Храпун

               

Наша палата в хирургии городской больницы отличалась от других лишь количеством коек. Была угловой, вот и тиснули в нее не пять-шесть тех скрипучих устройств, а только три. Слева лежал Васька Муравьев из автобусного парка, у окошка я, а койка напротив Муравья пустовала. День-другой и очередной горемыка окажется на ней, готовясь к операции.
Ваську та напасть уже миновала, собрался после удаления аппендикса домой, да заведующий отделением притормозил: набегаешься еще…
 Муравей смирился с той заковыкой, но когда в палате появился его сменщик и брякнул, что в следующие выходные намечаются соревнования среди бригад по шахматам, разволновался не на шутку. Кровь, мол, из носу, а к субботе домой вырвусь!
Сменщик сунул гостинцы в тумбочку и смотался на работу, а Муравей уткнулся в шахматную доску и приступил к тренировкам.
В тот-то самый момент и появился в нашей палате Иван Семёнович Шумков. Мы, конечно, потом узнали, кто он таков, а тогда в дверях нарисовались дед с бабкой – старухой лет семидесяти пяти, крепкой, как бочка с капустой, и потому глядевшейся много моложе Ивана Семёновича.
Сам он был ростиком невелик, пузат, а остатки волос над загривком и на висках были то ли рыжими от рождения, то ли подкрашенными для форсу.
- Какая кровать-то? – пробасила старуха, ковылявшей за ними няньке, и, углядев свободную, подпихнула Ивана Семёновича.  – Вон твоя!
- Не слепой! – буркнул тот и положил  целлофановый пакет на койку. Уселся рядом с ним и до нас донеслось: - Иди уж, сам разберусь…
- Ты разберешься... – старуха хотела чего-то ввинтить супругу напоследок, но, обойдясь лишь суровым взглядом в Васькину сторону, выдохнула: - Не давай им себя в обиду-то! - и качнулась в коридор. – Ванюшка, чай, завтра придёт! - донеслось уже оттуда.   
Иван Семёнович поозирался по сторонам, затем выискал в пакете спортивные штаны да футболку и принялся переодеваться. Наконец скрип прекратился и раздался шелест газеты.
- Чего, дед, прижало? – Васька оторвал голову от шахмат:  не понравились ему старухины наказы, а так как муж и жена - одна сатана, то, видать, и в деде он чувствовал не меньшую стервозу.
Тот промолчал, затем развернул газету во всю ширь и начисто отгородился от мира.
А Муравью что? И поершистее публику на автобусе возил. Подмигнув мне, он хотел, поди, вставить деду спичку, да не успел: в палату сунулась нянька:
- Ходячие - на обед! Ты ходячий? – ткнулась очками в Ваську.
- Висячий! – съязвил тот. – Голодовку объявляю…
- Не хошь – как хошь! – няньке были до фонаря все его голодовки. И уже ко мне: - Торопись, худая жизнь!
И тут из-за газеты донеслось еле слышное бубненье:
- Зажрались… Войны на вас нет!
Вот тебе на!
Чего выдал Васька в ответ, я  не слышал, собираясь в столовую, но то, что дед уронил вдруг газету на пол – это факт.
                *   *   *
Иван Семёнович в столовой тоже не появился: видать,   домашние шанежки ещё не утряслись в его пузе, вот и решил больничную кормёжку попозже начать.
Потом меня окликнул на минутку Финогеныч. Кавалерист, как звали его на автобазе, где вместе когда-то работали: я - механиком, он - начальником мастерских. Личность то была презанятная. На своих коротеньких ножках он бегал по гаражу так быстро, что, казалось, мелькал одновременно в нескольких местах.   
Сейчас Кавалерист был на пенсии и, хотя перенес операцию на той части тела, о которой и говорить-то неловко, держался молодцом.
Минутка затянулась на час, и я попал к себе позднее некуда. Васьки в палате не оказалось, а Иван Семёнович внимательно разглядывал сновавшую по тумбочке муху.  Увидев меня, он вздрогнул, подхватил с одеяла газету, и хотел было уткнуться в неё, но я опередил:    
- Где Муравей-то? – кивнул на соседнюю койку.
- Курит, поди, – обронил Иван Семёнович и, не желая продолжать разговор, отгородился «Правдой».
Старый увалень! Слова лишнего не скажет… Но, видать, была между ними какая-то разборка, хоть крохотная, но была!  И кончилась она не так уж и плохо. С чего бы он тогда знал, где сейчас Муравей?
Тот торчал в курилке один. Стоял у окна, широко растопырив ноги, и пускал дымок в открытую форточку.
Был он длинным и худым мужиком лет сорока пяти, противоречивым, как все незаурядные люди и вспыльчивым. А ещё он верил в Бога. Но о том предпочитал не распространяться: это, мол, личное, святое.
- Ну, даёшь! – бросил ему как-то. – Святое, так и неси его к людям. Просвещай народ! А то ухватил истину под мышку и один ею   пользуешься. …Как говорил Христос-то ученикам? Идите и проповедуйте!
Васька вспыхнул от такого, по его мнению, святотатства и глотнул воздуху побольше:
- Где написано?
Пришлось выискивать Библию. Нашли, но с той поры он меня зауважал.
И я тоже сунулся к окну, встал рядом с Васькой: конец апреля,  не хочешь, да к стеклу прилипнешь! А воздух-то какой! …Нет, он не югом сейчас пахнет – свежим огурцом.
- Не спится? – Васька стряхнул пепелок в стоявшую на подоконнике жестянку и усмехнулся.
- Выспался… Как дед? Прочитал тебе мораль?
- Ну… Учитель фигов! …Ты сначала себя покажи, а мы посмотрим, что ты за птица! «Зажрались!». А он, мол, голодал…   
- А когда он голодал?
- В войну, говорит! Пацаном…
В сорок, мол, третьем году попал в пионерский лагерь: пооткормиться. Только всё тогда шиворот навыворот получилось. В тюрьме оказались… Зеков отправили на фронт, а их камеры отдали ребятишкам. Но всё бы ладно: с кормежкой плохо было! Так они искали в лесу съедобные корешки да ягоды. Тем и жили...  И всю свою жизнь тот дедушка в армии оттарабанил. 
- Офицер, выходит?
- Маршал! – Васька пульнул бычок в форточку. – …Макаронник. Сверхсрочник, говорю! Теперь швейцарит в ресторане: одежду посетителям подает. Форма, говорит, у меня, как у генерала. Даже снимать неохота, когда смена кончается
Но рано подобрел Васька к новому соседу, ох, как рано! Дал он нам ночью прикурить.
Проснулся я от какого-то шлепка. В окно сыто пялилась луна, и в свете её я увидел сидевшего на своей койке Муравья:
- Ты, что ли?
- Ну, - буркнул он. – Слышишь?
И тут я услышал богатырский храп. Скорее, треск. Будто бы огромную простыню рядом со мною драли. Потом невидимый хулиган затаился на какую-то секунду, да как рванёт посильнее!
- Вот и кидай в него! В меня-то зачем?
- Х-хэ! – удивил уж я Ваську, так удивил. – Все шахматы в него перекидал – даже не чешется! Встану вот сейчас, - пообещал, - и дам по башке!
Как Иван Семёнович в армии служил, как его по тревоге поднимали – одному Богу известно, но добудиться мы его так и не смогли.
Тогда повернули его на правый бок и храп немного поутих. Где-то на полчаса. Потом всё началось сначала: проснулись - повернули, проснулись – повернули. Оттого, видать, и фамилия у него была такая – Шумков!
                *   *   *
Но то, что не удалось ночью, утром рассосалось само собой: Иван Семёнович проснулся еще до сестринской побудки и со старческой бесцеремонностью принялся фыркать у раковины. Да недолго он фыркал: решив, поди, что, не взяв статью – умывом не возьмешь, пригладил волосики и улегся с «Правдой» на постель.
Больной называется! Дрова ему возить, а не койко-место занимать.
То же самое, наверно, подумал о соседе и Васька. И потому подошел к раковине, плеснул водицы на сонную физиономию и, усевшись на койку, мрачно уставился на Ивана Семёновича. Но пока ничего не говорил, выбирал, знать, слова поувесистей. И нашел:
- У нас петух, помню, был, - обронил он вдруг ни к селу, ни к городу, - так, бывало, каждую ночь из-за него не спали: орет и орет. Батька всё: «Отрублю башку!», а дед - против: погоди, мол,    перевоспитаем!
Газета Ивана Семёновича перестала шевелиться в такт колыханию брюха. Видно, ждала, что сейчас выдаст Васька.
- Взял дед вечером бечевку, - прибавил тот голосу, - да и привязал его лапы к насесту. А на башку - валенок: ори теперь! 
И замолчал, буровя глазами то меня, то Шумкова: ждал, собака, его реакции.
- Так орал - нет? – подпихнул я Муравья.
- Не-е, зачем ему орать, никто ведь не слышит? Как шелковый стал!
- Плохо, видать, валенке-то было?
- Почему? – удивился Васька. – Наоборот! …Тепло ведь! Сам  стал вечерами башку туда совать. 
Необычность концовки Васькиной повести так поразила меня, что я уже и не знал: сочинил её Муравей в пику Ивану Семёновичу или на самом деле такое произошло.
 Иван же Семёнович тонизну его рассказа оценил на полную катушку. Деликатно кашлянул, затем приткнул газету под бок и  обронил:
- Храпел, поди, я?
- Нет! Свинью резал… – усмехнулся Васька. - Хотели уже по башке надавать.
- Вот и дали бы… - простецки согласился Иван Семёнович – Старуха вон даст тычка - сразу просыпаюсь! …На нервной почве это у меня, после подвига. …А до него – нет, век не храпывал.
- Какого подвига?!
- Такого… В девяносто-то третьем году чего было?
- Где?
- В Москве! …Что, как дурачок? – Иван Семёнович уже начал выходить из себя. – Война ведь была! …Забыл, что ли, как депутатов разгоняли? – Даже койка, показалось, возмущенно вякнула под ним, негодуя на Васькину память. - …Наш, парторг мне   тогда и говорит: «Надо, Ваня, туда ехать, надо! Это же подвиг - Белый дом от демократов защитить!».  …Поехали   той же ночью: он да я. Кто ещё от Тюмени  был – не помню… А там такое творится! Танки ведь… Железо и то плавилось… Ох, и погоняли нас!
- Кто?
- Да все… Снайперы ещё! Не помню, как и до вокзала добежал… А Петрович где-то через неделю домой приехал. В больницу, говорит, попал. …С тех пор я храпеть и  начал: вроде бы как контузию получил. Но днем - не храплю!  Сплю, как удав… Почему так-то?
Иван Семёнович вопросительно уставился на Муравья.
- По кочану! – буркнул тот. – Драпали бы медленней, так не просквозило бы башку. …Нашёл, кого защищать – коммуняк! Полстраны в своих лагерях ухлопали и не чешутся. Чего построили-то? …Коммунизм?! -   О ком – о ком, а о коммунистах Ваське было чего сказать. – Фигу с маслом! …А он их ещё и защищать поехал.
- И поехал! – небритые щеки Ивана Семёновича даже покраснели от Васькиных слов. – Когда в Союзе-то плохо было? …При Горбачёве! Когда всё попрятали, чтобы   народу капитализма захотелось. Полные амбары тряпок были, а ничего не купишь! …Ленин-то ведь не дурак был! И Карл Маркс не дурак!
- А кто он тогда был? – рубанул Васька. – Кто?! - И заключил: - Не было никогда того самого коммунизма и не будет. 
- Погоди-погоди!  Будет, нет ли – вопрос открытый, а что не было – не согласен! - я захлопнул книжку и уселся на койке. -  Был коммунизм, дядя Вася! – для уничижительности его так-то навеличил. Чтобы всезнайство посбить. – Недолго, правда, но был.
- Когда? – выпучился Васька. Не ожидал он такого подвоха.
- Тогда! …Читай побольше. Первые христианские общины и были чистейшей воды коммунизмом! «Деяния-то Апостолов»   помнишь? Да и другие люди об этом  говорили: Фонвизин, к примеру…
- Какой Фонвизин? – уж кого-кого, а Фонвизина Васька знал. – Тот, который «Недоросля» написал?
- Нет, другой! Тот, который декабрист. …А вот у нас   коммунизм не получился, лишь зачаток вышел. Кишка тонка! 
- Ничего себе – зачаток! – вырвалось у Ивана Семёновича. – Пожил бы я ещё с десяток лет в таком-то вот зачатке. Образование – бесплатное! Медицина - тоже. Сколько ты за операцию отдал?
- Нисколько, - буркнул Васька, - меня на «Скорой» привезли.
- А с меня живые денежки слупили! …За мои же камушки, да ещё и грошики давай. Не дашь – всё! Жди какой-то   очереди. Мучайся! …А если у меня ещё чего-нибудь заболит, сердце, к примеру? Запасов-то нету больше!
И врезал уже от души:
- За тем и гонял я в Москву, понял?! За будущее наше, за тебя, петуха!
- Сам ты петух! – огрызнулся Васька.
И ещё бы чего-нибудь сказанул в запарке, да дверь распахнулась и в палату влетела сестра:
- Всех разбудили! …Ставьте градусники.
Сунула каждому по стекляшке и полетела по коридору дальше. 
                *   *   *
Так вот почему Иван Семёнович вчера на ужин  не ходил: к операции готовился. Храпеть мастак, а сказать чего-то дельное – его   нету! …Разве стал бы тогда Муравей ему скандалы закатывать?
Сестра вколола Шумкову успокоительное, тот полупил глазами   в потолок, затем улегся на каталку и отчалил в операционную.
Часам к двенадцати назад привезут. У меня такая же оказия была: заночевал в палате, а утром - под нож! Больничный хлеб дорог.
Но и к часу дня Иван Семёнович в палате не появился, а сестра, бросив нам, что тот полеживает в реанимации, да и не Васькиного ума дело искать, где сейчас Шумков, погнала нас в столовую.
Как и поминала старуха, после обеда заявился Ванюшка. Но он оказался таким громадным, что если сложить двух старших Шумковых да вылепить из них одного – то и тогда на Ванюшку материалу не хватит.
Смуглолицый Голиаф, в несходящемся на животе черном пиджаке и таких же штанах, сунул каждому из нас тяжеленную лапу   и удивленно пробасил:
- Батя-то где?
- В реанимации!
- Я ведь со стройки, уф-ф! – Голиаф тяжело опустился на батькину кровать. – Некогда мне по кабинетам бегать. Как операция?
- Нормалёк! – успокоил его Васька. – Было бы плохо – сейчас бы все на ушах стояли. …Сыграем? – грохотнул шахматной доской.
Он ведь в душе-то добрый малый: поорет-поорет, а через минуту забудет о ругачке.
 - Какое там сыграем? – гость качнулся к тумбочке и шваркнул туда авоську со снедью. – Море работы!
- Силен дядька, - Васька уважительно посмотрел на дверь, -    лбом-то хоть поросят колоти!
                *   *   *
Что творилось в реанимации, Иван Семёнович и сам не помнит -  отходил от наркоза, но через малое время после визита сына его прикатили в палату.
Покряхтывая от боли и тихонько матерясь, виновник тревог семьи Шумковых кое-как спустился с каталки на кровать и затих.  Слышалось лишь прерывистое дыхание.
Потом над постелью поднялась пятерня, показывая, что есть еще огонёк в Иване Семёновиче, большой и указательный пальцы её помаячили малость и сомкнулись:
- Вот такусенькие камни-то, - произнес он слабым голосом. - Сестра показывала… А болели, стервы, как большие! Однажды уже хотел из окошка выпрыгнуть. Да старуха пришла из магазина: чего, мол, рамы расхибарил? Хотел всю правду сказать, а болячка возьми, да отпусти… Вот, пропастина какая, - вернулся к действительности, - и кашлять нельзя: будто бы  шилом тычут! Неужто все такие муки терпят?
Это он к Ваське. Забыл уже утренний спор.
- Все-все, - успокоил тот. Но не удержался-таки и ввернул: - Кто пиво не пьёт!
- Почему это? – удивился Иван Семёнович и заинтересованно дернулся, чтобы приподняться на койке, но охнул от боли и обессилено замер.
- Потому! …У нашего бригадира такие же камни были, а мужики ему: «Пей пива больше – выйдут!» …Взял он ящик пива и пошел на выходные. Всё! Сбрякали в унитаз! …Народ-то, деда, надо слушать!
- Может и надо… - с кислой усмешкой согласился Иван Семёнович. – А то ведь, бывало, ночами не спал.
И тут Васька не выдержал:
- Чего, дед, сын-то на тебя не похож? – и деликатно покашлял. - …Или бабка того, – неопределенно помаячил в воздухе пятерней, - подгуляла где-то?
- Что? - ворохнулся Иван Семёнович, - Ванюшка приходил?
- Ну! Передачку в тумбочку сунул…
- Пусть пока полежит, пусть… - как бы разрешил Иван Семёнович. Потом повернул рыжую голову в Васькину сторону и произнёс с отеческой укоризной: - Злой ты, Василий! Из варёного яйца цыпленка высидишь. …Ничего, что я тебя так-то крою?
- Ничего, ничего! – одобрил Васька. – Валяй!
И хотел, знать, добавить ещё пару ласковых, да я не выдержал:
- Хватит тебе! Дай человеку от операции отойти.
Но тут Иван Семёнович произнес такие весомые, такие ёмкие слова, что они, кажется, и сейчас ещё в воздухе висят:
- Безумного не вразумляй!
Ни убавить, ни прибавить…
И Васька это оценил:
- Ла-а-адно, - протянул миролюбиво. Но и не удержался от последка: - Все тайное становится явным…
Этот-то последок и понудил Ивана Семёновича рассказать историю появления в семье Шумковых смуглолицего Ванюшки. Рассказывал он её то морщась от боли, то матюкаясь, и поэтому часть его крепких выражений я опущу, а вместо них вставлю свои.
                *   *   *
Раньше ведь как было: хоть хворостиной, да лишь бы в армейской ограде торчать! Все рвались служить. Вот и Иван Семёнович рвался: и бегал, и прыгал, и глаза тренировал, чтобы в яблочко из автомата попадать.
А служить  он попал в Щучью заводь, есть такой городишко в средней полосе. Году не прошло, как он уже отделением командовал.
А где-то осенью пятьдесят третьего года умер у его подчинённого отец. Ученья на носу, но что поделаешь: пошли со старшиной роты среди ночи того солдатика на поезд сажать – пусть с батькой попрощается.   
Посадили, значит, и двинулись было опять в часть, да видят,    что у станционного туалета люди роятся. И один мужичок пояснил, что в женской половине баба родила и убежала, и теперь в   яме-то ребенок кричит.
Тогда старшина с Шумковым бросились в женскую половину.  Сунулся старшина в отверстие, а там дырка - с копейку! …А Ивану что? Иван маленький… Скинул шинель и мундиришко и как был в кальсонах да в нательной рубахе, так и полез вниз.
Ухватил ребёнка, подал наверх, а самого - на ремне вытянули. Обессилел чего-то…
И как был в грязюке да в кровянке, так и побежал вслед за старшиной в медпункт при вокзале. Там его и пацанёнка тепленькой водичкой обмыли, и каждому дали свое: Ивану - полстакана спирту для  согрева, а мальцу - соску, да еще и взвесили для любопытства. Больше пяти килограммов в нём оказалось.
И всё, больше Иван его не видел. Целых одиннадцать лет.
А дальше случилось вот что! …Иван Семёнович тогда уже прапорщиком служил. Добился-таки перевода в Тюмень, откуда родом, женился здесь и, хотя супруга попалась такая, что и горчицей не корми, на судьбу не пенял: сапоги выбираешь и то промашку дашь.
И вот приходит он как-то со службы домой, а там тихо-претихо. И никто не желает с ним разговаривать!
- Чего, - спрашивает у дочки, - случилось?
А Зойка стрельнула глазами в сторону большой комнаты и больше никакой реакции.
Шагнул Иван Семёнович за дверь и обомлел: сидит там   парнишка за столом и книжку читает. Крупный такой, черный, как головёшка, и то ли в синей, то ли в серой гимнастерке. Была такая в старые годы форма у школяров.
- Кто такой? – спрашивает Иван Семёнович.
Тот встал с табуретки, руку по-взрослому протянул и говорит:
- Шумков я, Ванюшка! Из Щучьего детдома… – а дальше и не знает чего сказать, забыл, видать, все свои заготовки.   
Но Иван Семёнович и сам понял, откуда ноги растут: вспомнил, как медсестра тем осенним утром пятьдесят третьего года спрашивала у старшины фамилию спасителя и приговаривала, что ребёнок без фамилии - чертёнок. Стыдно, мол, за него и только! …И спирт  вспомнил, что хлопнул тогда для согрева. Он бы и сейчас ему не помешал, да не было под рукой.
Но свою супругу он уж тогда матюгнул, так матюгнул! …Ты, мол, тараканья душа, сначала расспроси  парнишку – а не смотри на него уродом!   
Ванюшка ведь сам к ним в Тюмень приехал, один-одинёшенёк.   Больно горел увидеть Ивана Семёновича: нету, мол, больше у него родни! А что трудно ему было поездом до батьки добираться – это ничего. Детдомовские - народ самостоятельный.
И вот живёт он у них одну неделю, вторую, потом стал в Щучью заводь собираться: обсуждать с Зойкой, как следующим летом на каникулы к ним приедет и обязательно научит её плавать. У него ведь по плаванью даже медаль имеется.
Иван же Семёнович слушал ту трескотню  и думал: вот оно как получается - одинаковые ребятишки, а живут по-разному. Одни у себя  дома, другие - по людям маются. А всё ведь они виноваты, взрослые!
И как навострился Ванька уезжать, как повечеряли они всей семьей да собрались мужской половиной на вокзал идти, Иван Семёнович и решился:
- А что, Иван, - сказал он, - оставайся у нас! Что будешь туда-сюда ездить, время терять?
А тот ему и ответить не может. Кивнул только, да как заревёт.
                *   *   *
Вот откуда у Шумковых такой черноголовый сын появился. Неловко и сказать…
Да они и не сказывали никому. Только вот сейчас это дело и вскрылось: надо же было Ваське Муравьеву по первое число врезать? …Другой бы мужик и покруче выдал: взял бы, да и врезал по сусалам!
Иван Семёнович ворохнулся под одеялом, выказывая, как бы это случилось, но тут же сморщился от боли и тупо уставился на Васькину койку.
А того уже и в палате-то не было: сгрёб, видать, с тумбочки свой «Беломор» и убежал в курилку.
Не появлялся он до самого отбоя, а как проскакала по палатам сестра да выключила верхний свет, Васька и нарисовался на пороге:
- Спит? – кивнул на подрёмывающего Ивана Семёновича.
- Нет, - шепотом ответил я, - готовится! Скоро задаст нам перцу.
- Не зада-а-аст! – Васька приоткрыл дверь пошире и в свете коридорной лампочки  я увидел в его руках ватный комок. – В перевязочной взял!
Отщипнув приличный клок, он скрутил из него тугой катыш и сунул в ухо: смотри, мол! Скрутив другой, протянул мне остатки ваты и ковыльнул к постели. Нет, вру, он ведь сначала-то двери поплотнее прикрыл, а потом уже и улёгся.