«Перелистывая страницы своей жизни, неизменно натыкаешься на поворотные, узловые моменты, которые сегодня, с высоты прожитых лет, со всей очевидностью свидетельствуют о их реальной судьбоносности и потому, иногда, страстно хочется перечеркнуть и переписать все заново …» - из личного дневника.
В этот кабинет я зашел 14 ноября. Кабинет первого секретаря крайкома комсомола большой, солидный. На огромных окнах светлые портьерные шторы в пол. Дальше по этой стене, в углу, знамя краевой комсомольской организации. На торцевой стене висит портрет Михаила Горбачева. Под ним массивный стол из черного дерева, с большим приставным столом для проведения рабочих совещаний. За столом черное высокое кожаное кресло. В нем сидит маленькая полная женщина, в белой блузке и строгом темно-бордовом костюме. На лацкане пиджака комсомольский значок. Но смотрится этот значок на одежде немолодой уже женщины, нелепо. Это как на бабу одеть красный пионерский галстук…
Женщина строго посмотрела на меня, и сразу, без каких-либо предисловий стала отчитывать за плохую работу. Из ее слов выходило, что я все развалил и по всем направлениям сразу. Показатели не выполняются, и они самые низкие в крае.
А самый главный показатель – своевременность и полнота собираемости членских комсомольских взносов – провален полностью.
- И это в то время, когда наш крайком комсомола проверяет ЦК комсомола… Вопрос о низкой собираемости налогов в краевой организации уже стоит на контроле в ЦК… - четким, хорошо поставленным командным голосом произнесла Тамара Полетаева, первый секретарь крайкома ВЛКСМ - Ты Гена, хоть понимаешь, что это политический вопрос? Ты хоть понимаешь, к каким организационным и кадровым последствиям это может привести?
Я не имел еще достаточного опыта внутрикомсомольских хитросплетений, но внутреннее чутье мне подсказывало, что над секретарями крайкома нависла реальная угроза.
Однако я ошибся. Полетаева сделала единственно верный, по ее мнению, вывод: это я не справляюсь со своей работой и меня необходимо немедленно, сегодня же, освободить от занимаемой должности, да еще и влепить выговор с занесением в учетную карточку, чтобы ни одна солидная организация и близко бы не допустила к себе и не приняла на работу.
- Так, что Гена, сегодня на Пленуме крайкома мы освободим тебя от занимающей должности, ну и строгий выговор соответственно не забудем. И это, даже не обсуждается, это однозначно!
Сказать, что я был потрясен, это не сказать ничего. Я знал истинное положение дел в краевой организации, я имел возможность сравнивать свои дела и результаты с делами других райкомов, я видел уровень многих секретарей…
Скажу не хвастаясь, но у меня результаты были значительно лучше… И работа по многим направлениям велась более активнее, интереснее, с использованием новых форм и методов комсомольской работы. У меня было огромное преимущество - ведь я закончил ВКШ при ЦК ВЛКСМ. При моей профессиональной подготовке, я априори не мог быть хуже до такой степени, чтобы меня с позором снимали на пленуме крайкома.
Но дело в том, что финансовая проверка ЦК комсомола, проведенная в крайкоме, выявила огромную финансовую задолженность по неуплате налогов в целом, по сравнению с другими обкомами и крайкомами, и секретарям краевой комсомольской организации грозила персональная ответственность за этот провал.
Поэтому, крайкому нужно было показать свою активную работу по устранению всех выявленных замечаний, в том числе и принятие кадровых решений. Нужен был «стрелочник». Этим «стрелочником», по непонятной причине оказался я.
Увидев все эмоции, пронесшиеся по моему лицу, Полетаева вышла из-за своего стола и присела рядом со мной.
- Гена, надеюсь ты прекрасно понимаешь свою ответственность перед комсомолом и партией. Должность твоя к этому обязывает. Постарайся принять это мужественно…
И вдруг, немного помолчав, она добавила – Но, иногда, по жизни, могут быть исключения… Я наводила о тебе дополнительные справки… Отзывы и характеристики хорошие… И грамотный, и толковый, и активный… К тому же закончил ВКШ…, партийной принципиальности, как мне рассказывали, тебе не занимать…, работы Ленина, вон говорят, назубок знаешь…
- Поэтому, давай поступим так… - Полетаева побарабанила пальцами по столу, встала, прошлась по кабинету, как бы обдумывая важное решение – Ладно…, вот тебе бумага… Пиши заявление по собственному желанию с сегодняшнего дня – и мягко улыбнувшись, добавила – и обойдемся малой кровью…
Но эмоции вдруг вскипели во мне, и переполнили меня мгновенно. Мне буквально вышибло все мозги, я не успел сказать себе стоп и просчитать все возможные последствия.
Я знал недостатки своей районной комсомольской организации, в том числе и ситуацию по членским взносам, но они не были такими критичными как мне сейчас преподнесли…
Еще две недели назад, я провел отчетно-выборную районную комсомольскую конференцию, где меня единогласно избрали первым секретарем райкома. Это была абсолютная поддержка всего комсомольского актива моей работы. Этой конференции, предшествовали два года моей напряженной работы, с полной самоотдачей… Я любил свою работу! Я жил ею! Я был фанатично предан этой работе! Это было смыслом моей жизни! Говорю об этом совершенно честно. Многие комсомольские работники меня поймут..., нас так воспитали! И вдруг, вот так вот, разом, за борт! Это было выше моего понимания…
Последнюю часть речи первого секретаря я не услышал. Совсем не услышал. Обида переполняла меня! Обида заглушила во мне все, и разум, и здравый смысл.
- Тамара Викторовна, все негативное, что Вы сказали обо мне, это все неправда! Я не буду писать заявление! Прошу предоставить мне слово на пленуме и пусть члены крайкома сами решат, как со мной поступить…
Я уже понял, что кадровое решение по мне принято и нужна была лишь небольшая формальность – утверждение Пленума Крайкома комсомола.
Терять мне уже было нечего, и я на этом Пленуме выступил. Выступил так горячо и страстно как ранее не выступал никогда. Я защищал себя, и потому не боялся говорить правду.
После моего революционного выступления, в зале наступила гробовая тишина. Правда один из секретарей крайкома пытался разрядить обстановку едкими замечаниями, а затем не сдержался и излил желчь в мой адрес, так же горячо и страстно. Но я уже ничего не слышал. Я молча покинул трибуну и сел на какое-то свободное место в зале.
За немедленное освобождение меня от занимаемой должности, как и за строгий выговор, из присутствующих в зале, не проголосовал никто, разве что за исключением нескольких членов президиума.
Да, я проявил характер, волю и твердость духа. И я выиграл этот бой…, формально…
Затем не помню, провал. Очнулся в больничной палате. Побаливает немного голова, но в целом самочувствие нормальное. На обходе, врач, пожилой уже человек, заверил меня, что ничего страшного, обычный обморок…
- Ну-с, молодой человек, с кем не бывает…, перенервничал, перевозбудился…, в общем, полежите с недельку, отдохните и снова вперед к комсомольским делам..., у Вас там этой работы, знаю…, полон рот, невпровот…
- Уж извините, вдруг вспомнился анекдот, правда бородатый…, но на Вашу тему – улыбнулся словоохотливый добродушный старичок – Так вот, задают значит армянскому радио вопрос – как объять не объятное, а они подумали, подумали и отвечают – вопросами комсомольской работы не занимаемся…
Я пытался улыбнуться, чтобы поддержать этого хорошего, доброго человека, но видимо это у меня получилось очень кисло и криво, потому что он вдруг заторопился.
- Ну не буду Вам мешать… Так что отдыхайте молодой человек, мы Вам сильно докучать не будем…, отдыхайте…
К концу недели мне уже надоело валяться без дела, чувствовал я себя нормально, поэтому засобирался домой, об этом я и сказал старшей медсестре.
После обеда ко мне зашел незнакомый мне врач, очень такой солидный, полноватый, с бородкой, в очках. Он профессионально, со знанием дела обследовал меня, а затем стал задавать кучу непонятных, странных вопросов. Чем больше вопросов он задавал, тем сильнее я раздражался.
Он очень настойчиво интересовался не было ли у моих родственников психических отклонений, не рождались ли люди с физическими отклонениями, например уродцы, когда у меня была первая половая близость, с кем, и что я при этом ощущал, не было ли у меня тайного полового влечения к мальчикам… и т.д.
Меня это взбесило, и я честно, в очень резкой и грубой форме ему об этом сказал.
Я ожидал аналогичной реакции с его стороны, но он добродушно, понимающе улыбнулся и с интонацией глубокого сожаления сказал:
- Молодой человек, Вы очень сильно нервничаете … Я вижу, что Вы еще не совсем здоровы…, психика еще не восстановлена… Увы… Но что поделать, такие болезни на раз два не лечатся, здесь нужно длительное время…, длительное медикаментозное стационарное лечение…, под специализированным наблюдением… Вы не волнуйтесь, я пропишу Вам очень хороший курс… Мы Вас пренепременно вылечим…
На вечернем обходе, сестра сделала мне укол и заставила выпить несколько таблеток.
Дальнейшие события фиксируются и проявляются размыто, фрагментарно, как в калейдоскопе… Вот больничная палата, обследование, затем другая палата. Вижу меня куда-то перевозят. Кажется, в другую больницу.
Вот врачи, врачи… Опять провал… Вот еще врачи. В этой больнице меня постоянно о чем-то спрашивают, выясняют, что-то записывают.
У меня страшно болит голова… У меня целыми днями, круглосуточно болит голова, и щемит, и давит сердце… Мне хочется абсолютной тишины и покоя… Мне всех жалко… Мне хочется побыть одному и тихо поплакать… Я не понимаю, чего хотят все эти люди в белых халатах… Мне кажется они целенаправленно меня мучают…Они замучили меня своими вопросами… Это невозможно… Это какая-то пытка… Это фашисты!
Я в бешенстве… Я кричу на них… Я требую, чтобы они отстали от меня… Мне дают какие-то таблетки, делают укол, и я улетаю, я лечу, я засыпаю…
Укол утром, укол вечером и… таблетки, таблетки, горсти таблеток с утра и до вечера. Я не успеваю приходить в себя, я потерял счет времени. И все же изредка я успеваю выхватывать какие-то картинки больничной жизни.
Вот медбратья одевают смирительную рубашку на буйно-помешанного, вот я сам, голый, привязанный веревками к кровати, вот по коридору на психиатрическую экспертизу ведут маньяка, который изнасиловал пятилетнюю девочку. А вечером, после ухода врачей, его уже «опускают» пациенты, которые ранее это делали на зоне. Оказывается, такие здесь тоже есть.
Через месяц, я уже стал более-менее приходить в себя, стал различать людей, и даже беседовать с ними. Все пациенты условно делились на вновь прибывших и уже подлечившихся.
Первых было видно сразу, они были заторможенные, с потерей координации движения, несвязной речью и бессмысленными глазами. Они больше походили на дегенератов и зомби, а потому на неподготовленных людей производили жуткое впечатление.
Вторая условная половина - это были люди уже прошедшие начальный курс лечения. Они были более подвижны, более активны и более похожи на вменяемых, адекватных людей.
Кроме простых людей, здесь были и наркоманы, и хронические алкоголики, и уголовники, проходившие психологическую экспертизу, и «шпана» косившая от армии. Здесь также ошивалась группка «курортников». Так называли людей с уголовным прошлым. Они держались обособленно и независимо. Если медсестры и врачи их слегка побаивались, то остальной люд их откровенно боялся. Любили они поиздеваться над беззащитными пациентами.
Однажды я обнаружил, что сижу в ординаторской и пытаюсь что-то очень эмоционально объяснить молоденькой медсестре. Настя была практикантка из медучилища. Она еще не огрубела, не заматерела. по примеру старших опытных работников. Поэтому, она пыталась успокоить меня, и по-доброму отправить в палату. Я же настаивал, чтобы она немедленно отправила меня домой.
Тут дверь распахнулась и в кабинет ввалилась толстуха в белом халате. Она уселась было за стол, заполнять какие бумаги, но потом внимательно посмотрела на меня, профессионально оценила обстановку и рявкнула – Ты что это малахольный заладил сюда шастать, работать мешаешь, никакого покоя нет от тебя… Наверное по сульфозинчику соскучился, а?
Она видимо хотела еще что-то добавить покрепче, но тут лицо ее вдруг поплыло от удивления.
В проеме двери обозначился практически голый, без трусов, крупный молодой парень. Из одежды на нем была только майка, и потому в глаза сразу бросился его внушительных размеров эрегированный член. Этот парень видимо был из новеньких, и еще находился под сильнейшим воздействием таблеток, а потому и не способен был адекватно оценивать свои действия.
Он что-то мычал и пытался руками опустить, согнуть свое торчащее колом «орудие». У него ничего не получалось, и он еще сильнее мычал и делал какие-то просящие жесты медсестрам.
Толстуха внимательно и оценивающе на него посмотрела, плотоядно улыбнулась, жадно облизнула губы и вдруг накинулась на девчушку – Настюха, ты что тут рот раззявила… Рано тебе такое еще смотреть… А ну, давай, живо своего малахольного тащи в палату, нечего сопли здесь с ним распускать...
- Ну что расселся – заорала она на меня – я сказала бегом! Вон отсюда!.. А я пока этого полудурка обследую… Видите человек страдает, помочь надо…
Кстати этого бедного парня, очень сильно доставали «курортники», они над ним издевались ежедневно.
Когда в очередной раз за обедом, они забрали у него еду, я попытался заступиться. В столовой они меня прессовать не стали. Зато вечером, после отбоя, в нашу палату зашли трое из них, и намертво привязали меня к кровати, «зафиксировав» до утра. Рот заклеили скотчем, чтобы не орал и не звал на помощь.
Один из них, вертлявый, с заячьей губой, вдруг засуетился, возбудился и с гадливой улыбкой, стал просить у старшего
– А может мы его того, запетушим…, смазливый зараза…, давно такого не было… Я бы с полным моим удовольствием…
- Пасть заткни, а хотелку свою, засунь в другое место …, и так рискуем…, пошел вон - и вытолкал его из палаты.
– А тебя сучонок – обратился он ко мне - предупреждаю, не лезь в наши дела, а если еще и проболтаешься – опустим… Вон желающий уже есть, да и другие найдутся.
На улицу меня еще не пускали, поэтому я наматывал круги по коридору. В один из дней, Настя несла врачам какие-то бумаги. Поравнявшись со мной, она тихо, незаметно шепнула, что у нее есть для меня новости.
- Я завтра с утра раскладываю лекарства, будь на месте…, все расскажу... Держись!
На следующее утро, Настя быстрой скороговоркой сообщила, что у меня нет никакой болезни связанной с профилем их больницы. Отчего лечат, зачем лечат, непонятно…, но такое ощущение, что целенаправленно превращают в овощ, и выпустят отсюда еще не скоро…
- Откуда узнала не скажу, но все это правда…Поэтому, таблетки больше не пей, но делай это незаметно, чтобы не заподозрили… Тогда и уколов делать не будут… Как только придешь в себя, беги отсюда скорее... Мне один человек сказал, что где-нибудь через год другой, полностью придешь в себя… Гена, нужно бежать.
В начале апреля, я окреп настолько, что мне уже было тяжело притворяться будто я нахожусь под медикаментозным воздействием. Поэтому нужно было решаться на побег.
Так получилось, что все самые сложные задачи в этой драматической операции пришлось решать Насте.
Она договорилась со своим дядей по машине, она открыла мне ключом выходные двери на улицу, объяснила куда бежать, объяснила где будет ждать автомобиль.
- В общем смотри - дыра в заборе здесь, она начертила мне это место на плане. Мой дядя, дядя Вася, будет тебя там ждать. Главное все делать быстро … Я договорилась на воскресенье, готовься.
Я помню этот чудесный воскресный апрельский вечер. Только я перелез через дыру в заборе, как нос к носу столкнулся с одним из шестерок «курортников», с тем самым уркой, с заячьей губой. Он тащил водку и закуску для своих хозяев. В каждой руке по сумке. Удивительно, но он сразу узнал меня, и открыл от удивления рот
– Эй доходяга, а ты как здесь?
Встреча с этим человек была для меня абсолютно неожиданной, даже шоковой, и я в испуге, остолбенело замер, безвольно опустив руки.
Эй, ханурик, ты что это, бежать удумал? – он угрожающе двинулся в мою сторону.
На мое счастье, машина дяди Васи стояла рядом, дверца была открыта, и я пулей влетел в салон.
– А ну стоять! А то хуже будет! – заорал урка, но увидев, что я уже в машине, завопил – Убью падла!
Взревел мотор, машина рванула и стала стремительно набирать скорость…, отсекая прошлое. Отсекая грязное, страшное, противное… Отсекая его навсегда…