Арсений Савельевич Гололобов встал из-за стола и нервно заходил по кабинету. Он был мрачнее тучи. Голова после бессонной ночи, казалось, потяжелела вдвойне и едва держалась на плечах. Шея, как усохший ствол дерева, перестала поставлять кровь в мозг, и от этого сознание туманилось, перед глазами плыли тёмные круги и прыгали мушки. Было ощущение, что отяжелевшая голова вот-вот отвалится и упадёт на пол, как перезревший плод с дерева.
Будто опасаясь такого исхода, Гололобов ухватил её обеими руками и сильно сжал. Подержал несколько секунд, затем принялся усиленно растирать виски, массировать шею. Обойдя вокруг стола, подошёл к окну, распахнул форточку и стал смотреть через заплаканное стекло.
Было раннее утро 15 октября 1937 года. Накануне вечером пошёл первый снег. Он падал всю ночь, мокрый, тяжёлый, успев к утру забелить грязную землю и развесить повсюду белые шапки.
«Завтра же растает и понаделает слякоти вокруг, - подумалось ему невесело. – Народ тут же натащит в контору грязищи с обувью, в коридорах сделается, как в свинарнике. Придётся мыть полы ежедневно, а то и два раза на день. Не дай бог нагрянет областное начальство. Оно, как известно, любит чистоту и порядок. Придётся в очередной раз уговаривать сварливую уборщицу, чтобы та поработала за пределами рабочего дня».
… Начальником районного отдела НКВД в городе Уральске Гололобов стал ровно год назад. В тот день была оттепель, погода стояла такой же ненастной и скверной, как сейчас. Шёл мокрый снег, его новенькие хромовые сапоги утопали в жидкой снежной каше. В отличие от сегодняшнего состояния, год назад его настроение было если не радостным, то во всяком случае весьма приподнятым.
После пяти лет службы на Соловецких островах Гололобов был переведён сюда, в этот небольшой промышленный уральский городок. Для него это было большой удачей, поскольку удалось избежать ареста, и, возможно даже, расстрела.
1 октября 1936 года глава НКВД Генрих Ягода оставил свой пост, на его место был назначен карьерист и дилетант Николай Ежов – «железный нарком».
Гололобову было известно о существующих трениях между этими личностями. Его внутреннее чутьё подсказывало, что в самое ближайшее время в органах грядут большие перемены и «зачистки».
Поразмыслив, он пришёл к выводу, что смена высшего руководства, возможно, и не отразится на сотрудниках среднего звена, но только не на «Соловках». Здесь существовала другая жизнь, другие условия содержания узников.
«Соловки» называли театром абсурда. Там выпускался журнал «Соловецкие острова», существовала «Книга отзывов», лагерь считался образцово-показательным в системе исправительных учреждений. Одновременно с этим он являлся лагерем смерти с применением изощрённых методов пыток и казни.
Новый руководитель ведомства, без всякого сомнения, не упустит момента выслужиться перед вождём нации. Паны начнут драться, а чубы затрещат у холопов.
Гололобов начал лихорадочно искать пути бегства из лагеря смерти, и ему несказанно повезло.
Внезапно скончался его отец, Гололобову удалось вырваться на похороны. В дороге судьба свела его с начальником отдела кадров областного УНКВД. Тот возвращался из управления СевДвинЛага, куда ездил по каким-то делам. Арсений Савельевич безошибочно смекнул, что перед ним именно тот человек, который сможет развязать крепкий узел.
Всю дорогу Гололобов умасливал попутчика, заискивал перед ним, как обычная шестёрка перед паханом в лагере, беспрестанно сетовал на свою судьбу и семейные обстоятельства.
Всё получилось, как нельзя лучше. На похороны отца он, правда, не успел и приехал только на второй день после погребения. Но этот факт его ничуть не удручил. Главное, он избежал трагических для себя последствий.
Его попутчик оказался действительно очень влиятельным человеком и сдержал своё слово. Конечно, если бы не кадровые перестановки наверху, Гололобов ни за что не покинул бы место службы на «Соловках». Там он был царь и бог, перед ним трепетали все.
За малейшую провинность узника ожидала казнь или пытка. Карательные «процедуры» можно было проводить, не обременяя себя судебными формальностями, не задумываясь ни на секунду об ответственности. Когда на остров прибывали новые узники-интеллектуалы и по своей наивности спрашивали о правах заключённого, Гололобов, упиваясь своей безграничной властью над бывшими офицерами, дворянами, священниками, и другими интеллигентами-разночинцами, цинично произносил:
- Усвойте раз и навсегда: здесь республика не советская, а соловецкая! Да будет вам известно, что нога прокурора ещё ни разу не ступала на эту землю! И заверяю вас: не ступит никогда! Зарубите себе на носу мои слова! Все вы направлены сюда не для исправления! Горбатого исправить может только могила! И даже похороны для вас здесь не предусматривают гроба!
Всё это он говорил, выстроив узников перед лагерным управлением, обратив их взоры на клумбу, выложенную в символе Соловков - белого слона на красном фоне.
Звериное чутьё Гололобова не подвело. В начале 1937 года в СЛОН (Соловецких лагерях особого назначения) действительно начались чистки. Практически все его сослуживцы по лагерю были арестованы и затем расстреляны.
На Соловецкие острова Гололобов попал за свои прегрешения на Украине. Когда началась коллективизация, он проявил недюжинное рвение, «фильтруя» сельское население вверенного ему района. В каждом крестьянине ему виделся кулак и вредитель.
Из-за нехватки хлеба в стране в 1928 году правительство молодого государства вновь прибегло к насильственному методу его изъятия. Началась новая продразвёрстка – с обысками, угрозами, расправами. Просьбы и уговоры не помогали, мужики отказывались отдавать свой хлеб. И тогда началась «сплошная коллективизация».
Процесс затянулся до половины 1931 года. Крестьян пугало слово «колхоз», им по-настоящему страшно было отдавать кровный кусок земли и скотину в коллективную собственность. Часть из них, боясь преследования, и, имея из живности одну корову или свинью, с неохотой, но, всё-таки, подчинилась власти, вступила в колхоз. Остальные, более зажиточные, выбрали наблюдательную позицию, своевременно оплатив продовольственный налог. Такой подход впоследствии только укрепил их веру в правильность принятого ими решения.
Зимой эти люди стали очевидцами того, как голодал скот в общем стаде, как разворовывались колхозные амбары. Потом, уже осенью 1929 года, после уборки зерновых, несогласные ахнули от неожиданности, увидев, какая часть урожая осталось в распоряжении каждого колхозника. После такой картины крестьяне, не вступившие в колхоз, начали массовый забой скота, опасаясь, что он будет изъят насильственным путём.
Власти негодовали. При городском управлении НКВД был создан штаб по оперативному контролю за ходом коллективизации в селах. На заседание штаба вызывались руководители ГПУ районов вместе с председателями сельсоветов. Там их знакомили со свежими решениями правительства, там же они получали специальные инструкции и распоряжения.
Гололобов, будучи исключительно предан делу партии, являясь безупречным исполнителем любого распоряжения руководства, на видном месте своего кабинета вывесил слова Сталина, заключённые в рамочку.
«Кулаки разбиты, но они ещё далеко не добиты. Более того, они нескоро ещё будут добиты, если коммунисты будут зевать и благодушествовать, полагая, что кулаки сами сойдут в могилу».
Эти слова он воспринял, как руководство к действию, и приступил к репрессивным методам. С группой работников ГПУ и председателем сельсовета он лично ходил по домам крестьян, которые резали скот.
Гололобов не щадил ни детей, ни стариков, отбирая у них всё, что было. Для острастки он стрелял в потолок или даже поверх голов трясущихся от страха людей, а их самих потом силой выталкивал на улицу и запирал дом. «Воспитание» запугиванием возымело действие.
К началу 1930 года ему удалось загнать в колхоз около восьмидесяти процентов крестьян. Гололобов справился бы и на все сто процентов, если бы его бесчинства не остановило руководство ОГПУ после выхода очередной статьи Сталина «Головокружение от успехов».
Вождь страны советов осуждал принудительную запись в колхоз, называя её политикой унтера Пришибеева.
Гололобов, получив нагоняй от начальства, несколько раз перечитал эту статью, долго вертел её в руках, но заключать в рамку, аналогично предыдущей, не стал, положил в ящик стола. Не стал снимать со стены и прежнее высказывание Сталина о кулачестве. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что это просто хитрая уловка вождя, временное затишье перед генеральным наступлением на кулаков.
Переждав пару месяцев, он продолжил карательные действия в отношении оставшихся единоличников.
«Коллективизацию никто не отменял, - спокойно размышлял тогда Гололобов. – Значит, все мои действия будут оправданными. В статье Сталина не прописаны дальнейшие действия ответственных лиц. Подумаешь, попугал особо твердолобых! Ведь делал я это в интересах революции! Известное дело: лес рубят – щепки летят. Так было и будет всегда, если проводится массовое мероприятие по уничтожению классового врага».
И он зверствовал ещё полтора года, действуя с каждым разом всё больнее и более изощрённо. В начале лета 1931 года в Беловодском районе не осталось ни одного единоличника. Все они были высланы на Урал. Однако, при выселении кулаков произошло одно странное обстоятельство: большая часть имущества и скота затерялось где-то по пути в колхоз. Попросту говоря – разворовано. Найти злоумышленников не удалось. Чтобы не выметать сор из избы, Гололобова отправили на службу в Соловецкий лагерь. Там приветствовались такие сотрудники ОГПУ, как он.
… Надышавшись свежим воздухом, насыщенным холодной влагой, Гололобов почувствовал некоторое облегчение. Прыгающие перед глазами чёрные мушки исчезли, в голове просветлело. Он вернулся за стол, придвинул к себе тонкие папки с делами арестованных за неделю, отыскал нужную под № 4419/4, раскрыл.
«Головко Марк Захарович, 1893 года рождения, уроженец села Шуликовка, Беловодского района, Луганской области, Украинской ССР», - в который раз читал Гололобов первую страницу дела.
Далее следовала подробная биографическая информация на арестованного, начиная с года поступления в гимназию и заканчивая постановлением об аресте от 13 октября 1937 года. Здесь же было подшито и письмо-донос на Марка Головко от начальника Уральской углебиржи.
Всё это Гололобов прочитал ещё до ареста Головко, но сейчас ему захотелось почему-то пересмотреть дело заново, почитать более внимательно, как будто после тщательного прочтения, среди известных уже справок, протоколов, писем и рапортов мог обнаружиться ещё один документ, которого ранее в папке не было. Документ, от которого бы на лице Гололобова появилась злорадная ухмылка.
«Ведь знаю же, что он контра по духу своему, самый, что ни на есть, злостный враждебный элемент. По клоповому запаху чую, что это так, а веского доказательства не имею, - со злостью подумал Гололобов. – Ну, ничего, клоп вонючий, раздавлю я тебя и без веских доказательств, и запах свой будешь выветривать далеко отсюда. Сейчас достаточно одного факта, чтобы оперативная тройка впаяла десятку!»
Гололобов захлопнул папку и швырнул на край стола. Потом встал, подошёл к двери, и, приоткрыв её, крикнул в коридор:
- Дежурный! Бражников!
К двери тотчас подскочил высокий верзила с красным, как у варёного рака, лицом и маленькими свинячьими глазками. Из-под фуражки в разные стороны торчали давно немытые, сбившиеся в сосульки рыжие волосы.
- Слушаю, товарищ майор, - прогорланил он в лицо Гололобова, выбросив под козырёк фуражки толстую руку с вздувшимся бугром жира на тыльной стороне ладони. Гимнастёрка была явно мала ему, замусоленный край рукава скатился вниз, обнажив на запястье рыжую густую растительность.
- Ты что орёшь, как в лесу?
- Виноват, товарищ майор, - тут же перешел на шёпот дежурный.
- Распорядись, чтобы мне привели из КПЗ Головко Марка Захаровича. Его мы накануне арестовали.
- Помню, товарищ майор. Это тот, за которым малая сучка босиком бежала до самой конторы, пока я её не шуганул прикладом. Щас, сделаю.
Гололобов окинул Бражникова цепким взглядом, будто удивляясь, почему тот всё ещё продолжает торчать перед ним навытяжку, и совсем неожиданно сказал:
- Жениться тебе надо, Бражников.
Рыжий верзила вытаращил глаза от удивления, в них застыл немой вопрос.
- Что уставился? Жениться тебе надо, говорю. Ходишь, как…Гололобов хотел сказать «как свинья», но в последний момент почему-то передумал, закончил иначе: …как немытый арестант.
- Если вы о моей форме, товарищ майор, так я сегодня как раз собирался стирку провернуть.
- Ладно, иди, пусть охрана приведёт мне этого Головко. – Допросить надо.
- Щас, - услужливо повторил Бражников и, развернув неповоротливое тело с толстым выпирающим задом, грузно и суетливо засеменил по коридору, на ходу придерживая рукой спадающую с затылка фуражку.
Глядя на удаляющуюся фигуру дежурного, Гололобов почему-то вспомнил тюремного надзирателя Турицына в Екатеринбургской жандармерии, куда он сам угодил в молодости за распространение большевистских прокламаций. Случилось это незадолго до февральской революции 1917 года.
Турицын был такой же тучный и неповоротливый, как Бражников, ходил в вечно замасленном мундире с торчащим из кармана концом грязного носового платка. Воловья шея блюстителя тюремного порядка, его лоб с двумя короткими продольными морщинами с изломом посередине, беспрестанно лоснились от пота. Турицын постоянно протирал выступающую испарину и пугливо озирался по сторонам, будто совершал что-то неприличное и непристойное.
«Власть поменялась, а в тюремные охранники подбираются люди по тем же признакам, что и в царские времена, - подумалось Гололобову, - такие же безмозглые, жестокие, у которых напрочь вытравлено чувство жалости и сострадания».
Бражников раздражал Гололобова своей нерасторопностью, тупостью и недальновидностью. Иногда это раздражение переходило даже в ненависть, однако ни разу в голове Гололобова не возникала мысль, чтобы убрать этого тупоголового сотрудника куда-нибудь подальше от себя.
Избавиться от него Гололобов мог без труда, но не делал этого. Такой Бражников был нужен ему, был просто необходим, как цепной пёс хозяину, который мог бы прыгать вокруг него, радовать псиной верностью, лизать руки из благодарности, а в следующий момент, получив команду «фас!», наброситься на человека, схватить за горло стальными челюстями и загрызть до смерти.
Бражников был у Гололобова и денщиком, и телохранителем, и послушным карателем в одном лице. Его побаивались даже многие сотрудники отдела, опасаясь из-за него попасть в немилость начальнику.
Прошло около пяти минут, когда Бражников, стукнув для порядка кулаком в дверь, распахнул её настежь.
- Вот, доставили врага народа, товарищ майор, - сказал он с самодовольной усмешкой.
В коридоре, чуть ссутулившись, с отведёнными за спину руками, стоял Головко. Позади него застыл конвойный с винтовкой на плече.
- Заводите, - бросил негромко Гололобов.
Бражников с силой ткнул арестованного кулаком между лопаток. Головко согнулся от удара и, споткнувшись, резко подался вперед, но на ногах всё же удержался, не упал.
Остановившись в шаге от стола, за которым восседал Гололобов, арестант пристально посмотрел на него, сразу узнал и презрительно усмехнулся. Лицо узника было в кровоподтёках и ссадинах.
- Это ты его так…разрисовал? – спросил Гололобов, зная о неудержимой страсти Бражникова к побоям и издевательствам над арестантами.
- Дак… это… сопротивление он оказал при задержании, вражеская морда, - хищно осклабился Бражников. – Убегнуть хотел, вот и пришлось погладить пару раз по харе. Пожурить за провинность, так сказать, вместо причитающегося расстрела. Благодарить меня ещё должен, хохлацкая рожа, за это… как его? гуманное отношение к личности, вот!
- Ну, ну, гуманист хренов! – недовольно выговорил Гололобов. – С таким лицом ему скоро предстоит явиться перед судом «тройки». Ты не подумал об этом?
- До суда две недели, не меньше, товарищ майор. Фингалы сойдут к тому времени, а убегать от меня он больше не будет.
- Свободен, Бражников, - Гололобов брезгливо поморщился.
- Слушаюсь! – самодовольным голосом произнёс «гуманист» и покинул кабинет, почему-то необычно тихо затворив за собой дверь. Конвойный остался стоять в коридоре.
- Ну, здравствуй, Марк Захарович, - вкрадчиво проговорил Гололобов. – Присаживайся, поговорим по душам. Как я полагаю, не ожидал такой встречи?
Арестованный посмотрел по сторонам, будто пытаясь что-то отыскать взглядом, и только потом неторопливо присел на предложенный стул. Усталое лицо со следами побоев не выражало никаких эмоций, оно выглядело изнурённым и равнодушным.
- Ты не хочешь поздороваться со мной? – с насмешкой спросил Гололобов. – На рукопожатие не претендую – понимаю: самолюбие не позволяет. А просто пожелать здравия друг другу при встрече тоже не в твоих правилах? Разве христианская вера не позволяет верующим этого делать? На лице следователя появилась притворная любезность. Со стороны могло показаться, что он искренно сожалеет о случившемся и сочувствует арестованному.
Марк Головко продолжал молчать, при этом держал голову прямо, взгляда не отводил.
- Неужели тебе совсем нечего сказать мне? Всё-таки, шесть с половиной годков утекло с последней нашей встречи. Много воды утекло за это время. Расскажи, как жил, о чём думал все эти годы? Поделись впечатлениями о суровом Урале, ты же любишь философствовать.
- Зря стараешься, Арсений Савельевич, - глухим, невзрачным голосом проговорил арестант. – Спрашивай, что требуется для протокола, да и дело с концом. Много баить здесь не подобает.
- Ишь ты, какие слова перенял у местных дундуков! Любопытно. А чему ещё они тебя научили? Тихий саботаж – тоже их работа?
- Какой саботаж? – вялым голосом спросил Марк. – О чём это ты?
- А всё о том же, - уже с властной интонацией в голосе сказал Гололобов. – Недовольство нормой загрузки дров в печь высказывал? Заявлял о прекращении работы, если норма не будет пересмотрена?
- Ах, во ты о чём, - усмехнулся Головко. – Теперь понятно, откуда ветер дует, - он глубоко вздохнул и шумно выдохнул, будто избавился от какой-то преграды внутри, которая долгое время мешала ему дышать полной грудью, и уже облегчённо продолжил:
- Насколько мне известно, в нашей стране не запрещена свобода слова. Разве не справедливость была главной целью революции?
- Ты революцию не делал, Головко, и не тебе судить о её главных целях. В то лихое время ты в навозе копался, а сейчас заявляешь о своих правах, - Гололобов пренебрежительно сжал губы, в глазах на миг блеснули два хищных огонька, очень похожих на взгляд волка, который Марку довелось увидеть однажды в тайге. – Нормы установлены советской властью, и всякого рода отребью не дано их обсуждать! Вот отправят тебя в лагерь, тогда сравнишь, какие там нормы, а какие здесь.
Марк приподнял ладони и пошевелил пальцами, словно собирался сжать кулаки и наброситься на Гололобова, но затем снова положил на колени.
- Менять нормы выработки я не призывал, а лишь попросил мастера выгружать дрова на входе в печь. На том расстоянии, которое заложено в нормах, а не за полсотни метров от неё. Перетаскать десять кубометров за смену и загрузить печь при таких условиях невозможно. Норма становится невыполнимой, и, значит, каждую смену я терял кусок хлеба, - Марк внимательно посмотрел в глаза Гололобову. – А у меня малые ребятишки, они есть хотят.
- О ребятишках вспомнил? – оживился вдруг Гололобов. – А думал ли ты о них, когда бросал печь безнадзорно и, сломя голову, бежал в церковь?
- Не было такого, гражданин следователь. Печь я ни разу не оставлял без присмотра, - ответил Марк, с горечью понимая, что здесь, в этом кабинете ему не дано доказать обратного, а значит, и в суде оправдания не будет, значит дальнейший разговор бесполезен. В этом кабинете уже заранее всё решено. И он умолк.
Гололобов безотрывно смотрел на арестованного, будто гипнотизировал его и ждал результата в виде откровенного признания. Ждал, когда тот вскочит со стула, упадёт на колени и начнет умолять о помиловании. А он, вершитель судьбы этого несчастного человека, будет ходить подле него, упиваясь властью над ним. Как это было совсем недавно в Соловецком лагере.
Но такого не происходило. Головко по-прежнему сидел и молчал, словно набрал в рот воды. Потом, будто встрепенувшись от каких-то потаённых дум, неожиданно заговорил:
- А ведь ты мстишь мне, Арсений Савельевич! Мстишь за те слова, которыми я тебя наградил перед высылкой из Луганска. Радуешься, что судьба вновь свела нас с тобой, и торжествуешь в преддверии этой мести. Удачная возможность поквитаться…
Голос Марка, вспыхнув вначале, потух на последних словах. Эти слова были произнесены таким тоном, будто Марк сожалел о чём-то.
- Всё, что изложено в доносе, - выеденного яйца не стоит, и ты это знаешь, - заговорил он вновь после непродолжительной паузы. – За такую провинность можно только пожурить, наказать рублём. Но ты решил воспользоваться безграничными правами сотрудника НКВД. Тебе достаточно гнусного доноса, чтобы упрятать меня за решётку. Ты эту возможность не упустишь, раздуешь потухший огонь, чтобы я в нём сгорел заживо.
- Смелый ты, однако, Марк Головко. Вольно и красиво излагаешь, - Гололобов встал, заходил по кабинету.
На несколько минут воцарилась тишина, изредка нарушаемая странным шарканьем сапожных подошв конвойного за дверью. Тот, видимо от безделья, тёр для чего-то носком сапога половицы.
- Напуганные арестанты обычно скулят, просят о помиловании, оговаривают один другого, некоторые даже валяются в ногах ради скорейшего освобождения, - продолжил Гололобов и вернулся за стол. – А в тебе, как я и предполагал, контрреволюционный дух не выветрился до сих пор. Вот и решил я пригласить тебя на задушевную беседу. Убедиться, так сказать, не ошибаюсь ли в своих предположениях? Вдруг покраснела душа белой контры? Вдруг созрела на уральских просторах за шесть лет? Вдруг у тебя изменились взгляды на жизнь?
- Душа человека не имеет цвета, - тихо и грустно проговорил арестованный. – Она либо принимает Бога, либо переходит на сторону дьявола. Другого ей не дано.
- Твоя душа, надо полагать, находится у Бога за пазухой, а моя, очевидно, управляется волей дьявола. Так что ли?
- Зачем спрашиваешь, если ты сам ответил на свой вопрос?
- Ну что, Марк Захарович, твои рассуждения мне понятны. Только вот я мыслю совсем иначе. Душа – это что закваска для вина, от которой, как известно, напрямую зависит крепость и качество. Заложили дитю в раннем возрасте неверное представление о жизни – и всё, пропал человек для общества, перевоспитать его уже невозможно. Как невозможно из дрянной бормотухи получить отменное вино, - Гололобов самодовольно улыбнулся, удивившись возникшим у него неожиданным способностям выражаться аллегориями.
Это открытие его окрылило, он почувствовал непреодолимое желание вовлечь Марка Головко в продолжение интересной, как ему показалось, дискуссии о жизни. Захотелось выслушать его точку зрения о революционных преобразованиях в стране.
В лице сидящего перед ним арестанта Гололобов видел закоренелого классового врага. Ему было весьма любопытно узнать его мнение, поскольку Головко был не таким, как все остальные представители враждебного класса – хитрые, обозлённые и мерзкие. Этот человек был какого-то особенного склада характера, совсем не похожий на тех, с кем ему приходилось сталкиваться.
«Георгиевский кавалер не так глуп, как мне казалось раньше, - отметил про себя Гололобов. – Есть в нём какой-то особый дух, который делает его сильным и несгибаемым, невзирая на жизненные передряги. И черты характера заложены в него, как слоёная начинка пирога. Он и крестьянин, и офицер, и интеллигент в одном лице. И поп, преданный Богу, в придачу. Ему необъяснимо легко и быстро удаётся перевоплощаться из одной личности в другую в зависимости от ситуации. Хамелеон какой-то, чёрт подери!»
Гололобов поймал взгляд Марка и неожиданно спросил:
- Скажи-ка мне, Марк Захарович, только откровенно, почему ты противишься власти большевиков? Почему не воспринимаешь революционные перемены, как большинство советских граждан? Ведь все преобразования, без исключения, направлены на благо людей?
Марк ответил не сразу, размышлял о чём-то, и только спустя некоторое время, негромко, с хрипотцой, заговорил:
- Противиться – это значит оказывать противодействие. Я же не совершил ни одного поступка, после которого меня можно поставить в один ряд с вредителями. В Галиции, в окопах, я слышал от большевиков, что революционные перемены будут направлены на восстановление справедливости в обществе, на свободу и равенство всех людей, - голос арестованного окреп, сделался более звучным. – Они обещали, что после свержения царя крестьяне получат землю, на ней можно будет свободно трудиться и самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда. А что на самом деле произошло? Насилие и грабёж. Забрали скот, хлеб, лишили жилья. Ребятишек малых пустили по миру с сумой. Разве такую справедливость ждали трудолюбивые крестьяне? В чём их провинность, чтобы с ними так поступать? Ведь это они кормили таких, как ты, нахлебников.
- Но-но, попридержи свой поганый язык! – взвинтился Гололобов. – За такие слова, мил человек, тебе, пожалуй, и десятки будет маловато! Ты сейчас подтвердил, как ненавистна тебе советская власть, открыто заявил, что не согласен с политикой государства. А это уже, брат, статья 58 тире10 УК РСФСР.
- Думаешь, напугал меня? – совершенно спокойно произнёс Марк. – Ничуть. Эту статью ты мне заранее приклеил, Арсений Савельевич. Без суда и следствия. Ты обрёк меня на неволю умышленно в тот момент, когда взял ручку, чтобы подписать ордер на арест.
- Не строй из себя невинную овцу. Тебя арестовали по подозрению в совершении контрреволюционных действий, - перебил Гололобов. – Следствие НКВД разберётся во всём.
- Не надо лукавить, будто я рублю под собою сук, - сказал Головко. – Моя судьба давно уже решена тобою. А беседу эту ты затеял лишь для того, чтобы развеять в себе некоторые сомнения, которые гложут тебя изнутри. Смута терзает твою душу. Ты боишься той жестокости, что процветает в вашей конторе. Боишься судного дня, который рано или поздно наступит. Тебя настораживают трения во власти на самом верху. Со стороны видно, как мучает тебя бессонница. Вон лицо-то какое серое. Или я ошибаюсь?
Гололобов насупился и промолчал. Карандаш, который он вертел в руках заметно дрожал. Чувствовалось, что слова Марка попали в точку.
Головко, поняв, что его высказывание возымело действие, продолжил атаку:
- Ты хотел бы уяснить для себя, почему одного за другим сажают в тюрьмы видных полководцев, именитых врачей, директоров производства. Ты не знаешь, кому задать этот потаённый вопрос, разъедающий тебя изнутри. Боишься, Арсений Савельевич, что после этого вопроса сам можешь оказаться в тюремной камере. А наедине со мной можно говорить на любую тему, не страшась последствий. Я для тебя настоящая отдушина, в которой нуждается твоя душа.
Наступила небольшая пауза. Марк Головко внимательно всматривался в лицо Гололобова, пытаясь уловить внутреннюю реакцию собеседника. Но тот продолжал молчать, нервно перекатывая карандаш меж пальцев.
Арестант хмыкнул и вновь продолжил:
- Тебе очень хочется услышать мнение со стороны, чтобы облегчить свои терзания. Это как глоток воды в июльский зной. Твоя душа требует исповеди. Чем не подходящий случай, не так ли? Я безопасен, за дверями конвой, делай, что заблагорассудится, спрашивай о чём угодно – никто не заподозрит твоих истинных устремлений. Можно и побить в конце беседы, для маскировки, для отвода глаз. Бражников, вон, успел уже отвести душу.
Гололобов, шумно сопя, дослушал арестованного до конца, не перебивая. В конце монолога арестанта его лицо налилось кровью, на шее вздулась вена и шевелилась, будто живая, брови взлетели высоко вверх. Сдерживая себя усилием воли, чтобы не запустить в лицо Головко чернильницу, ухватившись за край стола, он со злостью выдохнул:
- Ну, знаешь, ты перешёл всякие границы, чёрт возьми! Что ты такое городишь? Хотя, - Гололобов достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб, - такое поведение мне знакомо. Это обычная реакция любого преступника, когда его загоняют в угол – шипеть в бессилии или выкрикивать оскорбления. Это животный инстинкт, так сказать. Собака тоже рычит и скалится, когда предчувствует свою погибель.
- Я не преступник и не собака, да и умирать пока не собираюсь, - вставил Марк Головко. – Говорю то, что не осмелится сказать тебе ни один человек, даже из самого близкого твоего окружения. И ты, злобствуя сейчас, внутренне рад тому, что услышал от меня.
- Говори, да не заговаривайся. Всё, о чём ты тут мелешь, будет занесено мною в протокол допроса.
- Ты не сделаешь этого, - убеждённо сказал Марк и усмехнулся.
- Почему? – Гололобов с удивлением глянул на арестованного.
- Ложный протокол я не подпишу, а правдивый составлять не в твоих интересах – самого заподозрят в инакомыслии.
- Ну, ладно, ладно, не шебаршись, - поспешно выговорил Гололобов каким-то деревянным голосом, и в этом тоне, в этой внезапной суетливости Головко почувствовал, что разговор ещё не окончен.
- Что ты ещё хочешь услышать от меня? – спросил он сухо, облизнув пересохшие губы. Гололобов заметил это движение, тотчас налил в стакан воды из графина, придвинул к арестованному. Тот взял его двум руками, выпил.
- Правду, Марк Захарович, и только правду, - с издёвкой сказал Гололобов. – Какая сила толкает тебя в церковь, о чём ты думаешь, когда направляешься туда? Кто твои друзья, какие разговоры ведутся у вас по вечерам, что обсуждаете. Одним словом, мне хотелось бы знать, чем ты живешь, и чем живут твои знакомые, твои земляки. В вашем бараке, насколько мне известно, есть ещё несколько семей, высланных из Украины. Вот и расскажи мне обо всём подробнее. А я уж сделаю нужные выводы, - Гололобов сощурил глаза, - правильные выводы. Надеюсь, ты понимаешь меня?
- Что тут непонятного? – усмехнулся Марк. – Предлагаешь обратиться в дятла, как выражаются уголовники, и постучать на соседа.
- Ну, зачем же так? Просто представишь следствию объективную информацию, только и всего. – Гололобов сцепил руки на затылке, подержал так несколько секунд, затем, высвободив ладони, потёр ими виски и шею. – Фамилии можешь не называть, - дополнил он неожиданно, - я не настаиваю.
Гололобов произнёс это сдержанно и спокойно, удивляясь внутренним переменам. Ещё несколько минут назад ему хотелось швырнуть в лицо наглеца что-нибудь тяжёлое, чтобы заставить его замолчать, но кипящая злоба неожиданно угасла, на смену ей пришло простое любопытство.
«Уничтожить его я могу в любой момент, он обречён. А вот послушать умные рассуждения уже не получится, если расшибить мозги», - откуда-то из глубины сознания выплыла внезапная мысль.
«Чтобы бороться с идеологическим противником, нужно тщательным образом изучить систему его взглядов на окружающий мир, постараться понять его психологию», - опять из каких-то потаённых уголков памяти выскочила неизвестно где и когда услышанная или прочитанная фраза.
Гололобов долго рассматривал Головко, будто определял его истинную значимость для себя. Он поймал себя на том, что у него нет желания отправлять арестанта обратно в камеру. Ему позарез хотелось послушать рассуждения этого человека о религии. Такой возможности ему не представится уже никогда, а знать, каким пряником заманивают людей в церковь, на чём держится сила духа верующих, было заманчиво.
Прошла минута размышлений, наконец, он сказал:
- А ты занятный собеседник, Марк Захарович. В твоих словах много любопытных вещей. Я бы с удовольствием тебя послушал ещё.
- Я не певчая птаха, чтобы меня слушать. Всё, что хотел сказать – сказал, отправляй в камеру.
- Отправлю, не спеши. Ответишь на мои вопросы и вернёшься в свою вонючую камеру.
- Я же сказал: стучать не собираюсь. А что касается церкви, так тебе не понять моих убеждений. Вера – это зов души, неистребимая потребность общения с Богом всех православных. А ты – антихрист.
- Ну, хорошо, давай оставим тему о религии. Ответь мне тогда на другой вопрос. Почему ты считаешь, что государство обидело простых крестьян?
- У тебя неверное представление о государстве. Крестьян обидело не государство.
- Во как! И кто же? - в глазах Гололобова заблестели огоньки любопытства.
На лице Марка Головко появилась и тут же пропала саркастическая улыбка. Странно хмыкнув, он начал свой новый монолог:
- Государство – это общность и единство народа. У руля правления этой общности должны стоять люди, способные мыслить и действовать в интересах простого человека – широко и мудро. Между ними и народом должны быть неразрывные связи, чтобы понимать друг друга. Так представлялась новая жизнь простому человеку. Такое государство можно только любить и восхвалять. Однако, ожидания после революции не оправдались. Власть испугалась предоставить истинную свободу, которую обещала. Настоящая правда стала страшить её. Потребовался платок на говорливый роток, и на помощь призвали НКВД. Людей, имеющих собственное мнение, враз объявили отбросами общества и принялись сбрасывать в зловонную яму КПЗ, на краю которой с большим черпаком в руках стоит следователь-ассенизатор, вроде тебя. От него уже не увернуться. Он гребёт всех без разбора, как послушный и бездумный механизм, чтобы наполнить лагеря бесплатной и управляемой рабочей силой для выполнения грандиозных планов верхушки власти. Вот на кого затаил обиду крестьянин. Раньше у него была мечта о счастье, а такие, как ты, вывихнули её и теперь он стонет от боли. Доступно объяснил?
Некоторое время Гололобов тупо смотрел на Марка, глаза его сделались стеклянными и будто омертвели. Казалось, слова арестанта, словно разорвавшаяся граната, смертельно поразили его, а сам он через секунду-другую обмякнет и повалится мешком на пол.
- Ты что тут плетёшь, сволочь!? – очнувшись от шока, взревел Гололобов. – Охрана! Бражников! Где вы, чёрт возьми!
Охранник коршуном влетел в кабинет, подскочил к Марку Головко, замер в ожидании команды.
- Уведите!
В этот момент в дверях появился Бражников.
- Пытался бежать? – спросил он со злорадной усмешкой, что было равнозначно вопросу: побить?
Гололобов немного помедлил с ответом, потом вяло сказал:
- Нет, вёл себя тихо.
- Понял, товарищ майор, - Бражников радостно оскалился, - тихо.
- Вставай, пошли, - буркнул охранник и снял с плеча винтовку. Марк поднялся и направился к двери…