Часть первая, лирическая.
Так же, как и мама, я с детства знал, что отец ее, дед Коля, родился в Москве. Он и сам, похоже, был уверен в этом. В 1965 году в автобиографии для партийного «дела» дед писал: «Родился в городе Москве. Родителей не знаю. Очутился в бывшем Императорском воспитательном доме. По Свидетельству это произошло в 1905 году 15 ноября». Между прочим, «очутился…» — даже в написании сугубо официального документа, кажется, сказывалась дедовская любовь к художественной литературе. На самом деле, в упомянутом Свидетельстве о передаче питомца Николая Николаева на воспитание в деревню указана дата его рождения, а не появления в Московском воспитательном доме, но на этом месте бумага истерта, и надпись почти не читается. Кроме того, дед считал себя подкидышем, и не был уверен в точности указанной даты, а потому его день рождения всегда отмечался на Николу Зимнего — 19 декабря.
По семейным рассказам, в конце 1940-х, уже работая в НКВД, дед решил разыскать своих родителей, и даже предпринял какие-то действия для этого, но потом резко бросил. У этой истории было два варианта, один — бабушкин, второй мамин и дядькин. В соответствии с первым, кому-то из дедовских товарищей по нелегкому началу жизненного пути — приютовцу-детдомовцу — удалось разыскать родителей, которые оказались глухими пьяницами и асоциальными типами. Подобная перспектива ужаснула деда, и он решил не продолжать поиски. Согласно второму, дед в своих изысканиях наткнулся на информацию, которая каким-то образом могла бросить тень на его безупречное происхождение и повредить трудовой и партийной карьере. Дядя уверял, что деду удалось каким-то образом разыскать и расспросить женщину, которая привезла и отдала его в приют. По проявившимся для меня уже после ухода из жизни и деда, и бабушки легендам, у деда в 1950-х случился бурный роман, и жертва кризиса среднего возраста даже намеревался уйти из семьи. И тогда бабушка против обыкновения проявила твердость характера. По словам моего дяди — пригрозила поделиться результатами дедовских генеалогических исследований с заинтересованными органами. Как бы и что бы там ни было, дед остался в семье. А в его документах неизменно значилось: «Родился в Москве. Родителей не знает».
Я никогда не был в Тамбове, но много лет воспринимал этот областной центр, как некое олицетворение российской провинции во всей ненавистной моему столичному снобизму ужасности. И много же лет при видимых проявлениях того, что считал провинциальностью, с удовольствием цитировал Жванецкого: «Нельзя безнаказанно жить в Тамбове». Но у Бога, как известно, есть чувство юмора, причем довольно своеобразное — на то он и Бог. И безнаказанно бросаться афоризмами — чревато… Короче говоря, когда я занялся генеалогическими розысками и с помощью все того же Свидетельства нашел в Историческом архиве Москвы в документах Императорского московского воспитательного дома запись о питомце № 10436-1905, оказалось, что дед родился… в Тамбове. Похоже, не напрасно наш школьный преподаватель физкультуры Юрий Борисович Левицкий за мое упорное нежелание заниматься командными видами спорта много лет звал меня «тамбовским волком».
Дед был человеком фантастически, как говорят, «рукастым». Мог сложить из кирпича или сварить из металла печь, мог построить дом, посадить и привить яблоню, выточить из куска ножовочного полотна нож — как изящную безделушку или «под задачу», например, починить подметку у сапога или накопать калганного корня, мог сделать мебельный гарнитур — от табуретки под ноги до письменного стола и, конечно, починить практически, что угодно. Благодаря деду у меня в детстве имелся роскошный набор деревянных инструментов и целый арсенал холодного и огнестрельного оружия. У винтовки-трехлинейки был гладкий еловый приклад, кожаный ремень, стальная трубка-дуло и крупный шпингалет вместо затвора. Деревянный турецкий кинжал с элегантно изогнутой жестяной гардой соперничал за мою привязанность с вырезанным из плексигласа кортиком и выпиленным из толстой фанеры двуручным мечом… А еще у меня был трехмачтовый корабль из половинки круглого сухого полена с металлическими бортами и свинцовым килем. На нем можно было поднимать кожаные паруса и опускать на цепочке с ворота спаянный из трех гвоздей якорь. А главное, все мои детские желания дед исполнял очень быстро, удивительно легко, и как мне кажется, с немалым удовольствием. Идем по лесу, говорим о Чапаеве, раз — и у меня в руках оказывается ореховая сабля с защищающей пальцы дужкой. Сидим дома, смотрим кино про 1812 год, раз — и на голове у меня треуголка из газеты, уже после просмотра замененная другой — из плотной бумаги с военной пуговицей вместо кокарды. (Ее, увезенную на дачу, чтобы похвастать перед друзьями, в первый же день по моему приезду сожрал кролик, принесенный дедом на террасу для знакомства.) Кстати, о кроликах. В каком-то фильме меня чрезвычайно впечатлила лежавшая на полу у кровати тигровая шкура. Дед запомнил. И к зиме у меня появился прикроватный коврик, выделанный дедом из кроличьей шкурки. Ему вообще было чрезвычайно интересно пробовать себя в новых ремеслах — когда мне захотелось иметь рог, как у Робин Гуда, дед отыскал в Верее через знакомых специалиста по рожкам (тот, правда, был не лесным разбойником и даже не охотником, а бывшим пастухом), проконсультировался и отправился вместе с ним выбирать подходящий материал на коровье кладбище. Начал вытачивать духовой инструмент, но доделать до конца лета не успел, оставил на следующее, а к следующему лету его не стало.
С молодости дед был большим пижоном, и бабушкино швейное искусство помогало ему в стремлении выглядеть элегантно в неэлегантное советское время. А когда волей обстоятельств деду пришлось надеть форму, она сидела на нем, человеке сугубо штатском, как перчатка. Помню, собираясь на какие-то официальные мероприятия, дед старательно, манипулируя специальными пружинными кольцами на бицепсах, добивался идеальной длины манжет, видневшихся из-под пиджака. Одежду свою он неизменно гладил сам, причем, только старинным тяжелым чугунным утюгом — новые электрические, по мнению деда, не давали, в частности, необходимой остроты стрелкам на брюках. Кстати говоря, эти же трехкилограммовые утюги (их было два) служили деду для обязательных утренних упражнений вместо гантелей. Поддерживать себя в форме он старался до последних дней.
Дед был поклонником всего нового и прогрессивного. Он легко сменил обычные галстуки (до сих пор жалею небольшую, но со вкусом подобранную коллекцию, я ей с удовольствием пользовался в школе и зачем-то выбросил во время переезда, совпавшего с выпускным) на галстуки на резинке. Так же легко опасная бритва поменялась на безопасный станок, а тот, в свою очередь, уступил место электробритвам, модели которых регулярно обновлялись по мере выхода. Когда из моды вышла темная мебель, дед не поленился ободрать и перелакировать старинные гардероб и буфет. Иногда жертвами его любви к прогрессу становились по-настоящему ценные вещи — так он сменил на новую ярко светившую ГДР-овскую люстру старинную бронзовую, которую отнес на помойку вкупе с двумя напольными позднекузнецовскими вазами (бессмысленными пылесборниками, по его мнению). Впрочем, подобная участь могла ждать только предметы нефункциональные — к старинным часам, кузнецовской чайной посуде, а особенно книгам, дед относился с большим уважением.
Несмотря на неполное среднее образование, дед был страстным книгочеем, любил книги по истории и русскую классику, особенно, Тургенева, Некрасова, Гоголя, из более близких по времени — Яна, Серафимовича, из зарубежных писателей — Диккенса, Гюго, Жюля Верна, Золя. Очень любил чеховские рассказы и с удовольствием пересказывал мне особенно нравившиеся — «Пересолил» и «Лошадиную фамилию».
С удовольствием цитировал, например, Пушкина — «Я не могу дормир в потемках» (когда я просил не выключать ночник) или Гоголя — «А поворотись-ка, сынку…», Некрасова — «Убежал смотритель…»
Собрал неплохую библиотеку, в которой были собрания сочинений Горького и Льва Толстого, тома Герцена и Короленко, Щедрина и Лескова, Дюма и Марка Твена… А еще — дореволюционные издания «Всемирной истории» Егера (собранной по томам разных лет издания), «Жизни животных» Брэма, собраний сочинений Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Майкова. Из последнего, что дед читал на моей памяти, — историко-биографический роман Дмитрия Петрова (Бирюка) «Иван Турчанинов» — его дед читал в Москве, сидя в гнутом дубовом кресле у стола, незадолго до того, как лечь в больницу, из которой он уже не вышел. И еще «В дебрях Уссурийского края» Владимира Арсеньева — этот толстенный том он читал мне вслух в последнее его лето на даче в Верее, перед сном, лежа под желтым ночником (тоже его изготовления) на высокой кровати с никелированными шишками…
Любимой газетой деда была не слишком идеологизированная, выходившая по воскресеньям «Неделя», которую он выписывал на протяжении двух десятилетий. Прочитанные от корки до корки непривычно толстые для тех лет номера потом собирались в подшивки и увозились на дачу. Перелистывание этих подшивок, наполненных увлекательными историями, было одним из моих любимых домашних занятий в Верее. Обязательная «Правда» тоже собиралась в течение года и отправлялась на дачу, но в отличие от «Недели», служила для растопки.
Домашних животных дед не любил. Не то, чтобы активно не любил, но не понимал этого баловства применительно к себе и своему хозяйству. Видимо, сказывалась деревенская закалка: если собака, то дом сторожить или на охоту ходить, если кошка — мышей ловить, а так просто — к чему их держать? О разного рода грызунах речь вообще не шла — вредители, они и есть вредители. Если, конечно, это не кролики. Кролики, считай, домашний скот — за лето откормил, осенью — в готовку. Впрочем, мама рассказывала, что во времена ее детства на лоджии в клетке жила ужасно злая одноглазая белка — дед ее подобрал, подлечил и был очень к ней привязан. Потом у него появился еще один питомец — тоже на лоджии — красивая белая голубица, свившая на шкафу гнездо. Дед ее не только не прогнал, но всячески холил и лелеял. И к моим ранним детским аквариумным увлечениям дед относился с симпатией, даже принес как-то с рыбалки целый пакет крохотных, с мой детский ноготь, мальков. Впрочем, в стоялой аквариумной воде все мальки быстро передохли. И позже, когда мне на поступление в школу подарили двух волнистых попугайчиков, дед относился к ним совсем неплохо. Может, потому что они соответствовали его представлениям о мироустройстве — выведены декоративные птички, чтобы украшать жизнь, что ж, все правильно — пусть украшают.
На 60-летие коллеги подарили деду ружье, но охотником он так и не стал. Ему явно претило убивать живых существ ради развлечения и без необходимости. Кролики — да, мог зарезать, ну, так для того же их и заводили. А вот когда я по собственной инициативе купил во время пересадки на станции Голицыно двух цыплят по пятачку, и эти крохотные пушистые комочки, привезенные в Верею в моей фуражке, выросли в двух здоровенных, избалованных дедом и бабушкой хулиганистых куриц, дед их зарезать не смог — отдал осенью соседке тете Клаве. Она потом время от времени делилась с нами яйцами, которые добросовестно несли наши бывшие питомки.
На рыбалку дед ходил нечасто, это было не увлечение, а способ дать изредка отдохнуть голове и рукам — результат деда не слишком беспокоил, важно было час-другой спокойно посидеть с удочкой на берегу. Другое дело — грибы. Массовые походы за добычей дед не жаловал, предпочитал бродить в одиночестве. В грибную пору уходил в лес чуть не каждый день. И здесь, кстати, он тоже был не чужд новому — первым в Верее начал собирать непонятные местным белые грузди, в изобилии появившиеся в молодом хвойном леске, выросшем на месте бывшего песчаного карьера при кирпичном заводе.
Был он среднего роста, что-то около метра семидесяти, прямой и жилистый, с темно-карими глазами и когда-то черными волосами, а на моей памяти уже снежно-белыми и лишь окружавшими идеальной формы лысину. По центру правого виска у него была абсолютно круглая однотонно-темная родинка, которая мне ужасно нравилась. Лицом и статью дед очень походил на актера Бориса Бабочкина. И голос у артиста был похож на дедовский, особенно в роли Чапаева. Кожа на лице у деда была до старости свежая и упругая, а вот на руках — наоборот: сухая, натянутая, как на крыльях летучей мыши. В молодости дед горел в поезде, попавшем в катастрофу. Весь в огне, он выбил стекло, выбрался наружу и потерял сознание. Его подобрали местные крестьяне и отнесли к знахарке. Когда дед очнулся, она сказала: «Лицо я тебе спасла, а вот руки не смогла, хоть и подлечила…»
Дед до последнего года жизни, когда смертельная болезнь начала подтачивать его, был хорош собой и очень силен физически. Помню, как уже семидесятилетний, он целыми днями вырубал тяжеленным ломом сгнившие дубовые столбы из-под углов нашего древнего дачного дома. Как-то в Верее, мне тогда было лет шесть, мы играли вечером с несколькими ровесниками на нашей Больничной улице. Все уже расходились по домам, когда вдруг незнакомый подвыпивший здоровяк, молча, схватил меня и куда-то поволок. Я даже не успел по-настоящему испугаться. Появившись, словно из-под земли, дед одним коротким ударом ладони в основание шеи буквально срубил этого урода. Тот остался неподвижно лежать в кювете, а дед — мрачный, со сжатыми в нитку губами — крепко взял меня за руку и повел домой.
Кстати говоря, верейские мужички деда не любили — и за то, что он никогда не выпивал с ними, а это было главное дело их жизни, и за нежелание посидеть-подымить (дед никогда не курил), и за то, что он служил в органах — у многих за плечами были тюрьмы и лагеря. А может потому, что их бабы как раз симпатизировали деду и ставили его им в пример. Не любили они также и бывшего начальника верейской милиции Якова Иваныча Новикова — нелюдимого косолапого гиганта, никогда не якшавшегося с соседями. Видимо, им было, что о нем вспомнить. Яков с дедом тоже не испытывали взаимной симпатии: дед сквозь зубы и вполголоса называл Якова «мясником», а тот во время внезапной перебранки, выросшей из нашей пустячной ссоры с внучкой Новикова Алкой, обругал деда «белоперчаточником» — потому ли, что тот числился в ОРУДе или потому, что не запачкал в свое время рук — уж не знаю…
Однажды дед взял меня с собой в мастерские ОРУД, где проработал долгие годы, последнее десятилетие перед пенсией — начальником. И уже выйдя на пенсию, он до самой смерти ежегодно возвращался туда на несколько месяцев поработать старшим механиком. Я запомнил две вещи: бухающий механический молот и то, с каким пиететом — хотя я и не знал тогда этого слова — вызывая во мне огромную гордость, относились к деду все, кого мы там встретили: от пожилых рабочих до специально подошедшего поздороваться с нами молодого начальника.
Друзей у деда почти не было, несколько близких приятелей в Верее — выходцы из той же деревни, где он вырос, пара в Москве, но не близких. Дед предпочитал проводить время дома и с домашними. Был один многолетний друг, который нередко приходил к нам в гости — Василий Артемович Бочкин, бывший учитель истории. Думаю, познакомились они во время одного из выездов деда в дом отдыха и близко сошлись на почве любви к истории.
Дед более полувека был членом коммунистической партии, входил в райкомовскую номенклатуру в качестве парторга предприятий, на которых служил. Но был ли он по-настоящему убежденным большевиком, сказать трудно. Да, он очень уважал Ленина и каждый год, начиная с моих лет четырех, водил меня в Мавзолей. При этом и в московской квартире, и на даче на моей памяти всегда висели иконы (кстати, портретов вождей в доме тогда не было, стоявший — судя по послевоенным фото — на радиоприемнике бюст Ленина давно пылился в дальнем углу дачного сарая), и дед вовсе не возражал против семейных празднований Пасхи. Не возражал он и против моего крещения. Впрочем, это было уже в сравнительно вегетарианские 1970-е, а в 1940-м он чуть не убил бабушку и няню, за то, что те окрестили мою маму. Хотя, не исключено, что он не столько возмутился из-за их обскурантистского мракобесия, сколько испугался возможных последствий — и для себя, и для них. Кстати говоря, несколькими годами позже, когда товарищ Сталин несколько потеплел к православию, дед охотно помогал восстанавливать пострадавшую во время войны церковь Ильи-пророка в Верее — ту самую, в которой крестили меня. И потом много лет приятельствовал с ее священниками. Помню, как крестивший меня отец Николай, похожий на Карла Маркса, возвращаясь после вечерней службы в Ильинской церкви домой — а жил он за городом, в доме на опушке леса — нередко останавливался поговорить с дедом. По городу он ходил «в штатском», и среди обычных местных граждан выделяли его только густая седая грива и аккуратный элегантный костюм.
Собственно, по дружбе с первым послевоенным священником этой церкви дед и вмешался в ремонтные дела. Будущий поп, сравнительно молодой офицер-сапер, вернувшись после Победы, узнал, что жена ушла к другому. А в Бога он поверил еще на фронте — обстоятельства способствовали. Словом, бывший сапер подался в священники, правда, получив сан, благочестия отнюдь не обрел. Когда церковь была уже отремонтирована — вот где пригодилась дедова универсальная «рукастость» — в нее потянулись окрестные верующие, чтобы провести над подросшими детишками, а кто-то и над собой обряд крещения, упущенный по военному времени. Среди них были и симпатичные девицы из окрестных деревень, нередко приходившие тайком от родных. Подобных клиенток при крещении батюшка заставлял раздеваться донага, объясняя и православной традицией, и тем, что они уже успели нагрешить, а потому следует смыть с них святой водой всю накопившуюся скверну. Дед же присутствовал на церемониях в качестве обязательного восприемника. Когда об их художествах прознала бабушкина тетка Екатерина — бывшая монашка с дореволюционным стажем, служившая в той же церкви регентом хора, она долго гоняла охальников метелкой по всему храму, не считаясь ни с их полом, ни с саном.
Дед вряд ли был сталинистом, хотя и относился к Вождю с определенной долей уважения — что объяснимо, ведь на годы сталинского правления пришлись и молодость деда, и наиболее благополучное для семьи в материальном плане время. Гораздо ближе и симпатичнее деду был Киров, о нем, в отличие от Сталина, он нередко поминал в рассказах о прошлом страны. А Хрущева не любил. Не за XX съезд, а по совокупности. Вообще, дед, похоже, колебался вместе с линией партии. При этом книг с портретами опальных вождей не выбрасывал, и сами портреты не вырезал и не зачеркивал. Тринадцатитомник Сталина просто отправился на антресоли (что любопытно, вместе с полным собранием сочинений Ленина), а История Гражданской войны в СССР и Ридовские «Десять дней...» с портретами Троцкого так и стояли на полках в книжном шкафу.
Дед был человеком довольно веселым, хотя и вспыльчивым. Объектом его шуток, как и вспышек гнева, чаще всего становилась бабушка. Однажды по каким-то причинам морально-нравственного порядка дед отказал от дома одной из своих названных племянниц. Опальную деву было строго-настрого запрещено принимать вплоть до осознания и исправления. Но бабушка, человек мягкий и сочувствующий, в отсутствие деда пустила в дом бедную родственницу, выслушала ее жалобы на жизнь и даже напоила чаем. Дед по возвращении домой был крайне недоволен. Выслушав бабушкины объяснения, он покачал головой, стукнул без замаха кулаком по столу и тихо раздельно сказал: «Я здесь хозяин». Бунт был подавлен. И ничего подобного на моей памяти больше не случалось. Кстати говоря, дед никогда не ругался матом, но бранился при этом совершенно виртуозно. И, увы, неповторимо.
Мама рассказывала, как однажды на даче в Верее ненастным вечером бабушка, ее тетка Екатерина, тогда еще совсем юная мама, наша няня и еще какие-то постоянно ошивавшиеся при бабе Кате старушки, которых бабушка презрительно называла приживалками, завели разговор о всякой нечисти. Потекли бесконечные деревенские страшилки — я себе очень хорошо представляю такие посиделки, много-много лет спустя я сам иногда бывал участником этих вечерних клубов любителей «ужастиков», когда бабушку навещали и засиживались у нас допоздна ее верейские приятельницы. Так вот, когда градус ужаса поднялся достаточно высоко и напряжение рассказчиц и слушательниц стало ощущаться буквально физически, дед тихонечко вышел из избы, не поленившись, достал из сарая лестницу, беззвучно забрался на крышу и… заревел в печную трубу. Переполох случился неописуемый. Бабушка, няня и тетя Катя потом несколько дней не разговаривали с дедом.
Между прочим, дед и сам с удовольствием рассказывал деревенские страшилки, причем из его историй получалось, что все это происходило с ним самим, либо же он был непосредственным свидетелем того, как с нечистью сталкивались его односельчане. Я помню его истории о детстве в Кулакове, в которых фигурировали появившаяся возле заброшенной могилки из травы жаба со скрипкой и черти-шиши, летящие по ночному полю на тройке. А вот длинную, жуткую и увлекательную историю о том, как он, уже молодым человеком приехал в деревню навестить приемную мать и столкнулся в лесу по дороге с кошкой-оборотнем, я, к сожалению, позабыл.
Дед вообще был хорошим рассказчиком, он с удовольствием вспоминал юность, постановки в любительском молодежном театре, разные забавные житейские случаи. Рассказывал и о военных годах. Только о времени работы в НКВД не говорил никогда.
Не обладая, в отличие от бабушки, музыкальным слухом, дед любил, когда пели другие, он искренне радовался, когда я, выучив на даче чуть ли ни весь старый песенник, целыми днями распевал героические песни о гражданской войне. Сам он пел нечасто, иногда из утесовского репертуара — песню о бороде или что-то морское, а любимой его песней была «Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село» на стихи Некрасова. Видимо, она напоминала ему о детских годах в Кулакове.
Когда бабушка, которая была склонна жалеть не только окружающих, но и самое себя, вспоминала и напоминала о своем сиротстве, дед горестно затягивал: «Сирота я, сирота, не пролезу в ворота…», чем вызывал у объекта сочувствия приступ гнева, слабо совместимый с жалостью к себе. Всякий раз, когда бабушка собиралась что-нибудь печь, дед, встав у нее за спиной и заглядывая через плечо, со скорбным видом декламировал: «Завтра праздник, воскресенье, мать лепешек напечет, и помажет, и покажет, а попробовать не даст…» Чем опять же вызывал у бабушки, относившейся к делу окормления семьи чрезвычайно серьезно, бурное возмущение. Сами пироги, кстати, оказывались «с луком, с перцем, с собачьим сердцем». Мне ужасно нравилось, когда дед, чихнув, желал сам себе: «Будьте здоровы, Николай Николаич!» и тут же отвечал: «Спасибо, товарищ Лапин!» Вообще, у деда было множество казавшихся мне забавными словечек и приговорок. «Так, так — так. Перетакивать не будем», «Эх-ма, да не дома. Дома, да не на печке, на печке, да не на топленной», «Большой-то большой, да набит лапшой», «Пропадай, моя телега, все четыре колеса…». В неожиданных ситуациях на свет являлась «мать честная — курица лесная». Гости неизменно приезжали «глодать кости». Зачинщиков всяких наших детских шалостей он называл «коноводами», башмаки «опорками», ночной горшок «урыльником», советовал мне не быть «чем щи наливают» и не вести себя, как «тютя, валяный сапог»… А любимой его присказкой было: «Запомни, Николай, вперед не суйся, и сзади не отставай». Похоже, что и свою жизнь он прожил как раз по этому принципу.
Часть вторая, фактическая.
5 ноября 1905 года по старому стилю, что соответствует 18 ноября по-новому, в губернском городе Тамбове у незамужней мещанки Александры Семеновны Ивановой родился внебрачный сын. На следующий день мальчик был крещен в Покровской церкви священником Михаилом Калугиным, восприемниками стали тамбовский мещанин Николай Гаврилович Волчихин и личная дворянка Ольга Ивановна Попова. Как тогда было принято, незаконнорожденного мальчика назвали в честь крестного отца, по его имени дали и отчество, оно же и фамилия — Николаев. Отец в свидетельство о крещении вписан, понятно, не был.
В то время в Тамбове было два собора Покрова Пресвятой Богородицы, стоявшие бок о бок, — Старый, построенный еще в середине XVIII века, и Новый, открытый в 1884 году. Скорее всего, крещение происходило в Ново-Покровском храме, бывшем главной церковью прихода, поскольку Старо-Покровский собор в 1903 году был передан военному ведомству и стал «солдатской церковью» для 7-го запасного кавалерийского полка. Кто знает, возможно, один из бравых прихожан-кавалеристов и был неизвестным отцом Николая Николаева...
7 ноября врач тамбовского Александринского института выдал девице Ивановой свидетельство «в том, что она страдает сильно развитой бугорчаткой легких (каверны в верхушках) и гортани, постоянно сильная лихорадка, кашель и одышка, лежит в постели, за отсутствием молока и от общего истощения кормить ребенка не может». (Бугорчатка — устаревшее название чахотки, туберкулеза легких. В Российской империи туберкулез был чрезвычайно распространен. На Международной гигиенической выставке в Дрездене в 1911 году Россия заняла первое место среди европейских стран по смертности от туберкулеза.) С этой справкой и свидетельством о крещении Николай 8 ноября был привезен в Москву и отдан в Императорский московский воспитательный дом на Москворецкой набережной.
Чаще всего Воспитательный дом работал, как временная «питательная станция» для грудных детей, которых через некоторое время отдавали на воспитание в крестьянские семьи. Кормилицам и воспитателям полагалось ежемесячное вознаграждение (до 3-х лет — 3 рубля, с 3-х лет до 10-ти — 2 руб., далее — 1 руб.). По достижению совершеннолетия (16 лет) воспитанники, «если они одобрительного поведения», приписывались в мещанское сословие.
В Воспитательном доме питомец №10436-1905 Николай Николаев пробыл ровно три месяца, и 8 февраля 1906 года был отдан кормилице Дарье Павловой, а затем передан на воспитание крестьянке деревни Кулаково Вышегородской волости Верейского уезда Московской губернии Пелагее Васильевне Лапиной «с тем, что она должна исполнять все обязанности относительно вверенного ей питомца».
У Пелагеи Васильевны было еще несколько воспитанников, среди них Иван Иванов и Илья Васильев, с которыми Николай поддерживал отношения до конца жизни. До февраля 1917 года по несколько раз в год воспитанников посещал окружной надзиратель для проверки условий их содержания. В возрасте 8 лет воспитанников, в соответствии с установленными правилами, следовало «посылать в существующие поблизости школы или к учителям для обучения грамоте». До революции Николай успел окончить три класса земской школы. В этих школах с трехлетним курсом дети всех трех лет обучения (разделенные на три отделения) одновременно занимались в общей классной комнате с единственным учителем. В школе преподавали русский язык, чистописание, арифметику в простейшем изложении и Закон Божий.
В 12 лет Николай начал работать. С мая 1917-го по октябрь 1919 года он побывал сельским пастухом в деревне Ханинки, пильщиком в артели лесорубов, учеником печника в Москве. После этого в течение года работал в крестьянском хозяйстве приемной матери. Получая первый паспорт, он взял ее фамилию — Лапин.
В конце 1920 года он перебрался в Москву, где через биржу труда «поступил на должность» сначала рассыльного, а затем ученика слесаря в мастерские транспортного отдела ЦИК и ВЦИК (по-простому называвшегося «кремлевским гаражом»), располагавшиеся возле Кремля — в здании Манежа.
В 1922 году был переведен на должность слесаря. Параллельно учился в вечерней школе, окончил 8 классов. В 1923 году вступил в комсомол. Играл второстепенные роли в самодеятельном театре, короткое время занимался на курсах английского языка, до старости помнил, как пишутся по-английски его имя-фамилия. С 1923-го по 1927 год несколько раз избирался секретарем комсомольской организации мастерских.
Перебравшись в Москву, Николай продолжал помогать приемной матери. В выданной ему Кулаковским сельсоветом справке значится: «Лапин Н.Н. был членом крестьянского двора Лапиной Пелагеи Васильевны д. Кулаково, и с 1920 года по 1929 год активно участвовал в создании всего хозяйства двора и также им был выстроен новый дом на свой заработок. После 1929 года, не беря раздела хозяйства, он помогал Лапиной П.В. деньгами. Этот дом сгорел в марте 1934 года. После пожара Лапина П.В. распродала все хозяйство: корову за 1400 руб., лошадь за 1300 руб., и 4 штуки овец, получила за дом страховую премию в сумме 1300 р. и уехала жить в Москву».
В июле 1926 года Николай Лапин получил комнату площадью 12 кв. метров в коммунальной квартире № 38 в доме № 5 по Нижнему Кисловскому переулку, возле Арбатской площади. В конце того же года стал кандидатом в члены ВКП(б) — Всесоюзной коммунистической партии большевиков (с 1952 года КПСС — Коммунистическая партия Советского Союза).
Дом №5 по Нижнему Кисловскому переулку был построен в 1874 году (архитектор А. Вивьен). По воспоминаниям деда, когда в 1931 году разрушали Храм Христа Спасителя, это было видно из окон комнаты, стекла в которых дребезжали от взрывов.
В декабре 1927 года был принят в ВКП(б), получив партбилет № 04604971. В 1929-м вступил в гражданский брак с работавшей гравером на Трехгорной мануфактуре Александрой Николаевной Гусевой. Официально брак Николая и Александры был зарегистрирован ЗАГС Советского района г. Москвы только 7 мая 1950 года — видимо, этой формальности потребовала работа в органах госбезопасности.
В том же 1929 году поступил на вечерние рабочие курсы по подготовке во ВТУЗ (Высшее техническое учебное заведение) при Государственном электро-машиностроительном институте имени Я.Ф. Каган-Шабшая (ГЭМИКШ). Но 1 мая 1930 года у Николая и Александры родился сын Юрий, и мысли об учебе пришлось отложить, а в 1933 году был закрыт ГЭМИКШ — последний частный вуз при советской власти.
В 1938 году семья переехала в комнату 20 кв. метров с восьмиметровой лоджией в четырехкомнатной коммунальной квартире № 25 на шестом этаже дома № 16 по Малой Никитской улице (с 1948-го по 1993 год — улица Качалова), где дед и прожил до самой смерти.
Дом № 16 по Малой Никитской улице— жилой дом кооператива «Кремлевский работник», построенный в 1936—1938 гг. по проекту архитектора А. И. Ефимова. В разное время здесь жили: потомки наркома продовольствия в ленинском правительстве А.Д. Цюрупы, сын И.В. Сталина Василий, родственники «всесоюзного старосты» М.И. Калинина, вдова секретаря ЦК КПСС Ф.Р. Козлова, внучки Максима Горького, дочь Аркадия Райкина актриса Екатерина Райкина, актер Алексей Кузнецов (герцог Бэкингем в фильме «Д’Артаньян и три мушкетера), православная писательница и правозащитница Зоя Крахмальникова и другие интересные люди.
В мастерских транспортного отдела ЦИК СССР и ВЦИК, впоследствии переименованного в гараж Управления делами Президиума Верховного совета СССР, дед проработал до 1939 года в должности механического слесаря и браковщика механического цеха. В декабре был мобилизован районным комитетом ВКП(б) Красной Пресни и назначен начальником механическо-ремонтного цеха 1-го инструментального завода Мосгорметпромсоюза. В 1939-1944 годах избирался секретарем партийной организации завода.
В феврале 1940 года был переведен на должность начальника токарно-ножовочного цеха с подчинением цеха по насечке борнапильников. В сентябре того же года завод был переименован в 3-й инструментальный завод треста Оргоборонпром НКАП (Народного комиссариата авиационной промышленности) СССР. Завод располагался в помещениях бывших конюшен фабриканта Прохорова в Большом Трехгорном переулке, изготавливал ножовочные полотна, слесарные пилы и слесарно-монтажный инструмент.
19 ноября 1940 года у Николая и Александры родилась дочь. Девочку назвали Верой.
Дед очень любил ездить в санатории и дома отдыха и до последних лет отправлялся туда при любой возможности, будь то лето или зима, Подмосковье или Крым. Побывал в Сочи, Ялте, Одессе…
С началом Великой Отечественной войны дед получил «бронь» и занимался организацией эвакуации завода на Урал. Эвакуация завершилась к октябрю 1941 года, после чего дед был оставлен в Москве для подготовки к подпольной работе на случай сдачи столицы немецким войскам. Явка группы, в которую он входил, располагалась в подвалах церкви Большого Вознесения у Никитских ворот. Прошел специальную подготовку по программе командного состава первичных формирований Местной противовоздушной обороны, был назначен начальником группы самозащиты завода.
Сын Юрий вместе со школой был отправлен в эвакуацию, а жена Александра Николаевна с дочерью уезжать из Москвы категорически отказалась, и деду пришлось срочно трудоустраивать ее в отдел кадров своего завода — по собственному желанию подлежащим эвакуации оставаться в столице было строжайше запрещено.
После того, как угроза захвата Москвы миновала, дед занимался возрождением предприятия. На базе оборудования, оставленного при эвакуации, были начаты работы по изготовлению оборонной продукции, в том числе, — ручных гранат, танковых ломов, саперных лопаток, ножниц для резки колючей проволоки и складных метров. Восстанавливаемое предприятие было оформлено, как филиал завода № 478, а в июне 1944 года переименовано в завод № 492 НКАП.
В октябре 1944 года Н.Н. Лапин был награжден медалью «За оборону Москвы». В постановлении Исполкома Моссовета о вручении работникам завода медали, о нем говорится: «С 22 июля 1941 года по 25 января 1942 года активно участвовал в защите объекта, лично участвовал в локализации двух пожаров, активно участвовал в восстановлении завода, освоении и выпуске оборонных изделий для защиты Москвы».
В декабре был переведен в распоряжение райкома ВКП(б) Краснопресненского района и направлен на работу на Металлозавод Краснопресненского райпромтреста. В Приказе по тресту местной промышленности Исполкома Краснопресненского Совета Депутатов трудящихся № 181 от 18.12.44 значилось:
«1. За необеспечение руководства заводом, что привело к срыву выполнения плана двух декад декабря месяца, директора металлозавода тов. Киселева В.М. от работы освободить
2. Директором завода назначить тов. Лапина Н.Н. в порядке перевода с завода № 492
3. Тов. Киселеву В.М. сдать, а тов. Лапину Н.Н. принять дела завода в трехдневный срок».
Завод этот располагался в Кривом переулке, на его месте сейчас находится Дом правительства РФ («Белый дом»). Единственное упоминание о заводе нашлось в воспоминаниях известного филолога Н. Михальской, жившей в детстве в Горбатом переулке: «Горбатка представляла собой несколько искривленный переулок, шедший от конца Большого Новинского к Горбатому мосту. Всего несколько домов стояло на нем — четыре по правую и столько же по левую сторону, да и не все эти строения были домами в прямом понимании этого слова… За домом пять большую часть переулка занимал сплошной деревянный забор, проникнуть за который было нельзя, так как существовала проходная — будка, где надо было предъявить пропуск. За забором был металлозавод».
Директором Металлозавода Н.Н. Лапин проработал немногим больше двух месяцев, а затем был вновь отозван в распоряжение Краснопресненского РК ВКП(б) и направлен на работу в органы НКВД — Народного комиссариата внутренних дел.
Из сопроводительного письма в отдел кадров УНКВД г. Москвы и Московской области от 1 марта 1945: «В соответствии с запросом Краснопресненский РК ВКП(б) направляет в ваше распоряжение тов. Лапина Н.Н. 1905 г. рождения, члена ВКП(б) для оформления на работу в органах НКВД».
С марта 1945-го Н.Н. Лапин — сотрудник НКВД. Первое время он был заместителем начальника отделения милиции и, похоже, занимался изъятием накопившегося у населения за время войны разнообразного оружия. В августе 1950-го он был переведен в МГБ (Министерства государственной безопасности) СССР, как говорили в семье, служил в системе сталинской охраны. Исходя из того, что впоследствии он работал в московском ОРУД (Отдел регулирования уличного движения), это вполне возможно — в поздние сталинские времена московский ОРУД входил в состав Главного управления охраны.
В апреле 1945 года награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». В июле 1946-го — медалью «За Победу над Германией».
В 1947 году дед окончил Вечернюю партийную школу. Из Свидетельства об ее окончании: «Выдано тов. Лапину Николаю Николаевичу в том, что он в 1947 году окончил Вечернюю партийную школу Коминтерновского РК ВКП(б) гор. Москвы, прослушав дисциплины:
1. История ВКП(б) (отлично), 2. Пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства СССР на 1946-1950 гг. (зачтено), 3. География СССР и капиталистических стран (зачтено), 4. Вопросы партийной и советской работы (отлично)».
В 1949 году окончил исторический факультет филиала №1 Вечернего университета марксизма-ленинизма при МГК ВКП(б) с двухгодичным сроком обучения (при парткоме МГБ СССР). Из зачетной книжки: «Диалектический и исторический материализм — посредственно. История СССР — хорошо. История ВКП(б) — отлично. Политическая экономия — отлично. Внешняя политика СССР и современные международные отношения — зачет». В том же году приказом МГБ № 32981 Н.Н. Лапину было присвоено звание лейтенанта.
На основании Приказа МГБ СССР от 28 мая 1952 года № 2795 был откомандирован в главное управление милиции МГБ СССР. С апреля 1953 года — сотрудник Производственно-эксплуатационного отделения (ПЭО) ОРУД Управления охраны общественного порядка Исполкома Мосгорсовета.
Получил звание старшего лейтенанта милиции (вышел в отставку в 1959 году). Избирался заместителем секретаря партийной организации, затем в 1956-1957 гг. секретарем партбюро ПЭО ОРУД.
Из партийной характеристики: «Тов. Лапин Николай Николаевич работает техником в Производственно-эксплуатационном отделении Отдела РУД УМВД г. Москвы. К порученной работе относится добросовестно и успешно выполняет все задания. Проявляет инициативу в работе. В коллективе пользуется авторитетом. В быту ведет правильный образ жизни. Морально устойчив».
В октябре 1958 года был награжден медалью «10 лет безупречной службы в органах МВД СССР» III степени.
С февраля 1959 года — старший техник. В декабре того же года был назначен начальником Мастерских ПЭО ОРУД (позднее переименованного в 24-е отделение ОРУД-ГАИ). В ПЭО было 5 цехов — ремонтно-сборочный, жестяных работ, кузнечно-сварочный, столярный, травильный. Работники мастерских обеспечивали работу органов управления дорожным движением в Москве, изготавливая и ремонтируя будки регулировщиков, светофоры пешеходные и транспортные, дорожные знаки, «мигалки», жезлы регулировщиков, всего — более 40 наименований.
Из выступления Н.Н. Лапина на собрании трудового коллектива: «…Несколько слов о нашей системе вообще. У нас руководство очень мало уделяет внимания производству. У нас лозунг только «Давай-давай!» Ведь сколько лет делаются заявки на приобретение оборудования, а воз и ныне там!..
…Итак, что представляет собой оборудование, на котором коллектив, я считаю, проделывает большую работу? Это не только большие цифры выполненного, это сложнейшие изделия, которыми мастерские снабжают Москву. И вот, на чем мы работаем: восемь единиц нашего оборудования изготовлены еще при Петре I, шесть единиц — это вообще ручное оборудование, существующее со времен Ивана Грозного… Качественно работать на таком оборудовании дальше невозможно, просто руководителям нашим будет стыдно…»
В сентябре 1961 года получил удостоверение на рационализаторское предложение «Конструкция подвески дорожных знаков и софитов», принятое производственно-эксплуатационным отделением ОРУД и ГАИ УВД Мосгорсовета.
В мае 1963 года награжден знаком «Отличник милиции», которым очень гордился.
В январе 1965 года награжден Почетной грамотой Управления охраны общественного порядка (УООП) Исполкома Мосгорсовета «За достигнутые успехи в работе по обеспечению бесперебойной работы светофорной сигнализации в г. Москве». Вновь избран секретарем партбюро 24-го отделения ОРУД-ГАИ. В том же году к 60-летию награжден именными часами от Управления охраны общественного порядка (УООП) Исполкома Мосгорсовета.
Был награжден также юбилейными медалями «XXX лет советской армии и флота» (1948), «В память 800-летия Москвы» (1948), «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина» (1970), в честь 20-летия и 30-летия Победы.
Из партийно-служебной характеристики: «Тов. Лапин Николай Николаевич работает в органах МГБ, МВД, УВД, УООП с 1945 года. За время работы в 24-м отделении ОРУД-ГАИ УООП Исполкома Мосгорсовета проявил себя с положительной стороны. Являясь начальником мастерских, умело организует работу всего коллектива. Систематически укрепляет в коллективе дисциплину, повседневно проявляет заботу о подчиненных на производстве. Как член партии активно принимает участие в партийной и общественной жизни коллектива; неоднократно избирался членом бюро партийной организации, систематически выступает перед коллективом с беседами по текущим вопросам. В коллективе пользуется заслуженным авторитетом и уважением. По характеру спокоен, морально устойчив».
В конце 1965 года в связи с назначением пенсии по старости был переведен на должность старшего инженера, начальника цеха 24 отделения ОРУД-ГАИ. В сентябре 1966 года освобожден от должности секретаря парторганизации.
В апреле 1968 года вышел на пенсию, при этом до конца жизни один или два раза в год возвращался в мастерские на двухмесячную работу в качестве техника.
Еще до выхода на пенсию много времени и сил уделял даче в Верее, которую очень любил с юности. Неподалеку была деревня Кулаково, в которой он вырос. Кроме того, в этом городке жили родственники его жены — к ее тетке, бывшей монашке Екатерине Павловне Гусевой, семья приезжала на лето, начиная с середины 1930-х. Здесь же проводил лето его названный брат Илья, правда, с ним под конец жизни отношения у Николая разладились. Илья был человеком мягким и добрым, но сильно выпивал, а этого Николай не терпел. Илья, пьяненький, приходил к Александре Николаевне и жаловался, что брат не желает с ним общаться.
В 1978 году дед стал персональным пенсионером местного значения. Ему была установлена персональная пенсия в размере 110 рублей — довольно приличная по тем временам.
Дед собирался переселиться жить в Верею, отремонтировал столетний дом, перевез туда большую часть библиотеки, обустроил мастерскую. Но в зимние месяцы 1977 года дача была ограблена. При этом воры варварски выбили дверь, чуть не устроили пожар. Грабителей быстро нашли, но на следствии оказалось, что помимо ковров, книг, икон, самовара и патефонных пластинок, они украли еще самогонный аппарат (сделанный самим потерпевшим, как и многие другие подобные агрегаты, которыми его верейские приятели пользовались еще много лет), незарегистрированное мелкокалиберное ружье и какое-то холодное оружие. Из потерпевшего Николай Николаевич мог оказаться подсудимым, спасло его только безупречное прошлое служащего МВД и партийного работника. Дело возбуждено не было, воры были осуждены, но все случившееся отразилось на здоровье деда — у него чуть ли ни одномоментно выпали зубы. Затем началась болезнь — рак желудка.
13 февраля 1979 года его положили в военный госпиталь в Кунцево. Считалось, что у него язва желудка и необходима операция. В больницу он уходил сам, довольный, что скоро прекратятся мучения с желудком, рассчитывал через несколько недель вернуться. Но уже к концу февраля обследование показало рак. Первая операция состоялась 28 февраля, внутренний шов не заживал, и 8 марта пришлось делать вторую. С этого момента и до последнего рядом с ним была жена. Умер Николай Николаевич Лапин в госпитале 10 марта 1979 года от множественных метастазов. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.