Пересторонин перекинул по длинному столу бумаги, сплошь в красных метках. Ситкина, сверкнув мелкими черными глазками, ухватила документ, и сев к столу, уставилась в него.
– Что еще не так? – спросила она. – Не понимаю, что еще неправильно? Всегда так делаем. Евгений Леонидович, вы бы объяснили.
Пересторонин, катая карандаш по столу, смотрел на нее в упор и молчал.
– Это ведь тема… «Границы свободы и грани ответственности»… Разве неправильно?
– Грани – это вот! – Пересторонин показал на карандаш. – Еще есть стакан граненый…
– Так не в прямом смысле! В переносном! – перебила Ситкина. – Это значит, что…
Она посмотрела на Пересторонина, глазки ее измельчились до гвоздиков… Потом она отвела взгляд и залопотала:
– Поняла, поняла. Вы имеете в виду целеполагание?
– Я имею в виду, что мутные формулировки должны быть более осознаны, чем четкие.
– Это как?
– Об косяк!
В горле у Ситкиной хлюпнуло, она вскочила с места, схватила документ и зацокала к выходу. В дверях, полуобернувшись, спросила:
– Говорят, что раньше вы тоже в нашем городе жили? Врут?
И, вильнув задом, будто хвостом, унырнула.
Пересторонин, катая карандаш между ладонями, думал: «О как! Похоже, что и эта втемяшила в башку, что я, столичный проверяльщик, не хочу, чтоб здесь меня узнали. Похоже, я вчера перестарался…»
Вчера, при встрече с местными репортерами, он уклонился от вопроса о своей связи с Даголовом. Да, он, из семьи военного, жил в Даголове с трех до шестнадцати лет. А потом… Родители решили, что в выпускной класс ему лучше идти в столичную школу. И в столичной школе – хошь-не-хошь – он выкинул Даголов из головы. Но в кровати гостиничного номера ему приснился сон, от которого остались при пробуждении последние слова.
– У вас волосы зеленые, – сказал женский голос.
Голый, ощущая чистоту и свежесть постельного белья, Пересторонин думал:
- что когда-то на месте гостиницы стоял двухэтажный типовой барак, а на первом этаже, прямо под этим гостиничным номером была комната Славки Пономарева;
- что сейчас он, Пересторонин, в пространстве своего детства, даже если сейчас встанет и оденется;
- что ни в каком другом областном центре, где ему приходилось бывать по работе, не мог ему присниться такой сон.
Надо додумать мысль: что было бы с ним, каким бы он стал, если бы он не порвал с Даголовом? Он попробовал катнуть карандаш по столу, но тот, шестигранный, перевернулся на одну грань и – норм! – застопорился.
Да, дойти до бывшего своего дома – пять-семь минут ходьбы от гостиницы.
…Даголов теперь другой – не тот, который бы он помнил, если бы хотел помнить. Раньше на месте гостиницы стояли два деревянных дома с общим двором. И можно было увидеть, как, будто ошпаренная, от дровяников к помойке мчалась крыса. (Славка Пономарев умел мастерить крысоловки.) Вероятно, и народ поменялся… вероятно, прежние убыли, а понаехали и угнездились другие.
…«Улетали листья с тополей», – вспомнилась старая песня. Листья небольшими стайками перебегали по тротуару с одного газона на другой. Один листок вдруг приостановился перед его ботинком, перевернулся, показав изнанку с прожилками и темными точками на своем округлом носке, а потом, будто не мог передвигаться изнанкой кверху, опять перевернулся, показав чистое желтое лицо, и побежал к газону, и наткнулся там на вал своих собратьев, не смог этот вал перескочить, и застрял, чтоб почернеть и слипнуться с другими.
Пересторонин свернул на Пушкинскую. Раньше здесь тоже стояли деревянные двухэтажные бараки, выкрашенные грязно-коричневой краской. Эта картина – двухэтажные деревянные бараки – как наяву перед ним. Как в значке с переливающимися картинками: под одним углом старый Даголов, какой он был тридцать пять лет назад, под другим – нынешний.
На газоне у заксобрания большие елки с серо-коричневыми корявыми стволами. Ствол одного дерева в метре от земли раздвоен, и Пересторонин не то чтоб вспомнил, а будто промельк в памяти: лезвие перочинного ножа надрезает верхушку деревца. Не он, семнадцатилетний Пересторонин, надрезает, не его ножик... Он, Женя Пересторонин, семнадцати лет, смотрит на елочку с рассеченным надвое стволом и представляет кого-то, кто приставляет ножик к верхушке тонкого стола и ведет лезвие книзу… То есть, вспомнилось не действие, а вспомнилось его представление о действии кого-то другого…
Он еще раз посмотрел на раздвоенную елку. Неужели это та, через 35 лет? Рассечение верхушки не сгубило дерево: материнский ствол толще в диаметре, чем выходящие из него стволы. В месте раздвоения, в полутора метрах от земли два ствола дали расширение, и росли здоровые, круглые, отстоящие друг от друга сантиметров на пять. Дома – другие, люди, наверно, тоже другие, а деревья и трава, пожалуй, те же.
…С Пушкинской аллеи на тротуар, в десяти метрах от Пересторонина, выскочили мальчик и девочка – лет по шестнадцати-семнадцати. Мальчик, не сбавив шагу, пошагал вперед, а девочка вдруг остановилась, натянулась струной. И вдруг…вдруг крутнулась на одной ноге, а потом уже на обеих ногах припрыгнув, чуть постояла и побежала догонять мальчика. У нее не было танцорской выучки: прыжок она сделала тяжеловато, косолапо. И не в прыжке дело: не тело, не ноги-руки работали, а взгляд. Взгляд, который на миг полоснул по окружающему на триста шестьдесят градусов и вовлек и Пересторонина. На перекрестье взглядов – его взгляда и взгляда этой большой девочки – возник какой-то третий взгляд. Который не принадлежал ни Пересторонину, ни девочке – взгляд, который сам был равен и взгляду Пересторонина, и взгляду девушки, и взгляду ее спутника. Но ведь нет глаз, из которых бы это взгляд исходил. Для этого взгляда Пушкинская, по которой шли они сейчас, тоже была и прошлой (двухэтажные и одноэтажные деревянные дома, саженцы яблонь на новых газонах), и нынешней…
Мальчик и девочка, взяв друг друга за руки, зашагали рядом, то взглядывая друг на друга, то смотря вперед. Пересторонину виден то профиль девочки (когда она поворачивала свое лицо к мальчику), то затылок (когда она смотрела вперед). Волосы спереди – натуральные, соломенные, а на затылке – хвост, выкрашен в розовый и фиолетовый...
Пересторонин вдруг, верхним чутьем, уловил, что девочка уедет из Даголова. Он не мог бы объяснить, как он это понимает, но был уверен, что он это понимает вплоть до деталей (у девочки есть в столицах кто-то (дядя-тетя?), кто понимает и поддерживает и пр.)
Да, девочка уедет. А мальчик? Затылок, профиль… Движение плеч, походка… Похоже, что мальчик не уедет, останется в Даголове на всю жизнь…
…Парочка, и Пересторонин за ней, перешли Герцена. Парочка пошла по Пушкинской, возможно, к школе. Раньше там был мост через речушку со сточной желтоватой водой, не замерзающей и в морозы. Высота моста метров десять-двенадцать, ширина перил – около десяти сантиметров. Пересторонин вспомнил, что он однажды перешел над речушкой по тем перилам. Сколько надо было сделать шагов? Пятьдесят? Семьдесят? Он вспомнил, что на середине он взглянул не вниз, а вперед: далеко ли до края? Он вспомнил, что когда прошел над речной быстриной, не спрыгнул с перил. Он шел над берегом, поднимавшемся к дороге сначала полого, а потом круто. Когда дошел до края перил, он спрыгнул, спрыгнул не на мост – на твердое, а на мягкий грунт чтоб не отбить ступни. Теперь, он не мог вспомнить, что за причина была для этого. Не помнил и тех, кто смотрел, как он идет. (Наверняка кто-то смотрел, не мог он в двенадцать-тринадцать лет один пойти на такое.) А бабушка высказалась: «Знаю, что способен.»
Пересторонин посмотрел вслед парочке и свернул на Герцена. Раньше – он сразу это вспомнил – здесь был магазин «океан», а теперь здесь продавали джинсы. Продавщица, лет тридцати пяти, двинулась к нему с заискиваньем, с целью хоть что-то всучить. Он не развернулся – помедлив, он сказал ей, что вполне возможно присмотрит что-нибудь. Ее лицо растеклось от умиления, она выдернула с вешалки «самое лучшее», а он, про себя отвергнув это как негодное, опять не развернулся, а попросил другое, а потом еще другое. И вдруг согласился на что-то – бестолково, без примерки. Расплатился и вышел, держа в руке пакет.
…Тот дом, бывший его, стоял на углу, через дом от бывшего «океана». Между угловым домом и пятиэтажкой те же шесть столбов из кирпича, между которыми железные ворота. И видно, что рядом с подъездом крыльцо в их бывшую квартиру. О как! В квартире, где он жил когда-то с родителями – парикмахерская. Пересторонин, вспомнив фразу из сна («зеленые волосы»), поднял руку, охорашивая свою голову.
Вдруг, будто подкарауливал, выскочил из ворот мужик небольшого роста и встал поперек пути. Бороденка… спецовочное одеяние… чуть-чуть не хватил Пересторонина за галстук…
– Чем обязан? – Пересторонин отступил.
– Сэр, минутку! Вы не должны спешить! – театрально сказал мужичонка и, наклоняясь, взял палку, будто специально положенную здесь, и стукнул ею в окно:
– Галюсик!
Изнутри отодвинулась занавесь, показалось лицо. Потом занавесь задвинулась, а через мгновенье опять отодвинулась: открылась форточка и в нее высунула голову женщина.
– Юрок, ты что? Ты забастовал?! – крикнула она. – Ты зарезать меня хочешь?
– Галюсик, не могу! – возбужденно, на публику, затарабанил мужичок. – Кровь из носу, не могу. Но привел замену. Подойдет?
Женщина бросила на Пересторонина цепкий взгляд, будто сбрив ему бороду, увидела его голое незащищенное лицо. Сказала:
– Идеально! Лучше не придумать!
Она убралась из форточки и задвинула занавесь. Юрок, наклонившись, положил палку на прежнее место, бросил на бороду Пересторонина такой же, как у женщины, взгляд и сказал, будто играя роль в самодеятельном театре:
– Сэр, кровь из носу, вы должны непременно зайти... Что-то там будет самым обещанным образом... Кровь из носу, не уступил бы, но свалились обстоятельства… Обстоятельства сваливаются, как нож перед приходом любовника. Зайдите, прошу…Самым обещанным образом!..
И он побежал к перекрестку, чтоб успеть на зеленый свет светофора.
Пересторонин удивился себе: опять, как с джинсами – он считывает нехитрые манипуляции, но увлекается. Его влечет, как влечет расчесывать заживающую рану.
Теперь есть крыльцо. Раньше крыльца не было, а теперь есть: пристроили, когда жилое превращали в нежилое. Он вошел в парикмахерскую.
… Женщина стоит посреди помещенья и, высоко подняв руки, размахивает журналом, сложенным вдоль. Впечатление, что гоняет муху. Завидев Пересторонина, она опустила руки и уставила на него тот же сбривающий бороду взгляд. Одного возраста с Пересторониным, в облегающих брюках и свободной серой-зеленой футболке, с жидкими крашенными в рыже-зеленый волосами и округлым лицом с неухоженной бледной кожей.
Он вмиг понял все про эту парикмахерскую, как будто посмотрел бухгалтерию или налоговую декларацию. И женщину он тоже как-то сразу всю просчитал.
Она спросила:
–Вы не Пересторонин случаем? Вас вчера по местному каналу…
Пересторонин ответил холодно:
– Допустим…
– У вас еще отец военный был, майор… вы похожи. И бабушка ваша…
Женщина, не отягощенная эмпатией, с энтузиазмом лопотала, что она Галя Ежкина (он вспомнил фамилию)… Правда, теперь она не Ежкина, а Наваруева… Помните Наваруева? На год старше вас учился… С Гутовским в одном классе… Помните Гутовских? Над вами на третьем этаже жили?..
Она показала глазами наверх. Пересторонин тоже посмотрел на верх – на потолок, обшитый дешевым пластиком.
– Это важно? – холодно спросил он.
Женщина, бросив журнал-мухобойку на стол, прошла в угол между дверью и стеной, наклонилась и подняла с пола постер. На постере – мужчина того же типа, как Пересторонин, но моложе.
– Позавчера уходила, висел вон там. Вот на такущем гвозде. Вот на такущем! Никак не мог сам упасть, а? Полтергейст! А?...
Женщина глазами вцепилась в Пересторонина, будто взглядом хотела переслать ему картину последствий полтергейста.
– Вчера прихожу, он опять у двери. Вечером ухожу, он на стене, на гвоздке – Юрок укрепил… А сегодня прихожу – опять вот здесь, у дверей. Как это может быть?
Она встала на выходе, как охранник, держа постер в руках, как щит. Пересторонин отвернулся от нее, но слышал ее бред, что какая-то бабка (знающая!) сказала, что в парикмахерской завелся полтергейст, и он парикмахерскую покинет, если сегодня в полдень эта Галя Ежкина (Галюсик) сбреет чью-то бороду. Кого-то из мужиков надо зазвать, увлечь… Чтоб согласился… А если не сумеет? А надо суметь! А то полтергейст разбушуется, как фантомас в кино. И тогда она со своим маленьким бизнесом разорится…
Невольно Пересторонин посмотрел на простенок между окнами. Раньше, в его бытность, там висели часы. (Он предполагал, что сейчас двенадцать, плюс-минус две-три минуты). Ему показалось, что если бы каким-то волшебным образом на стене явились их бывшие часы, то он… он, возможно, сел бы в кресло. Он стоял, пристально всматриваясь в пространство, он потер пальцы друг о друга, словно желал, как страницы в книге, перелистать назад время, побывать в прошлом…
В сознании мелькнуло, что этот дом строили пленные немцы сразу в конце 40-х прошлого века… А до революции здесь стояла церковь… И церковь не приходская, а монастырь на этом месте был… А после революции в церкви был кинотеатр и еще спортклуб… Это не было воспоминание – он не мог этого помнить, потому что въяве, когда здесь жил, он этого не знал. Он будто впитал бит информации – откуда-то, вне логики.
Парикмахерша опять вышла на середину зала, взмахивая журналом-мухобойкой. Спросила:
– Когда вы здесь жили, бывал у вас полтергейст, а?
Он не отвечал. Она не отставала, как осенняя муха:
– Вы когда у нас объявились? Два дня назад? Вот! И оно, полтергейст, тоже два дня… И почему он ожил, не знаете? А я знаю! Он вас почувствовал и ожил! Вы его притянули!
Пересторонин – в ступор. Она что? Она видит связь между его появлением в Даголове и тем, что с гвоздя сорвалась картонка? Маразм!
Взгляд его уперся в длинные занавеси и в простенок с дешевыми обоями… Ощутил, что его схватит сейчас кто-то до дыр проржавленный.
Удирать! Удирать ко всем чертям! Он развернулся и огромными шагами выскочил за порог – в узкий темный коридор. Но в тот же миг его ослепил свет. Это открылась уличная дверь, и в ней кто-то появился и тоже вступил в коридор, и тоже с резким разгоном. Столкнулись – борода к бороде. Но у того разгон оказался сильнее, и он втолкнул Пересторонина опять в зал – к парикмахерше.
– С-с-с-стрем вссс-сп-сплошь! – сказал бородатый через плечо Пересторонина, и у Пересторонина от его «с-с-с» свистнуло в ухе.
– Дверь закрючи! – скомандовала парикмахерша. – И без слюней!
Заика повернулся к двери, а Пересторонин к парикмахерше, на ее веселый приказной тон. Он впился взглядом в ее лицо. И мелькнула в памяти девочка, какой парикмахерша была лет тридцать пять назад. Но только мельк, меньше мига. И после чего на землистого оттенка одутловатом лице установилось привычное насмешливое выражение. Кажется, и с примесью самодовольства, что в прежнее время она была звезднее, чем он.
Глаза у бородатого заики, похожи на выпуклую линзу – уменьшенную копию старого телевизора. В его зрачках прокручивались кадры сериала – Пересторонин будто очутился перед телевизором:
- парикмахерша дает какой-то бабке пятьсот рублей;
- бабка крутится на одной ноге, как циркуль на ножке, что-то нюхает, плюет;
- бабка бормочет: послали знак, будешь брить бороду …кровью накапало… не смывай кровь до утра…
Глаза заики вновь стали обычными. Пересторонин мотнул голову, сбрасывая наваждение. Бред! И вдруг пискляво, будто девчонка, он будто выстрелил в них обоих фразу из давних лет:
– А ху-ху не хо-хо?
Он размахнулся пакетом с джинсами, мужику досталось по носу, и кровь закапала. Пересторонин выкрикнул «п-шел!» и выпрыгнул в тамбурок. Проскочил его в два-три прыжка. Очухался на крыльце.
За ним не гнались. Он постоял, взглянул на небо. Небо – ясное, высокое – на своем месте. Он оглядел двор. В глубине двора, как и раньше, была коробка спортивной площадки.
**
Галя Наваруева (девичья фамилия – Ежкина), узнавшая Пересторонина, помнит многое о многих жителях города: ей передавалось по наследству от бабушки – коренной даголовжанки.
Она могла сказать, отчего у бабушки Пересторониной, приезжавшей в Даголов в конце учебного года, были волосы зеленоватого оттенка – от мытья луковой шелухой. А еще она, бабушка Пересторонина, ходила за молодой крапивой во двор на другом углу, так как крапива во дворе деревянного дома полезнее, чем крапива во дворе у каменного.
И даже помнила, от бабушки, про этот двор, что когда-то сюда заходила молочница – ссать. В длинной юбке (трусов не носила) зайдет, а потом выйдет, как ни в чем не бывало. И Галюсик, естественно, знала, где живет внучка той молочницы – Каннунова. Эта Каннунова лучше любого попа избавляла от нечистых сил.
Когда Галя узнала в бородаче Пересторонина, она обзвонила знакомых. Никто его не помнил (Юрок и вовсе на несколько лет младше). Непременно помнил Русиновский, но умер этим летом от оторвавшегося тромба.
На другой день в парикмахерскую занесло Милку Воропанову. Галка Ежкина-Наваруева забыла про нее и ей не позвонила. И напрасно. Ведь Милка – еще какая коренная: у ее прадеда до революции 1917-го года – примерно на том месте, где сейчас «Даголовские сувениры», – был магазин. Но, главное, Милка училась в одном классе с Пересторониным. И, еще главнее, Милка помнит, что у Пересторонина черно-вишневые глаза и длинные черные загнутые ресницы.