С Колькой и Серёжей я познакомился при поступлении в институт. Все мы были из разных городов, только что окончили школу и начинали самостоятельную жизнь. В институт поступили, несмотря на очень большой конкурс. Это было самое начало восьмидесятых годов прошлого века. По непонятной для меня причине в ту пору иногородним первокурсникам общежитие не предоставлялось. Искать жильё предстояло самим. Увидев свою фамилию в списке поступивших и пережив первые радостные минуты, я начал думать о крыше над головой. В этот момент и подошли ко мне Коля и Серёжа мои будущие однокурсники. Оба высокие, стройные, один с усами, другой с карими глазами и всегдашней ухмылкой. Колька был выходцем из деревни, Серёжа из интеллигентной семьи, проживавшей в небольшом провинциальном городке. Они только что взяли в профсоюзном комитете адрес, где сдавалось жильё студентам, и искали третьего. Я, естественно, согласился.
Наше будущее жильё оказалось на самой окраине города в частном доме за высоким забором. В одной половине дома – комнаты хозяев, другую, с отдельным входом, предложили нам. «Три комнаты, ёпте, чайник в любое время», - произнёс Иван Иванович, хозяин – пенсионер, слегка за шестьдесят, невысокого роста, с вечно сине-красным носом, выдававшим в нём выпивоху. Его жена Анастасия Сергеевна – высокая, худая с бледным лицом, большими подглазинами и задумчивым взглядом, почему-то напомнила мне графиню из пушкинской «Пиковой дамы».
Наши «три комнаты» представляли из себя небольшую комнатку с диваном, столом возле окна и старинной деревянной этажеркой для книг. Была ещё небольшая прихожая и что-то наподобие кухни, где стоял холодильник и столик с электрической плиткой. Удобства находились во дворе в деревянной будочке.
До ближайшей троллейбусной остановки полчаса быстрой ходьбы и восемь остановок до института. На улице кричали петухи, лаяли собаки, около домов на лавочках сидели старушки, с любопытством оглядывавшие новых жильцов с головы до ног.
За проживание хозяева запросили с нас по тридцать рублей с каждого. Мы, разумеется, согласились. Весь год, пока мы жили, Иван Иванович вздыхал, что сильно продешевил. Я, по наивности, готов был даже десятку прибавить, пока не узнал, что два мои одноклассника, поступившие в другой институт, сняли отдельную квартиру со всеми удобствами в центре города, в двух шагах от учёбы, за пятнадцать рублей с человека.
И всё же, не смотря ни на что, вспоминая тот год на городской окраине, я прихожу к выводу, что это был один из самых счастливых периодов моей жизни.
От предыдущих жильцов, тоже студентов, нам достался глобус на столе и прибитый к стене плакат с портретами членов политбюро ЦК КПСС – тогдашнего руководства страны. Вся наша жизнь в маленькой тесной комнатёнке проходила под пристальным взглядом старцев с плаката. Собственно, с него и хочу начать эту историю о том счастливом отрезке жизни.
Глава первая.
К Андрею Андреевичу.
Это был поздний осенний вечер. За окошком шёл сильный дождь. Я лежал на диване, Колька сидел на своей кровати поверх покрывала, а Серёжа за столом возле окна. На столе горела лампа с фиолетовым абажуром, создававшая в комнате таинственный полумрак. Серёжа читал учебник, то и дело отвлекаясь. То задумчиво смотрел в окно, то начинал крутить глобус. Вдруг он резко повернулся к нам с Колькой и начал говорить серьёзным, даже слишком серьёзным тоном: «Давно хотел предложить вам, мужики, интересную идею. Давайте все наши действия зашифруем под имена этих глубокоуважаемых людей». Он кивнул в сторону плаката с членами политбюро и продолжил так же серьёзно: «Ну, например, захотел ты, Колька, по малой нужде…». «Почему, как что, сразу я?», - возмутился Колька. Его деревенская натура не терпела ни малейшей несправедливости. Серёжа махнул рукой: «Ну, хорошо, хорошо, допустим, это я захотел. Это будет называться, например, к Андрею Андреевичу. А если по большой нужде, то, ну хотя бы, к Николаю Александровичу. А если к девушке на свидание пошёл, то, да вот скажем, к Василию Васильевичу». Его глаза загорелись, он едва сдерживал улыбку. Но Колька всё воспринял всерьёз: «Что-то этот Василий Васильевич слишком старый и некрасивый для девушки. А, Серёг, не очень он подходит». Серёжа откинулся на спинку стула и захохотал. Отсмеявшись, он произнёс: «Ну ты, Колька, даёшь! Не Василий же Васильевич к девушке пойдёт, а мы. Ты, например. А это – так, для конспирации, для прикола». Я, будучи ещё слишком застенчивым и закомплексованным, в эту игру не включился. А Серёжа и Коля взяли листок бумаги и начали составлять целый список. В нём появились Григорий Васильевич, Пётр Нилович и кто-то ещё. И надо же такому случиться, эта Серёжина глупость прижилась. Во всяком случае, Колька, первый из нас начавший отношения с девушками, собираясь на свидание, говорил примерно так: «Я, это самое, сначала к Андрею Андреевичу, а потом сразу к Василию Васильевичу. Вернусь поздно, дверь не запирайте».
А в тот дождливый вечер к нам без стука зашёл Иван Иванович, от которого сильно несло водкой. Начал он, как всегда, с коронного: «Три комнаты, ёпте, чайник в любое время». Затем его взгляд упал на плакат с членами политбюро. Он рассматривал портреты, иногда комментируя: «Громыко Андрей Андреевич, говорят, самый умный там, все иностранные языки знает. Устинов Д.Ф. Да, однако. Помню, когда по телеку передали, что его министром обороны назначили, все упали. Штатский, сутулый, в очках. Вот до него маршал Гречко был, высокий, под два метра, красавец! А этот что?»
При этих словах Серёжа, крутнув несколько раз глобус, произнёс, как бы между прочим: «Устинов Д.Ф. большую часть жизни ракетами занимался и космосом. Это я так, к слову». Иван Иванович даже глаза от удивления выпучил: «Иди ты, а я и не знал. Насте надо будет рассказать, вот удивится. А чего вы на плакате рожицы какие-то нарисовали, цифры какие-то? Вдруг проверка из института придёт. Снимите от греха». Как в воду глядел.
Глава вторая.
Как Иван Иванович нас жизни учил.
Через несколько дней, в такой же осенний вечер, Иван Иванович снова заглянул к нам на огонёк. Был он, на удивление, трезвым. Серёжа сидел за столом, я лежал на диване, перебирая струны на гитаре, а Колька пошёл записываться в секцию бокса. Серёжа сказал по этому поводу, что там ему остатки ума вышибут, потом добавил, что и вышибать-то уже нечего. Это его некоторое высокомерие и цинизм по отношению к окружающим, признаюсь, раздражали меня в ту пору. Хотя, в целом, он был парень интересный, боец по натуре.
Иван Иванович начал сразу по делу, даже про три комнаты с чайником промолчал. «Значит так, разговор серьёзным будет. Тут давеча Надька из второго дома ко мне приходила. Дочь у неё «соплячка» в девятом классе учится. Кто-то из вас шуры-муры с ней закрутил. Допоздна где-то всё шляется. Учёбу совсем забросила. Того и гляди в подоле принесёт. А ей шестнадцать только стукнуло. Ясно – нет?»
«Возраст согласия», - неприминул вставить Серёжа. Иван Иванович нахмурился: «Ты, это, бляха-муха, давай, без шуточек своих. Надька фамилии ваши спрашивала, в институт к начальству жаловаться собралась. Ясно – нет? Я не дал. Сам, говорю, разберусь. Признавайтесь, кто из вас этой фигнёй мается?»
Серёжа посмотрел на Ивана Ивановича невинным взглядом: «Зачем же так грубо? А если это любовь? Ромео и Джульетте вообще четырнадцать было. Они, правда, кончили плохо». «Вот-вот, - Иван Иванович присел рядом со мной на край дивана, - и я про то же. Исключат вас из института за малолетку-то. Неужели ровесниц мало? Мы вон, с Настей, с одного года».
Серёжа не унимался: «Если нас исключат, других квартирантов себе найдёшь. Хотя, где ещё такие дураки, чтобы за всё это по тридцать рублей платить?»
Иван Иванович вскочил с дивана: «Я, бляха-муха, руки никому не выкручивал! Ясно – нет? Я предложил – вы согласились! До вас здесь Лёха жил, так его отец даже машину угля привёз».
Неизвестно, чем бы закончился разговор, но в это время кто-то робко постучал в окно, выходившее на улицу. Потом стук повторился. Иван Иванович подошёл к окну. На улице стояла юная девчонка с чёрными, как смоль, волосами. «Чего тебе?» - буркнул Иван Иванович. «Колю позовите», - донеслось с улицы. Иван Иванович замахал руками: «Нету его! Нету! Титьки сначала отрасти, соплячка!» Потом он повернулся к нам и показал кулак: «Кольке передайте, чтобы завязывал всё это, и сами с малолетками ни-ни! С меня пример берите – мы с Настей с одного года».
Глава третья.
Проверка жилищных условий.
Наша первая студенческая осень продолжалась. На какое-то время дожди закончились. Установилась тёплая солнечная погода. Деревья оделись в красивый наряд из разноцветных листьев. Воздух был наполнен удивительной свежестью и запахом леса. Недалеко от нашей улицы начинался старинный парк. Его заложили ещё в начале века. Совсем рядом с центральными ухоженными аллеями, находились и совсем заброшенные, без асфальта и даже без фонарей. На одну из этих аллей мы иногда ходили гулять с Серёжей. Колька от таких прогулок отказывался, считал их блажью. Да и времени у него свободного не оставалось. После учёбы шёл в секцию бокса, а по вечерам на свидание, как говорили они с Серёжей, к Василию Васильевичу. Никакие уговоры и запугивания на него не подействовали. Правда, в любовь он не верил. Выдвинул даже теорию о том, что всё это выдумки буржуазных философов. Серёжа пытался объяснить ему, что любовь – это главное, чем одарил человечество Бог. На что Колька всегда отвечал в духе того времени, что Бога-то тоже нет. Едва ли не единственный со всего курса, он записался в кружок научной критики библии и почему-то очень гордился этим.
Как я уже говорил, мы с Серёжей частенько выбирались в парк. У нас даже появилась любимая скамейка на одной из заброшенных аллей. Именно во время одной из таких прогулок он рассказал мне, что в родном городе ждёт его любимая девушка. Он был влюблён в неё с первого класса. Она очень долго не отвечала на его чувства, а в самом конце десятого всё изменилось. Их отношения зашли так далеко, что дело идёт к свадьбе. Он думал о ней каждую минуту, считал дни до выходных, когда можно будет поехать домой. Рассказывал он так убеждённо, что я искренне завидовал. У меня в ту пору девушки не было. Вниманием слабого пола я не избалован и очень комплексовал по этому поводу. Правда мне нравилась одна девчонка с нашего курса, мне даже казалось, что я влюблён в неё, но надеяться на взаимность я не мог. Лена Вахромеева, так звали девушку, была первой красавицей курса и пользовалась большим успехом у мужской половины. Да к тому же говорили, что у неё жених служит в армии, и она его ждёт. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я должен признать, что мне мало встречалось девушек и женщин подобной красоты и обаяния. У Лены были правильные черты лица, красивые карие глаза, длинные пушистые ресницы, тёмные, спадающие до плеч волосы, стройная фигура. А ещё она была весёлой и общительной девчонкой. Я твёрдо решил, что обязательно расскажу о своих чувствах Серёже и попрошу у него совета.
В ближайшие выходные наши поездки домой отменились, потому что комитет комсомола факультета поручил нашему курсу выехать в воскресенье в подшефный детский дом. Все иногородние студенты были недовольны. Громче всех возмущался Колька. Он вообще считал, что любая общественная работа мешает учёбе.
Вернувшись на нашу окраину после субботних занятий, мы не знали чем себя занять. Говорили обо всякой ерунде. Снова воспитывали Кольку на счёт отношений с малолеткой. Он огрызался, иногда отвечал матом. Как всегда, неожиданно появился Иван Иванович, слегка «поддатый». Как-то загадочно улыбнувшись, он произнёс своим неприятным голосом: «Ну что, достукались? Как я и говорил, пришла из вашего института комиссия. Сейчас за всё с вас спрос будет. И за плакат этот, - он кивнул в сторону портретов политбюро, - и за малолетку, и вообще…». Что «вообще», он сказать не успел. В прихожей послышались шаги, затем в дверь осторожно постучали. Голос Ивана Ивановича: «Входите!». Дверь открылась и на пороге появилась она – Лена Вахромеева, в джинсах, короткой кожаной куртке с расстёгнутыми пуговицами. Она вошла, улыбнулась, и у меня где-то внутри зазвучала музыка, красивая музыка, орган.
Лена сообщила, что по поручению профсоюзного комитета проверяет жилищные условия иногородних студентов: «Иван Иванович уже рассказал мне про три комнаты и про чайник в любое время. А ещё про то, что они с Анастасией Сергеевной заботятся о вас, как о детях родных, воспитывают».
При этих словах Иван Иванович расплылся в улыбке. Лена достала из сумочки кожаную тетрадку и села за стол писать акт. Взяла в руки фотографию в рамочке, стоявшую рядом со стопкой книг. Поднесла поближе и спросила почему-то Серёжу: «Это твоя девушка?» Серёжа улыбнулся, как всегда, загадочно и слегка высокомерно: «Можно и так сказать. Поэтесса любимая – Вероника Тушнова». «Красивая», - единственное, что Лена сказала в ответ. Такую поэтессу она не знала, в школьной программе её не проходят. «Почему она всё время смотрит на Серёжу, задаёт вопросы только ему? Почему на меня даже не обращает внимания?» - мысли, одна за одной, кружились в моей голове: «Надо бы предложить ей чаю. Вот только конфеты мы все съели. Последнюю Колька слопал ночью, когда пришёл со свидания». Лена закончила составлять акт и попросила всех расписаться. Первым подпись поставил Иван Иванович, не преминув при этом вспомнить про три комнаты и чайник. Затем расписались Коля и Серёжа. Наконец настала и моя очередь. Я с волнением взял ручку из её рук, на секунду наши пальцы коснулись друг друга, и у меня застучало в висках. И в это самое время пошёл дождь. Откуда он взялся? Небо весь день было чистое. Дождь стучал по крыше, по металлическим карнизам. Во дворе дома и на улице образовались лужи.
«Какая жалость. Я зонт дома оставила, а ещё по двум адресам нужно успеть», - голос у Лены красивый, спокойный, уверенный, как бы говорящий, ну раз так, придётся у вас сидеть. И тут, совершенно неожиданно для меня, опять встрял Серёжа: «У меня есть большой зонт с бамбуковой ручкой. Я провожу тебя». Дальнейшее было словно в тумане. Серёжа одевал длинную осеннюю куртку, доставал из шкафа в прихожей зонт. Откуда он только взялся, я никогда его там раньше не видел. До сих пор сохранилось у меня в памяти, как шли они под зонтом под ручку, прижавшись друг к другу.
Я лёг на диван и молча уставился в потолок. Вот тебе и друг! Вот так он любит свою девушку в родном городе. Лицемер. Самый примитивный лицемер.
Часа через два начало темнеть. Колька всё это время восхищался Серёжей: «Какой молодец! Склеил тёлку за пять минут! Видел, как она к нему прижалась?» При слове «тёлка» мне захотелось заехать ему по морде, по этим противным усам. Затем Колька начал одеваться. Что-то из вещей долго не мог найти, чертыхался. Потом сказал, что он к Василию Васильевичу, хлопнул дверью и ушёл, а я остался один. Не заметил, как по лицу потекли слёзы, горячие, солёные, вытирать их не хотелось.
Я не заметил, как уснул. Спал долго, сейчас уже точно не помню сколько. Кажется, снилась музыка, возможно, снова орган. А ещё, красивые Ленины глаза и большой Серёжин зонт с бамбуковой ручкой.
Посреди ночи вернулся Колька, быстро разделся и лёг спать. Спал он всегда в трико. Как-то признался, что стесняется слишком волосатых ног. Колька ещё не успел уснуть, как вернулся Серёжа. Они ещё долго разговаривали шёпотом, чтобы не разбудить меня. Из их разговора я узнал, что Серёжа проводил Лену до остановки троллейбуса, а возвращаясь обратно, встретил своих одноклассников и просидел с ними до глубокой ночи. Этот случай надолго убедил меня, что не нужно делать поспешные выводы.
Глава четвёртая.
О том, как мы выбирали новую девушку.
Я очень люблю зиму. Иногда часами могу смотреть, как падает за окном снег. Кое-кто из моих друзей и знакомых считает, что зимний городской пейзаж – это как картина графика – белое-чёрное, без полутонов и оттенков. Может быть это и так, но в этом - своя прелесть. В графике есть определённость, добро – это добро, а зло – это зло, и никаких между ними переходов.
В тот год зима наступила внезапно. Ещё вечером шёл дождь, в многочисленных лужах плавали опавшие листья, а ночью ударили морозы и всё вокруг замело. В тот день, когда мы ехали на троллейбусе на занятия, на задней площадке стоял в лёгкой осенней ветровке студент из Африки. Им почему-то не успели выдать зимнюю одежду. Африканец дрожал от холода, а один из пассажиров, усмехнувшись, потряс его за плечо и произнёс: «Что, сынок, чай не Африка?».
Вечером того же дня нас ждал неприятный сюрприз. К нашим хозяевам днём снова приходила Надька из второго дома – мать Колькиной подруги. Она на полном серьёзе заявила, что пойдёт не только в наш институт к начальству, но и в милицию с заявлением. Хозяева склонялись к тому, чтобы выселить нас всех или хотя бы Кольку, но боялись, что в середине учебного года других жильцов не найдут, а девяносто рублей в месяц на дороге не валяются. Ситуация осложнялась ещё и тем, что Колька по-прежнему не верил ни в какую любовь. Любовь так и осталась для него выдумкой буржуазных философов. А с Надиной дочкой, которую звали Катя, он просто развлекался. Поскольку на улице было уже холодно, то их встречи перенеслись в нашу комнатёнку. По субботам и воскресеньям, когда мы с Серёжей уезжали домой, а хозяева, как обычно, после программы «Время» ложились спать, Катя тихонько проходила через двор и оставалась с Колькой до раннего утра. В этот вечер Кольки не было дома, он занимался в секции бокса, поэтому бурную тираду Ивана Ивановича пришлось выслушать нам с Серёжей. Когда за ним закрылась дверь, мы, честно говоря, приуныли. Серёжа начал рассказывать, как ходил сегодня по магазинам в центре города в поисках лимонов. Лимоны просил купить дедушка, которому их посоветовали врачи. «Представляешь, полки магазинов совсем опустели. Даже за рыбными консервами очередь», - горячился он, рассказывая всё это так, будто я только что прилетел с другой планеты. Выговорившись, Серёжа сел за стол и начал, по привычке, крутить глобус: «Я понимал бы всё это, если б у Кольки была любовь. А так, просто пудрит девчонке мозги, развлекается, тешит своё самолюбие. Это у нас на курсе он провинциал из деревни, а для Катьки – гений. И почти сам Господь Бог», - Серёжа с лёгкостью переключился с пустых полок в магазине на Колькины проблемы. Впрочем, теперь это становилось и нашими проблемами тоже. Переезжать зимой, в середине учебного года, совсем не хотелось.
«Знаешь, - задумчиво начал Серёжа, как бы рассуждая сам с собой. Он называл это «погонять шары» или «попробовать идею на зуб». «Знаешь, а может сыграть на Колькином тщеславии. Велика заслуга – охмурить троечницу Катьку с окраины. Вот, если бы умную красивую девчонку, ровесницу из интеллигентной семьи… Для этого и самому над собой работать надо». Мне ход Серёжиных мыслей не понравился. В отличие от Кольки, я-то как раз в любовь верил и считал, что её нельзя вызвать искусственно. Любовь должна придти сама, словно удар молнии. Ба-бах – и всё, влюбился, на всю жизнь. Мои отношения с Леной Вахромеевой были на прежнем уровне, как говорил Серёжа, правда, по какому-то другому поводу «околоноля», одним словом. Я по-прежнему боялся признаться ей в своих чувствах. Да что там, ей, даже друзьям ничего не сказал.
На нашем курсе учился некто Литвинов, неприятный тип с бородой и в очках. Был он гораздо старше всех нас, женат вторым браком, имел детей. И при этом, все разговоры у него только про баб. Он говорил, что может охмурить, а потом бросить, любую. Колька считал его своим кумиром и пытался даже в чём-то подражать ему. А я Литвинова презирал. Один его вид вызывал у меня бурный протест внутри. Серёжа мою оценку разделял и сказал о нём однажды, как всегда, между делом: «Подонок ещё тот». Так вот, сейчас этот подонок начал подбивать клинья к Лене, и я очень боялся, что он затуманит ей голову. «В каких облаках ты витаешь?» - услышал я голос Серёжи. Он держал в руках фотографию нашего курса, сделанную во время посещения подшефного детского дома. «Давай, присоединяйся, будем выбирать объект для Колькиной любви», - Серёжа улыбнулся, как всегда, хитрой улыбкой. «Нет никакой любви. Это всё выдумки буржуазных философов», - процитировал я Кольку. Серёжа пропустил это мимо ушей, махнув рукой, как бы говоря, «не повторяй всякие глупости». Он начал давать характеристики нашим девчонкам: эта – слишком умная, эта – слишком глупая, эта худая, эта толстая, эта – слишком расчётливая и так далее. В результате, методом отсева, остались две кандидатуры – Лена Вахромеева и Оля – комсорг Колькиной группы, кудрявая брюнетка, невысокого роста, в очках, обаятельная, по слухам, писала стихи. «Давай, как в странах загнивающей демократии, проведём тайное голосование из двух кандидатур», - предложил Серёжа. И не дождавшись моего ответа, начал готовить для выборов бюллетени, вырвав два листка из тетради в клеточку. Под урну для голосования он решил использовать коробку из-под обуви, сделав на крышке надрез ножницами. Через десять минут уже подводились итоги. Победителем единогласно стала Оля. Почему я вычеркнул Лену, думаю, объяснять не нужно. А вот мотив голосования Серёжи был не понятен. «Вот и отлично, - сказал он, довольно потирая руки, - Я сейчас набросаю план действий, а ты, знаешь что, достань из холодильника водку, у нас там есть ещё немного, и сообрази что-нибудь из закуски, хотя бы огурчиков солёных. Мой отец лет двадцать возглавляет участковую комиссию, так они, как голоса подсчитают, так сразу маленький банкет». Пока я готовил закуску, Серёжа, под мелодию Джо Дассена из катушечного магнитофона, быстро набросал план действий операции под кодовым названием «Новая девушка для Кольки». Первым пунктом значилось написание письма с признанием в любви. Пока мы пили и закусывали под Джо Дассена, Серёжа импровизировал на тему письма, обдумывая каждое слово. Потом мы вернулись к теме пустых полок в магазинах, сплошного формализма и словоблудия на семинарах по общественным наукам. Говорили ещё о каких-то всем известных недостатках. Члены политбюро с плаката осуждающе смотрели на нас. Во время шумного спора мы не заметили, как появился Колька и положил конец дискуссии, сказав: «Зато у нас самые лучшие в мире танки!»
Глава пятая.
Я тебя люблю.
К моему большому удивлению Серёжин план сработал. Он то и дело доставал из ящика стола тетрадный листок в клеточку, сложенный пополам, и с огромным удовольствием вычёркивал очередной пункт после его исполнения.
В тот вечер, когда этот план только родился, Колька довольно легко согласился приударить за Олей. При этом он сказал, что всё у него получится, ведь он, по общему мнению, самый «обонятельный» на курсе. Колька, конечно, имел в виду «самый обаятельный». Я хотел поправить его, но передумал.
Весь остаток вечера он переписывал сочинённое Серёжей письмо Оле с пылким объяснением в любви. Для пущей убедительности, Серёжа нарисовал красивый парусник и сочинил несколько строчек:
Ведь, если счастья в жизни не найду,
И будет без тебя мне очень трудно,
Вот так и я из жизни уплыву,
Как это маленькое судно.
Колька вложил письмо в конверт, вложил и рисунок с парусником, под которым переписал стихи. Рано утром съездил к Олиному дому и опустил конверт в почтовый ящик. Я был абсолютно уверен, что всё это ни к чему не приведёт. Оля была в моих глазах умной, серьёзной девчонкой. А от всех этих стихов, рисунков и высокопарных слов о любви за версту несло банальным обманом. Колька по-прежнему не верил ни в какую любовь и то и дело повторял, что это «выдумки буржуазных философов». К тому же, у них с Олей не было ничего общего. Она – умная, правильная, романтичная. А он – явно не блистал интеллектом, а уж о романтике и говорить не приходилось.
Но, как я уже говорил в начале, Серёжин план сработал.
Оля и Коля начали встречаться и стали первой на нашем курсе парой. Впрочем, и отношения с Катей он не прекратил, только видеться они стали реже. Ей Колька объяснял это большой загруженностью в секции бокса, этим же он объяснял и Оле, когда не мог придти на свидание к ней. На самом деле бокс он давно забросил, не достигнув в этом виде спорта никаких успехов. А у Катиной мамы дело дальше угроз не пошло. Так и работал Колька, по его собственному выражению, на два фронта на протяжении всего первого курса.
Я хоть и всей душой осуждал этот Серёжин план, но в то же время решил использовать его небольшой кусочек и для своей личной жизни. Рассуждал просто – раз всё это сработало у Кольки, то почему не должно сработать у меня. Тем более, я-то как раз в любовь верил и Лену искренне любил. За несколько дней до Нового года я тоже решил написать письмо с признанием. Несколько вечеров, уходя на кухню, строчил страницу за страницей, перечитывал, рвал листки, начинал писать снова. В конце концов, ограничился одной строчкой: «Я тебя люблю». И никаких высокопарных фраз и лживых воздыханий, никаких парусников и примитивных стихов.
В последнее время, во время перемены Лена стояла вместе с Литвиновым у окна в институтском коридоре. Обычно он что-то шептал ей на ухо, а она звонко смеялась. Я твёрдо решил подойти к ним и отдать конверт с письмом в одну строчку прямо в руки Лене. Пусть Литвинов видит, пусть все видят. Пусть. Я несколько раз собирался подойти, но так и не решился. Просто улучил момент и положил конверт ей в тетрадь. На следующей паре получил от неё записку с предложением в шестнадцать часов встретиться в кафе «Витязь», стоявшем через дорогу от нашего института. Это было чудо, в которое трудно поверить. Я то и дело целовал эти строчки, написанные красивым Лениным почерком. Вдыхал полной грудью запах её духов, которыми так приятно пахла записка. Я даже сбежал с последней пары, чтобы съездить на квартиру, вымыть голову, побриться, надеть любимый свитер и джинсы, а ещё подушиться туалетной водой, стоявшей на тумбочке и, наконец, найти и купить на последние деньги красивый букет роз. С цветами в ту пору были проблемы, в полумиллионном городе было два-три места, где их продавали. Я то и дело смотрел на часы, мысленно подгоняя часовую стрелку. В кафе «Витязь» оказался за полчаса до назначенного времени. Лена появилась ровно в шестнадцать, минута в минуту. Щёки на её прекрасном лице были красными от мороза, а в глазах искрился лукавый огонёк. Я был счастлив. Мне казалось, я плыву на облаке над вечерним городом. Где-то там, внизу, уже загораются на бульварах фонари, крошечные машинки мчатся по шоссе, и вокруг звучит музыка, как и тогда, когда Лена приходила осенью проверять наши жилищные условия. Только тогда почему-то слышался орган, а теперь мелодия в исполнении оркестра Поля Мориа.
Но, по мере того, как длился наш разговор, я всё больше и больше спускался с облаков к грешной Земле. Спускался до тех пор, пока не ударился лицом об асфальт. Лена любила другого. И этим счастливцем был вовсе не таинственный жених, служивший в Армии, а Литвинов. Лена говорила, какой он умный, интересный, что он настоящий мужчина, и она многому научилась у него. А ещё он обещал развестись с женой сразу после зимней сессии и, что в каникулы они снимут квартиру и будут жить вместе.
Домой из центра города я медленно шёл пешком, плохо понимая где иду, куда иду, иногда задевая прохожих и извиняясь в ответ на их недовольные взгляды. Один раз начал переходить дорогу задолго положенного места со светофором и, чуть было, не угодил под машину.
До нашего домика на окраине я добрался ближе к ночи. Колька, вероятно был на свидании с одной или с другой. В комнате звучал голос Джо Дассена из катушечного магнитофона, верхний свет был выключен, на столе горела лампа с фиолетовым абажуром. Серёжа сидел один и крутил глобус.
Я рухнул на диван. Снова, как и тогда осенью, из глаз потекли слёзы. Серёжа сел рядом со мной, взял за руку и я рассказал ему всё. Мне показалось, что он даже не удивился, видимо догадывался о моих чувствах. «Знаешь, старик, что я тебе скажу. Любовь – это не всегда справедливое чувство и, чаще всего, не взаимное. Это не правда, что любая любовь – счастье. Нет, неразделённое чувство – трагедия. Я тебя понимаю. Давно заметил, что женщины и девушки часто выбирают тех, кто хуже, иногда даже конченых подлецов. Начинают их романтизировать, верить каждому их слову, считают, что смогут перебороть все недостатки. А Лену, извини меня конечно, ты просто придумал себе, в жизни она совсем другая. Хотя, знаешь, мне жаль её. Этот поддонок Литвинов поиграет с ней да и бросит, сломает девчонке жизнь. И Ольгу мне очень жаль. Виноват я перед ней. Всё собираюсь рассказать про это дурацкое письмо и про Колькино хождение на два фронта тоже. Я вместе с ней по пятницам в литературном объединении занимаюсь. Вот после заседания и поговорю с ней. Обязательно поговорю. А мерзавца Литвинова нужно остановить. Только не знаю пока как». По мере того как он говорил и говорил, я немного успокоился. Серёжа перемотал кассету, выключил настольную лампу и лёг не раздеваясь на кровать поверх покрывала. Мы лежали молча и слушали удивительные мелодии в исполнении Джо Дассена, Эдит Пиаф, Шарля Азнавура. Во дворе горел фонарь, освещая снежинки, кружившиеся в воздухе. В то время, как в комнате зазвучала «Вечная любовь» в исполнении Азнавура, в прихожей хлопнула дверь и через пару минут в комнате появился Колька. Он включил верхний свет, начал чертыхаясь раздеваться, потом долго ходил на кухню и обратно, хрустя солёным огурцом. Наконец, Колька угомонился, выключил свет и прямо в трико лёг на кровать, натянув до подбородка одеяло. Он долго ворочался, спать ему явно не хотелось. Он решил развлечь нас с Серёжей разговором: «Представляете, мужики, мы сегодня на большой перемене курили в туалете. Я, Серёга Литвинов и Мишка Чичеров. Серёга про Ленку Вахромееву рассказывал, как он ей целку сломал. Оказывается, жених её, дурачок, уходя в Армию, решил ничего с ней не делать, чтобы потом проверить не изменяла ли она ему. Мы с Чичером так смеялись! Пусть теперь проверит. Ленка у Серёги юбилейная – сотая. Мы потом, после занятий, бутылку на троих раздавили. Обмыли такое событие. Мне Ольга тоже сказала, что в любой момент сделаем, когда матери и отца дома не будет».
«Подлец», - послышалось вдруг в комнате. Я был поражён тем, как произнёс это слово Серёжа. Сколько эмоций вложил он в него. «Кто?» - удивился Колька. «Литвинов твой! И ты тоже!» «Почему?» - Колька вылез из-под одеяла и сел прямо в трико на кровать. «Подрастёшь – поймёшь. Хотя я уже и в этом не уверен, - Серёжа говорил уже спокойнее. Наступила длинная пауза, потом он продолжил совсем спокойно, - После сессии съезжай отсюда. Воздухом одним с тобой дышать трудно». Колька закряхтел: «Это ещё почему? Не поеду! Да и денег у меня нет». «Денег я тебе дам. Я с понедельника на комбинат грузчиком на ночные смены устроился. И ещё. Заранее предупреждаю, обязательно Оле всё расскажу. И Катьке тоже. Пусть знают, каким ты боксом по вечерам занимаешься». Колька снова забрался под одеяло и обиженно повернулся к стене. Со следующего утра он перестал с нами разговаривать. Молчал до самого Нового года.
Глава шестая.
День весеннего равноденствия.
В тот год день весеннего равноденствия выпал на двадцать первое марта. В этот день солнце переходит через экватор из Южного полушария в Северное
И в наших краях день становится равен ночи.
Весна уже вовсю вступила в свои права. Повсюду таял снег, в центре города и на его окраине разлились лужи. В воздухе чувствовалось что-то свежее, новое, словно всё вокруг просыпалось от зимней спячки.
Наши отношения с Колькой улучшились, но прежней теплоты и близости не стало. Он успел опередить Серёжу и сам рассказал Оле про то злосчастное письмо и про Катьку рассказал тоже, правда, не преминул добавить, что всё это было раньше, а сейчас эти отношения закончились. Оля ему поверила. Она вообще верила людям, видела в каждом в основном светлые стороны и довольно легко прощала недостатки, поэтому разговор Серёжи с ней закончился ничем. Кольке не откажешь в смекалке, находчивости и упорстве. Все эти качества были характерны для сельских жителей, и он обладал ими в полной мере. Их отношения с Олей развивались по восходящей. Правда, Колька частенько жаловался на то, что живёт она очень далеко от нас, совсем в другом районе, а последний троллейбус заканчивал ходить в половине десятого вечера. По этой причине он всё чаще оставался у Оли на ночь. Отношения с Катей, видимо, начали ему надоедать. Он встречался с ней всё реже и реже, а она вечерами ходила под нашими окнами одна и ждала его.
Иван Иванович по-прежнему частенько выпивал, и то и дело ругался на этой почве с Анастасией Сергеевной, а когда приходил к нам, то жаловался на жизнь, которая стремительно катится к концу. Однажды проговорился, что к выпивке пристрастился ещё на войне, там перед каждым боем давали сто грамм «наркомовских».
В тот день, двадцать первого марта, произошло несколько событий, которые я не могу забыть и сейчас, хотя прошло уже много лет.
После окончания занятий весь курс собрали в самой большой аудитории на внеочередное комсомольское собрание. На повестке дня стоял один вопрос: о даче рекомендации Сергею Литвинову для перевода из кандидатов в члены партии. В кандидаты его приняли ещё на заводе, где он работал чертёжником до поступления в институт. Собрание предполагалось провести быстро, все торопились в столовую или домой. Словом, судьба Литвинова должна была решиться за полчаса. За стол в центре аудитории сели Оля, как комсорг, и доцент Колеватов, бывший в ту пору секретарём партбюро факультета. Колеватов был коренастым мужчиной в очках с толстыми стёклами, с чёрными волосами, зачёсанными назад. И зимой, и летом он носил чёрный костюм, белую рубашку и зелёный галстук, который совершенно не шёл ему. Говорил он сегда монотонным глухим басом, улыбка никогда не появлялась на его лице.
Оля зачитала характеристику Литвинова: хороший студент, пользуется уважением в коллективе, участвует в общественной жизни. Пока она говорила всё это, Колеватов молча кивал головой. Предложили задавать Литвинову вопросы. Кто-то спросил - зачем он вступает в партию? На лице Литвинова появился румянец, его руки слегка задрожали, впрочем, вряд ли от волнения. Просто, накануне, они с Михаилом Чичеровым всю ночь пили водку в одном из общежитий. Прокашлявшись, он ответил, что хочет быть в первых рядах строителей коммунизма. Колеватов снова закивал головой. Больше вопросов не было, и дело шло к голосованию. И тут слово попросил Серёжа. Он вышел к трибуне и заговорил спокойным, негромким голосом. Говорил и о том, что Литвинов мещанин и циник, пьяница и бабник, подлец по жизни, отрицательно влияет на младших товарищей. В этот момент Серёжа посмотрел на Кольку, а тот опустил голову. «У Вас есть конкретные факты?» - спросил недовольно Колеватов. «Есть», - ответил Серёжа. И привёл в качестве примера Лену Вахромееву, которая была в ту пору в «интересном» положении, а когда это стало известно, Литвинов резко прервал с ней всякие отношения. Аудитория загудела. «Я могу привести и другие примеры, - продолжал Серёжа, - Литвинов – позор для партии». Оля немного растерялась, а потом предложила другим желающим тоже выступить. Слово попросила Лена Вахромеева. Она была в широком платье, с бледным лицом и тёмными подглазинами. Лена начала говорить прямо с места. Она сказала, что с Литвиновым у неё не было близких отношений, что у неё жених в Армии, и все про это знают, в зимние каникулы она ездила к нему в часть, и вообще, это его ребёнок. Осенью жених вернётся, и они поженятся. А ещё, что летом она переводится на заочное отделение. Говоря всё это, Лена несколько раз посмотрела на меня. А я в эту минуту подумал о её женихе. Какой же он хороший парень! Понял, простил, жениться собирается после дембеля. Я мысленно задал себе вопрос, а я смог бы так? И с ужасом понял, что нет, не смог бы и не простил.
Затем слово попросила Лариса, длинноволосая блондинка с полным, неприятным лицом, близкая подруга Оли. Она с самой лучшей стороны охарактеризовала Литвинова. Он и умный, и добрый, и авторитетом пользуется. А вот Серёжа интриган и сплетник. «Все мы знаем, как Оля и Коля любят друг друга, а Серёжа пытался вбить между ними клин, рассказывал всякие гадости. А ещё, - тут Лариса сделала страшные глаза, - Он – человек аполитичный». И рассказала про висевший у нас в комнате плакат с портретами членов политбюро и про Серёжину выдумку, типа, «к Андрею Андреевичу».
Колеватов достал блокнот и начал писать. Я, неожиданно сам для себя, встал и крикнул: «Это всё ложь! Я тоже живу в этой комнате. Нет у нас никакого плаката с политбюро». Сказав это, я густо покраснел, врать не умел, и все это знали. «Как это нет? Вы даже рога там пририсовали кое-кому. Коля, скажи! Что ты молчишь?» - Лариса обратилась к Кольке. Тот начал своё любимое: «А что я? Я ничего, я не я, и хата не моя – вертелся», - словом, вертелся, как уж на сковородке. «Так есть плакат или нет?» - грозно прикрикнул на него Колеватов. «Вроде нет», - тихо ответил Колька. «Разберёмся, - хмуро бросил Колеватов и повернулся к Оле – Веди собрание».
Рекомендацию Литвинову дали почти единогласно. Против проголосовал Серёжа, а я воздержался. Когда выходили в коридор, я услышал, как Оля спросила Ларису: «Зачем же ты так?» «Я всегда за справедливость, за правду! У меня талант видеть людей насквозь». – Лариса раскраснелась от волнения и гордой походкой пошла по коридору. Ко мне подошла Лена и неожиданно поцеловала в щёку, прошептав: «Спасибо тебе». За что спасибо, я так и не понял.
Потом я помчался домой. Сначала бежал до остановки. Как назло пришлось долго ждать троллейбус. Потом бежал от остановки до нашей улицы. Влетев в комнату, сорвал со стены плакат и начал рвать его на куски. В этот момент самые разные чувства одолевали меня. Почему-то подумал, что все эти Василии Васильевичи похожи на Колеватова и на Литвинова и на эту дурру – Ларису, возомнившую себя борцом за правду. Потом я нашёл в прихожей старую пепельницу, взял на кухне коробок спичек, сложил разорванный на куски плакат и поджёг. Только, когда появилась зола, успокоился.
В комнату с каким-то большим пакетом в руках вошёл Иван Иванович. Он понюхал воздух и недовольно спросил, что я жёг, а потом отдал пакет, сказав: «С почты принесли вам, два часа назад». Уходя, долго ворчал: «Ну и жильцы, едри их! Того и гляди дом спалят».
Я сел за стол, разрезал ножницами пакет. Достал журнал с названием, написанным синими буквами «Литературная учёба». Начал листать. Где-то в середине наткнулся на рассказ «Последняя парта в третьем ряду» - рассказ, как рассказ, похож на другие. Но что-то меня привлекло к нему? Что? Потом мурашки побежали по коже – фамилия и имя автора. Серёжа и его фотография с лукавой улыбкой в глазах. Так вот оказывается, что он всё время пишет в толстую кожаную тетрадь. Даже ночью, когда мы с Колькой спали, он, чтобы не мешать нам, брал лампу и уходил на кухню. Меня охватили волнение и радость. Хотелось петь, кричать. Я распахнул окно. В комнату ворвался свежий весенний воздух. Надо запомнить это число. Двадцать первое марта – день весеннего равноденствия. В этот день солнце переходит через экватор из Южного полушария в Северное, и в наших краях день становится равен ночи.
Глава седьмая.
Мальчик не нужен.
Серёжа попросил меня пока никому не говорить о его рассказе, опубликованном в журнале. Я искренне не понимал – почему? Сам факт того, что публикация состоялась в общесоюзном журнале, пусть даже и для начинающих авторов, говорило о многом. В моих глазах он стал ещё интереснее и умнее. Как-то ушли на второй план все недостатки, которые то и дело беспокоили меня прежде. А уж его выступление на комсомольском собрании по поводу Литвинова, вообще произвело невероятное впечатление. Я был готов подписаться под каждым его словом, да что там словом, под каждой буквой. Мысленно я и сам много раз произносил подобное, но, вряд ли когда, смог бы сказать публично. И каким же мелким и трусливым на Серёжином фоне показался мне тогда Колька, с его «я не я», «то ли да, то ли нет». А тот факт, что он разболтал про всех этих Андреев Андреевичей, вообще не укладывался у меня в голове. Всё чаще я думал об Оле. Где же были её глаза, неужели не видела, что Колька ей совсем не пара. Она такая правильная, умная, романтичная, красивая. А он?... Может быть я и её придумал себе, как и Лену? С некоторых пор я начал замечать, что слишком часто думаю об Оле. И даже смотрю на неё во время занятий и на перемене.
Вскоре сама судьба свела нас совсем близко. Во всю шёл апрель, снег почти везде растаял и вышел наружу многочисленный мусор, портивший вид города. Первый курс подходил к концу. Через полтора месяца предстояла большая и трудная сессия, и поэтому я вовсю налегал на учёбу. В один из учебных дней, на большой перемене, ко мне подошёл доцент Колеватов. Безо всяких вступлений, и даже не поздоровавшись, он начал говорить своим монотонным голосом: «Вчера звонили из райкома партии. Скоро предстоит сдавать отчёт по принятым в ряды КПСС, а наш институт не выполняет лимит по студентам. Срочно нужен мальчик с младших курсов. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать тебя». «Куда?» - спросил я, ничего не поняв из его монолога. «В ряды Коммунистической партии Советского Союза», - произнёс он, чеканя каждое слово, как будто говорил с трибуны. Увидев моё недоумение, он продолжил всё тем же тоном: «Вопрос решён. Ты подходишь. Возьми у секретаря в деканате папку с документами, там образец заявления, анкета и всё такое. Сегодня же сделай фотографии на партбилет. В ателье знают как. А рекомендации я тебе напишу и Берта Исааковна. Завтра к двум часам всё должно быть у меня, а в четыре нас ждут в райкоме на беседу». Берта Исааковна – одинокая пожилая женщина, много лет заведовала факультетской библиотекой. Говорят, что устроилась туда сразу после окончания нашего института и всю жизнь провела между книжных стеллажей, так и не создав семью. В силу своих обязанностей, она знала в лицо всех студентов, поэтому её часто привлекали к написанию всяких рекомендаций и характеристик. Внезапный звонок на урок прервал наш разговор с Колеватовым. Сидя на следующей паре, я не мог придти в себя всё думал о только что услышанном. Почему именно я? За что такая честь? У нас много других студентов, гораздо более достойных, та же Оля или Серёжа, но я человек был дисциплинированный и спорить с начальством не умел. И поэтому, конечно же, забрал в деканате папку с документами, сходил к Берте Исааковне в библиотеку насчёт рекомендации, а по пути домой зашёл в фотоателье, где мне без проблем сделали фотографии на партбилет.
Вечером обо всём рассказал Серёже. Его возмущению не было предела. Выслушав меня, он начал нервно ходить по комнате: «Это чёрт знает что! То они мерзавца Литвинова принимают, не смотря ни на что, то теперь, им видите ли, для лимита мальчик потребовался! А мой дед, между прочим, в партию на фронте вступил. Партбилет получил перед форсированием Днепра. Вот это были коммунисты! А теперь? А…» - он махнул рукой. Сев за стол, он начал молча крутить глобус. «Что же мне теперь делать? Отказываться?» - я совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. «Да чего уж теперь. Ты парень честный, добрый, не то что Литвинов или тот же Колеватов. Может со временем и будет из тебя толк», - Серёжа не успел договорить до конца, как в комнату вошёл Иван Иванович, как всегда, «на веселе». Потрепав Серёжу по волосам, он сел рядом со мной на диван. «Вот, Иван Иванович, поздравь своего жильца. В партию вступает», - Серёжа со своей фирменной улыбкой кивнул в мою сторону. Иван Иванович посмотрел на меня так, как-будто бы увидел в первый раз. Потом поёжился и произнёс: «По этому поводу надо бы по рюмочке хлопнуть, пока Настасья по телеку «Что? Где? Когда?» смотрит. У вас в холодильнике, поди, осталось?» «Что-то было», - произнёс Серёжа, крутнув несколько раз глобус. Иван Иванович «хлопнул» на кухне рюмку и вернулся в комнату, закусывая солёным огурцом, как Колька в ту ночь, когда мы поссорились.
«А я, ребятки, тоже в партию вступал, сейчас расскажу», - он снова сел рядом со мной на диван, задев локтем, стоявшую в углу гитару. - Годов пятнадцать назад это было. Мы ещё в старом доме жили. В столярке я тогда работал на мебельном комбинате. Вызывает меня как-то под конец смены начальник цеха и говорит: «Так, мол, и так, Иван, ты у нас передовик, фронтовик и всё такое. Есть мнение в партию тебя двинуть». А я что? Я – ничего, как скажут. Настя моя тоже была не против. Может, говорит, мастером тебя сделают, в чистой одёже домой приходить будешь. Прошёл я у нас на комбинате все собрания-заседания, и повели меня в райком на комиссию. А в этой комиссии сидят одни седые старички-ветераны. А во главе стола – старушка в пиджаке с орденской колодкой. Ну, пока зачитывали данные мои, характеристики там всякие, рекомендации, то да сё, старички, вроде как, дремали. Потом старушка в пиджаке спрашивает: «А дети у тебя крещёные?» А я так радостно и отвечаю, не чувствуя никакого подвоха: «А как же, мол. Чем мы хуже других? Что же детишкам-то моим нехристями ходить? Тёща покойная летом в соседнее село к батюшке их носила, хороший такой батюшка, румяной, как яблоко». Тут все старички разом проснулись и давай меня е….. , из души в душу. Так и не приняли. Настя моя всё ругалась, что деньги зря на фотокарточки выкинул. А я вот всё думаю, чем же детишки мои партии-то помешали бы?» Из-за стенки раздался недовольный голос Анастасии Сергеевны: «Пойду я, хлопцы, видать, «Что? Где? Чего?» закончилось, ишь, Настя-то разбушевалась». – Иван Иванович поднялся с дивана, снова задев гитару и, пошатываясь, вышел из комнаты.
Ближе к ночи появился Колька и, как бы, между прочим, сообщил, что Олю тоже в партию принимают. За неё родная тётка похлопотала, Лиля. Работает заведующей районо в нашем районе. Она всех знает, со всеми дружит, и за Кольку через годик-другой похлопочет. И вообще, клеевая она – всё достать может, любой вопрос решить…
На следующий день мы с Олей сидели в пустой аудитории и ждали Колеватова. Я делился с ней опытом заполнения всех бумаг, необходимых для вступления в партию. Все мои документы были уже готовы и лежали в коричневой кожаной папке, которую получил вчера в деканате. Во время разговора я с интересом разглядывал её. Красивые чёрные глаза за стёклами очков, кудрявые волосы, маленький аккуратненький носик. Я смотрел на неё и представлял себе, как обнимается она с Колькой, от которого вечно пахнет дешёвым табаком, как целуется с ним и наверняка ей неприятно от прикосновения его жёстких усов. Подумал почему-то и про его волосатые ноги, которые Колька вечно прячет под трико. Странно, что она нашла в нём? Серёжа рассказывал, что в литературной студии все восхищаются Олиными стихами и рассказами, а Колька называл всё это фигнёй и блажью. «Жалко мне её, - вспомнились слова Серёжи, - хлебнёт она с Колькой лиха». От этих мыслей меня отвлёк вошедший в аудиторию Колеватов. Он сел за преподавательский стол и начал разговаривать с Олей, совсем не замечая меня. Так продолжалось минут двадцать. Потом, закончив разговор, Колеватов встал и направился к выходу. После того, как я робко сообщил, что мои документы готовы и протянул ему коричневую кожаную папку, он развернулся и невозмутимо произнёс, что райком поменял институту лимит и теперь для вступления в КПСС нужна девочка с младших курсов, а мальчик больше не нужен, соответственно и документы мои тоже не нужны, а папку я могу оставить себе на память.
Вместе с папкой в руках я вышел во двор факультета и сел на лавочку. Светило яркое весеннее солнце, воздух был по-весеннему свеж, а на душе скребли кошки. Первый раз в жизни защемило сердце и перед глазами замелькали светящиеся мушки. Из дверей вышла Оля под ручку с подругой Ларисой. Лариса что-то громко говорила, размахивая руками, но увидев меня, замолчала. Оля на секунду замедлила шаг, наверное решала подойти ко мне или нет. Лариса что-то шепнула ей на ухо и показала пальцем в сторону ворот. Там стояли с сигаретами во рту Литвинов, Чичеров и Колька. Оля с Ларисой ускорили шаг. Я долго смотрел им вслед и думал, оглянется Оля на меня или нет, хотя бы перед самыми воротами. Не оглянулась.
Глава восьмая.
Случайный прохожий.
Наступил конец мая. В саду у Ивана Ивановича зацвели белым цветом яблони, груши, слива, а на улице, прямо возле забора, кусты сирени. Окна в комнате были теперь всё время открыты, и через них в комнату проникал удивительный, пьянящий аромат. Учебный год подходил к завершению, мы вовсю готовились к сессии. Последний раз заплатили хозяевам девяносто рублей за июнь, а дальше собирались съезжать. Мне деканат пообещал место в общежитии, Колька собирался сразу после сессии жениться и переезжать к Оле, а Серёжа решил поступать в литературный институт в Москве. Его рассказ, опубликованный в «Литературной учёбе» давал право на участие в творческом конкурсе. Впереди был ещё целый месяц совместной жизни, но чувство скорого расставания, нет-нет, да и прорывалось сквозь череду забот.
Я по-прежнему часто думал об Оле. В конце апреля на курсе состоялось комсомольское собрание, на котором ей давали рекомендацию в партию. Она была одета в красивое зелёное платье, которое ей очень шло, старалась держаться уверенно, но чувствовалось, что очень волнуется. Волновалась она зря. Все о ней говорили очень хорошо, особенно подруга Лариса. Она даже прочитала стихи собственного сочинения, написанные к происходящему событию. Стихи были плохие, слишком пафосные, но Лариса прочитала их от чистого сердца, и даже заслужила аплодисменты. Громче всех хлопали Литвинов и Чичеров. В последнее время эти двое всё чаще прогуливали занятия и ходили по вечерам из одного общежития в другое. Пошли разговоры, что Чичерова после сессии то ли переведут на заочное, то ли вообще отчислят, а что делать с Литвиновым деканат не знал, его же совсем недавно приняли в партию. Я тоже хотел выступить на собрании, сказать об Оле несколько добрых слов, но, сам не знаю почему, не решился. Лены Вахромеевой в зале не было, она лежала в больнице с сильным токсикозом. Ходили разговоры, что Литвинов как-то напившись, пришёл поздно вечером к окнам её палаты и всё кричал, чтобы она выглянула. Потом долго ждал, сидя на лавочке в больничном дворе, но так и не дождался.
После собрания мы с Серёжей пошли на нашу окраину пешком. Разговор, как и должно было быть, крутился вокруг Оли. Серёжа говорил, что она хороший человек, добрая, искренняя, но не боец. «Почему она должна быть бойцом? Она же девчонка? – Я совершенно не понимал его. «Как почему? Она же теперь в партии! Должна бороться за правду и справедливость. А впрочем, само наличие партбилета в кармане, ничего не значит. Возьми того же Литвинова». Насчёт Литвинова я был с Серёжей полностью согласен. А вот насчёт Оли – разговор особый. Всю дорогу шёл и думал, рассказать ему о чувствах, шевелившихся в душе последнее время, или не стоит. Как-то странно я буду выглядеть. Совсем недавно признавался в чувствах к Лене Вахромеевой, и, на, тебе, несколько месяцев прошло и уже – Оля. Решил пока промолчать. И не только из боязни странно выглядеть в глазах друга, просто сам ещё не до конца понимал, что такое творится у меня в душе.
Когда-то, в детстве, я прочитал повесть Сент-Экзюпери «Маленький Принц». Тогда была зима, я болел ангиной и лежал целыми днями один, пока родители уходили на работу. Эта книга стала любимой для меня на долгие годы. Особенно понравилась глава об отношениях Принца и Розы. Как он заботился о ней, как оберегал даже от сквозняков, а, когда на Земле попал в сад, где росли тысячи таких же цветов, которых невозможно было отличить друг от друга, уверенно сказал, что его Роза самая лучшая. Может быть, настоящая любовь как раз и отличается от всех других чувств именно этим – стремлением принести счастье другому человеку и оградить его от любых бед и невзгод, даже от сквозняков. В лице Кольки Оле угрожал даже не сквозняк, а настоящий ураган, способный разрушить всю её жизнь. Я несколько раз предлагал Серёже поговорить с ней, даже был согласен стать третьим участником разговора, но он категорически отказался. То ли потому, что уже имел с ней разговор на эту тему перед Новым годом, то ли от обиды на выступление Олиной подруги Ларисы на том злополучном собрании, где Литвинову открывали дорогу в первые ряды строителей коммунизма. Серёжа лишь сказал мне ухмыльнувшись: «Она влюблена, а все влюблённые немного слепцы». Как-то вечером Колька прочитал нам записку, которую Оля незаметно положила ему в карман пиджака: «Коленька, я люблю тебя! Ничего не могу делать, ни о чём другом думать не могу. Всё время думаю о тебе!» Прочитав нам записку, он сложил её вчетверо и положил в учебник политэкономии, при этом усмехнувшись в усы. Мне в эту минуту Колька напомнил охотника, которому в капкан попалась вожделенная дичь. Минут через десять под нашим окном появилась Катя. Колька сделал кислую мину на лице и начал нехотя одеваться.
Из всех экзаменов, которые нам предстояло сдавать в летнюю сессию, больше всего я боялся экзамена по английскому языку. Его нам преподавала Кира Александровна, вздорная пожилая женщина, старая дева, которую мы раздражали уже самим фактом своего существования. Особенно трудно мне давалось произношение. Для того чтобы тренировать его, я брал учебник и шёл в парк на заброшенную аллею, где никогда не было прохожих. Парк благоухал молодой весенней зеленью, а от зарослей сирени и черёмухи шёл невероятный аромат, который просто сводил меня с ума. Через каждые полчаса занятий, во время которых я проговаривал вслух одни и те же слова и выражения по нескольку раз, откладывал в сторону учебник, закрывал глаза, вдыхал воздух и слушал щебетанье птиц. Но через несколько дней у меня возникли проблемы. На той же самой аллее, на соседней скамейке начал появляться случайный прохожий – мужчина средних лет, в длинном светло-зелёном плаще с кожаной сумкой на плече. Он приходил, садился, ставил сумку рядом с собой и сидел молча, всё время о чём-то думая или вспоминая что-то. Иногда он поворачивался в мою сторону и улыбался каким-то своим мыслям. С виду, это был обычный мужчина, но что-то меня настораживало в нём, в его одежде, взгляде, манерах. Иногда возникало ощущение, что я откуда-то знаю этого человека. И знаю близко и давно. Почему возникло это ощущение, я понять не мог. Несколько дней, пока он сидел на соседней скамейке, мне пришлось повторять слова и выражения шёпотом. Хотя, казалось, что случайный прохожий всё слышит и даже готов поправить меня, если слова произносились неправильно. Один раз мне даже показалось, что он хочет заговорить со мной, но никак не решается. В этом мы были похожи. Я тоже не мог никогда начать первым разговор с незнакомым человеком. Я вообще тяжело сходился с людьми. Впрочем, через несколько дней случайный прохожий исчез с аллеи так же внезапно, как и появился. А потом и мои занятия с произношением завершились.
Я так боялся будущего экзамена по английскому, что накануне не мог уснуть почти всю ночь. За окном шёл сильный ливень, который тоже мешал моему сну. Кажется только перед самым рассветом, я немного задремал.
…В парке было уже достаточно темно, и один за другим загорались фонари. Я свернул с центральной аллеи немного в сторону, туда, где заканчивается асфальт и растут кусты сирени и черёмухи. Ещё несколько минут ходьбы, и я окажусь на своей любимой скамейке. Отчего-то учащённо забилось сердце. Вдруг из-за дерева появился он – случайный прохожий в своём неизменном длинном плаще и с кожаной сумкой на плече. Он приложил палец к губам, давая мне знак – молчать, и потянул за руку к себе за дерево. Это был, кажется, ветвистый старый дуб. От прохожего пахло мужскими духами фабрики «Дзинтарс». Я хорошо знал этот запах, такие духи мне подарил отец на шестнадцатилетие, и я пользовался ими долгие годы.
…По заброшенной аллее шла маленькая девочка в коротеньком платьице. Девочка искала котёнка, которого звали Лучик: «Кыс, кыс, кыс, Лучик, ну где же ты? Выходи, не бойся. Я больше никому не позволю тебя обижать. Я найду тебя, и мы уедем к бабушке в Пензу, а мама пусть остаётся со своим злым дядей Витей. Зачем он сегодня пнул тебя ногой, ты же маленький. Кыс, кыс, кыс, Лучик, выходи», - говоря это, девочка подошла к моей любимой скамейке. На скамейке сидела молодая, невысокого роста, женщина, можно даже сказать, девушка. Мне сразу бросились в глаза её чёрные кудрявые волосы, очки, из-под куртки выглядывал подол зелёного платья. Это была Оля. Что она делает здесь в этот поздний час? Я хотел броситься к ней, но прохожий сжал мою руку и не пустил.
Девочка села рядом с Олей и спросила чуть слышно: «Тётенька, ой, простите, девушка, Вы не видели здесь маленького котёночка? Рыженький такой, Лучиком зовут. Сегодня новый мамин муж, дядя Витя, пнул его ногой и выкинул за дверь. Лучик лужу наделал в прихожей. Но он же маленький. Я ещё не успела приучить его к коробочке. Вот и ищу теперь весь день. А у Вас есть дома киска?» - Оля ответила, что киски у неё нет. Девочка продолжала задавать вопросы: «А почему? Вам муж не разрешает?» «Нет», - услышал я так хорошо знакомый голос: «Мужа у меня тоже больше нет. Он нас с маленькой дочкой бросил и ушёл к другой тёте». Девочка задумалась, потом продолжила: «Вот и нас папа бросил. Теперь у мамы дядя Витя. Он злой, больно щиплет меня и Лучика моего выгнал». Оля что-то ответила ей, но я не успел расслышать, в это время на тумбочке зазвенел будильник.
Английский в тот день я сдал на четвёрку.
Глава девятая.
Я надеюсь…
Я проснулся от пения петухов на улице. Через открытое окно в комнату проникала утренняя прохлада. Будильник, стоявший на тумбочке, показывал половину шестого. Было раннее летнее утро. Я приподнял голову над подушкой и посмотрел в окно. Вся улица утопала в зелени. В соседнем дворе залаяла собака, потом скрипнула калитка и вышла старушка в белом платочке в горошек с молочным бидоном в руках. Она пошла по пустынной улице в сторону перелеска, который виднелся вдали. Я окинул взглядом комнату. Все мои вещи были собраны ещё вечером. Большая дорожная сумка стояла возле дивана. Сегодня я уезжаю домой, на каникулы. А осенью, с началом учебного года, заселяюсь в общежитие, направление в которое получил в последний день летней сессии.
Серёжа уехал два дня назад в Москву. В начале недели у него начнётся творческий конкурс в Литературном институте. Если поступит, то переедет в столицу насовсем, если нет, то вернётся. В этой связи меня одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, я искренне желал ему успеха, с другой – очень не хотелось с ним расставаться. За этот год, проведённый в этом домике на окраине, мы очень сдружились. Я был единственным ребёнком у родителей и всю жизнь мечтал о брате. Часто мысленно рисовал его портрет, представлял наши отношения. Серёжа и казался мне этим братом, причём, не смотря на одинаковый возраст, братом старшим.
А Колька сразу после свадьбы переехал жить к Оле. Переезжал он долго, вещи перевозил частями, нехотя укладывая их, то в чёрный облезлый портфель, то в большой целлофановый пакет с ручками. Такие в ту пору были большой редкостью. Колька сказал, что этот пакет подарила ему Лиля – Ольгина тётка, работавшая большим начальником. Накануне свадьбы Колька поехал на пару дней в родную деревню за матерью. Только тогда я узнал, что он поздний ребёнок, отец несколько лет назад умер от тяжёлой болезни, а мать уже давно на пенсии. Не знаю почему, но этот рассказ произвёл на меня впечатление. Взгляд на Кольку начал меняться. В сущности, он не плохой парень. Сам поступил в институт безо всякого блата, учился не хуже других. Да, наверняка завидовал многим однокурсникам – горожанам, у которых жизнь была богаче и интереснее. Наверняка и сам мечтал стать таким же горожанином. Именно поэтому, он с таким восторгом рассказывал о Лиле, о её заграничных нарядах, модной причёске, служебной машине, обширных связях. Серёжа считал всё это заурядным мещанством, а Колька эталоном жизни. Позиция Серёжи мне была, конечно, ближе, но и Кольку я начал в последнее время понимать лучше.
Перед своим отъездом в деревню за матерью, он попросил меня отвезти Оле домой какую-то коробку. Я согласился и впервые увидел, как живёт девушка, которая занимала в последнее время все мои мысли и чувства.
Оля жила в небольшой квартире с тесной прихожей и маленькой кухонкой в большом многоквартирном доме, на первом этаже. Я довольно легко нашёл этот дом, прошёл через арку во двор, свернул налево и через несколько минут уже звонил в дверь. Дверь открыла Олина мама, тётя Аля, невысокая полноватая женщина предпенсионного возраста, с кудрявыми волосами и хитрыми, но добрыми глазами. Взяв коробку, она оглядела меня с ног до головы и позвала в комнату. «У нас тут полный бардак с этой свадьбой. Свалился чёрт усатый на нашу голову. А Олька с Лилькой в столовую пошли заказ оформлять. У порядочных-то людей родители жениха всем занимаются, а у неё всё шиворот-навыворот. Ты подожди, они скоро будут. Садись вот сюда, на диван», - проговорила тётя Аля и села рядом со мной. Буквально за несколько минут она выспросила у меня про родителей, про город, где я родился, про мои планы на жизнь. Узнав, что я один ребёнок в семье, вздохнула тяжело, сказав, как бы, между прочим: «Вот и мы не сподобились». Было видно, что я ей понравился. Поговорив ещё немного о том и сём, тётя Аля вздохнула ещё раз и так же тяжело: «Говорила я Ольке, зачем торопиться, за первого встречного выходить. Столько ухажёров было! И одноклассники, и просто, а этот чёрт усатый всех пересидел». В это время раздался звонок телефона. Тётя Аля вскочила и, поправив фартук, побежала в прихожую. А я начал с интересом оглядываться по сторонам. Оля жила в маленькой комнатке, в которую едва убрались кровать, диван и письменный стол. Над столом висела книжная полка, на столе рядом с настольной лампой лежал сборник Мандельштама. В этой комнате и одному было тесно, а представить здесь великана Кольку я просто не мог. Из прихожей доносился голос тёти Али: «Вот такие дела, Граньк. Совсем с этой свадьбой умудохались. Да. Да. И не говори. Представляешь, чего удумали? Райком сказал, чтобы свадьба была безалкогольной. Совсем уже рехнулись! Вот именно. Да. Да. Ну что ты! В чайники и кувшины водку с вином разольём. Да, враньё одно кругом. Нельзя отказаться. Нет. Лилька - у нас начальник, да и Олька в партию вступила». Пока тётя Аля разговаривала, я достал из внутреннего кармана пиджака конверт с письмом и начал думать, куда бы его положить, так, чтобы Оля нашла, а Колька нет. Это письмо я сочинял целый вечер. В нём я признался Оле, что люблю её и понимаю, что не имею права стоять на пути её счастья. Я надеюсь, я очень надеюсь, что она будет счастлива. Она, как никто, заслужила это счастье. А ещё я написал, что она всегда может рассчитывать на меня. Я приду на помощь в трудную минуту, где бы ни был и, как бы ни складывалась жизнь. Получилось немного высокопарно, но зато от души.
Тётя Аля закончила разговор с неведомой мне Граней и, положив трубку на рычаг, зашагала в комнату. Я тут же сунул конверт с письмом в томик Мандельштама и снова положил его рядом с настольной лампой.
Потом мы пили с тётей Алей чай на кухне. Я отметил про себя её необычный юмор. Пару раз у неё даже проскочили нецензурные слова, но совершенно беззлобно. Олю я в тот день так и не дождался. Зато, когда вышел во двор, то мне показалось, что возле арки промелькнул тот самый случайный прохожий из парка. Я обратил внимание, что на улице по-летнему тепло, а он в своём неизменном длинном плаще и с кожаной сумкой через плечо. «Что он тут делает, в Олином дворе? И, вообще, кто это такой?» - промелькнуло у меня в голове.
В тот день мы с Серёжей говорили, казалось, обо всём на свете. На следующий день он уезжал в Москву, а я задержался из-за Колькиной свадьбы. Появился и Иван Иванович, слегка выпивши, но гораздо меньше обычного. Начал рассказывать нам, как перед самой войной влюбился в девчонку, и она ответила ему взаимностью. Часто сидели на скамейке в том же парке. Там же случился первый поцелуй. А потом война. Его призвали осенью сорок первого, всю войну прошёл на передовой. Был ранен, контужен, но остался жив. Девушка тоже воевала, была санитаркой. Погибла в сорок втором: «До сих пор её забыть не могу. Так любил, так любил! Иногда думаю, ну пусть бы не со мной, с другим кем жила. Но жива была бы! Только бы была жива! Посмотреть бы на неё можно было, поговорить иногда. А так, даже где могилка не знаю. После войны на Насте вот женился. Надо было жениться. Нельзя человеку одному». Я заметил у Ивана Ивановича в тот вечер слёзы, первый раз за год. Уходя, он, как бы, между прочим, сказал, что снова приходила Надька из второго дома. Катька похудела, побледнела, всё время молчит и смотрит в одну точку: «Жалко девчонку», - совсем тихо, почти шёпотом, произнёс Иван Иванович и махнул почему-то рукой. И соплячкой её не назвал, и про «три комнаты с чайником в любое время» ничего не сказал.
…Свадьба была весёлая и шумная. Веселился почти весь наш курс, кроме Серёжи и Лены Вахромеевой. Роли свидетелей исполняли: со стороны жениха – Литвинов, со стороны невесты – Лариса. В самом начале выступил доцент Колеватов. Говорил, как всегда нудно и долго, вспомнил даже про решения двадцать шестого съезда КПСС, а в середине торжества предложил тост: «За родную Коммунистическую партию Советского Союза!» Под конец, правда, приложившись то ли к чайнику, то ли к кувшину, несколько смягчился и даже начал приставать то к Ларисе, то к Лиле. Увидев меня, поманил к себе пальцем и долго объяснял, почему меня не приняли в партию. Оказывается, есть регулирование её рядов по разным признакам: по возрасту, по полу, по профессии, да много по чему ещё. Вот я в это регулирование и не вписался, но это пока.
А Лиля, Олина тётка, вся в модной одежде, пахнувшая дорогими французскими духами, пригласила меня танцевать. Во время танца шепнула, что уже договорилась в райкоме, что в начале учебного года под меня выделят персональный лимит. Потом она танцевала с Колеватовым и я слышал, как они обсуждали какого-то Снежина, который погорел на бабах. А ещё Лиля пообещала достать жене Колеватова югославские сапоги. Много раз кричали: «Горько! Горько!». Оля и Колька целовались, а я, почему-то, думал про себя, не мешают ли ей его жёсткие усы, не ранят ли нежную кожу. Свадьба была весёлая и шумная.
А сегодня я уезжаю домой. Последний раз нахожусь в этой комнате и дышу свежим утренним воздухом. За окном поют петухи и лают собаки. Старушка из соседнего дома возвращается по пустынной улице с полным бидоном молока. Впереди хороший летний день. И долгая жизнь. Я надеюсь.
Глава десятая.
Подобающий возраст.
Так получилось, что в детстве и юности, мне очень хотелось быстрее повзрослеть. Я мысленно подгонял и подгонял часы своей жизни, а эти часы шли слишком медленно. Родители то и дело говорили: «Ты ведёшь себя, как ребёнок. Когда ты, наконец, повзрослеешь?» Впрочем, это они говорили потом и в двадцать, и в тридцать, и в сорок. Я злился, раздражался, бывало, что и отвечал не совсем вежливо. Часто думал, что наступит однажды такое время, когда никто не будет меня воспитывать, одёргивать. Я даже название для него придумал – подобающий возраст.
И вот, наступил он, наконец, этот долгожданный подобающий возраст. Я ощутил его, когда, один за другим, ушли из жизни мама и папа, и некому стало давать оценку моим словам и поступкам, но и не у кого просить совета в трудной ситуации и не от кого ждать защиты. Полная свобода. Подобающий возраст.
Я много раз собирался съездить в город, в котором учился в институте, пройтись по знакомым улицам, навестить однокурсников и побывать на окраине, в том самом домике, где жили мы весь первый курс «в трёх комнатах с чайником в любое время». А ещё, посидеть на скамейке в парке среди кустов сирени и черёмухи, клёнов и вековых дубов. Почему-то постоянно тянуло и во двор дома с аркой, к двери квартиры на первом этаже, в которой, нажмёшь на звонок и услышишь шаркающие шаги и знакомый голос: «Ольк, звонят! К тебе, небось, ухажёры! Граня говорила – опять стоял какой-то под окнами».
Иногда мне снился Серёжа, задумчиво смотрящий в окно или крутящий пальцами глобус. Он как-то совсем неожиданно пропал из моей жизни. Уехал тогда поступать в Литературный институт и всё, ни слуху, ни духу, хотя обещал написать, даже адрес моих родителей взял. Сколько я потом не пытался найти где-нибудь его произведения, не мог. Так и остался единственным рассказ «Последняя парта в третьем ряду», опубликованный в журнале «Литературная учёба» накануне нового 1982 года. Однажды мне показалось, что я встретил Серёжу в Москве, в поезде метро. Он сделал вид, что не узнал меня, а может быть, и в самом деле не узнал, или это был вовсе не он. Но уж очень похож.
С Колькой, после окончания института, мы виделись несколько раз. С Олей они развелись, не получилось у них семейной жизни, да и не могло получиться. Это было понятно с самого начала. Возможно, не стоило ему прерывать отношения с юной девочкой Катей, жгучей брюнеткой с длинными волосами, которая всё ходила и ходила под нашими окнами, ожидая своего любимого. Рядом с ней Кольке было бы легко и просто. Не пришлось бы ломать себя, подстраиваться под вкусы и привычки другого человека, тем более, если ты не разделяешь их. Рядом с Катей он чувствовал бы себя сильным, умным, нужным, любимым. Сочинил же тогда Серёжа сценарий Колькиной жизни, думал, что во благо, да забыл, что такие сценарии пишутся только на небесах.
В партию меня так и не приняли. Когда наступил новый учебный год, я несколько раз хотел спросить у Колеватова про индивидуальный лимит, который на Олиной свадьбе, во время танца, пообещала мне Лиля, но так и не решился. Сыграла свою роль врождённая застенчивость.
А потом и сама партия канула в лету вместе с крахом СССР. Меня всегда поражало, что когда это всё случилось, то во всей стране, из многомиллионной армии партийцев никто, ни один человек не вышел на улицу и не встал в стройные ряды её защитников. Сколько раз я думал о Колеватове, о Литвинове, о Лиле, о тех старичках с плаката, висевшего в нашей комнате. Неужели все красивые, нужные, правильные слова, говорившиеся на различных собраниях или с экранов телевизоров, это просто красивые слова, за которыми пустота?
Оля тоже не вышла защищать партию. Я частенько вспоминал тот разговор с Серёжей о том, что она – не боец. Как и тогда, могу повторить снова и снова – у неё много других хороших качеств, которые были всегда и не исчезли со временем. Я так и не знаю, нашла ли она то, моё письмо, которое я спрятал перед свадьбой в томик Мандельштама. Во всяком случае, когда у неё начались проблемы с Колькой, закончившиеся разводом, она не позвонила мне и не написала. А что бы изменилось, если бы и написала? Бросился бы я сразу ей на помощь? В чём заключалась бы эта помощь? Не смог же я помочь в своё время Лене Вахромеевой в трудную минуту. Охал, ахал, мучился, но сделать ничего не смог или не захотел. Не зря Шекспир сказал однажды, что все влюблённые обещают больше того, что могут, а не делают и того, что в их силах. Обидно, но мудро. Где теперь красавица Лена? Как сложилась её жизнь с тем удивительным парнем, который во время службы в Армии узнал о её измене, всё простил и признал чужого ребёнка? Я попытался узнать о её судьбе через однокурсников. Никто ничего не знал. На просторах Интернета я тоже о ней ничего не нашёл, как и о Сереже. Зато там, в Интернете, много фотографий Оли, её интервью, статьи про неё. Она теперь большой начальник, и это абсолютно правильно и справедливо. Оля снова вышла замуж и уже стала бабушкой. Любит вместе с мужем и внучками путешествовать по миру во время отпуска и выкладывать в социальных сетях фотографии.
Она почти совсем не изменилась. Никто не даёт ей её возраста, что совсем не удивительно. Возраст – это не строчка в паспорте, а состояние души. А с этим у Оли, как и раньше, полный порядок.
Вернуться в прошлое нельзя, оно живёт только в нашей памяти. Но и память нуждается в подпитке. Сколько раз я собирался в свой городок не случившейся любви, сколько раз рисовал себе картины встречи, но каждый раз что-то обязательно вставало на этом пути, словно невидимый шлагбаум закрывал мне дорогу туда.
Но подобающий возраст тоже не вечен. Однажды наступает момент, когда понимаешь, что всё – сейчас или никогда. И я решился. Одел свой длинный светло-зелёный плащ, повесил на плечо кожаную сумку, подушился мужскими духами фабрики «Дзинтарс» и отправился в путь. Из окна моего вагона уже видна городская окраина.
Мысленно я представляю себе, как открываю деревянную калитку и слышу знакомый голос: «Заходите. Смотрите. Три комнаты, ёпте, чайник в любое время».