– Понаехали, – пробормотал Николай в ответ на произнесенное, с небольшим акцентом, «Здравствуйте». И вдруг высморкался через ноздрю на тротуар. Смачно. Чуть не попав на замызганные полы собственного темного плаща.
Хотя до этого не замечал за собой столь меркой привычки. Но тут накатило раздражение. Николай, хмурясь и отвернувшись, прошел мимо поприветствовавшего его и подметавшего тротуар перед подъездом дворника – с недавних пор он постоянно то подметал, то мусорные баки к помоечной машине подвозил.
Раньше-то они сутками стояли переполненные. Нет, машина подъезжала, чего-то ждала минуту-другую и отъезжала. Кто-то из соседей однажды попенял мордатому небритому парню в мятом спортивном костюме, сидевшему рядом с водителем: мол, твоя обязанность грузить.
– Ага, – ответил тот, не выпуская наполовину выкуренную сигарету изо рта с желтыми зубами, – тока грузить, а не подтаскивать ваши сраные баки.
– А кто же должен? – спросил растерявшийся сосед пенсионного возраста.
– Ваш долбанный ЖЭК,– ухмыльнулся парень в ответ, ткнул водителя локтем в бок и, бросив окурок на асфальт, пробормотал: – Поехали.
В минувшем августе жара стояла, а вместе с ней та еще вонь от заполненных с горкой контейнеров – хоть форточки, в том числе и на последнем, девятом этаже, закрывай. Время от времени управляющая компания кого-то находила подтащить мусорные баки к машине. Но такой праздник случался не каждый день. Не шел никто в ЖЭК работать. Или шел, то максимум на неделю.
Так было до тех пор, пока не появился новый дворник. С месяц уже как.
До этого они с Николаем не пересекались. И его «здравствуйте» вызвало раздражение, которое только усиливалось, покуда мужчина поднимался по вымытым ступенькам подъезда к лифту, кабина которого тоже выглядела непривычно чистой.
Отчего-то вспомнились девяностые: зассанный подъезд, с невыветриваемым и удушливым табачным смрадом, шприцами на грязном полу, бычками на нем и на облезлом, когда-то белом, подоконнике, на котором как-то чуть ли не год простояла выпитая бутылка из-под водки с «подмигивающим» Распутиным на этикете, служивавшая для самых культурных пепельницей.
Впрочем, иной раз ее, заполненное до краев содержимое, кто-то вываливал прямо на пол – аккурат на середину лестничной клетки.
Облезлыми были и темно-зеленые стены, исписанные и изрисованные непотребщиной, мимо которой ходили в школу и сад дети, а вечерами собирались какие-то неместные подростки, к сумеркам то ли поддатые, то ли обдолбаные.
Лифт тоже был зассанный, с покрытыми серыми разводами стенами и черными точками от погашенных спичек.
О домофонах тогда и слыхом не слыхивали. Как и о видеокамерах.
И то, что подъезд ныне чистый благодаря этому, «понаехавшему», – нет, в последние годы его убирали, хоть, и нерегулярно, сами жильцы, или ЖЭК иной раз кого-то, шумно елозящего по полу не всегда выжитой мокрой тряпкой, присылал – Николая только бесило. Захотелось закурить прямо в лифте. И харкнуть назло. Сдержался.
Откуда взялось раздражение к дворнику – немного приземистому и столь же немного кривоногому, судя по всему почти ровеснику Николая – лет тридцать пять, вряд ли больше, – тот и сам понять не мог.
«Понаехавших» в последнее время становилось все больше: и в супермаркетах, и на турникетах в метро, и в тех же ЖЭКах. Вели они себя по-разному, равно как и не все обременяли себя изучением русского языка, даже чаявшие российского гражданства.
Но взбесил именно дворник. Всем. И своей темно-зеленой тюбетейкой, и черной нестриженной бородой на безусом и морщинистом, испепеленным среднеазиатским солнцем, смуглом лице, и легкой, серого цвета, не по сезону, ветровкой поверх ношеного-поношенного синего свитера с дыркой у самой шеи. Тоже смуглой и морщинистой.
И еще бесили камуфляжные штаны и старенькие стоптанные кроссовки из тонкой и искусственной кожи, в которых вечерами уже явно было холодно.
Дома раздражение никуда не делось. Вместе с осенней хандрой. Когда до Нового года еще далеко, но листья на деревьях почти все опали, а батареи не затопили, из-за чего в квартире царило ощущение не столько холода, сколько сырости и неуюта.
Николай прошел, не зажигая свет, в комнату, не сняв обувь, оставляя следы на давно непылесосенном паласе, взял с журнального столика пульт и включил телевизор. Просто так. Главное – громкость на максимум. Показывали какое-то идиотское шоу.
С минуту Николай бессмысленно пялился на экран. Потом снял плащ, бросил на кресло и побрел разуваться: не развязывая шнурки и который день игнорируя немое требование ботинками щетки, упер носок одной ноги в пятку другой.
Один ботинок с шумом упал на бок, уткнувшись во входную дверь и словно уставившись на Николая своей грязной подошвой, второй – устроился посреди прихожей. Вместе с застрявшим в нем носком.
Этот самый, со «здравствуйте», все не шел из головы, заставив пару раз даже подойти к так и не вымытому с весны окну. В первый раз дворник еще подметал, во второй – его уже не было.
Вечер прошел скомкано. С безвкусной яичницей, чаем с позавчерашней заваркой – тоже безвкусным, и завалявшейся где-то в недрах урчащего холодильника булкой. Под энную серию какого-то отечественного сериала – неинтересного и унылого. Такое же было настроение.
– Все, блин, из-за этого, – пробурчал Николай, решив, махнув рукой, вымыть брошенные в раковину сковороду, чашку и вилку завтра. Как и завтра вынести мусорный пакет. Хотя по ощущениям – надо было бы сегодня.
Крошки со стола стряхивать не стал, душ принимать на ночь и бриться – тоже. Постель была с предыдущей ночи не собранной, скомканной и неуютной.
Заснул, съежившись под холодным одеялом, быстро, хотя не столько заснул, сколько забылся.
… Голоса раздались уже совсем близко, заставляя напрягаться в тревоге каждый мускул. Николай даже холодную – не сегодня-завтра первый снег покроет – землю чувствовать перестал. Как и боль в кровоточащей ниже колена ноге, с застрявшим в ней осколком.
Не сомневался: его, раненого, немцы просто пристрелят. На кой он им такой в плену нужен. Еще тащить. Идти-то он точно не сможет. Почему-то Николай был уверен, что «языка» они уже взяли и он, молодой и безусый, им сто лет не сдался. Пристрелить и делов.
Хорошо, что хоть последний патрон в револьвере оставил.
«Как-то нелепо: первый же бой стал последним», – подумал, коснувшись замерзшими – с наступавшими сумерками окутывала, растворяясь в комьях растревоженной артиллерийскими разрывами земли, незримым ноябрьским покрывалом зябь – пальцами малиновых лейтенантских кубиков на петлице вчера еще новенькой гимнастерки.
Даже обидно стало. Глянул на небо. Черное и будто расшитое ковром зажигающихся звезд. С детства Николай страсть как любил смотреть на небо.
«Сейчас и моя зажжется» – прошептал одними губами и поднес револьвер к виску.
Голоса направлявшихся к его неглубокой – голову чуть подними и увидят – воронке фашистов раздавались все ближе. Человека три, не меньше.
Николай зажмурился и пока осознание свершающегося не накрыло ужасом, он зачем-то быстро провел по наголо бритой голове ладонью, бросил взгляд на небо, снова зажмурился и …
Кисть оказалась словно в клещах, точнее даже – капкане, а застывший на спусковом крючке палец онемел, готовый же вскрикнуть от неожиданности рот на секунду зажат чужой, пахнущей почему-то теплом свежееиспеченного хлеба, ладонью.
Лейтенант открыл глаза и увидел перед собой, в свете выплывшей бледной луны, незнакомое лицо. Смуглое и безусое, с широкими скулами, почти ровесника, со слегка раскосыми карими глазами, с губам, словно разрезаемыми на двое приложенным к ним указательным пальцем.
Кто? Откуда взялся? Как подкрался незаметно, в том числе и для немцев? Не было ж никого из наших вокруг. Живых не было и даже раненых. Разве что пару раз в отдалении стоны расслышал, вместе с прекратившими их одиночными выстрелами и негромкими приближающимися голосами на немецком.
В кутерьме путавшихся мыслей, Николай не знал, что и думать. Просто таращился, даже руку с револьвером от виска не убрав.
Единственное, понял по двум треугольникам на петлицах в шинели – сержант перед ним. В отличие от него, сержант был в каске и с «Мосинкой», только не с привычной винтовкой, а с карабинной – Николай разглядел в свете луны торчащий из-за спины укороченный ствол.
Между тем немцы подошли почти вплотную, оказавшись буквально в метрах двух от воронки. С минуту негромко разговаривали, а потом повернули обратно. Вопреки логике и здравому смыслу – что помешало заглянуть в небольшую воронку? Но эта минута показалась Николю вечностью.
Сколько они так лежали, он толком вспомнить не мог. Ему чудилось, будто время то ли остановилось, то потекло как-то иначе.
Помнил, как сержант протянул краюху черного хлеба. Мягкого. А потом флягу, в которой оказался неразбавленный спирт.
– Глоток, не больше – шепнул с тюркским акцентом.
Его бы Николай, успевший до войны закончить два курса истфака и мечтавший стать тюркологом, побывавший даже в одной экспедиции, ни с каким бы другим не спутал.
Потом сержант тащил его на себе. По лесу. Две ночи. Вопреки протесту отдав лейтенанту свою шинель.
А когда нестерпимо, до стона, начинала болеть перевязанная и промытая спиртом рана на ноге, сержант просто клал на нее свою ладонь.
Пусть и на время, но боль притуплялась. Питались они три раза в сутки все той же черной, но не черствевшей краюхой черного хлеба. Николаю казалось, будто она не становится меньше. И запивали раздобытой сержантом в лесном роднике водой.
Днем отлеживались. Один раз в каком-то буреломе, другой – в дремучей чаще, на собранном сержантом лапнике. Николай обратил внимание: сержант был невысок, коренаст и немного кривоног, с глубокими морщинами на нестаром лице.
Костер не разводили, опасность напороться на немцев была на протяжении всего пути, да и канонада раздавалась сравнительно неподалеку, постепенно смещаясь на восток.
За все это время почти не разговаривали. У потерявшего немало крови лейтенанта просто иссякали силы и не ворочался язык, а сержант молчаливым оказался. Только иногда, под утро, в еще не рассеянных, сдобренных инеем, сумерках и натаскав лапника для дневки, он приваливался к дереву и негромко читал стихи на тюркском. Красивые.
Николай, неплохо знавший тюркскую поэзию, такие раньше не слышал. Но самое обидное – ни строки не запомнил.
Почему оставшийся в одной гимнастерки сержант не замерз – температура днем была немногим выше нуля, а под утро и того ниже – лейтенант понять не мог.
Он предлагал на дневках укрываться им одной шинелью, но сержант в ответ только отрицательно мотал головой и либо куда-то уходил, либо дремал, никогда не ложившись, только привалившись спиной к дереву и положив карабин на колени.
На третий день выпал, наконец, снег и они добрались до своих. И уже когда Николая клали на устланную сеном телегу, чтобы доставить в госпиталь с другим ранеными, его вдруг будто током прошибло: он же за все время пути так и не узнал имя своего спасителя. Тот, впрочем, тоже не спешил знакомиться, обращаясь: «лейтенант».
– Как ваше имя? – спросил, протягивая на прощанье руку.
– Иск;ндер, – ответил сержант, пожимая лейтенантскую ладонь и впервые за время их встречи улыбнувшись, отчего его скулы стали еще шире, а морщины на молодом лице разгладились.
В госпитале Николай провалялся месяц, даже чуть больше. Врачи сказали: в рубашке родился, потому как осколку буквально миллиметра до кости не хватило. И всё удивлялись, как рана, пока лейтенант с Иск;ндером к своим пробирались, не загноилась. Будто чем-то стерильным обрабатывали. Антисептиками какими-то.
– Чем, милостивый государь, вашу рану-то обрабатывали, извольте рассказать, – все спрашивал Николая доктор преклонных лет и старорежимного вида, в очках с позолотой в оправе и круглыми стеклами. Голова у него была седой, чем напоминала лейтенанту милюковскую, да и лицом доктор на маститого историка походил.
Николай в ответ только плечами пожимал.
– Вот и я про то же, милостивый государь, – говорил задумчиво доктор, усаживаясь вечерами на край его койки и в сотый раз рассматривая, то лежащий на тумбочке осколок, то Николаеву ногу.
– Что, прям вот так клал ладонь и боль проходила? – спрашивал изо дня в день.
– Не проходила, но притуплялась, – каждый раз одно и то же терпеливо отвечал Николай. А уже перед выпиской добавил:
– Вы адрес мне оставьте, я непременно Иск;ндера найду и попрошу его написать вам, рассказать, какими целебными снадобьями он ногу мою потчевал.
Но доселе при разговоре неизменно улыбавшийся доктор в ответ вдруг стал серьезным, как-то странно посмотрел на Николая и произнес после некоторого молчания и непривычно для себя тихо, будто к самому себе обращаясь:
– Полагаете, найдете?
– Ну так, а что, делов-то, возможно и найду, – неуверенность врача, к слову сказать, демонстративно крестившегося перед каждый операцией и державшего в своем кабинете икону Спасителя старинного письма, равно как и предпочитавшего, в том числе и прилюдно, обращение к пациентам и коллегам «милостивый государь», вместо «товарищ», передалась и Николаю.
Он, к слову, хоть и был комсомольцем, но подобное обращение его не коробило.
Ну а что, вон, лично знакомый ему со студенческой скамьи профессор Грумм-Гржимайло тоже из старорежимных. И ничего.
В самом деле, вернувшись в часть, лейтенант попытался навести справки об Иск;ндере, но безуспешно. Да и бои закрутили: прибыл аккурат в разгар контрнаступления под Москвой – не до справок было.
Николай закончил войну подполковником в Берлине. С орденами и медалями. После демобилизации закончил истфак, защитил диссертацию – сначала кандидатскую, потом докторскую.
Много путешествовал в археологических и этнографических экспедициях. Написал с десяток монографий и множество научных статей. Преподавал в родном вузе.
И всю жизнь искал Иск;ндера. Наводил справки посредством связей и знакомых. Но найти своего спасителя так и не смог. Дожил до внуков, которым рассказывал ту историю ноября сорок первого.
… Первое, что увидел, проснувшись еще в предрассветных сумерках, Николай, была пожелтевшая фотография деда, в трофейной немецкой рамке. Очертания всего остального едва проглядывали сквозь потемки. И дедова фотография не стала исключением.
Но вот видел ее Николай. Ясно видел. А как – он и сам объяснить не мог.
Фотография стояла на все ждущим влажной уборки рабочем столе. Дед на ней молодой. В форме. И на фоне поверженного рейхстага. С однополчанами вместе. Разных национальностей.
Николаю еще в школьные годы говорили, как он похож на деда. Да и дед того не отрицал, сажая внука на колени или беря его с собой то в зоопарк, то в цирк, то вместе с ним читая вслух «Сына полка», «Повесть о настоящем человеке», «Дерсу Узала», «Четырех мушкетеров» или «Пятнадцатилетнего капитана».
Сейчас Николаю казалось, будто дед смотрел ему прямо в глаза. И история с Иск;ндером вспомнилась. В детстве Николай часто просил ее рассказать.
Вспомнил, как совсем маленький, ухватившись за дедовскую крепкую ладонь, ходил опускать в почтовый ящик письма в какие-то инстанции, посредством которых дед пытался найти своего спасителя.
Всклокоченный и небритый, Николай сел на кровати и привычно, без настроения, потянулся к майке, но.
Но вместо этого вдруг резко вскочил босым на холодный ламинит и побежал в душ, а после него запихал давно не старинное белье в «Indesit» и отправился гладить рубашку, предварительно отжавшись полсотни раз от пола. Запыхался, хотя раньше сотня на кулаках была привычкой. Но все равно – заряд бодрости получил.
И принялся гладить рубашку, а потом, будто боясь куда-то опоздать, вынес мусор и спешно принялся мыть полы, чистить ботинки, бриться, развешивать постиранное белье и поливать полузавядшие цветы на подоконнике, попутно стирая с него пыль.
На работу в институт решил сегодня приехать пораньше – не сегодня-завтра нужно сдавать в печать статью, а на ней еще конь не валялся. Быстро одевшись и выпив крепкий, приготовленный в турке, кофе, Николай вышел, почти выбежал на улицу в расстегнутом плаще.
И на секунду замер на ступенях подъезда, глядя на выпавший ночью еще девственно чистый белый снег и вдыхая запах легкого мороза – предвестника студеной зимы.
В стороне, на детской площадке, Николай заметил дворника: спозаранку он чинил качели. По собственной инициативе.
Николай подошел.
Стоявший к нему спиной дворник, услышав характерный на снегу скрип приближающихся шагов, обернулся.
– Помочь?
– Если нетрудно, – ответил дворник с акцентом, – Вот здесь подержите, я закручу. Крепления разболтались, неровен час сорвется кто из детей с качелей.
Потом вдвоем они подлатали и смазали на весь двор скрипевшие карусели. А после Николай успел сбегать домой и принес старые демисезонные кроссовки на толстой и мягкой подошве, теплые стельки и старую, но ни разу не надетую им пару шерстяных носок и еще не новую, но хорошую телогрейку, отдав их, сложенные в спортивную сумку, дворнику. Тот взял, поблагодарив.
Уже собравшись бежать на работу, протянул руку с улыбкой:
– Николай.
– Иск;ндер, - ответил дворник и тоже с улыбкой.
25 февраля – 9 марта 2024 года. Чкаловский.