В среде «законников», однако, нашлись профессионалы, моментально парировавшие ход Пилата. В ответ послышались вопли «распни, распни Его!»; «мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим» (Ин. 19: 6-7). Префект, не понимавший тождества терминов «Мессия», «Царь Израилев» и «Сын Божий», возможно, подумал, что иудеи обвиняют Иисуса в святотатстве (в римском праве термин «святотатство» (sacrilegium) примерно соответствовал иудейскому понятию «богохульство»). В еще большем замешательстве Пилат спрашивает Христа «откуда ты?» и теряет самообладание после того, как не получает ответа: «... не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?». Тут Иисус нарушает молчание и отвечает: «ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин. 19: 10-11).
Отрезвленный или озадаченный таким ответом, Пилат продолжает пытаться оправдать Подсудимого. Тогда, видимо из окружения Каиафы, несется новая угроза: «если отпустишь Его, ты не друг кесарю» (Ин. 19:12). Большинство комментаторов и М.А. Булгаков видят в прозвучавшей угрозе (отправить императору донос о злоупотреблениях и нелояльности префекта) решающий аргумент, заставивший Пилата вынести смертный приговор. Так, по мнению Филона Александрийского, прокуратор «боялся, что посольство раскроет в Риме все его преступления, продажность его приговоров, его хищничество, разорение им целых семейств и всех совершенных им постыдных дел, многочисленных казней лиц, не осужденных никаким судом, и прочих жестокостей всякого рода». Однако исторический контекст не вполне согласуется с точкой зрения Филона.
Шел седьмой год правления Пилата, и никто на него почему-то не жаловался. Кому жаловаться Каиафе? Напрямую Тиберию? Но тогда через кого? Император, по сообщениям древнеримских историков, фактически уничтожил всю многотысячную иудейскую диаспору в Риме, забрив часть римских иудеев в состав легиона, размещенного на Сардинии, и казнив всех остальных, не пожелавших двадцать лет тянуть армейскую лямку на Богом забытом острове (подобные репрессии повторились и при императоре Клавдии).
Итак, кому жаловаться? Если не императору, то сирийскому наместнику в Антиохии, но этот чиновник (тогда – сенатор Публий Элий Ламия) не был отпущен Тиберием в Сирию и управлял провинцией из Рима через доверенных лиц. Доверенные же лица переслали бы жалобу Ламии, которому пришлось бы письменно запрашивать мнение спрятавшегося на Капри императора. Сам факт такого затворничества свидетельствует, кстати, о психическом нездоровье принцепса.
Тиберий, напомним, использовал закон об оскорблении величия римского народа главным образом при обвинении своих родственников, сыновей Германика, в посягательстве на верховную власть, а также против их сторонников. Вряд ли он, прочитав донос, удовлетворил бы просьбу первосвященника и приказал бы отозвать назначенного им прокуратора в Рим, чтобы судить его по целому ряду обвинений, включая crimen laesae majestatis divinae, т. e. за преступление оскорбления Божественного величия. К тому же мы не знаем, за какие «заслуги» император доверил Пилату должность префекта Иудеи.
Существует, например, весьма шаткая гипотеза, согласно которой Пилат являлся членом августейшего семейства. Лука называет женой префекта благочестивую даму по имени Прокула. В системе древнеримских имен Прокула – когномен (прозвище, означающее в переводе «Дальняя»). При этом у Прокулы должен был быть и номен – родовое имя. В одном из своих посланий (2-е к Тимофею) апостол Павел приветствует неких Клавдию и Пуда (Пуденса/Пудента – был такой римский сенатор Кв. Сервилий Пуденс, однако он жил в середине II в. н.э.). Тем не менее, авторы гипотезы почему-то считают эту Клавдию той самой Прокулой (согласно апокрифам, супруга Пилата стала христианкой), а раз так – значит она могла приходиться родственницей, пусть дальней, Тиберию, происходившему из знатнейшего римского рода Клавдиев ветви Неронов. Далее, фантазируют сочинители гипотезы, Тиберий, во время своих военных кампаний в Германии, настолько высоко оценил военные и/или иные таланты молодого Пилата (о его военной карьере мы ничего не знаем), что впоследствии взял и выдал за него свою Прокулу...
Престарелый император скорее всего поручил бы расследовать донос, направив для этого в Иудею какого-либо лояльного ему сенатора. В свою очередь Пилат, если бы он захотел сохранить Иисусу жизнь, мог бы физически устранить свидетелей обвинения, а Каиафу лишить сана первосвященника. Предшественник Пилата в Иудее (Валерий Грат) сместил за одиннадцать лет службы целых пять первосвященников (говорят, за взятки, предлагавшиеся претендентами на должность).
Перед проверяющим из Рима Пилат мог бы оправдаться тем, что обвинения против Иисуса не подтвердились и были сфабрикованы Синедрионом, в глазах которого ничтожный и к тому же «душевнобольной» Проповедник покушался на религиозные каноны иудеев, чуждые и враждебные языческой вере и миросозерцанию римлян.
Впрочем, в окружении Тиберия находился молодой человек по имени Ирод Агриппа – внук Ирода Великого. Теоретически он мог бы за щедрую взятку посодействовать Каиафе в отзыве Пилата из Иудеи. После смерти Тиберия его преемник, полубезумный Калигула, сделал своего дружка Агриппу царем Иудеи, т.е. в каком-то смысле возродил марионеточное Иудейское царство, упразднив должность префекта. Так вот, если верить Филону Александрийскому, Агриппа, сделавшись царем-тетрархом, отписал Калигуле письмо, в котором пожаловался на многочисленные преступления к тому времени уже смещенного с должности Пилата: «подкуп, насилия, разбойничество, дурное обращение, оскорбления, непрерывные казни без вынесения судебного приговора и его бесконечная и невыносимая жестокость» (как иудеи почти десять лет выносили эту невыносимую жестокость, непонятно – ведь сместили игемона по жалобе «добрых самаритян», а не иудеев).
Однако мы ничего не знаем о решении, принятом Калигулой по делу о злоупотреблениях префекта Иудеи. Зато нам известно, что в 39 г. император-безумец, заподозрив в измене направленного в Сирию Тиберием в 35 г. на замену Элию Ламии проконсула Луция Вителлия, отрешившего в 36 г. Пилата (и, между прочим, Каиафу) от власти, отозвал наместника в Рим, где чуть было не казнил по обвинению в измене.
Тот же Калигула, как нам хорошо известно, возомнивший себя богом, приказал воздвигнуть в Иерусалимском храме свою колоссальную статую, что неминуемо привело бы к всеобщему антиримскому восстанию, и только гибель сумасшедшего принцепса предотвратила тогда Иудейскую войну, вспыхнувшую при Нероне. Мы также знаем, что царь Агриппа вскоре крупно поссорился с «первосвященниками» из-за того, что стена Храма не «вписывалась» в архитектуру его нового иерусалимского дворца.
Итак, по нашему мнению, не доноса иудейских «вождей» больше всего боялся префект. Нет, он опасался взрыва народного возмущения, бунта, «бессмысленного и беспощадного». Правда, бунтом грозил не тот «народ», который недавно встречал Пророка в Иерусалиме с пальмовыми ветвями в руках. Но от этого прокуратору было не легче.
По свидетельству Иосифа Флавия («Иудейские древности»), Пилат своей неумелой политикой не раз провоцировал иудеев к мятежу. На седьмом году правления игемон не хотел наступать на пресловутые грабли. Он понимал, что в канун великого иудейского праздника десятки тысяч паломников, подстрекаемых ревнителями Закона, могут попросту раздавить его когорту, а с ней и его самого...
Но вернемся на площадь перед «преторией», где возбужденная до пределов толпа требует, несомненно, по подсказке «законников» отпустить на свободу не Иисуса из Назарета, а разбойника и бунтаря Варавву. Пилат вынужден освободить его, но он все еще сопротивляется, упрямо бормоча «я не нахожу в Нем никакой вины».
По свидетельству Иоанна, скандировать «распни, распни Его!» сначала принялись "первосвященники" и их приспешники, а затем и вся толпа.
И прокуратор наконец сдается. «Царя ли вашего распну?» - уже с какой-то безнадежностью в голосе вопрошает он и слышит от «первосвященников» в ответ «лояльное»: «нет у нас царя, кроме кесаря!» (по Ин. 19:15-16).
Однако сдается он только после консультации с «экспертом» из своего окружения. Игемон садится в поставленное рядом с ним преторское (судейское) кресло, зачитывает смертный приговор, который переводит переводчик и оглашает глашатай, а затем требует, чтобы ему принесли воды. Затем он демонстративно умывает руки со словами «невиновен я в крови Праведника Сего» (Мф. 27:24). Очевидно, знаток древнееврейских обычаев из свиты префекта надоумил своего шефа совершить обряд очищения, проводившийся в Иудее только в случае обнаружения мертвеца, убийца которого не был известен. Возможно, Пилат поступил так не столько для демонстрации иудеям своей невиновности, сколько для очистки собственной совести. В Древнем Риме существовал ритуал очищения (lustratio), отдаленно напоминавший местный. Его, в частности, проводили для очистки территории, где было совершено преступление.
Как сообщает Матфей (27:25), «весь народ» отреагировал на демонстративное омовение рук римским магистратом криками «кровь Его на нас и на детях наших». По мнению специалистов, «в выкриках разъяренной иудейской толпы не было того смысла, который в него стали вкладывать в ходе обозначившегося в раннехристианские времена противостояния». Разумеется, на площади перед Антониевой башней собрался отнюдь не «весь народ», а слова насчет крови и детей, представляли собой принятую в древнееврейском суде церемониальную формулу принесения свидетелем обета говорить «правду, только правду и ничего, кроме правды». Свидетель таким образом заявлял, что сознает свою ответственность за лжесвидетельство. Кроме того, современные «законники» ссылаются в данном случае на Мишну Санхедрин (IV:5): «В делах, где за преступление полагается смертная казнь, свидетель отвечает за кровь его (т. е. невинно осужденного) и кровь его потомков (тех, что могли бы от него родиться)».
Очередной акт трагедии завершен. Заканчивается «час шестой» - по современному счету, час полуденный.