Рамазан не любил категорически когда его пытались называть Ромой. Точнее когда его так называли не девушки. Девушкам мой куртуазный и импозантный друг готов был прощать это и не только это. Особенно когда, закатывая глаза, говорили Ромуальд. Таких он прощал особенно трепетно. За это они его и любили.
Жил друг Ромуальд достаточно просто, при этом любил широкие жесты как в себе, так и в других, как человек открытый и широкий, обожал, когда его хвалили в глаза, крепко жали руку и льстиво смотрели в глаза. Таким он также готов был прощать все. Чем они как правило умело пользовались.
У друга всегда были модный цацки, одежда, он был в курсе и старался соответствовать новым веяньям. Он любил футбол, любил гламурное общество и требовал чтоб он был в центре.
Однако при этом он не делал из моды культа, легко и просто расставался со всеми этими вещами. Отношения с родными и свой долг перед ними воспринимал как данность, которая просто есть, искренне получя удовольствие от общение со своими совсем не гламурными, и совсем общинно-сельскими родственниками.
И еще всегда себя как бы немного нес. Не то, чтоб даже себя, а как бы образ Своего перед другими, как какой то культ, как знамя. Куда бы Рамазан не входил, это знамя незримо входило вслед за ним. Со стороны иногда это напоминало пионера с красным флагом, но именно так он себя и нес. «Я вам тут дескать не просто так, у меня мол и принципы имеются».
Перед сельчанами он гордо нес свою могучую и непобедимую родню, перед городскими свое могучее село, а когда счастливый зигзаг судьбы милостливо закинула его в жаркую Африку, то перед всеми «этими арабами» он нес свою гордую горную родину.
Арабам была до лампочки и его родина, и его имам Шамиль, и его непреклонный патриотизм. Как природные торгаши они умели льстить и угодливо врать, и поэтому категорически нравились Рамазану.
А как люди плотоядные и коварные делали они это чтоб получить кое что другое.
В студенческой группе, в составе которой Рамазан отправился в свой Анабасис, были три девочки, которые увы умом не блестали, к учебе не стремились, и замечая к себе со стороны местных явно повышенный интерес, всячеки этому интересу благоволили.
В отличии от глупых дур природу этого интереса парни из группы поняли сразу, и сперматоксикоз местных семитов обрубили на корню, четко и ясно дав понять всем чтоб к девочкам не приближались.
После этого в окружении Рамазана, как естественного лидера группы, а никаких других мест он не знал и знать не желал, появилась компания местных яппи, успешных отпрысков из благородных фамилий, которым почему-то было интересно его мнение, которые страстно готовы были слушать про его родню, про его родину, и про имама Шамиля. Ну и понятно крепко жать его руку, по-собачьи благодарно смотреть в его очи и радостно со всем соглашаться.
Правда при этом эти самые яппи украдкой скользили своими масляными глазками по тем самым местам, на которые глупые согрупницы Рамазана так настойчиво искали себе проблем.
В группе местных выделялся явно один альфа-тип, крупный, высокий и смугло лоснящейся, который всегда начинал разговор, и при словах которого остальные всегда замолкали. Рассказывал он всегда про то, что собирается купить новую еще более дорогую машину, про то какой у него крутой дом, про то что впереди у него поездка в штаты и что он тут знает таких людей, которых мало кто знает.
При этом все местных вокруг него учтиво покачивали головами, как китайские болванчики.
Альфа этот рассказывал про то, что занимался каратэ в модном клубе у японского мастера, имел черный пояс по дзюдо, что в драках он выходил против толпы, и что вообще то он это все не любит аффишировать. При всем этом был он царственно медлителен в жестах, величествен в позах и также точно как Рамазан тоже старательно нес себя.
Не знаю, понравилось ли ему, если бы его называли Ромуальдом, но думаю баб бы за это он бы тоже простил. При этом никакого знамени Родины за спиной у него не было.
Знаменем был он сам.
«Как то в Замалике гулял я, ну это в Каире такой райончик криминальный, шел один, машина моя, Тойота последней модели, была у мастера, хотел чуть ее наворотить, и тут вышла на меня компашка одна, рыл так семь-восемь. Там много таких, любят ножиками людей резать, поэтому их бояться. НУ вот они на меня выходят…»
Альфа шел по алее среди высоченных платанов, сам такой же высокий и крепкий, неторопливо и мягко ступая модными кроссами и покачивая мощными плечами, рядом шел уже устав от этих альфа-разговоров наш друг Рамазан, а вокруг них, неотступно, открыв свои глупые клювы, семенили те самые одногруппницы. Глупые жопы которых окидывал свои маслянистым взглядом, уже почувствовавший себя хозяином положения, наш словообильный альфач.
«… и тут один из них хотел кинуться на меня и я его прихватил вот так и бросил…» сказал Альфа, и вдруг взяв за плечу идущего рядом Рамазан, так типа как для примера, типа без злого умысла, сделал ему подсечку. Неожидавший этого мой друг запутался в ногах и упал на пыльный и горячий асфальт.
Вокруг все охнули и захихикали, альфач зашелся извинениями, мол я не хотел, просто показывал, давай, хабиби, давай я тебе помогу встать, не ушибся… При этом смеялся он уже громко и уверено, также как и смотрел на девочек также уверенно и через голову упавшего Рамазана.
И вроде как и правда не со зла, и вроде как бы и правда че такого, ведь извинился же, ведь помог, че из-за этого обижаться.
Но только понятно было и Альфе, и его свите, и глупым жопам и самому Рамазану, что упал тут не просто Рамазан, а упал Рамазан и его знамя.
Родины знамя.
То самое, которое про родню, про село, и про имама нашего Шамиля.
Рамазан встал побелев лицом. Он несколько секунд так и стоял, ничего не говоря, и только хлопая глазами, упершись руками в бока.
А на него, как на маленького, сверху вниз смотрел альфач, который знал, что это не просто так. И который великодушно улыбаясь, давал и Рамазану понять, что это тоже не просто так. И все окружающие, мило посмеиваясь, тоже ощущали, что это не просто так.
Что сильный всегда залезет наверх.
И что тут такую трагедию из этого делать, что мол отряхнись, дружочек, и иди дальше.
Но только где-то, выше их всех, в серой грозовой вышине, в разрывах черных облаков, тревожно забилось пробитое пулями и залитое кровью герое знамя Родины.
Рамазан молча пошел дальше. Точнее все так сначала подумали, потому что он обогнал их всех и скрылся в среди уснувших в ночной тиши платанов.
«Обиделся…» подумали все. «Обиделся…» подумал широко и спокойно улыбавшийся альфач.
Но думали они так не очень долго, потому что за следующим поворотом дорожки, у небольшой опушки среди крон деревьев, увидели того же Рамазана, который никуда не сбежав, быстрыми движениями ног, утаптывал траву, готовя явно важного мягкую площадку.
А когда все остановившиеся удивленно уставились на него, Рамазан нашел свои спокойным и совершенно беззлобным взглядом того самого альфача и также спокойно и беззлобно произнес «А ну иди-ка сюда…».
Рамазан не ходил к модному японскому тренеру, и пояс был у него только кожаный для брюк, а все знакомство с борьбой заключалось в обычном общедагестанском «одно время ходил бароца», да из традиционных схваток со сверсниками, для которых требовались только пара общеизвестных короночек, типа «поднял-перевернул-воткнул».
И в данной конкретной ситуации весь расчет был на старую и добрую короночку.
Которую надо было сделать решительно, четко и однозначно.
И поэтому Рамазан стоял и ждал своего визави, ниже ростом, меньше весом, но в этот момент абсолютно утративший все эти свои гламурные и пафосные образы, просто и ясно давая понять, что «это не просто так». И подошедший к нему альфач тоже понял, что просто так это уже не сойдет, резиново улыбаясь теперь одними губами, и быстрыми уже взглядами окидывая свою свиту, но все же сохраняя веру, что этого выскочку он теперь уже прихлопнет.
А потом случилось все как в учебниках.
На раз - срыв руки соперника вверх, на два - правой ногой проход в ноги соперника, с упором плеча в его пах, на три - с подшагом левой ноги подъем корпуса соперника на блок руками, на четыре - бросок противника спиной с переворотов по горизонтальной оси.
Раз-два-три-четыре!
Раздался глухой удар об землю, сопровождаемый гулким выдохом, когда ударившийся спиной обладатель черного дзюдоистского пояса захлебнулся воздухом в легких. А потом Рамазан пружиной встал на ноги и снова встал упершись руками в бока.
Только смотрел он теперь сверху вниз. На бывшего альфа-самца, который выпучив глаза и тяжело дыша не мог встать.
И ничего он не говорил, и не смеялся, и не извинялся. Потому, что было не за чем и не перед кем.
Потому что извинения никто не просил, а смеяться никому не хотелось. Потому что весь этот пафосный туман расселся и все стало на свои места.
А знамя нашей великой Родины, спокойно, мощно и гордо, реяло на ветру в синем небе.