Ходили слухи, что экспериментатор бродит среди пленников, что он выдает себя и вполне мог бы сойти за одного из них, если бы не одна отличительная особенность – чудаковатость, так часто отличающая не только талант от посредственности, но и человека здравомыслящего от безумца.
Эти слухи буквально пронизывали воздух. От них по телу пробегал озноб и замирало сердце. Иногда я представлял себе встречу с этим математиком-психоаналитиком. Перед глазами свершался всегда один и тот же акт: я просто обхватывал его шею кистями обеих рук и душил.
Но – увы! – меня окружали совсем другие люди. Простые смертные, не претендующие на славу и гениальные идеи. Надо сказать, что в жизни таких большинство. Они никогда не поднимают себе планку выше головы, но зато не рискуют сломать позвоночник. Это, наверное, и хорошо. Взять хотя бы фотографа. Смирился. О режиме высказывается даже уважительно. Обоснования всякие там приводит. Такому и жить легче.
Однако что-то настораживающее и странное в его поведении все-таки было. Во-первых, он, как коршун-стервятник всегда как будто чувствовал, где, в какой точке его фотовладений происходит выброс адреналина или, как еще говорят, эмоции зашкаливают. Он летел туда со своей фотокамерой как на крыльях. И фотографировал, фотографировал, фотографировал, словно завороженный, молча щелкая затвором. Точно с наслаждением пил чью-то кровь... Во-вторых, мне давно казались подозрительными его внезапные исчезновения. Он пропадал бесследно, будто растворялся в воздухе.
Однажды я не выдержал и решил проследить за ним. Притворяясь спящим, я услышал, как старичок, куда-то направляясь, прикрыл за собой входную дверь. Ничего не стоило быстро выйти за ним, чтобы не упустить из вида.
Из основного коридора он шмыгнул в один неприметный проход, оттуда завернул за гипсокартонную плиту, перегораживающую дорогу, открыл узкую дверь по ходу движения справа. Из комнаты, в которой я очутился, следуя за ним, он прошел в другую. Потом спустился из нее по винтовой лестнице на один этаж ниже и оказался в помещении, которое напоминало склад постельного белья. В нем находились двое мужчин, которые, сидя за столом, играли в карты.
При появлении фотографа они соскочили со своих мест и вытянулись в струнку. Служащие, один из которых страдал косоглазием и казался от этого сильно напуганным, всем своим видом выражали полную готовность повиноваться этому тщедушному, доживающему свой век человеку.
Фотограф, доросший косоглазому ровно до подбородка, вызывающе приблизился к нему и неожиданно пнул в ногу ниже колена. Косоглазый сразу как-то погрустнел, изломался в пояснице и, состроив гримасу, схватился правой рукой за ударенное место.
Из немой сцены можно было сделать вывод, что узник в серой робе пленника – вовсе не узник, а некто, воле и капризам которого беспрекословно подчиняются, а физические издевательства или наказания за неведомые проступки терпят как должное.
После проделанного фотограф, пройдя между массивными полками, быстро удалился через приоткрытую дверь в смежную комнату. А я стал пробираться за ним, прячась за высокими стопками постельного белья. В просветах между ними я наблюдал, как парни в комнате – теперь казалось, что им не более, чем по двадцать с небольшим – тихо уселись на свои прежние места и вознамерились продолжить игру.
Косоглазый, словно убеждая, в первую очередь, себя, сказал напарнику:
– Теперь он скоро не выйдет. Можно поиграть спокойно. Расслабься!
Его компаньон и вправду расстегнул ворот рубахи, похожей на традиционную гимнастерку, снял ремень с висящей на нем кобурой и кинул его на пол.
Косоглазый, видимо, поняв, что кобура пуста, обратился уже непосредственно к напарнику:
– А где твоя пушка?
– Я ее с охранником из второго блока на чашку куриного бульона махнул.
– Ну, ты рискуешь, брат!.. Если он заметит, тебе труба!
– Кобура на месте, а стрелять при нем, надеюсь, не придется.
Я торопился, но хотелось дослушать занятный разговор.
– Кто его знает, что будет завтра… Курятиной-то хоть пахнет?
– Завидуешь? Больше травой какой-то. Раздавай!
Косоглазый начал раздавать карты, но все-таки продолжал спрашивать, не унимаясь:
– А звездочки, звездочки-то сверху плавали?
– Да, плавали, а что толку? Мяса-то в бульоне ни крошки! - С досадой ответил ему напарник.
– Все равно хорошо, вкусно. Только за чашку так рисковать… Если сморчок заметит, что ты без пушки, останешься без головы.
Оба собеседника были возбуждены. Видимо, предмет разговора сильно их волновал. Поэтому когда я нечаянно развалил стопку серых пижамных штанов метрах в десяти от них, – замечен не был. Подойдя к портьере неподалеку от двери, за которой скрылся фотограф, я нырнул за присборенный габардин.