Lafcadio Hearn: Gothic Horror
I
Задолго до того, как я достиг того возраста, который в катехизисах называется периодом разума, меня часто и против моей воли водили в церковь. Церковь была очень старой, и даже сейчас я могу представить ее внутренний интерьер столь же ясно, каким я видел его сорок лет назад, когда он явился мне словно дурной сон. Там я впервые познал особый ужас, который могут внушать некоторые формы готической архитектуры... Я использую слово «ужас» в классическом смысле - в его античном значении призрачного страха.
В первый же день после такого открытия мое детское воображение смогло определить источник ужаса. Узкие и заостренные формы окон сразу же напугали меня. В их очертаниях я различил фигуры привидений, мучивших меня во снах, - и тотчас же начал представлять какое-то ужасное родство между гоблинами и готическими церквями. Вскоре в высоких дверных проемах, в арках проходов, в ребрах и пазах крыши я обнаружил другие, более дикие намеки на ужас. Даже внешний вид органа, уходящего высоко в тени над галереей, казался мне страшным... Если бы тогда мне задали вопрос: «Чего ты боишься?» То я бы прошептал: «Этих вещей!» Я не смог бы иначе объяснить: я знал только, что очень сильно боюсь этих «вещей».
Конечно, истинная загадка того, что я чувствовал в той церкви, не могла представиться мне, пока я продолжал верить в гоблинов. Но спустя много времени после периода суеверных ужасов другие готические переживания по отдельности оживили детские эмоции настолько поразительным образом, что я убедился, что нельзя объяснить это чувство лишь детскими фантазиями. Тогда проснулось мое любопытство, и я попытался отыскать хоть какую-нибудь разумную причину этого ужаса. Я прочитал много книг и задал множество вопросов, но тайна, казалось, становилась лишь шире.
Книги об архитектуре были очень разочаровывающими. Я был гораздо менее впечатлен тем, что смог в них найти, чем отсылками в простой литературе на ужасы готического искусства, особенно признанием одного писателя, что интерьер готической церкви, увиденный им ночью, навел его на мысль, что он находится внутри скелета какого-то огромного животного, и его знаменитым сравнением окон собора с глазами, а дверей - с огромным ртом, «пожирающим людей». Эти фантазии мало что объясняли, их нельзя было развить дальше фазы смутного намека: тем не менее, они вызвали такой эмоциональный отклик, что я был уверен, что они затрагивают какую-то истину. Конечно, архитектура готического собора имеет странное сходство со строением скелета, и общее впечатление, которое она производит на разум, есть впечатление жизни. Но это впечатление, или ощущение жизни, я нашел довольно неопределенным, - ощущение не какой-либо органической жизни, а жизни скрытой и демонической. И проявление этой жизни я почувствовал в самой конструкции.
Попытки объяснить эти эмоции воздействием высоты, мрака и необъятности показались мне бесполезными, ибо здания более высокие, большие и темные, чем любой готический собор, но иной архитектуры - египетские, например, - не могли произвести подобного впечатления. Я был уверен, что ужас был вызван чем-то совершенно особенным в готической постройке, и что это нечто таится у самых вершин арок.
- Да, готическая архитектура ужасна, - сказал мне один религиозный друг, - потому что это видимое выражение христианской веры. Нет другой религиозной архитектуры, символизирующей духовное стремление, но готика воплощает это. Каждая часть поднимается или резко изменяется; каждая высшая деталь парит и вздымается подобно огню...
- Возможно, в том, что ты говоришь, есть значительная доля правды, - ответил я, - но это не относится к загадке, которая ставит меня в тупик. Почему формы, символизирующие духовное стремление, должны вызывать ужас? Почему любое выражение христианского экстаза должно внушать тревогу? ...
Я проверил множество других гипотез, но все безрезультатно; и в итоге вернулся к простому и дикому убеждению, что тайна ужаса каким-то образом связана с точками изгибов. Но годами я не мог найти ответа. И вот однажды в ранние часы одного тропического утра, он открылся мне совершенно неожиданно, когда я смотрел на роскошную группу пальм.
Тогда я подивился своей глупости, что не смог разгадать эту загадку раньше.
II
Характеристики многих видов пальм стали известны благодаря изображениям и фотографиям. Но гигантские пальмы американских тропиков не могут быть адекватно представлены современными методами живописной иллюстрации: их надо видеть. Вы не сможете нарисовать или сфотографировать пальму высотой в двести футов.
Первый взгляд на группу таких форм в их естественной среде в тропическом лесу открывает великолепный сюрприз, который ошеломляет. Ничто из увиденного в зонах умеренного климата, даже огромные заросли на калифорнийских склонах, не смогло бы подготовить ваше воображение к причудливой торжественности этой могучей колоннады. Каждый каменно-серый ствол - это совершенный столб, чья изумительная грация не имеет аналога в творениях человека. Вы должны сильно запрокинуть голову назад, чтобы проследить за взлетом огромной колонны, - вверх, вверх, вверх через бездны зеленых сумерек, пока, наконец, - где-то далеко за пределами разрыва в том бесконечном переплетении ветвей и лиан, которое является крышей леса, - вы не обнаружите на головокружительной высоте смутный намек на капитель: зонтик из изумрудных перьев, раскинувшийся в небе, настолько ослепительном, что наводит на мысль о лазурном электричестве.
Так что же это за эмоция, которую порождает такое видение, - эмоция слишком сильная, чтобы ее можно было назвать удивлением, слишком странная, чтобы назвать восторгом? Только когда пройдет первый шок, - когда несколько элементов, соединившихся в ней, начнут приводить в движение самые разные группы мыслей, - вы сможете понять, насколько сложной она должна быть. В ней, несомненно, оживились многие впечатления, принадлежащие личному опыту, но вместе с ними и множество ощущений более призрачных, - накопления органической памяти; возможно, даже смутные чувства старше человека, ибо тропические фигуры, вызвавшие эту эмоцию, имеют более древнюю историю, чем наша раса.
Одним из первых элементов эмоции, который становится ясно различимым, является эстетика; и его в своей общей массе можно было бы назвать чувством ужасной красоты. Несомненно, представление этой незнакомой жизни - безмолвной, огромной, стремящейся к солнцу в колоссальном порыве, пробивающейся к свету рядом с Титанами и не обращающей внимания на человека во мраке внизу, как на рыщущего жука, - волнует, как ритм какого-нибудь чудесного стиха, который заучивается с первого раза и запоминается навсегда. И все же восторг, даже самый яркий, омрачается странным беспокойством. Внешний вид этой чудовищной, бледной, обнаженной, гладкой колонны предполагает жизнь, столь же сознательную, как у змеи. Вы смотрите на ее вздымающиеся линии, тайно боясь различить какой-нибудь признак скрытого движения, какое-то начало легкого колебания. Затем зрение и разум объединяются, чтобы развеять это подозрение. Да, движение есть, и жизнь громадная, - но жизнь, ищущая только солнца, - жизнь, стремящаяся, словно струя гейзера, прямо в просторы дня.
III
На своем собственном опыте я смог познать, что определенные чувства, смешанные с волной восторга, - чувства, связанные с мыслями силы, великолепия и триумфа, - сопровождаются слабым ощущением религиозного благоговения. Возможно, наши современные эстетические чувства настолько переплетены с различными унаследованными элементами религиозной чувствительности, что признание красоты не может возникнуть независимо от благоговейного чувства. Но как бы то ни было, такое чувство возникло, пока я смотрел, - и тотчас большие серые стволы превратились в колонны огромного нефа, и с фантастической высоты на меня вдруг обрушился прежний мрачный трепет от готического ужаса.
Еще до того, как он угас, я понял, что это, должно быть, было связано с каким-то старым соборным воспоминанием, возрожденным видением этих гигантских стволов, возвышающихся во мраке. Но ни высота, ни мрак не могли объяснить того, что находится за пределами памяти. Высокие колонны, как те пальмы, но поддерживающие классический антаблемент, не могли вызвать ощущения беспокойства, похожего на готический ужас. Я был уверен в этом, потому что мог без особого труда тут же сформировать в воображении образ такого фасада. Но теперь ментальная картина была искажена. Я увидел локоть архитрава в каждом из промежутков между колоннами, изгибы и переходы в целые ряды чудовищных арок, - и снова меня охватил мрачный трепет. В это же время передо мной мелькнула разгадка тайны. Я понял, что готический ужас был ужасом чудовищного движения, и что он, казалось, связан с вершинами арок, потому что мысли о таком движении внушались главным образом тем необычным углом, под которым соприкасались изгибы.
Любому опытному взгляду видно, что изгибы готических сводов имеют поразительное сходство с некоторыми изгибами растительных культур; возможно, они особенно напоминают изгибы пальмовых ветвей. Но заметьте, что архитектурная форма предлагает больше, чем может явить любое растительное сравнение! Слияние двух пальмовых пиков действительно образует нечто вроде готического арки, однако эффект от такой арки был бы незначительным. Чтобы природа воспроизвела странное впечатление от настоящей готической арки, необходимо, чтобы ветви соприкасающихся вершин значительно превышали как по длине изгиба, так и по силе упругости все подобное, что существует в растительном мире. Эффект готической арки полностью зависит от намека на энергию. Дуга, образованная пересечением двух коротких линий отростков, может свидетельствовать лишь о слабой силе роста, но линии высокой средневековой арки, кажется, выражают нарастающую силу, безмерно превосходящую силу природы. И ужас готической архитектуры не в явном намеке на растущую жизнь, а в намеке на сверхъестественную и огромную энергию.
Конечно, ребенок, подавленный странностью готических форм, еще не способен проанализировать полученное впечатление: он пугается, не понимая. Он не может догадаться, что вершины и кривые ужасны для него, потому что они представляют собой чудовищное преувеличение реального закона растительного роста. Он боится этих форм, потому что они кажутся живыми, но он не знает, как выразить этот страх. Сам не подозревая почему, он чувствует, что это молчаливое проявление силы, всюду стремящееся вверх, неестественно. В его испуганном воображении здание вытягивается, как призрак из сна, - становится все выше и выше с явным намерением напугать. Несмотря на то, что построено руками людей, оно перестает быть просто массой мертвого камня: оно наполнено Нечто, что думает и угрожает, оно пропитано темной злобой, стает жутким гоблином, чудовищным фетишем!