Между тем, я все явственнее сознавал, что голод сильнее других желаний, и если мне не удастся что-нибудь пожевать, то все духовные искания потеряют смысл или, во всяком случае, утратят силу желания его обнаружить.
Согласно одной из версий, на пленниках "обкатывали" возможные формы человеческого существования, давали возможность либо заставляли людей пробовать себя в той или иной социальной роли, профессии… И я всерьез стал думать о том, что кто-то из нас обязательно должен был проявить себя как повар. Почему бы и нет? Ведь в той, прошлой жизни мне встречались люди, которые мечтали стать и становились и газосварщиками, и каменщиками, и водителями, и врачами, и бухгалтерами, и поварами, хотя я, например, ничего привлекательного в этих профессиях не находил. Причем, став ими, относились к своим обязанностям настолько добросовестно и ревностно, что приводили в изумление или восторг, а подчас и недоумение тех, ради кого они, собственно, работали. Да, мне доводилось встречать таких людей.
Рос я сильным и крепким мальчиком, но болезни, как и у всех в детстве, случались. Часто переносил ангину, причем в самых острых формах. Однажды врачи даже положили меня в больницу с подозрением на дифтерию. Сейчас не помню уже никого из докторов, но хорошо запомнился мне повар. Он работал в стационаре ни один год. Тогда еще никто не слышал о привозных обедах, и работникам кухни, особенно с большим опытом, позволялось проявить, в некотором смысле, творческую инициативу. Из традиционного набора продуктов, предусмотренного рационом лечебного учреждения, этот кулинар поистине творил чудеса. Но помимо мастерства, повар отличался чрезвычайной ответственностью, хотя давалась она ему немалой кровью.
В детском отделении всегда царил удивительный порядок, что же касается столовой, питания, то порядок идеальный. По поводу еды ни у кого никогда нареканий не было. Не было ни одного случая, чтобы не соблюдалось меню или обед задерживался хотя бы на пять минут. В столовой всегда было чисто до блеска и уютно как дома. Повар – ребята звали его дядей Джемом – если надо, колдовал на своей кухне круглосуточно. Супы, каши и котлеты варились и жарились у него безостановочно.
Для тяжелых больных детей дядя Джем регулярно готовил куриный бульон. Он каким-то удивительным образом его оттягивал, так, что бульон становился прозрачным как слеза. Однажды ночью повар сварил для реанимационной свой знаменитый бульон и прилег отдохнуть в своей отдельной комнатке.
Всему тому я был свидетелем, потому что не спал, так как несколько дней распухшие гланды душили меня настолько, что я подолгу не мог спать.
В ту ночь дежурил в нашем отделении молодой врач, вчерашний студент. Здоровый такой парень, упитанный, что называется, не по годам. Так вот, этот новоиспеченный врач пробалагурил всю ночь с дежурными медсестрами соседнего отделения. Почувствовав голод, они отыскали и выпили у дяди Джема почти весь куриный бульон.
Когда все встали, дежурный врач наведался на кухню еще раз, чтобы допить остатки. За этим занятием его и застал дядя Джем.
Расправа с незадачливым вчерашним студентом происходила у всего нашего отделения на глазах. Дядя Джем опрокинул из кастрюли остатки бульона на голову врачу и в бешенстве ударил кулаком по дну кастрюли. Потом он заглянул под кастрюлю, и, когда убедился, что наказанный сильно опешил, но жив, хлопнул своей увесистой ладонью по ее дну еще раз. Даже я, не смотря на свою высокую температуру и ужасное самочувствие, смеялся вместе со всеми над этой сценой.
А когда дядю Джема выгоняли с работы, он плакал и все доказывал, что без его куриного бульона больным детям никак было не обойтись. Мы же не могли себе представить, как обойдемся без дяди Джема и его вкусного компота. И тоже плакали.
В общем, вы поняли, мне, человеку, который себя, безусловно, и любил, и жалел, очень хотелось найти в одной из комнат доброго дядю Джема. Кого я только не встречал в этих многочисленных комнатах на разных этажах – портных, конструкторов, дизайнеров, художников, стоматологов, тестировщиков, визажистов, мастеров маникюра, татуировщиков, тюремных надзирателей, полицейских, водолазов, переводчиков. Но людей в белых халатах и колпаках – поваров – увидеть мне так и не довелось.
Когда я закрыл очередную дверь, потеряв всякую надежду, в коридоре раздался чей-то вкрадчивый голос:
– Что ты мечешься, несчастный? Ты ищешь блага, бежишь куда-то, а благо в тебе. Нечего искать его у других дверей. Если благо не в тебе, то его нигде нет. Благо в тебе, в том, что ты можешь любить всех, – любить всех не за что-нибудь, не для чего-нибудь, а для того, чтобы жить не своей одной жизнью, а жизнью всех людей. Искать блага в мире, а не пользоваться тем благом, какое в душе нашей, все равно что идти за водой в далекую мутную лужу, когда рядом с горы бьет чистый ключ.
Так началось мое знакомство с искусственным интеллектом, который, как очень скоро выяснилось, любил прихвастнуть и выдать чужие мысли за свои. Дело ему было, в принципе, до всего, что происходило в спортивном комплексе. Вот и в тот день Гриша, как он мне представился, не удержался блеснуть красноречием по поводу моих мытарств. На самом деле высказывание принадлежало Льву Толстому, который, оставляя потомкам последнюю работу – "Путь жизни", в свою очередь, позаимствовал идею у Ангелуса Силезиуса.
Сделав вид, что изречение это мне незнакомо, я придал голосу максимум почтения и спросил у Гриши по поводу еды. Он помолчал, а потом глубокомысленно выдал:
– Будет день – будет пища.