Весной мы были приняты в ряды ВЛКСМ.
Приняли пока лишь шестерых из класса и я попал в эту шестерку совершенно случайно - благодаря происшествию в метро.
Зойка, пока еще не принятая в комсомол, смотрела на нас с благоговением.
В раздевалке после уроков, глядя на меня лучистым взглядом, успела шепнуть, что начала вязать мне свитер.
Я удивленно вскинул брови.
- Из чего?
- А у нас дома много шерсти! Бабушка коз держит…И у нее веретено и прялка в деревне! Из козьего пуха она нитки прядет…
Что такое прялка, я не очень-то представлял.
Мне и в деревне-то бывать не доводилось.
Только на даче в Переделкино.
Но козы там были, а вот прялок не было.
Я хмыкнул, помотал головой, чтобы отогнать видение - Григорий Плоткин в вельветовых клешах и пуховом свитере, на котором горит красный флажок комсомольского значка.
При этом у комсомольца Григория Плоткина кудри до плеч и усы, как у Джона Леннона.
Начиная с марта Илья готовился к экзаменам и мучил подготовкой Зойку.
Она приходила в понедельник на уроки бледная с синевой под глазами.
Я готовился не очень - мешала извечная лень и расслабленность.
Вернее, даже не лень, а постоянные отвлекалочки от дела.
Видать, подсознательно я реагировал на все, что может отвлечь от главного.
Мама громогласно требовала: - Гришуня, соберись! Давай, мой мальчик, не станем огорчать маму!
Бабушка заговорщицки подмигивала, отец с неудовольствием поглядывал на меня, но пока молчал.
На письменном столе листопадом лежали экзаменационные билеты по истории.
С них мне казалось проще начинать.
К остальному я пока не подступался.
Один раз решили учить историю втроем дома у Зойки.
Илья читал вслух выдержки из параграфа, Зойке было велено записывать даты в тетрадь.
У меня не получалось погрузиться в книгу.
Я, от нечего делать, сидел на диване, безжалостно придавив спиной Зойкиного плюшевого медведя и наблюдал за тем, как идет подготовка за письменным столом.
Илья читал, время от времени вскидывая свои бархатные карие глаза на Зойку, словно проверяя, достаточно ли старается его подопечная.
Зойка подавляла вздохи и поерзывала на стуле - пыталась справиться с нагрузкой строгого учителя своего.
Но, записывала, не жалуясь, безропотно.
Мой взгляд блуждал. С Зойкиного лица он перемещался на портрет, сделанный не так давно моей собственной рукой.
Нарисованная Зойка смотрела с портрета в какую-то одной ей ведомую даль.
Старательно проштрихованная челка делала ее лицо готически -узким, строгим и отрешенным.
Я уставился на нее пристально, сощурясь.
Разглядывал ее безжалостно, словно мотылька, которого вдруг поймал в кулак и наблюдаешь, как он слабо шевелится, а на твоей ладони остались пятна его пыльцы, без которой ему, бедняге, не взлететь.
Ее черты потеряли четкость, смазались и задрожали.
Голос Ильи, диктующего даты истории, отдалились вместе с Зойкиным лицом.
В этот момент я ощутил, как близки мне эти двое - Илья и Зойка. Нераздельно друг от друга близки.
Спокойный, невозмутимый, уверенный в своей правоте Илья и шустрая, вертлявая, как синица, Зойка.
Они бубнили о своем, склоняясь над книгой голова к голове; Илья кивал, когда Зойкины ответы совпадали с его вопросами.
Зойка же страдальчески морщилась, если не получалось ответить впопад.
И эта простенькая комната, где все звуки приглушали коричневые складчатые портьеры, сшитые руками Дарьи Никитичны, и фикус, распластавший листья - ладони по оконному стеклу, и пластмассовый Буратино, уткнувшийся носом в подушку, и портрет такой знакомой-незнакомой мне девчонки, сделанный карандашом «Koh-i-noor» и повешенный на стенку с полосатыми обоями - все это обступало меня и придавливало к дивану, на котором сейчас я замер и не хотел менять положение.
Чтобы продолжали в моей голове звучать разом два голоса - задающий вопросы и дающий ответы.
Я поймал себя на мысли, что в этой самой комнате мне вдруг ни с того, ни с сего делалось так хорошо, что я затаивался, ловя момент тихого блаженства, о котором, кроме меня, никто не догадывался.
Почему это происходило именно здесь, в комнате моей одноклассницы Зойки Тарелкиной, в которую я ни капельки не влюблен, я не понимал.
Да, наверное, и не стоило искать ответов в ситуации, где просто становилось хорошо.
После созерцания Зойкиного лица, я перевел пристальный взгляд на Илью.
У Ильи были тонкие черты, немного узкие губы, за которыми пряталась великолепная белозубая улыбка.
Эх, будь у меня такие зубы, я бы рта не закрывал, демонстрируя это богатство!
Илья же никогда не пользовался своей улыбкой, не спекулировал ею. Он вообще был скуп на эмоции.
Еще у него были ямочки на щеках. И карие глаза, что били наповал.
Интересно, рассматривал ли он себя в зеркало, понимал ли, как он красив в своей отрешенности от суеты?
Я подумал вдруг, что из Ильи получится великолепный натурщик и, пока он вот так, почти неподвижно сидит над книгой, я вполне мог бы его тоже нарисовать.
Странно, почему при наших длительных отношениях только сейчас это пришло мне в голову?
Действительно, чего я сиднем сижу - хоть какой-то толк от меня должен быть?!
И я заставил себя подняться, взял с Зойкиного стола старую тетрадку, в которой оставалось два-три пустых листка, шариковую ручку, вернулся на диван и стал делать наброски с сидящего Ильи.
Время текло своим чередом. Экзамены придвигались все ближе.
Я и Зойка нервничали все больше, Илья делался все непоколебимей.
Носил в кармане маленькую магнитную шахматную доску и в любую свободную минуту склонялся над ней в одиночку, не предлагая мне составить ему компанию.
Хотя, какой из меня, к черту, соперник для Рублевского? Смешно!
Этой весной из-за нарастающего напряжения предстоящих экзаменов мы почти не замечали того, что всегда сладким трепетом разливалось под кожей в ту пору.
Ветер весны, ее робкие шаги и первые всходы, просыхающий после талого снега асфальт были сами по себе, так и не увиденные и не прочувствованные толком.
Мы не обращали внимания на игру в классики на каждом шагу и царапанье биток по асфальту, не слышали аромата тополиных сережек, что распластывались под башмаками и первой травы, несмело вылезающей из раскисшей земли.
В один из таких дней мы с Ильей шли от Зойки, где зубрили ответы на билеты и в голове все вибрировало, кружилось, звенело - путались даты, цифры, цитаты, формулы…
Пожав друг другу руки, разошлись каждый в свою сторону.
Я шел домой по сумеречным дворам, где еще совсем слегка сквозил дневной свет, который был перечеркнут голыми ветками старых деревьев с едва набухающими почками.
В скверике за кустами брякала гитара.
Разом зажглись фонари, оттеснив свет, надвинулись сумерки, на подсыхающем асфальте мятежно закачались тени ветвей.
У меня слегка покруживалась голова, когда я глядел на эти колышущиеся тени.
Даже притормозил и зажмурился, чтобы справиться с головокружением.
И тут из-за кустов вышел Дронов.
Наверно, вид у меня был очень растерянный, ведь я никак не ожидал увидеть его в эту минуту.
- Здорово! - сказал он, дружелюбно улыбаясь, словно старому другу, которого давно не видел, жутко соскучился и потому безмерно рад встрече.
- Здорово! - ответил я, как можно равнодушней, глядя на Дронова сверху вниз и засунув руки в карманы своих вельветовых клеш.
- Не спеши, а? - попросил Дронов ласково.
Я напрягся.
Мы стояли под фонарем и смотрели друг на друга. Дронов - улыбаясь, я без тени улыбки.
- Ну, че, кореш? - осклабился Дронов. - Подгребай к нашему огоньку! Не брезгуй!
И он повел мордой в сторону кустов.
Уж не знаю, откуда во мне проснулась такая дерзкая решимость, но я хмыкнул, скривив губы, и двинулся за Дроновым.
За кустами на краю песочницы сидел наголо бритый парень, не виденный мною ранее, с гитарой в руках. Он вяло пощипывал струны.
Средний палец правой руки украшала металлическая печатка, на запястье болталась крупная цепь - браслетка. На костяшках пальцев - синие метины татуировки.
На гитаре красовались переводные картинки с женскими головками.
Под ногами у гитариста лежала пачка сигарет и стояла початая бутылка портвейна.
- Садись! - широким жестом хлебосольного хозяина пригласил Дронов. - Гостем будешь!
Я сел на скамейку возле песочницы.
Гитарист затянулся сигаретой, прищурился от дыма и продолжал брать аккорды.
Наступило молчание, только гитара тренькала.
Я сидел, смотрел на печатку гитариста и хрустел сцепленными пальцами рук.
Пауза затягивалась.
- Вмажешь? - спросил Дронов, кивнув на бутылку. - Вдвоем пить как-то не по понятиям.
Я пожал плечами.
Дронов потянулся к бутылке, сделал пару глотков, кадык на его шее заходил туда - сюда, словно кабина лифта.
Отпив, он передал бутылку гитаристу.
Тот тоже глотнул и сощурился на меня.
- Че, не пацан, что ли? - спросил он и сплюнул далеко от себя с размахом.
И уставился на меня с вызовом.
И я решил принять вызов.
Взял в руки портвейн, поболтал его в бутылке, посмотрел на свет.
Брезгливо представил, как два рта облизывали горлышко.
- Давай - давай, комсомолец, не ссы! - подначил Дронов.
- А не жалко? - в тон ему ответил я. - Для себя ж брали, для любимых…На случайных людей не рассчитывали!
- Не боись, - заверил гитарист, - для хорошего человека не жалко! Еще возьмем!
- А с чего ты взял, что я хороший? - ответил я, диву даваясь собственной неведомо откуда взявшейся дерзости и поднес бутылку к губам.
Гитарист прищурился на меня и промолчал, подкручивая колки на гитаре.
Портвейн ожег горло своей едкой кислотой и толчками потек в пищевод.
От бутылки я оторвался, лишь когда почувствовал, что она опустела.
- Наш человек, красава! - удовлетворенно сказал Дронов приятелю, похлопав меня по плечу.
Гитарист криво улыбнулся и снова защипал струны.
Дронов закурил и протянул пачку мне.
Гитарист, гнусавя, затянул песню: - Помню - помню, мальчик я босо-ой в лодке колыхался над волна-ами, девушка с распущенной косо-ой мои губы трогала губа-ами!
Дронов слушал весьма эмоционально.
Он качал головой и притопывал в такт ногами.
Когда песня кончилась, он подвинулся ко мне, положил руку на мое плечо и интимно спросил: - Слышь, Плоткин? А как ты свою Зойку первый раз шпилил?
Я стал вдруг тупым - претупым, портвейн разом прибил во мне все мысли и чувства.
Где-то в глубине нутра своего я понимал, что должен оскорбиться на Дронова и дать ему такой жесткий отлуп, чтобы больше никогда у него не появилось бы желания заводить со мной разговоров на такие темы.
И на другие тоже.
Гитарист перестал играть, прикурил еще сигарету и в ожидании ответа уставился на меня.
- Не, ребята, - сказал я им, - так не пойдет! Хотите острых ощущений, сходите в кино «дети до шестнадцати не допускаются»!
- А кто здесь дети до шестнадцати? - удивленно спросил гитарист.
- Ну, что тебе жалко, что ли? - продолжал приставать Дронов, - Она кричит? Или стонет? А может, то и другое вместе, а? А палок за раз кидаешь сколько?
- Сколько - дело не твое,- ответил я и попытался встать.
Горизонт закачался. Я утвердился кое-как на предательски слабых после портвейна ногах и попытался сделать независимый вид.
- Ты куда? - безмерно удивился гитарист.
- Палку кидать! - дерзко ответил я. - Пойду проверю, сколько раз, сосчитаю на пальцах и вернусь доложить! Тебе и твоему приятелю!
Дронов гаденько захихикал.
- Грубишь… - с сожалением покачал головой гитарист.
Дронов вскочил.
- Погоди, Гришаня! - он впервые за всю историю наших отношений назвал меня по имени. - Нехорошо…Куда? Тебя уважаемые люди пригласили! Портвейн пил?
-Ты угощал, я пил. И что?
- Он денег стоит!
Я вспомнил, что у меня в кармане есть рубль.
Пора было уходить и немедленно.
Я вытащил рубль из кармана, поймал потную ладонь Дронова и вбил в нее рубль.
- Это за выпивку и музыку! Целую крепко, ваша репка!
Я покачнулся, сдвинул Дронова в сторону и напряженно пошел, ожидая, что на меня сейчас набросятся.
Но никто не набросился.
Вновь, спустя миг, забренчали струны: - И рыбак не думал - не гада-ал, девушка была совсем слепая-я!
Шаг за шагом я прибавлял скорость и, когда звуки гнусавого пения перестали быть слышны, перешел на бег, громко и тяжело топая ногами.
Вислобокая такса на поводке заливалась в мой адрес визгливым лаем.
Бежал я, хватая ртом воздух.
У подъезда резко остановился.
Согнулся в три погибели, меня стошнило.
Желудок скрючило судорогой, дыхание пресеклось, на лбу выступил холодный пот.
Мне пришлось опереться о невысокую ограду палисадника, самостоятельно держаться на ногах я не мог.
На первом этаже, рядом с входом в подъезд зажегся свет, открылась настежь форточка.
Кто-то кричал мне из окна. Я не понимал, кто это и чего хотят.
Так сильно меня не тошнило никогда.
Рвота вырывалась наружу даже через нос, в голове пульсировало и грохотало. Я хватал ртом воздух и снова сгибался пополам над палисадником.
Когда приступ дурноты поутих, я медленно, на неверных ногах пошел прочь, подальше от подъезда.
Куртка была безнадежно испачкана и я с трудом отыскал оледенелый островок снега, разгреб его пальцами и попытался талым снегом отчистить куртку.
Я дрожал, словно меня обдали ледяной водой.
Прислонился к дереву, постоял, прислушиваясь к себе.
Чувствовал лишь пустоту внутри и легкое покалывание в сердце.
Глубоко вздохнул и обреченно поплелся домой.
Больше всего на свете хотелось появиться незамеченным, но ключей с собой не было.
Пришлось нажать на звонок.
Хорошо бы открыла бабушка! Но не тут-то было.
На пороге стоял отец.
Я буркнул нечто вроде приветствия и хотел пройти в квартиру.
- Постой! - тоном не предвещающим ничего хорошего остановил меня отец. -Чем это от тебя несет?
- Ничем, - проскрипел я ни своим голосом, вдвигаясь в коридор.
- Ты пьян? - спросил отец, крепко беря меня за плечо.
- Нет! - дернулся я, потерял равновесие и упал на одно колено в темном коридоре.
Вспыхнул беспощадный свет - это отец дотянулся до выключателя.
От света меня снова замутило.
Я, на ходу сдирая куртку, кинулся в туалет и закрылся там. В очередной раз стошнило.
Я сел на пол, прислонившись бессильной спиной к стене, тяжело дышал и закрывал рукой глаза, чтобы не видеть света.
Бачок успокоительно клокотал.
Ко мне рвались, но крючок крепко держал дверь на запоре.
- Открывай, стервец! Немедленно, кому говорю? - громыхал за дверью отец. -Я в глаза тебе хочу заглянуть!
За дверью раздавались испуганные мамины вопли и обеспокоенный голос бабушки.
- Грыша, открой бабушке! - жалобно просила она.
- Шуня, отвори маме дверь! Немедля отвори! - просила мама плачущим голосом.
Я понял, что не отстанут, с трудом поднялся и открыл.
Три пары глаз с разными чувствами смотрели на меня.
- Да. Я выпил, - сказал я всем, чтобы не было лишних вопросов.- И меня тошнит. Извините, что так случилось. Самому неприятно. Если можно, воспитательные моменты потом! Мне нужно в ванную!
Все в панике расступились.
Я ушел в ванную и пустил воду. Газовая колонка натужно загудела, из щели рвались голубые язычки пламени.
Я стоял и неотрывно смотрел на них, приходя в себя.
- Шуня, не запирайся! - услышал я мамин крик снаружи.
- Не буду! - пообещал я себе под нос.
После душа я молча прошел к себе с одним желанием поскорее лечь.
Все сидели за круглым столом гостиной и смотрели на проходящего меня так, словно на лбу у меня лопнула кожа и прорезался глаз циклопа.
Я лег, накрылся с головой, поджал колени к подбородку и затих. Стал согреваться.
Открылась дверь. На пороге стоял отец.
Уверен, что за его спиной толклись и мама с бабушкой.
- Не притворяйся спящим! - сказал отец.- Тебе придется выслушать меня! Хочется тебе этого или нет…
Я молчал и не шевелился.
-Когда шестнадцать лет назад я нес тебя из роддома, я был самым счастливым отцом на свете! Мы связали с твоим появлением самые лучшие наши надежды. Все детство тебе читали замечательные книги, тебя водили в музеи и театры и пытались привить самое прекрасное, что создал человек за время своего существования. Кто бы мог подумать, что ты - любимый и взлелеянный семьей, где ты единственный наследник, можешь превратиться в этакую мерзость? Этого ли мы ждали от тебя? Так -то ты платишь нам за любовь? Учишься плохо, рисование забросил, ничем не интересуешься, все тебе безразлично! Сегодня ты напился, как свинья, а завтра? Завтра тебя занесет в бордель? Или отмочишь еще что-нибудь похлеще? Начнешь грабить людей на большой дороге?
Так вот, Григорий, запомни: при всей семье тебе говорю - или ты, наконец, берешься за ум и меняешься к лучшему, или я тебе не отец! Все!
Я молчал. Надо мной постояли, затем дверь сердито захлопнулась.
Настала тишина, наполненная противоречивым ощущением.
Дурнота совсем исчезла, но обычного чувства легкости, когда все в порядке и ничего не беспокоит, не появилось.
В висках пульсировало, в солнечном сплетении что-то екало; в животе была мерзкая пропасть.
Итак, я опустился донельзя.
Неужели это я сегодня пил портвейн с Дроновым?
С гадом, который омрачил все мое детство сперва постыдной тайной в школьном туалете, затем многолетними издевками.
Я курил в тесной близости с существом, которого и человеком не считал. Зачем, почему?
Он все годы унижал меня, я же не отказался пить с ним из горлышка одной бутылки.
Как объяснить себе самому то, что я сделал?
Сегодня меня снова унизили, пытаясь спровоцировать на жестокую откровенность и эти слова про меня и Зойку способны были испачкать сильнее, чем неукротимая рвота.
Да, поглядел бы на меня Илья!
Нет, это невозможно! Да я бы со стыда сквозь землю провалился, если б Илья увидел меня таким!
Да живи я сто лет назад, стоило бы пустить себе пулю в лоб!
Что происходит? Что на меня нашло?
Столько лет враждовать и вдруг так глупо, так нелепо попасться на удочку своего врага!
Вся моя досада на себя, ненависть к Дронову, недоумение от своих недавних поступков по пути домой, омерзение от случившегося со мной только что, скопилось в груди и подступило к горлу.
Я задышал открытым ртом, словно рыба.
Мне показалось, что приступ опять близок и надо бы заставить себя подняться и бежать в туалет.
Но это бы означало встретиться лицом к лицу с мамой, которую жалко было снова огорчать, испуг бабушки, которая, как никто в семье, понимала и любила меня…
И которая, в отличие от отца, никогда бы не изменила своего отношения ко мне, даже если бы я вдруг превратился в законченного стервеца.
Это означало бы вновь вызвать гнев отца, который давно перестал видеть во мне ребенка и только и ждет, что я выкину очередной фокус.
А главное, уверен, что я на это способен.
Я сделал усилие и встал, дотянулся до форточки и распахнул ее.
В комнату потянуло весенней сыростью.
Я стоял босой у раскрытой форточки, покрывался гусиной кожей, мелко дрожа и не понимал, то ли мое лицо в испарине от выпитого портвейна, то ли это слезы текут по щекам.
В глазах щипало - значит, все-таки, слезы.
Они не были такими вселенско - разрушительными, как те, что обрушились на меня в день злосчастного маскарада, когда Дронов порвал портрет Нины.
Они были бессильными и не могли что-либо изменить в моей бестолковой жизни.
Но причиной слез, как и в день маскарада, был снова Дронов.
Господи, Нина! Как ты, где ты сейчас?
И способны ли такие неземные существа, как ты, понимать таких придурков, как я ?
Мне так не хватает твоего присутствия в пределах моего зрения, твоей красоты и той маленькой птички, что все детство щекотала меня изнутри своими легкими крылышками в тот момент, когда ты оказывалась рядом!
Но в моей пустой утробе, опаленной кислым портвейном, маленькой птичке не осталось места и она, скорей всего, перебралась к другому счастливцу, для которого мир пестрый и яркий, где живут солдатики и которого еще не мучают страшные откровения человеческого естества.
Я потряс головой, пытаясь отогнать, а вернее, совсем изгнать память о сегодняшнем вечере, что начинался у Зойки дома так безобидно, а окончился так чудовищно.
Поежившись на холодном полу, я захлопнул форточку и вернулся в постель.
Укрылся с головой и тихо лежал, понимая, что сегодня спасительного сна ждать не стоит.
Попытался думать о том времени, когда мы с удовольствием бегали в школу и учеба не казалась трудным делом, когда на моем столе лежали стопкой пестрые рисунки и блокноты с нарисованными солдатиками, а на губах вместо омерзительного уксусного привкуса портвейна оставалась сладость трехкопеечной газировки из уличного автомата.
Когда эта самая газировка чередовалась с «Ленинградским» и «Крем-брюле», когда рот был набит кукурузными хлопьями и леденцами «Монпансье», когда по воскресеньям - зоопарк, или цирк, или уголок Дурова, или просто прогулка по старому Арбату.
А после всего этого не менее сладкие и волшебные сны.
Как заснул, я не заметил.
Сон мой, отнюдь, не был сладким и спокойным. Он был весь гулкий, как вокзальный зал ожидания, где меня толкали, задевали, кричали в уши, где я взмок от напряжения
И все время мне грезилось - где-то в толпе уезжающих я вижу Нину.
Проснулся я резко, словно меня включили в розетку и по жилам побежал ток.
Голова болела, веки открывались с усилием.
Весь живот был залит липкой дрянью, при прикосновении к которой пальцы мои склеились.
Я поднес руку к лицу и недоуменно хлопал глазами, соображая, откуда это взялось?
- Этого еще мне не хватало ко всему, что было вчера! - подумал я и брезгливо вытер руку о пододеяльник.
Всплыли гадкие подробности вчерашних злоключений.
Казалось, во рту находится выгребная яма.
Я потащился в ванную.
Слава богу, родители успели уйти на работу, а из кухни доносилось уютное домовитое позвякиванье.
Бабушка на кухне что-то варила, помешивая ложкой в кастрюле.
Я с омерзением стащил с себя мокрые трусы, швырнул их в корзину с грязным бельем и полез под душ.
Соображал я трудно и, лишь когда закрыл воду и растерся полотенцем, понял, что за новым бельем надо идти в комнату.
Пришлось намотать полотенце на бедра и идти к бельевому комоду нагишом.
- Грыша -а! - как ни в чем ни бывало позвала бабушка. - Иди, покушаем!
Смотреть ей в глаза не было сил.
Я вышел к столу уже одетый в серую школьную форму, поставил локти на стол, на них пристроил грешную свою голову и с закрытыми глазами сказал: - Бабуль, не сердись за вчерашнее! Видишь, какой я бываю урод!
Бабушка поставила передо мной тарелку с молочной лапшой и постучала костяшками пальцев по моей заросшей макушке: - Грыша - Грыша, у мальчиков бывает…Попробовал, как оно бывает? Не балуй больше!
То, что еще «у мальчиков бывает», я только что испытал впридачу ко вчерашним злоключениям.
Что-то чересчур всего много бывает у мальчиков…
-Слышь, бабуль?
-У?
- А с отцом такое случалось?
-Э, неважно помню… Старая совсем! Не помню, шоб напивался, не помню… А шкодить любил! Люби-ил! Деньги из сумки у меня таскал! И шоб признаться - так никогда! Покуривал, это вот тоже было. Папироски в карманах находила… Да и нагрубить мог подчас, дерзкий рос…
-Ничего себе, новости! Я и не знал!
-Да потому, шо нервный был, после войны все нервные были, жилось трудно…Не то, шо сейчас, ой, не то...Потом поутих Моня, даже в школу музыкальную вечернюю ходил, на кларнете играл. И способный был к рисованию, и книжками зачитывался. Никогда ж не знала, что всю жизнь с музеем связан будет, это же ж надо! Так ты ж, Грышуха, не выдавай меня, нехорошо будет, слышь?
-Ни за что, бабуль! Слово!
- Ты, нэхэд, не бойся! Пошумит и уймется… Быстро закипит, быстро отойдет. Моя порода!
- Да ты и не сердишься толком никогда!
- Не сержусь, потому как некогда сердиться! Убирать пора. Ты, вот что, не рассиживайся! Мне в собес надо, в домоуправление надо, на почту еще…Поел - и давай, в школу, часики - то тикают!
Школу я прогулял. Сам не знаю, почему. Вышел из подъезда и пошел быстрым шагом к Москва - реке.
Решил дойти до Ленинских гор.
С реки несло резким ветром. Льдины с подтаявшими краями подрагивали на воде.
Я спускался по ступеням к реке, подолгу стоял в распахнутой куртке и глубоко дышал этим мятежным влажным воздухом, от которого прояснялась дубовая моя со вчерашнего вечера голова.
Солнце нестерпимо сияло в лужах, его отблески рикошетили в глаза.
Я счастливо жмурился, улыбался, сам не знаю чему.
Проводив долгим взглядом двух симпатичных девчонок, что шли, держась за руки, я невольно потянулся следом за ними.
Чуть помедлив, чтобы им не мешать, я взбежал на метромост и, не теряя их из виду, пошел по его напряженно гудящей спине к Лужникам.
Шел и представлял себя и Рублевского на прогулке с этими двумя девчонками.
Это была такая приятная фантазия, что я почти забыл вчерашний вечер и сегодняшние пропущенные уроки и совсем не думал о возвращении домой.
В кармане болтались пятаки и пару гривенников и я знал, что пирожки у лоточниц и газировка из автомата не дадут пропасть с голоду.
Передо мной трусцой бежал старик.
Несмотря на весенний холодок, он был в трусах и майке.
Бежал - сильно сказано, конечно.
Он потихоньку передвигался и что-то у него внутри взмыкивало, попискивало, сипело при дыхании.
Сморщенные локти размеренно двигались, открывая темные пятна пота на майке, синие сатиновые трусы доставали почти до колен, покрытые седыми волосами ноги бугрились комками вылезших наружу вен.
Остаток волос стоял дыбом вокруг блестящей, красной от усилий плеши.
Прохожие в этот полуденный час на набережной встречались редко и я, замедлив шаг, и идя почти по пятам бегуна, с изумлением разглядывал его в спину.
Куда он бежит? Зачем? Выживший из ума чудак…
В его возрасте положено сидеть в сквере на лавочке, опираясь слабой рукой на палочку и кормить голубей булкой.
Таких, как он, пионеры переводят через дорогу.
Им нехотя уступают место в метро, досадуя, что они оказались рядом.
И вообще, зачем в таком возрасте жить? Не бегать даже, а просто - жить?
Какое удовольствие от нее, от жизни, если эти жуткие бугры вен на ногах наверняка болят? Наверняка, мучает геморрой и подагра. И что там еще бывает у стариков?
Но думать о том, что там у них еще может быть, совсем не хотелось.
Наоборот, хотелось думать о тех двух симпатягах, что полчаса назад, держась за руки, прошли мимо меня и про то, как славно было бы с ними познакомиться.
Кстати, я давненько уж не интересовался у Ильи, пишет ли ему Нина и какие новости в Северодвинске?
А может, ну их, эти новости? С собой бы разобраться…
Днем, после окончания занятий в школе, я набрал из уличного автомата номер Рублевского.
-Квартира Рублевских. Слушаю вас?
-Попросите, пожалуйста, Илью!
-Илью? Пожалуйста.
Я представил, как Илью зовут к телефону и он с сожалением оставляет свою карманную шахматную доску и идет к трубке.
-Я слушаю!
-Илюх, здорово!
-Да, здорово!
-Ты можешь меня выручить?
- Смотря в чем. Постараюсь.
- Я школу прогулял.
- Да. И что? Причина была?
- Была. С отцом поссорился.
- А школа-то при чем?
-Да, не при чем! Так, навалилось все… Ты можешь ко мне прийти? С уроками? Очень нужно! При тебе он мне ничего не будет говорить!
- Точно?
- Да точно, точно!
-В принципе, могу. Но я уйду потом, а он тебе скажет после.
- Ты, главное, приди, а там видно будет!
-Ладно. Зойка про тебя спрашивала.
-Вот, спасибо! Так я тебя жду!
-Ну да, хорошо. К скольки?
- К шести. До прихода отца.
-Хорошо, приду. Пока?
- Погоди…Нина-то тебе пишет?
- Нина-то? Пишет. Иногда. Редко пишет.
-А, ну ладно... Ну, до вечера!
- До вечера.
Весь вечер мы с Рублевским делали уроки.
К нам не раз наведывалась мама: - Мальчики, чаю?
Мы кивали и нам несли чаю с карамелью «Арктика».
Заглядывала бабушка: - Грыша, шо ж темно так? Зажгите ж люстру!
Мы кивали и зажигали люстру.
Затем дверь приоткрылась, за дверью замаячил силуэт отца, лицо его было напряженным.
Он через дверь поздоровался в основном с Ильей, еще с минуту понаблюдал, чем мы заняты и ушел, оставив дверь приоткрытой.
Провожали Рублевского в коридоре у входной двери всей семьей.
Раскрасневшаяся взволнованная мама, прижав руки к груди, громогласно звала: - Илюша, заходи почаще, будем очень тебе рады!
Бабушка стояла рядом, умильно улыбаясь и жуя губами, отец присутствовал молча, переводя взгляд с Ильи на меня и обратно.
Сравнивал, должно быть.
Рублевский краснел. Прощаясь, подал отцу руку, улыбнулся маме и бабушке и отбыл.
Я, не дожидаясь комментариев в свой адрес, тоже срочно отбыл к себе, успев услышать, как бабушка говорит: - Моня и Броня! Таки, этот мальчик далеко пойдет, помяните мое слово!
Поскольку слова бабушки были явно о Рублевском, я предпочел не слышать, что ответили Моня и Броня.
Я спешно разделся, погасил свет и рухнул в постель.
Дверь ко мне приоткрылась и осталась зиять щелью.
Нетрудно было догадаться, кто ее приоткрыл, но мне было уже все равно -трудный вечер, благодаря присутствию Ильи мы проскочили, как на скором, без потерь и я лишний раз убедился, как важна мне дружба с Рублевским.
Когда уроки закончились, Инна Валентиновна сказала мне: - Гриша, задержитесь ненадолго, пожалуйста!
Ее безупречная деликатность могла обезоружить кого угодно.
В классе оставались Колька Рыбаков и Катька Бобровская, готовились дежурить по классу: Катька протирала парты, Колька припер из туалета ведро с водой мыть полы.
Инна Валентиновна оглянулась на Кольку, что, громыхая, водрузил ведро прямо у учительского стола и сказала: - Гриша, берите портфель и идемте! Не будем тут мешать! Коля, Катя, прошу, приступайте!
Мы вышли в коридор, медленно пошли к окну и встали возле него.
Инна Валентиновна глядела на просыхающий после снега школьный двор сквозь тюлевую занавеску. Я швырнул видавший виды портфель к ногам.
-Гриша, мне неприятно вам это говорить, но вчера после уроков ко мне заходил ваш папа.
Я молчал, как истукан. Что мне было ей ответить?
Инна Валентиновна вздохнула, потрогала пальцами узор на тюлевой занавеске и продолжала: - Он интересовался вашей успеваемостью, вашим общением с одноклассниками и вообще…тем, какой вы в школе…
- И какой я?
-Вы? Трудно сказать в двух словах… Непростой, как все одаренные люди. Мне показалось, ваш папа сильно недоволен вами.
- Вам не показалось. Я только не могу понять, почему?
- Вот это надо спрашивать не у меня. Ведь я вас знаю не настолько хорошо, как, скажем, он сам. Кстати, он очень удивился, узнав, что вчера вас не было в школе! И мне пришлось сказать, что я послала вас для участия в художественной выставке в Дом Ученых и вы, скорее всего, там. Если ваш папа уличит меня в обмане, мне будет очень стыдно! Тем более, я бы не хотела вступать с вами в сговор против своей собственной совести. Очевидно, у вас были какие-то неотложные дела, о которых вы мне не сообщили. Да и не надо! Надеюсь, причина вашего отсутствия уважительна.
Я старательно кивнул, соглашаясь.
- А с папой советую решить все недоразумения, что привели его сюда, в школу. Гриша, вы слышите меня? Вы согласны со мной? Вы обещаете мне?
- Согласен, Инна Валентиновна! Мне трудно с ним разговаривать. Он перестал меня понимать.
- Так бывает. Возраст у вас непростой, в первую очередь для вас самого. Но, возможно, и вы не хотите понять отца? Или, вернее сказать так: вы сами перестали понимать его.
- Да, наверное…
- Итак, давайте договоримся: если будут еще непонятные ситуации, постараемся решить их вместе, не доводя до крайностей. И школу накануне экзаменов пропускать нельзя!
-Я все понял. Согласен! Больше не повторится. Честное комсомольское!
- Вот и хорошо, если честное комсомольское…Вы один из первых одели комсомольский значок, мне хочется гордиться вами и вашими поступками.
И ни в коем случае не краснеть за вас! Идите, Гриша! До завтра.
- До свиданья, Инна Валентиновна!
Выходя в этот день из школы, мне суждено было пережить еще один неприятный разговор.
За углом школы физрук Юрий Глебович протирал тряпкой запотевшее лобовое стекло своих «жигулей».
Он не стал миндальничать, как наша классная, а крикнул, завидя меня: - Плоткин, чего на баскетбол не приходишь?
Я подошел поближе, чтоб не кричать в ответ и сказал: - Здрасьте…Не успеваю, Юрглебч, экзамены скоро…
- Спорт никогда еще экзаменам не мешал, напротив, помогал!
- Я понимаю, Юрглебч…
- А по-моему, ты ни черта не понимаешь! Вот, для чего ты живешь, ответь мне? Смотришь пустыми глазами - и все! Ответь мне, если можешь!
Мне было, что ответить физруку, который не вовремя прищучил меня этим разговором.
Я мог бы сказать, что мне и без него есть, кому читать морали, что я тошен сам себе и не знаю, как мне быть дальше, что мне не у кого спросить совета, потому что мой единственный близкий друг во всех ситуациях является для меня немым укором.
Так как, быть таким же, как он, я не могу, не умею, не выходит, черт побери!
И что внутри меня назревает бунт против всех этих моралей, законов и правил, что люди придумывают и сами барахтаются в них, как в паутине, из которой не выбраться.
Хотелось сказать, что я сам себе хозяин и законы для себя и своей жизни я изобрету сам, а он, физрук, пускай живет по своим законам, не трогая меня и не мешая мне жить, так, как я хочу!
Пусть ездит домой на своей «копейке», бегает по набережной, мерно отдуваясь, в трусах и майке, как вчерашний старый чудак, вешает на стенку грамоты за успешную работу с молодежью…
Вместо этого я взял себя в руки и сказал: - Юрглебч, честное слово, я приду! До свиданья, Юрглебч!
Итак, значит, отец нагрянул в школу.
Что там могло про меня говориться, думать не хотелось. Спасибо, что классная меня прикрыла, я ее должник!
Было совестно рассказывать Илье, что случилось со мной пару дней назад.
Я решил: скажу Зойке. Она наверняка по старой сложившейся традиции, посочувствует.
- Зой, - сказал я ей при встрече, - отец мой приходил в школу.
- Зачем? - испуганно спросила Зойка и глаза ее округлились.
-Мы поссорились дома накануне. Я не знал, что он после ссоры побежит к классной.
-А чего поссорились-то?
- Чего-чего! Так, ерунда…
- Ну, ерунда у всех бывает! Мы с мамой тоже ругаемся, случается такое…Вернее, она меня пилит, если что не так. А классная чего?
- Да классная молодец! Я уроки прогулял, а она придумала сказать отцу, что отправила меня на выставку в Дом Ученых. Вот.
-А чего ты, кстати, прогулял? Я Илью спрашивала, где ты есть, а он сказал - не знаю!
-Зой, я…Ты не говори никому, ладно? Я не знаю, как и сказать? Как так вообще получилось?
Зойка испугалась еще больше, глаза стали еще круглее: - Господи, чего? Да я никому… Чего случилось-то? Чего ты пугаешь меня?
-Да не пугайся ты, чудачка! Ничего не случилось! Так, ерунда, говорю же… Напился я, вот чего!
-Фу-ты! Ну, бывает! Ругали, да?
-Ну, это само собой, только не в этом дело! Понимаешь, я с Дроновым…
Зойка прикрыла рот ладошкой и часто - часто заморгала: - Гри-и-ша?! Что? Что ты с Дроновым? Дрался?
-Нет, я пил с ним портвейн.
- Ты - ы?! Портве-ейн?! С Дроновым?
-Я. Портвейн. С Дроновым.
- Да ты… Да как? Как это?
-Вот так.
- Не верю! Да не может этого быть! Ты пошутил, скажи? Пошутил?
-Представь себе! Он меня встретил, случайно. Я от тебя, как раз, шел. Он сидел в сквере, ну, у почты, знаешь? И сказал: - Давай выпьем!
- А ты? Ты согласился? Гри-ша-а!?
- А я согласился. Я подумал: а интересно, как это? Не собачиться, не драться, не ненавидеть друг друга, а сесть в сквере и выпить? Сел. И выпил. Из горлышка, из одной с ним бутылки.
Зойка передернула плечами и поморщилась.
-Ф - фу! И ты смог?! Из горлышка? После него?
-Да, Зой, смог. Мне хотелось понять, что он чувствует. Может, я что-то не знаю о нем, может, я не прав? Может, он вообще замечательный парень, а я, остолоп, этого не вижу?
- Ты что - о?! Дронов? Да он - сволочь! Это же давно известно!
- А я вот думал, вдруг, это окажется не так!
- И что оказалось?
- Да то же самое и оказалось! Чудес не бывает! Я в нем не ошибался. То, что мы с ним пили, только подтвердило, что наша неприязнь не случайна. Мы - враги.
- Он сказал тебе об этом?
- Нет.
- А ты ему?
-Не успел. Мне хватило ума уйти. А то бы кончилось дракой.
- Вы были вдвоем?
- Втроем. Еще какой - то лысый был.
-Какой лысый?
- Почем я знаю? Нас не представили. Какой -то хмырь…На гитаре бренчал.
-И что? Так вот выпили - и ты ушел?
-Нет. Пытались прицепиться. Ну, обычные пацанские выяснялки. Но я ушел все-таки.
-Гриша, как ты меня напугал! Теперь, глядишь, опять где-нибудь прицепится на улице!
- Да пошел он! Я не боюсь! За тебя обидно - тебе вечно достается из-за меня. Видишь, как оно боком вылезает - со мной хороводиться!
- Что ты предлагаешь? Не хороводиться с тобой? Он все равно болтать не перестанет, язык у него поганый. Тут ничего нового! А с тобой… с тобой меня никто не заставит не хороводиться…вот.
-Даже мама?
- Чья мама?
- Твоя, конечно! Моя, слава богу, не догадывается! Позавчера мне только за выпивку досталось! И то, больше от отца.
- А чего он в школу - то пришел? Он про выпивку классной рассказал?
- Не знаю, она мне не говорила! Хочется верить, что нет! А то ведь, хоть вешайся, стыдобища! Комсомолец, ети мать! Классная у нас замечательная тетка! Не Надежда Петровна!
-Да. Точно. Гриш?
-Что?
- А про меня Дронов тебе что-нибудь говорил?
- Ничего не говорил. Да я б не стал слушать!
- А то у него вечно всякая гадость на уме и на языке!
-Говори - не говори, я все про тебя знаю.
- Что? Что ты знаешь?
- Что ты - лучший друг! Ты - Зая! Я теперь так тебя и буду звать -Зайка! И плевали мы на Дронова!
-Гриш, не шути, не надо!
- Я не шучу, Зай! Я очень серьезен.
Всю весну я чувствовал холодок в отношениях с родителями.
И, если мама нет-нет, и воззрится на меня вопросительно, то отец ходил мимо меня, как мимо пустого места.
Мое шестнадцатилетие тоже отпраздновали без фанатизма. Я был разочарован.
Одна бабушка по-прежнему с теплотой опекала меня и хлопотала по утрам, готовя мне завтрак перед школой.
-Кушай - кушай, нэхэд,- приговаривала она, шинкуя капусту на большой деревянной доске или снимая пену с бульона, - учиться трудно стало! Прямо-таки, невозможно трудно!
И она сокрушенно покачивала седой головой, украшенной шпильками, что лезли из пучка в разные стороны.
- Бабушка, - возражал я, - да нормально все! Чего там трудного? Ну, сдам я эти экзамены, а там, глядишь, и лето на носу - на дачу поедем!
- На дачу, на дачу! - кивала, энергично соглашаясь, бабушка, - конечно, на дачу! Грыше просто необходим отдых! Ой-ой, такой трудный учебный год был!
Год был, действительно, трудный. Ели бы не Илья и его спокойный, разумный подход к урокам, я б волокся на одних трояках.
Но, сидя с ним за одной партой, я невольно подтягивался, слушал внимательней, писал аккуратней и чище, вдумчивей склонялся над задачами.
В конце концов, я и правда, начал стараться, чтобы доказать отцу, что со мной не так уж все и плохо.
На первомай Зойка подарила мне свитер, что вязала всю весну. Он был такой необыкновенный - снизу черный, посередине серый, сверху белый.
- Как раз к твоим вельветовым клешам! - удовлетворенно сказала Зойка, стоя за моей спиной и вместе со мной глядя в зеркало платяного шкафа в комнате Дарьи Никитичны.
Она едва доставала мне до плеча.
Свитер удивительно шел ко мне, к моим русым волосам и серым глазам.
Из зеркала на меня смотрел высоченный патлатый тип с густыми бровями в модных клешах и в свитере с высоким воротом.
К плечу прислонилась глазастая Зойкина мордашка, ее ручки обнимали меня поперек живота, крепко сцепив пальцы в замок.
Да, бабушка подтвердила бы сейчас под присягой, что ее нэхэд - самый красивый мальчик во дворе.
Видела бы меня сейчас Нина! Я скосил глаза на Зойку, ее взгляд был полон ожидания.
- Зай, ты просто мастерица - золотые руки!
Я развернулся к Зойке, нагнулся к ней и поцеловал в нос. Получилось очень звонко и оба мы расхохотались.
- Вот, я и снова научилась смеяться! - сказала Зойка, на миг скривив губы -вероятно, вспомнила про брата.
- С меня - кино и мороженое! - пообещал я вышедшей меня проводить Зойке.
Дома всей семьей рассматривали мой свитер.
Мама и бабушка вертели меня; бабушка щупала вязаное полотно сморщенными сухонькими пальцами, покачивала головой, приговаривала: - Ой, Грыша, ой, любят тебя девки! Ой, любят! Это ж надо - такой подарок мальчику!
- Не все! - успел подумать я.
Подошел отец, с саркастической усмешкой наблюдая за женскими восторгами:- Вот я и вижу, что у нашего юноши все мозги под чьей-то юбкой!
- Моня и Броня! - торжественно изрекла бабушка. - Шо ж вы такое говорите? Хотите, шобы такого красивого мальчика, как наш Грыша, кроме папы - мамы никто - таки не любил? Вы только посмотрите на него - это ж картина маслом, а не парень! Будь я моложе лет на шестьдесят, я бы во сне видела такого красавца! И шо ж вы теперь хотели? Да девки в очередь должны построиться за таким!
- Да, мама, - съехидничал отец, неодобрительно глядя на меня. - Очередь, как в мавзолей! Поглазеть на фраера Гришу в модных штанах!
- Они с Ильей - оба красавцы! - примиряюще изрекла мама. - Видные парни, что ни говори, любая позарится!
-Во-во, - кивнул отец. - Приведет к тебе в дом такую вот любую и скажет: «Познакомьтесь, дражайшие папа с мамой!
Разговор, начавшийся так легко и приятно, по вине отца стал колючим и я поспешил, сославшись на срочные дела, ретироваться из дома.
День был чудесный, золотой закат разлился над Москва - рекой.
Я сунул руки в карманы клеш и медленно пошел по набережной, разглядывая девчонок, шедших навстречу. Вдруг на ступеньках спуска к воде, как черт из табакерки, возник Дронов.
У меня даже улыбка с лица сойти не успела, настолько неожиданным было его появление.
За ним поднимались от реки двое: его бритый приятель и еще один, невзрачный, как я окрестил его про себя.
- Вот, ведь везет мне на встречи с хорошими людьми! - сияя, объявил Дронов и сплюнул мне под ноги.
- Ну, привет, - спокойно сказал я, понимая, что народу вокруг полно и, будь их хоть с десяток, опасаться нечего.- Везучий ты, хорошие люди тебе попадаются! Мне бы так!
Дронов оглянулся сперва на бритого, затем на невзрачного. Те подошли поближе.
- Как жизнь? - жмурясь от закатного солнца, поинтересовался Дронов.
- Жизнь с каждым днем все краше! - отвечал я.
- Стихами говорит! - сказал Дронов своим дружкам, не сводя с меня глаз.
-Глядишь - и запоет! - в тон ему поддакнул бритый.
- И запляшет! - добавил третий, невзрачный.
Вся троица загоготала.
- Ну, это вы чересчур размечтались!- сказал я, обходя их. - Спеть, это по части твоего приятеля, Дронов. А второго, которого не знаю, попроси сплясать! Вот и будет вам весело!
Прозвучало это внешне спокойно, но подмышки мои моментально взмокли и ладони тоже покрылись липким потом.
- Э, куда? - крикнул Дронов. - Не окончен разговор!
- Так вам везет на встречи с хорошими людьми! - бросил я на ходу. - Еще кого-нибудь дождитесь, вот и побазарите!
-Слышь, че скажу тебе, пархатый? Не нарывайся, а? Ой, жалеть ведь будешь! - попросил бритый ласково, словно уговаривал маленького ребенка съесть ложечку кашки за папу и ложечку за маму…
-Не, лысый, - в тон ему ответил я, удивляясь своей дерзости, - не ищи приключений! Пришел в приличное место - гуляй, как все люди!
- Слышь, Дрон, он нам хамит!
- А вот мы его проучим за дерзость!
Не успел я и рта раскрыть, чтобы ответить, как меня подсекли сзади, я упал и на меня навалились сверху.
Я попытался подняться, но били трое и я снова оказался на земле.
- Хулиганы! - завизжала какая-то женщина.- Прекратите немедленно! Милиция!
Но Дронов с дружками и не думали прекращать.
Я успел сообразить, что пока они все сверху, у меня нет шансов. Цепко ухватил за ногу кого-то из них троих, не видя, кто это, свалил на себя и цепко держал его руками, прикрываясь, словно щитом.
- Пусти, зараза!- пропыхтел бритый (это был он). - Пусти, убью, гад!
Я отпихивался ногами от одного, держа второго на себе, а третий забежал со стороны головы и пнул ботинком в затылок.
Голова загудела, как Царь-колокол, звуки отдалились.
Когда я очнулся, вокруг меня были люди, они суетились, а я не понимал, чего им всем от меня надо.
Я привстал, взялся руками за виски и не нашел очков.
Подслеповато щурясь, я стал шарить руками около себя, не вдруг понимая, что сижу на асфальте, прислонясь спиной к каменной тумбе речного парапета.
-Вот твои очки, парень! - сказал какой-то мужчина и протянул мне то, что осталось от моих очков - оправа с расколотыми стеклами и одной дужкой.
-За что они тебя? - участливо спросила его спутница.
- Не знаю,- ответил я честно. - Не понравился, наверно…
Я поднял голову, поморгал, глядя на лучистое небо и попытался встать. Закружилась голова.
Я взялся за нее двумя руками и снова сел.
-Посижу чуть-чуть… - сказал я мужчине с женщиной, что все еще склонялись надо мной.
Чуть поодаль молодая мамаша с коляской смотрела на меня с опаскою и кучка детей перешептывалась, глядя в мою сторону и хихикала.
- Что, очень смешно? - прошамкал я разбитыми губами и дети враз притихли.
- Надо бы скорую…- вполголоса сказала женщина мужчине, а я, как нарочно, услышал. - Весь в крови мальчишка!
-Ты встать-то можешь? - еще ниже нагнулся к моему лицу мужчина.
- Могу! - уверил я. - Сейчас встану!
Но это оказалось нелегким делом.
В висках пульсировало, затылок болел - видать, ему здорово досталось ботинком. В глазах сходились - расходились круги, как на воде, куда брошен камень и мельтешили точки.
Я поморгал, но четкость зрения возвращалась крайне медленно.
Встал, привыкая к смене положения, подышал открытым ртом.
Люди все не расходились.
-Все нормально! - заверил я их и пошел вниз по ступенькам смывать кровь.
-Надо бы домой, - мелькнула мысль, - а то здесь вода грязная…
И все же, я вымыл руки в речной воде, утер, как мог, лицо, осмотрел себя.
Чудесный новенький свитер весь был заляпан бурыми каплями, вельветовые клеши насквозь пропылились от драки.
Я стал их отряхивать мокрыми руками, а вот, как быть со свитером, вообще не понимал.
Оказаться дома в таком ужасающем виде не было никакой возможности.
Тем более, с разбитыми вдребезги очками.
К Илье? Нет, у него тоже появляться нельзя! Куда я такой?
Зойка? Вот, к ней, пожалуй, можно.
Она наверняка сможет мне помочь и хоть чуть-чуть приведет меня в порядок.
Как когда-то во втором классе после бала.
Я медленно поднялся на набережную, глазеющие на меня сверху люди уже разошлись и только мужчина с женщиной, тихонько переговариваясь, смотрели в мою сторону.
- Спасибо! - сказал я, поравнявшись с ними. - Все уже в порядке, пойду.
- Может, тебя проводить? - спросил мужчина. - У тебя ссадины на лице, они кровоточат…В травмопункт тебе надо!
-Не надо! - возразил я. - Заживет само!
-Ну, смотри, - неуверенно согласилась женщина. - А то, может, все-таки, проводить?
-Нет-нет, спасибо большое, сам дойду!
-А чего они от тебя все-таки хотели?
-Да, кто их разберет! Национальность моя им не понравилась!
-Глупости какие, вот дураки! Не стоит обращать внимание!
- Я и не обращаю. Спасибо, до свидания!
-Ну, до свидания! Будь здоров!
Я пошел к Зойке и всю дорогу боялся, что ее не окажется дома.
У подъезда, как всегда, сидели старухи.
Я буркнул «здрасти» и вошел в подъезд, увидев в стекло двери, как все трое, вытянув шеи, глядят мне вслед.
Да, вид у меня был тот еще, было на что посмотреть!
Я нажал на кнопку звонка дважды. Мне показалось, что я целую вечность стою под дверью.
Открыла мне Дарья Никитична.
Она несколько секунд разглядывала меня, изумленно переводя глаза с моего разбитого лица на заляпанный кровью свитер.
Сзади с недоумением , разглядывая меня, маячила пожилая тетка в кухонном фартуке - соседка.
-Здрасти, теть Даш. А Зоя дома?
-Господи! Здрасти! Зоя? А что это с тобой? Зоя, да, дома.
- Упал.
- Ничего себе, упал! С крыши, что ли? Заходи. Дома Зоя, дома.
Я зашел в коридор: - Теть Даш, я не могу к родителям появиться в таком виде. Я подумал, если зайду к вам, у вас можно хоть пятна отмыть. Не прогоните?
- Да можно, господи, можно! Проходи, давай! Отмоем, конечно! Только, ты ведь не упал, ты ведь дрался, да? Кто это так тебя?
- На улице дураки какие-то прицепились. Пришлось вот…
-Чего хотели?
- Сам не понял…Ни с того, ни с сего! Вот, очки разбили…
-Да уж, вижу. Горе луковое! Мать увидит - расстроится!
- Вот и я говорю…
-Пойдем в комнату, будем думать, как тебя в порядок привести!
Зойка, увидев меня, ойкнула, ее просто смело с дивана, где она сидела и в очередной раз что-то вязала.
Вязание брякнулось на пол; про него все разом забыли, так оно и осталось лежать на половицах.
-Что с тобой? Что с тобой? - как в бреду повторяла Зойка, прижав ладони к щекам.
-Вот, смотри, - проговорил я разбитыми губами, - только ведь первый раз одел твой подарок! Что сделали, гады?!
-Дронов, да? Скажи, Дронов?
-Дронов, Дронов… С дружками.
- Подстерегли, да? Сколько их было?
- Трое их было.
- Где? В сквере? Трое на одного?
- На набережной. Возле спуска.
- А Илья? Ты был с ним?
- Один я был.
- Давай-ка, по порядку рассказывай! - вмешалась Дарья Никитична, успевшая достать из серванта в своей комнате жестянку из-под печенья, в которой перебирала проворными пальцами аптечные пузырьки.
Она пропитала ватный комочек какой-то жидкостью и наложила мне на лоб.
Потом провела по разбитым губам. На губах зашипело, от решительного прикосновения стало больно, хотя я понимал, что это всего лишь перекись водорода.
Зойка онемело присела на диван, все еще держась за щеки; ее глазищи беспомощно перебегали с меня на мать и обратно.
-Ма-ам? - жалобно спросила Зойка. - Что делать-то нам?
-Да что? Лечить твоего приятеля, вот что! Давай-ка, друг, снимай свитер! В стирку его!
Я, морщась от боли, стянул свитер и остался стоять посреди комнаты в клешах и майке. Сегодня меня не беспокоило, что приходится раздеваться на глазах у женщин.
- Зато клеши, как у морского волка! - пошутила Дарья Никитична. - За битого двух небитых дают!
Я стоял смущенно и думал не про то, как нелепо выгляжу в испачканных брюках с битой мордой, а про то, что она улыбнулась.
Значит, все не так страшно. Если она, после ее беды, смогла улыбнуться, значит то, что стряслось со мной, вообще пустяки!
Зойка прибежала с тазом в руках, Дарья Никитична кинула туда мой новенький свитер, словно тряпку: - Зоя, замочи, чтобы пятна отквасить! Затем отстирывай, полощи, повесь стекать, как следует…Встряхни и сразу заворачивай в полотенце, пусть воду впитает! Потом будем утюгом сушить! А брюки я сейчас мокрой щеткой!
Возле меня суетились Зойка и ее мама и я совсем успокоился.
Я понял, что самое неприятное позади.
Оставалось придумать, что же я скажу дома, но на это пока не было сил.
- В травмопункт надо - справку взять о побоях, - сказала Дарья Никитична, покончив с чисткой моих штанов, что под ее руками обрели вполне приличный вид.
- Зачем? - не понял я.
- Справка в школу нужна? Нужна! Завтра глаз совсем закроется - вон, фингал какой! Думаю, тебе придется посидеть хоть пару дней дома, уж больно ты разукрашенный! И надо же, прямо перед экзаменами! Ладно, до свадьбы заживет, конечно!
-Да ладно, подумаешь, экзамены! Дома надо будет объяснить как-то…
-Ну, скажешь, как есть - что прицепились идиоты на улице, на подвиги их тянуло… А тут ты подвернулся! Ну и, слово за слово… Ты ж, небось, и сказал им еще что-нибудь, не просто же они к тебе полезли, а?
-Да уж, сказал, само собой.
-Ну, если ты так уж боишься родителей, могу тебя проводить до дому, заодно и объяснить, что, да как. Хочешь?
Я подумал, что это еще хуже усугубит мои отношения с родителями и решительно помотал головой.
-Не, не надо! Я уж сам что-нибудь придумаю.
-Ладно, как знаешь. Да ты не горюй, пацаны без синяков не растут!
-Я дрался сегодня второй раз в жизни. Клятву нарушил…
- Какую клятву?
-Во втором классе директору школы слово дал, что никогда не буду драться - и вот, на тебе…
-А первая драка с кем была?
- Да с ним же, с бывшим одноклассником нашим, с Дроновым.
-Знаю такого! Неприятный тип! Мать его у нас на фабрике контролером ОТК работала, когда вы в начальных классах учились. Что это ты с ним все воюешь? Причина есть?
Я подумал, что причина-то есть, но Зойкиной маме знать об этом совсем ни к чему.
- Не знаю толком. Я в драку не лезу! Это Дронову все неймется чего-то! А чего - он мне не объясняет!
- Ну и шут с ним! И нечего вздыхать! Все заживет, через недельку, как новенький будешь!
- Значок комсомольский с меня снимут, во позорище-то!
-За что? За что снимут?
- За драку, за что…
- Ты ж не дрался; как я поняла, ты защищался?
-Кому я это объясню, выйдя в школу с такою рожей?
-Да кто ж тебя просит выходить? Я и говорю - в травмопункт надо, они там справку дадут, что тебя избили. Сильно, заметь, избили! Погоди…если взять такую справку, то ведь с ней и в суд подать можно!
- На кого? На Дронова, что ли? Он и так на учете состоит!
- В суд можно подать на родителей за причиненный здоровью ущерб, на него - куда? Он несовершеннолетний…
-Да вы что? Какой суд? Не надо суд!
- Ну, ты ж, вон, избитый весь, места живого нет! Если он опять, тогда что?
-Глядеть буду в оба! Что мне его бояться? Я ничего не сделал, ничего не украл, никого не оскорбил… Просто их трое на одного было!
- В том-то и дело! Трое на одного, да ни за что! Мыслимое ли дело? Надо, чтобы родительский комитет вмешался и потребовал Дронова из школы исключить!
- Правильно, мам! - пискнула Зойка, входя после стирки в комнату. - Исключить его! Никакого терпения уже нету!
-Ты свитер повесила, чтоб стекал?
- Повесила.
- Бери теперь полотенце большое, в синюю полоску. Раскладывай на кухонном столе и закатывай в него свитер, чтобы этакий рулон получился. Через пять минут развернешь, нагреешь утюг - и гладь через марлю, суши досуха…
-Иду!