Подходил к концу 1941 год, Ленинград взят в кольцо немецкими захватчиками. Вся окрестность полностью под их контролем. В тылу врага идет партизанская война, партизанам противостоят предатели родины, уголовники и даже «красноармейцы», по идейным соображениям, перешедшие на сторону к фашистам.
… Миша Широков, после дежурства в составе дружины, забежал, наконец, домой. Силы, казалось, совсем оставили его. Он попытался стянуть с плеч полушубок, но в это время в прихожую вошла его младшая сестренка Иринка.
- Миша, ты так долго? Маме совсем плохо, она не встает.
Миша, как был в одежде, вбежал в комнату к маме. Дом, а это был многоквартирный дом, не топился второй год. Мама лежала на постели одетая, а поверх укрытая одеялом. Она улыбнулась сыну, попыталась сказать какие-то добрые слова, но на большее, чем улыбнуться, у нее не хватило сил.
- Миша, слава Богу, ты пришел. А я думала, не доживу. Ирка одна, тебя нет …
- Я на дежурстве был.
- А я самостоятельная – похвасталась Иринка. Она топила печь страничками из книги, которую, держа на коленях, рвала на части.
- Чего жжете? – поинтересовался Миша.
- Немцев! – ответила Иринка.
- Ну кА - дай – попросил Миша.
Иринка отдала книгу брату и забралась к нему на колени.
Горные вершины, спят во тьме ночной,
Тихие долины полны свежей мглой,
Не пылит дорога, не дрожат листы …
Подожди немного, отдохнешь и ты.
- Это по-фашистки? – спросила Иринка
- Ну, ты что! – это культура! – ответил брат. Он читал по-немецки.
- Устал сынок – тихо молвила мама. Я в магазин не смогла, совсем сил нет. Карточки пропадут.
Миша вспомнил, как мама обучала его немецкому языку. Она преподавала «немецкий» в институте на кафедре иностранных языков. Миша хорошо знал язык, как оказалось, заклятого врага. Он бережно вынул из нагрудного кармана свою «норму» хлеба, заботливо обернутую чистой тряпицей. И постарался вручить маме.
- Мама, поешь …
На что мама ответила: «Иришке отдай».
Миша разломил кусок хлеба и поднес к маминым губам.
- Мама тебе нужно поесть.
- Не хочу – ответила мать – я не голодная. И отвернулась к стене.
Иринка топила печь, отрывая страницу за страницей из немецкой книжки. Миша прошел в прихожую, накинул полушубок, надел шапку, он собирался на дежурство.
- Миш, ты еще долго будешь жить в казарме? – спросила Иринка.
- Ну, пока придется.
- Тетя Валя из 36-й умерла, а она ведь мамина подруга. Маме не говорить?
- Давай так, Иринка, я приду, и мы вместе расскажем, а пока побудь с ней. Хорошо?
- Ладно.
- Ведь ты у меня кто?
- Самостоятельная.
- Правильно! – Миша поцеловал сестру и уже вышел на площадку. Потом вернулся и на стене, в списке жильцов, карандашом, который висел на шнурке, вычеркнул соседку из 36-й квартиры. На сердце было неспокойно, было тревожно.
Иринка остановилось у кровати, и долго смотрела на маму. Мама протянула руку и погладила ее по голове, потом подвинулась, освобождая место рядом, и дочь прилегла с краюшку, обняв рукой свою мамочку. Мама смотрела на дочь, улыбалась и гладила по руке. В этой улыбке читалась, кроме тревоги и боли, - надежда. «А вот выживет доченька наперекор всему этому злу, жестокости и несправедливости. Вот счастье то!».
В городе, по большому счету, и людей-то не осталось. Так казалось на первый взгляд. Кругом вроде одни мертвецы, - просвечиваются насквозь, - не ходят, а «перемещаются», ветром гонимые. Живые с мертвыми тесно так, вперемешку: живые тянут санки, мертвые, укутанные в половики и скатерти, едут в последний путь. Картина круглый год одна и та же. Только зимой на санях, а летом на тележках. И тоже в последний путь. Их столько – тех, которые неживые, что диву даешься, как живые-то еще ноги волочат. Зимой сани тянут, а летом тележки.
Вчера «врагов народа» арестовали, продуктами и карточками спекулировали. Морды от сытой жизни жиром заплыли. Серегу, Мишиного друга, ранили в грудь. Умер парень в расцвете сил. Опер из НКВД, - молодой совсем.
А продавщица сидит на стуле и, с перепугу что ли, бормочет: я деревенская, я и голод повидала, и схоронила всех родственников. Видела мертвецов, которые живыми казались. Мама и сестры по вечерам в поле уходили и стояли там, на зарю любовались - сквозь слёзы. А сами просвечивали насквозь. Не живые уже были, а, все равно, сопротивлялись смерти. Не хотели добровольно уйти, цеплялись за жизнь, что было сил. Ненадолго их хватило, все померли. С тех пор научилась я угадывать, где смерть караулит, с какого краю ее поджидать, остерегаться когда. Вот и здесь поняла я, что не осталось надежды выжить. Поняла, что один конец. Поэтому, наверное, и согласилась с карточками и хлебом «мудрить». Деньги мне ни к чему, и шляпки разные, я поняла, что жизни той не осталось у меня в запасе. Все одно – смерть! Так какая разница, как я этот день проживу. Честно (голодно) или бесчестно, но так, чтобы без нужды пополам с горем. Выбрала дура второе.
… Иринка, с карточками в кулачке, со всех ног спешила в «хлебный магазин» отовариться. Хлеб закончился сразу и, как раз, на ней, но она успела получить свою норму. Успела! Иринка заботливо обернула свои четвертинки в платочек и пустилась в обратный путь. Женщина из очереди внимательно следила за ней, она стояла поблизости, сразу за девочкой. Женщина, не раздумывая, увязалась следом. Старичок, интеллигентной наружности, заподозрив неладное, поспешил за ними.
В «парадной» женщина накинулась на бедную девчушку и стала отбирать хлеб, приговаривая: отдай по-хорошему, все равно ведь отниму. Иринка, молча, отбивалась от «страшной» тети, но силы были не равные. В этот момент подоспел старичок.
- Женщина, как вам не стыдно! Оставьте бедную девочку, она ни в чем не виновата. Хлеб завтра привезут, а вот вы себя потом не простите. Разве это выход, - грабить ни в чем не повинное дитя.
Он решительно оттолкнул, вцепившуюся в полу пальтишка, женщину. Она, наконец, отстала от Иринки и стремительно «нырнула», растворившись за дверьми подъезда.
Старичок и девочка остались одни.
- Ты в какой квартире живешь и с кем, милое дитя? – поинтересовался старичок.
- С мамой и братом живу. Но брат на дежурстве и пока квартирует в казарме. Он часто нас навещает. И сегодня тоже придет.
- Пойдем, я тебя провожу, милый ребенок.
Они поднялись на второй этаж, и Иринка отворила дверь. Старичок не отставал, он вошел в квартиру следом. Иринка позвала маму, но ответа не услышала. Вбежала в комнату мамы и увидела, что мама лежит с открытыми глазами и не подает признаков жизни.
Старичок покачал головой, он все понял, не приближаясь к незнакомой женщине, умершей с минуты на минуту. Иринка ладошкой прикрыла мамины веки.
Неожиданно старичок обратился к Ирине: «Дома меня ждет моя внучка, она такая же, как и ты, малышка. Наверное, вы ровесницы. Милое дитя, умоляю - поделись со своей ровесницей хлебушком, ведь маме твоей он уже не понадобится. Ты можешь спасти свою сверстницу, не пожалей для нее кусочка. Она тоже хочет жить, она с нетерпением и надеждой ждет меня дома. Поможешь?
Иринка развернула платочек и мамину норму отдала дедушке. Она была, как будто в забытьи. Горе не по-детски, оно без разбору испытывало всех подряд.
«Мама, мамочка, как же я без тебя буду жить? Вернись ко мне, мамочка»! …
Но оттуда никто не вернулся, а особенно в голодную блокадную пору. Туда уходили, когда становилось совсем невмоготу. А это был как раз тот случай. Мама решила: «пусть дочь живет, я свое пожила». Многие думали именно так, когда выбирали смерть, как избавление от себя ради близких.
А старичок интеллигентной наружности, выйдя из квартиры, тут же присел на мраморную ступеньку. Он бредил, разговаривая со своей, вчера еще умершей внучкой, глотая слезы вперемешку с маминым хлебом, обращался к ней, как к живой: «сейчас я приду, я достал тебе хлебушко, ты только дождись меня, милая. Бегу к тебе … Ты только не умирай сегодня». А сам плакал и плакал, вспомнив, что внучки, его любимой девочки нет среди живых. Пока живых, но уже прозрачных и наполовину обезумевших.
Миша пришел под вечер, в окнах чернела ночь, печка загасла, в квартире было зябко, тихо и тревожно.
Он принес аж две буханки душистого хлеба. Сегодня командир дал поручение кладовщику, чтобы тот выдал рядовому Широкову «доп-паек», видя, что парень еле на ногах стоит. Накануне они арестовали банду саботажников, которые спекулировали продуктами и вели антисоветскую пропаганду на территории города.
Не так давно Мишу, из дружинников, пригласили работать в НКВД. Это после того случая, когда он задержал вражеского сигнальщика, который зеленым лучом от фонаря указывал важные объекты для бомбежки вражеской авиацией. Миша, еще раньше, записался в ополчение, но офицер НКВД убедил его, что «эта» работа будет и поважнее, и поопаснее даже, чем в ополчении. Миша согласился.
… Маму, они с сестренкой, обернули простыней и покрывалом. Затем перевязали бельевой веревкой и погрузили на санки. Миша повез маму в «специальный накопитель» - место, куда со всего города свозили умерших. Там их складывали штабелями и хранили до весны. Весной увозили за город и хоронили в братской могиле.
Миша, не помня себя от горя, шел в толпе таких же, как и он, несчастных, провожающих своих родных и любимых в последний путь. Люди шли и шли нескончаемым потоком. Большие свертки и совсем маленькие на санях – и всё это люди, которые собирались прожить долгую и счастливую жизнь. Но пришли фашисты и убили их, невзирая на то, что они просто люди. Не военные, не партизаны, не опасные - а просто мирные люди.
Под аркой, перед штабелем трупов его встретили двое крепких мужиков. Они по-хозяйски, равнодушно, взялись за края свертка, в котором была мама, и аккуратно уложили в штабель к другим мамам. Да и не могло быть по-другому, столько горя вокруг и день за днем одно и то же – горе, горе, одно только горе.
Миша прошел арку и посторонился, потому, что поток не скончался, он, как река на перекате, готов был отодвинуть его, опрокинуть и даже не заметить человека на своем пути.
… Как было подсчитано «после» – около миллиона ленинградцев не дожили до снятия блокады. Царствие им всем Небесное и светлая память на века!