Кира Разумовская.
Она не и певица, не артистка какая-нибудь. Она родилась в лагере, где сидела её мать-Ванда Разумовская.
Судьба этой девочки незавидная. Как известно, после года детей забирали у матерей и отправляли в детские приюты.
Вместе с Вандой Разумовской сидела в лагерях Коми и Петкевич Тамара Владиславовна. Она написала мемуары, где коснулась судьбы матери и дочери Разумовских.
Она пишет:
Была у Ванды младшая дочь, находившаяся в одном из детских домов Вологодской области.
Из лагеря Ванда умудрялась посылать ей скопленные сухари. Девочка с нетерпением ожидала, когда мать заберет ее к себе.
Дома у Ванды не было. Родных тоже. Она пришла к решению остаться работать на Севере. Устроившись в один из княжпогостовских детских садиков музыкальным руководителем, сразу же поехала за дочерью.
Позже она описывала картину дичайшего голодного существования детей в вологодском детском доме. Свою дочь Киру Ванда нашла рывшейся на помойке в поисках еды. Девочку пришлось не только отмывать, отскребать от грязи, но и обрить наголо.
Забитая, затравленная и недоразвитая Кира жаждала материнского тепла и ласки. Сама была то необычайно нежной и покладистой, то агрессивной, часто впадала в бурные и тяжелые истерики. Так началась неслыханно мученическая жизнь матери с дочерью, в полной мере отразившая надругательства и преступления тридцать седьмого года.
Как-то в темноте ухитрилась забежать в гости к Ванде Разумовской. Мне не терпелось увидеть её дочь Киру, которую она забрала из детдома. —
Входите! — ответила Ванда на мой стук в дверь. Как будто скинув опостылевшую лагерную шкуру, она стояла нагая, вызывающе, с наслаждением впитывая в себя свободу кожей. Мне бы впору сказать: «Как вы прекрасны!» Но я смутилась. Решив угостить меня чем-нибудь вкусненьким, Ванда нагнулась и вытащила из-под тумбы старого письменного стола тарелку с дешёвыми карамельками. — Приходится прятать. Не напасёшься! — как-то совсем уж бесхитростно пояснила она происхождение странного тайника. — Кира метёт всё подряд.
Жаль было Киру с не утолённым после детдома аппетитом, без удержу бросавшуюся на любую еду. Сжалось сердце и за Ванду, разучившуюся за двенадцать лет заключения быть матерью. К её отношениям с дочерью было приковано внимание всего посёлка.
Услышав однажды, как кто-то плачет в сарае, соседка Ванды (заведующая детским садом) обнаружила там лежавшую на дровах Киру и забрала её к себе. Позже Ванда прочла в дневнике девочки: «Почему мама — не мама? Она меня не любит. А я хочу, чтобы любила». Ванда бушевала. Требовала дочь обратно. Та не шла. Обе страдали. Никто им не мог помочь.
Взаимоотношения Ванды с дочерью Кирой интересовали меня более прочего. Трудно было забыть их ссоры, их конвульсивные схватки, после того как Ванда, освободившись из лагеря в 1947 году, отыскала Киру в детдоме в Вологодской области и привезла в Княжпогост. — В общем, Кира оказалась совсем неплохой дочерью, — сказала в тот раз Ванда. — Но совсем неразвита. Упряма. Даже женщину в ней не могу пробудить. Ей безразлично, как причесаться, что на себя надеть. Самолюбия нет никакого. — Она и замуж не вышла? — Господи, да кто возьмет замуж мою убогую дочь? Месяца через четыре после отъезда Ванды от Киры пришло письмо: «Мамочке совсем плохо. Мамочка не встаёт. Просит апельсины, а их тут не бывает». Я выслала посылку с лимонами и апельсинами. Кира ответила благодарственным письмом и вскоре сообщила, что Ванда умерла. Услышав, как я открываю дверь в квартиру, вышла соседка по площадке: — У меня сидит женщина.
Вас дожидается. Говорит, приехала издалека. Навстречу мне поднялась незнакомка: — Здравствуйте. Вы меня не помните? Я дочь Ванды Георгиевны Разумовской — Кира.
Я помнила ее двенадцатилетней. Теперь ей было тридцать пять. Я отвела гостью в ванну: «Прими с дороги душ, пока я что-то приготовлю». Всё показала: «Захочешь воду сделать погорячее — кран справа, похолоднее — другой». Хлопотала на кухне и вдруг поймала себя на том, что не слышу, чтобы в ванне лилась вода. Постучала: «Как ты там?» Взрослая женщина стояла в ванне раздетая, озябшая, скрестив на груди руки. — Не получается. Не знаю как... — Почему же ты не позвала? Почему не постучала? — Неудобно. Вы же заняты. Забитость. Самочувствие человека, привыкшего жить где-то сбоку, на краешке стула. Как мучительно, Боже мой! Как знакомо! — Да что же ты, Киронька? Что же это такое, детка?.. Вечером я осторожно спросила: как было с мамой? Кира не заплакала даже, а, захлебнувшись слезами, жутковато, тоскливо завыла: — Я так виновата перед мамочкой! Так перед ней виновата! — Господь с тобой! В чём ты перед ней виновата? — Мамочка так хотела, чтоб я была умная, чтоб много читала, училась дальше, а я не хотела, не могла. Ей за меня было перед всеми стыдно.
Она ведь такая образованная, такая красивая была, так хорошо играла на пианино... Вот оно, оказывается, как бывает в жизни! «Убогие» дети пронзительно жалели своих красивых матерей.
Стыдились собственного несовершенства, не ведая, кто и в чём так неискупимо виновен перед ними. Подробные рассказы Киры о детдомовской жизни, о помойках, о том, как их лупили и отнимали добытое те, кто был сильнее и подлее, её душераздирающие и безутешные истерики заставили нас с Володей проявить активность. Подыскали ей место воспитательницы в детском саду: диплом Горьковского педагогического техникума давал на это право. В пригороде, с жильём. Но после недолгого раздумья Кира категорически отказалась: — А как же мамочкина могила? — Будешь ездить на могилу в отпуск. — Нет. Мамочка станет сердиться, если я оттуда уеду. Я не могу. Кира вернулась в Княжпогост. Вскоре собралась и поехала туда я. Поезд приходил ночью. Кира встретила меня и повела по пыльной дороге к дому.
Стены Кириной комнаты в двухквартирном домике были увешаны фотографиями Ванды. В углу стояло старенькое пианино. Шкаф. Коробки одна на другой до самого потолка. Возле штепселя за проводкой — листок с начертанными рукой Ванды «Наказами самой себе»: «1. Воспитание воли. 2. Ежедневная гимнастика...» Было ещё и третье, и четвёртое... Я споткнулась о первые два пункта. Не смогла читать дальше. Изувеченная судьба, не вызывавшая сочувствия у окружающих... На кухонном столе у Киры стояла батарея трёхлитровых банок с маринованными огурцами, помидорами и соками — всё, что продавалось в сельпо и райпищеторгах. Обездоленная дочь моей приятельницы готовилась встретить меня «по-царски».
Умерла и Кира.
На княжпогостском кладбище была похоронена и Ванда Разумовская. Я стала искать могилу её дочери, которая к этому времени тоже умерла, но Кириной могилы не нашла. Стала спрашивать: «Почему Киру захоронили в другом месте? Ведь она оставила для себя место рядом с матерью?» Отвечали глухо: «Не знаем». Знали! Княжпогостцы наблюдали драму отношений Киры с матерью, о которой я уже рассказывала. Сострадали девочке. Превращение подростка в редкостно несчастливую, невезучую женщину тоже происходило у них на глазах. После смерти Ванды они продолжали жалеть сироту. Захоронив Киру в другом месте, таким образом «защитили» её. «Суд народа» — не «общественное мнение». Нечто более исконное.