Опять оказался я на Нижегородчине. И вновь на машине. Едешь ведь туда недели на две, а потом глядь - не можешь усидеть, вот и срываешься через несколько дней опять в Тюмень. …Хорошо, когда транспорт под боком.
Да ещё и в том от него польза, что мой отец был большим путешественником. В пределах, правда, одного района странствовал со своей семьей, но что было, то было. И закончил жизненный путь в той же самой деревушке, с которой кружение и начал. Под крышей старого-престарого дома родителей. В дни свидания с родиной, где-то разок в пять лет, я на легковушке тем жизненным отцовским маршрутом и стараюсь всегда проскочить.
Тетка Тася, младшая из дедовых детей и последняя хозяйка отчего крова, умерла восемь месяцев назад и, согласно письму двоюродной сестры Томки, дом сейчас пустовал. Но под приглядом, конечно. Вот совхозный поселок, где жила Томка с мужем, а вот та деревушка. Через пару перекликов.
Въехали мы с сыном в поселок, как всегда после полуторасуточной гонки, глубокой ночью, но будоражить Беловых не стали: пусть себе спят. Проскочили к дедовой пятистенке в деревушке, встали у её забора в высоченном травостое, задраили окна и тоже улеглись спать. До свету хотя бы. Ведь стоял июль, духотища, а приопусти стекло, так сразу комарье навалится.
Но все кончается, кончилась и та душная ночь, и когда при свете солнца шагнул я в траву, то не узнал громадного дома. Уже не мрачным он был, как в темноте, а скорее обиженным. Щеперился ржавой крышей и будто бы спрашивал: что же вы, нехорошие люди, бросили меня? Я ли вам добром не служил…
И верно: еще как служил! И прохладу давал в самую жару, и в морозы грел. Помню, учился я в первом классе, так приехал к деду на каникулы, а тут мороз приударил. Каникулы кончились, да холод не отступает. Вот меня дед домой и не повёз. И, главное дело, даже гулять не отпускал! А чтоб я не мучился бездельем, стал «Конька-Горбунка» мне читать. Понравилась нам эта книжка. Чуть ли не наизусть её выучили.
А бабушка сидела рядом и поглядывала на нас свысока. Она ведь была много выше своего супруга. Замуж выходила, так, мол, от любви-то вроде бы как ослепла: не разглядела, что мелковат.
Вся их детвора в этих стенах выросла и потом, уже будучи в годах, съезжалась та поросль сюда на Троицу. А в подполье у деда была мастерская со всякими тёмными-претёмными кладовками. Корзинки и короба он там плел. Да так ладно это у него получалось, что дивились деревенские мужики, а бабы говорили, что не сам Михайло плетет товар, а возит его из Керженца.
Как смотрел дед на эти пересуды, не знаю, но то, что он был горазд на любое дело - это верно. Томка рассказывала, а ей сказывала тетка Тася, что когда этот дом купили у какого-то съехавшего в город семейства, то оставалась целёхонькой у него только крыша. Вот дед и подпер её бревнами, старые стены выкинул и тем же летом поставил новые. И ожил дом, заиграл!
Когда Томка выходила замуж, дед уступил дом под свадьбу. Как-то я напомнил об этом Петрухе, но свояк выслушал меня, да и возразил:
- Нет, не свадьба это была - пропои! Свадьбу у моей мамки гуляли.
Но не стал я со свояком спорить: какая разница? Все одно дом славно поработал. И ещё немало годов послужит!
А тетка Тася, сказывали мне в письме Беловы, вовсе и не хотела умирать! Наоборот: даже в церковь собиралась. Да дай-ка, говорит, в баню перед этим схожу, грехи посмываю! Банный веник и царя выше. …А сердце-то больное.
* * *
Дверь подъезда Томкиной двухэтажки была, как всегда, распахнута настежь, да что она: и квартирная-то, несмотря на раннее утро, оказалась полуоткрытой. Потому, не долго думая, я ступил в коридорчик:
- Здорово, хозяева! – обратился в пустоту прихожей. – Мебель-то вынесут!
- Ой, да какая хоть у нас мебель? – раздался сонный Томкин голос.
Затем послышался громкий скрип, и я увидел, как на диване в гостиной зашевелилась человеческая фигура и крупная немолодая баба свесила ноги в красных носках к полу:
- Чай, Борис?! Я ведь знала, что ты приедешь! Ей Богу знала! Петьке говорю вчера, а он свое: «Не выдумывай-ка!» До споров ведь дело дошло, до ругани. …Но все одно двери не закрыла!
- Ну и дура! – в дверном проеме соседней комнаты показался Петруха. Поприхватывал пятерней разно торчащие жидкие волосы и уж затем протянул мне руку: - Здорово! …Топор-то и унесли тем месяцем. Тоже вот ждала вас всю ноченьку, раздербанила двери…
- Мели-ка, мели! Зубы вставил, так и несешь ахинею… Потерял топоришко, а на меня валишь, бабу немощную! – но это сестра, конечно, перехватила: Петька-то рядом с ней сухарь сухарём был.
И пока они судачили о пропавшем топоре, мы с сыном вытащили из машины свои пожитки и житьё у Беловых началось. Да, забыл помянуть: заявился в ту пору с ночного гулянья Толька, младший сын Беловых, увидев моего Славку, страшно обрадовался и они, забыв об обоюдном недосыпе, скоренько куда-то ушмыгнули.
- Тяпнут сейчас за встречу, - высказала догадку Томка, - Толька при нас не выпивает - стесняется. – И спохватилась: - А мы чего сидим, как вареные раки? Давай-ка, Борис, к столу!
А откуда она достала для раннего гостя шампанское и водку, Петруха так и не понял, крякнул лишь удивленно, почесал затылок и предложил:
- Давай-ка за встречу! Ты, Томка, выпьешь свекольнику-то? – Всё горячительное, кроме водки и самогону, он называл свекольником.
- А как?! – та вроде даже подобиделась. – Заодно и тетку Тасю помянем. Пусть ей на том свете ещё лучше живется! Только, - предупредила, - один раз мне наливайте, вот сюда. – И, отставив подальше рюмку, пододвинула супругу большой гранёный стакан. – Половину водки плесни, а сверху шипучки бабахни. Лей-лей, - подбодрила мужа, - а то уйду! Я лишь с тобой, змей, не пью, с Борисом Алексеевичем всегда пригублю!
И выпила ту буйную смесь. Да так смачно это получилось, что и Петруха хотел отчебучить подобное: подвеселить водку шампанским, но спохватился, с «северного, мол, сияния», голова болит. А у Томки откуда голова?
А в то, что мы ночевали в травостое возле дедовского дома, она никак не хотела верить. Не вмещалось в неё такое: проскочить две тысячи верст да потом хозяев не разбудить. Дурачество это - не скромность!
- Опять, знать, на трое суток приехал? Как дезертир… – горько укорила сестра.
И попыталась добавить про добрых людей, что приезжают в родную деревню на целый месяц, день-деньской на речке пузо греют, да пиво пьют, но Петруха оборвал:
- При чем тут дезертир? Да всё пиво и не выпьешь. Вон Ванька Купоросов как закатится до матки - от ларька не отходит. Вместе с посудой жигулевское глотает! …Икону уже от лопаты не отличит. А у Бориса, поди, в Тюмени дел невпроворот. На сколько смог, на столько и вырвался, правда, Алексеич?
Как не правда! И потому решили мы со свояком и эту побывку провернуть ударными темпами. Но с малым отличием от прежних: если раньше с кладбища дело начинали, то нынче вмешалась Томка и переиначила все наши планы. Бери, мол, Петруху за шиворот, да и езжайте вначале на станцию, где когда-то родился. Месту родимому поклонись, к отцовым братьям, дядьке Коле и дядьке Гене зайдите. Переночуете там, а назад вернетесь - вместе на кладбище и пойдем. Передадим отцу с матерью дядькины приветы.
- Я бы вот тоже с вами поехала, да Тольку боюсь одного оставить! Безголовый совсем. И сам не поест, и кошку не покормит.
Петрухе то предложение понравилось и на другой день мы покатили в Шумиху. За сорок километров от места нынешнего пребывания.
* * *
Удивительное дело! Там, где в прежние годы был поворот со столбовой дороги, асфальт не переходил, как обычно, в грунтовку, а летел привычной гладью в лесную чащобу. Хоть кубарем катись. Только была та гладь маленько странноватая: из неё нет-нет, да и пробивалась зелень. Знать, увяла в последнее время Шумиха вот и не гудела дорога жизнью.
Но кончилась чаща и среди молодого березняка замелькали животноводческие фермы. Вернее, скелеты: всё, что осталось от ёмких когда-то сооружений колхоза «Путь к коммунизму». Каток новаций так изничтожил крепко стоявшее на ногах хозяйство, что похаживающие здесь барынями коровы вдруг зачахли и канули в лету.
Лишь ивняку нынешнее житье пошло на пользу, так и частил он вдоль дороги. Да стрекозам. Собачонка, что погналась за нами от крайней колхозной развалюхи, уткнулась в одну из таких низко летавших стрекоталок, задиристо вякнула и пропала в ивняке.
- Беги-беги, - одобрил ее поведение Петруха, - а то вздумала с машиной тягаться!
Но Шумиха ведь не только колхоз, это в первую очередь железнодорожная станция, и когда потянулся вдоль дороги разнобой бараков, а потом немалое количество улиц, я уже про те фермы и забыл.
Улицы были завалены дровами, какими-то черными от годов бревнами, а то и просто мусором. В дождливую погоду тут не проедешь. …Но дни стояли солнечные, купались в пыли куры и на худую жизнь никто не жаловался.
- Домишко-то ваш глянешь? – полюбопытствовал свояк. Шумиху он знал лучше меня. Батька ведь умчал семейство со станции в начале шестидесятых годов, десять лет мне тогда было, Петруха же с Томкой дядьку Гену, а потом и переехавшего сюда из Горького дядьку Колю, хоть изредка, но навещали. – Только, - добавил он, - смотреть там особенно нечего! Дарька Молодкин, новый-то хозяин, погорел от Божьей милости. От молнии, говорю… Потом головешки выкинул, да новую избёнку и забабахал. Лишь огород остался прежним. Его-то хоть помнишь?
- Помню, конечно, но его сейчас смотреть не будем… На обратном пути глянем, вместе с клубом!
Станционный клуб леспромхозовские плотники рубили в середине пятидесятых годов. Открытие приурочили к Новому году. Я тогда бегал вокруг елки, а потом, запыхавшись, торчал возле Деда Мороза и пацанва стучала кулаками по моей голове. Сам так велел: надел танкистский шлем, что дядька Гена из армии привез и лез под тумаки. Там ведь специальные дутыши были нашиты. Потом дядька Гена подошел ко мне сзади и как врежет по затылку! От обиды, знать, стукнул: он ведь служил в танковых частях, не я!
- Тогда, - прервал мои воспоминания свояк, - надо сначала к дядьке Коле проскочить. …Обижается, когда его последним навестят!
К дядьке Коле, так к дядьке Коле…
Тянувшийся вдоль железной дороги асфальт вдруг дал стрекача в разные стороны: одним рукавом полетел к шеренге приземистых бараков, другим - к переезду за которым высились какие-то бетонные коробки.
- Х-ху, - почесал затылок Петруха, - забыл ведь дорогу-то… Раньше электричкой сюда гоняли, а нынче - на машине. Две разницы!
- Тогда к дядьке Гене поедем! – решил я. – Он ведь в бараке живет.
Тот барак оказался совсем рядом. Окруженный штакетником, он утопал в жимолости и в малиннике. Рай, не житье!
Хозяин и его жена тетка Катя сидели в пятне солнца на кухне и пили чай. Старикам было давно за семьдесят, но ведь какое дело: чем старше становишься сам, тем меньше замечаешь ветхость других. …Дядька поставил чашку на блюдце и с любопытством смотрел на вошедших. Меня он, конечно, не узнал и о том, что пришельцы гости, а не какая-нибудь сошка-ерошка, определил лишь по Петрухе:
- Гости ведь у нас, - обронил супруге, - чего сидишь? …Петька приехал! А это кто с тобой, не признаю?
- Чего признавать-то? – тетка Катя приложила ладошку козырьком ко лбу. – Борис, племянник твой!
Дядькин портрет сильно вырисовывать было ни к чему. Всякий, конечно, помнит Шарикова из «Собачьего сердца» Булгакова - вот Шариков и расположился чаевничать в барачной кухоньке. И маленький такой же, и кургузый. И даже кепка на голове такая же. Но это было лишь внешнее сходство с героем фильма: нутром дядька резко отличался.
А вот тетка Катя оказалась много бодрее мужа. /«Не изработалась! – пояснил потом дядька. – Не мёрзла на делянах, трелюя хлысты-громадины, вот и носится, как лошадь.»/
- Как хоть догадались заглянуть-то к нам? – тетка сунулась к плите, сквозь кольца которой виднелось царапающее низ чайника пламя. - Хоть чайку с дороги попейте! У меня и со смородинным листом, и всякими травами есть. Ишь, какой духмяный!
И еще долго бы перечисляла достоинства необычайного «чая», да дядька перебил:
- Затарахтела! Что в силосе твоем, какая польза? Лучше похлебки мясной давай да граммов по сто водки! А я проконтролирую.
Дядька Гена отличался от прочей родни тем, что в его речах нет-нет да проскакивало инородное «проконтролирую!». И было от чего: ему в прежние времена и леспромхозовскую трибуну доверяли. Как лучшему трактористу. Орденоносцу!
- Контролер… – обиженно ёрзнула губами супруга. – Какие сто грамм? Поди, не турки… Сгоняли бы за Николаем, да вместе за столом и посидели.
Верные слова! Оставив Петруху накрывать стол, мы с дядькой Геной покатили к его брату.
* * *
Дядька Коля был в свое время военным, служил, как говаривала Томка: «Ох, как хорошо! Чуть до майора не достучался…», но вышел на пенсию и поселился в Шумихе. В бывшей леспромхозовской конторе. Слыл первым охотником и без лесу своей жизни не признавал.
- Тридцать медведей ухлопал! – Томка, прощаясь с нами перед поездкой, даже руками развела как можно шире, выказывая павшую медвежью рать. – Бьет и бьет…
- Не мели-ка хоть! – осек осторожный на похвальбу Петруха. – Поменьше, чай... Венька Ерохин двух убил, так по сей день отойти не может… Пенька боится. «Ты, – говорит, - разве попадешь в медведя?! Бежит, как волнами ходит. …Не заяц!»
Вот только путь к той конторе дядька Гена запамятовал. Сколько годов минуло, как леспромхоз развалился, да и глазами стал слеповат. Но всякий прохожий ту контору знал и, поплутав немного, попали к ней и мы.
Сложенный их толстых лесин дом прятался за горбылевым забором. Горбыль был свеж, ершист от коры, и выказывал своим задиристым видом, что человечище здесь живёт матерый и местным выпивохам не подстать. А вот и сам человечище: не шибко большой седой мужичок ерошил граблями раскиданное у ворот сено.
Был мужичок в заправленных в кирзовые сапоги офицерских штанах и форменной же рубахе. Хоть и старьём казалась та одежда, да хозяину, знать, охотнее в ней работалось, чем в иной робе. Помахивал грабельками и ни сном, ни духом не чуял, что нагрянули гости.
- Бабахни-ка сигналом, - посоветовал дядька Гена, - пусть подпрыгнет!
Я и «бабахнул». Но Николай не подпрыгнул, он лишь будто бы посунул чего-то с правого плеча, и только потом обернулся:
- Я тебе попугаю! …Ты что ли, Сашка? – Сашка был его младший сын, жил в Нижнем Новгороде и нет-нет да навещал батьку. – …Борис?! Вот кого не ждал, так не ждал!
Цепок глаз у военного люда!
И словно бы в тысячу собачьих глоток залился конторский двор.
- Погоди, погоди! – дядька шустро кинулся к воротам. – Собачонки у меня, две лайки. В сарай загоню!
Николай жил один. Жена его, тетка Таня, как сказывала мне Томка, умерла два года назад. Дядька сильно переживал, но до чахотки, слава Богу, не догрустился и приискал себе зазнобушку. В Шумихе она живет, хотя и на пенсии, но - работает. Культурная бабёнка и статью хороша. Но втихаря они живут, совсем уже приоткрыла занавесочку дядькиной жизни Томка, не регистрируясь. В открытую жить Николай не хочет: уж больно, мол, сын у невесты нехороший. Из тюрьмы вышел, да опять туда собирается.
Хлопнула в ограде дверь, лай затих и дядька показался в воротах:
- Ну, давайте по-настоящему здороваться! – Приподнявшись на цыпочки, притиснул меня к груди и ткнул колючим подбородком в щеку: - Эх, Борис, Борис, мне бы твои годочки! Завидую… - Сунул руку брату: - Здорово, Генка! …В хату пойдем?
Дядька был сух, как голик, но не тщедушен. Грудь высокая и крутая, что у силача. А уж про порыв да живинку в глазах - и говорить было нечего. Не дотягивал Николай свой век, а жил, и будто бы даже летел мимо своих годов. Младший брат ему вчистую проигрывал.
- Так… - начал было дядька Гена, но махнул ладошкой на кружившую у кепки муху и сбился с мысли. – Мух-то сколько! Чай, и спать не дают?
- А мне когда спать? – вопросом на вопрос ответил Николай. – До обеда - пруд чистил… У меня, Борис, прудик есть в огороде! Выкопал тем летом. Сейчас вот сено козам сушу.
- Оно понятно, только, - дядька Гена вылущил, наконец, нужные слова, - грабли-то бросай! Катька, поди, уже и стол накрыла.
Николай собирался недолго: отогнал от сена пару коз и потому как вновь огласился задиристым лаем двор, ясно было, что он выпустил собак на волю. Бросив весело: «Гулять, не пахать!» уселся к нам в машину. Да, забыл помянуть: рубашку он всё-таки переодел. Ещё рюкзачок с собой прихватил да гармонь: этакую расписную красавицу, кипевшую рубинами клавиш.
Дорогой расспрашивал меня о житье-бытье и дивился:
- Кислый ты в парнях-то был! Не то давиться собирался, не то - топиться… Братья много веселее глядели. Теперь - наоборот: один только и ездишь на родину.
Дядька же Гена, может соблюдая иерархию, а может, немощь одолевала, помалкивал. Кхекал да всё окрест поглядывал. Чай, из дому-то редко выходит, вот ему родная Шумиха в новинку и кажется.
- Зимой бы тебе, племяш, сюда приехать, зимой! – Николай даже по коленке пристукнул. Сожалел. И, судя по энергетике, сожаление то было искренним: - На охоту бы вместе сходили! Леса здесь богатые… Ты вот что, - решил, - на юбилей ко мне приезжай! На восемьдесят лет. В самые морозы!
Не ожидал я такой прыти от дядьки Коли! Живун человек…
* * *
- Душа гармошкой напитается, а тело - нет, телу варева давай! – молвил Николай, когда подкатили к бараку. – На-ка, Алексеич, - подал мне гармонь, а сам сунулся в рюкзачок и вот уже целлофановый пакет с карасями оказался у него в руках. Этакие увесистые ломотки подрагивали внутри целлофанки: - Утром поймал, да держал в сачке. …Пусть Катерина ушицу сварит!
- А где он их ловит? – полюбопытствовал у дядьки Гены.
Тот, вылезши из машины, поправил кепочку, поглядывая на стекло двери, как в зеркальце:
- Знамо, где – ответил, - у себя в пруду. – А больше ничего не сказал. Будто, понимаешь ли, ловля карасей в своих прудах для местных жителей было занятием столь обычным, что и говорить о нём не стоит.
Да мне уже было и не до расспросов: позвала тетка к столу, а обидеть хозяйку долгими сборами - дело простое.
- Ну, - подзадорила тетка Катя, поглядывая, как рассаживаются гости, - такие-сякие пельмени, а все сытнее разговора! – И уже хозяину: - Не стой гусем, наливай людям, да скажи чего-нибудь!
И дядька Гена попытался было налить гостям, но выстучал такую занятную дробь бутылочным горлом о развал первого же стакашка, что Петруха, бросив по-свойски: «Дай-ка сюда!», крутнул из его рук бутылку и так сноровисто прошелся по посуде, что всякому стало ясно: есть порох у свояка! Паровоза не изобретёт, но мухобойку - запросто.
А тот уселся опять на табуретку и ткнул стакашек к небу: за встречу, мол!
- Ой, да чего хоть так-то?! – одернула торопыгу хозяйка. – Чего спехом-то? Ну-ка, Николай, скажи чего-нибудь к месту!
И ведь знал дядька Коля, что сейчас ему говорить придется, знал про своё нужное слово, потому и не вмешивался в суетню. Выждав еще самую малость, поднялся из-за стола:
- Эх, Борис, Борис, не видит тебя батька! Любил он грамотных-то… Сам не учился, на двух войнах побывал, а вас троих - вырастил. Так, Катерина?
- Так-так, - поддакнула та. – И все ведь с шуткой жил. Выпьет, бывало, водочки, стакан перевернёт, да о дно и поколотит. А пьян не бывал… Хмель, говорит, для бодрости нужен, для духа!
- Вот-вот!
И так сказал Николай всё остальное толково, так ладно, что не хочешь, да согласишься с известным: мудрость после шестидесяти годов приходит. Когда твой ум и опыт достигают высоты и благодатью льются на молодую человечью поросль. Вдыхайте люди ту умственную выжимку на полный вдох и все одно не надышитесь!
* * *
- Ну, - дядька Коля давно уже взял бразды правления за столом, - одна рюмка на здоровье, другая на веселье, третья на вздор! А теперь давайте-ка все рюмки и помирим. Четвертую выпьем! …Что, Петруха? – увидел восставшего над столом гостя. – Чай, сказать хочешь?
А Петро, видать, и вправду чего-то хотел сказать, да то ли смутился от вниманья, то ли его хмель поборол, и потому получилась из речи одна лишь похвала:
- Больно, тетка Катя, пельмени у тебя хорошие! Стоя-то вдвое съешь…
- Вот и не садись, – закраснелась та, – гость доволен, хозяева рады! …Давайте-ка «мировую» пить!
Выпили мировую.
- Всё, - Николай перевернул стакашек вверх дном: повременим, мол, с этим делом, и обратился ко мне: - Всякий выпьет, да не всякий головой потрясет! Давайте-ка и мы потрясём малость, поговорим! …Как там Тюмень-то?
- Цветё-ё-ёт! Вот нефть выкачаем, да покончим с газом, тогда, глядишь, и похуже будет.
- Да ну, - удивленно вскинулся дядька, - там этого добра на сто лет хватит! Недавно министр-то по телевизору выступал. …Царский глаз далеко видит. А стране помогать, Борис, надо! …Куда мы без страны? Вот война начнись - хоть старый, а родину защищать всё равно пойду!
И столько было силы в его словах, что и самому захотелось чего-то веское сказать. В такт дядькиному настрою, его внутренней правоте. И потому не сдержался:
- Я, дядя Коля, рассказ про вас напишу! Крепкий, горячий! …Читали «Повесть о настоящем человеке»? Про Маресьева? И вы такой же человечище! …Здесь, в самой глубинке, когда у молодых-то мужиков руки опускаются, когда растерялись они, лишивших руководящих тычков да понуканий, и вдруг - такое! …И строите, и косите, и пруд копаете! Да что копаете – рыбу запустили, и вот она - на столе! И охотник первый! Говорят, телевидение сюда приезжало… Надо о таком писать, надо!
И еще бы немало я о нём сказал, да дядька глянул весело на застолье и воскликнул:
- Эх, Алексеич, раньше бы ты меня видел! …Верно, Катерина? – повернулся к хозяйке. – Было времечко, ела кума семечки, а сейчас и толкут, да мимо несут! …Давайте за хлеб-соль хозяевам спляшем, а за вино - споем!
- Услышишь сейчас, как он поет! – негромко бросил мне свояк. Положил вилку на краешек тарелки и приготовился слушать.
А дядька Коля взял гармошку, шаркнул по верху, смахивая невидимые пылинки и, приладив её на коленку, заиграл «Амурские волны». Да так ладно заиграл, с таким внутренним подголоском, что показалось мне, будто уже не одна его любимица играет, а несколько, задавая нужное многоголосье. А он, музыкантище этакий, еще и запел. Прямо Утесов! …Может и переборщил я в оценке дядькиного мастерства, но не похвальбы же ради?! …У него и так похвал не меряно.
- Он, Алексеич, на Востоке служил, - обронил Петруха, - вот про Амур и поет! Тоскует…
- Понятно… - согласился с ним. Да не в Амуре ведь дело! …За что не возьмется дядька Коля - все выходит толково.
И как по-разному действует это на людей: если Петруха слушал песню и не решался шевельнуться, то дядька Гена вдруг вытащил из кармашка праздничной вельветовой рубахи пачку «Примы», разломил сигаретку пополам и, вставивши одну половинку в мундштук, вышагнул на волю.
- А помнишь, Николай, как ты весной «Коробейников» играл? – напомнил Петруха. – Уж больно хорошо. - И признался: - Больше вальсов их люблю!
- Что ж… - согласился дядька. – Получай любимую!
И не кончались бы те песни никогда, да вдруг дядя Коля сдвинул гармонь и молвил:
- Знай, солдат, честь: погрелся и вон... Спасибо, хозяева! – встал. И уже к нам с Петрухой: - Тут, значит, гуляли, а спать - у меня!
Да-а, возразить такому командиру невозможно, и тетка Катя, поворчав для порядка, что переночевать у Николая можно бы и завтра, а то и в четверг, все же смирилась, и мы покатили по ночной Шумихе.
Дорогой дядька прижимал гармошку к животу: стерёг от захмелевшего Петрухи, и нет-нет да покашливал в кулачок. А где-то на полпути, когда легковушка ухнула в очередную колдобину, посетовал:
- Освещение у нас лунное, слабоватое! …Включи-ка фары посильнее, нет ведь встречных-то.
Можно и включить: ни встречных не было на станции машин, ни поперечных. …И это здесь, где в былые годы кипела жизнь, откуда днём и ночью катились по рельсам эшелоны с лесом! Ведь станция, родная Шумиха, виделась в моей голове всегда одной и той же картинкой: поздний вечер, катают мужики и бабы мёрзлый кругляк на платформы, а я, пацан, стою, разинув рот, у ослепшей от прожекторов железной дороги и слушаю хриплый голос с неба, требующий порожняк. …И всегда того порожняка не хватало!
Козы дядьку Колю не особо и ждали, знали, чай, своё место, вот и помалкивали, а собаки - те да: залились радостным лаем. Лай перешел в повизгиванье, а затем и оно смолкло: хозяин закрыл их в какой-то из клетушек во дворе.
Если сказать, что дом Николая был просторен, это всё одно что ничего не сказать. Тут и бригаде лесорубов было бы впору пожить. …Уж гостиная, так гостиная! Знать, красный уголок здесь раньше был. Этому дому ещё не один век вековать, живи дядя Коля и радуйся!
А он и не грустил, вон сколько добра наготовил:
- У вас, Борис, чай, фанеру-то на мусорку выкидывают? – любовно погладил дядька створку огромного шифоньера, будто бы, даже теплую от свежего лака. - Да выкидывают, чего скрывать! …У нас в Горьком все свалки забиты. А я не поленился: привез сюда парочку. Буфет еще приискал, подремонтировал да лаком и покрыл. Красота!
И впрямь красота. Всё в доме стояло на своём месте. И хотя не было здесь на данный момент хозяйки, рука её чувствовалась всюду: и в аккуратно строчёных занавесках, и в, украшенной такой же плотной строчкой, скатерти на огромном столе.
А когда дядька Коля подал нам простыни, этакие слежавшиеся от времени складни, то Петруха даже поостерег:
- Будто в последний раз укладываешь! …Привыкну за ночь, так потом всю свою бабу испинаю: пусть, старая калоша, такие же стелет!
Но дядьке и этого ухода за нами показалось мало: хоть и стоял в гостиной широченный диван, уложил нас спать в соседней комнате возле печки:
- Возле печки-то охотнее: зимой тепло, летом – прохладно! …А я пойду собак выпущу, пусть легковушку караулят.
* * *
Утром мы со свояком собрались восвояси. Пора… И так дядька Гена какой-то хмурый ходит!
- Чего рано вернулись? – полюбопытствовала Томка, когда мы подкатили к подъезду двухэтажки. Вернее, к скамеечке возле него, где любила сидеть в последние годы моя сестра. Она теперь уже и телевизор-то не хотела смотреть в одиночку: или супруга ждала, или шла к соседке. – Гостили бы до Ильина дня!
- Гостили бы… - передразнил хозяин. – Меньше говори, так больше услышишь! …Картошку-то кто за меня прополет? Накрывай-ка на стол, проголодался, чай, Борис с дороги!
Я хотел поправить свояка: давно ли из-за стола? Ведь еще и к дядьке Гене заезжали, но Томку уже как мылом взяло, уже доносился из кухни кастрюльный грохоток. А мы принялись выгружать из багажника гостинцы шумихинской родни: банки с соленьями да маринованными маслятами. Так как тётка Катя грибы маринует, наверно, никто не сумеет.
- А это она велела тебе персонально передать! – накинул сестре на плечи роскошный цветастый платок. – Пусть, говорит, Томка в нём зиму зимует: и тепло, и весело! Вон цветы какие!
Та аж зарделась:
- Тогда сиротке и праздник, когда белую рубаху дадут! – молвила застенчиво, вроде бы отшучиваясь, и продолжила с укоризной: - Дура я, дура! Приезжали к ним весной, так жадновато на платок-то и взглянула. Тетка и взяла на заметку. – И хотела опять помянуть, что «дура она, дура!», да забыла, чай, поминанье и перекинулась на другое: - Хорошо у дядьки Коли? …Молодец, так молодец! Все успевает… Я вот тоже хотела у него в пруду искупаться, да передумала. Уж больно рыбешек боюсь. А Петька купался - ему что! …Да где хоть он? – спохватилась. – Пора уже и за стол!
А я все хотел спросить, да то не к месту было, то забывал о своём вопросе: чего, мол, Мишка-то, сын их старший, в дедов дом не переезжает? Сколько можно у тестя в Веселой гриве в примаках жить? Хорошая деревня, а все не родная. Заодно и дом подремонтирует. В молодых руках любой инструмент играет. …А мы бы к нему наведывались. Как в музей. Вспоминали предков.
И я спросил, наконец, о доме, дождался, пока свояк усядется рядом, и спросил. Да ещё добавил, что хозяин он аховый: готовым добром распорядиться не может!
Тут Томка недоумённо переглянулась с супругом и со звучным хлопком уронила ладони на коленки:
- Ты, Борис, поди, и не знаешь?! Неужто дядя Коля про это не рассказывал?
- С чего он говорить-то будет? – встрял Петруха. – Зачем ему обсуждения?..
- Верно-верно, - согласилась Томка. – …Он ведь, Боренька, у нас дом-то отобрал! Такие дела…
- Кто отобрал? …Дядька Коля?! Ничего себе… Да не мог он такого сделать! Дом-то на тетке Тасе записан. Она мне и завещание на тебя показывала.
- Так-так, - согласилась Томка, - всё так и было! …В своём уме и памяти, Царство ей небесное и вечный покой, завещание она писала. - истово перекрестилась на мерцающую в углу кухни иконку. – Знала ведь, что у её братьев все есть. …А у Николая еще и квартира в Горьком имеется! И у Сашки там не одна. Вот тетка и написала: «Забирай, Томка, и дом, и имущество! И так ты Богом обиженная!» Помнила, - сестра даже всхлипнула от накатившей на неё печали, - что мамка моя раным-рано умерла.
А дядька Коля после похорон-то возьми и скажи: «Я теперь здесь самый старший, оттого и дом будет мой!» Пиши, мол, Тамарка, бумагу в сельсовет, что отказываешься в мою пользу! У Петьки ведь нету силы ремонтами заниматься, а сыновья ваши - все неучи. …Не то, что мой Сашка: два института кончил и любой дом под дачу приспособит.
- Правильно, - согласился Петруха. Вроде бы как даже и похвалил скорого на доводы дядьку. – Старше всех, а всё одно покрепче! …Я ведь не как он, не замполитом всю жизнь в армии прокукарекал, а на тракторе пахал.
Н-да… Вот ведь как бывает: пришел, потопал ногами и пожалуйста! Все по его вышло.
- И ты написала ту бумагу?
- А чего, - удивилась сестра, - спорить, что ли буду? Горшку с котлом не биться! …Бабы сельсоветовские мне тоже говорили: «Обжадел!.. Не отдавай, Томка, дом и всё тут!» А я нет – уступила. Надо чтобы в родне-то был мир да покой.
Вот тебе и «Повесть о настоящем человеке»! Рушится моя задумка. И я повторил уже вслух:
- А я ведь рассказ обещал написать о дядьке Коле: вот, мол, какой! И клин, и блин, и равных нет. Даже старость не берет. …Как теперь писать-то буду?
Томка даже губу прикусила от жалости: любила она мои повествования, и если где-то упоминалось о родне, то гордилась безмерно. А как иначе, говорила, на всю ведь жизнь память! …И потому нашлась-таки, извернулась немудреной своей догадкой:
- А ты про дом-то не пиши! Зачем? …Про то, что хороший охотник Николай, что на любое дело зорок – о том и говори! Вот и выйдет рассказ.
- Верно-верно, - подбодрил меня Петруха, - слушай Томку! Иногда и умное скажет. …А дом что?! Нет ведь его уже. …Продал Сашка кому-то из дружков, гнилушки, мол! Ни денег, ни товару. …Тут ведь, Борис, городские мужики все избушки под дачи скупили! Хапают и хапают… И чем старше хибара, тем - дешевле! – И прикрикнул на супругу: - Чего расселась? Остыла картошка-то, вот и не лезет в горло... Давай-ка погорячее!