"Бахча у нас была добрая, кавуны, что тебе хороший кабанчик. Иной не всякая баба поднять могла. А солодкие какие! Семена старались сеять в начале мая на солнечном участке, чтоб ветерком обдувался. Потом бурьяны пололи. В конце лета полосатые кавуны, жёлтые дыньки никого не оставляли равнодушным," - бабушка Наташа пытается рассказать мне, школьнице, о своей жизни.
"Не знаю, по чьей вине, но своих деток Бог нам не дал. Мы уже смирились, успокоились, считай, полжизни прожили. И ось одного разу приезжаем утром на бахчу (дело было в июле 1935 года) и знаходим кулёк с новорождённым хлопчиком. Завёрнут тугенько в две пелёнки и большой платок. Спит так сладенько на телеге, видно, сытый. Ни записки, ни крестика при нём не нашли. Муж мой Петро решил оставить мальчика, записали на себя, окрестили, назвали Николаем. Как-то нам показали жиночку с соседнего хутора, шо могла избавиться от ребёночка. Позже, когда Петро с Колей, бывало, проходили мимо неё, отец заставлял сына здоровкаться и кланяться тёте. Плывёт она такая статная, в гарном полушалке, зыркнет на них, голову задерёт, а у самой щёки пунцовыми сделаются. Сыночек у нас был справный, голубоглазый, шустрый. Хоть и мал ещё, но за батькой хвостом ходил, как телок за коровой, всё расспрашивал, интересовался. Не успел Петро потетёхать сынка, как забрали моего хозяина на войну.
В ноябре сорок первого зашли в хутор фашисты. К нам на постой румына определили в просторную горницу, где свекруха с Колей спали. Теперь мы все в одной комнате разместились. Коля порывался в горницу, да мы не пускали. Однажды не уследили: я борщ варила, старуха занедюжила, лежала. Как закричит мой сыночек - я туда, а фриц стягивает шапку с хлопчика. Добрая была шапка, меховая, верх кожаный. Петро специально заказывал для Коли такую, шоб на вырост. Вот этот гад снимает её, а узел затянулся. Я подскочила, Колю закрыла, кричу: "Беги!" Сама дверь загораживаю. Фриц лютует, глаза вылупил, кобуру расстёгивает. Думаю, зараз мне каюк. Оттолкнул он меня, выскочил с хаты и давай палить. Я так и обмерла. "Наташка, чи ты живая?" - слышу голос свекрови. "Живая, мамо, лежите тихонько", - прокричала ей, а сама во двор - нигде моего сыночка не видать.
Подбегает немецкий офицер, что-то лопочет с румыном, похоже, сердится или ругает. Зашли в горницу. Румын потребовал стол накрыть. Подала я чугунок с борщом, пышки, самовар поставила. Немца фотокарточка одна над этажеркой привлекла. Взволнованно что-то выкрикивает, пальцем в военного тычет. Поняла, что рядом с моим свёкром стоит его отец ещё в империалистическую войну. Немец снимает рамку со стены, достаёт из-под стекла старую карточку и просит взять себе. Я докумекала, что его отец погиб на той войне. Ножницами разрезала напополам фотографию и протянула ему, у него даже глаза увлажнились. Вынул немец с кармана цукерку, положил мне в руку и "шнель, шнель", уходи, дескать. А я всё в окно выглядываю: где же Коля спрятался. На улице морозно. Поели душегубы и отправились по своим делам. Вышла я с хаты, кличу сыночка, не отзывается. Присмотрелась: ряднына в прихожей, что крышку лаза в подпол прикрывала, задралась. Я туда, а Коля спит, приткнувшись к мешку с мукой.
Як подумаю, сколько всего людям пришлось пережить: империалистическая война, гражданская, объединение единоличных хозяйств в колхозы, забрали скотину, землю. Не всю, конечно, и нам оставили. И знову война. Принесли мне похоронку: "Ваш муж, гвардии красноармеец, уроженец хутора Широков Милютинского района Ростовской области в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 июля 1943 г. Похоронен в деревне Мариновка Снижнянского района Сталинской области. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии." Я много раз перечитывала цю бумагу, шо напамять знаю. Вскоре и свекруха померла. Плачь не плачь, а жить надо, сыночка растить. Тут агитировать хуторян стали на переезд в Крым, потому как выслали оттуда местных жителей, якобы за пособничество немцам. Мой брат с семьёй, кумовья засобирались ехать, ну и мы с Колей решились. В сентябре сорок четвёртого оказались мы в Круглике, позже переименованном в Матросовку.
Дали хатынку биля кузни. Худо - бедно обустроились. Посватался ко мне кузнец Ракша, вдовец, дочь с ним была, постарше моего Коли. Мне -то уже не хотелось хозяина иметь, пятый десяток разменяла, но, думаю, пускай сын мужскую заботу почувствует, научится чему полезному. Сошлись мы с Ракшой, да не надолго. В груди всё клокотало при виде, как ругает кузнец Колю за неуклюжесть. "Конечно, это не его дытына", - думала я. И згадувала Петра. Терпела я, терпела, да вырвалось моё терпение на волю, когда Ракша стукнул Колю по потылице. "Убили на войне моего мужа, остался Коля без отца, а ты не смог заменить ему батька. Вот бог, вот порог", - указала я Ракше на дверь.
Поперва скучали мы по своему хутору, по бахче. Не родили на крымской земле такие сочные и сладкие кавуны та дыни. Брат с семьёй вернулся в Ростовскую, а мы здесь прижились. После семилетки Коля выучился на тракториста, оженился, гарнэньку дивчину взял из соседнего села. Дружно жили матросяне. Соберётся молодь вечером у клуба после работы - песни, пляски под гармошку. Мы, старики-пенсионеры, на лавочке сидим, семечки лузгаем, в "дурня" режемся. Уже у меня и внучата появились (ты с братом), вас няньчу, за соседскими приглядываю, обед готовлю. Сумувать некогда."
Мы с бабушкой разламываем абрикосы, вынимаем косточки, мякоть кладём рядочками на листы фанеры, чтобы высушить, а зимой будем пить ароматный компот из сухофруктов и есть ложками густой кисель.
"Послухай, расскажу, як варили мёд из кавунов. Не кривись, в жизни всё может сгодиться. Знания за плечами не носить. Мякоть спелых кавунов протирали скрозь сито, ставили на огонь и медленно выпаривали до густоты. Главное, не зевать, а чаще помешивать. Некоторые хозяйки сахар добавляли. Ох и вкусный получался медок!"
Слушала я бабушку вполуха: хотелось быстрее побежать с подружками в парк. Там заканчивалось строительство Дома культуры. Иногда привозили солдат с полигона, чтобы помочь местной бригаде. Мы рассматривали новобранцев, таких взрослых и красивых, как нам казалось. Старались узнать их имена, но никто не обращал внимание на мелюзгу. Тогда мы шли на ставок, где тоже было интересно.
Помню, к нам приехали гости из Ростовской области: бабушкин брат дед Гриша и его жена баба Луня, у которой "горб на пузе", так сказал мой младший брат, когда увидел её в широком платье с выступающим животом. Стол накрыли в саду под яблоней. Кролик, запечённый в тесте, винегрет, фаршированные перцы в подливе, картошка и малосольные огурцы, сало с горчицей, тонкие ажурные блины и сметана к ним, виноградное вино в глиняном кувшине, самогонка из подвала, высокий хлеб с румяной горбушкой из колхозной пекарни, компот для детей - всё это быстро собрали мама и бабушка. Были приглашены и местные родственники. Как всегда, застольем управлял отец, у него это хорошо получалось. Выпили за гостей, за урожай, за тех, кто в пути-дороге, за хозяев. Заблестели глаза у сидящих, развязались языки. Среди общего шума трудно было уловить нить разговора. Невысокий коренастый дед Гриша встал, чтоб его заметили, поправил усы и произнёс тост: "Хватит балакать, хочу слово сказать. Ось тут диты сидят, до них обращаюсь. Думаю, вси знають, шо диточок приносят не аисты, и не в капусте их знаходять, а жиночки их рожають. Но мого племянника Николая нашли на бахче, Наталья ёго не рожала. Воспитала з любовью, как своего. Прошу выпить за здоровье моей дорогой сестры". Речь деда, произнесённая ни к селу ни к городу, у всех вызвала временный паралич. Первой очнулась бабушка: "Да хто ж тебя за поганый язык тянул? Шо ты мелешь, пьяная твоя башка!" Гости уставились на отца. Лицо его побагровело. Я сразу не могла понять, о чём речь, какая бахча, кто не рожал? Папка наполнил стакан и не своим голосом сказал: "Ну, за Наталью Андреевну", - оттолкнул бабушку и ушёл со двора. На этом праздник закончился. Так впервые мы узнали, что наш отец - подкидыш. Какое дурацкое слово!
Бабушка мыла посуду, вытирая фартуком слёзы, мама доила корову и управлялась, чувствовалась неясная тревога и незавершённость. Нас с братом отправили в дом спать. Уже в полудрёме услышала я приглушённые крики и возню. Приоткрыла дверь и увидела, как мама с бабушкой пытаются пьяного отца затащить в летнюю кухню, а он сопротивляется, не хочет подниматься по ступенькам, ворчит, матерится. Вот преодолели порог, нужно усадить на кровать. Сгусток ярости вылился из пьяного тела. "Подкидыш! Бахча! Благодетели! Пошли все на...!" - закричал папка, вырвался, махнул рукой так, что бабушка не удержалась и упала, а он рухнул на кровать лицом в подушку. Всё стихло. О бетон бабушка расцарапала щеку и ладонь. Залили перекисью. Присели молча на лавочку. Я подошла к ним, не зная, как себя вести. Злость на отца, деда Гришу и жалость к бабушке - всё перемешалось и сдавило сердце. Мама прижала меня к себе. "Ты, внучка, не держи обиду на батька. Это с него так самогонка выходыть, будь вона неладна,"- вздохнула бабушка и поднялась в кухню переворачивать своего сына на бок, чтобы не задохнулся во сне.
Ещё несколько дней отец после работы напивался, взрослые почти не разговаривали между собой, казалось, что в доме покойник. Потом всё наладилось. Бабушка Наташа, как и прежде, рассказывала мне про свою жизнь, показывала старые фотографии, давала советы, но кто бы их слушал. Хотя убежать на футбол или кататься на велике, как это делал брат, я не могла, чтобы не обидеть бабушку. Рассказ про бахчу и вкусные арбузы помню до сих пор.