ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ (1674-1676)
Глава 35.379. МАТИ БОГА ВЫШНЕГО: ПОТЩИСЯ, МОЛИМСЯ СПАСТИСЯ РАБАМ ТВОИМ…
«Долго ли мне еще быть в наследниках?» — беспокойно думал Феодор.
Он ждал кончины отца и боялся ее. Боялся того великого рыданья и переполоха, который поднимется, и своего участия в нем. Как вызвать слезы? Польются ли они сами? А рыданья? Надо, наверно, бить себя в грудь, а может, рвать волосы. Как это все? Когда скончалась матушка, он был слишком мал и несмышлен и, помнится, не пролил ни одной слезинки.
Феодор пребывал в растерянности. Спросить кого-либо, хоть ту же (курпринцессу, живущую в Бранденбурге – Л.С.) Софью, он не решался. Да вряд ли она знает, как себя вести в таких случаях. Бабы-вопленицы, которых он не раз видел и слышал на погребальных церемониях, зададут тон. Софья зарыдает сама собой, как все женщины. И остальные сестры и тетки.
А мы с братом? Надо бы спросить князя Василия, да как-то неловко. Но все-таки он отважился, шепотом спросил:
— Посоветуй, князь Василий, как нам с братом вести себя по кончине батюшки?
— А чего тут присоветовать? — беспечно отозвался князь. — Все само собою устроится.
Невозмутимою оставалась одна (курпринцесса, живущая в Бранденбурге – Л.С.) Софья. Казалось, неминучий смертный исход отца ее не волнует. Так оно и было.
Царь Алексей осуждал своенравную дочь. Ее почти открытая связь с князем Василием была вызовом дворцовому уставу, стародавним традициям, благочестию. Он даже подумывал принудить ее принять монашеский чин. Но и таковой шаг был бы беспримерен.
(курпринцесса, живущая в Бранденбурге – Л.С.) Софья ждала смерти отца. Она, эта смерть, развязала бы ей руку. Ее властная натура жаждала свободы. Она и так своевольно вырвалась из терема, единственная из сестер, переехала к милому наставнику Артамону Сергеевичу, не боясь ни осуждения, ни гнева царя. Теперь она возьмет верх над братьями. Она чувствовала себя сильнее их, значительней, умней, дальновидней. Ее вдохновителем и опорою стал князь Василий.
Отец стоял на пути, он был главным препятствием ее замыслам. И вот этого препятствия наконец не станет. И она вольна будет действовать по-своему, в союзе с князем. Быть может, ей каким-либо образом удастся узаконить этот союз, вопреки традиционным установлениям для членов царской семьи, особенно для женской ее части. Царевны были узницами терема. Лишь заморский принц мог вызволить их оттуда.
Софья (курпринцесса, живущая в Бранденбурге – Л.С.) единственная презрела этот закон. И царь-отец оказался не в силах вернуть ее в терем, где прозябали в безвестности и тоске ее родные сестры, такие же царевны, как и она.
Они дивились ей. Они глядели на нее со страхом и восхищением. И не дерзали последовать ее примеру. Судьба их была безрадостна: доживать свой век старыми девами. Даже монастырь не мог без особых на то обстоятельств открыть им свои двери. А особые обстоятельства — грех прелюбодеяния и беременность — были недопустимы и пугали. Царские дочери должны быть чисты и безгрешны пред Богом и дворцом.
Софья (курпринцесса, живущая в Бранденбурге – Л.С.) ждала. Ждала нетерпеливо. Она знала — конец неминуем и близок. Но когда же, когда конец! Все это время она жила в напряженном ожидании. А пред тем, когда отец был еще на ногах, ей этот исход виделся в мечтаниях. Она никак не думала, что он может столь приблизиться. А когда он возлег на смертном ложе, она преисполнилась внутренней радости, которую, впрочем, тщательно, но не вполне искусно, скрывала.
Теперь она (курпринцесса, живущая в Бранденбурге – Л.С.) ждала и чутко прислушивалась к каждому звуку. Ждала и зова, для предсмертного прощания. И вот зов последовал.
Царь принял схиму. Он слабым манием руки отослал патриарха Иоакима, свершившего обряд соборования, и окостеневшим языком выдавил всего одно слово:
— Дети…
Царица послала за ними. Они вошли с бледными лицами. Впереди — Федор, Иван, Евдокия, Марфа, Екатерина, Мария, Феодосия, Наталья, годовалый Федор, на руках у мамки, и (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) Софья (курпринцесса из Бранденбурга – Л.С.) и сестры Алексея — Анна, Ирина и Татьяна. Все, чуть дыша пред ликом смерти, все со слезами на глазах. Одни — рыдая, другие — лия слезы почти беззвучно.
Глаза (курпринцессы из Бранденбурга – Л.С.) Софьи оставались сухи. Как она ни старалась, не могла выдавать из себя ни слезинки. Отвернувшись, увлажнила подглазье слюною. Не видел ли кто? Но никто на нее не смотрел. Все взоры были устремлены на царя.
Его лицо тоже было в слезах. Он испытывал предсмертные муки. Болезнь терзала его. Снадобья не приносили облегчения. Господь не внимал. Жизнь уходила по капле. Но капли эти уже обращались в поток, соединяясь, сгущаясь.
Алексей долго собирался с силами. Казалось, язык не повинуется ему. Наконец он прохрипел:
— Про-щайте, дети. Благо-сло…
Он не договорил и снова впал в беспамятство. Рыданья дочерей, сдерживавшиеся доселе, вырвались наружу. Рыдали и сестры. Утирали слезы сыновья. Зрелище было жалостное — некогда всемогущий царь-государь на одре смерти и оплакивавшие его дети.
Доктор Коллинз, безотлучно находившийся при царе, сказал негромко, но веско:
— Прошу всех удалиться.
Все, продолжая лить слезы, бросились к дверям. Образовалась толчея. Злоехидная Марфа, ухвативши (курпринцессу из Бранденбурга – Л.С.) Софью за рукав, шепнула:
— Ты, сестрица, ни слезинки не проронила. Пошто? Рази не жаль батюшку? Он был к нам добр.
— Я накануне все слезы выплакала, — сердито отвечала (курпринцесса из Бранденбурга – Л.С.) Софья. — Нету более у меня слез. А ты пошто за мною следишь? Али жаловаться кому хочешь? Некому уж жаловаться. Разве мачехе? Ей — можешь.
И, отвернувшись, присоединилась к братьям.
— Змея, — кинула вслед Марфа.
Сестры не любили Софью и завидовали ее отчаянности и независимости, завидовали неиспытанным ими радостям, которыми она завладела. Обратала князя Василья Голицына, мужа столь видного, и ничуть не робеет.
Возле входа в царские покои дежурили рынды с бердышами. Им было велено никого не впускать, не глядя на чин и звание. А уж бояре, много их, толпились у входа с встревоженными лицами, допытываясь:
— Каков великий государь? Не оклемался ли? Что доктора? Что царица?
— Не велено, не велено, — твердили рынды. — Государь зело хвор. Святейший патриарх его соборовал.
— Ну, коли так, дело худо, — бормотнул кто-то. — Что же нам остается?
Сбились в кучу, исторгавшую жужжание. Говорили все разом, вполголоса. Мнения разделились.
— Федор-то? Ну какой он царь? Хворый, квелый.
— А Иван того хуже. Не жилец.
— Оба они друг друга стоят.
— Сонька всем заправляет. А Сонькой — князь Василий.
— Петруша царицын — одна надёжа.
— Сомнут его, сомнут. Дитя еще.
Разговор стал переходить за границы. Оглядывали друг друга: есть ли нарышкинцы, либо милославцы. А, все едино! Все уж решилось, государь наследника объявил, иному не быть. Наследует старший, так повелось исстари и сие неотменно.
Но хорошо ли? К пользе ли государственной? И как быть им, мужам совета? Ясно как день, что Федор будет подчинен чужой воле. Но чьей?
— Софья у них главная, а у Софьи — князь Василий. Вот и весь сказ. Федор будет плясать под их дудку.
— Стало быть, Нарышкины кончатся…
— А то как же!
— Вот-те и поцарствовали, — съехидничал кто-то.
— Царица своего не уступит. У ней характер!
— Сомнут и царицу. Софья давно на нее зуб точит.
— Знамо дело — мачеха. Да моложе дочки (падчерицы - Л.С.).
— Ха-ха-ха! — раскатился один из бояр.
— А мы-то как? Нас в сторону, что ли?
— Вестимо.
— Обидно как-то. Великий государь с нами совет держал.
— И этот станет созывать. Думу боярскую. А править будет без нас. По указке.
Опору теряли и Нарышкины. Понимая это, они собрались в Высокопетровском монастыре. Верховодил Артамон Сергеич Матвеев.
— Петруша — любимое дитя (внук, живущий в Бранденбурге – Л.С.) великого государя. Ему бы войти в возраст — царствовал бы. А так… Четырех годочков еще нет, — вздохнул Артамон.
— Поздно зачат, поздно государь спознался с Натальей, — сетовал Кирилла Полуэктович Нарышкин, отец царицы. — А теперь Милославские сызнова в силу войдут.
— Да, братцы, нам худо придется, — подал голос Афанасий Нарышкин.
— За царицу не спрячемся. Хоть и характер имеет.
Матвеев был удручен и не скрывал этого. Он лишался защиты и терял влияние. Все, чего он достиг за годы служения государю, рушилось. Низложат его с Посольского и Малороссийского приказов, это бессомненно. Но остановятся ли на сем? Сердце сжималось от предвестий. Надвигались беды, надвигались неотвратимо, и он был бессилен что-либо предпринять. Да и остальных Нарышкиных ждет опала. Но горше всего — его собственная судьба.
— Не избежать мне ссылки, — сказал он грустно. — Наследнику я бельмо в глазу. Он меня в покое не оставит. Ненавистник! Нету в нем отцовой доброты, не обрел он ничего своего.
— Рано себя оплакиваешь, Артамон, — сказал Кирилла Полуэктович.
— Ничуть не рано. Я-то ведаю лучше вас всех, каков Федька. Государь его не жаловал, не раз мне говорил: хворый-де он, недоумок, а иного взамен нету. Петруша (внук, живущий в Бранденбурге – Л.С.) когда еще в возраст войдет…
— Да, братия, худо.
И все понурились в предвидении грядущих событий. Уж ежели Артамон, казавшийся всем, им всемогущим и премудрым, впал в уныние и предвидит неминучие беды, правда, для одного себя, то, как быть всем им, Нарышкиным. Может, не всех тронут. Может, кого-либо лишь заденут.
С другой же стороны, Милославские мстительны. Они не простят Нарышкиным своего умаления. Уж они размахаются, станут косить всех, кого числят в недругах.
Ах, ты, Господи, как отвратить?! Молить Богородицу, заступницу, всех скорбящих радость?
Побрели в собор Петра митрополита. Петр — сиречь камень. Петр — единственная надежда. Собор — святыня. Алевиз его строил полтора века назад, а то и более.
Иконостас резной, в тяблах высокочтимые святые. И Богородица с предстоящими.
Стали класть поклоны, тянулись губами к лику, бормотали не в лад.
— Заступница, великая Матерь наша, отврати от нас беды нынешние и грядущие, смиренно молим тя…
С тихим умилением глядели на светлый лик, на младенца Христа, который был так похож на Петрушу.
Присоединился к ним отец архимандрит Хрисанф, человек свой, нарышкинский. Весь белый, а борода сдает в желтизну. Ликом великопостник, высох, изборожден морщинами резкими, будто ножом проведенными.
Забормотал:
— Всем скорбящим радосте и обидимым предстательнице и алчущим питательнице, странным утешение и обуреваемым пристанище, болящим целительнице, обиженным покров и заступление…
— Слова-то какие трогательные, утешные слова, — шепнул Кирилла Артамону.
Тот, молча, кивнул.
— Мати Бога вышнего, ты еси пречистая: потщися, молимся спастися рабам твоим.
Молились, чуть ли не разбивая лбы, в смутной надежде, что дойдет до небесного покрова, явит Богородица знак, что молитва услышана, что облечет своею небесною защитой всех Нарышкиных.
Замерли, навострили слух и глаза. Нет, не подано знака, все так-же немо, бесстрастно глядит с иконы Матерь Божья. Видно, не узрела должного благочестия, а лишь суету и греховность. Напрасные надежды на заступление небес. Был един заступник — царь Алексей. И вот уж нет его, парит меж небом и землею. Вот-вот душа его чистая возлетит к сонму ангелов божиих.
Слабая надежда теплилась у молящихся, более всего у Артамона. А вдруг отступит болезнь, ослабнет ее хватка, и царь Алексей, молитвенник, начнет медленно возвращаться к жизни. Надобно горячо верить в чудеса, и тогда чудо непременно свершится.
— Поеду я, братья, во дворец, справлюся о здравии великого государя, — сказал Матвеев. — А вы молитесь, молитесь не токмо о заступлении, но и о здравии благодетеля нашего истинного, царя и великого князя Алексея Михайловича.
Скрипит снег под полозьями, хмур, морозен январь. Нету послабления зиме, рано сгущаются сумерки, рано приходит безлунная волчья ночь. Дорога показалась долгой, непривычно долгой, словно путь взял да удлинился.
Надежда теплилась в груди Артамона Матвеева, ближнего боярина, собинного друга царя. Господи, неужто ты не внял молитвам множества людей о здравии царя! Добрый, боголюбивый, щедрый, спаситель и покровитель слабых — ему бы жить да жить. Молод еще: сорок седьмой лишь год ему. За что отнимаешь ты его у нас, Господи, в самую трудную пору. Будь же справедлив, ведь царь наш праведен, сколь много соорудил он божьих храмов, учредил монастырей, как пекся о бедных и увечных. Неужто, пред престолом твоим не зачтется ему великий труд во славу и утверждение православной церкви?
Вот уж и дворец. Немая толпа топчется у входа. Пар от дыханья десятков людей сгущается в дымку. Ждут. Надеются.
Матвеев прошел сквозь толпу, взошел по ступеням, рынды пропустили его: знали — ближе к царскому престолу нет никого.
Не осмелился войти в опочивальню. Попросил докторского помощника, несшего лекарство, вызвать царицу. Ждал нетерпеливо, минуты казались часами.
На нетвердых ногах вышла любушка, свет-Натальюшка, он не сразу узнал ее: так исказило ее лик страдание. Кинулась на шею Артамону, содрогаясь от рыданий.
— Дядя, милый дядя, кончается батюшка царь. За, что мне, такая горесть, а?! За что Бог отнимает его у меня, у нас, детей его?! Как нам жить, сиротам?
Вышел доктор Коллинз, по обыкновению спокойный, увидев Артамона, которого весьма почитал, сокрушенно покачал головой.
— Надежды нет никакой. Болезнь углубилась, несмотря на все наши усилия. Началась агония. Сколь долго она продлится, не могу сказать. Организм еще сопротивляется, но это последние слабые усилия. Я предложил бы великой государыне два-три часа отдыха: двое суток она не сомкнула глаз. Этак, можно безнадежно истощить себя.
Царица уткнулась мокрым от слез лицом в атласный полукафтан Матвеева и отрицательно замахала руками.
— Ни за что! Я должна быть при нем. Я приму его последний вздох и закрою ему глаза.
— Великая царица, подумайте о своих детях, — урезонивал ее доктор. — Вы изнурите себя до такой степени, что последуете за супругом.
— Да, да! — истерически вскрикнула царица. — Зачем мне жить без моего любимого!
— Натальюшка, душа моя, подумай о (неродном внуке, жившем в Бранденбурге – Л.С.) Петруше, о Наташе, о Феодоре… Ты обязана жить для них. Петруша — наша надежда, — сказал Артамон, понизив голос.
— Ох, дядюшка, как жить, как вынести горе-гореванное! Пусти меня, я пойду к нему.
— Может, и мне пойти попрощаться, — нерешительно произнес Артамон.
— Он никого не узнает, дядюшка. Поди, взгляни на него.
Царь Алексей хрипел, грудь его высоко вздымалась, как видно ему не хватало воздуху, он хватал его широко раскрытым ртом, со свистом втягивая в себя. Глаза были широко открыты, взгляд безумен.
— Государь батюшка, великий царь, прости нас! — запричитал Матвеев и слезы ручьем полились из глаз. — Не уберегли мы тебя, радетель наш!
Слова и слезы уже не касались чувств царя Алексея. Он вел последний поединок со смертью, но она была сильней его. Она душила царя своими костлявыми руками. И хватка делалась все неотвратимей.
В этом борении со смертью прошло несколько агонизирующих часов. В ночь с субботы на воскресенье 30 января 1676 года смерть одолела — царь Алексей Михайлович скончался.