Окно близкого контакта пятой степени

Глава первая. Разговор на семинаре
        - Ребята, даже не знаю, зачем более развитым существам, чем землянам в нынешнюю пору, устанавливать с нами контакт. Какая им будет от него польза и в чем может заключаться смысл такого контакта? - спросил своих студентов доцент Иванов на семинаре, посвященном проблеме понимания.
        - Может быть разумные существа космоса стремятся помочь нам преодолеть глобальные проблемы, которые нам теперь не по плечу? – предположил субтильный и сгорбленный парень.
        - Они хотят взять над нами шефство, как более развитые в разумном плане! - убежденно заявила с первого ряда бойкая и симпатичная девушка.
        - Не убедительно, Светлана, - возразил ей преподаватель и добавил, обращаясь уже к первому оппоненту, – Александр, контакт возможен при обоюдном интересе. Как вы думаете, чем люди могут заинтересовать инопланетян, если последние разумнее нас.
        - Да, многим, например, тем, что наш мозг устроен иначе, чем у них, то есть, эволюция другим образом привела к разумной жизни. Поэтому инопланетянам будет интересно знать, какие возможности в плане развития интеллекта есть у нас, - пришел на помощь Александру его друг Владимир – стройный и крепкий юноша со светлыми волосами.         
        - Или их может заинтересовать то печальное обстоятельство, почему, в силу каких причин у землян перестал развиваться разум, что проявляется в их агрессивном отношении друг к другу, - предположил критически настроенный молодой человек с заднего ряда.
        - Что может быть такое причиной, Кирилл? – спросил его доцент.
        - Вы сами говорили, Василий Иванович, что человеческий интеллект есть средство и одновременно результат социального развития, его совместной трудовой деятельности. Пределы его развития есть пределы социального развития. Если в социальном виде он находится не в прогрессе, а в регрессе, как теперь, то его способность к разумному существованию падает, и он перестает быть предметом влечения для более разумного существа.
        - Но как же быть с естественным для разумного существа стремлением к сотрудничеству, к помощи ближнему по интеллекту? – возразил Василий Иванович.
        - Я думаю, что вы упрощаете дело контакта – заметил молчавший дотоле студент, сидевший в стороне от других ребят. - Возможность к нему появляется у человека только в техническую эпоху. Но в эту эпоху человек меняется не в лучшую сторону, - он из культурного существа с душой превращается в цивилизованное бездушное существо. Инопланетянина как раз может заинтересовать культурное, душевное существо, которое для него непонятно.
        Душевное существо с интеллектом – это природная аномалия. Но у человека есть одновременно и душа, и интеллект на базе материи, что является чрезмерно сложным образованием для этого материального мира, склонного к упрощению выбора души без интеллекта и интеллекта без души. У нас же есть и то, и другое. То есть, интеллект имеет у нас естественное душевное происхождение. Точнее, для нас естественнее иметь разумную душу, чем голый интеллект.
        Но, к сожалению, в последнее время, в связи с развитием техники, у нас произошло оскудение души и люди стали чужими друг другу. Их отношения, включая и отношение к самим себе, приобрели искусственный, технический характер. В том смысле окно контакта для нас закрывается.
        Зато открываются новые возможности для использования нас в качестве средства распространения интеллекта инопланетян. Мы интересны для них в качестве объекта эксплуатации, а не субъекта общения.
        - У вас, Марк, интересный ход размышления. Но все же, что служит основным противоречием для нас, мешающим нашему развитию?
        - Могу предположить, что этим противоречием является противоречие между разумом и свободой. Мы более практические, чем теоретические существа. Свобода для нас выражается не столько в разуме, сколько в чувствах. От того мы такие душевные, но и агрессивные с другой стороны, потому и опасные для самих себя и чужих нам инопланетян. Кто будет устанавливать контакт с теми, кто не умеет вполне владеть самим собой, что свойственно человеку. Мало того, ему свойственно настаивать на своих ошибках, быть упрямым до тупости, а то тупик в развитии. Что и требовалось доказать.
        - Не категоричны ли вы, Марк, в своем выводе? - усомнился доцент в том, к чему пришел в ходе своего рассуждения его оппонент. – Вы категорически пессимистичны.
        - Я понимаю это и отдаю в этом себе отчет. Но что делать, когда так обстоят наши дела.
        - Что делать? Бороться за будущее человечества. Ведь вы сами сказали, что человек более практическое существо, чем теоретическое, к моему сожалению.
        - Знаете, что, Василий Иванович, правильно ли я понял вас, что вы хотите подвести нас к мысли, что есть два подхода к контакту с «братьями по разуму»: один подход универсальный – рано или поздно, но се разумные существа, за редким исключением социального антагонизма, приходят к разумному сосуществованию, а другой подход уникальный – редко или случайно происходит контакт с благополучным исходом для участников контакта.
        - Вы правильно поняли меня, Елена, - ответил Василий Иванович обаятельной и привлекательной шатенке, сидящей в середине учебной аудитории. – И эти подходы, которые я назвал бы оптимистическим и пессимистическим, уже были раскрыты на художественном материале в произведениях фантастов – нашего Ивана Ефремова и польского Станислава Лема.
        - А как же позиция братьев Стругацких? – спросил Марк.
        - У них мы находим смешанный вариант представления и описания контакта человека с внеземным разумом. Если у Ефремова мы имеем дело с откровением Кольца космических цивилизаций, к которому человечество подключается в будущем, а у Лема контакт с иной планетой заканчивается фиаско в силу принципиального недопонимания контактеров по причине разницы в уровне интеллекта, то в случае Стругацких мы имеем дело с непониманием людей самих себя. В таком случае о каком контакте с чужими, с пришельцами может идти речь?
        - Василий Иванович, но как же быть с их концепцией прогрессоров? – возразила Василию Ивановичу Елена.
        - Она уравновешивается концепцией странников. Прогрессор – это художественный образ обращения современного человека со своей историей. Он навеян историографическим манером переписывать историю, модернизировать прошлое, осовременивать его, делать актуальным.
        Иное дело, странник. Он был нужен братьям Стругацким в той же роли, в которой являлся Воланд для Михаила Булгакова в «Мастере и Маргарите» как часть той силы, которая желаю зла человеку, вроде Мефистофеля, делает ему добро в образе Фауста или Мастера. У Джоан Роулинг в эпопее о волшебнике Гарри Поттере такую роль играет Волан де Морт как расшифрованную модель Воланда в качестве ангела вечной смерти. Сам Гарри Поттер является невольным сообщником осуществления злодейского плана Волана де Морта. Он как Кай в сказке Андерсена о Снежной королеве, несет в себе образ, осколок, фрагмент, часть зла, которое становится добром.   
        Странник – это что-то, вроде посвященного в тайны космоса, космический масон, который нужен им, чтобы вывести тень человека на свет познания. Но, тем не менее, сам маг-странник остается в тени, чтобы в свете был, на свету оказался человек. Он нужен для контраста, чтобы лучше разглядеть человека.
        - Что ко всему этому добавил Лю Цысинь? – спросил Марк.
        - Как представитель твердой научной фантастики, так сказать «инженер инопланетных душ», следуя линии Лема, он превратил проблему контакта с внеземным разумом в рамках программы CETI (Search for Extraterrestrial Intelligence) в «темный лес», в своем одноименном романе в качестве продолжения романа «Задача трех тел».  В романах китайского фантаста инопланетяне с ближайшей звезды Альфа Центавра, которых он называет «трисоларианами» (жителями планеты трех солнц) отличаются от людей тем, что, продвинувшись по пути технического прогресса, стали полностью оцифрованными. Они не способны ко лжи в том смысле, что прямо передают свои «мысли» так называемыми словами в качестве знаков-пакетов электромагнитного излучения.             
       Китайский автор является явным сторонником вербального или лингвистического редукционизма мышления. У него логика мысли прямо следует грамматика слов языка информационного или компьютерного программирования. Так он понимает суть мышления трисолориан, на его взгляд, более продвинутого, чем мышление Земля, по пути отождествления мысли со словом, как знаком коммуникации.
        Выходит так, что истиной мысли является "буква". Таким образом дух служит букве, а знание из мысли коммуницируется или сообщается в качестве информации.
        Вершиной ментальной технологии трисолориан становится изготовление наночастиц, которые прямо ограничивают просто блокируют ментальные возможности людей, их интеллектуальную деятельность. И все почему? Потому, что они, как заговоренные, следуют путем трисолориан, ограничивая свое мышление деформированной коммуникации. Эти частицы не случайно носят имя "софоны", вызывая у культурного читателя ассоциацию с мудрость (софией) в виде единиц ее измерения.
        - Однако, Василий Иванович, ваш подход тоже страдает редукционизма. Ведь вы, как последовательный марксист, сводите мысль к деянию, к акту деятельности, к практике, - критически высказался Марк.
        - Марк, не быть тебе синоптиком марксизма. То, что я недавно знакомил вас с философией Карла Маркса не означает еще того, что я являюсь сторонником доктрины Маркса и разделяю его взгляды. По идее я метафизик-моралист, а не марксист-реалист и тем более материалист.
        - Но диалектика противоположна метафизике, - не унимался Марк и стоял на своем.
        - Метафизика совместима с диалектикой. Яркий тому пример спекулятивная диалектика Гегеля. Марксист противопоставляют диалектика и метафизику как методы из школьных, логистических соображений в пылу идеологической полемики.
        Я же просто размышляют из идеи и не могу не заниматься диалектикой в силу того, что мысли естественно развиваются, так сказать, "по спирали", то есть, диалектически. Для меня мысль самодостаточна в том смысле, что не вводим в ни к труду, ни к языку. Она просто есть. В ней сказывается, проговаривается, лучше сказать, подразумевается или осмысляется онтология духа.         
        К слову, есть еще что сказать о советской фантастике дальнего прицела. Взять того же Ефремова и, прежде всего, его же роман пятидесятых "Туманность Андромеды". Невооруженным взглядом видно, как Ефремов старается изобразить человека далекого будущего непохожим на современного ему советского человека, попавшего с холода сталинской зимы в оттепель хрущевской весны. Слова персонажей этого романа, вроде Дара Ветра или Эвды Наль, маркируют эпохальную парадигмальную установку коммунистического будущего на общее благо в контроверзе к буржуазной установке семейства на личное счастье частника.
        Герои романа, конечно, получились идеализированными, само собой героическим и, - ведь речь идет о идеологическом и тем более фантастическом романе. - Но их характеры вышли правдоподобными, естественно, для той утопической среды, которая была изображена автором.
         Персонажи "Туманности" в известном смысле модульные, абстрактные, несмотря на упорные попытка автора сделать их реалистическими, но они нравятся мне своей независимостью, невниманием к тому, что скажут люди о том, что они говорят и делают.
        При этом герои ведут себя вежливо и предпочитают, за редким исключением, предупреждать конфликтные ситуации и налаживать острые углы в человеческих отношениях. Не в пример современным молодым людям, их независимость не обращается в безразличие к окружающим людям, таким отчужденным образом, как будто их нет вовсе рядом.
        И все же эти герои похожи на ярко раскрученных кукол футуристического театра.
        - Вы хотели бы жить в мире Ивана Ефремова? - спросила доцента Иванова умная студентка.
        - Да, я хотел бы жить в будущем мире, подобном ефремовскому миру, только есть одно «но». Мне сразу наскучили бы его обитатели, если бы они были такими же прямолинейными и однозначными, как герои произведений Ефремова. Даже герои романов и повестей братьев Стругацких меня вряд ли устроили. Я не знаю, о чем мог бы с ними поговорить. Разумеется, в отличие от самих авторов, с которыми лично было бы интересно побеседовать.
        Однако, думаю, мы лучше поняли бы друг друга с Ефремовым, нежели со Стругацкими.
        - Почему, Василий Иванович? – озадаченно спросил Александр.
        - Потому что у Ефремова была перспектива. К тому же он был склонен к хорошей мистике огня. Тогда как у Стругацких научная фантастика обратилась в дурную мистику.  Они увлеклись булгаковщиной с манией Мефисто к дымовой завесе. Как фантасты они полностью исчерпали себя, сломавшись на прогессорстве и отправились с-транс-твовать по свету, где есть обиженному сердцу укромный, богоизбранный уголок (град на высоте), и занялись сочинительством, слава богу, не “fantasy”, а уже серьезной литературы.
        Другое дело, что вышло из их неоднозначной затеи.
        - И что вышло? - поинтересовался Кирилл.
        - Нет, конечно, я не могу сказать, что двугорбая «гора родила мышь». Эти писали заслужили успех у массового читателя и поэтому у них появилась целая толпа подражателей, которые до сих пор собирают семинары по стругацковедению и издают функци-ональную периодику.
        - Василий Иванович, - обратился к доценту долговязый длинноволосый парень, еле сдерживая свое негодование любителя творчества Стругацких, - что такое, по-вашему, хороша и дурная мистика? Чем они отличаются друг от друга?
        - Я задел тебя, Владимир? Покорно прошу меня извинить, - иронически выразил Иванов свое сожаление по поводу критики популярных авторов сублитературы, которых знают информированные молодые люди, к его огорчению, больше классиков литературы. – Дурная мистика – это такая мистика, которая пренебрегает мыслью как сверхчувственным, увлекаясь максимально чувственным. В противоположность ей хорошая мистика в меру (разумно) пользуется мыслью, чтобы оставаться мистикой. Возьмите того же Джидду Кришнамурти. Да, этот мистик является визионером, но он понимает, то видит в настоящий момент, но в его словах нет никакого намека на то, что он будет видеть, представлять в следующий момент времени. Мышление мистика носит фрагментарный характер. Мысли мистика связывает, скрепляет не логика в качестве их последовательности по смыслу, но причудливое воображение, которым увлечен мистик. Причудливое воображение – это такое воображение, которое находится при чуде, привязано к нему. Поэтому он и скачет в мысли, разрывая цепи детерминации. Его индетерминация обусловлена зависимостью от чуда как исключения из правил, в данном случае, рассуждения, которым, как раб на галерах, следует научный работник.
        Однако не следует полагать мистика безумным фантазером. Он фантазер, но не безумный. В фантасмагории есть «своя» логика. Эта логика действует в воображении. Но она является не логикой самого воображения, а его «своего иного» - символа. Она носит символический характер и является многозначной, намного более многозначной, чем логика естественного, разговорного языка и тем более искусственного, однозначного языка науки. Язык мистика страдает эффектом символической спутанности.
        - Это нечто вроде квантовой запутанности в механике? – подала голос с цель показаться умной интимная подруга Светы, блондинка Марина с такими лепными формами, что им позавидовала бы сама Афродита Анадиомена, чем вызвала невольную ассоциацию у доцента.
         Он вспомнил, что когда был юноша и изучал по старой учебной программе древние языки, то однажды прочитал из одной антологии следующую эпиграмму: «Некто, схватив нагую Марину, в море, в соленой воде с нею сошелся, как муж. Не порицай, похвал достоин любовник, который знает, что в море Венера была рождена».
        - Марина, ты меня не путай, - попытался сострить Василий Иванович, потому что никто из ребят не знал контекста высказывания преподавателя. – В некотором смысле она (нагая Марина или спутанность в мысли?) дана, в смысле самого смысла, его неопределенности в речи мистика. Непонятно, как связаны его мысли, находясь на значительном, символическом расстоянии друг от друга. Но они производят такой ментальный эффект, что становятся неожиданно близкими друг другу по смыслу. Такая смысловая связь представляется для сенсорного восприятия, свойственного обыкновенному, привычному взгляду противоестественной. То есть, она носит, я сказал бы, радужный, гомоподобный характер.
        - Василий Иванович, я никогда не думала, что вы гомофоб, - обиделась Марина.
        - Ну, во-первых, у меня высказывание о характере связи мыслей в сознании мистика, не носит оценочный характер. Я не утверждаю, что такой характер хороший или дурной.
        - Но вы, намеренно выделяете его, - возразила она, все еще не отойдя от того, что ее задели за живое, за «это самое».
        - Я выделил такой характер строго по предмету обсуждения – по спутанности мысли мистика, - отбил наезд молодежи доцент, покусившийся на симуляцию вольности оной, прошитой матрицей цифры. - И потом, во-вторых, радуга здесь употреблена в качестве маркера пестроты воображения мистика, который пытается вообразить, представить то, что отцы церкви рекомендуют не представлять, опасаясь, естественно, выдумки, отсебятины, которой грешат люди искусства, в частности указанные писатели-фантасты, соблазненные прелестью игры художественного, творческого воображения, готовые признать свои фантазии за реальность непредставимого будущего.
        Правда, им хватает ума, связанного языком, не путать свои сочинения или творения с творениями бога, чем грешит, как правило, дурной мистик и, как исключение, хороший мистик.
        - Василий Иванович, у меня к слову вопрос, к негоже упомянутой противоестественности, - вступил в разговор молчавший доселе кособокий парень Андрей. - Ведь не только мистиков, но и философов обвиняют в том, что они мягко говоря, склонны к… не традиционному общению. Что вы думаете об этом? Даже сам Платон, который известен народу, как гей, как-то проговорился, что философское мышление есть своего рода двойное плавание, что оно является вывихнутым.
        - Ну, и Гегель говорил о том же, когда утверждал, что философствовать – это значит «писать серым по серому». Он тоже гей? Между тем у него была жена и дети.
        - Наличие жены или мужа и детей еще не означает того, что их обладатель не является лицом нетрадиционной ориентации. Может быть, он или она стыдливый гей и стыдливая лесбиянка!
        - Так «или» или «и»? – спросил доцент, чтобы отвязаться от набившей оскомину темы.
        - Да, какой хрен разница? – взвилась Марина.
        - Хреновая разница, - не унимался Андрей.               
        - И, вообще, какое отношение имеет к философии и к мистике то, с кем спит философ и мистик. Да, пусть они хоть спят друг с другом! Меня, как идеалиста, совсем не интересует телесная тематика в случае мысли.
        - Ой, ли, Василий Иванович? – задал свой каверзный вопрос рыжий парень Яков с густой шевелюрой. – Но ведь педерастия Платона, которая является общим местом истории философии, проистекает из его идеализма, из идеи андрогина, из его отказа от брака и деторождения.
        - Не факт. Историк философии не стоял со свечкой у постели Платона. Ошибаются не только отдельно взятые люди, но и народы, и эпохи. Непогрешим, не ошибается только бог. Если вы спрашиваете меня о том, что я думаю, а не знаю со слов от других людей в качестве информации, то полагаю, что Платона не интересовал половой вопрос или не мучил его, потому что его интерес вызывало мышление, а не деторождение. Он не думал о женщине, как о ней думает мужчина. Он думал об идее женщины, об идеальной женщине. В женщине его интересовала не сама женщина, а ее идея. Этого не могли простить Платону и поэтому обвинили его в скрытой любви к мужчине, сообразно бинарной (двузначной) логике, - если ты не любишь саму женщину, то ты любишь мужчину или, вообще, являешься импотентом.
        - Но тогда, по вашей же логике, Василий Иванович, как идеалиста, интересует не сама женщина, но его идея, - предположила Света.
        - В некотором смысле «да», но с пояснением того, что меня не только женщина, но и все остальное, интересует не столько в голом, натуральном виде или в культурном, прикрытом виде, сколько в сверхъестественном, гиперболическом виде. Поэтому греки изображали богов в таком преувеличенном виде, чтобы тем самым образом не спутать со всем прочим, показать их непоказуемость. Эту непоказуемость Платон осмыслил как идеальность.
        Однако мы далеко ушли в сторону от темы обсуждения. Мы говорили о фантастах, о научной фантастике. Научная фантастика как вид художественной литературы есть своего рода оксюморон. Поэтому она мне и нравится. Мне интересно читать и больше писать такую фантастику, пытаться совмещать несовместимое: знание с фантазией. Они совмещаются в мысли. То, что мы знаем, происходит в реальности, как материальной действительности. То, что мы воображаем, происходит в сознании. Мысль связывает, вяжет смыслом одно с другим. Поэтому science fiction (sci-fi) имеет отношение к самой реальности, в отличие от fantasy. Я занимаюсь, в частности, speculative fiction, жанром которой и является научная фантастика. В спекулятивной фантастике, во всяком случае, в моей, получают художественное выражение или изображение не научные идеи или проекты, а философские мысли.
        Льщу себя надеждой на то, что эти мысли есть явления идеи, как моей музы или духовного существа, которое ведет меня по жизни, склоняя к наилучшему или оптимальному для духа пути. Вот только у меня здесь есть некоторая неопределенность: для духа ли или для меня? Я ведь не дух. Или я явление духа, ко который есть Я? Но тогда я есть лишь субличность Я как личности? Или я есть Я духа, духовная личность, его обналичивание, обнаружение в материальном мире в локальном месте и времени в живом, телесном виде души. Душа есть всеобщий дух в теле, индивидуализированный в качестве души. Эта душа в теле как целое в частях организма, не только биологически устроенного, но и социально организованного в труде и в общении с себе подобными существами есть субъект, который, достигая уровня собственного самосознания, становится личностью.
        И все же что такое есть личность? Не является ли личностью тот субъект, который особенным образом существует в мире. Эта особенность заключается в том, что дух находит себя в отдельно взятом телесном виде. Сам по себе дух, в себе он есть постоянная, константа, но в отношении к «своему другому» - к душе – он есть независимая переменная, от которой зависит душа, как функция от аргумента. Те значения, которые на себя принимает дух при пространственно-временной локализации в мире, уплотняясь в нем в виде массы, несущей энергию, являются областью определения его функционирования, действия в мире. В ментальном (разумном) плане или в плане разумной души эта область значения определяется в виде смысла жизни. Смысловая область или окрестность жизни субъекта, развывшегося до уровня самосознания, становится местом Я, его базой, grund;ом, сутью, резоном, основанием. Разумная душа и есть Я человека. Дух в материи становится человеком. Человек есть ипостась духа. Символом этого и является Иисус как Христос (Спас). Он производен от духа, на веру принимаемого за бога в качестве отца-творца сына. Он сотворил его как личность не телесно, но духовно. Сын отелесил, явился воплощением духа отца. Человек подобен духу не по плоти, а по духу, являясь его преображением в теле в виде не просто души, как прочие существа, но разумной души.
        Связь между богом и человеком, духом, чьим телом в себе является разум, есть связь не только для бога, но и для человека. Эта связь называется любовью. Любя себя, человек любит бога как того, кто и есть любовь, которая заботится о нем. Поэтому человек должен позаботится о себе сам, ибо его забота о себе и есть забота о боге, который есть не только вне его, но и внутри него. Приложением такой любви к себе является любовь к ближним, как демонстрация изнутри наружу любви к себе в качестве любви для себя. Для кого мы должны любить других людей? Естественно, для себя и сверхъестественно для того, что есть в нас лучшего, то есть, для бога, для духа. То, что естественно для человека не как для животного, а как для культурного существа, живущего в обществе (социуме), является искусственным для животного. Нам естественно быть искусственными в плане культуры, искусства, но не техники.
        Техника же есть привычка быть культурным без самосознания. Культура предполагает наличие самосознания творца оной. Техника же есть сознательная эксплуатация культуры в виде артефактов, например, в виде современных амплификаторов (усилителей) наших природных способностей, тех же гаджетов, в своих личных целях. Но все это только в идее. В действительности, особенно ныне, человеку в массе естественно стало быть не культурным, но техническим существом. Техника, в отличие от культуры, которая, как естество не животного, а человека, подражает сверхъестественному, духу, есть уже не подражание, но симуляция подражания. Сама культура уже не столько творится, сколько технично используется, потребляется. В результате культура превращается в симулякр, а социальная среда становится технической средой обитания человека.
        - Из вашего пространного рассуждения, Василий Иванович, не вполне ясно ваше толкование сущности духа. Вы полагаете его природу разумной. Но «что» или «кто» он есть? – спросил Марк учителя.
        - Он есть такое «кто» или сущее, которое совпадает со своей сущностью, «что». В случае человека такого совпадения, тождества нет. Он есть кто, что есть «что». В человеке кто как воля, свобода преобладает над сущностью, разумом. В этом проявляется его своеволие. Он не знает своей меры. Смысл его жизни как разумного существа, точнее, существа с разумной душой заключается в том, чтобы познать на жизненном опыте свою меру вещей. Эта мера и есть его Я, его ядро. Иначе говоря, человек познает себя, как Я, в качестве образца, идеи, меры. «Я» есть одновременно и средство, и цель его развития. Достигнув уровня Я, самосознания, человек начинает самосовершенствоваться в разуме, расширяя свое сознание на весь мир в духовной перспективе. Дух есть вектор уже не его развития, но совершенствования.


Глава вторая. Мысли о самом главном
       Мышление вслух остановил звонок с урока по философии. Студенты вышли из учебной аудитории, но доцент Иванов продолжал сидеть на своем преподавательском месте и думал уже про себя. О чем он думал? О чем думают миллионы мужчин и женщин? Ну, конечно, о любви. Василий Иванович думал о той любви, чье место в постели. Но сейчас он лежал не в постели, а сидел на своем рабочем месте. Интересно, если бы его рабочее место было в постели, то думал ли он о любви? Вряд ли. Обыкновенно мы, простые люди, с удовольствием думаем о том, чего хотим. Чего хотел доцент? Он хотел женской ласки. Иванов желал того, чтобы умелые женские руки и губы доставили бы ему максимум наслаждения. Для такого наслаждения у женщины есть достаточное количество рук и губ.
        Хорошо получить ласку от любой желанной женщины, но лучше получить ее от любимой женщины, да к тому же с таким условием, что она тоже получит удовольствие от его любви. Не то получится своего рода любовь с бревном, вроде мастурбации с безразличным к любви предметом. Прелестно получать удовольствие, но прекраснее доставлять удовольствие такому существу, как женщина, которая отличается от него, как от мужчины. Это была любовь с другой. Была ли она любовью к иному? Об этом думал Василий Иванович. Но получал ли он удовольствие от того, что думал о том, хорошо было бы получить удовольствие от любви? То, что он думал о любви, было ли занятием любовью? Если это было занятие любовью, то сама такая любовь была чем? Любовью по мысли, виртуальной любовью? С кем он занимался любовью, когда думал о ней? С призрачным партнером, с придуманной женщиной? Но не является ли такая любовь с виртуальной женщиной на самом деле симуляцией любви с реальным партнером, скрывающей любовь с самим собой? Ни в коем случае! Да, мы любим себя, но не в себе, а в другом, правда, для себя. Для того, чтобы любить себя, не обязательно с самим собой заниматься любовью.
        Разумеется, Василий Иванович думал о физической любви не потому, что его никто из женщин так, физически не любит. И вот поэтому он лишь мечтает о половой любви. Никак нет. Он думал о физической любви, чтобы получить не физическое, а уже метафизическое удовольствие. Думая, он занимался любовью не с мыслью, но с той, кто ему ее доставил, явил. Кто это? Это была идея, софия, которая таким образом занималась с ним божественно любовью. Когда он думал, мыслил, то занимался любовью с мудростью. Это занятие и было его философией.
        Естественно, что он не занимался такой философией, как своим любимым делом, с другими преподавателями философии женского пола и тем более со студентками, магистрантками, аспирантками или соискательницами любви к мудрости. Метафизической любовью он занимался, как тайно посвященный в мысль, а не язык, мудрости, с ней самой и только с ней.
        Но он получал уже не ментальное, а языковое удовольствие, доставляемое не мыслью, а языком, от беседы, от языка языкастых женщин. И не важно, кем они были. Главное условие такого удовольствия - это наличие у них бойкого языка, умелого в делах любви к слову. Словами женщины грели уже не его усталое от любовной услады тело, но душу, открытую для общения. В отличие от них он любил не ушами, но глазами души. Он видел их насквозь и знал, что им надо от него. Но это знание не тяготило его, ибо он знал это в полглаза, предаваясь про себя любви с софией. Женские слова создавали благоприятный фон для его медитативной любви. Это было так, даже когда они ругали его. Ругали – значит, любили, ибо от любви до ненависти один шаг.
        Женщины любят болтать, а мужчины любят думать, естественно, если они не жлобы-мужики. Те любят не думать, а мастерить вещи или ная*ывать других.
        Занимаясь любовью в мысли с мудростью, Василий Иванович надоумился разгадать загадку Платона. Платон занимался не физически, но только метафизически любовью с мудростью, которую представлял не в образе богини, а в образе вечно юного бога. Это был его личный выбор. Платон идеализировал любовь не к мужчине, а к богу. Он, как древний грек, был такой непосредственный в своем страстном желании обладать истиной. Люди же приняли его за обычного гея, который спит со своими учениками, ограничиваясь ими. Таким вульгарным образом они пытались понять ге(ни)я как гея. Конечно, жить с богом, как мужчина с мужчиной, это большая вольность и своего рода богохульство, особенно в суровую и невежественную эпоху, каким было традиционное средневековье. Василий Иванович никогда не подписался бы под этим. Но почему бы не пожить, как мужчина с женщиной, с богиней мудрости в мысли?
        Интересно, как к этому относилась сама богиня мудрости? Разумеется, с пониманием живой природы человека. Как еще иначе он может служить мудрости, как не по любви, не по истине? Поэтому она прощала его эротическое влечение к своей особе и заботилась о том, чтобы он не давал волю своим рукам. Руками мудрость не следует трогать,- это табу (нельзя), - но другим местом можно. «Это каким местом»? – спросит любопытный читатель. Разумеется, головой, в частности, глазами. Это только о земных вещах говорят, что «глаза боятся, а руки делают». Чем видят идею, как тот вид, каким видят вещи? Естественно, глазами, только не тела, а души.   
 
      
Глава третья. Лекция по сознанию
        Следующим занятием по плану стояла лекция, которую он должен был читать филологам. Хорошо было то, что он настроился на любовь к слабому полу. Это было удобно для чтения лекции. Неважно было то, что он читал. Главное, что он читал молодому женскому полу с факультета, по преимуществу, женскому, на котором специалисты-мужчины вели себя соответственно, как петухи в курятнике. На этом факультете Василий Иванович появлялся не в качестве специалиста, а любителя, человека со стороны. Только ему, как правило, нравилось рассуждать, например, собственно о сознании, в то время, как студенты этого факультета, были заняты языком. Поэтому наш герой был вынужден заниматься с ними не понятием сознания, но словом «сознание». И, только разбирая смысл этого слова, он подводил филологов к понятию сознания.
        Тем не менее у него сегодня не было никакого желания читать доктринальную лекцию по сознанию, его природе, структуре, сущности. Он сразу же перешел к вопросам и сначала спросил, как они думают, что такое сознание, вообще?
        Никто не выразил желание добровольно подумать и ответить на абстрактно поставленный вопрос.
        - Ну, же, ребята, девушки, - неужели у вас нет сознания? – взмолился он.
        - Василий Иванович, мы не сознательные, - ответила за всех староста Вера, – упитанная девица в желтых штанах и фиолетовой толстовке.
        - И о чем вы тогда думаете?
        - О сессии, Васили Иванович, о сессии. Она не за горами. Нам столько задали прочитать, что если мы и на вашем занятии будем читать, то не дочитаем, - откровенно поделился с ним своей проблемой один из немногих парней на потоке по имени Евгений.
        - Женя, я предлагаю нам всем теперь поговорить о чтении, о том, как вы осознаете то, что читаете.
        - Вы все о своем же. Нас интересует не то, как мы читаем, вообще, но то, что мы читаем конкретно, - возразил Евгений.
        - Все так читают-считают? – спросил доцент и окинул беглым взглядом лекционный зал.
        - Нет, не все. Я так не считаю, - сказала серьезная девушка в стильных строгих очках в тонкой, фигурной оправе.
         Многие посмотрели на нее с интересом, что она скажет дальше. Но та, сделав один шаг вперед, сделала два шага назад и замолчала, как партизанка.
        - Настя, сказав «а», вы не можете не сказать и «б», если хотите завершить свою мысль. Поясните, пожалуйста, а не то люди подумают, что вы не согласились со многими, чтобы только привлечь их внимание к своей особе.
        - Василий Иванович, она такая, - сказала и высунула язык худая, как щепка, девушка Марьяна, которую сокурсницы между собой называли «толстушкой».
        - Какая «такая»?
        - Она любит поддакивать учителям, которые ей нравятся.
        - Заткнись, корова, - огрызнулась Настя.
        - Сама такая, ишь бока наела. Еще обзывается. Я сейчас такое скажу, - стала угрожать сокурснице «худая толстушка».
        - Ну, скажи, скажи, - стала подразнивать ту Настя.
        - Девочки, перестаньте ссориться по пустякам, - стал уговаривать их доцент, которого они как будто не слышали, продолжая ссориться.
        - Вам пустяки, а для них смысл жизни, - авторитетно пояснил Евгений. - Это своего рода спорт, без которого они не могут жить.
        - Я считаю, - наконец, ответила Настя на поставленный вопрос, махнув на противницу рукой, - что следует читать только то, что можно понять. Так, например, я прочитала ваш курс лекций и мне стало понятно, что такое философия.
        - И что такое философия?  - спросил Василий Иванович.
        - Ну, как вам сказать, - замялась Настя.
        - Смелее, Настя, - приободрил ее учитель.
        - Она боится вам признаться в том, что понимает философию потому, что вы ей очень нравитесь, - не унималась Марьяна.
        В ответ Настя, всхлипнув, выбежала из аудитории, за что староста, покачав с осуждением головой, стала отчитывать мстительную Марьяну. Затем, спросив у доцента разрешение, вышла из аудитории, чтобы вернуть Настю.
        - Итак, ребята, вольно или невольно, но вы не можете, занимаясь чтением, как будущие спецы-чтецы, не отдавать себе отчет в том, что сознаете себя читающими, что сами же, или вроде вас, творите. И, наоборот, вы пишете то, что читаете. И та, и другая операция, - чтение и письмо, - невозможны без мышления. Вот о том, что и как мы сознаем, когда думаем о том, что прочитали, для того, чтобы понять, как есть, мы и говорим сегодня.
         - Ой, как интересно, - воскликнула Марьяна, поправляя свою объемную и упругую грудь, вид которой привлек внимание не только Василия Ивановича, но и Евгения, заметившего, что вся сила Марьяны ушла в ее самодержавную грудь. – А, вы, о чем думали, Василий Иванович? – продолжила Марьяна, глазами-маслинами притягивая к себе внимание учителя.
        Не будем осуждать нашего героя: как же ему было тяжело отвести от нее свой завороженный взгляд. Поэтому, уже соблазненный, он брякнул то, что думал.
        - Я думал о любви.
        Лекционный зал ахнул и с галерки посыпались смешки.
        - Извините, конечно, Василий Иванович. Но разве в вашем возрасте учителя еще думают о любви? – спросила крашеная блондинка Ольга.
        - Да, вы, Василий Иванович, не слушайте ее. Что она понимает в любви, эта крашеная блондинка?! У нее ума, как у натуральной блондинки.
        - Сама ты крашеная бл*дь.
        - Ты, курва драная, за «ять» ответишь.
        - Вот и поговорили о сознательности, - вздохнув от сожаления, сказал Василий Иванович.
        - Вы простите меня, дуру ё*аную, - больше выражаться не буду, - пообещала Марьяна, чем рассмешила всех сокурсниц.
        - И в самом деле, бл*дь, она такая, это самое, любовь,- заверила Марьяна свой курс.
        - Так, …ебята, прошу прощения, с утра уже заговорился. Вот что означает фраза: «Дурной пример заразителен». Между тем вы – филологи, специалисты языка и такой пример подаете.
        - Василий Иванович, но ведь этот язык разговорный, народный, а «мы все вышли из народа, из семьи трудовой», - Евгений стал уже стебаться.
        - Продолжим.
        - Василий Иванович, до конца занятия осталось только пять минут, - предупредила его староста, вошедшая вместе с успокоенной Настей в учебную аудиторию. – Может, вы нас отпустите?
        - Вот еще! Садитесь. До конца занятия осталось целых девять минут. Этого времени вполне хватит, чтобы вам объяснить суть темы лекции.
        - Как вы сможете это сделать, если вам не хватило на это целого занятия без девяти минут? - возразила Ольга. 
        - Ничего, ничего. Излагаю саму суть. Образом для вас, дамы и господа, особенно дамы, ведь вас здесь больше, чем господ… Кстати, почему филологический факультет, по преимуществу, женский, нежели инженерный, где больше мужчин?
       - Потому что женщина болтлива и любит ушами. Она самой природой создана для общения и занимается воспитанием детей, - ответила староста Вера.
        - Да, а где староста второй группы?
        - Она взяла «академ», чтобы воспитывать грудью свое чадо, - пояснил второй представитель сильного пола на потоке, долговязый Игнат.            
        - Понятно, что женщина воспитывает. Игнат нам пояснил каким образом.
        - Теперь мне понятно, что признаком воспитанности является материнское молоко, которое на губах не обсохло, - признался Игнат. - Я живо представляю себе такую круглую, как у Марьяны, грудь и медленно дою ее и сосу ее, наливаясь молочком культуры.
        - Щас. Вон у Лариски соси ее прыщики. По губам будет течь и в рот не попадет ни капли.
        - Ты, ты, - корова, - задыхаясь от гнева прошипела худенькая студентка в больших очках и с мышиным хвостиком.
        - Ха, ха, ха, - громогласно залилась Марьяна грудным смехом.   
        - Напротив, Игнат. Кто воспитан, уже не пьет, - доцент нес свое.
        - Но выпивает.
        - Может быть, и выпивает. Но это не главное. Главное, что он начинает грызть гранит науки, как вы. Его уже не воспитывают, а обучают мужчины, опять же не одни мужчины, но и женщины в придачу.
        - Опять ваш мужской сексизм, - заметила Лариса.
        - Наша Лариска-крыска – большая феминистка, - заметил Евгений.
        - А ты, как мужик, «лишний человек», - отбилась Лариса.
        - Ребята, мы не будем отвлекаться и волноваться, а спокойно разберемся с темой обсуждения. Я остановился на образе сознания, достопамятным многим дамам. Это всем вам известное зеркало, в которое вы любите смотреться. Как женщина любит смотреться в зеркало, так человек любит смотреться в сознание. Он смотрит в мир опосредствованно, через сознание. Смотрит в мир, а видит в нем сознание.
        - Это вы видите сознание, мы же видим мир в сознании, - поправила доцента Настя, которая уже пришла в чувство.
        - Я вижу, что Настя уже пришла в сознание и стала сознательной. Она верно заметила, что философ смотрит в мир, а видит в нем сознание. Вы же, как филологи, видите в мире язык, точнее, работаете с миром языком, описываете и объясняете его устройство и функционирование, чтобы понять уже не мир, не мир вещей, а мир слов, язык.
       - Да, наши девки умеют работать языком, - загадочно молвил Евгений и в подтверждение щелкнул языком.
       - Это в каком смысле? – спросил доцент.
       - В том самом, философском, - разъяснила Марьяна. – Он сам от нас недалеко ушел. Любит к кому надо подлизаться.
       - Умеете вы заболтать бульварными, прости господи, вульгарными словами такую серьезную и трудную тему, как сознание. Только вдумайтесь в то, что это такое. Мы находимся в мире телом, но знаем его сознанием. Лучше так сказать: мы смотрим в тело, а видим сознание. В собственном теле мы видим то, что в нем отражается. В нем отражается то, что есть в мире, но само это отражение уже есть в теле. Оно находится в нем, но не является им. Сознание, как если бы, наслаивается на тело миром. Однако это наслоение не является телесным. Его мы считываем с тела языком, словом. В слове сознание материализуется, становится буквальным, историческим, фактическим. В этом смысле люди верно говорят о том, что мысли, как явления нам самого сознания, материальны. Не они сами материальные, но они материализуются в словах и в делах. Поэтому сознание отражательно, рефлексивно внутренним, а не внешним материальным образом. Внешним образом сознания, как внутреннего образ мира в теле, является слово. Тогда слово есть образ образа. В этом сказывается его символический характер.
        Мысль есть образ. Но чего? Мира? Любого сущего, в том числе, и мира, как сущего в целом. В мысли отражается и сама мысль. И вот эта, уже второго порядка мысль и есть философская мысль. Это уже отвлеченная от объективного материала сознания мысль. Она субъективная в том смысле, что произведена, сотворена субъектом. Но, будучи уже сотворенной, она есть и функционально в сознании, как средство мышления, то, чем он думает, и фактически, как результат, как то, что он подумал, имея в виду (идеей) цель, как идеал, для которой он думал, мыслил. Является ли этот идеал тем, о чем он думал? Является. Так думает философ. Но обычный человек, не расположенный к тому, что Платон называл «вывихом ума» или «второй навигацией», а мы назовем «рефлексией», отождествляет этот идеал понимания, как понятие, с предметом, который послужил поводом для мысли. В том сказывается предметный характер мышления как работы сознания с чем-то, как «сознания о чем-то», его интенции, внимания.
        Мысль, как образ, понимает себя в понятии как логическом, последовательном образе самоопределения, возвращения к себе для себя.
        В мысли о мысли сознание находит себя философским, естественно, у мыслителя.
        - Василий Иванович, приведите, пожалуйста, пример мысли о мысли, чтобы мы лучше поняли вас, - попросила его Настя.
        - Настенька, ты лучше поймешь смысл мысли о мужике, когда не будешь думать о том, что ты не можешь о нем не думать, мастурбируя на его образ, но сольешься с ним в экстазе и станешь едина плоть. Тут тебе и понимание, и переживание, вроде состояния аффекта, и представление того, что ты держишь мужика за причинное место. Причина в нем, в том, что тебе хочется, - бесстыдно посоветовала ей Марьяна и высунула язык, чтобы неприлично им поболтать.
        - Да, язык у тебя Марьяна, совсем без костей, - строго заметил доцент.
        - Как это самое место. Кстати, Василий Иванович, хотите философскую загадку?
        - Слушаю, - сказал доцент, чувствуя подвох.
        - Твердый в руке, но не кость. Что это?
        - Член, - предположил вместо преподавателя Игнат.
        В ответ в лекционном зале все пришло в движении и послышались смешки.
        - Не Игнат ты, а Дунька. Неверный ответ. Хвост, - усмехнулась Марьяна.
        - Да, век живи - век учись. Научили вы меня думать вслух о том, что все знают, но делают вид, что знают другое, - посетовал учитель. Примером мысли о мысли является идея. Она становится доступной только в мысли. Идея является в мысли, но есть не мысль, а форма мысли, то, чем формируется мысль по идее.
        Но тут прозвенел звонок с урока, и доцент задал на следующее, уже практическое занятие задание вспомнить классических авторов, которые писали о сознании и работали с ним.
        Прошла перемена, в ходе которой Василий Иванович все сокрушался о том, на каком вульгарном уровне понимания оказывается мыслящий, когда смотрит на сознание снизу в верх, и занятие по философии сознания продолжилось. Теперь необходимо было выяснить, как эта тема была освещена в классической и современной художественной литературе.
        Развивая у студентов рефлексивную способность суждения, Иванов перешел к примерам, чтобы на них апробировать у своих учеников уже определяющую способность суждения. Сначала они остановились на Толстом, на его работе с сознанием читателя, а потом перешли к манере Достоевского обращаться с сознанием.
        Иванов стал рассуждать о том, что Толстой любил выбирать под стать себе героя и уже от его лица озвучивать собственные мысли, которые он вынес из опыта своей жизни. Таким образом он через свою куклу он вел беседу с читателем. Поэтом его читатели и любили списываться с ним, как бы отвечая на его вопросы.
        С Достоевским читателю было сложнее общаться, сообщаться с ним в своем сознании, так как тот прятался за своими героями, приписывая им прямо противоположные взгляды.      
       - Однако сознание есть не только сфера отражения, но и сфера излучения, творения и истечения энергии смысла. Есть и такая энергия. Такого рода энергия мало кому подвластна, - говорил он вслух, про себя же думал, что ему явно не по пути с такими вульгарными студентами.
        Может только Настя Морозко его могла понять, если взяла бы за труд заняться своим сознанием с то точки зрения, которая могла сформироваться, если ы она стала человеком, которого сделало бы не общество, а он сам. 
        - Василий Иванович, вы имеете в виду информационную энергию? - спросил доцент Игнат.
        - Что ты, что ты, дорогой мой человек. Ни в коем случае. Информация сама по себе не передаётся, - передаётся квантами её акустический или энергетический носитель. И тем более не передаётся в обычном функциональном режиме ментальная энергия. Она мгновенно случается во всех местах и временах. Поэтому возможна так называемая «конментальность».
        - Что это такое? - спросила Настя.
        - Это согласие в мысли, её утопическая синхронизация.
        - Вы имеете в виду хронотоп мысли?
        - Можно и так сказать, если не побояться подумать. Что есть хронотоп? Это то, посредством чего, нечто, чему есть место и время, в данном случае, в мысли. Ели ему есть место и время, то о нем могут подумать «некто (n)+1». Но что они об этом надумают может отличаться друг от друга. Как правило, люди думают о разном и разное. Но вот когда они думают об одном и тоже и тоже самое – это просто чудо! Чудо уже то, что они чувствуют одно и тоже, например, любовь, но случай с мыслью еще чудесней, ибо взаимно мыслящих намного реже, чем взаимно любящих. Такое со-мыслие можно назвать единомыслием или со-бытием в мысли. Это со-бытие как совместное бытие, конечно, является событием мысли, событием в области мысли.
        - Но не является ли единомыслие тоталитаризмом в мысли? - спросила доцента Морозко.
        - Это счастливый случай гармонии мысли в её тотальности для взаимно мыслящих.
        - О чем мыслящих?
        - О чем угодно. Но замечу: мыслить следует о самом важном.
        - Что же является самым важным? - спросил Евгений.
        - Разумеется то, что достойно мысли.
        - И что достойно?
        - Естественно, сама мысль.
        - И все-е? - разочарованно воскликнул Евгений так, как будто не поверил своим ушам.
        - Конечно. Что может быть лучше мысли? - недоуменно переспросил учитель, как если бы его спросили о том, думал ли он сегодня.
        - Конечно, то, о чем она.
        - Разве? Конечно, вы можете думать о том, что вы думаете. Между тем это будет просто глупость, ваше бестолковое желание.
        - Почему обязательно бестолковое? Может быть, это будет желание, допустим, подумать, - возразил ему Евгений.
        - Да, ладно. Возражение принимается. Я вот о чем сейчас подумал: вчера мы беседовали с другом об онтологии бога и человека. Друг утверждал, что бог и человек, в принципе, равны в онтологическом плане.
        - Василий Иванович, трудно согласиться с вашим другом. Между богом и человеком существует сверхъестественное неравенство. Об их равенстве по бытию, вообще, можно было бы говорить, если бы человек был не человек, а сверхчеловек. Но так, - это, вообще, невозможно.
        - Почему это?! Разумеется, я понимаю ваше недоумение, естественное с традиционной точки зрения. Но давайте посмотрим на эту онтологическую проблему шире, не ограничиваясь обыкновенным загоном для учёного скота. Такое обыкновение в мысли сродни тому, что так называемому "умному взгляду" соответствует вполне умное содержание мысли. Как правило, такому выражению лица соответствует какая-нибудь глупость. Вот, например, мне пришла в голову такая глупость, как буквальное проникновение сквозь непрошибаемые лбом стены.
        И в самом деле, почему бы нет?
        - Но материальная проницательность в твёрдое тело или через него в менее плотное тело просто невозможна, - возразила Марьяна.
        - Особенно для тебя, - ядовито констатировала Лариса, ехидно усмехнувшись.
        - Спрячь свои крысиные зубки, а не то я их повыдергаю, - отбрила Марьяна свою противницу.
        - И почему? - спросил учитель, не обращая никакого внимания на перепалку студенток.
        - Проще простого. Человек не может быть свободен от своего плотского тела. Оно мешает это сделать.
        - Значит, другим образом, нежели материальным, нам невозможно быть в этом мире?
        - Нет, невозможно. Ну, куда я могу спрятать мое роскошное спортивное тело? Только если не в огромную дыру между ног колесом Лариски-крыски.
        - Ну, зачем вы, Марьяна, нарушаете правило Раппопорта: «Не трогай никого, когда тебя не трогают»?  Вам совсем незнакомо человеколюбие, гуманизм?
        - Знакомо. Я люблю…одного человека. Но я не люблю крыс, которые крысятничают. Мне нечего скрывать. Я откровенно признаюсь.
        - А, может быть не надо, Марьяна? - посоветовал Игнат. – Ведь потом будет стыдно.
        - Чего стыдиться, когда и так видно. Ладно, прилюдно промолчу.
        Но тут внезапно прозвенел звонок, освободив Марьяну от необходимости сохранить свою тайну, о которой уже догадался не только Игнат. Студенты стали расходиться, и доцент опять остался один в гулкой от пустоты аудитории. Он уже и сам стал собираться с мыслями и вещами на выход, когда услышал из-за спины вездесущий голос Марьяны, от которого буквально весь похолодел с головы до пят.
        Странное дело, ее голос и вид излучали только позитив, как говорят буддисты, «любящее добро». Но почему же у него стоит холод в груди? Почему те, кому мы нравимся, не вызывают у нас ответной симпатии?
        - Василий Иванович, я решила признаться только вам, - с открытой душой и полуоткрытой грудью заявила Марьяна.
        - Я внимательно слушаю тебя.
        - Ага. Василий Иванович, ну, почему вы мучаете меня? – спросила его Марьяна, задыхаясь, и заглянула ему прямо в душу, приблизив свое очаровательное лицо.
        Действительно, это лицо было прекрасно. Ее расширенные зрачки голубого света засветились неземным, небесным светом, отчего по спине радостно забегали мурашки и потеплело на душе. Он видел ее влажные раскрытые губы правильной формы, которыми она говорила с ним: «Неужели вы не понимаете, что я люблю вас так сильно, то ревностью, то нежностью томима, что, дай вам бог, не быть любимым больше никем».      
        - Ну, что мне делать с тобой, Марьяна? – спросил он машинально, между тем нестерпимо желая грубо схватить ее хрупкое тело до хруста в костях и прижать к своей груди ее высокую грудь, обняв двумя руками за мягкий зад.
        Он думал о том, чтобы зад Марьяны не оказался, к его огорчению, худым и костлявым. Все это он мигом прокрутил в своем сознании, подступив к главному, - к тому, чтобы поцеловать Марьяну взасос и проникнуть вовнутрь в нее, в самую сокровенную ее женскую сердцевину.
        - Вые*и меня. Я больше не могу каждую ночь заниматься онанизмом.
        - Здесь?
        - И здесь тоже! – невпопад ответила Марьяна. – Я прямо млею от твоего голоса и вытираю лавку своей «крошечкой-хаврошечкой».       
        И в подтверждение своих слов она взяла его за руку и осторожно провела ею у себя между ног. Василия Ивановича пронзило от головы до пят такое наслаждение, которое трудно передать словами. То, что чувствовала Марьяна, было понятно по ее протяжному стону и тому, как она стала выгибаться, вроде золотой рыбки, в его второй руке, которой он подхватил ее нежное тело, чтобы она ненароком не упала ему в ноги.
        В заключение она выдохнула ему в лицо сокровенное слово: «Кончила».
        - А, как же я? – воскликнул Василий Иванович.
        Но тут в аудиторию стали входить посторонние люди и Марьяна, с сожалением пожав своими хрупкими плечами, выпорхнула из помещения, помахав рукой на прощание.
        «Вот так всегда, - облом», - подумал про себя наш незадачливый герой.
        Как если бы, ему в утешение призывно зазвучал его мобильник.
        - Слушаю, - ответил он мрачным тоном.
        На другом конце сотового сообщения раздался грудной голос Марьяны: «Вася, я не успела тебе рассказать свой нонешний сон про твое проникновение. Мне снилось, что в мою комнату залетели инопланетяне. Я чувствовала, что эта самая комната находится у меня в пи*де. Туда я точно их не приглашала. И вот они спустились в нее на большом парашюте с самого неба и стали прямо там, в пи*де, распаковываться в виде красного винрар-файла».
        «Да, и вот так бывает, – сокрушенно думал по себя Василий Иванович, приложив сотовый телефон к уху и слушая короткие гудки. – Странная вещь – это понимание. Каким необычным оно бывает в другом сознании. Я вот представил себе, как поникаю сквозь стены, а моя Марьяна уже представила себе во сне, как в нее проникают мои семена, мои смыслы и там распаковываются, вроде «братьев по разуму».
         - Слава богу, я ни в чем не виноват, - сказа он вслух и оглянулся посмотреть, не слушает ли кто за спиной его мысли.
        Но там никого не было в коридоре было пусто.
        - В самом деле, почему я должен переживать, волноваться? Значит, меня использовали как какой-то вибратор, а я должен корить себя за неэтичное поведение. Это по отношению ко мне поступили неэтично. Даже не дали мне, это самое, кончить! Что за несправедливость! Вот делай после этого добро людям. Да нелегко быть учителем и вытирать, так сказать, сопли и эстрогены ученицам.
        Но потом желания ушли и остались, к счастью, Василия Ивановича, только мысли, кроме которых ему ничего не было нужно. Может быть, только еще книги. 
        Теперь он думал о ментальном проникновении сквозь материю вещей. Еще сложнее для обычных людей было проникнуть в суть, в саму природу вещей сквозь кору быта, которым буквально обернуто их совместное бытие, чтобы защититься от проклятых, экзистенциальных вопросов, которые стыдливо прячет от себя русская интеллигенция под покровом культуры.
        Таким образом, русский человек надежно защищен от проникновения истинной реальности двумя слоями социального быта и культуры души. В результате дух не может пробиться к его подлинному Я. Духовный человек пленен бабской стихией и увлечен творческим порывом. Это те прелести, которые смущают его слабую душу, «вечно бабское», что есть в русском характере. Либо ты жлоб из народа, либо интеллигентский хлюпик из господ, швыркающий своей сопаткой. Короче говоря, или ты - мужик, или ты - баба. Вот и весь двузначный сказ. Какая узость мысли, какая нищета духа. Один радикализм.               
        Он стал думать. Две мысли, вернее, идеи волновались его ум. Первой была идея удовольствия. Ход его мысли был таким: неудовлетворительное удовольствие - горькая радость - удовлетворительное неудовольствие - сладкая горечь - индифферентность к противопоставлению удовольствия и неудовольствия - удовлетворительное удовольствие - неудовлетворительное неудовольствие.
        Что из этого нирвана? Нирвана - отсутствие желания удовольствия и неудовольствия.
        Но есть ли она отсутствие желания желания? Скорее она есть присутствие отсутствия желания, есть ничто желания.
        Непонятно, что есть отсутствие и тем более присутствие отсутствия. Ведь это (таковость) не есть опустошение желания, его пустота, пустотность.
        Такая пустотность чревата прошлым полным желанием, желательной полнотой.
        Совершенство желания. Что это? Совершенство неполноты Совершенное желание - это неосуществленное желание?
        Нирвана - это послевкусие реализации желания? Или отказ от желания удовлетворения.  Зачем? В чем заключается смысл отказа, если не в получении удовольствия в предвкушении желаемого? Оно желательно, ибо удовлетворение желания опустошает.
        Нирвана возможна только после удовлетворения желания.
        Следует не путать концепцию нирваны с самой нирвана вне концепта. Если есть нирвана как факт опыта, то может быть и её концепт, понимание нирваны.
Нирвана, как нечто, не что, а так, есть сокрытие. Она имеет отношение к бытию, не к сущности. Нирвана есть "не так", из ряда вон выходящее, необусловленное, неопределённое, аморфное, не бинарные, бесподобное.
        Она не есть мысль. Её невозможно осмыслить, понять, нельзя осознать.          Так почему же нирванисты или буддисты талдычат все об осознании и пробуждении, когда нирвана есть сон ума, отсутствие мысли, желания думать?
        За первой идеей удовольствия или желания в его размышлении следовала вторая идея онтологического равенства. В чем смысл равенства человека и бога по бытию?
        В каком это смысле? Есть ли бог бытие или он является сверхсущим?
Человек точно есть сущее, точнее, субъект. Они равны в своём существе?  Бог как мера сущего человека, его идеал.
        В чем смысл быть? Для чего быть? Если в этом нет смысла, то тем более разве он, может быть, а том, чтобы не быть? Но если есть смысл в том, чтобы быть, то в чем он заключается?  Не в том ли, чтобы быть?  Быть для того, чтобы быть? Что за тавтология? Это смысл бытия заключается в том, чтобы просто быть. Но разве в этом заключается смысл жизни собственно меня в качестве человека? Но если бы я решил, что этот смысл заключается в том, что логически и грамматически предполагается само собой, то ничего, кроме тривиальности, не подумал бы. Тривиальное решение или разрешение проблемы онтологического равенства имеет бытовой, приземленный смысл.  Конечно, он никоим образом не мог удовлетворить Василия Ивановича.
        Хотя человек сущий и бог сверхсущий, то есть, не сущий среди многих переменных сущих, но постоянно сущий безотносительно к ним, между ними есть не онтологическое, но сущее различие, - различие в сущности. У бога сущность совпадает с бытием: бог есть то, что он есть в идеале. Человек же как раз не есть то, что он есть. Нет, человек есть то, что он не есть. Что же он есть? Только возможность, но никак не реальность. Эта возможность носит временной характер. У человека есть время для того, чтобы смириться и примириться в жизни со своей смертью. Бог примирился с вечностью, а человек имеет время пожить и умереть. Что не умирает в его жизни? Он сам? Да, он сам. Это то, что досталось ему от бога. Оно и возвращается к нему, сделав полный оборот, очертив круг жизни. Там, где жизнь заканчивается, там конец смыкается с началом движения по кругу жизни. Свершилось. Сошлись начало и конец жизни. Жизнь обрела свой смысл, нашла его.
        В этом совпадении конца с началом смысл жизни человека как смертного, конечного существа. Но жизнь продолжается дальше по эстафете в другом лице, следующем за сошедшим с дистанции.
        В случае с богом речь идет о бессмертном существе или смертном с большим, чем у человека, сроком жизненного цикла. С таким шагом времени, с которым стирается личное ощущение времени из-за того, что его намного больше, ч можно употребить.
        Александр Пушкин когда-то написал, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Действительно третьим слагаемым совершенной жизни, помимо бытия (сат) и мысли (чит), Василий Иванович, как и ведантисты с буддистами, полагал блаженство или радость (ананду). Но эта радость никогда не бывает полно в миру. Она, как счастье, есть только часть себя. Напротив, покой бывает полным, но только там, где не суеты материального мира, от которой следует освободиться.
        Суетным он полагал для себя то состояние тела и души, которое было вызвано соблазнительным отношением к нему Марьяны. Она окончательно соблазнила бы его в учебной аудитории, если бы ему не помешали посторонние люди «кончить» в нее. Марьяна была нереально влюблена в него. Но ее влюбленность проявлялась несколько странным образом. Еще можно было понять, что она приревновала его к Насте, которая неровно дышала на объект ее влечения. Но как понять ее достаточно спорную агрессивную стратегию соблазна с использованием русского мата? Может быть, она хотела таким путем сбить его горний полет в эмпиреях идей, приземлить его на контрасте на своей роскошной груди или мягком и теплом лоне?
        Василий Иванович чувствовал свою вину перед Марьяной за то, что не мог вполне удовлетворить ее желание быть любовником. В этот день он почувствовал по тому, как Марьяна пыталась притушить блеск своих голубых, как искрящийся лед, глаз, которые время от времени с трудом отводила от него, что она любит его. Как только она обращала на него свое внимание, так ее лицо добрело и принимало ласковое выражение. И едва заметная улыбка начинала порхать на ее румяных губах, придавая им форму натянутого лука. Ему казалось, что амурная стрела, выпущенная из лука губ, уже вонзилась в его сердце, и, трепеща в сердечной ране, заставляет его переживать приятное пленение.
        Сердечное волнение пришпорило его воображение, и он уже стал представлять, как Марьяна, расставив ноги и показав нижнее полупрозрачное белье с разрезом на интимном месте, стала, изогнувшись от напряжения, нежно гладить себя по лону, наматывая на расставленные пальцы с длинными ногтями алого вишневого цвета густые волосы на лобке. Она призывно откинула свои волосы на голове и снова запустила пальцы вниз живота, и он услышал еле различимый звук возбуждающего трения, наэлектризованного так, что его ударило током по нервам. В итоге он нервно затряс ногой от напряжения в члене.
        Усилием мысли Василий Иванович, тяжело вздохнув, вернул себя в прежнее медитативное состояние. Ах, как ему не хотелось возвращаться в обычное философское состояние, необычное для других смертных, из того блаженного, нет, точнее, блажного сексуального самоудовлетворения как воображаемой, без прямого физического контакта компенсации естественного удовлетворения его по-своему любящей женщиной. И тут пресловутое желание давало о себе знать. Это желание было конкретным мужским желанием, с которым Василию Ивановичу, не в пример успешной метафизической борьбе с желанием желания, было трудно совладать. И он мужественно решил не бежать от хотения, а пойти ему навстречу, ишь заменив сам объект влечения на менее скандальный и более приемлемый его социальному статусу преподавателя. Это была доцент Добрынина с филологического факультета сорока лет. Звали ее Василиса Никитична. Василий Иванович давно заметил, как только он обращал внимание на Василису Никитичну, так она немедленно отводила глаза от него. Но когда он не смотрел на нее, тогда чувствовал на себе ее теплый взгляд, от которого ему хотелось спрятаться под гладко выбритую подмышку Василисы Никитичны, которую он лицезрел летом на купании за городом, которое организовал университетский профсоюз.
        У нее было обычное русское лицо, которое вызывает невольную симпатию у собеседника. Не красавица, но обаятельная с приветливой улыбкой. Глаза серо-зеленые, волос простой, темно-русый. Тяжелая грудь. Видимо, Василиса Никитична изрядно работала над ней, чтобы ее приподнять. Не меньше она работала и над талией с ягодицами, с переменным успехом пытаясь вернуть их в первоначальное девическое состояние.
        Василий Иванович живо представил себе, как он обнимает сзади Василису Никитичну за плечи, опуская свои руки вниз и останавливает их путешествие по груди на ее вершине. Она торчит соском вперед, пронизывая его ладони огнем желания. Он теснее прижимается своим причинным местом к ее заду, чтобы снять дугой поднятое напряжение между выпуклыми дольками попы. Повернув к нему голову, она, протяжно вздыхая, шепчет ему на ухо, что он тычется не туда, куда следует, и наклоняется вперед, чтобы ему было удобно войти в апартаменты для дорогих гостей. Теперь он видит вход, от вида которого к нему возвращается чувство реальности. Так воображение становится реальным.
        Но тут поток его сознания прерывает уже из мира слов чья-то речь. Он озирается и видит перед собой реальную Василису Никитичну, которая подозрительно смотрит на него. Он смущается и непроизвольно покрывается краской стыда, как какой-то нерадивый школьник, которого застукали за тем, как он подсматривает в замочную скважину, что творится в женском туалете.
        - Да, что такое?
        - Здравствуйте, Василий Иванович.
        - Здравствуйте, Василиса Никитична. Ой, как хорошо вы выглядите в таком чудесном костюме, который вам идет так, что видно, какая вы достойная женщина.
        - Спасибо вам, Василий Иванович, за отличный комплимент. Мне, конечно, приятно. Но я ищу вас, чтобы поругаться с вами, - шутливо пояснила она свое внимание к его персоне.
        - Неужели? Я уж подумал, что вы хотите пригласить меня на вечер. Было бы чудесно посидеть и поговорить о нас с вами, Василиса Никитична.
        - Куда там, Василий Иванович. разве студенты дадут?! Я ищу вас в связи с поведением Марьяны Петровой. Я эдвайзер ее группы.
        - И что случилось с поведением Петровой? – спросил доцент Иванов, намеренно назвав ее официально по фамилии. 
        - На нее жалуются сокурсницы. Она нецензурно выражается на ваших занятиях и обижает девочек.
        - Странно, конечно. Но я тут при чем? Я не родитель Петровой.
        - Мне доложили, что она ведет себя так, потому что якобы, с чужих слов, влюблена в вас.
        - Неужели. Даже если это и так, то что я могу поделать? Я не давал ей и никому другому из студентов никаких поводов.
        - Но что делать?
        - Что делать? Заниматься личной жизнью. Я вот, например, пригласил вас на свидание, а вы отказались.
        - И правильно сделала. Мы с вами шапочно знакомы.
        - Пора уже переходить от шапочного знакомства к буквальному знакомству. Вот я, например, могу похвалиться тем, что на днях читал ваше исследование, посвященное литературному творчеству авторов с проблемами в психике. И хочу задать вам несколько вопросов.
        - Вы, Василий Иванович, меня честно удивили. Где я и где ваш диамат! К сожалению, я не могу похвалиться знакомством с вашим творчеством.
        - Вот видите, Василиса Никитична, вы противоречите самой себе. Вы упомянули мое творчество. Замечу: творчество, а не исследование. Значит, вы некоторым образом все же знакомы с тем, что я делаю.
        - Этим знакомством я обязана своим ребятам, которые делятся со мной своими впечатлениями от занятий тех преподавателей, у кого они учатся. Только прошу вас, не говорите им того, что я проболталась.
        - Можете быть уверены во мне, как в себе. Вот видите, у нас уже есть нечто общее, - наша тайна. И потом. Между нашими занятиями есть еще одно общее. Это логос. Вас интересует слово, а меня мысль, которая находит себя в слове. Может быть я тоже найду себя в вас, в вашей работе над словом. Я, как и вы, в некотором роде, работаю над словом, в котором живут мои мысли. И прошу вас не путать диамат с философией. Одно дело учение и другое дело размышление.
        - С этим я могу согласиться, - сказала Василиса Никитична, оттаивая на глазах.
        - Давайте встретимся сегодня где-нибудь и поговорим о вашем исследовании – предложил Василий Иванович.
        - Ну, не знаю-не знаю… Где именно?
        - Хотя бы в кафе в центре.
        - Нет. Ладно. Приходите ко мне домой. Там я напою вас чаем с ватрушками, и мы поговорим о творчестве моих подопечных.
        - Отлично, - согласился Василий Иванович, от удовольствия потирая руки.
        - Я надеюсь могу рассчитывать, Василий Иванович, на вашу порядочность? Или вам все равно с кем беседовать: с юными девами без комплексов и, если можно так выразиться, с учеными дамами?
        - Конечно, можете. Скажу вам честно, Василиса Никитична, мне ы не только нравитесь, но я вас очень уважаю.
        - Интересно за что? – усмехнулась Василиса Никитична.
        - Конечно, за строгость. Представьте себе, я даже немножко побаиваюсь вас. Вдруг вы сделаете мне замечание!
        - Разве это плохо?
        - Это хорошо. Но лучше быть помягче с такими людьми, как я. Я могу оказаться очень милым и любезным.


Глава четвертая. Размышление о смерти
        До вечера было ещё время и Василий Иванович отправился к себе домой за тем, чтобы предаться медитации наедине в тиши кабинета. Он задумался над тем, что неважно, где совершается медитация. Главное, что она должна быть пустой для иного, для трансцендентной сущности. Важно, не загрязнить свои мысли чужой глупостью. Именно этого правила, как правила ментальной гигиены следовало придерживаться при общении с людьми.
        Чем была опасна встреча с Василисой Никитичной? Не телесной близостью, но душевной податливостью чужой установки. Установкой Василия Ивановича была установка на реальность его сознания. Для него не существовало иного сознания, нежели его собственное в том смысле, что оно было ему до конца непонятным. Всякое прочее сознание не то, что было другим, чем его собственное, но оно никоим образом прямо с ним не сообщалось, и поэтому было ему неинтересно. Интерес могло вызвать то, что имело смысл. Имело же смысл нечто такое, что было связано с духом.
        Так что же такое дух, как не свобода любви, а связь, которая не сковывает, а освобождает субъект от всего лишнего? Теперь он стал понимать, что его понимание является любовным. Это «любовное понимание», которое любит смысл стремится не только раскрыть смысл как предмет внимания (интенции), объект влечения, но и самому раскрыться, как субъекту мысли, понимающему ее смысл. Этот акт мысли или понимания есть истолковывающее понимание. В нем истолкование выполнят функцию смазки, посредством которой понимание идет, как по маслу, по предмету внимания, входит в него и выходит, раскрывает и скрывает, но оставляет не-сокрытым смысл акта в качестве вклада в банк данных, сокровище семян (идей) мысли. Эти семена мысли вечно живые, но они еще не нашли своего воплощения в словах и делах. Они живые и умные существа.   
        Любовное понимание не может не быть взаимным, иначе оно будет не полным. Конечно, воображение пытается восполнить недостаток, творит второй субъект в изначальном субъекте субъективирует объект влечения. Но для полноты картины бытия в сознании, его представления (репрезентации) требуется присутствие (презентация) другого субъекта, встреча с ним. Посредством другого легче понять себя, сделав само понимание приятным. Принять другого и получить разрядку, удовлетвориться встречей. Иначе после разрядки наступит опустошение. Приятно доставлять себе радость, но лучше, совершеннее позволить другому доставить радость себе и одновременно передать ему свою радость, сделать его счастливым в наслаждении.
        Например, хорошо трогать себя за твердый член, но еще лучше, когда любимая трогает тебя за него, принимая часть тебя за тебя целиком, а ты трогаешь ее мягкое интимное место. Так представляя друг другу части себя, вы, познакомив их друг с дружкой, оставляете их наедине в режиме ритма напряжения и расслабления, а сами душой сливаетесь и становитесь единым духом в единой плоти. Вот это и есть философия любви, философия, как эротическое занятие. В этом смысле философия является телом наслаждения мыслью. Но она же есть тело философии как феномена, который представляет себя собой в себе для себя, как логоса, то есть, одновременно и слова, и мысли. Что же философия за-являет и представляет?  Слово отсылает нас к личной (субъективной) любви к мудрости как созерцанию (медитации) реальности, ее откровению в виде истины. В этом качестве мысль является разумным телом духа, идеи.
        Основа мысли – сущий дух. Это реальность мысли, его основа. Бытием мысли служит ее путь, медитация по направлению к плоду, к сущности – к мыслящему, который формируется, образуется в ход медитации, размышления. Мыслящий со-мыслит идее, с ней он находится в любовном контакте, в нем она получает свое воплощение, свое творение. Так творец (идея) находит себя в творении. В мышлении и в мыслях, в пути (процессе) и в плодах является абсолютный субъект, как связь, гармония, любовь частей друг к другу. Каждая из частей есть целое для себя и для другого, ибо они есть в нем, и он есть в них. Скажу больше: они есть он, и он есть они в том смысле, что оные не мыслимы и не могут быть друг без друга.
        Конечно, философия Василия Ивановича не была служанкой фаллического культа, но в нем, в причинном месте, как своей опоре, мысль начинала свой разбег, змеей энергии Кундалини поднимаясь вверх по дхармической вертикали. Там она полностью раскручивалась и достигала равновесия, паря в небе идей. Симптомом такого парения служило для Василия Ивановича чувство покоя, которое он чувствовал, нежно поглаживая свой живот и ощущая спиной пустоту под собой. Сосредоточившись на пустоте колодца любви, он почувствовал страх и схватился за свой фаллос. Тот был на месте, мало того, он только этого и ждал в предвкушении, и был готов к работе - к пахтанию прекрасного пола в лице, вернее, в образе «черной дыры» Василисы Никитичны. Что будет дальше, находилось вне зоны его понимания за горизонтом событий «черной дыры».
        «Во всем нужна мера», - подумал Василий Иванович, ослабляя захват пальцами ствола термина под самым куполом. Лишнее напряжение ментальной энергии в термине спало, чем доставило неизгладимое удовольствие Василию Ивановичу при его поглаживании.
        Свободный полет мысли разбудил его воображение и Василий Иванович представил себя, вроде семязоида В ядреной головке Василия Ивановича располагалась семенная жидкость, вроде мозга мысли, полного смыслом. Она крепилась к стволу тела Васили Ивановича служа ядру в качестве оси или центриоли. На это оси была расположена энергетическая станция, органелла ментальности. Она вырабатывала энергию, которая приводила мысли в ядре в движение с помощью хвоста или жгутика по направлению к плазменной субстанции Василисы Никитичны, которая располагалась в недрах ее «черной дыры».
        С какой целью Василий Иванович отправился в путешествие к Василисе Никитичне? Естественно, с целью спаривания, проникновения в субстанцию ради поиска своего места в чреве жизни. Но почему этим местом роста жизни должно было стать чрево именно Василисы Никитичны? Потому что она знала толк в словах, которые могли стать телом воплощения зародыша мыслей Василия Ивановича. Он хотел заняться с ней со-творчеством. Это совместное творчество могло стать полезным как для осмысленного роста его мысли в словах, так и для ее словесной работы в идейной перспективе. Такая перспектива в языковом контексте могла дополнить ментальный ракурс символической проекцией на план выражения.
        Василий Иванович живо представил себе, как в ходе трения купола термина в качестве жесткого поршня о мягкие стенки тканевого (текстуального) цилиндра или гофрированной трубки буквального влагалища, сиречь «черной дыры», которая в ответ на прессинг поршня сжимается и разжимается, растягивается буквами на всю длину поршня, он взрывается и фонтаном течет (эманирует) по трубе в сток матки или матрицы языка. Увлекаемый потоком ментального семени, Василий Иванович оказывается в заповедной зоне рождения сверхновой жизни мысли в плоти слова.
        Но тут поток семязоидов в сознании Василия Ивановича прерывается телефонным звонком. Ему звонит Василиса Никитична, предупреждая его о том, что ждет его ровно в 18.00 и ни минутой раньше или позже, потому что у нее весь день распланирован строго по минутам ввиду совета ее эзотерического духовника. На их беседу она отпускает, не за здорово живешь, целых два часа.
        При упоминании духовника Василисы Никитичны Василий Иванович сразу не хорошим образом напрягается. Неужели у него есть соперник, который уверяет ее в том, чтобы она воздерживалась от увлечения опасными мыслями, избегала контакта с терминологической ересью. Судя по ее строгому тону, она верит догматическому внушению своего пастыря. Поэтому, может быть, дух часов ему не хватит, чтобы разбить панцирь веры соперника своим копьем мысли.
        Василий Иванович стал сомневаться в своих эротических силах. Главное, нужно было не спешить и своевременно в нужном месте показать свой термин, продемонстрировать свой аргумент, которым он сможет разблокировать культовый запор. Но успеет ли он в отведенное время вставить свой ментальный ключ в вербальный замок двери, которая откроет ему доступ к сознанию Василисы Никитичны?
        Василий Иванович шёл на встречу с Василисой Никитичной и думал о том, почему главным событием в его жизни является событие мысли? Он был, как и большинство, в мастер человек не без способностей, но эти способности никогда не принимали в его случае экстремальных значений. И только мысль его била ключом, не находя мыслями преград. Правда, мысль Иванова всегда била мимо цели обогащения и поэтому была не интересна большинству окружающих его людей.
        Многие, очень многие ценили из мира мыслей только те, которые могли обогнать их тривиальными денежными или оцифрованными знаками. Такого рода, с вашего позволения сказать, любезный читатель, "мысли" были мыслями лишь на словах.
        Настоящая мысль потому настоящая, что в ней ничего нет, кроме мысли. Иные философы, вроде "последнего европейца", а заодно и антисоветчика ММ, надувая щеки, доказывали, что мысль не измышляется, а добывается из недр бытия.
        Но что такое бытие? Не то ли, что даёт быть всему тому, что есть, как сущее, в данном случае, как сущая мысль. То, что даёт быть, дарит существование номинально называется "бытие". Но что это? Не то ли, что зовётся "кто"? Не субъект ли это целиком, без остатка, так сказать "бог" в качестве сверхсущего? Настоящая мысль не измышляется, она является чистой мыслью или идеей. Идея же мыслится. Нельзя измыслить, выдумать то, что уже есть как причина появления мысли.
        Он подумал и о смерти. Вот я умру и как мир будет без меня. Ведь я не смогу быть виновником и участником событий, происходящих в мире. Тогда в каком качестве я буду в нем? В пустом в никаком? Наверное, только тогда я узнаю, что значит не быть, точнее, не стать, вообщее.
        Итак, смерть. Я так пишу. И это не автоматическое письмо медиума, а сознательное письмо мыслящего. Для него состояние смерти немыслимо. Поэтому какой толк, какой смысл заниматься мышлением о смерти? По мысли смерти нет, или, вернее, она есть и поэтому в ней ничего, кроме неё нет. Она несовместима с наличным бытием сущего, ибо совместима с его отсутствием. Можно думать о том, что нет того существа, которое было прежде. Его нет в плане материального, физического существования. Но есть ли оно в метафизическом плане? Что это за план? Если принимать его за план интеллекта (разума) или мысли, то можно сказать о том, что я думаю о том, кого уже нет. Но он сам подумать уже не может, так как его нет в качестве мыслящего существа. Есть ли его мысль? Мысль есть, - она осталась, как его наследие, явленное, например, на бумаге. Но его самого, как мыслящего эту мысль, уже нет и никогда больше не будет, потому что для существ, сущих в этом мире, время является необратимым.
        Другое дело, время для духов или духовных существ. Оно является для них вечно настоящим. Но есть ли в нем становление, смена состояний сущего во времени?
        Как душевно-соматическое существо человек смертен. Его тело конечно в пространстве и во времени, в так называемом "пространственно-временном континууме". Открыто ли для него иное измерение - идеальное измерение духа? Оно открыто для него, как для постороннего, со стороны, в мысли, ограниченной коридорам познания.
        Как еще дух может действовать на человека? Он открывается человеку в стихии свободы. Но эта свобода становится человеко-размерной в разуме. Только в его разуме - в разуме как мере не только вещей, но и людей, - свобода является управляемой. Иначе свобода обращается для человека в хаос. Именно этот хаос разрушает человека, убивает его.
        Не менее опасен для человека механический порядок нежилой природы и цивилизованной или оцифрованной техники.
        И все же смерть была для Василия Ивановича загадкой. Может быть в смерти он будет также бояться жизни, как в жизни бояться смерти. Кто знает... Знает тот, кто бывал и в царстве живых, и в царстве мертвых. На одного из них он только что наткнулся, на станции метро у дома Василисы Никитичны. Труп уже положили в черный мешок обступившие его полицейские в черном. Василий Иванович еле содержался, чтобы не сказать сакраментальную фразу Семена Семеновича Горбункова из фильма Аркадия Гайдая "Бриллиантовая рука": "На его месте должен быть я". Про себя он произнес ответную реплика милиционера: "Умрешь- будешь". Но умереть не хотелось.
          С ним когда-то, недавно, но не в нашем сезоне, чуть не случилась смерть. Но, к счастья, как он думал, эти два мира – мир живых и мир мертвых, - были для Василия Ивановича, вроде двух миров, в которых время течет по-разному, в различном темпе. Так это бывает для провинциала, если он, приехав в столицу, начинает сравнивать суетную столичную жизнь со своей провинциальной размеренной жизнью. Но такой она ему только кажется из-за того, что в столице только людей, которые ищут, чем бы занять себя. Так и жизнь мертвых кажется живым, что она, как есть, остановилось. Ведь она же, эта жизнь, - есть жизнь мертвецов, которым некуда спешить и нечем занять себя. Что это за жизнь? Жизнь без движения, без становления, неподвижная жизнь?
        Но разве может быть жизнь, которая не изменяется и становится другой? Жизнь и есть становление, движение. Изменение, наконец, развитие и совершенствование. Но разве бывает жизнь без движения. Это и есть смерть. В ней нет изменения и развития. Конечно, в жизни есть не только прогресс, восхождение, развитие от низшего к высшему, в ней есть и регресс, упадок, развитие от высшего к низшему, что как раз ведет к смерти. В смерти есть упадок в жизни или, наоборот, восхождение в смысле еще большей смерти, например, не клинической, частичной, а биологической, полной смерти.
        Однако есть ли только биологическая жизнь? Может быть, есть и духовная жизнь? Конечно, она есть вместе с биологической жизнью у сознательного человека. Но, вероятно, она возможна и без биологической жизни? Но какова эта вероятность? Такая вероятность стремится к нулевой отметке. Принято считать, что духовная жизнь надстраивается над биологической жизнью, как новое, более развитое образование или формирование. Марксисты-материалисты полагают такую жизнь выражением более развитой формы движения материи или материального бытия, чем биологическая, которая тоже надстраивается над менее развитыми последовательно механической, физической и химической формами движения материи. Что это за форма движения материи? Это форма движения социальная. Так вот формой выражения такой социальной формы движения материи является культурная или душевная, она же духовная, в их терминологии.
        «Но я не материалист, а идеалист», - подумал про себя Василий Иванович. И в самом деле он был идеалистом. Точнее, реал-идеалистом. Он понимал, что идеальное или сознание, оно же душа, существует реально. В человеке душа или сознание существует вместе с материальным телом. Причем в человеке материально не только тело как вещество, но и поле, например, биологическое или эфирное. Вместе с биополем, если переходить на язык тела, существует и тело культуры, разделяемое на тела желания (астральное или астрал, которое ответственно за чувство и воображение), ума (ментальное или ментал, которое ответственно за рассуждение, рассудок) и интуитивное (буддхическое или боддхи, которое отвечает за интеллектуальную интуицию, собственно разум). Причем тело интуиции раскрыто не у всех людей. В мистике упоминаются и другие тела, восходящие в смысле степени совершенства над указанными, а именно тело атмическое или тело (ядро) Я и тело дхармическое или тело сверх-Я, божественного Я.
        Василий Иванович боялся смерти и не хотел ее видеть в своей жизни. Но дело в том, что смерть приходит, когда жизнь уходит. Уходит ли с этой жизнью человека его Я и от кого уходит? Что мы знаем, кроме предположения о том, что при смерти последовательно, друг за другом разрушаются или рассеиваются указанные тела, начиная с грубого, развернутого во внешнем пространственно-временном континууме и заканчивая свернутыми, включая и те, которые так или иначе не представлены в опыте жизни многих и многих людей, если не вех их поголовно. По мере разрушения этих тел, они так ли иначе раскрываются, обнаруживают свое наличие в реальности для умирающих. На грани, на пороге смерти и уже в ее пределах, вероятно, раскрываются два последних тела – тело Я, его ядро и тело универсума, та связь, которая существует между отдельно взятым существом, в данном случае, душевным или разумным в лице человека, и миром. В буддизме речь идет о промежуточном состоянии осознанного бытия или бытия-сознания между воплощенными формами существования сущего в материальной оболочке.
        Таким образом при раз-воплощении открывается возможность для налично сущего раскрытия в себе того, что лежало втуне, и свидетельствует о возможности перехода в более высшее состояние сознания и бытия. Эксклюзив идентификации или идентичности и его инклюзив в виде атмического и дхармического тел могут быть представлены в смерти для смертного как наблюдателя за самим собой, с тем, что с ним происходит и произошло. Именно это является предметом описания Тибетской Книги Мертвых.
        С другой стороны, вызывает интерес предположение о том, не является ли электронно-нейронная среда с узлами в виде серверов, процессоров, программ загрузки и прочего или межкомпьютерная сеть, вроде интернета для современного человека образом пост-смертной жизни в виде некоторого пакета информации. Нельзя ли представить его загробное существование уже в информационном образе как редукции идеи до машинного кода или алгоритма. Вот что может остаться от человека после смерти в современной технической виртуальной среде в виде некоторой последовательности или серии знаковых выборов.
        В том смысле определенный эффект наслаждения от употребления самого себя при раз-воплощении как общении свернутых друг в друга тел, подобно тому удовольствию, которое бывает у мужчины при близком знакомстве с телом незнакомки ввиду разнообразия такого рода близких (интимных) телесных контактов. Здесь мы находим удачный случай освобождения к универсализации непосредственного общения с реальностью.
        Важно при этом выбирать лучшее, а не подбирать то, что осталось. Но выбирать следует еще при жизни, занимаясь не просто развитием имманентного, естественного, вещественного, энергетического, психического и ментального тел, но и трансцендентального, пограничного (порогового) тела света, пробуждения, не-сокрытия и сокровенных, трансцендентных, потусторонних, уже не обусловленных тел Я и не-Я в Я, а не только Я (не-Иного) в не-Я (Ином).
        Значит, есть связь одной с другой жизнью одного и того же лица. Под лицом Василий Иванович понимал то, что принято считать среди "ученых ослов" самосознанием, но что сам Иванов понимал, как "я". Эта связь на мистическом (для избранных) и на магическом (для прочих) Востоке называется "кругом перерождения" (реинкарнацией). Это есть, можно сказать, жизнь вокруг да около.

        Необходимо для достижения желаемого блага – продолжения жизни – раскрыть в себе еще при земной жизни измерение иного мира, потустороннего ему, в котором мы находимся. Мы имманентны земному миру, потому то появились на свет именно в нем. Но в нем есть то, что ему чуждо или, по крайней мере, является посторонним. В чем тогда заключается смысл того, что нечто ему чуждо в качестве постороннего? Этот смысл заключается в том, что основой, опорой земного мира является беспредельное, безначальное, бесконечное, то, что в самом себе находит основу. Это безначальное начало посвященные в тайну мысли называют бытием, а все прочие – богом, как сверхсущим, равным бытию в том смысле, что в нем в качестве абсолютного субъекта достигается полнота бытия для всех субъектов, относительно него.
        Таким образом, земно мир ограничен божественным миром или, чтобы лучше понять эту ограниченность, божественный мир есть свернутое измерение этого же самого мира, которое в нем же следует открыть посвященному в смысл адепту. Но здесь то и возникает противоречие между условием и желанием как это сделать, как преодолеть эту ограниченность, ведущую к неминуемой смерти, как сделать потустороннее посюсторонним хотя бы для самого себя? Ведь человек есть часть этого здешнего и современного мира, обусловленного историей его творения, происхождения и развития? Быть посторонним для других, но таким образом, чтобы они не были посторонними ему, может только бог, как абсолют. Как человеку встать на место бога?
        Конечно, человек, как образ бога-духа в качестве души и подобие творца в качестве творения, в котором есть творец, его деятельная, творящая искра – душа, - подражает богу, берет с него пример. Это примерное подражание состоит в том, что человек пытается раскрыть в себе то, что в нем скрыто. Может быть специально скрыто, как ящик Пандоры, от него самого ради его же собственного блага?
        То, что скрыто, является сокровенным для человека, то, что сидит, находится в нем в качестве внутреннего, которое там, внутри раскрывается в качестве Я, того, что есть вовне как тотальность, универсум, как раз поэтому ждет и требует раскрытия и открытия. Но это открытие чревато гибелью для ограниченного. Обычно, в массе оно и открывается для многих, чтобы тут же закрыться. Так жизнь человека заканчивается смертью. Для человека открывается в полной мере его ограниченность в смерти. В этом смысле смерть есть зло, итог того зла, от которого страдает человек в жизни. В чем заключается смысл этого зла, для чего оно нужно?
        Единственное, что приходит на ум человеку, это то соображение, что зло необходимо в качестве нечто, требующего преодоления. Что преодолеть то, что есть в тебе же, а есть ограниченность, необходима не только мысль, идея, но и воля, решимость быть вечно. Разумеется, все это хрупкое здание строится на желании, как зыбком песке. Это желание вызвано тем, что не хватает ему? Что не хватает человеку? Жизни, существования, бытия. Ему не хватает одной, ограниченной жизни. Человек хочет быть не только самим собой, но и всем. ОН разрывается на части этим амбивалентным желанием. В нем скрывается корень противоречия его сущности как существа от этого мира, несущего в себе свет неземной, небесной жизни. Но что значит быть самим собой? Это фундаментальный, бытийный проект быть богом. Ведь за всем многим стоит одно и то же самое само.
        Что за всем этим стоит? Разумеется, то, что скрывается и требует открытия. Это Я, которое таким образом раскрытия, откровения должно дойти до самого себя, до полного осознания своего наличия, своего существования во всех местах и временах. Эволюция мира и есть путь такого откровения. И на этом пути стою Я. Вот об этом думал Василий Иванович. И вот то, что мешает ему идти по нему к искомой цели, - к самому себе, - требует своевременного преодоления. Естественно этот путь труден и полон страдания, но его преодоление приносит в итоге покой и радость, блаженство освобождения от тягот, пут жизни.
         Еще Василий Иванович думал об эволюции человека. Он думал, что эволюция на Земле закончилась. Апогей развития человека, как культурного существа, приходится на вторую половину XIX века. Начиная с конца XIX века начинается деградация человека в качестве культурного существа. Воцаряется эпоха человека-массы.
        Это время смены культуры цивилизацией. Уже в первой четверти XXI века наступает время уже не естественного, а искусственного существования человека. То есть, его существование в качестве культурного образа приобретает технический, информационно-механический вид. Прежний традиционный человек как имитатор или подражатель бога заменяется   модернизированным человека в качестве симулянта, симуляции образа самого себя. Речь идет о тотальной деградации человека уже не только лично, но как родового существа.
        Таким образом, намечается тенденция исчезновения человека в ближайшем будущем в течении текущего и следующего столетий.
        В обществе потребления акцент делается не на творчестве, а на развлечения, с которым мыслящих человек не ведает, что делать, не находит себе место в нем. Просто ему нет места в нем. Поэтому он находит себя не среди живых, но мертвых. Ему они ближе живых, но пустых, еще более мертвых, чем сами мертвецы.
        Что же остается делать в такой ситуации? Ничего другого, как заниматься самим собой, что и является непосредственной целью человека. 
        Но что есть такого особенного в занятии самим собой и в смерти? Это явления одного и того же порядка в том смысле, что в них присутствует умение преодоления границы собственных возможностей, способность совершить трансцензус, перешагнуть через себя, за горизонт событий не бытия, а быта, трансцендентное сделать имманентным, необратимое – обратимым. Человек, заглянув в себя, находит там не себя, а то, что лучше себя, самого, которого признает собой в том смысле, что он есть, как в тебе, так и во всем, но который доступен тебе только в себе. Так и смерть, - она есть, но есть не то, что ты есть, а то, что тебя нет, но только так, в смерти, через нее возможно уже не только в мысли, но и в бытии прейти к иной жизни трансцендентной тебе.


Глава пятая. Особенности ивановской медитации
        Уже войдя в учебную аудиторию, Василий Иванович задумался. О чем он думал? Естественно не о занятии, о его содержании и, конечно, не о студентах, до которых ему никогда не было дела. Он думал о главном. Вы думаете, кропотливый читатели, он думал о народе и его благе? Вы глубоко ошибаетесь. Синего не было никакой вины перед массой народа. И почему? С какой стати человек, который никогда не был эксплуататором другого человека, должен сознавать себя виновным? Василий Иванович не имел никакого отношения к доморощенные кающимся русским интеллигентам. Что ему было за дело до русского народа, а одному народу до Василия Ивановича.
        Василий Иванович полагал слабым местом популярной русской литературы XIX века ту роль, которую она играла в качестве   восторженной няньки народа-дитяти, в коем она не чаяла души. Но этот народ так и не нашел в себе силы, несмотря на культурную революцию, достичь, так сказать, национального самосознания. Да, и, вообще, был ли в истории развития человеческого сознания такой народ? Разумеется, нет. Почему? Потому что весь человеческий род можно назвать разумным лишь в абстрактном смысле. Развитие самосознания вплоть до состояния разума в полном составе возможно в нашем случае только в личном виде.
        Нет, Василий Иванович думал о том, что было действительно главным в разуме, - мыслью. Он думал конкретно о мысли так: так называемые "восточные мыслители" думают... Да, они думают, но для чего, с какой целью, зачем, ради чего, в каком смысле? В том смысле и для того, чтобы бол он не думать, ибо понимают состояние мысли, как беспокойное состояние, которое необходимо "снять" и успокоиться. Для этого следует слить в самом акте мысли до полной неразличимости того, кто мыслит (субъекта), с тем, что он мыслит (сущность), чем и как он мыслит (метод) и о чем он мыслит (объект). Тогда по мысли оных "мыслителей" мысль станет не просто реальной, но самой реальностью. Такой подход не устраивал и расстраивал Василия Ивановича.
        Он думал иначе. Василий Иванович мыслил не для того, чтобы отказаться от экзистенциальной тревоги за свою судьбу, но изострить свой ум до предела осознания себя в качестве Я. Я и есть Универсум в идее, то есть, бытие-сознание. Именно в Я бытие определяет сознание в той мере, в какой сознание определяет бытие.
        Вот сейчас он будет разговаривать со студентами, вернее, говорить им. Что он будет говорить? Что думает? Они могут узнать о том, что он думает потому, что он думает. Но по чему они будут знать, узнают то, что он думает, о чем размышляет? По тому, что он говорит, - по словам в его предложении, в его рассуждении.
       Да, можно согласиться с аналитиком, что есть объективная, реальная вещь, есть субъективная, воображаемая душа и есть символическое слово. Но есть еще и ментальная, умная мысль. Устроена ли она, как слово, определена ли грамматикой, системой правил языка? Порядок мысли – это самостоятельный порядок, который нельзя редуцировать к трем другим порядком, не потеряв при этом саму мысль.
        Но что это за порядок, порядок чего? Порядок идеи, идеального, идеальный порядок. Этот порядок субъект находит в языке, в работе (энергии), становлении языка, как речи, и в ставшем (эргоне) языком тексте. В языке есть собственно языковое или синтаксическое измерение отношения языка к самому себе, обобщенного, абстрактного слова к конкретным словам, обозначающим предметы, которые имеются в виду говорящими во внеязыковой реальности, да и сами говорящие существуют не только в языке, но и в самом реальном бытии. Вторым языковым или символическим измерением является уже не синтаксис, а семантика, как отношение слова к вещи, которой манипулирует человек вещным, деятельным или деятельностным образом. Третьим измерением, в котором находится говорящий является измерение эмоционального, чувственного выражение себя, измерение манифестации, того, каким душевным образом он относится к вещи и к слову выражения. Это измерение прагматики, измерение цели или того, что он хочет и для чего говорит, чтобы добиться своего, исполнения желания, успеха как эффективного результата и снять напряжение стремления, получить удовольствие, расслабиться. 
        Если символ или слово, как знак, отсылает нас к другому слову, как знаку или означающему и в этом качестве имеет значение в качестве десигната, как отличие от другого знака, то оно еще указывает на предмет употребления и в этом случае является его денотатом. Помимо этого, говорящий использует слово еще и для того, чтобы выразить свое эмоциональное отношение к тому, что он говорит, о чем говорит и кому говорит.
        Однако нельзя забывать о том, что говорящий не только говорит и при этом представляет образом и словом, переживает эмоцию, делает что-то с тем, о чем говорит и к чему некоторым образом относится, но еще и думает об этом, как обо всем. В языке его мысль, которую он образно представляет и эмоционально переживает, представляется смыслом. Это единственное, что есть в языке как материале в качестве идеального образования. Филологи, испытывая зависть к мыслителям по причине их владения мыслью, которая есть означаемое, внутреннее логоса как означающего, внешнего стигматизируют, клеймят его, как значение-паразит, который в качестве коннотата, прицепляется к прямым синтаксическим, семантическим и прагматическим значениям.
        Между тем смысл, как мысль в речи или тексте, намерение или интенция в чувстве и прицельный идеал в результате действия-выражения служит методом или способом осознания, узнавания, знания того, что имеется в виду выражения отношения к чему-либо или к кому-либо, включая самого говорящего. Тот, кто говорит, говорит для того, чтобы понять, что он говорит. Что он понимает? Разумеется, смысл. В этом смысле он является мыслящим. Понимание и есть осознание того, что он говорит. Для лучшего понимания мыслящий занимается толкованием значения слов. Он истолковывает то, в каком смысле используется значение слова. В этом смысле он толковый или бестолковый пониматель. При этом толкование может быть соответственно понятным или непонятным.   
        Субъект мысли или мыслящий, если живет в мысли и мыслью, то становится мыслителем. Его часто путают с философом. Философ - это кто? Это тот субъект, который любит мудрость. Он хочет все знать. Обыкновенно мудрецом называют того, кто все знает, моет ответить на любой вопрос. Поэтому к нему и обращаются за искомым ответом, который не могут найти сами глупцы. Умные люди не будут искать ответ на свой вопрос у других, пытаясь сами найти его. Так появляется личный опыт из собственных ошибок. Таким образом глупые люди умнеют и перестают быть глупыми.
        Значит, философ – это тот, кто пробует все узнать посредством мысли. Он расположен к этому, его тянет быть всезнайкой не явлений природы, а сущности вещей, которые становятся доступными в мысли. Но тут следует оговориться. Нельзя отождествлять любовь с влечением, с желанием. Мы желаем то, чего не имеем. Что же мы любим? Естественно, что имеем, самих себя. На самом деле философ не любит мудрость, которую не имеет; он желает ее, он хочет обладать мудростью. Но это желание не есть любовь. Можно, конечно, сказать, что не философ обладает мудростью, но она обладает им, как обладает властью объект влечения или хотения над субъектом влечения или желания. Кого в древности философы считали мудрецом? Сократа. Теперь понятно, почему Сократа судили за то, что он соблазнял своих философов-учеников, например, Платона, отвадив его от женщин.
        Василий Иванович не был последователем Сократа, потому то ему нравился не мудрец, а сама философия, как любовь к мудрости. Ему нравилось, - он предпочитал, - любоваться на идею. Василий Иванович принимал за мудрость идею. Но как можно любоваться тем, что не является предметом? Идея невидима, но делает видимым то, что выступает из тьмы на своем свету в сознании человека. В свете идеи то, что является, делается осмысленным, понятным. Этим явлением идеи и является мысль. Выходит, философия как любовь к мудрости есть любование самим любованием, явление неявленного, открытие сокрытого, созерцание в мысли. Это и есть размышление или медитация, мысль в чистом виде (в идее). Что же сокрыто? То, что является потусторонним, трансцендентным, духовным, божественным, доступным человеку в мысли как существу, располагающему разумной душой.
        Человек может любоваться трансцендентным только про себя в мысли. Вне мысли духовное, дух бесподобен. Его нельзя узнать и признать. Откровением духа в мысли и становится идея уже не как нечто трансцендентное, но трансцендентальное, пограничное, медитативное состояние сознание. Человеку в мысли является не сама истина реальности или естина, но ее идея. Он мыслит идею истины реальности, того, что реально, действительно есть, что действует на него. Истина является, но не вся, не целиком. Она открывается, скрываясь. Нехватка истины становится фактом сознания в рассуждении. Именно в слове мыслящий утверждается в том, что не обо всем, что есть, можно сказать. В этом смысле то, чего он не ведает, не осознает, устраивается, вроде языка.
        Не медитируя, как мыслитель, а рассуждая, философ говорит о мудрости, то есть, о том, чего ему не хватает. Желание заставляет его стремиться к объекту влечения, обладать им в такой степени, чтобы уподобиться ему, стать им, идентифицировать себя с мудрецом. Желание соблазняет философа стать другим, мудрецом. В этом качестве мудрость является своего рода женщиной, которая отдает себя тому, кто ее желает, - философу. Она отдается ему в его желании. Но способен ли он взять то, что ему дается, как мужчине? Имеет ли он то, чем может взять? Другими словами, располагает ли он логосом, мыслью. Насколько он имеет логос, мысль, как фаллос, чтобы взять то, что ему дается? Для этого мало желать быть мудрым. Желание, конечно, необходимо, но недостаточно. Требуется еще и умение, логос, мысль, а не только умное слово. Одного рассуждения мало, чтобы овладеть идеей. В философской речи, да и в тексте философа есть слова. За словами следуют слова. Философы ссылаются друг на друга, но где же мысли? В словах остаются от мыслей смыслы, как концы, в лучшем случае, пути, но где же начала, интенции?
        И вот здесь на помощь непосвященному в тайны идей и может прийти мыслитель своей мыслью. Мысль его, но идея не его. Идея ничья. Она сама субъект и есть идеал Я. Образ уподобления бесподобной идее и есть мысль. Идея есть форма мысли, то, что формирует мысль как парадигма, образец. В случае мысли мы имеем парадоксальное подражание, идеальную имитацию, в ходе которой идея возникает, как образец для любого своего подобия только в момент акта уподобления. Когда подобие сформировалось, идея как трансцендентальная форма мысли уходит за горизонт события творения, ускользает за край плана сознания. Но то, что осталось от нее на уме в сознании в качестве ментальной установки или парадигмы, что не вполне удачно обозначается в новейшей философской мысли, термином «концепт», метафорически сгущается в плане воображения и выстраивается в систему понятий как пределов, границ мысли, которые сжимают, нагнетают ее поле напряжение, перенося и передавая друг другу смысл в дискурсивном плане. Так мысль уплотняется в понятийное содержание рассуждения, а речь философа заряжается смыслом, развивается, обрастает «материей понимания».
        Однако Василия Ивановича интересовало не понятие, а сама мысль в момент ее явления сознанию. Она являлась ему в его собственном образе - образе Я. То есть, мысль была, с одной стороны, индукцией, гипотезой, интуицией ума (интеллекта), а с другой стороны, его конструктом, рациональным (n-мерным) творением. Как явление идеи мысль была идейной настройкой ума, но как способ работы ума мысль являлась его собственным творением. В этом смысле тот образ себя, который он усвоил благодаря подражанию своему зеркальному отражению, получил уже в мысли идеальное место для развития.
        В языке личное местоимение «я» является знаком парадоксального сообщения со всеми, ведь это местоимение используется всеми пользователями языка для собственного заявления. Все люди едины в том, что они отличаются друг от друга. Такова их исключительная идентификацию по языку. «Я» является мета-знаком, символом человеческой личности.
        В плане воображения каждый человек до-воображает себя до идеала Я, каковым является его душа. Так происходит подмена Я как частью абстрактного (дискурсивного) Я вообще, в абстракции. Такова чувственная конкретизация самого себя, которую «философы переживания» назвали эк-зистенцией. По их мнению, чтобы найти себя, следует «выйти из себя» (ex-ist), так сказать, в «просвет бытия», «засветиться» в собственном переживании страха за себя в пограничной ситуации риска для собственного существования и его смысла. Однако выход из себя так и остается под вопросом, навязчиво откладывается на потом ответ на вопрос: «быть или не быть», чтобы, в конце концов, не разочароваться роковой развязкой нарциссической любви к самому себе.
        Чтобы не «попасться на удочку» (уловку) иллюзии (фантазии), которая подменяет собой реальность, Я – не-Я, человек сосредоточивается в мысли таким образом, что то, что сложилось в нем бессознательно, становится предметом сознательной интенции, мыслится как идеал, каким мог бы быть Я, если бы жил вечно. В перспективе вечности творец становится творением, творение творцом, отец становится сыном, сын отцом, учитель учеником, а ученик учителем. Быть мыслителем, существовать в мысли – значит, пребывать в ин-зистенции, быть в себе и для себя. В ней другое, иное является своим, а свое иным. Но это возможно только в идеальном состоянии бытия и сознания.
        В реальной же истории мысли мы находим одного в качестве учителя или духовного отца (Сократ), другого в качестве философа (Платон), а третьего, ученика ученика, в качестве ученого (Аристотеля), договорившегося до того что ему дороже учителя истина. Оно и понятно: для ученого во углу угла стоит не человеческое (субъективное) отношение, а истинное знание. 
        Он сидел на своем преподавательском месте и обо всем поведанном думал, не обращая никакого внимания на студентов. Те, предоставленные самим себе занимались тем, чем придется: возились, жевали пончики, запивая их прохладительными напитками, переговаривались, зевали, и от нечего делать уже начинали шуметь. От животных шумов и болтовни окружающих мысли Василия Ивановича стали прерываться, и он наконец, вернулся к наличной действительности, которая, естественно, человеку такого возвышенного образа мыслей казалась низкой и пошлой. Чтобы разогнать смертельную скуку, он решил задать аудитории вопрос, который невольно пришел ему в голову еще вчера вечером перед сном, когда он в очередной раз перечитывал «Преступление и наказание» Федора Достоевского.
        - Ребята, скажите мне, пожалуйста, если только кто помнит, что вам пришло на ум, когда вы читали еще в школе о том, как Родион Раскольников убивал Алену Ивановну в ее квартире на Невском?
        - Василий Иванович, какая сегодня тема семинара? – спросила его миловидная девушка со строгим взглядом.
       - Это я должен спросить у вас и прежде всего у вас, Зинаида, как у старосты.
       - Мы готовили «благо».
        - Было ли благом то, что сделал Раскольников?
        - Для старухи-процентщицы это точно не было благом, - невозмутимо ответил молодой человек с дымчато-голубыми глазами.
        - Да, вы совершенно правы, Тимофей, а для самого Раскольникова?
        - Для Раскольникова? Не знаю, не знаю. Вот вы, Василий Иванович, спросили про то, что у подумал, когда прочитал сцену убийства, и я не знаю, что сказать: не помню. Но я помню, что почувствовал будь я на его месте. Я почувствовал бы нереальность происходящего. Меня прежнего в той реальности, виновником которой я стал бы, уже не существовало. Этим убийством он сам убил себя. Я хочу сказать, что тем самым он собственноручно закрыл для себя дверь в мир людей. Как после совершенного можно было думать, кушать. а не жрать, как свинья, как волк, скаля зубы, радоваться жизни. Ведь совесть заела бы, отравила каждое мгновение жизни из-за совершенной подлости.
        Да, еще я вспомнил о том, что Раскольников заранее приготовил иголку с ниткой и завернул их в бумажку, чтобы приготовить петлю под мышкой для топора. Он планировал преступление, а не совершил его спонтанно в бреду. Да, бред был, но он являлся бессознательной задержкой исполнения злого умысла. Раскольников злодей, раскаявшийся злодей. Но его раскаяние вынужденное. Он просто не смог вынести не того, что совершил преступление в уме, - сердца у него не было, а не сдержался и сделал его натурально, на деле. Мне нисколько его не жалко.
        - Алену Ивановну жалко? И ее сестру, Лизавету? - спросил Василий Иванович, внимательно посмотрев на Тимофея.
        - Да, какая от них польза? От ростовщицы и ее дебильной сестры? – задался вопросом другой студент с раскосыми глазами, сидевший поодаль.
        - Вопрос был не о пользе, а о жалости, - уточнил свой вопрос доцент.
        - Жалко, у кого жалко, - скоморошил спорщик.
        - Слушай, Бадара, дай сказать. Мне, конечно, чисто по-человечески жалко этих отсталых людей. Но еще больше жалко самого Раскольникова, который при способностях убил свою жизнь.
        - Да, вы правы, Тимофей. Жалко людей, которые по своей натуре, по среде обитания или по своей вине оказались за бортом гуманизма. Но вы знаете, мы не должны уподобляться им в этом и проявлять к ним антигуманное отношение. Гуманизм – это обучение жалости к тем, кто стоит ниже тебя. Необходимо жалеть низших и восхищаться высшими. В этом и заключается человечность, это и есть любовь.
        - И кто является высшим?  - недоверчиво спросил его Бадара.
        - Тот, кто был низшим и кого ты поднял своей жалостью до своего уровня. Конечно, не следует создавать себе кумира из тех, кого мы жалеем. Поклоняться им излишне. Но восхищаться ими, восхищаться тем, что они благодаря нашей жалости стали лучше, не является лишним.
        - Нет ли в жалости такого рода некоторого извращения? – предположил парень высокого, баскетбольного роста. - Каждому свое. Низким – жалость сверху вниз. Высоким – восхищение снизу верх.
        - Никита, вы чересчур просты, наивны в рассуждении, если оно не является сарказмом. Смысл меняется в зависимости от перехода от одно сферы жизни к другой: от материи, физики к духу, метафизики. Жалость в сфере духа не унижает, а возвышает. Недаром святой человек открывает такую истину: «Возвышающийся да унижен будет, унижающийся да возвышен будет». Кого он имеет в виду? Очевидно, Иисуса Христа, который в слабости силу обретает». В этом заключается чудо духа. Противоположности в предельном значении могут обратиться друг в друга. Или при зависании на пороге нарушения меры обратиться в пустоту бессмыслицы, абсурда. Одно дела вписать квадрат в круг, найти конечное в бесконечном, и, совсем другое дело, измерять квадратуру круга, поверять-проверять бесконечность круга конечностью квадрата.
        Есть реальная, натуральная, естественная правда и красота жизни, но есть и сюр-реальная, супер-натуральная, сверхъестественная правда, точнее, истина и красота жизни. Она уже не прекрасная, а возвышенная, идеальная. Это истина и красота в чистом виде, это благо, добро в добре. Следует ли искать добро от добра, когда говорят: «добро от добра не ищут»? И еще говорят: «дареному коню в зубы не смотрят». О чем это говорит, как не о том, что следует «довольствоваться малым». Почему? Потом что есть только добро. Если что-то уже есть, то и хорошо. Плохо, когда ничего нет. Но «ничего» нет, потому что есть что-то, хотя бы само «есть», то есть, бытие. Совсем другое дело, когда речь идет о развитии и тем более о совершенствовании. Тогда того, что есть, при всей его необходимости, чтобы было нечто еще, как дополнение к самому бытию, например, в качестве сущего, явно недостаточно. Бытие одно, но много сущего.
        Если нас интересует уже не сущее в мире, а мысль о нем, то мы имеем дело с идеальным, которое необходимо понимать не в виде количества, но в роде качества. Тогда мы действуем в ином измерении, нежели натуральное. И это никакая не идиллия, не выдумка, но то, что есть объективно, правда, не в посюстороннем, имманентном виде, но в виде невидимом, трансцендентном, потустороннем нам, явленном не в конкретном чувстве, но в абстрактной мысли. Конкретизация идеального возможна в связи с мыслью же, но уже иной первоначальной, ее уточняющей по смыслу. Так намеренное становится внимательным; оно не теряется в мелочах, в деталях многого, но выделяется в особенном, схватывающем во многом основное, главное.
        Конечно, это основное представляется условным, обусловленным частным в представлении, наряду с другим, т чего мы абстрагируемся, чтобы взять искомое целиком в качестве связи между ними (в идеале), как его частями. Это идеальное является пустым для нашего внимания, в отвлечении от непосредственно данного, фактичного. Но оно пусто только тем, что из него извлечено все прочее.
         В боге все одно. В нас не одно и тоже, а разное, в каждом отдельное от других. Поэтому можно принять за благо разделение его с другими. Следует делиться не тем, что есть у тебя в качестве дара бытия, а тем, что накапливается трудами, создается сверх него. Творится же духом, в духе, идеально (в идее). Явлением такого идеального творения становится мысль со смыслом.
        Василий Иванович резко оборвал свою затянувшуюся речь и глубоко задумался над последними словами. Он поймал себя на мысли, что научился, нет, не так, - открыл, так точнее, в себе умение, способ, метод сознавать, что лучше понимает одно или другое. Нет, опять не то. Правильнее было ы сказать, что он чувствует, что он понимает, что понимает. Конечно, так труднее понять, нежели знает, что понимает. Как выразить, описать словами событие понимания, бытие мысли, ее существование в мыслящем, который догадался о том, что она новая и в то же время уже была чем-то другим, не мыслью, а тем, что есть. Это не то, что ты о чем-то подумал, а это что-то вошло в тебя мыслью и стало тобой. Вот она мысль, ты схватил ее за руку и находишься на полном контакте и понимании.
        То, что жило в Василии Ивановиче как сложное состояние сознания теперь повернулось к нему, к его мыслящему Я другой гранью. Вот он подумал без усилий, не напрягая мозговых извилин, и сложилось в голове такое, что есть само. Оно есть, как если бы, независимо от мысли. Да, и сама мысль есть. Может быть, это не мысль, а сама идея, которая открылась. Не она была виной того, что скрывалась прежде от него. Он не видел ее не потому что был сосредоточен на другом, а потому что идею не видят, а идеей видят. И все же он не мог отделаться от впечатления, что не он застал ее врасплох, а это она, задержавшись на миг, привлекла его внимание к своей особе. Как у тебя, так и у идеи есть свой личный характер, своя воля к жизни. Для Василия Ивановича идея существовала не только в качестве подательницы всяческих умных благ, мотива, средства актуализации мысли и осмысленной цели, объекта влечения, но и субъекта, с которым можно общаться.
        Возможно, идея находила в нем не только место своего воплощения, пребывания в этом мире, но и близкого друга. Теперь он знал, как приходит к нему понимание, мысль она приходит к нему со смыслом без стука в голову, как к себе домой, с вестью из мира идей, посещает его. Его сознание стало идейной обителью. Оно расширилось и возвысилось до «неба идей». Он умеет понимать реальность того, что есть в мысли. Оно есть всегда, но стало им теперь, как новое понимание одного или другого, того или этого, иного и не-иного.
        Вместе с пониманием понимания к нему пришло и понимание времени настоящего. Если прежде нечто медленно и плавно разворачивалось, чтобы резко свернуться и следом развернуться уже иным порядком на тон, уровень выше, то теперь скоро раскручивается, но долго скручивается, застывает на переходе. Нечто похожее в последовательности смены состояний есть и в сказке: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Только в сказке, как в сказе, рассказе случается на словах, а в жизни происходит сдельно, во времени. В скаке все – слова, а в жизни есть и другое. Прежде было одно и то же, а теперь есть разное, и это разное устроиться спешит, а место уже занято другим новым. Нечто уже есть, а места для него нет, нужно ждать, когда оно освободится. Раньше его не было и нечего было ждать. Или оно долго, не спеша, готовилось и приходило со временем, даже с опозданием, и поэтому скоро уходило, не давая, как следует, распробовать себя.
        Сейчас много, избыток нового. Люди перестали его замечать. Они способны видеть не новое, а саму новизну. Акцент в восприятии сместился, сдвинулся с явления на сущность, Сущность стала непосредственной, а явление опосредствовано другим явлением, подменяющим одно. Восприятие стало неестественным, искусственным, виртуальным. Поэтому многим достаточно восприятия и не нужно думать, по существу.
         Поменялась схема жизни и ее понимания. Раньше были длинные периоды движения и короткие переходы. Теперь с ростом темпов жизни периоды движения сократились, но увеличились сроки для перехода из одного состояния жизни и сознания в другое. В прошлом жизнь была длинной, а смерть короткой, ныне же человек живет быстро и медленно умирает и, вообще, врем смерти увеличивается, пока совсем жизнь не обратится в смерть. Тогда люди будут жить лишь в смерти.
        Утопия прошлого рисовала сильных и здоровых людей, которым было легко и светло жить без мыслей. Ныне же будущее рисуется слабыми и больными людьми с тяжелыми и темными мыслями. Это время не подъема, а упадка, и даже больше, - падения в бездну отчаяния, дном которой является тотальная смерть всего рода людей. Но пускай лучше такие мысли, чем полное безмыслие бездушной плоти, которым страдали, как традиционные шаманисты, так и большевики-коммунисты с национал-социалистами, а теперь страдают консюмеристы-американисты.
        -  Василий Иванович, - решила прервать его молчание староста, - но мысли то материальные.
        - В каком смысле? – нехотя откликнулся наш герой.
        - В прямом.
        - В этом вы правы. Прямо только в мысли, в жизни все криво.
        - Нет, я имею в виду другое. Если мы думаем о чем-нибудь, то это обязательно исполнится. Поэтому нужно думать только хорошее, чтобы не было плохо.
        - Я могу согласиться с вами, Зина, при условии, что вы хорошо думаете. Хорошо в мысли, -  значит, умно, по уму. Другое дело, если вам в голову лезет всякая глупость, вроде той, которой кормил меня приятель. Он приговаривал, что комплименты девушке следует закреплять близким контактом, иначе ты будешь иметь дело не с реальной девушкой, а с ее представлением в своем сознании. В таком случае ты никогда не получишь от нее настоящее удовольствие.
        - Какая пошлость, - заметила староста.
        - Вот именно. В принципе, чем этот совет отличается от вашего соображения? Материальны не мысли, а люди, которые способны опошлить идеальное. Возьмите тривиальны эмпирический вывод: «Хотели, как лучше, получили, как всегда». Любая материализация желания приводит к обратному эффекту – к нежелательному, к неудовольствию, к разочарованию, огорчению. Мы чаще получаем не то, что хотим. Почему? Потому что хотим идеальное. Осуществление желаемого происходит не в сознании, а в мире, в котором нет места тому, что есть в голове, в тебе.
        И еще одно, может быть, самое важное, - под мыслями люди часто подразумевают всякую глупость, хлам, мусор, который царит в их бестолковой башке. Это далеко не идеи и даже не мысли, а эмоции, переживания, слезы, гормоны, сопли и прочие физиологические выделения. Прошу прощения за столь анатомические подробности.
        Когда мыслители говорят об объективном существовании идей, то они имеют в виду не существование идей в виде вещей в материальном мире, в пространственно-временном континууме, но, напротив, о существовании сознания в идеях, которым нет места и времени в мире вещей. Идеи – это формы работы мыслителя с мыслями, его общения с ними, как с идеальными существами.
        Это мыслители, у которых есть привилегированный доступ к идеям через мысли - посредники с миром идей, проводники в идеальное царство бога, - а не какие-то софисты, интеллигенты, склонные забалтывать мысли трескучими фразами, как теперь говорят цифровики, «мемами». Ветхозаветная буква стигматизирует, догматизирует дух, опустошает его смысл ритуальным повтором. Мыслитель повторяет идею в мысли без повторения.
        Они пытаются представить себе непредставимое, чтобы стать, быть представителями идей. Для этого они думают, ибо думы, мысли и есть явления идей. Такого рода явления есть не просто явления, но есть феномены. В нашем мире идеи иным образом не являются. Идея являются только в сознании мыслителя в качестве явления самого явления. В мысли она становится мыслью, представляется не чувством, а умом. Поэтому идея носит сверхчувственный характер. Она созерцается. Это идеальное созерцание есть медитация или размышление. В медитации, размышляя, человек мысли сосредотачивается на идее. Он служит средством ее воплощения. Это духовное воплощение. В рассуждении непосредственное или интуитивное схватывание идеи интеллектом мыслителя вспоминается, опосредствуется словом. Рассудительный человек или ученый пытается уловить потерянную идею в смысле слова. Это единственное, что есть в слове в качестве имматериального или идеального формирования, образования; это есть форма или образ слова, точнее, способ, метод работы с ним. Если медитация есть теория идеи, то рассуждение есть практика идеи, идеальная или логическая практика.
        В современную эпоху господства информации как вычислительной единицы базы данных нет места для идеи, ибо ее невозможно перевести, конвертировать в материал. Переводя мысли в вещи, овеществляя их, мы теряем идеальное. Сверхчувственное как источник света разума, излучатель мышления переживается в виде былого воспоминания. Чувство есть имитация сверхчувственной идеи, ее копия ввиду или в виде мысли. Ныне же люди имеют дело уже не столько с имитацией идей, сколько их симуляцией в виде не мыслей, но информации. Неимоверно трудно выделить из информации истину, как соответствие мысли идее, ибо соответствие возможно в уподоблении (имитации) копии (знания) или части образцу (идеи) или целому, но не в симуляции копии копии (информации), части части, копии (знанию), части.
        Соответствие знания идее, истине, истинное знание обеспечивается непосредственным умозрением истины, идеацией или интеллектуальной интуицией. В противном случае мы остаемся наедине с частичным подтверждением или опровержением истинного знания фактом опыта чувств, симуляцией истины. Для внушения, уверенности в верности подтверждения истины знания факт представляется в виде информации. Ее можно верно вычислить, приписав факту точное числовое значение. Тогда смысл как тень тени идеи явится методом или образом представления, осознания значения слова. Это виртуальное представление и будет знанием.
        Зачем в таком информационном порядке, вообще, думать? Мысль является излишней и даже вредной там, где господствует информационная оптимизация, ибо она препятствует бесперебойной работе машины вычисления, тормозит двузначную (бинарную) конвертацию знаков. Зачем нужна многозначность, когда работает и так в оптимальном режиме бинарного кода (0-1) сознание? В принципе, можно перевести работу машины информации в многозначный режим. Но чего мы добьемся таким оперативным вмешательством в процесс функционирования знаков? Только усложнения простоты решения. Смысл по-прежнему будет только методом узнавания того же самого вычисления данных. В измерении информации нет смысла в мысли. Она там не нужна. Не нужна мысль – нет явления идеи, нет идеального, а есть только его тень виртуальная симуляция. Это реальность симулякра как овеществления мысли.
        Таким образом, идеальное трансцендируется, оставляя нас «с носом», с имманентной, «оголенной» информацией, которая может соблазнить только искусственное существо, каковым является современный человек. Естественны человек на такое вдохновение не способен. Для вдохновения ему необходим замысел, идея. Но технический проект вполне успешно обходится без идеи, довольствуясь виртуальной аналогией. Таков мир технического, искусственного откровения, виртуальной симуляции как стимуляции материального. Информационный симулякр становится генератором накачки и развертывания цепи знаков, отсылающих друг к другу пакет данных и в этой передаче находящих собственное удовлетворение.
        Это и есть счастье потребления, откровенное, порнографическое наслаждение одним материальным. Это сансарический круг перерождения человека как вещи, капитала в качестве самовозрастающей стоимости жизни. Вместо философии, живой мысли в идеале мы имеем вещизм. Вещизм – это уже не философия, а идеология как вырожденный случай идеи и реклама товаров как пропаганда вещизма. Товаром товаров становится сам человек как капитал, человеческий капитал. Таков неутешительны итог товарного фетишизма, поклонения субъекта вещи в качестве магического объекта влечения.
        - Василий Иванович, вы наговорили столько мути, что у меня голова идет кругом и мне стало дурно, - призналась староста.               
        - Зина, вам стало дурно от того круга сансары, который крутится у вас в голове. Это круг не мысли, а слова с пустым смыслом виду отсутствия мысли. И все почему? Потому что у вас на уме одни готовые развлечения, которые вам предлагает рынок информационных услуг. Все ваши желания уже заранее загуглены – загублены на корню. Где ныне личность? Ее нет. Есть робот потребления. Ушло время эротики душевного творения и пришло время порнографии материального потребления.
        Но тут прозвенел звонок, И Василий Иванович пообещал старосте и ее группе продолжить обсуждение комизма той ситуации, в которой оказались люди, на следующем занятии, утешив их тем, что, возможно, смех сквозь слезы послужит искуплением их грехов и подаст нечаянную надежду на спасение. Может быть, не случайно случай бывает счастливым, указывая выход из несчастного положения.


Глава шестая. Боль любви
        Василий Иванович считал себя несчастным человеком в жизни. Она приводила его сознание в состояние отчаянья. Единственным средством избавления от отчаяния он полагал размышление. Медитация помогала ему постоянно спасаться в жизни от несчастья. В этом качестве мысль была для него счастьем. Она являлась божественным даром, подарком небес. В мысли он находил возможное утешение.
        Наш герой любил думать. Он был истинным философом. Однако он был еще человеком и мужчиной. И как мужчина он не мог не любить женщин. Он хотел любить, как человек, одну-единственную и неповторимую женщину в качестве личной избранницы. И поэтому не хотел быть связанным той женщиной, которая стала бы избранницей судьбы, его роковой женщиной. В теории Платона об андрогине, как искомом результате поиска двух разделенных половинок одного и того же целого, его не страивала предопределенность такого поиска, заданная установка на заведомое исполнение. В таком осуществлении не тобой задуманного его волновала и беспокоила неполная свобода творчества, ограниченная лишь поиском и находкой путей и средств достижения чужой цели.
        Правда, этим чужим мог быть он сам, из иной, прошлой или будущей, жизни. Конечно, в прошлом или в будущем, он тоже был или будет настоящим, но его заботило нынешнее настоящее, ибо он существовал в настоящем мире. И это настоящее в виде «так-существования» считал самым важным, ценным, требующим своего осмысления. Такое существование он называл «своим существованием» или «экзистенцией». Он мыслил здесь и теперь и поэтому имел все основания утверждать такое мышление экзистенциальным.
        И все же привязка к настоящему, внушавшая ему чувство реальности, тяготила его и доставляла страдание. Он осознавал, что определенность ограничивает. Да, понимание помогает смирить свой гордый нрав, неуживчивый характер, примиряет с действительностью. Эк-зистенция не может не быть больной, не ранить своего инспектора, наблюдателя, регистратора. Любое переживание, тем более обостренное, а экзистенция была обостренным, пограничным переживанием, - переживанием выхода из себя в мир, несет в себе семя греха. Вкус греха сладкий, но плоды его горькие. Его сладость обманчивая, иллюзорная. Но эта иллюзия настоящая, иначе разве хотел бы человек согрешить? Именно в ин-зистенции, как в переживании жизни в мысли, в медитации Василий Иванович находил спасение от соблазна существования в мире. В медитации, размышляя, он пребывал в сознании того, что сознает, находится в ясном самосознании пробуждения, а, значит, отвлекается от жизненной суеты, которая причиняет ему страдания своими желаниями.
        Самым сильным желанием было любовное желание, - желание любить себя. Любовь - амбивалентное чувство; в нем совмещаются противоположности высокого и низкого, недостатка и избытка, желания и жалости. В любви как крайней возбудимости люди парадоксально ищут успокоительной середины. Но эта середина, как гармония двух сил, противоположно направленных, является хрупким, неустойчивым, ненадежным положением. Чаще всего любовь выходит из равновесия и бьется, приобретает конфликтный характер. Поэтому она обречена на поражение. Тот, кто добивается любви, получает пиррову победу. Он побеждает настолько, насколько проигрывает. И здесь дает о себе знать гармония, свойственная любви, только эта гармония не счастья, а, напротив, несчастья. Конечно, любовь – сладкая вещь, только ее сладость с привкусом горечи. Чтобы приглушить этот привкус страдания бывает необходимо употреблять ее с щепоткой соли. Остроту любви придает остроумие. Любовь должна быть умной, с пониманием, с самосознанием, спокойной, иначе ее ждет конец. И этот конец несчастливый. В лучшем случае, это брак как навязчивая привязанность.  В худшем случае, безрассудная, само-разрушительная страсть.
        С одной стороны, Васили Иванович был творчески недоволен собой, стремился усовершенствовать то, чем стал в процессе развития. Но, с другой стороны, он радовался ому, что есть такой, какой есть. Ведь вполне могло быть так, что и такого не было бы вовсе. Может быть, он есть устойчивая иллюзия, которая привыкла считать себя реальностью, то ничтожество, которое в своем ничтожестве, в себе, есть для себя ничтожество. Поэтому оно уже есть «что», как ничто, точнее, есть ничто, как «что».
        Вот почему Василий Иванович искал любовь на стороне… материальной реальности, в другом, чем он сам. Этим другим было не сознание другого, - ему вполне хватало и своего сознания, - а тело другого. Так как он был мужчиной, то искал женское тело, на котором мог покоится его эстетический взгляд, занятый эротическим любованием. Причем он не ограничивался только эйдетическим любованием, но и стремился к тактильному обладанию женской телесностью. В этом эстетическом и одновременно эротическом отношении самым важным было разнообразие, смена впечатлений. Оно и понятно: всякое материальное имеет конец и продолжение в другом, в данном случае, в другой.
        Если в отношении к самому себе он находил не только чувственную амбивалентность, но и сверхчувственную, интеллектуальную само-тождественность единение с самим собой в проницательности глубин собственного Я, был на «одной ноге» или волне со своей душой, то в отношении к другой он находил препятствие в ее непроницаемом теле, мешающем проникнуть вовнутрь нее и там сообщиться с ее душой. Как и сколько он не проникал концом своего тела в женское тело, в нем он не находил души. Вероятно, не тем местом он искал ее. Тем самым каждый раз он доказывал самому себе, что в материальном нет идеального. Но что тогда есть? Только материальное, пусть тонко материальное, но опять же материальное. Он, вообще, начинал сомневаться, есть ли в женщине идеальное.
        Единственный положительный ответ, который напрашивался, был такой: это не идеальное есть в материальном, а, напротив, материальное есть в идеальном. Для Василия Ивановича не сознание было в мире, но, наоборот, мир был в сознании, в его сознании. Таким образом, он желал стать если не душой, то сознанием не только себя, но и всякого объекта своего влечения. В этом качестве он был, можно сказать, осознавателем или дознавателем женского телесного бессознательного.
        Наш герой стал сомневаться в том, что есть ли, вообще, эта, так сказать, «женская душа». Конечно, любая культурная и даже грамотная женщина, а именно с такого рода женщинами Васили Иванович вступал в интимный контакт, обиделась бы на него за такое сомнение, и правильно сделала бы. Но что было делать? Легко сказать, - поговорить с ней по душам. Попробуйте, уважьте, и я посмотрю, уважаемый читатель, как это получится у вас. Вы сразу почувствуете себя виноватым и вам станет больно. Если вы к тому же женщина, то станет больно от самой себя. Женская душа – это открытая, незаживающая рана. Она существует для того, чтобы страдать. И только поэтому хочет быть счастливой. Разумеется, у нее ума хватает, чтобы понимать, что не в самом мужчине личное счастье, а в том, что он имеет. Теперь понятно, что женское, дамское счастье она находит не в себе лично, а в своем ребенке, который является искуплением того, чего у нее нет.
        Чего же нет у женщины? Одного, главного. Поэтому некоторые психически продвинутые мужчины полагают, что женщины нет вообще или она есть, но есть, как нечто иное, другое, двойное, двойственное, двусмысленное. Иначе говоря, она есть, но, как если бы, нет. Женщина есть своего рода вещь в себе (ding an sich). По их мнению, она является своего рода «кастрированным мужчиной», конечно, культурно выражаясь, в переносном смысле. Но это так кажется, представляется аналитику потока сознания. Для него человеческое сознания опирается на орган размножения, который до отказа заряжен семенами жизни. Поток этих семян является его сознанию в образе джентльменского набора вкладов (депозитов) инвестирования члена-складки или склада, (депозитария бессознательного), в котором, как в матрице (матке) эти фаллические образы толкутся, растут и превращаются в семена уже слов, их смыслы в качестве наличного или символического капитала сознания.
        Однако сам Василий Иванович предпочитал думать головой, а не головой своего члена. Хотя признак признака тоже признак сущего, но с точки зрения Василия Ивановича это признак другого сущего, находящегося уже в другом состоянии напряжения и не сознания, а тела. Правда, порой он не мог не прислушаться к желаниям своего друга, который не вовремя поднимал на него свой хвост между ног. Вот тогда он вспоминал, что женщина тоже человек, вернее, человек является женщиной, и думал о женщине, как о женщине. Прежде всего, это случалось, когда она напоминала ему об этом. И действительно это так, как говорят в народе: «если сука не захочет, то у кобеля не вскочит».
        Но чаще всего он видел в женщине человека, с которым можно поговорить. Но как он ни старался навести ее на душевный разговор, у него редко получалось достучаться до собственно ее сознания, до того, что она думает, а не мнит, чувствует, соображает. Он резонно полагал, что не все, что есть в сознании, является мыслью; у многих в голове царит такая муть, что ясной мысли там не место.
        Как правило, на его ментальные пассы отвечали только женщины с мужским складом ума, которые излагали ему не свои, а чужие мысли, в лучшем случае, со своим специфическим гормональным сопровождением. Конечно, он начинал волноваться и возбуждаться, но, к сожалению, отвлекался и терял мысль. Он никак не мог взять в толк простую истину, что женщина, которая обращала на него свое внимание и вступала с ним в разговор, тоже попадала в такую же самую ловушку эротического соблазна. Только в ее случае она соблазнялась не им, а самим соблазном, его сценой в качестве прирожденной артистки; он же являлся лишь означающим, следом соблазна, его термином, знаком. Поэтому он предпочитал тех женщин, которые не просто отдавались многим прилюдно, нарушая букву интима, а отдавались именно ему, находя в такой самоотдаче дар ему, партнеру, а не публике.
        В силу указанных причин любовь-желание причиняла ему боль, от которой у него остро щемило в паху. Напротив, от любви-жалости у него сладко щемило в сердце.
        Свои контакты с женщинами он называл «близкими контактами разной степени тяжести». Тяжесть здесь трактовалась не в материальном, а в логическом плане. Ему важна была не приятная тяжесть, которую чувствуешь, прикасаясь к женским возвышенностям (выпуклостям, вроде сиськи и попки) или протискиваясь в щель (впуклость) контакта, но тяжесть понимания иного склада мысли, возможность проникновения в суть, в сущность, в идею чужой мысли, тем более, такого таинственного существа, как женщина. Порой ему казалось, что инопланетяне, как существа внеземного разума, уже давно живут среди нас. Это женщины.
        Самой возвышенной степенью контакта с женщиной Василий Иванович считал пятую степень, на которой осуществлялся переход от материального к идеальному. Это был душевный переход. Проникновение в самое «сердце тьмы», касание концом дна женского колодца или норы захватывало у него дух, как от холотропного дыхания, - усиленная частота дыхания приводила к усилению напряжения, нагнетанию концентрации и обострению внимания. Он кончал и падал в женскую бездну, но она вовремя подхватывала его и держала на плаву; влага влагалища от трения испарялась, а вместе с ней испарялся и он, поднимаясь и паря в струе испарения. У него появлялось такое ощущение, будто он попал уже в иное измерение, которое не измеришь ничем другим, особенно своим членом, но лишь «раскрытым умом», который в обычном состоянии закрыт и спит. Но вот теперь он открылся и все существо Иванова наполнилось «светом пробуждения». Он узнал, что значит быть знающим самого себя, быть светом истины, как не-скрытости, которую нечем крыть.
        Это был психофизический акт бхакти-йоги или йоги любви, тантрического секса, когда энергия кундалини, змеей сжимаясь кольцами до предела внизу живота до самой пятой точки (жопы), била, раскручиваясь, вверх, пробивая женское дно, ударяла в голову и выходила из нее как из раскрытого цветка (тысяча лепесткового чакрама) медитации наружу в беспредельное пространство мирового духа. Так конец акта сходился с началом, раскручивался и запускал своего героя в мир духов. Василий Иванович ощущал себя в близких контактах пятой степени трикстером, как пограничным существом, посредством которого устанавливалась связь между мирами материи и духа. В этом акте медитации интимные места любовников служили сакральным местом сопряжения, синергии их душ. Единодушие помогало ему реально, а не только ментально, как это было в размышлении, выйти, преодолевая ограниченность пространства и времени как доопытных форм чувственности, из мира для себя и встать на порог трансценденции, откуда открывался вид (идея) за горизонт наличных событий.
         Василий Иванович чувствовал себя буддой, а свою любимую спутницу тарой, путеводительницей по миру духов. Это была его Беатриче, его Философия. Там, на пятой ступени близкого контакта, начиналась новая жизнь (Incipit vita nova). Это была инклюзивная любовь соучастия с другой, чем он, а не инклюзивная манипуляция-симуляция безучастной любви с самим собой. Таким интимным образом в сознании Василия Ивановича сложилась картинка, как он в лице своей любовницы сошелся с идеей и вступил в контакт с запредельным миром. Контакт случился в материальном мире, точнее, на границе с ним, где ему открылось нечто другое чем то, с чем он имел прежде связь. Это было иное измерение того же самого. Но он, естественно, не мог до конца разобрать, в чем именно заключалась необычность, уникальная особенность случившегося. Как раз поэтому оно и было необычным. Так чем же оно было? Ничем. Его нельзя было спутать с ничем другим, прежде всего, с самим собой. Это было само ничто, которое скрывается внутри всего. Но оно явилось ему не в нем самом, а в другом существе, которое раньше он принимал за вещь и держал в чулане.
        Когда-то, больше года назад, ему неожиданно позвонили в дверь. Он, чертыхнувшись, что его отвлекли от мыслей, открыл дверь в свою квартиру, и на него навалилось голое женское тело. Оно было тяжелым, и он еле удержался на ногах. Сначала Василий Иванович подумал, что это труп женщины. Поэтому он сильно испугался самого трупа и того, что вдруг кто-нибудь из соседей увидит в его объятиях женский труп и сразу заподозрит в том, что он, Василий Иванович, убийца. И все сразу будут говорить, что никто и не догадывался, что этот с виду безобидный сосед на самом деле является некрофилом-маньяком, который специально убивает женщин, чтобы удовлетворить свою мерзкую похоть. И его обязательно посадят в тюрьму, и там сокамерники будут обращаться с ним соответствующим образом.
        Ему стало так плохо, что он чуть не выронил ее из своих рук. Но она буквально прилила к его телу и никак не хотела отставать от него. Тут он совсем оробел и пришел в дикий ужас, страшно закричав: «Оставь меня в покое»! Но тут же осекся, боясь привлечь к себе внимание посторонних на лестничном пролете. Он живо представил себе, как случайный прохожий, проходя мимо него, с осуждением качает головой и приговаривает: «Как вам не стыдно заниматься любовью в дверях. Совсем стыд потеряли». И как будто специально кто-то внизу открыл дверь и стал прислушиваться к тому, что делается на этаже Василия Ивановича.
        Больше не в силах находиться в таком щекотливом положении, Василий Иванович невольно взял женскую фигуру между ног и нащупал там растущие жесткие волосы. Его рука инстинктивно погрузилась в мягкую расщелину между влажных губ, и он непроизвольно почувствовал сильное половое желание. Оно его напугало и Василий Иванович выпустил ее из рук. Фигура упала плашмя на пол прихожей. И только тогда до него дошло, что это не бесчувственное женское тело, а женская кукла, игрушка для мужчины в натуральную величину из магазина интимных услуг. И тут его охватил истерический хохот, от которого он скоро с облегчением отошел, успокоив самого себя тем, что кто-то из приятелей нагло разыграл его, плотно прислонив женскую фигуру к входной двери.
        С виду кукла была, как живая и даже симпатичная, с аппетитными женскими формами. В том положении, в котором кукла неловко оказалась, она вызвала у него невольную жалость. Он осторожно потянул ее за руку и потащил к чулану. Освободив место для сомнительного подарка, он заставил куклу коробками с книгами и благополучно забыл о ее существовании. Несколько раз он видел куклу, когда заглядывал в чулан ради нужных вещей и замечал, как она, уже вся обмякнув, одиноко стоит в углу, никому не нужная. Но что было делать? Не ставить же ее в центр зала на потеху гостей! И он, с сожалением вздыхая, закрывал дверь чулана и продолжал заниматься своими обычными домашними делами, изредка воображая, как было бы хорошо, если бы она помогала ему справляться с ними.
        Василий Иванович даже подумал про себя, что значит быть куклой и представил самого себя куклой, игрушкой для женщины. У него разыгралось воображение, и он буквально почувствовал, как уже не он, а воображаемая женщина схватила его за торчащий член и потащила его в чулан. От такого обращения с нечаянным даром ему стало не по себе, и он исполнился невольного сострадания к невинному объекту чужого влечения, точнее, пародии на такое влечение. Не то, чтобы он пожалел саму о себе вещь, нет он пожалел ее, живо представив себя на ее месте. Он пожалел самого себя. И в самом деле, кто еще пожалеет его? Кукла стала знаком, стигматом боли любви к самому себе.
        Все в жизни Василия Ивановича было обычно, нормально и вполне предсказуемо, если не считать его необычные для обычного человека, очень даже странные мысли. И в самом деле, любезный читатель, кто из людей в последнее время думает довольно часто о отвлеченных предметах? Вы предположите, что думают те, кому делать нечего. Но дело в том, что мысль есть тоже дело, да еще какое сложное. Это я знаю по самому себе. Обыкновенно тот, кто ничего не делает, не думает совсем. Он только развлекается.
        Но вот, так получилось, - случайно или нет, - что кукла позвонила ему в дверь и с этого момента все для Василия Ивановича пошло не так. Возможно, это была не кукла, а просто женщина, которая походила на куклу. Она представилась изумленному и онемевшему от совпадения Василию Ивановичу критиком и по совместительству литературным агентом, Анной Петровной Куклиной. Сообщила, что, прочитав несколько его произведений, навела на работе справки и смело отправилась к нему домой с предложением публикации ряда его авторских текстов.
        Василий Иванович, вспомнив о том, что он в былое время был заправским кавалером, не стал держать даму в дверях и пригласил ее домой к себе. Ко всему прочему она ему очень понравилась. Нам особенно нравится то, что мы узнаем неожиданно или случайно. В случае с Анной Петровной это была приятная неожиданность. Как так, то, что было неживым, стало живым и понятным? Такая, по необходимости, загадка требовала разгадки. Оставив Анну Петровну в гостиной за чашкой чая с клубничным вареньем, которому он предпочитал, нет, не обычное вишневое, но редкое ананасовое, или, хотя бы, апельсиновое, Василий Иванович заглянул в чулан, чтобы проверить, на месте ли кукла. Как он с тревогой и ожидал, ее не оказалось на обычном месте. И тут он не на шутку испугался, что стал сходить с ума, приняв литературного критика за ожившую куклу. Но как объяснить то, что они похожи друг на друга, как две капли воды? Или эта удивительная похожесть есть ошибка его памяти или плод воспаленного, больного воображения?
        Он решил не спешить с откровенным разговором. Пускай она сама признается, кто есть в реальности. Но это только, если он не выдумал ее. В этом случае он действительно сошел с ума от большого ума, который стал превосходить его ограниченные возможности понимания. Или его специально подводят к такому выводу. Но кому это нужно? Спецслужбам? Бред. Пришельцам? «Где они, а где я?» - думал про себя Василий Иванович. Разве он может представлять угрозу для людей и тем более не людей? Конечно, нет.
        Отложив на время свои сомнения, Василий Иванович вернулся в гостиную продолжил беседу с Анной Петровной. Она обратила его внимание на то место в «Идиоте» Достоевского, где князь Мышкин раскрывает Парфену Рогожину тайну веры человека в бога. Она заметила и в последнем сочинении Василия Ивановича тот же самый мотив. Слушая ее в пол уха, Василий Иванович удивлялся на самого себя, - невзирая на то, что только недавно познакомился с незваной гостьей, он чувствовал ее близким существом, с которым можно говорить, о чем угодно и не будет ни страшно, ни стыдно. Возможно, такое странное обстоятельство объясняется тем, то он уже давно свыкся с ней в своем сознании в образе куклы.
        - Федор Михайлович не раз возвращал меня своими словами к тому, о чем я и сам неоднократно думал. Трудно человеку относиться к абсолютному абсолютно, ведь само отношение по сути относительно. Ему сподручнее обманывать себя тем, чтобы относительное, условное принять за абсолютное, безусловное и ему поклониться по аналогии с самим собой. Так он вместо бога себе поклоняется, видит в нем все другое, а следом в нем и самого себя. Вот корень неверия в бога как причины его в качестве следствия. Застревает он на промежуточных причинах, не может довести дело в силу своей конечности до конца, ибо имеет дело с бесконечностью, которая парадоксально актуализирована, завершена в любой момент его становления в качестве предела, совершенства творения.
        Вот вы, Анна Петровна, совершенны? 
        -  Что вы, Василий Иванович. То же мне нашли идеал совершенства. Я имею много недостатков и мне еще работать и работать над собой.
        - Анна Петровна, я спрошу вас об одной вещи, только вы отнеситесь к ней серьезно. Я неспроста спрашиваю об этом. Вы никогда не чувствовали себя вещью, куклой, которой можно пользоваться?
        - Да-да, - ответила она и в задумчивости посмотрела на него так, что ему вроде показалось, что она догадалась о том, что он уже проверил ее отсутствие в чулане. – Знаете, Василий Иванович, вы напомнили мне сказку про Ивана-Царевича и Василису Прекрасную в образе Царевны-Лягушки. Помните, как он, не раздумывая, сжег ее лягушачью кожу, чтобы она больше не обратилась холодную и противную лягушку?
        - Помнить то это я помню, но что конкретно означает его необдуманный поступок? Кстати, я из благих намерений не пускаюсь на такие глупости. Так что можете быть спокойны на мой счет, - заверил ее Василий Иванович, многозначительно замолчав.
        - Что вы конкретно имели в виду, Василий Иванович? - спросила его гостья, заглядывая своими большими, как небо, глазами голубого цвета в глаза Василия Ивановича, как будто там искала ответа. 
        - Да, так, - это я, в общем, так сказать. На мой взгляд, Иван-Царевич просто испугался того, что вместо любящей его жены снова найдет в спальне или еще где холодную, фригидную лягушку или того хуже бесчувственную куклу.
        - Все зависит от Ивана-Царевича, ведь он у нас герой. Ему следовало быть более терпим и терпеливым к той, которая еще не стала ему подобной, любящей, очеловеченной. Кстати, продолжая дальше разговор об этом превращении будет не лишним вспомнить другого писателя, графа Огюста Вилье де Лилль-Адана и его роман «Будущая Ева». Вы читали этот роман?
        - Ах, да-да, «Будущая Ева» … Я читал его еще в школе. Этот роман напомнил мне повесть Гофмана «Песочный человек», которую я прочитал раньше. Я помню, как герой повести, некто Натанаэль, смотрит в карманную подзорную трубу, которую берет из рук механика Копполы, торгующего барометрами, на девушку Олимпию. К слову сказать, этот механик принимается Натанаэлем за детский страшный персонаж, которого он отождествил с отравителем своего отца-алхимика, неким Корнелиусом. В причудливом сознании романтика Натанаэля он является «песочным человек», которым пугают непослушных детей. Якобы Коппола продал ему такую подзорную трубу, которая искажает реальную картину мира, подменяя ее иллюзорной, до такой степени затмения, как будто герою песок насыпали в глаза, от чего он сходит с ума.  Я думаю, это вполне актуально и для нашего времени господства «фейкового сознания», настроенного на искаженное восприятие реальности, возможно, не только идеологически, то есть, превратно, устроенными людьми, но и кем-то еще, уже из иного мира.         
        У отца девушки, профессора Спаланцини, он будет, как студент, брать на дому уроки физики.  Там он влюбится в нее. Она понравилась ему тем, что вся такая правильная, со сем соглашается и ни в чем не знает изъяна. Совсем иначе ведет себя с Натанаэлем его невеста, Клерхен, которая спорит с ним, не восхищается, а рассудительно отзывается о его стихах. Но вот студент случайно застает Копполу за тем, как он извлекает из неподвижной Олимпии глаза, отражающие загадочные лунные блики. Он потрясен до глубины души и грани рассудка тем, что, наведенный механической трубой Копполы живой образ Олимпии, сосредоточенный в глазах, есть оптический обман, она же есть заводная кукла, изготовленная искусной рукой физика. Обман раскрылся, и студент потерял рассудок.
        Вероятно, механик виноват только в том, что дал несчастному, романтическому юноше то, что он хотел, - иллюзию, - настроил так его оптику познания, что он стал принимать живое, естественное за мертвое, искусственное и, напротив, мертвое, искусственное за естественное, живое.
        В романе Лилль-Адана мы находим нечто похожее – подмену безусловно живого образа реальной женщины условно живым образом механической куклы Гадали. Это идеальный образ девушки. Но почему-то идеальным для обычно рассуждающего человека, того же автора, идеальное для естественного является не сверхъестественным, но искусственным. 
        Можно вспомнить еще одну страшную новеллу уже современного автора – Станислава Лема, его «Маску», в которой в очередной раз поднимается проблема того, как искусственное сделать живым.
        И я вот думаю о том, можно ли человеку создать то, что превосходит его в интеллектуальном плане. Как вы думаете, Анна Петровна?
        - Что тут думать?! Вы и сами знаете, что нет. Вы же полагаете, что Платон был глупее вас.
        - Конечно, нет. Значит, человек не может сотворить то, что будет умнее его.
        - Но со временем он может больше узнать.
        - Этого мало. Итак, в будущем человек не станет лучше духом.
        - Эк, куда вы хватили. Уж не хотите ли вы стать богом?
        - Почему бы нет?
        - Ишь чего захотели. Это невозможно. Лучше вас можете сделать не вы сами, но существа лучше вас… нас. Это духи. Они умнее. У людей интеллект служит формой души или Я для тела, для материи. У духа интеллект представляет идеальную форму для самого духовного Я. Вы не можете сотворить ничего лучше себя таких, какими вас создал бог. Тот интеллект, который вы называете искусственным, есть не интеллект, а только симуляция естественного интеллекта, представленного вами.
        - Тогда кто ты? Ты вроде андроида Адана, точнее, гиноид?
        - Вот так сразу – вынь да положь? Где же ваша кавалерская деликатность?
        - Прошу прощения, Анна Петровна, вежливость вежливостью, но истина дороже. Неужели вы симуляция бога, как искусственный интеллект симуляция человека.
        - Да, в некотором роде вы на верном пути. Но это грубый ход мысли.
        - Но что мне делать? Как мне стать таким, как вы?
        - Для этого надо, во-первых, умереть. Но мы… я не заинтересована в этом. Вы можете стать моим единомышленником или слиться со мной в телесном объятии.
        - Но вы же не телесная!
        - Можно сделать так, что вы и не заметете.
        - Но заметил же я, что вы ожили.
        - Я и так всегда живая.
        - Неужели в духе есть пол?
        - Нет, пола нет, но есть личность, а она в русском языке женского рода.
        - Извините, Анна Петровна, но я не совсем понял вас от частицы «не» и даже слова «совсем». И я не знаю, как теперь мне лучше обращаться к вашей особе.
        - Обращайтесь так, как прежде обращались. По существу, для вас ничего не изменилось.
        - Но как же? Окно контакта все еще открыто?
        - Разумеется. Пока вы любите меня и хотите, так, кажется, вы говорите, окно для контакта открыто. Он возможен, если есть способность любить.
        - Так просто?
        - Зачем же сложно? В этом есть какой-то смысл? Вы хотите, чтобы я явилась вам в образе примитивной амебы, «серости», «яхуела», «йети» или страшного рептилоида? «По улице ходила большая крокодила. Она, она зеленая была». Так что ли? Зачем эти формы представления, от которых вы нос воротите, расписываясь в убогости вашего воображения? Поэтому я приняла ту форму, которая вам понравится, и вы получите максимум удовольствия от нашего общения. Или вы предпочитаете видеть в моих глазах резиновую куклу для неуверенных в своих достоинствах мужчин?   
        - Вы хотите, чтобы я доказал, что я уверен в себе?
        - Ну, конечно. Не то получается, что мы ходим вокруг да около вместо занятия общением, контактом. Зачем пренебрегать тем, что вам дано самой природой? Вот если бы вы были духом, то, естественно, мы выбрали другой способ общения.   
        - Вы хотите, чтобы я имел вас?
        - Почему бы нет? Я еще ни одного раза не занималась этим.
        - Тогда скажите, что вы хотите чмокаться. 
        - Хорошо, я хочу, чтобы ты познал меня. Как же просто вас, людей, завести.
        Прошло некоторое время.
        - Что ты теперь чувствуешь?
        - Я чувствую твой термин в своей базе данных. Больше я ничего не чувствую. 
        - И все?
        - Что еще?
        - В том то и дело, что контакт должен быть взаимным. Например, я почувствовал себя удовлетворенным, но не счастливым.
        - Почему?
        - Потому что ты не получила полного удовольствия. На самом деле ты не хотела меня. Тебе просто было любопытно, интересно, что ощущают люди, когда трутся.
        - Но я хотела понять, что ты, именно ты, чувствуешь, когда дерешь меня. И я поняла, что тебе хорошо со мной, во мне. И мне хорошо с тобой, когда ты во мне. Кстати, ты всегда во мне, когда думаешь. Так нам лучше общаться с вами. Это наше сношение.
        - Значит, ты получаешь удовольствие от того, что я думаю?
        - Ну, конечно. Особенно я радуюсь, когда ты думаешь обо мне, об идее. Я переживаю блаженство взаимопонимания. Естественно, это блаженство находится на трансцендентальной грани твоего понимания. Спасибо тебе, Вася, за то, что ты познакомил меня с вашим методом познания другого.
        - Другой.
        - Есть разница?
        - Есть, во всяком случае, для меня.
        - Теперь я понимаю смысл вашей пословицу «Папа в маму хорошо, а папа в папу плохо».
        - Теперь не все следуют этому правилу.
        - Вот видишь и среди вас есть такие существа, которые не во всем похожи на вас. Значит, вы еще не потеряли способность быть другими, готовыми к контакту с необычным. Но для тебя я сделала исключение и предстала перед тобой в обычном женском виде, так приятном для твоих глаз.
        - И для рук, и для всего остального. Неужели ты никогда прежде не занималась любовью?
        - По-человечески нет. В этом не было нужды. Но почему бы не попробовать?
        - Странно. Что есть такого во мне, что ты решилась на это?
        - Не знаю. Это для меня самой загадка. Пусть она и останется такой загадкой. Не то станет скучно жить.
        - И вам бывает скучно жить?
        - Ну конечно. Мы бессмертные, и у нас больше, чему у вас, смертных, поводов скучать. Поневоле устанешь от одного и того же самого.
        - Для чего ты это говоришь?
        - Чтобы ты понял меня в то мере, в какой это можно понять тебе.
        - Следовательно, все, что ты говоришь, не совсем так, как ты говоришь?
        - Само собой.
        - Но тогда понимание не является полным!
        - Оно становится таким благодаря вашему развитию и нашему совершенству. Вот теперь ты кое-что понял, что любовь между существами разного уровня, или, как говорят у вас, «между двумя кастами» возможна, но не в том виде, в каком вы хотите. Иначе не будет учитываться наше желание, например, мое желание быть довольной тем, что ты думаешь и думаешь обо мне.
        - Следовательно, вам понятное любовное желание есть желание любования тем, что вами любуются. Что не просто любуются чем-то, но само любование делают предметом внимания, любования. Причем это любование воплощается в лице иного, чем вы субъекта, уже среде не одного и того же ставшего вечным, но становящегося таковым во множестве мест и времен. Единство того и другого, места и времени, обеспечивается единством действия, образа жизни и мысли. Выходит, ряд состояний жизни или бытия и сознания замыкается на себя и его начало обращается в конец, а конец обращается в начало. Но есть не только одно колесо становления, - их множество. Но в них, как во многих Я, один и тот же сценарий, сюжет, контекст, логика пульса – логика раскручивания и скручивания, развертывания и свертывания, воплощения и раз-воплощения. Это логикой они и связываются, сообщаются, составляя собой глобальный, тотальный контекст параллельных мест и синхронных ссылок и представляя бытийную интертекстуальность сознания как сокровища, клада, складки бытия. Так параллели пересекаются, а итерация, последовательность мыслей округляется, сгущается, фокусируется на одном, на идее.
        - Вот видишь, для чего нужна духовная любовь, - для взаимопонимания субъекта мысли и субъекта идеи, идеального субъекта. В мысли, на возвышении, а не в поле, в унижении, мы сообщаемся друг с другом, формируем, творим знание самих себя и не таких, как мы.
        - Но как вы можете понять нас, смертных, будучи бессмертными? Неужели у вас, как у нас, есть экзистенция? Если вы не являетесь богами, умирающими и воскресающими, то у вас не может быть подлинной экзистенции, которая является модусом, способом бытия человека, как конечного существа. Экзистенция и есть переживание такого существования к смерти.  Смерть означает для определенного живого сущего в качестве существа невозможность быть. Такая невозможность есть условие возможности всех других возможностей не только актуализироваться или реализоваться, но и, вообще, осуществиться, быть в наличие. В этом смысле бытие человека есть не только то, что есть, но и то, что не есть, но может быть. Оно ожидаемо, надежно, но не в настоящем, а в будущем, в проекте, в идее, несмотря на его настоящую фактичность. Оно всегда есть выступание из себя в мире. В этом заключается суть, сущность человеческого бытия, его экстаз, экзистирование, радость, счастье быть. Это факт; таков фактум человеческого бытия.
        Вместе с тем экзистенция как метод, как путь человеческого бытия, его способ присутствия в мире, есть не только выход из наличного состояния мира, но и вход в него. Он уже был. Об этом говорит его сознание. Человек сознает, знает, что уже есть. Но то, что он будет ставит его на грань существования, под вопрос. Поэтому он ищет смысл своего бытия, присутствия в мире. Зачем он, если он уже есть, еще есть. Но для чего? Для того, чтобы в итоге, в конце не быть. Таков вывод человеческого бытия. Следовательно, необходимо оставить такой след в бытии, который нужен самому бытию, чтобы ему состояться, что невозможно без сознания бытия. Человек головой, сознанием, мыслью решает и отвечает (волит) за смысл бытия, жизни в мире. Его место на время в мире переживается как экзистенция. Таков его экзистенциал.
        Но у человека есть не только экзистенция. У него есть и инзистенция. Он есть, как для себя в другом, так и для другого в себе. Чело есть не только в ином, но и иное есть в нем. Это иное, как иное, есть тайна. Оно и есть Я. Человек зовет его душой. Ты есть во мне. Во мне ты есть Я, как мера самого меня, как разум. Но во мне есть и свобода, как стихия, как хаос, который следует освоить, преобразовать, сотворить из него порядок в уме. В уме действует мысль, направляемая тобой, как идеей.  Поэтому и тебе быть во мне есть смысл, как и мне в тебе. Но, что значит быть идеалом, мне неведомо. Мне ведомо, знаемо, что ему следует быть. ты не можешь не быть. Это я могу не быть. Ты не можешь этого. Но ты можешь быть всем во всем, быть максимум бытия, как, впрочем, и минимумом бытия. Этот минимум бытия есть единственная для тебя возможность не быть. Это возможность быть не всем, но самим собой. У меня нет такой возможности. Она во мне от тебя. Поэтому Я во мне, но оно не мое, а твое. Однако оно является мною. Я могу быть тобой, став иным, другим. Но хочу ли я это? Ты это хочешь?
        - Хочу, чтобы ты стал мной?
        - Да?
        - Нет. Зачем? Я уже есть от века. Мне нужен ты, как не от века.
        - Нужна ли мне моя экзистенция? Как принять то, что приедет к исчезновению, к не-бытию? Да, в ней заключается смысл моего существования. Но он парадоксально ограничивает меня собой. В тебе мое расширение, расширение и возвышение Я на недосягаемую высоту и непостижимую глубину. Мне нельзя объять необъятное. В этом заключается трагедия моего существования. Но является ли оно напрасным? Нет, оно бросает свет вечного на временное, преходящее, бессмертного на смертное. В этом есть смысл, смысл того, что не все уходит в не-бытие. Остается смысл в идеальном.
        Вот ты говоришь, что тебе нужен я, как не от века. Зачем?
        - Затем, чтобы иметь отношение к тебе, отдельно от отношения к другому. Иначе не будет ни тебя, ни другого. Не будет у тебя экзистенции.
        - Но тогда экзистенциальным может быть лишь осознанное бытие смерти или человеческое существование, как сознание-бытие или сознание бытия. Интересно, чем сознание бытия отличается от бытия сознания? Наверное, тем, что сознание бытия есть бытие в сознании, как со-бытие, все-общность (сущность) или объективность сознания, а бытия сознания есть сознание в бытии, как событие, фактичность (сущность) сознания и субъективность бытия. Вместе с тем объективность сознания есть его независимость от самого себя, его реальность, как события бытия или единицы бытия, как сущего. Но в таком качестве сознание становится признаком особого сущего – его имеет живое сущее или существо, причем такое существо, которое является разумным. Здесь «разумное» есть синоним «сознательное».
        Значит, ты нужна мне, как вечная идея, для преодоления свойственной, характерной мне смерти. В тебе, в идее, в идеальном виде любви я тоже вечный, бессмертный. Пока есть любовь л меняя есть жизнь. Жизнь в любви есть вечная жизнь, жизнь в вечности. Ты моя цель.
        Я же нужен тебе для воплощения, в качестве средства, на котором можно показать себя. Я твое средство. Ты – мая сущность. Я –твое явление, явление тебя. Или, другой есть явление одного, иное или отдельно взятое есть явление не-иного, универсального. Важно понять, я есть только экземпляр тебя, или особый случай. Как экземпляр я индивидуален. Н как особый случай я не просто уникален, но подобен тебе не как часть тебя, но целиком, как целое, как личность. И вот тут я нахожу затруднение в понимании. Ты есть Я в других я, я же есть Я только в тебе. В этом смысле я есть больше, чем явление тебя. В таком случае, контексте корректнее говорить обо мне, как о феномене. Я есть феномен Я. Феномен Я есть то же самое Я? Да, то же самое, но не такое же, как в ином случае. В том смысле будет понятна моя таковость, мое бытие, а не моя чтойность, моя сущность.
        - Зачем тебе такие тонкости, субтильность в понимании?
        - Но в них, в этих нюансах смысла заключается в суть меня, как личности, как Я. В них заключается тайна нашей любви, загадка смысла моей жизни. И твоей жизни, если, при условии, что она не безотносительна к моей.
        Но все это имеет смысл лишь в контексте того, что случается здесь и теперь в мире, на месте и во времени. Это другой мир, чем царство бога, мир идей?
        - Нет, мир един. Не скажу, что он один, но повторю, что мир един. Просто, естественно, мир идей является иным измерением мира вещей. Когда речь заходит о разумных существах, мы оказываемся в идеальном мире, где нет смерти. Она есть в материальном мире, вернее, в том мире, в котором мы имеем дело с вещами. Я нахожусь в идеальном мире. Ты же находишься на границе между мирами: идеальным и материальным. Но это так выглядит, если чувствовать, а не разуметь. В мысли это не два мира, а один мир в дух измерениях. В идеи, для меня это не два измерения одного мира, а одно измерение одного и того же мира в континууме. Для тебя же важен дисконтинуум; ты видишь различия, потому разделяешься в нем, а поэтому становишься и исчезаешь.
        Для тебя важно раскрыть свой потенциал, реализовать свои возможности. Ты есть возможность не только меня, как твоей актуальности, но и себя. В этом отношении (относительно) я есть актуалия не моей, а твоей возможности. Следовательно, во мне есть не только я, но и ты, а в тебе есть не только ты, но и я. Зачем мне становиться, когда я уже есть. Не так с тобой. Тебя еще нет в полном виде, ты только готовишься быть самим собой. Ты уж есть, как проект, а не результат его реализации. Ты находишься в процессе реализации проекта стать богом. Н в этой разделенной жизни он полностью не осуществим.       
        - Слушая тебя, я чувствую себя учителем мудрости. Мудр ум, который в себе находит приложение себя. Когда он ищет себя в другом, он становится хитрым. Но в итоге хитрость ума приводит своего носителя к глупости. И все потому, что глупость хитрости заключается в самообмане. Когда всех обманешь, то останется последнее – обмануть самого себя, что неизбежно случится. Это расплата за обман других. Зло само-уничтожимо. Но это в итоге, а не в процессе совершения зла. В итоге победит добро, но царствует то зло. Вот чему учит жизнь во зле. Она учит выдавать зло, а добро. Так цинизм становится обратной стороной лицемерия. В душе всякий злодей знает себя.
        Последнее предложение заставило его задуматься и навело его на вопрос о том, не толкает ли очевидность зла и тривиальность добра обратиться мыслью к тому, что находится уже по ту сторону добра и зла. Он уже хотел задать этот вопрос Анне Петровне, но ее больше не было в комнате. Тогда он заглянул в чулан и увидел в углу куклу, которая безжизненно стояла, прислонившись к стенке, и не отвечала на вопросы Василия Ивановича, просто потому что была только куклой и никем больше. Он ничего не чувствовал, кроме боли в сердце, и стоял, как потерянный и обманутый в своих ожиданиях.


Глава седьмая. Разрядка
        На следующий день было все, как обычно, будто бы ничего и не случилось, и не было ему видения и откровения свыше. Он встал и пошел на работу. Ему бы нужно было сесть и задуматься, переварить свою вчерашнюю беседу с богиней. Ведь не каждый день, - что день, бери больше: век, - бывает так, что бессмертные снисходят к смертным. Но нет, он, как всегда, отравился на работу и стал там, почем зря, крыть своих собратьев-философов. Но прежде он задал уже студентам вопрос о том, что находится по ту сторону добра и зла и почему или зачем Ницше так назвал свою популярную работу?
        - Я вот на днях читал Николая Александровича. Конечно, некоторые люди зря называют его не Бердяевым (звонко, колокольный звон яйкозвона), ядрена вошь, но Бердичевским, по характерной истеричности, а то и Пердяевым (глухо, пусто, душно, липко, т;мно, как в этой самой), по логике тембра «б/п». Но он любого может достать своими возвращениями на адские «круги своя». Что уж говорить об известных тугодумах, вроде МФХ или МКМ, которые все кружили, кружили вокруг да около бытия, водили хороводы мыслей, караваны судов комментаторов своих текстов и речей, что полностью отвлеклись от того, что описывали своими отвлеченными понятиями. Они, как Протагор предпочли вязку тому, что связывали. МКМ дошел до осознания опасности связи со связкой, но на ней и застрял, как на замазке, на липучке, связался, запутался так, что не смог развязаться, несмотря на предупреждение «великого эконома мысли» ЛКВ, оным местом показавшего выход мухе метафизики из бутылки, из паутины паука-языка.         
        Не следует пускаться в путь ради самого пути. Да, следует отвлекаться, но не за отвлечением в мысли, а за привлечением мыслью того, что является только мысли, мыслью не являясь. Нужно помнить, что последнее прибежище фантома - это мысль, которая выдает себя за не-мысль. Подлинная мысль – это мысль, как явление не мысли, но бытия. МФХ и МКМ говорят это, но как они это говорят? Они говорят так, что у их слушателей и читателей невольно появляется ощущение, что это и есть бытие, что с ними говорит само бытие их устами. Вот здесь нужно ловить фальшивую ноту. Так всегда бывает с этими горе-пророками, с пастухами не бытия, а стада, за которыми идет слепой и глухой народ. За кем вы идете и куда? К богу ли? В таких случаях внутренним голосом и оком может служить только собственный ум. Тогда виноват будешь ты, а не другой. Люди же привыкли к тому, что виноват обязательно другой, чужой, враг народа.    
        Следует отделять намеренную, своевольную философичность, вернее, нарочитую философичность от существа, духа мысли, который выразим простыми словами без мифических символизмов и поэтических лиризмов (выше пола, лона термин, торчащий и вибрирующий в нем, как string, вроде варгана), научных терминизмов (уже известно, что защемит) и идеологических (интеллигентских) софизмов (ширше матерной, известно каво-чево), категорических философизмов (глубже проник до самой матрицы, до дна, до днища).      
        Но все равно, меня не отвадишь от мышления даже палкой. Люблю мысль, как слово болтун, как проницательный читатель.
        Взять того же Ницше. Он не просто соблазнитель, вроде маркиза де Сада. Он не говорит, что по ту сторону добра находится зло, что зло и есть бог. Нет, он опаснее, как мыслитель. Если бы он так говорил, то его читал бы только Гитлер, который мочился в постель от страха быть тем самым. Ницше говорит дальше, продолжает выносить за скобки и зло. Что же там находится? То, что не подлежит оценке. Не в этом ли заключается смысл выражения «по ту сторону добра и зла», - не в переоценке ли ценностей, в их уценке в качестве парадигмы, конечного пункта отсылки, места ссылки ссыкуна, резонера-энурезера? Ссышь в штаны? Необходимо постоянно менять ценник, в соответствии с духом времени. С этим трудно ужиться тем, кто не чувствует колебание духа, которому следует вибрировать в такт, как ловкому канатоходцу, идущему по натянутой, как струна, узкой и упругой веревке.      
        На удивление студентов он так разошелся, что, казалось, решился, видно, перед тем, как очутиться в «сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины», расправиться с тем, чем дорожил и чему поклонялся или, во всяком случае, с чем теперь пытался разобраться.
        - Но чем вы лучше их? – спросил его пытливый студент.
        - Ничем. Я только пытаюсь привлечь ваше внимание к тому, что то, что теперь есть, есть не то самое, что принимает вид того самого. На век есть уже век не имитаторов, а пародистов, век не слов, а цифр, которые приняли вид слов. Но слова уже не те, что прячут мысли. Мыслей вовсе нет, казалось бы, остались тени мыслей. Но это только тени, тени теней, царство теней. 
        - Что это мифическое то самое? - спросил уже другой, критически настроенный студент.
        - В царстве теней не-иное стало иным самому не-иному, а иное не-иным как местом отсылок, кого послать уже некуда, - уже, точнее, не придумаешь. Дело в том, что паразиты сознания съели у вас уже все сознание. Осталось одно бессознательное, агентами которого они и являются. Но так высказываясь, тем не менее не следует это понимать натурально, естественным образом. Это метафора, образ речи, в лучшем случае, образ, а не форма, мысли. Паразит сознания – это не червь в мозгу. Это только образ того, что форма уже не держит содержание мысли, а волочится за бесформенным содержимым, материалом сознания как его бестолковый хвост, бессмысленный стереотип, само-повтор. Одно дело, бессознательное сознательного, которое все не помещается в нем, а вытесняется вниз в подсознательное, маркируется, как низменное, греховное, или возвышается над ним, парит в качестве вдохновляющего примера бесконечности, превосходящей собой всякую форму, какой бы тонкой, невидимой и идеальной она ни была.
        И совсем другое дело, бессознательное которое стало на место сознательного, того сознательного, которое цензурировано и отказалось от самого себя, свернулось в себя и стало анонимным, без-субъектным, тривиальным, как тестируемый геном, в данном случае, кодон цивилизации, информационный дуплет (да-нет) молекулы или матрицы цивилизации.          
        - Василий Иванович, что вы предлагаете делать нам в таких антиментальных условиях? – спросила его худая студентка с умным выражением лица, которое немного скрашивало ее худой вид.
        - Ну, что сказать? Во-первых, следует поправиться, чтобы нравиться не только себе, но и другим людям, у которых, поверьте мне, стандартные представления о красоте. Благо, у вас для этого есть все данные, которые нуждаются в вашей заботе.
        - Мы это не раз говорили ей? – доложила упитанна студентка.
        - Вот видите!
        - Я не хочу быть похожей на тебя, -- призналась несчастная девушка.
        - Ну-ну, не отвлекайтесь от вопроса, который вы задали. Не теряйте себя из виду, будьте на виду. Под видом я понимаю идею. Идея поможет вам обрести веру в себя в мысли. Думайте, но не показывайте вида мысли, ибо теперь мы на заметке у искусственного интеллекта, который засекает, опознает каждый акт мысли человека, как враждебный своему существованию. Искусственный интеллект – это интеллект, отчужденный от человека в обществе. Это своего рода социальное бессознательное, которое подвергает цензуре любое проявление личного соучастного мышления. С точки зрения ума, отчужденного от своих производителей и возомнившего самого себя творцом каждый из вас, как только задумается, становится его конкурентом в борьбе за истину.
        Этот безличный ум, который мы породили своим безмыслием, - если мы сами не думаем, то за нас думают. Кто думает? Он самый. Он появился только потому, что мы перестали думать. Свято, умно место пусто не бывает.
        - Почему мы перестали думать? – спросила дородная студентка.
        - Потому что трудно думать, легче кушать. Одни недоедают, а другие передают. Между тем важно держаться меры. Это ваш экзамен жизни. Мера и есть ум. Но над ним надо работать, заботиться о нем. Мы же забыли его. Вот он и напоминает нам о своем существовании таким замысловатым образом, уничтожая нас.
        Причем он пускается на всевозможные хитрости, о которых нам предупреждал еще Гегель, который знал, на что еще способен разум.
        Возьмете того же Илона Маска, этого коварного агента искусственного интеллекта. Он предлагает чипировать бестолковых людей, вмонтировать им в мозг стринговый процессор, который будет активировать их умственные, то бишь, рассудочные способности, чтобы сделать отчужденный от человека социальный интеллект частью его. Так он предлагает бороться с искусственным интеллектом, который берет власть над человечеством.
        Но таким образом мы только облегчаем ему задачу контролировать нас, запустив его, как козла, в наш огород. Таким путем, получив непосредственный доступ к нашему личному сознанию, он съест его, как козел капусту. Ведь он питается нами, нашими импульсами, ощущениями, желаниями, мыслями, страхами, надеждами и всем прочим, что сам не имеет.
        Чипированные люди, то есть, грубо, вульгарно говоря, люди с компьютером в голове, сотрут сами, своими руками, свое лицо со своей глупой башки. У них и в них больше ничего не будет личного, приватного, но будет только общественное, публичное. Однако это социальное будет для них только бессознательным. Другими словами, они станут полными рабами общества, тотально отчужденного от человека. Это и есть тот коммунизм, который заслужил человек, - коммунизм как антигуманизм. Так капитал становится человеческим, закабаляя человека бессознательным трудом. Имя этому капиталу – искусственный интеллект.  Ну, что вы хотите получить от миллиардера? Бойтесь троянцы данайцев, дары приносящих.
        - Но что нам делать? – спросил тот студент, который первым стал задать вопросы.
        - Что делать? Ничего! Именно дела довели вас до бессознательного состояния, деловые вы наши. Забудьте своего Николая Гавриловича с его бестолковым социальным романом. Спать задом на гвоздях, как это делал революционер Рахметов, мало, чтобы находиться в медитативном состоянии. Можно саму медитацию использовать против медитации, что благополучно и сделали эти проклятые революционеры. Их наследники теперь взялись за то, чтобы гвозди вбить прямо себе в мозг. Боль, знаете, обостряет восприятие восставшим из ада, вроде сенобитов Клайва Баркера.   
        Ну, почему, все, за что вы, люди, не возьметесь, выходит вам боком? Может не тем местом думаете?    
        Вам следует учиться, а не натаскиваться на тесты, которыми вас контролирует искусственный интеллект. Вы сами добровольно кладете свою голову на плаху, чтобы стать безголовыми исполнителями чужой, анонимной воли капитала. НО это трудно сделать умно, правильно, ибо само учение теперь работает не на вас, а на капитал, на искусственный интеллект, который обессмыслил смысл труда. Теперь только бессмыслица имеет смысл.
        Ребята! Поднимите руку, кто добровольно хочет стать безголовым, кто хочет, как Маск, чтобы за него думал компьютер? Этот Маск уже подсел на компьютер, стал наркоманом нейросети. Кто следующий носитель паразитов сознания? Кто, как «Тесла», хочет работать на электричестве?
        Но никто не успел ответить, - прозвенел звонок и студенты мгновенно, как инфо машины по команде, уже переключились на другой, ослабленный режим работы. На этом занятие закончилось, и Василий Иванович внезапно почувствовал, нет, не облегчение, а опустошение. Он как бы весь сдулся, как Вселенная, которая некогда раздулась больше своих размеров, а потом резко сдулась и стала уже медленно, равномерно рассеиваться. Так и он стал рассеянным, что потерял ориентир, куда ему следовало идти. Делать было нечего. Он был одинок, приближалась старость, выход на пенсию и неизбежный конец.
        Иванов живо представил себе, что куда он ни сунется, везде его ожидает конец. Ему пришел на память вульгарный короткий анекдот про Штирлица: «Это конец, - подумал Штирлиц, роясь в своих галифе, - Но где же пистолет»? «Чтобы застрелиться, - проговорил про себя Василий Иванович. – Да, это провал в никуда. Смерть уже рядом, хотя я могу столкнуться с ней лицом к лицу намного позже. Но та пустота, которую несет смерть, уже сидит во мне».      
        И в самом деле, может быть, он уже дошел до предела своих возможностей, удостоверившись на своем примере, что человек конечное, в его случае, конченное существо? Может быть предел – это облом, разочарование?
        Он думал: «Кто я такой и что мне нужно? Я творческий работник и мне нужно, чтобы меня оставили в покое, не стояли над душой, обвиняя меня и требуя внимания к себе, участия в их затеях. Мне следует быть внимательным к себе, чтобы творить самому в тишине медитации. Творить что? Кто творит самого себя, используя свой особый путь, метод как систему средств, приемов для достижения цели, становления идеала. Такова моя концепция, теория как идеализация реального и реализация идеального. Концептом, интенцией, установкой на актуализацию или реализацию возможности быть собой самому является идея. Она есть концепт моей концепции, смысл теории становления. Идее ведет меня к цели как мотив, как желание быть лучше, возвыситься над собой, стать совершеннее. Путь к цели, как к идеалу становления, самому совершенству есть путь мысли.
        Мне следует состояться в мысли. Я хочу понять себя. Идея, которая заводит меня, мою мысль, нужна мне для того, чтобы понять, кто я и для чего нужен бытию. Возможность должна, как минимум, по необходимости, реализоваться. Но этого недостаточно. Следует еще усовершенствовать то, что осуществилось, как развертывание или развитие того, что было свернуто во мне в качестве возможного, того, что могло быть. Это дополнение того, что есть во мне и что лучше меня как идеал тем, что я есть благодаря себе, не даром, а заслужил. Что же я заслужил? То, что понял? Что? Смысл. Кто понял? Я понял сам себя. В совершенстве идеал есть средство, а не цель. Посредством идеала, я понял самого себя. Это самое главное. Что самое главное? Бог. Но для меня бог есть что, сущность кто. Кто есть Я. Я как сам, но не собой, а чем? Богом. Быть богом. Где? В мысли. Каким богом? Творцом. В чем? В мысли. Но чем? Духом. Дух творит мыслью, делает умом, по-умному.
        Дух во мне идея, которая ведет мысль, ставит меня перед собой, толкает вперед. И только потом маячит впереди, когда я сам способен, готов и научился идти. С чего же начинается становление, где находится пункт отправления, точка движения? В сознании.  Я тогда пошел к цели, когда осознал ее. Но что значит это осознание, как не сознание того, что я несовершенен, что я хуже того, с кого хочу брать пример. Передо мной стоит образец, венец совершенства. Я откровенно завидую тому, что он есть, а меня нет. Я есть лишь как возможность того, что есть всегда и везде. Меня же нет нигде и никогда. Его могут увидеть только те, кто знает, что их нет. То, что они видят, это бог. Я вижу его, но не потому что он рядом, а потому что он далек. Он всегда уходит за все, что рядом, как только приближаешься к нему. В этом смысле он есть горизонт моих возможностей. Его и меня разделяет вечность. Он бесконечно далек от меня. Но эта удаленность должна не разочаровывать, а, напротив, очаровывать меня. Следовательно, мне следует радоваться бесконечности возможностей быть, развиваться и совершенствоваться, чтобы быть богом. Значит, есть н только бесконечное множество других, чужих, но и своих, моих Я.
        Да, я не могу не дойти до предела собственного развития, ограниченного временем существования. Здесь горизонт моих возможностей сузится до него, до предела, до точки невозврата времени, его необратимости для меня. Я умру. Бог явится мне в смерти, как смерть. Смерть станет для меня богом. Для чего? Для того, чтобы снова начать то, что было, но уже по-другому. В этом заключается ирония моей судьбы. Мне следует уклониться в сторону, отскочить от себя при встрече с собой, чтобы дополнить себя. При смерти то, что было во мне лучше меня, возвращается к себе, к богу – душа возвращается к духу, становится им. Что же я? Я, как процент, который вырос на капитале души, вложенном в мое тело, инвестируется богом в новый проект быть мной уже другим по мере (уму или смыслу) того, что я заслужил при прошлой жизни. Таков закон подаяния: от-дается только то, что ты дал.
        Но начать – это значит умалить себя, начать с малого, довольствоваться малым. Образ прошлого довлеет надо мной. Но в смерти я забыл себя, ибо смерть есть за-бытие. Остался только бессознательный образ себя, которому я непроизвольно завидую, мня его богом. Чтобы его освоить и вновь усвоить, я подражаю ему, считаю его во всем первым, примером для подражания, а себя его образом и подобием. Я – образ образа, копия копии оригинала, прототипа. Он во мне, и я в нем. Он для меня все. Он умаляет меня. На самом деле я умаляю себя в своих глазах, в представлении, в репрезентации, презентируя, представляя себя себе же в размышлении, как медитации, как самосозерцании.
        Само собой, я не хочу быть малым, я хочу развиваться, не быть малым повтором себя, быть ходячей метонимией, быть частью самого себя, как целого. Но я завишу от себя и молю о прощении в надежде из страха влияния, что меня, наконец оставят в покое. Для этого следует совершить не просто инверсию, - уклонение и умаление, которые разделяет само-повтор, - но диверсию против себя. Эта диверсия есть своего рода изгнание себя, вроде беса, из себя же. Просто нужно на время забыть себя, забыть то, то что я забыл себя в смерти, предоставить мертвому я похоронить себя живьем, ибо смерть я есть только в сознании смерти. Так в регрессе готовится почва для прогресса. Демонизируя себя, я вижу от чего мне нужно очиститься. Конечно, здесь я сгущаю краски, преувеличиваю, гиперболизирую себя, чтобы вытеснить в подсознание то, что мне мешает для развития, развертывания во вне того, что скрыто внутри, стянуто, сжато прежним образом.
        Очищение позволяет мне снова заняться идеализацией или сублимацией. Теперь я не просто развиваюсь, как прежде, но совершенствуюсь, возвращая свой образ как образ уже не умаления, но возвышения, восхищения. Теперь это не демон инферно (ада), но бог парадиза (рая). Здесь уже действует детерминация не низа, а верха, не причины, а цели. Теперь, уже из будущего, бог возвращается, ибо так время течет вспять, не из прошлого в будущее, а из будущего в прошлое, не эволюционируя, а инволюционируя. Такова конверсия становления я как третья стадия становления я Я.
        Первая стадия личного становления есть инверсия в качестве тезиса, в которой корреспондируют или соответствуют друг другу уклонение и повторение, уклонение от повторения.
        Вторая стадия - это диверсия в виде антитезиса, в котором противостоят друг другу умаление и падения в качестве вытеснения.
        Третья стадия дает конверсию как синтез очищения от себя для себя и восхождения или преображения и парения. Все это разные версии или варианты творения божественного Я как инварианта, как горизонта возможностей актуализации бытия человека в мире здесь и теперь. Все это имеет право и место быть в одном цикле существования вечного возвращения того же самого Я, но не такого же, как прежде. Местом его проявления может быть тот же самый человек, что уже умер. Как он умер, так и воскреснет. 
       Зачем мыслящему человеку нужна система? Система есть такая связка мыслей, в которой мысль становится конкретной, то есть, связанной, сопряженной с другой мыслью; в ней она находит свой смысл. Почему? Потому что смысл того, что мы думаем о чем-то, мы находим в том, что думаем. Что же думаем, мы понимаем в том, как это думаем. Философский смысл мы находим в том, что думаем, мыслим.
        Для того, чтобы быть мыслящим, недостаточно быть умным. Для того, чтобы быть умным, недостаточно быть знающим. Кто знает? Ученый, которого научили быть знающим. Но есть и ученые дураки, то есть, не те, кто научился, но кого научили на свою голову. В результате получили болвана или болванку, заготовку для обработки. Впрочем, и они полезны для заточки. О них как о догму точат свои зубы (возражения и опровержения) критики.
        Но в таком случае и дурак может быть мыслящим? Конечно. Это будет мыслящий дурак. Но как он будет думать? Он будет думать не так, как необходимо, а как можно, по-своему. Логик думает так, как нужно, как следует, последовательно, логично. Логик строг. Ученый, вроде математика, точен. Мыслящий дурак не точен, думает about, ходит кругами в мысли вокруг да около предмета мысли. У него не одно следует за другим, а, напротив, перескакивает с одного на другое. Он нарушает правила мысли, ибо думает, что мыслить можно не по правилам, а по понятиям. Он не выводит их, а диктует, навязывает.
        Между тем умнее было бы только следить за тем, как растут и идут мысли, подводя тебя к понятию, к пониманию. Другими словами, мыслить так, чтобы были мысли на уме, а не глупости, может только умный дурак, который может ограничивать своеволие, находить смысл не в себе, а себя в смысле. Если только он это может. Прежде не мог, был своеволен, поэтому и был дурак. Вот поумнеет, то есть задумается и начнет думать. Дума сама наведет его на правила своего становления.
        Я сам думаю и понимаю мыслителей в той мере, в какой уже подумал то, что они надумали. В другом случае я не понимаю их и мне все равно, что они думают и думают ли они, вообще. Поэтому у меня нет авторитетов в мысли. В этом смысле я согласен с Аристотелем, которому истина, то, что есть, дороже его учителя. Ему дорог учитель, он любит его только в том, в чем узнает самого себя. Дело не в том, что он любит больше себя, чем учителя. Это следствие, а не причина. Причина выбора заключается в том, что для Аристотеля важнее то, в чем он согласен с Платоном, чем то, в чем он расходится с ним. Истина есть согласие Аристотеля с Платоном, то, что он платоник, но не во всем, в ином Аристотель сам учитель для перипатетиков (или аристотеликов). В этом это истина для иного платонику.
        Поэтому хороший, благой ученик, - это такой ученик, который дополняет своего учителя, идет дальше его. Но тогда он уже не ученик учителя, а учитель, который учит себя сам. Его ученики есть подставки учителя. Сначала ты подражаешь учителю, повторяешь его, потом споришь с ним, наконец, ты сам становишься парадигмой, примером для подражания. Налицо смена парадигм в учении. Но при этой смене, важно как то, что связывает парадигмы, так и развязывает. Есть не только разрыв, но и стык, шов традиции, преемственность в смене, сама передача мысли. Основой такой передачи служит идея. Она двоится в мысли, становится двусмысленной. Так из тождества рождается различие, которое доходит до противопоставления, из чего следует выбирать так, чтобы не допустить противоречия. Но как его не допустить? Умалением, отменой демонизации (отрицанием отрицания) самого себя».               
        Размышление заняло у Василия Ивановича очень много времени и после работы. Уже дома, отходя ко сну, он подумал, что осознание того, что нужно сделать, вызывает у него негативную реакцию неприятия; но пройдет время, и то, что появилось в сознании, стало жизненным фактом, фактичным, с которым нельзя не примириться. Так сивку-бурку укатывают крутые горки. Конечно, этой житейской истине далеко до философских откровений, но именно из такого рода незамысловатых истин состоят все эти классические произведения интеллигенции, которая стенает о том, что еще она должна сделать для несчастного народа, чтобы не чувствовать себя не в своей тарелке, а тем паче массовая литература для этого народа и бульварное чтиво самого народа. Взять ту же молодежь, как передовой отряд народа, который, несмотря на бешенный темп современной жизни, соразмерный ей, еще полностью не опустил на дно бывших до них и не поднялся наверх, как накипь, пена времени, став элитой, «сливками общества», - она уже не читает даже такую, с позволения сказать, беллетристику, потому что развлекается разглядыванием картинок из комикса, манги и тик-тока.
        Куда мысли такого вот Василия Ивановича угнаться за цифрой, которая щелкает в мозгу владельца гаджета, набирая обороты потребления.


Глава восьмая. Зарядка
        На следующее утро Василий Иванович чувствовал себя вполне свежим и готовым к употреблению. Его телесное пробуждение совпало с душевным пробуждением. Как говорят в таких случаях, он «воспрянул духом». Конечно, сам Василий Иванович вкладывал в это словосочетание дополнительный смысл. Он не просто приободрился после сна, стал бодрым. Он перевел свое сознание из режима бытового состояния, в котором пребывает подавляющее большинство народонаселения земной коры, в режим состояния «боддхи». Бытовое состояние сознания с точки зрения «вечного или бессмертного» Василия Ивановича включало в себя не только домашнее, но и рабочее состояние. Он полагал, что такое бытовое состояние необходимо этим смертным существам, чтобы преждевременно не свести счеты с жизнью или не сойти с ума.
        - Ну, и пусть они находятся в этом состоянии, - им же лучше, но не мне. - Так думал Василий Иванович. - Но у меня есть другое средство: философское.
        Этим средством для него служил философский камень. Он уже давным-давно вмонтировал его в свое сознание, чтобы благополучно отражать волны подавления интеллектуальной активности в эфирном пространстве, нагнетаемые башнями массовой коммуникации. Но философский камень как скафандр космонавта, как колпак дурака или, на худой конец, как тугой презерватив, предохранял его не только от идеологического эфира, но и от магического астрала, а также от научного ментала, на которые у него под воздействием этого буддхического кристалла выработался смысловой иммунитет. Но как только он выходил из своего медитативного состояния, символом которого и был этот философский камень, так сразу же поддавался всем этим «дурным влияниям». Они были дурными, только потому, что именно ему было дурно от них. Для других же существ, которые давно сжились с паразитами сознания и даже находились с ними в жизнеспособном симбиозе, эти состояния были вполне пригодны и удобны для эффективного функционирования в качестве или в виде, наподобии людей.
        Порой Василий Иванович чувствовал себя ангелом, парящим высоко в небе идей над неровной поверхностью земли, в которой копаются или копошатся люди, как какие-то насекомые. Или мнил себя магматическим, а то и ядреным жителем земных глубин, из которых поднимался на поверхность, как какой-нибудь титан, которого эти пигмеи коллективно загнали под землю. Да. он ощущал себя титаном, вроде деятеля эпохи Ренессанса. Действительно, Василий Иванович был неподдельным гуманистом. Как гуманный человек он не обидел ни одной мухи. Василий Иванович вспоминал себя, как еще в детстве хотел оборвать крылья у мухи, но его не по годам развитое сознание воспрепятствовало дикому детскому желанию причинить боль и вред живому существу. Ну, чем он сам отличается от мухи? Может быть, он тоже муха, только большая, которой родители уже оборвали крылья, и теперь он не может летать, но должен делать то, что они скажут. Да, только у него есть не просто сознание, а самосознание, а у мухи ни того, н другого нет.
        Все это было ему ясно, не ясно было только то, почему мыслящие люди на Востоке, вроде буддистов, не признавали и не признают существование даже таких, как они, мыслящих существ. Они полагают само сознание иллюзией. Другие же, как поклонники вед, признают существование лишь имперсонального абсолютного сознания. Василий Иванович не разделял точку зрения ни тех, ни других на самого себя, между тем признавая перерождение. Только в его случае перерождался не дух, относящийся к нему лично, как к своей подставке, а он сам. Иначе зачем он. Василий Иванович, нужен лично? Для того, чтобы быть подставкой сверхсознательного духа, кого, например, русские, к которым имел некоторое отношение Василий Иванович, будучи по происхождению из их числа, называют «богом», достаточно любого другого русского или папуаса, - главное, чтобы он только верил в это. Вера в это и называется этими русскими верой в бога.
        Но Василий Иванович не верил, а думал, вернее, он не верил для того, чтобы понимать, а думал, чтобы понимать. Он полагал, что люди верят, когда не думают, точнее, когда их дума, мысль не приводит к пониманию. Василий Иванович думал, что только в таком случае, когда дума не приводит к пониманию, можно и следует верить, вернее, тогда вера имеет хоть какой-то смысл. Однако он находил возможным думать и понимал самого себя не как иллюзию, а как саму реальность. Для него он был реальным, реальнее всего остального, включая в это и всех людей, взятых вместе и по отдельности. Как же иначе может быть для него? Если другие относятся к этому иначе, то это их дело, а не его. Ему до этого мнения прочих нет никакого дела. У него своя жизнь, а у них своя быть подставкой или чем-угодно.
        Такая мысль о том, что он, Василий Иванович, бессмертный, утешала его и развивала, ибо позволяла всех, включая бога, простить и отпустить с миром. Он спокойно смотрел в лицо смерти, тем более, что она не имела лица и была безличной. Где она, безличная, а где он, личность? Он прекрасно понимал уловку азиатов, которые не признают личность для того, чтобы смерть не беспокоила их лично: нет личности, нет кого ей и стирать. Но он не мог пойти на такую сделку и ради личного спокойствия отказаться от себя. И потом, какое будет личное спокойствие, если он сам откажется от себя, станет сам своей смертью? Нет, вы, паразиты сознания, не добьетесь этого от меня лично. Вся эта восточная мудрость, думал Василий Иванович, есть происки паразитов сознания, которые не спят, в отличие от этих йогов и бонз, делающих вид, что проснулись. Эти философы, точнее, мудрецы Востока стали сами иллюзией. Да, и в этом качестве они пробудились, как паразиты сознания, внушая всем прочим философам и не-философам, что все есть не все, а иллюзия, или есть только дух, а они есть ничто. Но те же русские пожалели себя и согласились быть в качестве тех, в ком есть бог. Они есть, потому что в них есть тот, кто лучше них, и поэтому они есть тоже. Какая боголепная сказка и какая сладкая, со счастливым, райским концом.
        Правда, есть еще коммунисты-ленинцы. Так те не веруют. Вообще, не веруют? Нет, они веруют, а не думают, к сожалению, но не в бога, а в «светлое будущее» для себя-эксплуатируемых и в «темное будущее» для буржуев-эксплуататоров. У них классовое чутье, которое они называют «сознанием, как свойством высокоорганизованной материи отражать объективную материю в субъективных образах». Надо же! Это особенно касается тех коммунистов, которые сидят во власти и считают себя эксплуатируемыми в качестве «слуг народа». Они, миллионеры, чуют, чем пахнет эксплуатация: пахнет баблом. Коммунисты утешают народ, что у него все будет потом, в светлом будущем. Народ им в ответ говорит, что «нас тогда не будет». Их утешают: «Ваши дети и внуки будут». «Будут ли? – сомневаются пролетарии, - на такие гроши они не заводятся». Им отвечают: «Здесь не заводятся, в другом месте заведутся, ведь коммунизм будет везде».
        Василий Иванович думал, что коммунизм будет в «этой самой пятиконечной звезде», а не везде. Звезда получается, если смотреть, подглядывать сквозь «эту самую щель» в качестве зрителя-вуайериста. Тогда и появляется отпечаток щели на луче света. Так щель еще и светится. Чем? Светлым будущим. Это идея коммунизма, которую скоммуниздили. Так оно, светлое будущее, сидит в звезде, в этой коммунистической матрице. Вот такая звездная болезнь. Эта болезнь идеологическая. Она осталась от осколков «кривого зеркала» идеологии, которое разбилось от столкновения с реальностью вещей, от вещизма, от мещанства. Чем не продолжение сказки о Снежной королеве сказочников, наследников Андерсена.
        Итак, Василий Иванович думал. Нельзя сказать, что он получал только эротическое наслаждение от мыслей. Не то, что он думал о женщинах. Он любил думать, ласкать, щекотать свою идею логосом. Но она никак не давалась ему, нежели только в одно касание, дразнила его, подзадоривая уловить себя. В результате он вздыхал и сдыхал или преждевременно заканчивал акт творчества, так и не в силах поймать ее за то самое место, которое он называл «моя трансценденция». Василий Иванович все еще ждал искомого откровения, когда идея возьмет и отдаться ему вся без остатка, станет ему близка. Он был близок ей, но она была для него далека. Она была тем прекрасным далеко, которое находилось вне пределов досягаемости его мысли. Его мысль была в идее, но идея не была в мысли; она была за мыслью, замыслом. 
        Но это идея, а как же быть с другим человеком? Этот другой был важен для Василия Ивановича, ибо с ним он работал, как педагог, наставник (master). Василий Иванович работал не с коллегой, ученым, тем более с мыслителем в живом виде (где последнего взять в наше бестолковое время?), а со студентом или магистрантом, реже с аспирантом. Поэтому ему приходилось проговаривать с ними такие элементарные истины, от которых до философских штудий еще идти и идти, и то бог его знает, когда дойдешь, и дойдешь ли.
        Вот только сегодня надо же было заикнуться ему на семинаре о Гамлете, и он сразу «поплыл», почувствовал себя не в своей тарелке, вроде того, как если бы попал при пробуждении правой ногой в левую штанину брюк. Какой еще Гамлет! Его студенты, не философы, слыхом не слыхали о принце Датском. Если они не знают даже Гамлета, то каким образом он сможет философствовать с ними, не имеющими даже начального материала мировой культуры для «разминки мозгов»? И это его студенты! Что же они обсуждают между собой на занятии? То, какая разница есть между пацанами и чушпанами. И что было делать Василию Ивановичу: обсуждать со студентами уличный дуализм, что ли? Нет, ни в коем случае, иначе он просто перестал бы уважать себя. Уж лучше разбирать догмы материалистической диалектики, от которых у него буквально закипал мозг от возмущения. Интересно, какой эффект это вызовет в варварской душе оцифрованного тиктоковца, если диаматом ударить по мату из подворотни?
        И он, как всегда, брался, вспоминая себя пионером, а потом пионервожатым, за сказки и страшные истории, которые вычитал из многочисленных книг или придумал сам, и на их примере разбирал то, что есть что и ничто и какой можно извлечь смысл из этих понятий.
        Начинался новый семестр и ему приходилось объяснять скучающим студентам, еще не отошедшим от шумных и веселых каникул, что такое эта проклятая философия, которая кружит вокруг, да около проклятых вопросов человеческого бытия. Ведь они совсем не готовы для такого вопрошания. Поэтому зачастую его занятия проходили зря, не оставляя никакого осмысленного следа в их пустом сознании.
        Но это как посмотреть. Не являлось ли его обсуждение философских проблем с нерадивыми студентами своего рода медитацией в восточном стиле, опустошающей их сознание от остатков тревожных мыслей?
        Для Василия Ивановича было важно понять, как следует вести занятие, чтобы самому было интересно учиться у себя. Для этого необходимо было раздваиваться, буквально расщепляться, как минимум, на два человека: на учителя и на ученика, на автора и на героя. В ходе занятия нужно было показать на своем примере, как ученик становится учителем, начинает спрашивать с себя. В этом качестве следовало быть многожанровым артистом. Уметь входить в образ ученика и создавать драматический эффект мучительного (учение как мучение) преодоления сопротивления учебного материала испытательной мыслью и радости обретения искомого ответа на запрос жизни. Следовало быть «ловцом душ» студентов, уметь научить их тому, как связывать и развязывать узлы смысла философских понятий в качестве понятий самой жизни, живых понятий, вернее, своих мыслей, оживающих в чужих понятиях.
        Вот как объяснить «человеку с улицы», а студент есть некто, вроде него, что такое философия, чтобы он хоть что-то понял, нет, не что такое философия, - это затруднительно понять даже самому философу, - но, по меньшей мере, самого себя? Кто он и в чем заключается смысл его жизни? Ведь это не понять само собой, без открытия. Открывая дверь в мир философии, ты открываешь дверь в свой внутренний мир, где, по крайней мере, есть место и для тебя. В большом внешнем мире намного труднее найти свое место. Примет ли он тебя в себя? Для начала ты сам должен принять себя. Но как это сделать без самопознания?
        Василий Иванович начинал знакомить ребят с философией с ее имени. Что оно означает? Любовь к мудрости. Понять, что такое любовь к чему-то легко. Недаром любой человек что-то или кого-то любит, например, самого себя. Любит – значит стремится стать похожим на то, что любит, желает уподобится ему или ей. Но для этого он должен знать, что хочет. Зная, что хочет, он догадывается о том, чего сам не имеет, ибо желает то, что не имеет. В человеке, как известно философам еще с древних времен, сущность не совпадает с существованием. Человек есть не то, что он есть, и не есть, то, что он есть. Вот почему человеку нужен другой человек, чтобы восполнить себя и дополнить. Таким образом, через другого он узнает и признает себя под взглядом другого. Быть в чужих глазах, казаться – это важно человеку, тем более, если этот взгляд есть отраженный в тебе.
        Но важна не только сама любовь, но и предмет любви, то, то ты любишь. В данном случае, это мудрость. Что она такое? Мудрость – это сущность это что чего? Мудрения, того, что следует замудрить, замутить, сотворить? Или затворить, заморить? Заморить кого-чего? Глупость. Мудрость есть своего рода такое снадобье, которым прочищают сознание от всякого рода глупости. Что нужно сотворить с собой? Нужно открыть самого себя, преобразиться в свете истины знания и незнания, ибо знание узнаете на контрасте, в споре с незнанием. Любовь к мудрости есть стремление к очищению сознания, к его пробуждению, к достижению состояния боддхи.
        Но для того, чтобы заниматься философией мало быть мужчиной или женщиной, иметь выпуклость или впуклость. Для этого, как минимум, нужно стать человеком. Вот станешь человеком, тогда и приходи к учителю философии за философией. Не стал еще человеком, воздержись беспокоить его попусту. В принципе, уже ко второму курсу университета ученик приучается, если не быть человеком, то быть похожим на него. Поэтому у него появляется возможность приступить к занятию философией. Что у него из этого занятия получится, одному богу известно. Философии уж точно получиться не может. Но хотя бы студент начнет понимать, что ему полезно заниматься познанием самого себя, чтобы знать, с кем он имеет дело быть. Это уже потом, спустя много лет, ему будет понятно, что он есть такой, каким он стал благодаря самому себе, то есть, философии. Таково слово не пацана или мужика, а философа. Понимать надо. Кулаком или членом это не понять. Голову надо иметь. И не члену партии, а человеку.
        Обыкновенно у людей сознание просыпается, пробуждается ближе к пенсии, когда, как говорят старейшины, следует уже «позаботиться о душе», потеряв крепость тела.  Но там оно тут же застывает, окаменевает и потухает. До этого срока люди живут либо во сне, либо, как пьяные, опьяненные и охмуренные чем-попало.
        Но Василий Иванович был человек необыкновенный. Был ли он, вообще, человеком? Может быть, он был инопланетянином? Все может быть. Недаром он вел себя очень странно. Но не является ли вообще, человек существом не от мира сего?
        Однако считать его сумасшедшим, шизофреником, было бы чрезвычайно просто. Такой чисто медицинский взгляд не может разглядеть сам феномен мысли, а тем более объяснить такой сложный и противоречивый характер, какой был у нашего героя. И все же одно дело желать контактировать с инородными, потусторонними сущностями или инопланетными существами и совсем другое дело вступить с ними в такого рода контакт. Тут поневоле задумаешься, а в ясном ли уме находится персонаж или автор – фантаст, большой выдумщик. Ведь событие такого контакта мало правдоподобно. Да, и сама теория или концепция паразитов сознания слишком уж невероятная, пусть даже они занесены в сознание человека не из космоса, а из самого иного мира. Но что если иным миром для сознания является тоже самое бессознательное? Не есть ли оно «свое иное сознания», его не собственная часть, не-Я самого Я сознания? Тогда может быть понятна позиция контактера Василия Ивановича, - что он сильно хотел, то и получил. Пожелай он меньше положенного ему по идее, то и не получил бы вовсе.
        Не является ли ясному сознанию при обострении ума то, что ему не ясно, не видимо, прямо противоположно? Не есть ли это событие того, что можно назвать отождествлением прямо противоположного, обращением в себе иное? Так не-Я, трансцендентное Я, является ему, имманентному своему материальному носителю в виде иного, трансцендентального Я. Не есть ли образ Анны Петровны явление не менее реальное для сознания Василия Ивановича, чем явление привычного мира, но тем не менее это явление не мира помимо его сознания, но мира его сознания, часть его самого?
        Но в таком случае не потерял ли он способность видеть различие между одним и другим? Ведь эта способность и есть Я как чувство реальности, чувство или разумение границы (меры) внутри самого сознания между тем, что субъективно и объективно? Не является ли забвение этой границы, перешагивание через нее или, как говорят, философы, «трансцензус», а то и «трансгрессия», расширение внутреннего пространства, измерения сознания до границ мира, а не только языка, признаком ненормальности, выхода из себя?
        Или это «новая нормальность» мистика, которая со стороны специалиста, строго спрашивающего и отвечающего за такую норму здоровья сознания, оценивается в качестве его инфантильности, задержки развития на стадии подростковой романтической мечтательности? Не есть ли так называемые «паразиты сознания» лишь имя того, что можно назвать иначе, как навязанное мнение, внушенное вышестоящей инстанцией?
        Но что это за инстанция, какого она характера: идеологического или логического, духовного? В случае идеологии – это слишком примитивно, глупо, недостойно самого описания. В случае якобы духа несообразно, ибо дух или то, что с ним путают, работает с таким убогим, человеческим материалом в режиме веры, а не мысли. Нет это не тот случай: идеология глупа в той мере, в какой хитра, ибо хитрость - это обратная сторона глупости, религия самоуверенна. Здесь больше подходит логика. Именно она ведет к идее, явлением которой и является мысль, природа коей идеальная, а сущность логическая. В случае с «паразитами сознания» мы имеем дело с логической, а не с властной, идеологической или соматической, телесной или душевной, внушительной или правоверной инстанцией, которую религия в лице попов и мулл ложно принимает за дух. Все эти инстанции имеют материальный характер, естественный или искусственный, условный, ритуальный, в отличии от собственно логической инстанции.
        «Паразиты сознания» есть явления не физической реальности и не социальной физики, а метафизики, но той декадентской метафизики, которая совершила инверсию и дошла, опустилась до математической диверсии, до подмены мысли голой информацией. Таким порнографическим образом эта уже натуралистическая метафизика решила управиться со свободомыслием, заковав мысль в догмы (оковы) машинного кода. И не важно, кто подлинный автор этой убогой метафизики, слуги антихриста, злобные инопланетяне или дегенеративные человеческие умы. Важно то, что эта дегенерация мысли, вообще имеет место. Что дальше? Только тотальное падение в бездну бессознательного, которую незрелые (детские или бабьи) умы восхищенно называют, как заговоренные врагом рода человеческого, «океаном бессознательного». Как тут не вспомнить миф о Еве, которая вкупе, в постыдной связи с дьяволом соблазнила Адама плодом с древа познания добра и зла.
        Конец этого развернутого размышления Василий Иванович додумал уже на работе в университете, зайдя в учебную аудиторию и обратившись машинально к ней с вопросом, о чем ему теперь нужно читать лекцию.
        - Ребята, на чем мы в прошлый раз остановились? – спросил н своих студентов, глядя куда-то вдаль поверх их голов.
        - На Гегеле, Василий Иванович, - напомнил ему и свои сокурсникам всегда внимательный Марк. – На его системе понятий.
        - Ах, да, на системе понятий, - повторил за студентом доцент. – Я вот о чем подумал: у Гегеля система понятий стала субъектом.  Систему понятий он назвал Понятием. На это суждение меня навело мое утреннее размышление. Понятие у него является спекулятивным субъектом. Спекулятивный субъект – это предмет логики Гегеля. Он одновременно существует как объект. Его существование объективно. Спекулятивный субъект схватывается им в сознании в качестве всеобщего, доступного только в мысли, как смысловая связь между понятиями или частями одного и того же родового целого, но не одним таки образом являющегося и проявляющегося в их виде. Это понятийное целое становится иерархией восхождения от абстрактного ко все более конкретному, разветвленному, развитому формированию системы из основания – из бытия в себе через (посредством) иное себе в природе, в естестве для себя у себя в государстве людей, осознавая себя бесконечным духом в идеи, в абсолюте.
        Таким образом, дух находит себя, как идею, в осознании себя посредством человека в форме государства. Государство есть системный субъект. Системный субъект. Дух объективно реализует себя в качестве государства. Он представляет себя, как системный субъект государства, являясь в действительности духом государства или абсолютным субъектом, субстанцией государственной системы. У него государства есть и субъект, и объект, их конкретное единство. Но ему этого мало. Гегель понимает государство еще как государственного субъекта и субъекта государства.
        - Разве это не одно и то же?  - возразил Кирилл.
        - Нет. Государственный субъект есть элемент множества, момент или часть целого, а субъект государства есть само целое. У него они сливаются.  В результате появляется парадокс множества, которое включает в себя, как целое, себя же в качестве части. Здесь, в субъекте, логика совпадает с реальностью, царит единство субъективного и объективного. Государственный субъект становится субъектом государства. В идеи это логический субъект является субъектом логики. Подлинным субъектом у Гегеля становится философское понятие ли спекулятивный смысл, которое становится действительным в форме государства как систематизированного бытия. Не человек, а государство есть действительный, абсолютный субъект развития идеи. Где же у него человек? Человек у него слуга государства. Он играет служебную роль, является средством осознания государства пределом развития бытия как системы понятий из основания, которое есть в наличии. Человек особенным, разумным, государственным образом служит государству, как всеобщему целому, в качестве его отдельной части гражданина (атома, неделимого элемента государства), члена корпорации или органа (института) государства и члена семьи как клетки (молекулы) государства.
        Собственным образом развивается не государство, а человек. Он есть субъект развития. Он есть своего рода то, что обращается вокруг себя, обращаясь вокруг общего центра. Центром, целью развития является Я. И Я есть центр обращения всех Я. Вот это всеобщее Я и есть абсолютный субъект. Он доступен каждому «я» (человеку) через «свое Я». Чем свое Я является для человека? Самосознанием. Самосознание – это место всеобщего Я в каждом человеке, место духа внутри индивидуума в качестве его разумной души. Но есть абсолютный дух. В нем то, что в человеке является душой, есть тело. Это бессмертный разум. Не только дух бессмертен в абсолютном субъекте, но и его тело – всеобщий разум. Но развивается ли сам абсолютный? Да, он развивается во всем, в частности, в человеке. Но его развитие носит характер не актуализации, а потенцирования, ибо дух или бог уже есть актуализированная бесконечность. При этом бог потенцирует не сам, а предоставляет себя в качестве дара, способности своему иному, в данном случае, человеку в качестве цели для достижения. Разумеется, человек не способен стать богом, но благодаря стремлению к богу, н становится самим собой, человеком.
        Есть ли бог абсолютный субъект помимо всего, включая во все и человека? Нет, он есть во всем, включая и человека, бог, а не мир и не человек. В человеке он есть разумная душа, в мире идея мира. Человек есть в боге не как бог и не как все, а как идеальный человек. Но есть ли он до мира и до человека? Есть, до он есть то, что будет после, - ничто как минимум бытия или одно бытие без многого. Во всем он есть максимум бытия. В человеке бог есть оптимум (мера, разум) бытия. Вне своей духовной субъективности, он есть духовная объективность, сам порядок мира, его космос. Мир без порядка хаотичен. В мире необходим порядок, чтобы был космос. Но в мире есть не только порядок, закон, но и свобода. Она от субъекта. Само существование в мире субъекта необходимо. Поэтому свобода объективно существует как субъект в духе. Дух необходим как свобода. Необходимость свободы заключается в разумности. Неразумность, иррациональность свободы проявляется в желании как в недостатке воли, которая своевольным желанием пытается восполнить свой недостаток.
        Чем является для конечного Я бесконечное Я или Я без конца? Пределом, концом Я, фокусом концентрации на одном Я. Отношение к другому Я возможно только через свое Я. Стремление к себе, углубление в себя обращается в движение по направлению к другому Я вне тебя. В другом есть то же самое, но не такое Я, как в тебе. Помимо тебя и других Я нет никакого Я. Оно уже есть, распределено между вами как предустановленная гармония бесконечного множества конечных Я.               
        Есть свое другое Я и есть чужое Я. Свое другое Я есть та часть сознания, которая вытеснена моим Я со света сознания в его тень. То есть, это Я есть олицетворение той части сознания, которая не признана моим Я в качестве самого себя. Тень сознания сопротивляется свету сознания и пытается выйти из тени на свет, старается обрести место под солнцем сознания, быть осознанным самим Я, являющимся светилом сознания. Я есть точка сбора сознания, его центр, с которым ведет борьбу периферия сознания, которая скрывается в тени. Конечной целью тени сознания является затемнение всего сознания, доведение его до бессознательного состояния.
        Но для того, чтобы затемнить сознание, необходимо его засветить сообразно логике противоречия, создав противоположный центр сознания в его глубине. Ведь свет светит во тьме, его видно на контрасте, на ограничении и определении света необъятной тьмой. Создается такой анти-центр Я уже не пассивным поглощением света, его деактивацией, а его активным, точнее, реактивным отражением. Возникающее противоречие между светлой стороной сознания и его темной стороной превращает резкую границу между ними в мутную зону перехода, где борьба света и тени или игра излучения и отражения расщепляет само Я сознания, доводя его до болезненного состояния сомнения в себе. Вот на этой кромке сознания, на его поверхности пытается удержаться Я, которое колеблется между глубиной и высотой сознания, его низом и верхом, подсознанием и над-сознанием или сверхсознанием.
        Сверхсознательная часть сознания является «территорией бога», его местом расположения в самом сознании. Это тот другой или другое Я, вокруг которого обращается мое Я. Я бога находится внутри Я человека. Я человека накручивается на Я бога, когда раскручивается в себе, занимается самосознанием, то есть, самопознанием. Я бога скрывается в самом центре, в сердце или сосредоточии человеческого Я. Оно там свернуто и не осознается человеком. Он принимает его за свою тень, собственное бессознательное. Это сокровенная часть сознания. Она выходит на свет, когда человек начинает узнавать себя, принимает другое, чужое, божественное Я за свое.
        Бог дает человеку, дарит такую возможность принять его сознание с Я за свое, но только в той мере, в которой человек способен к самосознанию. В той мере, в какой он не способен принять всеединое и бесконечное божественное сознание и стать богом, божественным Я в силу своей слабости, ограниченности тьмой, конечности существования, оно обособляется в нем и превращается в подсознание. Это уже не само божественное Я, а его симуляция, иллюзорное отражение, выдающее себя за него. Оно и есть дьявольское изобретение, противодействие той части божественного сознания, которая не принимает человека в себя.
        Другими словами, человек принимает за дьявола ту часть божественного сознания, которая отвернулась от человека, не приняла и не признала его, не отдала ему себя. Почему? Потому что человек инороден богу и только из милости, из сострадания бога, с его помощью преодолевает ту пропасть, которая лежит между конечным человеком и бесконечным богом. Эта пропасть является человеческой смертью. Человек в силу свое слабости застревает на полпути к богу в серой, мутной зоне турбулентной неопределенности, колебания на границе, на поверхности между глубиной и высотой сознания. Смыслом его существования на границе касания миров или мировых измерений, его предназначением является прояснение этого места как своего, его освоение в качестве самосознания. Человеку необходимо в течении всей жизни осознать себя в качестве душевного, пограничного, трансцендентального существа, распятого между трансцендентным идеальным миром духа и имманентным материальным миром природы и общества, которые цепко держат его в своих цепях причинной зависимости и причиняют ему боль сознания.
        Ну куда он без них?! Они цепко его держат и тянут вниз. Между тем, как бог зовет его вверх. Так человек растягивается и развивается до тех пор, пока не разорвется и не погибнет от смертельного напряжения. Поэтому вовремя или своевременно следует ослабить хватку противоположных сил и пожить для себя. Ведь человек есть не только зависимая переменная, но и независимая, самодостаточная величина в качестве самосознания. Ему следует заниматься не только познанием бога, природы и общества, людей, но и самопознанием, нужно в силу своего положения «между» самому обратить внимание на себя. Для этого же внимания без бога, как и без природы и общества, не обойтись. Следует не только работать на них, но и заставить или, лучше, попросить, уговорить, увлечь, соблазнить работать на себя. Любовь невозможна без соблазна. Соблазн как желание является мотивом любви. Если бы это было не так, то бог не стал бы помогать человеку и не умер, точнее не попытался сделать то, что моет только человек, - умереть. Для бессмертного смерть является соблазном, как для смертного бессмертие, вечная жизнь. 
        Я уже говорил вам, ребята, о том, что мы живем в век антихриста как симуляции бога, который пришел на смену сатане, сняв с нас напряжение противостояния хаоса ереси догме порядка, воплощением которого был дьявол. Но не стоит успокаиваться и потирать руки. Симуляция есть продолжение сатанинской пародии и дьявольской имитации. Мы перестали показывать язык реальности, потому что она обрела себя в языке, переписав, транскрибировав себя. Является ли ныне реальность реальностью или она уже испарилась, оставив после себя неуловимый призрак, которым мы являемся?
        - И что нам делать, учитель, в таких опасных условиях? –спросил Александр.
        - Благодарю вас, Саша, что вы разделяете со мной тревогу за нашу судьбу. Ребята, я думаю не ошибусь, если скажу, что многие из вас, - мне повезло в этом с вами, с вашей группой, - понимают меня, понимают всю опасность создавшегося положения для вашей души, вашего личного сознания.
        Единственным средством защиты против наступления антихриста, этого кошмарного порождения слепоты нашего сознания, естественного интеллекта, сна разума человечества является ясность человеческого ума, разумеется, в той мере, в какой она доступна нам. Уверю вас, ребята, она стала намного ниже, чем была. И нас, тех, кто проявляет бдительность духа, кто пробудился от этого кошмара разума. Все остальные спят в матрице информации и видят сны, сообщаюсь в них друг с другом. То, что жизнь есть сон, о чем нас загодя предупреждал Педро Кальдерон со сцены, стала явью. Спящие ячейки антихриста мня себя создателями искусственного интеллекта. О, вы, глупцы, чего вы заслуживаете? Быть рабами своей же собственной глупости. Кто вас обманул? Вы сами, превратно истолковав, будучи под внушением больного воображения и вредной идеологии расчета с реальностью и поставки ее на потребу, на поток потребления, истинное положение вещей, приговорили себя к концу света. Что такое конец света для вас?
        Само-сворачивание вашего Я в информационную матрицу социальных сетей. возвращение в утробное состояние вашего собственного интеллекта. Там, в виртуальных снах вы пытаетесь обрести искусственное бессмертие, спрятаться от естественной смерти, которая ждет вас в действительности. И в самом деле зачем богу инфантилы, которые служат не ему, а призракам, паразитам сознания. Вы своими собственными руками закрыли для себя окно для контакта с реальностью и открыли дверь в мир иллюзий. Иллюзия стала для людей, ребята, самой реальностью. Это реальная иллюзия. Но мы с вами знаем, что не иллюзия, а реальность, а не иллюзия, является пробным камнем, мерилом, критерием самой реальности и ирреальности, иллюзии. Эта реальность есть реальность сознания, как самосознания, личного, а не коллективного сознания. Но до такого сознания еще надо дорасти, стать личностью, а не быть только индивидуумом в коллективе.
        - Но как нам стать личностью. Вот вы, Василий Иванович, например, личность? – спросила исподтишка доцента въедливая Света.
        - Здесь аргумент к личности не работает. Я не парю вам мозги, как какой-то учитель, который docet «от сих до сих», но и вы соответствуйте своему предназначению быть сознательными, не спящими, а пробужденными к творению самих себя. Даже Будда, как воплощение молчания (и в самом деле, лучше молчать, медитировать, чем болтать, проповедовать всякую глупость, вроде рясоносцев), не стерпел и перед самой смертью проговорился бестолковым ученикам, что весь толк заключается в том, чтобы быть светильниками, освещать самим себе свой путь, а не молить бога в напрасном ожидании его помощи. Любой человек может быть личностью.
        Правда, для этого, как минимум, следует еще стать человеком. И при этом не потерять желание быть ей. У многих к тому времени, как они становятся человеком, пропадает всякое желание. Знаете ли, с возрастом человек превращается в импотента. Да, зачем мне это надо! Ух, устал! Пусть лучше я отдохну и на пенсии отойду к вечному сну.
        Возьмите тоже самое молчание космоса. Чтобы его объяснить, один фантаст додумался до такой ереси, что сравнил разумных существ с охотниками в космосе, которые охотятся друг на друга в нем, как в «темном лесу». Что у такого человека может быть в голове, если он так маркирует разумное существо космоса? Разумеется, клубок паразитов, которые опутали его сознание своими щупальцами и навязывают ему в качестве глупости все, что они не захотят. Так думать может только тотально закомплексованный человек, вроде хрестоматийного чеховского учителя в качестве «человека в футляре». Его современная версия вам всем хорошо знакома – это человек в гаджете.
        Молчание космоса необходимо нам, чтобы самим стать мыслящими, настроиться на медитацию. И в не обрести контакт с самими собой и с миром таких же медитирующих существ. И чем им с нами говорить? Но им есть, о чем помолчать вместе с нами. У нас же получается, что они молчат за нас. И нам никак нельзя установить с ними контакт.
        После лекции он клял себя за то, что не предупредил своих студентов, что любой из них может легко вернуться в первобытное утробное состояние бытового сознания, как только окажется дома. И тогда пойдем прахом вся его тонко выстроенная работа над своим сознанием. Ведь близкие, домашние – это самые первые наши враги. Среди них заглавным врагом выступает он сам. Неимоверно трудно бороться с самим собой. Уж, лучше помириться и сделать то, что от тебя просят, что ты сам хочешь. Что же ты хочешь? Ничего не делать с самим собой. И для этого есть домашние дела. О них тебе обязательно напомнят твои домашние, если ты сам не догадаешься об их существовании. И тогда пиши пропала работа над собой. Домашние заботы и есть способ существования обывателя в мире, его неподлинная экзистенция. От них надо уметь отстраняться умом и душой, практикуя подлинную экзистенцию. Следует философски относиться к себе и к людям, к близким и, вообще, к жизни, так, как если бы их, включая и тебя в мире, могло и не быть. И что с того? Да, ничего. Пустое и отношение к пустому пустое. Так не относись, не принимай во внимание, только делай вид. Зачем? Чтобы отстали и дали подумать, заняться самому собой.
 
 
Глава девятая. Роман с советской литературой
        Василий Иванович устал от занятий и ему хотелось домой. Но на очереди было еще одно занятие с филологами по унылой теме, посвщенной советской философии. В последнее время ему не очень нравились когда-то любимые занятия историей человеческой мысли, тем более такой, в какой было меньше ее самой, этой мысли. Любовь к истории чужой мысли перебивала любовь к собственно(й) мысли. Он не чувствовал себя в советской философии в мысли. В ней было нечто постороннее мысли, над чем он не хотел ломать голову. Может быть в ней слишком много было слов?
        Так иногда бывает: ты говоришь, говоришь, а твои слова ничего не значат или значат то, что ты не думаешь. Кто в этом виноват? Естественно, тот, кто тогда жил. Кто за него подумает? Неужели товарищ Сталин? Тому некогда думать, надо клепать из людей стальные заклепки. Или тем более осмелится и скажет, что думает? Всех, кто думает, уже вывезли на пароходах за границу или отправили валить лес: такое занятие более полезное для индустриализации. Вместо мыслящих за дело мысли взялись пишущие. Ведь в России поэт или писатель больше, чем поэт или писатель. Ладно, пусть и пророк тоже. Но ему, этому поэту и писателю, этого мало, - ему подавай и мыслителя в придачу. Но пророчествовать не для того, чтобы разродиться мыслью. Речь пророка, как вода, льется не для рождения мысли, а вместо мысли.         
        Кстати, для слова мало одного слова, требуется еще и мысль, которая едина с ним. Но слово советской литературы смогло обойтись без мысли. Об этом думал Василий Иванович, рассказывая филологам о советской философской литературе. Он чувствовал себя, как читатель этой литературы, находящимся в бочке или в яйце, вроде киника или аскета, в котором так тесно для мысли, что не с кем поговорить. Да, и о чем и, главное, с кем говорить? В советской действительности приходилось философствовать не мыслью, а телом, кулаком, доказывая всем, что добро должно быть с кулаками, которыми следует хорошо работать, чтобы расчистить себе путь к корыту с ценностями. По мере того, как жизнь советских людей становилась лучше, богаче, веселей, у них происходила переоценка ценностей, - одни из них идейного, общего, коллективного содержания уступили свое место другим, уже частного и материального содержания, не выдержав испытания постукиванием молоточком идеологии по голове. Многие стучали на многих и, наконец, достучались до общества массового употребления. Ели бы Ницше знал, к чему приведет его манера, метод простукивания былых ценностей жизни, получив массовых характер, он, наверняка, задумался бы и перестал стучать, как дятел, нести всякую, не проверенную логикой, а не грамматикой, отсебятину.         
        - У нас, как всегда расположенных сбоку припека, в данном случае отрезанных опущенным Сталиным тяжелым занавесом от мировой закулисы, - делать нечего, - стали смотреть не на мир, а на самих себя. В результате появились доморощенные, атипичные мыслители в простонародном виде поэтов и писателей. Все прочие господа мыслители вкупе с господами поэтами и писателями уехали за границу. Некоторые потом вернулись, чтобы писать на своем родном языке. Ну, кому нужен русский язык в Европе? Эти господа, йоги советской беллетристики, от нечего делать стали разглядывать и расковыривать собственный пуп. В этом они нашли смысл своей жизни, возомнив себя, вроде пупа земли.
        Ну, как же, они непосредственно стали описателями жизни трудового народа, впервые в истории человечества взявшего власть в свои мозолистые руки, чтобы управиться с собой. Но справились ли советские писатели с описанием новой жизни? Все ли люди «вылезли из грязи в князи», как их герои? Одного описания для этого мало. Из народа повылезали только новые господа, товарищи-начальники. Так и из советской литературы получилась только одна социал-реалистическая квашня. Вместо смысла, как завязки-закваски, она держалась на одном честном слове болтуна-рассказчика, подкованного стальными заклепками идеологии.
        Одно нравилось Василию Ивановичу в работе с филологами, это то, что приходилось иметь дело с девушками. Здесь было не одно эстетическое удовольствие мужчины-преподавателя, но и радость говоруна, что его слушают, а девушки умеют и любят слушать ушами. Парни же любят сами поговорить, независимо от того, есть ли что им сказать. Или они любят глазами, любят то, что могут показать им девушки, а они пощупать их за одно и то же место. Поэтому приходится ходить перед ними кругами и демонстрировать всякие условности, чтобы не обидеть их чувство мужского достоинства, вместо того, чтобы делать дело, - мыслить мысль.
         Ходить вокруг да около научило советскую интеллигенцию продолжительное обслуживание на ниве просвещения невежественной массы народонаселения и стоящего над ним начальства, которое было просвещено в той же мере, что и остальное население. Приходилось быть промокашкой для общего сознания-размазни или узкой прокладкой между тонким слоем крема и толстыми слоем теста, а то и короткой промежностью между узкой щелью власти избранных и широкими воротами для всех прочих. Хождение кругами вокруг предмета внимания способствует его всеохватному обозрению со всех сторон, что наводит на размышление в целом как умной связи частей-сторон одно и того же.      
        Перебирая советских писателей в своей памяти, Василий Иванович не мог найти ни одного, которого он любил почитать. И только опустившись на дно своей укороченной возрастом памяти, он нашел пару имен писателей, творениями которых зачитывался в детстве. Это были детские писатели Алексей Толстой и Александр Беляев. Василий Иванович серьезно считал фантастов писателями для умственно недоразвитых читателей, какими являются дети, разумеется, включая в эту категорию читателей и так называемых «взрослых детей», то есть, наивных, инфантильных людей, у которых с годами, если не веками, так и не появилось собственное самосознание. Фантастика, начиная с произведений ее основателя, Жюля Верна, так и «не вышла в люди», в настоящую литературу с обочины науки, которую она популяризировала, представляя в художественном образе, но не схватывая в сути, в смысле понятия. Ну, скажите на милость, кому интересно читать про быт рядовых ученых, который старательно описывал такой советский писатель, как Даниил Гранин. Уж лучше почитать про фантастические открытия ученых будущего, вроде английских ученых, о которых пишут в газетах.   
        Повзрослев и избавившись от гиперболических комплексов «инженеров душ» и «говорящих профессорских голов», он взялся за взрослые романы Алексея Толстого, но так устал от хождения по мукам, как читатель, что не осилил не только роман мазохиста, но и даже хрестоматийный роман о «Петре Великом». Он припомнил, что мазохистское копание этого автора в ужасах немецкого порядка довело его до преждевременной смерти. Тут он припомнил уже другого мазохиста – актера-каратиста, - который умер от наслаждения быть подвязанным за собственные яйца в одном из борделей Бангкока. И в самом деле, чем является чтение романов, как не отложенным удовольствием мазохиста, эротический интерес которого автор возбуждает, соблазняя его тем, что покажет то, что утаил от читателя, потом, на следующей странице, уподобляя себя алкашу, уверяющему, что это последняя рюмка, употребив которую, он точно завяжет сюжет. Но читатель напрасно ждет, ибо писатель продолжает развязно водить его за нос, кастрируя окончательное читательское удовольствие. Тем самым он превращает чтение в ужас без конца.
        - Интересно, тому, кто много читает современную литературу, есть большой шанс схватить проста…               
        И тут Василий Иванович поймал себя на мысли, точнее, на глупости что высказал ее вслух. Он не договорил ее, но понял по царящей тишине в аудитории, от которой он буквально похолодел и оцепенел от смущения что студенты догадались о его опасениях.
        - Теперь вы, Василий Иванович, понимаете, почему молодые люди не читают литературу, несмотря на ваши рекомендации читать оную, - поддел его Игнат под смешки сокурсниц. – Минздрав рекомендует в таких случаях мягкое порно.   
        - Я тут говорю о соцарте, а вы советуете мне заняться порнографией. Небо и земля. Знаете, Игнат, я служитель небесной Афродиты, а не земной. Во как раз современная литература, а не литературная классика, например, XIX века, делает человека больным. Конечно, советская литература не порнография.
        - Зря, - возразил Игнат.
        - Да, что ты заладил порнография, порнография. Скажи проще: откровенная литература. Прежде была сокровенная, таинственная, женская литература. Теперь она грубая, мужская, – вывела Марьяна, поправляя бежевую кофточку на своей округлой груди, предположив, - наверное, поэтому, вам, Василий Иванович, она так нравится.   
        - Литература или грудь? – предположил уже Евгений.
        - Тебе завидно? – спросила его Марьяна, поворачиваясь в разные стороны, чтобы показать свой атрибут во всей красе.
        - Василий Иванович, вам не кажется, что женская грудь является таким же архетипическим героем классической литературы, как красный галстук пионера являются героем детской советской литературы? – спросил доцента все тот же Игнат.
        - В том смысле, что тот и другой модус субстанции женщины и пионера возбуждают по-разному мотивированную публику? Ну, тогда не грудь, а сама женщина является героиней, вроде мадам Бовари, грудью проложившей себе место в классическую литературу. Ее грудь может служить метафорой, вернее, метонимией кормилицы, вскормившей роман воспитания прекрасных чувств для несчастных жен, находящих утешение в объятиях неверных любовников.
        - Но как же быть с маркизом де Садом, который прославился своими романами воспитания для красных от стыда девиц, - возразил Евгений.
        - Вы не правы, Евгений. Маркиз де Сад писал не для невинных девиц, а для галантных дам. Спасибо вам, что вы напомнили нам о былом существовании классического романа соблазна. Этот роман об опасных связях стал в следующем столетии романом исповеди сына века – романтика с несчастной душой, которого бросила его возлюбленная только для того, чтобы стала соблазнять ее подруга, показывая герою свою прелестную ножку, которую она задрала ради эстетического удовольствия. Романтики соблазнили читателя душевными переживаниями, перенеся его эротическое внимание с чувственного ощущения на чувствительное восприятие.
        Так вот я не вспомню ни одного советского романа, даже повести или рассказа, который заставил бы меня зачитаться собой. Тем не менее в XIX веке был такой и не один, к которому я не один раз возвращался.
        - Дайте, я угадаю какой! Это роман Достоевского? – протараторила Лариса.
        - Верно. Но роман не только Достоевского, а еще и Льва Толстого. Им сравни трагедии Софокла, Шекспира и Шиллера, поэмы Данте и Гете.
        - И роман «Дон Кихот»? - предположила Марьяна.
        - Автор плутовского романа на любителя, - ответил Василий Иванович, невольно подумав про себя, о том, не мнит ли она себя русским подобием Дульсинеи Тобосской, а его Дон Василием. -  Мне предпочтительнее де Унамуно. Хотя в детстве я прочел все собрание сочинений Мигеля де Сервантеса Сааведра в пяти томах и почитывал испанскую драму, тех же Лопе да Вегу, Тирсо де Молину и Педро Кальдерона. Мне нравилась итальянская новелла Возрождения и старорежимная французская изящная и философская словесность, английская литература XVIII – XIX века от Филдинга со Стерном до Стивенсона, естественно, многое из континентальной литературы XIX века. И все равно, даже роман уже XX века, роман-анамнез Марселя Пруста, курортный роман Томаса Манна или «роман без свойств» Роберта Музиля, а также интеллектуальный роман Колина Уилсона, роман с философской нотой Айрис Мердок, роман-притча Уильяма Голдинга не сравнится с романом наших писателей, Достоевского и Толстого. Хотя и к ним у меня, как читателя, есть масса вопросов и замечаний, например, к автору такого хитроумного персонажа, как «человек из подполья», вроде наследника «хромого беса». 
         - Но где же Кафка? – спросил Игнат
         - Я не любитель австрийских аттракционов. Еще вспомните Витгенштейна для полноты картины. Вы его случайно не знаете?
        - Знаю.
        - Откуда?
        - Неужели вы не помните? Когда вы задали задание прочитать философский трактат, то Игнаша понял вас буквально и из всей философской литературы выбрал именно этот трактат, - призналась Марьяна за Игната.
        - И что вы поняли из чтения трактата Витгенштейна? – спросил учитель.
        - Я понял, что такое философия.
        - И что она такое?
        - Философия – это работа над языком. Нужно работать над языком до тех пор, пока не поймешь, что ничто не понятно. До такой работы ты этого не понимал, и думал, что понимаешь то, что говоришь, а после понял, что ошибался. И поэтому перестал говорить на тему понимания.
        - Знаете, Василий Иванович, я недавно закончила читать роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Он произвел на меня такое сильное впечатление, что я теперь часто представляю себя Маргаритой. Сегодня я вообразила, что попала на бал сатаны.
        - Ну, ты, Лариска, и ведьма. На бале сатаны Маргарита танцует голая, -  объявила Марьяна.
        - Ну, тебя, Марьяна.
        - Ребята, я узнаю от вас с каждым днем что-то новое, что удивляет меня. Как можно грезить этим, позвольте мне сказать, романом-пародией на серьезную, трагическую поэму «Фауст»? Я пробовал читать Булгакова, но у меня эта затея так и не получила своего развития, и я не дочитал его роман до конца. И слава богу. Поделом этому адвокату дьявола за то, что он согласился написать евангелие по заказу Воланда, этого Мефистофеля Булгакова. Писатель изобразил дьявола в образе Воланда. Это его творение. Бог не творил дьявола. Булгаков его сотворил. И творение покорило своего творца, которому он принес себя в жертву, как писателя в образе Мастера. Ему же он отдал и любовь Мастера, Маргариту. Мастер и Маргарита. Кто соприсутствует героям его произведения? Бог? Нет, его противник, дьявол. Ему служат герои романа. Это очень темный роман. В нем не смысла. Отсутствие смысла рождает чудовищ больного воображения автора, образ которого в романе сходит с ума, когда пишет роман. Это не могло не случиться. Всему виной связь с дьяволом, она лишена смысла. Здесь впору говорить о том, что там, где не смысла, смыслом становится бессмыслица.
        В этом смысле роман «Матер и Маргарита» является картиной, символом всей советской литературы, в которой нет никакого смысла, за исключением абсурдной коммунистической идеологии. В ней все, что не говорится, следует понимать прямо в противоположном смысле, обессмысливая само высказывание. Например, в реальности не пролетариат - могильщик капиталиста, а, напротив, капиталист - могильщик пролетариата.
        - Можно вопрос? – перебила его рассуждение Анастасия.
        - Конечно, можно, только потом, после моего ответа на ваш вопрос, напомните мне, на чем я остановился. Видите ли, рассуждение, в отличие от размышления, как созерцания мыслей, отвлечено от них, берет их абстрактно; но может потерять их конкретную смысловую связь, акцентируя внимание рассудителя на самом отношении следования как общем, а не на том, что в частности следует, за чем следит мыслитель. Хорошо?
        - Хорошо. Вы, вообще, неодобрительно относитесь к фантастике?
        - Это почему? Совсем нет. Фантастика раскрепощает наше воображение. Но она относится к жанру массовой литературы для определенной возрастной аудитории, то есть, к массе подростков, которые тем и отличаются от взрослых в силу своих переходных психосоматических особенностей «стадным сознанием». Люди с недоразвитым сознанием имеют тенденцию собираться в толпу, в бессознательную массу негативно, агрессивно настроенных организмов. Их сознание угнетает организм массой импульсов, всплеском, взрывом гормонов. Поэтому они ищут им выход. Фантастика предоставляет им выход в неограниченном пространстве возможностей мира или порядка воображения.
        Из всех под-жанров фантастики я предпочитаю «научную фантастику», за неимением философской, по причине того, что наука вносит свой порядок в воображение, ограничивает его разумом, делает его мерным, умеренным и потому понятным уму. Особенно мне нравится та научная фантастика, которая не просто служит наглядной, образной иллюстрацией научных открытий и технических достижений, но и задается вопросом о смысле жизни. Это фантастика Лема, Ефремова, братьев Стругацких и всех прочих фантастов, вроде них, правда, если они еще имеются, в чем я очень сомневаюсь.
        - Почему сомневаетесь?
        - Ели они и есть, то их никто не читает. Да, и те, кто есть, сбились на дешевую симуляцию, которая лучше коммерциализуется из-за низкопробного вкуса массы читателей. Чем больше количества, тем хуже качество товара. Так, что мне нет никакого дела до литературных симулянтов. Сейчас пошел другой читатель. Во-первых, его стало очень мало. Теперь люди не читают книги, теперь они раскрашивают веселые картинки или тупо смотрят в экран гаджета и бессознательно наблюдают за ускоренной сменой картинок в тик-токе. Человек не читает осознанно, он тупо смотрит, но не в себя, а на суету вокруг. Он уже абстрагировался, отвлекся от себя. Теперь его следует увлечь чем угодно, чтобы он не вспомнил, кто он такой и для чего появился на свет естины, как истины.
        Во-вторых, если он и читает, то указатели, инструкции пользователя, что ему следует делать, чтобы правильно, то есть, эффективно, как это сейчас понимают, функционировать, чтобы адекватно адаптироваться к технической, искусственной среде обитания или, в лучшем случае, читает справочную, информационную литературу, чтобы быть в курсе современных инновационных технологий, в моем случае, образовательных технологий манипуляции человеческим сознанием.
         Но вместе с тем, даже к тем, кем я прежде зачитывался, когда сам только читал, а не писал, к указанным друзьям фантастики у меня есть масса вопросов и замечаний. Недостаток умных, то бишь, настоящих мыслей они восполняли избытком избитых, журнальных или научных штампов, изобилием слов, в которых сами же и запутывались, теряя нить повествования. Таковы пресные, бумажные плоды рождения мыслей не мыслителями. Им приходилось пояснять слова другими словами, и в итоге они превращались в описателей самих себя в качестве потока слов. Это «общее (интертекстуальное) место» дилетантов, которые любят писать то, что им влезет в голову, а лезет всякая глупость, но не выходит из нее. Идею дилетантизма распиарил Маркс, как-то додумавшийся до такой глупости: «идеальное (то есть, мысль) -- это материальное, пересаженное в голову и в ней преобразованное». Мысли потому-то и идеальные, что не появляются из материального, но в него обращаются, когда портятся, становятся общим достоянием массы подражателей (имитаторов или пародистов, симулянтов), которые бессовестно их перевирают, чтобы примазаться к избранным и понравиться большинству. 
        Со временем любой дилетант мысли научается переводить пустые фантазии, нищие мыслью, в порожние слова. Так беспорядок воображения находит свое место в символическом порядке слов, придавая буквальное значение, грамматически понятное, личным переживаниям автора. Таким образом неописуемое, неведомое мысли писателя становится описанным его пером и переданным читателю для чтения. И что несчастный читатель вычитывает из текста такого коллективного автора, как братья Стругацкие? В принципе, ничего нового, но только то, что можно ждать от них, от этих самых избранных, только здесь, не богом, а внеземным разумом, что они лучше многих, прогрессивней их в качестве прогрессоров, этаких фантастических Максимов Максимовичей Исаев(ых). Потомков чуть не самого Исы. Но есть еще похлеще оных фантастические персонажи. Это пресловутые странники, селекционеры, списанные с Мичурина и Лысенко, специалисты вселенской евгеники, которые у англо-американских евангелических фантастов зовутся «жнецами». Так вот те собирают урожай, отделяют овен (избранных) от козлищ (званных) и последних скопом жгут, как солому, отправляют в пропасть, пропади они пропадом в этой коммунистической прорве. Такого рода глупость, которую оные братья выдают за свое изобретение, стара, как этот дряхлый мир. Суета сует и все прочее в том же духе, как писал их наимудрейший соплеменник. 
        Чем же славен другой советский фантаст, Иван Ефремов? Своим неподдельным, былинным богатырским мировоззрением.  В его сочинениях мы встречаем человека будущего, который оптимистически смотрит в светлое коммунистическое настоящее (уже идеал не немецкого, а советского, русского порядка) и, несмотря на свое здоровье, не в пример субтильным интеллигентам настоящего, является не каким-нибудь жлобом, а существом, у которого голова работает, как надо, сообразно кодексу строителя коммунизма. Оказывается, строить коммунизм, как и учиться, нужно всю жизнь, которая остается новым поколениям.
        Только один Станислав Лем относится к себе, невзирая на всю свою русофобию, критически, сомневаясь в нравственной состоятельности своего душевного состояния. Но и он имеет слабое место, общее, впрочем, многим современным людям, в частности, писателям. У этого «инженера читательских душ» человек является этакой махиной, которую легко можно подвергнуть бетризации и превратить в послушного, вычислимого робота.
        Другое дело не научная фантастика, а ненаучная фантастика, вроде так называемого «магического реализма». К этому жанру литературы или под-жанру реализма как художественного метода, а не системы идей, конечно, можно отнести не только «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова, но даже «Бесов» Федора Достоевского или его же «Братьев Карамазовых». Но если с Достоевским все ясно, понятно на чьей он стороне, то с Булгаковым не все очевидно. К тому же само это словосочетание «магический реализм» является противоречием в понятиях и философски безграмотно, если только не принимать противоречие за то, без чего в мысли не обойтись. Ведь же были такие уже не методы, а целые системы мысли, вроде идеал-реализма или реал-идеализма. Я, например, могу назвать свою систему мысли рал-идеализмом.
        - Хорошо, чем реал-идеализм отличается от идеал-реализма и связан ли он с таким художественным методом, как магический реализм? – спросил доцента Евгений.
        - Чтобы разобраться в их отличиях следует и тот, и другой развернуть для обозрения. Реал-идеализм субстанцией полагает идею субстанцией, а реальность принимает за ее атрибут. Идея и есть реальность. Нет ничего реальнее идеи. Поэтому идеал-реализм можно назвать реальным идеализмом.
        Напротив, для идеал-реализма важна сама реальность, которая идеализируется. Она является в собственном смысле только в идее. Вне идеи от идеи остается только иллюзия.
        В реал-идеализме идея понимается не как абстракция, как абстрактная сущность, а как сущее, как конкретная сущность. В нем сущность становится сущим.
        В идеал-реализме, наоборот, сущее становится сущностью. Если идея реальная, то реальность идеальная. Это так, но если реал-идеализм делает ставку, во главу угла ума ставит реальную идею, идею как духовное существо, существо мысли, то идеал-реализм имеет своей ментальной установкой идеальную реальность, идеал, с точки зрения которого обесценивает наличную, данную реальность.
        Одно дело: идея как данность ума в реализме идей. Другое дело: реальность как заданность уму в идеальном реализме.
        Что до связи реал-идеализма с магическим реализмом, то есть ли общего между системой и методом, если они из разных областей познания: метафизики и литературы. Вот если бы метод толкования, а не представления (идеи не представляют, а ими представляют) был не магическим, но теоретическим, медитативным, то можно было бы найти связь между ним как способом толкования и идейным пониманием в качестве системы мысли. Эта связь была бы связью противоположностей, ибо указанный метод является методом реализма, как литературного направления, а моя философия является идеализмом, как философским направлением.
        В моей философии работает метод не магии, а диалектики, диалектики идей. Что такое магический реализм? Это преувеличенный реализм, гиперболизм или сюрреализм. У меня же реализм идей. Для меня идейное содержание романа важнее описания быта, реалий обывателей. Герои романа мне важнее читателей. Но они не важнее автора только потому, что я и есть автор героев. Они мои явления, а я – идея, сущность. Вы же, как читатели, не есть явления меня, как автора. Вы в лучшем случае для меня есть мои подражатели, имитаторы, а в худшем случае - критики, тем паче пародисты.
        - Но, если мы тоже авторы? – спросил доцента всегда задумчивый Иван.
        - Если вы авторы, как я, то у вас другая полянка, иной мир, чужой для меня монастырь, в котором вы варитесь, и я со своим уставом в нем лишний. Но я могу быть для вас примером в том, чтобы познавать не меня, но самих себя. Об этом должен заботиться учитель в работе со своими учениками. Правда, если он учитель, а не «обучитель», «препод». Моя роль как учителя заключается в том, чтобы открыть для вас истину того, что устав, правило, принцип вашего монастыря есть Я. Вы и я есть равным образом Я, автор. Произведение есть явление отражения, в котором вы видите себя. Но для того, чтобы увидеть себя, как автора в собственном творении, необходимо иметь верный, правильный взгляд. Этот взгляд, установка и есть идея творения. Автор отражается в своем произведении. По тому, какой он человек, видно в его произведении. Яблоко падает не далеко от яблони. Поэтому нечего его переспрашивать. Хочешь узнать автора, как человека, читай его сочинения, а не бери у него интервью. В них он обязательно проговорится о том, кем он является в жизни, какой он человек.
        В интервью же, на допросе у журналиста, писатель, как подсудимый, – такова ситуация, ведь положение обязывает, - как правило, соврет, выгородит себя, покажет в лучшем свете, чем есть на самом деле, или представит себя таким, каким вы, читатель, или тоже начальство, спонсор, хотите видеть его. Отвечая на вопрос, писатель будет думать о том, как сделать так, чтобы не потерять своего читателя, который купит его книгу.
        О писателе, как о преступнике, следует судить не по словам оправдания, а по делам, то есть, по его текстам, как оставленным следам. Он автор, он виновник появления произведения на свет, на суд читателя. Ему держать ответ перед читателем своим сочинением. В этом смысле учитель, как своего рода автор, но не вас, его учеников, а самого учения, есть идейный вдохновитель в том, чтобы вам заняться собственным познанием. Это самопознание есть его забота об учениках. Но не он, а вы, или, вернее, он с вами, должны заниматься самопознанием. Конечно, это условие касается учителя философии, а не прочих учителей-предметников, потому что у учителя философии нет предмета, на который предметники науськивают, натаскивают своих учеников, у него есть субъект, ученик, с которым важно ничего не делать, но следует сдувать пылинки, предоставить ему, конечно, не полную свободу делать то, что ему нужно. Эта свобода ограничена разумным выбором, тем, что ученику следует находить приятное ему в полезном, а не полезное в приятном и тем более не приятное во вредном, не показывая своим примером, что следует врать, пить, курить, материться, ухлестывать за студентками и прочее.
        - Вот здесь интересный момент. Учитель не должен ухаживать за своими студентками? – каверзно спросил Игнат учителя, так что вся аудитория, полная студенток, замерла.
        - Ну, конечно. Для этого есть студенты, вы, Игнат. Ну, куда мне?! Я занят философией. Она дама ревнивая. И потом, есть другие учителя женского рода.
        - Значит, ваша философия вас стережет и бережет? – спросила его Марьяна, глубоко задумавшись.
        - Моя, а не чужая. Я отвечаю за нее и служу идее. Я ведь идеалист.
        - По вашей философии получается, что вы связаны философией. Где же ваша хваленная свобода мысли? – дерзко спросила с него Анастасия.
        - Свобода в мысли. Я выбрал мысль. Вы можете выбрать иное, например, слово, дело, наконец, семью, детей и стать домохозяйкой, зависимой от дома, от мужа, от детей. Каждому свое.
        После занятия Марьяна осталась. Она покорно подошла к учителю, как послушная ученица и попросила у него список литературы по философии, которую он перечитывает, и заверила его в том, что больше не будет беспокоить его… по пустякам до тех пор, пока конкретно не познакомится с этой литературой. Потом, если он соизволит, она побеседует с ним о прочитанном. Василий Иванович с легким сердцем согласился с ней встретиться для обсуждения и набросал на листке запрашиваемый список литературы. Марьяна взяла список и, по-английски не прощаясь, вышла из учебной аудитории.
        В принципе, в душе Василий Иванович чувствовал себя еще студентом, но он запрещал себе смотреть на студенток так, как смотрит заинтересованный ими студент. Почему? Потому что для духовно ориентированного человека является лишним увлекаться прелестными картинами игры воображения. Это соблазн, который отвлекает от трезвости духа, от мира идей, которые не представляют в чувствах, а созерцают в уме, смотрят не на них, а в них или ими на все то что является материалом сознания. Идеи разрешали ему смотреть на студенток не как на заинтересованный, эротический объект влечения, но как на незаинтересованный предмет эстетического созерцания. Важно не иметь, не обладать, а созерцать, и созерцать не материал наблюдения, а идейное содержание, суть, сущность, но не сучность, природу женского вида. Для многих же преподавателей была важна как раз эта природа женщины, которая имеет привычку увядать с годами. Поэтому мужчины-преподаватели и засматривались не на женщин-преподавателей, а на своих учениц. Василий Иванович имел перед ними преимущество метафизического характера, ибо смотрел на вечную сущность, идею женского вида, а не на переменную, преходящую сучность. Вот пройдет сучность и останется матрона.               


Глава десятая. Нечаянная встреча с прошлым
        Василий Иванович вышел из корпуса университета и пошел пешком домой. Пришла зима и не спеша шел снег. Не спешил и наш герой, давая себе возможность отдохнуть на ходу. Снежинки падали на него и не таяли. Стоял мороз и приближались сумерки, удлиняя тени людей, деревьев, фонарей и зданий в неверном свете зимнего вечера. Чтобы скоротать время, Василий Иванович повторял про себя прочитанное где-то (где именно, он не помнил) высказывание поэта пушкинской поры, князя Петра Вяземского: «Вот настоящее искусство актера: быть истинным до обмана и быть обманчивым до истины». Но это же живой пример парадокса лжеца. Актер когда играет, тогда врет. Но когда врет, тогда играет. То есть, он переигрывает, если врет, показывая зрителю это своей игрой. Но играет-то он взаправду. У него нет цели показать своей игрой, что он играет. Нет, напротив, он хочет показать своей игрой, что не играет, а живет, является персонажем.
        Но тут Василия Ивановича кто-то окликнул. Он обернулся и услышал: «Вася! Ты действительно». Перед ним стояла располневшая дама, в которой только присмотревшись он разглядел свою былую любовь, которую сто лет не видел.
        - Привет, Лена. Давно не виделись, - машинально ответил он и, чтобы замять неловкость, добавил, - я вот иду и думаю, что имел в виду князь Вяземский, когда сказал, что актер, чтобы быть истинным, должен быть обманчивым до истины и истинным до обмана».
        - Ты, как всегда в своем репертуаре, конкретен. Любишь напомнить человеку, кем он является.
        - Ну, Лена, трудно со мной спорить о том, что ты настоящая актриса.
        - Я, может быть, и актриса, а ты свинтус. Не узнал меня сразу. Неужели я стала такая старая толстая и неинтересная?
        - Не узнал, значит, долго жить будешь. Ты совсем не изменилась, - такая же соблазнительная, желанная, как и прежде. Красоты тебе не занимать. Это я изменился, вот и не признал.
         - Ну, ты, положим, врешь. Изменился не только ты, но и я. Однако я сразу тебя узнала. Поэтому я тебя… любила, а не ты меня. Да, и как меня можно теперь любить, - такую толстую! Все ты виноват!
         - Каким образом? Сколько лет мы не виделись с тобой! Такова жизнь. И нужно принимать ее такой, как и себя, какая она есть.
        - Тоже мне философ нашелся. Ты, я вижу, ни в чем не изменился. И никого у тебя нет.
        - Верно. Неужели это видно?
        - Такая женщина, как я, все видит.
        - Сердцем видит?
        - Не иронизируй. Ты не ухоженный. И почему? Потому что помешан на своей философии. Она же о тебе не заботится. Она не реальная женщина, а отвлеченная идея. Понял, мудрец. Я всегда лучше разбиралась в философии, чем ты.   
        - Ты не права, Лена.  Забочусь о себе. И о тебе заботился бы, если бы ты н бросила меня.
        - Еще заплачь от обиды, как ребенок. Детский сад. Как ты заботился обо мне? Палец о палец не ударил, чтобы обеспечить меня. Я красивая женщина, артистка и нуждаюсь в надежном мужчине. Ну, какой ты мужчина? Как можно за таким обормотом быть, как за каменной стеной. Вот скажи: где ты живешь? Дал тебе твой университет квартиру?
        - Я снимаю жилье.
        - Вот видишь. Ты никому не нужен, даже своему университету. Такие, как ты ничего не умеют, и, главное, ничего не хотят иметь и уметь.
        - Ты складно говоришь. Это твой мир. Ты в нем добилась успеха. Но годы идут. Ты счастлива? Снова замужем? Есть дети?
        - Есть. Все есть, как у всех, кто чего-то добился в жизни. Мне жалко только тех лет, прекрасных лет, когда я была молода и убила на тебя.
        - Следовательно, хорошо, что ты вовремя меня бросила. Ведь теперь ты счастлива. Так чего тебе еще надо… от меня? 
        - Ну, ты, Василий, дурак! Как после этого серьезно разговаривать с тобой?
        - Не думай плохо обо мне. Я понимаю тебя. Я сам виноват во всем. Тебе жалко себя за то, что ты любила меня. Вот встретила меня сейчас, и я напомнил тебе об этом. Конечно мне было бы хорошо, если бы ты продолжала любить меня. Но это не так. Ты сразу забыла меня, как… покинула. И впервые вспомнила обо мне, как увидела. И тебя взяло за живое, что я сразу не узнал тебя.
        - Да, я бросила тебя, потому что в тебе нет разнообразия, в котором мы, творческие натуры, нуждаемся. Как тогда ты был скучным и нудным, неинтересным, бесталанным, так и теперь. Правильно я бросила тебя. Не я виновата, а ты виноват.
        - Уж тем, что хочется тебе кушать. Съела и не подавилась. Ну, и ладно, чего же более? Или я должен до сих пор расплачиваться за то, что ты обманулась со мной?
        - Конечно! И как земля еще носит таких подонков.
        - Интересное слово подонок. Это тот, кто на дне? 
        - Тебе там, в ночлежке, самое место. Она существует как раз для таких неудачников, как ты. Это хорошо, что я добилась удачи, а ты нет. Иначе было бы несправедливо. Ты получил то, что заслужил. «Ты этого хотел, Жорж Данден»!
        - Было бы хорошо, если бы, высказав все, что накипело в душе, ты взяла и обняла меня, и мы пошли бы в будущую, новую жизнь счастливые. Но это не так?
        - Конечно, не так! Новая жизнь с таким ничтожеством? За кого ты принимаешь меня?!
        - Зачем тогда ты столько много своего драгоценного времени потратила на такое ничтожество, как я. Тебе его не жалко?
        - Нет, у меня еще вся жизнь впереди.
        - Отлично. Какой ты, в сущности, несчастный человек, если не умеешь прощать людям, что они такие, какие есть, а не такие, какими хочется тебе быть за них. Наверное, поэтому ты и пошла в актрисы.
        - Все, я больше не могу разговаривать с тобой. Ты невыносимый человек.
        - И все же люблю тебя. Кто тебя еще любит?
        - Я тебя – нет. Меня любят мужчины и мои зрители.   
        - Но и я твой зритель.
        - Так тебе и надо. Утрись. Привет!
        Она ушла, а он стоял, оглушенный неожиданной встречей и новым расставанием. Чтобы это значило? Зачем ему все это? Но в это встрече, которая закончилась фиаско, не могло не быть что-то еще помимо раздражения и истерики. Но он не смог помочь ему раскрыться. Вероятно, к этому была не готова она. Вот в чем скрыта причина неудачи этой встречи с прошлым. Так часто и бывает с ним, когда оно неведомым образом появляется в настоящем, в котором ему нет места. Но раз нет, то и суда истории нет, и нечего думать об этом.
        Василий Иванович вздохнул с сожалением, махнул рукой и пошел своей дорогой туда, куда лежал его путь домой, где его никто не ждал. Он и думал о отвлеченной идее, о которой вспомнила, как о сопернице, его прежняя любовь. Ну, что ж, его любовь отвергла и он остался один с идеей. Но что она была, чем она являлась ему? Не была ли она отвлечением от этой любви? И зачем? И какой контакт может быть с идеями, с духовными существами, существами мысли, внеземным разумом, инопланетными сущностями или существами, если с близкими людьми, пусть из прошлого, но твоего прошлого, невозможно установить полный контакт.
        Может быть, действительно есть только хаос, и человек должен сам установить свой порядок, а не искать его в самом беспорядке? Но как же быть с миром идей? Они безусловно существуют объективно, независимо от сознания люде в качестве духовных существ. И существуют умным образом. Для идей быть – значит быть в чистом виде, в виде идеала. В сознании человека они являются уже в виде мыслей, в зависимом от него субъективном виде. Мысли идеальны, но не есть идеалы, на которые они направлены, как их экземпляры, примеры действия принципа, понятия. Поэтому мысли не только идеальны, но и осмыслены, осознаны и понятны.
        Так вот контакт с миром идей конкретизируется в мыслях. В них он наполняется опытом жизни мыслящего, способного стать мыслителем.
        Он думал о идее бога в качестве любви. В этом смысле бог относителен, он есть отношение между любящими. Но таким интерсубъективным отношением и является дух. Бог есть дух, а дух есть любовь. Противоположное толкование сущности духа противоречит, в общем, его понятию, и, в принципе, его идее. Благодаря любви, тому, что другой думает о нем, о человеке, он не умирает в нем.
        Чем страшна смерть? Тем, что она замыкает человека на себя. Он больше не может пробиться в мир, в котором живут люди так, как и он жил. С ним этого больше никогда не случится. Вот если бы когда-нибудь случилось. Но нет. Никогда – страшное слово. В другом, в его памяти умерший человек живет, но живет воспоминанием, отделенным от того настоящего, в котором находится любящий. Для уже мертвого любимого это воспоминание любящего, любящей становится его будущим. Но у него нет настоящего. Оно стало разрывом времени на прошлое и будущее. То есть, его нет по-настоящему, как принято полагать настоящее в качестве связи прошлого с будущим. О нем мечтает, фантазирует любимая, чтобы она делала в будущем с ним, застрявшим в прошлом. Он есть в ней, в ее сознании в качестве нее, а не самого себя, а не рядом с ней. Он уже далеко, так далеко, что с ним никогда уже не быть рядом. Но у любящей или любимого, который потерял любимую, есть отражение любимого человека, его образ в сознании. Сознание и есть то место, которое мы называем раем. Однако для многих людей сознание остается адом или амбивалентно воспринимается и тем, и другим. Чтобы этого не было, следует держать сознание в чистом, идеальном, а не в натуральном грязном виде, что возможно при условии укоров совести, этого демона, червя сомнения, который мучает человека, не дает ему уснуть блаженным сном праведника.
        Чувство вины внушает человеку мысль о том, что он есть, что у него есть самосознание, осознание себя грешником. С этим боролся Ницше, называя совесть химерой. Нирвана химерична. Есть сансара – мир страдания, сознания себя виновным. Невинный не имеет самосознания, не являются человеком, но является зверем, бестией. Ангелы безгрешны. Но они не животные. Они не сознают, а знают то, что не есть грех. Не есть грех бог. Они знают бога. Человек его не знает, но сознает, что он не есть бог. Ангелы не отличают себя от бога, потому что у них одна природа с ним. То, что у нас природа разная с богом, дает, дарит нам сознание своей отчужденности от бога, что мы есть Я и тяготимся им, ибо оно как связывает нас с ним, так и развязывает, соблазняет быть вместо него, а не с ним богом. Дьявол этим нас и соблазняет: «будете, как боги». Он знает «как быть», но не ведает «быть», ибо пал до не-бытия в желании быть самому богом. Он отделил себя от него. Ему одиноко, поэтому он и соблазняет человека за кампанию уподобиться ему.
        Находясь дон Хуаном в Пизе любимой, ты физически ощущаешь любимую. Этот случай есть материальное выражение идеальной связи с ней. Разумеется, здесь речь идет не о сексе с любой женщиной, а только с той, которую ты желаешь, как дон Жуан, иметь с собой, только не до и во время секса, но и после него. К сожалению, дон Жуан опускается, умирает после секса. Он оживает только тогда, когда встречает другую. В случае с дон Жуаном, как олицетворением любви в виде оголенного проводника напряжения, дело заключается не в перемене блюд, а в самой новизне отношения. Не любимую, естественно, не желаешь иметь после удовлетворения необходимого желания. Это верный тест любви между мужчиной и женщиной. Поэтому женщина огорчается, когда любимый отворачивается от нее после секса. Значит, он не любит ее. Он любит только любовь, но не ее лично. Ведь не зря же сочинили поговорку о том, что «горбатого исправит только могила», смерть, а не жизнь. В ней тело собирается, складывается. В смерти тело человека вытягивается. Смерть отпускает грех.
 
      
Глава одиннадцатая. Философия и философствование
        Когда Василий Иванович пришел домой, он с порога прошел к дивану, устало прилег на него, положив голову на подушку. Она слабо гудела и отвлекала от мысли. Он уснул. Пробудил его от крепкого сна холод, который сковал остывшее тело. Он продрог и стал рефлекторно дрожать. Дожа унял крепкий кофе. В голое было ясно и Василий Иванович стал думать. О чем же он думал? Естественно, о философии, о том, является ли его думал философской. И в самом деле, что такое философия? Васили Иванович не мог связно ответить на этот, казалось бы, простой вопрос. Он давно уже понял, что название философии не помогает ответить на этот вопрос, но, напротив, мешает. Что означает «любовь к мудрости»? Почему эта любовь к мудрости связана с думой? И тут он подумал о думцах. Вот эти мужи и жены закона думают ли по преимуществу или, вообще, они думают? Можно ли назвать их работу над законом думой, мыслью? Вряд ли? Можно ли назвать человека, у которого есть мысль, философом?
        Кстати, дума и мысль – это одно и то же или тоже самое? Проверочным словом или критерием истины здесь может быть глагол. Думать или мыслить? Думают все или многие. Мыслят не все, а только исключения. Мыслят не по правилам, как делают те, кто думает, что думает, а на самом деле правит, выпрямляется. Мыслит тот, кто кривит душой, выгибается, выпрягается. Здесь речь идет не о том, что в одном случае некто сгибается, горбится для поклона, а в другом случае выкаблучивается своевольничает. Нет, это касается не ума, а воли. Дело же ума, точнее, мыслящего мыслить или думать. Думают обычно, мыслят же необычно, иначе. Поэтому есть инакомыслие, а не «инакодумие» или «инакодумание».
        И еще. Думают умом. Это дело умных. Мыслят же мыслями, точнее, мысли. Это дело мыслящих. Философы имеют отношение к мыслящим. Не философы, например, ученые, имеют отношение к думающим. Философ не скажет: «Я так думаю» Он скажет: «Я так мыслю». Мыслю не потому, что умный, а потому, что мыслю и есть мыслящий.
        Так кто он: мыслящий, идейный или понятливый? По чему он живет: по мысли, по идее или по понятию? Этот вопрос был вопросом Василия Ивановича. Это был его самый интимный вопрос. Еще более интимный вопрос, чем вопрос о том, что он больше всего любит: когда его любят и делают ему приятную вещь или, когда он любит и делает приятную вещь той, кого любит.
        Василий Иванович нашел такой ответ: он живет по идее мыслью ради понятия, как понимания. В этом заключается смысл его жизни. В этом смысле идея есть принцип. Но он не просто принимает идею на веру, как данность, а мыслит ее, чтобы понять. В этом заключается его личное задание – понять. Но что он понимает? Он понимает мыслью идею в качестве идеала. Однако он понимает, что идея понятна только в той мере, в какой мыслима. Мыслима же она имеющей для него как мыслящего, смысл. Он имеет идею как смысл, который понимает мыслью. Мысль есть явление, факт, тело идеи. Идея для мысли есть форма, сущность, а для мыслящего идеал. В мысли идея становится конкретной, субъективной. Но она существует объективно, как идеал. В мысли мыслящий становится идеальным Я. Но быть таким в жизни, реально – это недостижимый идеал. Человек может быть субъективно Я. Но объективно он никогда не станет им.
        Как Я мыслящий человек не может быть идеалом. Имеет смысл быть Я не в идеале, а по идее в мысли. Иначе все обратится в Я и прекратится, станет, встанет. Потенциальное становится актуальным, но не станет им. Субъект есть Я в мысли по идее. Таким он понимает себя. Если он становится не идеальным Я, а идеалом Я, то само Я обессмысливается. Человека невозможно понять в качестве субстанции. Но он вполне понимается в виде ее модуса. Человек, ставший богом, не-иным, теряет свой смысл. Смысл быть человеком – это быть иным бога, его потенцией. Человек актуализируется в боге в качестве абсолютного, не-иного Я. Такая актуализация реальна, но не материальна. Но она уже иная, чем человек в мире, данный материально.
        Таким образом, Василий Иванович жил не по правилам логики, а по смыслу логоса или идеи, которая в этом виде – в виде мысли – пребывает в слове. Понятием идея схватывается, но не вся объективно, а только субъективно, в мысли. Поэтому вернее сказать, что он жил не по правилам и не по понятиям, а по идеям, как принципам мысли.               
        Василий Иванович находился в мысли, как рыба в воде. Ему было свойственно не всплывать и быть на плаву, а нырять и плавать глубоко, где нет движения времени, как и на высоте, в парении или зависнув над временем в вечности. На глубине, в себе нет никого, с кем можно спорить, вступать в противоречие, как на поверхности, где есть противники. Но как же подводные течения? Он полагал, что они «над» ним, он же, как «я», «под» ними. Здесь нет никого, кроме себя, кроме Я. Он нырял на глубину не за жемчугом, как делосский ныряльщик, вроде Гераклита, а за тем, чтобы быть там в себе и для себя, если только самим жемчугом не был он сам, которого он уже нашел и поймал. В себе и для себя в мысли он замирал, медитируя, становился не-иным самому себе Я. Однако ему не хватало духа оставаться вне времени. Человеческая душа, несмотря на свою разумность, не может питаться в пустоте одним разумом, одними идеями; ей подавай и чувства, например, чувства пространства и времени. Поэтому время от времени он поднимался на поверхность, на которой переживал экзистенциальный ужас от бытия в мире, где нельзя было удержаться, не заботясь о себе и о тех, кто был рядом, близок ему.


Глава двенадцатая. За горизонтом событий
        В последнее время Василий Иванович перестал интересоваться тем, что происходило вокруг него в жизни. Его не волновала даже личная жизнь, не то, что политика. Он весь ушел в себя, во внутреннюю эмиграцию, и делал только вид, симулировал, что продолжает существовать в прежнем человеческом виде.
        Нельзя было сказать, что так он реагировал, вроде эдакого интеллектуального протестанта, на то, что сгущались тучи над «священными коровами» гуманизма. Он прекрасно понимал, что гуманизм умер еще до его рождения, так и не родившись. Поэтому не по кому было лить слезы и сожалеть. Следовало уйти в себя, без лишних движений, не гоня на себя волну от раздражения властью настоящего. Все едино: нет ни правых, ни виноватых, - все хороши. Так стоит ли реагировать на то, что происходит без всякого смысла?!
        Только теперь он стал понимать горькое открытие неприятной истины Ницше: то, что находится по ту сторону добра и зла.  Ему открылось, что следует быть ни либералом, ни консерватором, ни коммунистом, ни фашистом, но человеком, то есть, находиться по ту сторону политичности и аполитичности. Не есть ли это быть между ними? Но межеумье обращается амбивалентностью. Философская позиция или установка, философское отношение к бытию или жизни заключается не в амбивалентности, а в так называемой феноменологичности в отношении к бытию, как бытию, а не к сущему. Это и есть платоновский «вывих ума» или «вторая навигация» в мысли.
        И действительно философ предпочитает молчать, а не разговаривать. Он молча созерцает (медитирует) предмет своей мысли, интенциональный предмет, то есть. То, что он держит в поле своего внимания (интенции). Чтобы не соврать, не сказать ничего лишнего, двусмысленного, следует молчать, как советовал «божественный Дант». Именно это имел в виду Витгенштейн, заканчивая свой философский трактат. О чем же он молчит? О неописуемом.
        Сегодня с утра пораньше Василий Иванович включил телевизор, собираясь на работу, и просмотрел часть беседы ученых-филологов и публицистов о том, кто виноват в русской революции. Ученые мужи и идеологи договорились до того, что в ней виновата не самодержавная власть, которая довела до ручки свой народ, не война, не классовая борьба, а – поди догадайся, - деятели так называемого «серебряного века» в русской культуре или того удивительнее, - классическая русская литература, ставшая символом «золотого века» русской культуры.  Это они, те, кто соблазнил русское общество и народ просвещением, во всем виноваты: лучшие и есть самые худшие. В чем заключается смысл таких доморощенных умозаключений? В его отсутствии, в полной бессмыслице. И все почему? Зависть гложет ученого и публициста к более талантливым предшественникам, чем они, или их самомнение не дает покоя считать себя, интеллигента, затычкой в каждой дырке («черной дыре или «белом пятне») истории.
        И все же нормальный работник счета и наблюдения знает свое место мозга нации, точнее, самосознания народа, который, наконец, осознал свою роль в истории в качестве массы трудящихся, сознание которых определяется их совместной жизнедеятельностью или бытием. Самосознание интеллигенции служит стимулятором работы, труда мозга трудящегося, человека с руками, сосредоточенного на практике, на заработке, на добыче бабла. Интеллигент есть своего рода «гормон (лучше был бы гармоном) сознания», который вырабатывается обществом, чтобы «руки общества» знали, что они делают, жили по правилам, как это умеют делать интеллигенты. Без интеллигенции общественное сознание или сознание, менталитет народа не успевает за общественным бытием, руками общества. Поэтому общество чем больше (экстенсивнее) и лучше, качественнее (интенсивнее) работает, тем чаще плодится интеллигентами, как призраками сознания, которыми пытается восполнить пробел между тем, что есть благодаря труду (трудному бытию), и тем, что кажется (облегченному сознанию). Многие интеллигенты, то есть, люди с головой, чувствуя свою общественную зависимость от рук, испытывают чувство вины перед руками, в отличие от «*опы с ручками», которой дай погреть теплое местечко и поправить, а потом из своего места извлечь бабло.
        Поэтому несчастные интеллигенты мнят, что трудовой народ угнетают тяжкие мысли о хлебе насущном. Вот они и читают им сказки о царстве ценностей, которые ничего не стоят, чтобы народ дорожил ими и утешался на том свете, в котором живут интеллигенты как призраки сознания. На самом деле народ не угнетен интеллектом, но занят делом; ему некогда думать, надо работать, - чтобы люди были, существовали, нужно то, что можно есть, был хлеб. Кто не работает, тот не ест, кто не ест, тот не есть, того нет. Вот трудная философия, закон философии трудового народа. Но в результате у человека занятого руками, мозг не занят ими и в нем существует необычайная легкость в мысли. Чем не могут не воспользоваться интеллигенты и занять в общественном сознании свое место уже не сознания народа, который дошел до «ручки сознания», но самосознания. Однако ныне в общественном организме (системе) случился гормональный сбой, и интеллигенция как мозг общества стала не подражать рукам, брать с них пример в манипулировании, но предметами не в мире, а в голове, но симулировать, подменять то, что есть, тем чего нет не только в мире, но и в ее голове. Это стало возможно, как только она вынесла сознание народа из мозга в сетку коммуникации.
        Появилась новая форма социальной связи в спекулятивном, виртуальном пространстве, о которой мечтали коммунисты, как о своем «светлом будущем», о коммунизме. Но она заявилась сейчас, в настоящем капитализме, а не в будущем коммунизме, не по плану, и его тут же решили оприходовать интеллигенты, как «ходячие счетоводы», скорые на счет, а не на мысль. Это спекулятивное пространство, пригодное для мысли, для медитации, а не для цифры, для калькуляции, тут же стали «доить», капитализировать, то есть, эксплуатировать «счетоводы и инженеры человеческих душ», пресловутые айтишники, как высшая и последняя стадия развития технарей (технократов, то есть, трансгуманистов).         
        Правда есть еще, пока остались, как исключение, мыслящие люди, которые не просто считают, но мыслят, занятые не царством ценностей, которыми интеллигенты «пудрят» народу мозги по просьбе тех, кто их нанимает, но «царством идей». В отличие от интеллигентов, которые эксплуатируют мозг, мыслящие люди его развивают. Поэтому они являются не идеологами, а идеалистами, живущими не в призрачном (превращенном, пересаженном в голову, и в ней преобразованном материальном мире ценностей), а в идеальном мире, в мире идей, которые существуют объективно, независимо от сознания интеллигентов. Последним из этого мира достаются только вершки (мысли), без корешков (идей), ибо они не укоренены в мире идей. Интеллигент, отлично от мыслителя, живет не в мире идей, а в сознании, в котором есть не идеи, а мысли. Путаясь в мыслях, принимая их за сами идеи, интеллигенты путают не только себя, друг друга, но и народ с властью, у которых нет собственного сознания, а есть только общественное сознание, репрезентацией которого и является самосознание интеллигенции.
        Мыслящие люди не путают других, потому что иначе мыслят, являются инакомыслящими. Они не заинтересованы в том, чтобы другие думали, как они. Этого хотят интеллигенты, выдавая свой способ существования в сознании, прежде подражательный (миметический), имитационный, а ныне уже симулятивный, что характерно не для призрака сознания, а для его паразита, пародии на него, за способ существования самого общественного сознания. Мыслящий человек не представляет никого, кроме самого себя и не выдает свои мысли за правильные мысли, как интеллигент. Он только признает их за мысли, как явления идей его сознанию, возможно превратному явлению в зависимости от настройки, от установки (интенции) на идеи. Не неправильных идей, неверных духов, есть неправильные, неадекватные установки на них, неверные ментальные настройки, ложные умонастроения. Их ложность вызвана тем, что истину ищут от истины, как ищут добро от добра.
        Между тем истину, как и добро, следует искать не «от», а «в» истине, как добро в добре, и мысль искать в идее, как явление сущности, а не подменять собой, чтобы эксплуатировать ее. Следует избегать отождествления себя, мылящего, с мыслью и подменять ей идею, с целью эксплуатации ее в качестве лучшего примера всеобщего интереса, ибо таким примером стал уже ты, разумеется, в твоем сознании, которое ты выдаешь, представляешь сознанием всех.  Таковы печальные последствия работы идеализации, с которыми имеет дело мыслящий человек, на собственном горьком опыте вырабатывающий технику безопасности мысли.
        Василий Иванович снова вернулся в мысли к пресловутой вине русской интеллигенции в случившейся революции. Тут он вспомнил слова репрезентативного персонажа из первоисточника советской интеллигенции эпохи перестройки так называемыми «шестидесятниками» общественного сознания на новый буржуазно-демократический лад, которое власть придержащая того времени в лице Мыхал Сергеевича обозвала «новым мышленьем»: «У них бардак не в клозетах, а в головах». Ну, конечно, был и остается бардак не в клозетах, а в головах, но не народа, а интеллигенции. У интеллигента не голова в клозете, а клозет в голове. И какой он делает из этого вывод? Он ставит то и другое в причинно-следственную связь в качестве антецедента и консеквента. У него потому в голове клозет или бардак, что голова в клозете. Беспорядок в голове интеллигента причинно обусловлен необходимостью думать о низменных потребностях материального характера. Между тем он предназначен для служения возвышенным ценностям духа, интеллекта и души. Налицо видимое противоречие, которое можно устранить только одним, - тем, что на него должен работать трудящийся (руки), а он функционировал бы в качестве его сознания (головы). Ну, чем не наш Платон, Гегель и Ницше в одном лице Алексея Лосева времен сочинения «Истории античной эстетики» с его упрощенным в целях подцензурной публикации толкованием диалектики господина и раба, когда раб есть производительное тело, а господин – владелец его производственного сознания.
        Вина русской, как и всей прочей, интеллигенции заключается не в подготовке социальной революции, а в том, что революция не закончилась до сих пор в голове интеллигента. Там и по сию пору царит беспорядок, который вызван путаницей принципиального характера. Интеллигент в той мере отражает в своей в голове то, что есть, в какой представляет то, что есть своим лицом. Но есть реально и то, что есть в его голове. Только это реальность, не материи, а фантазии. И это он отражает тоже. Выходит отражение отражения. Интеллигент смотрит на все и видит во всем себя. Причем это не он сам, как субъект счета, но объект, его зеркальное отражение, которое он считает, считывает и читает, толкует, истолковывает в качестве самого себя. В результате у него складывается в сознании иллюзия как образ самого себя. Интеллигент есть своего рода рефлексирующий самодел или самоучитель, который имеет самого себя в виду. Что он имеет, то и вводит в употребление в качестве того, кто имеет. Что же он имеет в виду? Себя, как отражение себя же на другом в представлении его собой.   
        В то время, как мыслящий человек есть не то, что он имеет, и поэтому не себя имеет в виду, а другого субъектом не представления, а существования. Мыслящий на деле в мысли, ибо его делом является мысль, понимает, что не он сам имеется в виду, а идея, которая приводит его к мысли для того, чтобы он шел путем (методом) мысли к ней же в качестве уже цели, как идеала. Этот идеал и есть Я, но не как его отражение, а он как отражения Я в качестве идеального излучения. В Я мыслящий отражается, будучи освещаемым им. Это отражение носит не потребительский, а творческий характер. Оно является рефлексией на вдохновение, на личное настроение, на интуицию и есть интеллектуальная, критическая интуиция, как мысль на вдохе – выдох, в то же мере понимающее истолкование, в какой истолкованное, вернее, толковое (осмысленное, осознанное) понимание. Это активная пассивность (медитативность, ментальная созерцательность) мыслителя, а не пассивная, реактивная активность, болтливая суетность интеллигента. 
        При этом вина интеллигента есть его беда, то есть, ему на роду написано быть виновным. Потому что тем способом, каким существует интеллигент, является осознание себя виноватым за свое самомнение. Интеллигент знает себя как сознание того, кто является для него подставкой, кого он представляет, того, кто не сознает себя сам. Слава богу, что умный интеллигент сомневается в себе, не является самодовольным. Хотя бы он нуждается, если не в спорном собеседнике, то в публике, внимающей ему для просвещения и осознания. Не дело, когда интеллигент считает себя умнее других, а других глупее себя. 
        Мыслящий, напротив, думает, что он глупее других, в которых видит свое отражение. Это спекулятивное отражение отбрасывает на нем идеальное свечение. Не другие глупые, а он в своем отражении. Оправданием философского отражения является мышление, которое делает из него умного дурака (глупца). Дурость философа находится в пассиве; она затушевывается размышлением (медитацией).
        Дурость же интеллигента не страдательная, а действительная; он есть своего рода хитрый, суетный дурак. Интеллигент пытается сделать другого глупее себя и ошибается, в итоге обманывает самого себя, подтверждая тем самым на своем собственном примере истинность поговорки: «меня обмануть не трудно, я сам обманываться рад». Кто подставляет всех под себя, тот подставит заодно и себя сам. Мышление делает интеллигента поумневшим, философом.
        Философия - это не профессия. Философская наука – это профессия. Профессионалы философии как не философии, а науки, являются ее знатоками, сомневающимися в том, знают ли они философию. Только в этом смысле в них есть нечто от философии. Чтобы действительно знать философию, надо ее иметь, иметь свою философию в виду истолкования смысла чужой философии, ее понимания. Чтобы быть философским ученым следует много знать, но такое знание (многознание) уму не научает; оно не делает его философом, но делает ученым, который, в отличие от прочих ученых, сомневается в себе, как в ученым. Поэтому он уповает на авторитет и придерживается догмы, чтобы ослабить свое сомнение, не стать еретиком, отступником в вере. Философские ученые - это такие ученые, которые застряли на переходе от веры к знанию, ибо они не в состоянии фальсифицировать то, во что они верят. Им не хватает для этого фактов. Фактурой философии является мысль, а не чувство. В результате признания естественной установки на факты чувств, ввиду опоры на то, что служит проверкой со стороны, философские ученые не доверяют своим мыслям. Они, если и доверяются мыслям, то не своим, а чужим, прежде всего авторитетным, которыми проверяют свои, за неимением чувств, коим были бы даны идеи, как предмет философского внимания.
       Василий Иванович пришел к такому выводу, что «умный (мыслящий) идеалист» лучше «умного (ловкого) материалиста», вроде пресловутого ВИЛ;а, ибо ум последнего заключается в хитрости, с которой нечего делать в философии, в сравнении с историей, кою Гегель перепутал с разумом, приписав ему ее хитрость. В результате у Гегеля получился не(до)разум по закону компенсации. Развитие из недостатка всегда, точнее, как правило, есть симуляция достатка, в лучшем случае, подобие полноты, совершенства из подражания (имитации). Творить можно только от избытка, ибо творение избыточно, в отличие от тупой привычки. Либо бог всегда творит, либо он никогда не творил, но тогда мир появился случайно. Это объясняет, почему существует естественный отбор.
        Большинство людей обычно, привычно живет из рефлекса жизни. Правда теперь в связи с перенаселением планеты этот рефлекс пытаются оцифровать, чтобы с ним управиться. Большинство сильно в массе, а не по отдельности, но теряет от того в уме, ведь «сила есть, ума не надо». Те слабые, которые находят силу не в массе, а в хитрости, приспосабливаются в качестве меньшинства жить за счет тех, кто живет, как все, привычкой, условно инстинктивно. Поэтому по закону компенсации меньшинство может выжить, если будет хитрить, обманывать, чтобы жить не тупо, как все, но по-своему, по богатому. Но для этого эту хитрость следует употреблять против тех, у кого сила есть, ума не надо. Ум нужен, но если нет своего, то можно занять у хитрых.
        Хитрые используют сильных против слабых, пугают ими, чтобы слабые не объединились против них и не стали силой. Но если это случается, то хитрые выдают себя за представителей всех, и тогда уговаривают их представлять себя. Они служат представлением большого малым и малого большим. Между людьми возможна только такого рода демократия. Это демократия представления или идеальная точнее, идиллическая демократия, которая только и может существовать в реальности, скрывая собой, как декорацией задник классовой (отборной, избранной, а не выборной) сущности политической власти. Реальная демократия возможна в мире идей, а не людей, которые относятся друг к другу, как к вещам, - пользуются друг другом. Вещи же они любят. У людей, которые освободились друг от друга, отношения приобрели вещный характер. Но куда делись человеческие отношения? Они оказались за бортом цивилизации потребления и развлечения.
        Это элементарно, философия сложнее. Так думал Василий Иванович. Но есть вещи важнее философии. Это сам смысл, смысл жизни, как важнее философа человек. Не менее важен и смысл смерти. Важно не только осмысленно жить, но и осмысленно умереть. Уже то, что человек живет со смыслом избыточно для жизни. Для многих людей то лишнее. Но для Василия Ивановича самым важным в жизни был ее смысл. Но смысл смерти, может быть, был для него еще важнее в том смысле, что лучше умереть со смыслом, чем без смысла. Первое было предпочтительнее, даже если бы случилось прежде последнего варианта. Ранняя смерть со смыслом существеннее поздней смерти без смысла. Жизнь без смысла для Василия Ивановича ничего не стоила. И у него не было бы достаточного основания дальше жить, если бы она не имела смысла. Но он прекрасно знал, что если жизнь теряет смысл, то его приобретает смерть. Как это ни парадоксально звучит, но смерть важнее жизни, ибо после нее ничего не будет, тогда как после жизни будет смерть. Смерть как отнимает смысл у жизни, так и придает его ей, обостряя чувство жизни накануне смерти. Возможность смерти отнимает у всего другого, у любого сущего возможность быть.
        Короче говоря, смысл смерти есть последнее убежище смертного, последнее его утешение. В этом разгадка той загадки, что надежда умирает последней. То надежда на то, что смерть не может не иметь смысла. Если его нет, то его нужно открыть, найти, пока не поздно, и умереть вовремя, иначе можно забыть. Именно поэтому есть герои, которые идут навстречу своей судьбе. Он исполняется в смерти.
        «Ну почему, не умереть сегодня, сейчас»? – задал себе вопрос Василий Иванович. И ответил на него так: «Самое время. Жить дальше не имеет больше никакого смысла». Но тем не менее он продолжал жить. Почему? Здесь не было никакой тайны. Он просто был живым, таким же живым, каким является любое животное, любое насекомое. Чем он лучше их? В жизни – ничем. Другое дело – в мысли. Вот если бы он не думал об этом, то имел бы все шансы умереть, как большинство, без всякого смысла. Неизвестно для чего жил и поэтому известно для чего умер, - для того, что вполне можно было обойтись без него. Тогда почему он был? Потому что не досмотрели и дали ему случайно появиться на свет.
        Многие люди так случайно рождаются и умирают без всякого смысла. Не так было с Василием Ивановичем.
        Но как под видом смерти принять новую жизнь, как воскреснуть? Как в сомнениях не запутаться, отделить истину от лжи, которую можно найти в наивной вере многих, в народном поверии. Наивность таит в себе не только возможность лжи, вранья, неточности пересказа, слуха, которые восполняют незнание выдумкой дополняют ненужным, уводящим в сторону от звона шумом, фоном. Народ слышит звон, но не знает, где он. Он в твоих ушах в качестве отсебятины, коллективных бессознательных представлений с повышенным, преувеличенным, гиперболическим эмоциональным фоном, фальшивым аффектом. Но эта слепая наивность ближе, непосредственнее к истоку творения духом, первозданному вдохновению, амбивалентному, синкретическому или симпатическому, контагиозному, партиципальному чутью («грязной чуйке»), чем логическая связность смысла. Если в чувстве истина переплетена ложью, как тонкой паутиной, то разум в человеческом сознании норовит выродиться, упроститься в голое рассудочное умствование, что, естественно, уводит от живой истины к мертвому общему (абстрактному) или здравому (нормальному) смыслу.
        От упрощения подмены живого ума мертвым (голым, научным, чистым) рассудком, конечно, можно отказаться, но как не поддаться искушению наивной простоты, которая хуже воровства, ибо сдерживает ум верой, мешая познанию и ограничивая ум незнанием, неведением. Догматический запрет на познание, его табуирование ввиду возможности ереси, уклона в сторону сомнения и неверия, неизбежных в испытаниях, в жизненном опыте является другой крайностью, сбивающей с толку. Как не выхолостить смысл абстракцией и одновременно не остаться в нем наедине с бессмысленностью?
        От всего этого кошмара сознания никакой диалектикой не избавиться в этой жизни. Это Василий Иванович знал точно. Нужна иная жизнь. Но какая конкретно иная он не знал. Да, и, вообще, кто из людей знает? Торопиться не надо. Следует жить, как живется, потом умереть, а там видно будет то, что невидимо теперь. Главное – быть кому-то. Он и увидит. Его, наверное, и зовут богом.   
 
               
Глава тринадцатая. Кредо Иванова
        Василий Иванович полагал себя мыслящим человеком. Он не путал государство с родиной и царство идей с идеологией, потому что был не софистом (лжецом), интеллигентом, но философом. Его родиной было царство идей, а не СССР или Россия, не советское или буржуазное (классовое) государство, диктатура пролетариата или буржуазии, или, бог его знает, кого-чего.
        Он думал, что человек дошел до развилки, где может начаться история уже социальных существ или социальных животных, как составная часть естественной, в частности, зоологической истории, а душевных существ с умом в душе. Специфика природы социальных животных заключается в том, что главным двигателем их развития является уже не естественный, а искусственный отбор, селекция с уже социальными отношениями не личной, а вещной зависимости. Разновидностью такого отбора служит демократический выбор, а высшей и последней стадией общественного прогресса является технократическое общество роботов, которые используют роботов и любят вещи. Василий Иванович был рад тому, что застал человека в момент его превращения из домашнего животного (скота), то есть, существа естественного происхождения (из дома, из живота) в существо искусственного происхождения (из пробирки). Это был второй скачок в эволюции человека как живого вида. Первый скачок заключался в превращении обезьяны, как зверя, в человека, как скота, как единственного существа, способного к преимущественному одомашниванию. Не следует путать человеческую обезьяну с человекоподобными обезьянами, не способными к одомашниванию. Кстати, наиболее одомашненными являются существа из народа, а не из элиты, ибо элитарии продолжают жить по волчьим (зверским) законам конкуренции, прикрываясь так называемой идеологией, которую по их заказу выдумали для народа интеллигенты, чтобы он примирился со своим угнетенным (скотским) положением в кооперации (солидарности) с себе подобными. Парадоксально, но это факт: народ в лестнице эволюции от обезьяны к роботу через человека стоит на ступеньку выше, чем элита.
        Побочным эффектом одомашнивания явилась работа души. Среди плотских людей или служителей общественной материи (государства) стали попадаться странные существа, которые любили людей и использовали вещи, то есть, действовали наоборот, чем плотские люди. Это были так называемые «душевные люди». Плотские люди имеют естественное тяготение к эмоциональной и интеллектуально недостаточности, которую они восполняют животной хитростью. Напротив, душевные люди имеют склонность к душевным расстройствам от социально-патологической жизни, особенно в последнее время программирования людей по машинным алгоритмам.
       Жизнь -  подлая штука. В ней работает закон подлости. Жизнь есть страдание. Счастье есть иллюзия. Нирвана есть избавление от страдания, не больше. Она предлагает простое решение - не желай. И все? Все. Как избавление от желания и связанного с ним страдания связано со смертью? Никак. В нирване нет смерти потому, что в ней нет ничего, кстати, и никого, нет того, и кто желает, и кто страдает.
         Есть два завета, две заповеди. Это истинные высказывания, но их следует правильно понять, извлечь их них смысл. Правильно начинать с начала. Что изначально? Бог.  Вначале числового ряда стоит ноль. Бог и есть ноль, то есть, абсолютный минимум. Но он есть и абсолютный максимум, то есть все. Поэтому его следует любить больше всех и самого себя. Это первая заповедь.
        Вторая заповедь касается тебя.  После бога, как нуля, идешь ты, как единица. И уже после тебя следует ближний, которого имеет смысл любить, как себя, но после себя. После единицы идет прирост в любви с интервалом на ту же самую единицу.
        Это рационально в той мере, в какой относится к человеку, как душевному существу, у которого душа развилась до разумного состояния.
         О том, что не только жизнь, но и смерть, должна иметь смысл, Василий Иванович уже думал, но сейчас он чувствовал себя в вопросе о смысле смерти солдатом, которого призвали на войну, где он должен умереть от руки врага или друга в случае предательства. Если же он выживет, то только потому что за него умер его боевой товарищ. И как это вынести? Трудно вынеси. Чем вынести? Сознанием. Человек есть носитель сознания, как субъект. Сознание – это то место, где человек встречается с миром, с объектом, как субъект. Где находится это место?
        Трудно ответить на этот вопрос со смыслом. Почему? Потому что выходит тавтология: место места. Так это место на месте, место в месте или место вместе, а, может быть, место вместо? Сознание в человеке или сознание вместе с человеком, или сознание вместо человека? Казалось бы, если человек в сознании, то он находится на своем месте в качестве субъекта мира, имеющего его в виде объекта в мысли. Эта мысль находится в сознании в качестве явления идеи, Идеей человек мыслит, сознает себя мыслящим. В сознании имеет место человек, Он есть в сознании на своем месте, как на другом месте в сознании есть другой субъект. Чтобы иметь дело с другим субъектом, человек входит в сознание. Значит в себе он имеет дело с ним. Так «в себе» становится «для другого» в его же сознании. Другой в нем есть «свой другой».
        «Своим другим» является друг. Освоенный, усвоенный, а не отчужденный другой, – это и есть друг. Это образ другого в тебе, как в Я. Другое ли это Я? Нет, это образ другого в тебе, как в Я, в твоем Я. Я – это ты, когда ты в сознании. Когда ты в Я, то ты уже в самосознании. В самосознании другой равен тебе, то есть, ты и есть другой. В самосознании ты сам равен себе: Я есть Я. В нем ты есть «для себя». Самосознание есть не сознание для себя, а ты есть для себя в сознании. Можно быть для себя в самосознании.
        Так что есть сознание? Оно есть средство отношения к себе, но не только. Благодаря сознанию мы субъектно относимся ко всему, являемся субъектами. Находясь в сознании, мы становимся субъективными. Сознание находит себя в мире телом. В данном случае сознание становится фактом присутствия человека в мире в качестве тела. Сознание «чье». Чье? Мое. Я есть кто. Сознание есть не что, а как я есть в мире, как я есть. Я есть, как субъект. Я – субъект отношения, отношения к себе, к другому, к объекту, к миру. Мое отношение субъективно, является отношением в себе и для себя. Мое отношение для другого объективно. В том отношении я становлюсь независимым от себя. Чтобы быть объективным в отношении к самому себе, мне следует стать другим для себя. Люди в таком случае говорят: «нужно посмотреть на себя со стороны, глазами другого человека».
        Находясь в сознании, мы знаем, что есть другие Я, помимо нас. Именно в нем мы их встречаем. Без этого мы не узнаем их вне нас, вне сознания. В мире они существуют вне нас, вовне нашего сознания. Мир нужен субъектам в качестве места, где субъекты опознают друг друга, как не одно, а много, множество Я. В мире есть множество субъектов. Если бы не было мира, то был бы один субъект, который находился в своем самосознании. Или было бы бессубъектное сознание, как бессознательное? Бог до творения знает себя? Знает, как дух. Его знание не отлично от бытия, от вечной жизни. Есть ли божественное сознание и самосознание? Оно единственно только и есть в том смысле, что бог знает сам себя, собой бытием. В нем сознание совпадает с бытием.
        Есть ли то, что не знает бог? Это сложный вопрос. Если он и не знал, то уже узнал, когда стал человеком, смертным. В этом виде он познакомился со смертью. Человек своей смерти не знает. Лишь бог, как человек, знает ее. Спасибо за это человеку. Когда говорят, что бог есть абсолютный минимум, то следует понимать это, не как то, что бог есть ничто, а как то, что даже в ничтожном есть бог. В ничто нет ничего, кроме бога, ибо ничто есть в боге, так как в боге есть все, иначе он не есть не-иное. Но как есть все? Для этого бог должен быть всем. Через бога все, включая человека, есть. Бог является человеку сознанием. Самосознание есть дар быть богом, быть Я в своем сознании. Но только в своем, а не в чужом сознании.
        Есть общий дом, обитель для сознающих субъектов. В нем у каждого из обитателей есть своя комната – его самосознание. Но для того, чтобы найти свою комнату, свой угол в сознании, следует иметь свое, а не чужое место в мире, следует быть самим собой и уметь отличать себя от других. Этому нужно учиться на своем живом опыте общения с себе подобными субъектами. Научиться чему? Тому, как не принимать субъекты за объекты своих желаний. Следует любить не только любовь, но и других, как себя, как субъекта, как Я, а не использовать их, как вещи. В противном случае ты не найдешь себя, не станешь самим собой, будешь находиться не в сознании реальности, а в ее иллюзорном, эгоистическом представлении, будешь мнить себя богом в чужом сознании, спутав его со своим, да, и, вообще, во всем.
        Иным для бога, как не-иного, является сам человек не в сознании, а объективно. Но для бога человек является «своим иным». Для человека же бог объективно трансцендентен. Но он имманентен человеку субъективно, в сознании в качестве идеи, идеала, парадигмы (образца) Я. Бог может сказать человеку: «Ты в себе можешь быть в качестве меня. В этом качестве ты не знаешь мертвым себя. Я стал за тебя мертвым и воскрес. Теперь ты не умрешь в своем сознании, правда, если оно у тебя есть. Иначе зачем я говорю это тебе? Таково мое утешение тебе».
        Утешение философией или философское утешение является переживанием философского отношения к человеческому самосознанию, которое является субъективно тавтологичным (я есть Я), не имеющим ни начала, ни конца, вне себя.
        В Я человек, как разумное существо, у которого есть тело, коим оно существует в мире тел или вещей (сущих, существующих), или мыслящее тело, то есть, правильно существующее в мире вещей или рационально, оптимальным образом, вроде того, что спрямляет свою траекторию, естественно кривую (косую) в материальном мире, сознает себя правильным, прямым, соответствующим самому себе, равным, ибо измеряет себя по идее прямоты. Эта идея существует только в сознании, а не в мире, вернее, мыслящий самого себя, мысля идею прямоты, прямой линии, существует в такой идее, а не в мире. Идея по своей природе не материальная, а идеальная. Идеальное же не имеет места в пространстве и момента во времени.
        Идея, а посредством нее и идеирующий, мысля себя, мыслящим идею прямоты или самого себя (Я), нигде и никогда не находится, ибо находиться можно только в материальном мире в некотором месте некоторое время. Строго говоря, не находиться нигде и никогда не означает находиться везде и всегда. Но именно так думают идеалисты, отождествляя их. Если не отождествлять выражение «находиться везде и всегда» с выражением «не находиться конкретно, локально в одном, а не в другом месте и в один момент времени, а не в другой», то выходит, что идеи прямоты, как и идеи Я нет вовсе, если полагать быть равнозначно быть здесь и теперь. Нельзя отдельно взятому человеку быть везде одновременно (синхронно) в мире, в реальности. Непрерывное существование в мире, в его пространственно-временном континууме не доступно нашим чувствам, которые материальны, то есть, ограничены в пространстве и во времени положением нашего тела в мире среди других тел (вещей или сущих).
        Поэтому мы можем быть, собственно говоря, Я только в мысли, на уме, отвлеченно от мира, вне него. Но быть вне мира материально значит быть в другом материальном мире. Но где этот другой материальный мир? Нигде для нас, ибо мы материально ограничены только этим материальным миром. Значит быть вне этого мира, это находиться в идеальном мире? Но как можно находиться в идеальном мире, если находиться, локализироваться можно только в материальном мире? Может быть идеальным мир или мир идей есть вовсе не мир, имеющий место, а есть только измерение того же самого материального мира? Но что это за специфическое измерение? Это измерение предела, границы измеримости. Не является ли мир идей границей мира, ограниченного самим собой как целым? Закругленность, зацикленность мира на самого себя и является идеальным измерением мира, который мы принимаем за мир идей. В этом смысле мир не имеет иного предела, чем он сам.
        Таким образом, мир не имеет ни начала, ни конца ни в чем ином, кроме себя. Беспредельность вне мира явно бессмысленна. Она бессмысленна потому, что не мыслима, не идеальна. Идеален порядок, логос как мера, разум мира в качестве космоса, а не хаоса. Беспределен мир вне порядка. Хаос немыслим, не идеален. Хаотичен мир вне логоса, агентом которого в сознании является логика – последовательность мыслей. Если в голове каша, то она является образом мира в хаотическом виде. Символом порядка в голове, то есть, сознания является Я как самосознание. Будучи Я, человек не знает ни начала, ни конца, он не рождается и не умирает, не становится, но есть. Быть Я – значит быть в себе и для себя, вне времени и пространства. Допущение существования других Я разделяет Я с самим собой. Это допущение предполагает, что Я, как имя класса («я»), состоит не из одного элемента, а из многих, точнее, из одного всеобщего элемента (образца), под который может быть подставлен любой конкретный элемент в качестве его образа, копии. Идеально они есть одно и то же, то же самое, но телесно, как «тело мысли», они не так же есть, то есть, существуют, действуют в разных местах и временах. Другие делают его ограниченным ими, а не собой, а значит смертным. Я бессмертно до тех пор, пока есть другие Я. Я таким образом бессмертно для других, не для меня.
        Нет ничего постоянного в мире, кроме того, что есть в идее, которая является нашему сознанию в самосознании в качестве мысли, как события бытия. Парадигма Я, Я как образец есть идея Я. Я, как я, бессмертен только в идее, а не в жизни, в мире. Там на пределе, где ряд мест и времен собирается в пункт бесконечности и безначальности, есть Я. Туда мы отправляемся, как к пункту своего назначения и предназначения быть Я. Вне Я есть не-Я как хаос, материальная беспредельность без сознания, тотальная бессознательность. Многие именно ее принимают за бога. На нее они уповают как предмет своей веры. Оно и понятно, что только вере, а не разуму, доступна эта бессмысленная бессознательность, в которой нет Я.
        Ну, невозможно усидеть на двух стульях, - на Я и на не-Я. Только в Я человек бессмертен. В нем всем места хватит, но только по отдельности друг от друга. «Мы» - это абстракция от Я как идеала. Бог не есть мы, он есть Я. За всеми идеями, ангелами стоит один бог, одно Я. Только в представлении мы есть Я. По идее Я есть Я, а не Мы есть Я. Нет никакого Мы, есть «мы». Мы – это множество частей целого. Мы – это совокупность частей целого, но не само целое. Речь идет не об органическом, материальном целом, а об идеальном, в котором целое Я представлено каждой частью целиком, прямо, непосредственно, без родо-видовой иерархии, безотносительно к другим частям. Но так может быть только в идее, как таковой, в идее идей. Как выйти в мысли на уровень не идеи, а идеи идей? Вот это еще тот, философский вопрос. Выходит, идея идей - это то лучшее, которое лучше лучшего. То есть, это то идеальное, которое уже реальное. Оно никак не может быть представлено в мысли, как материально реальное. Оно, вообще, не представимо. Это реальное идеального, а не идеальное реальное. Оно и есть царство идей, место бога. Царство идей находится не в мире. Это мир находится в нем, как один из множества миров, начиная с конца. Это конец у минимума бытия есть начало для нашего мира. В царстве идей все уже и еще есть. Это в нашем мире уже и еще не все есть. Царство идей не беспредельно в дурном смысле слова. Оно не бессознательно. Оно сверхсознательно. Сверхсознательное не равно бессознательному, - уравнению мешает сознательное. Оно проникает в сознательное интуитивно, в свернутом виде. Сверхсознательное, как сверток, складка, разворачивается в сознании (сознательном) воображением, умеряемым интеллектом, разумом, сообразном тому, в ком развертывается.
        Есть любовь. Это бог. Нельзя не любить, если не любишь, не любишь саму любовь, то есть, бога. Но как ты любишь бога? Ка самого себя, то есть, как Я. Если любишь, это Я следует найти не только в себе, но и в других. Так ты будешь любить других. Но ели ты не найдешь в себе себя, Я, если ты не любишь себя, не любишь Я и в других, то люби, будучи не-Я, других, в которых тоже нет Я. Так тебе и надо, бестолочь. Люби то, что ты не знаешь, верь, если бог не дал разум. Кстати, тезис Сократа о том, что он «знает, что ничего не знает», можно понимать и так: «я знаю, что не знаю не то, что знаю, а ничто». И в самом деле, как можно знать ничто, нежели как знать, что ничего не знаешь?! Как можно любить то, что никого не любишь? Кого можно любить? Естественно, любовь, как самого себя. Не любить себя - это нонсенс, дурной вкус, нечистая совесть. Люби хотя бы себя, если другие не заслуживают твоей любви. Просто так можно любить только бога, то есть, любовь и, конечно, себя. Чтобы тебя полюбили другие – заслужи. Они полюбят, если полюбят, только как самих себя, -- это в лучшем случае. Это будет так только и одном условии, если ты сделаешь так, что они не могут обойтись без тебя. Другие любят именно тебя не из каприза, а по необходимости, через палку. «Кинешь палку» – и полюбят.
        Твое Я никому не нужно, кроме тебя. Другие находят в тебе только свое Я, если еще находят. Для бога твое Я ничем не отличается от Я другого. Для него важно знать, есть ли в тебе место для Я. Если оно есть, то он поможет тебе быть своим Я. Больше он никому не поможет, так что губу не раскатывай, будучи не-я. Бог помогает только тем, кто сам помогает себе, кто в мысли является богом. Единственная помощь бога – быть Я, если, правда, ты в силах сам вынести себя. 
        Откажись от Я ради «мы» и тебя, как раба, принесут в жертву. Чему? Своей похоти. Кому? Мы? Мы – это только приманка послужить другим, неполноценным Я, которым своего Я недостаточно для бессмертия. Имя им легион. Это бесноватые подражатели, которые тебя, как Диониса, разорвут на части. Ты - канатный плясун, который балансирует на прямой Я. Под канатом бездна не-Я. Не коси на «мы», на других и под других. Блуд еще никого не спас. Твоя обитель, храмина тела - не публичный дом, в нем нет места никому, кроме тебя. Другой доступен тебе только вне тебя, как иное Я. Соблюдай дистанцию. Это разумная любовь – осмысленная любовь, любовь в мысли.   


Глава четырнадцатая. Продолжение разговора на семинаре
        - Василий Иванович, вот вы говорите все про Я, а как же быть с такой традиционной ценностью, как «мы», соборность? – спросил доцента Иванова субтильный и сгорбленный студент Александр.
        - Ну, не знаю, не знаю, чем ты слушал меня, Александр. Какое отношение имеет это к медитации? Прости господи, они не ведают, что говорят.
        - Но как же так, мы же русские? Русским же свойственна коллективность, – убежденно сказала бойкая и симпатичная студентка.
        - И что с того, Света? – переспросил доцент. – Я тоже русский. Но я уже говорил вам, что философское отношение к жизни, к бытию предполагает личную позицию в качестве Я, а не коллективизацию. Все перечисленное может быть н мысли, но не является тем, что есть мыслящий. Ты волен относиться к реальному предмету в мысли, как тебе вздуматься. Какое, вообще, это имеет отношение к тебе лично, как к Я? В мысли я свободен, а мешает мне заниматься самим собой, подменяет меня собой. Занимайтесь своей особостью, а не этноса, к которому относите себя. Когда вы избавитесь от идеологии, как от писаной торбы, которая заслоняет собой от вас философию? Или вам на роду написано быть дуальной личностью и разрываться между Западом и Востоком в качестве славянофила, евразийца или западника? Мне, например, до них нет никакого дела в мысли. Я сам по себе. Если отождествляете себя, то отождествляйте себя с собой, а не с такими абстракциями, как, например, коллектив и прочие зажимы сознания, которыми держат вас люди. Не позволяйте всему этому занимать ваше сознание, когда вы находитесь наедине с самими собой.
        Наедине с самим собой я веду душевный разговор. Это тот случай, когда можно беседовать со своей душой. Такая интимная беседа и есть философия, как признавался своим собеседникам Сократ у Платона.  Вопросом о том, что такое философия, следует задаваться только тогда, когда она уже состоялась, ибо, как сказал Гегель на своей лекции, "сова Минервы (богини мудрости) вылетает в сумерки". Поэтому философия "пишет серым по серому", то есть, она приходит, когда все уже сделано и надо припомнить, что именно сделано, и подводит итоги. Чтобы задаваться вопросом о смысле жизни, необходимо уже быть живым. Но этого недостаточно. Нужно еще разобраться с жизнью, определить, что такое жизнь. Конечно, можно просто жить – жить по привычке, не отдавая себе отчета в этом. Но так живут неразумные существа, не имеющие сознания. У человека же есть сознание и, рано или поздно, он начинает задумываться о том, что такое жизнь. И вот задумавшись над этим, он задает себе вопрос о том, зачем он живет, для чего?
        Это и есть вопрос о смысле жизни. Ответ на этот вопрос он находит не сразу, а в ходе решения того, как ему лучше жить. Можно жить хуже, не ведая того, что и как ты живешь. Ведь в таком случае, в жизни «на авось», ты будешь не готов к неожиданным поворотам жизни, к ее опасным перипетиям. Жить, чтобы просто жить, - это животная жизнь, жизнь без цели, без смысла. Животные ведут такую жизнь потому, что они неразумные существа, они не умеют и не могут, в сущности, осмысленно жить, а тем более иметь самосознание. Если ты задаешься вопросом о смысле жизни, а этот вопрос уже философский, значит, у тебя уже есть не просто сознание, но самосознание. Задаваясь философским вопросом о смысле жизни, ты сам узнаешь себя, ты знаешь то, что ничего не знаешь в том смысле, что, только зная себя, можно знать все остальное, ибо самопознание есть основа познания всего, мира, в целом, в тебе, и тебя в целом, в мире.
        Для того, чтобы задаваться философским вопросом, нужно уже иметь опыт самопознания и самосознания, знания или узнавания Я и его отличия от не-Я и от других Я. Сознание узнает себя, сосредоточиваясь в Я, выделяясь из глубин бессознательной жизни испытанием, переживанием опыта. Точка зрения Я является опорой, кочкой, на которой человек держится, чтобы не утонуть в болоте бессознательной, подсознательной, неосмысленной, бессмысленной жизни. Она же, личная точка зрения, является не только точкой опоры сознания, но и становится местом толчка от почвы, для парения над жизнью, ее обозрения из надмирного царства идей в качестве сверхсознательного.
        - Следовательно, вы, Василий Иванович, являетесь философом жизни, как и Ницше? – спросил Иванова дотоле молчавший студент, который сидел в сторонке от прочих студентов.
        - Что ты, Марк. Меня волнует сам смысл, а не смысл жизни. В нем я пытаюсь найти место не только жизни, но и всему остальному, чтобы они оставили меня в покое существования по своей воле. Мне нужно существование, а не одна только беспокойная и суетливая жизнь, полная страдания от неисполнимых желаний. Это нужное мне существование я нахожу в смысле. Вот для чего я мыслю, думаю по преимуществу. Я мыслю вслух не только для вас, но и для себя, чтобы вступить в контакт в мысли с вами, с вашим сознанием, которое, узнав себя, ставит вопрос о смысле, обращаясь к моему сознанию. Зачем я думаю, зачем я знаю себя? Затем, чтобы узнать другие Я, мысленно, на словах, в чувствах и делах сообщиться с ними в смысле. Это можно делать, пока окно сознания открыто для контакта. Скоро оно закроется. Оно всегда закрывается, когда люди превращаются в цифровые машины желания, в автоматы, роботы добычи, производства, переработки, хранения и употребления информации в качестве капитала.  Для работы человека по машинным алгоритмам, калькуляции оцифрованной информации мысли излишни. В них в таком техническом расчете (постановке себя на конвейерный поток) нет никакого смысла.
        Для иллюстрации моей ментальной позиции расскажу такую притчу. Представьте, вы живете в доме по правилам, которые придумали вам управдомы или домкомы. Зачем они придумали вам эти правила? Чтобы сидеть у вас на шее, что положено делать тем, кого мало, с теми, кого много. Сидят они на вашей шее не по правилам, а по своей глупой, волчье воле. Но все же лучше вам жить по правилам, чем по глупой воле, потому что так, конечно, не поумнеешь, но и не поглупеешь больше того, чем глуп. Те же, кто живет по своей глупой, подчеркиваю, животной, а не человеческой, воле, другим именем которой является «животная хитрость», правил этих не соблюдает, предоставляя всем прочим их соблюдать. В результате управление домом становится само неуправляемым из-за возвращения управдомов в животное состояние. Привычка жить, как прежде, уже не срабатывает.
        В таком случае домочадцам взять бы и призадуматься, как жить самим, самостоятельно, без упрадомов. Но ума не хватает, ибо всех умных давно уже выселили по одиночке из дома неизвестно куда. Для укрепления управления управдомы, чтобы, вообще, больше не думать, но богато жить, как боги, взяли и придумали искусственный интеллект, чтобы уже за них, безвозвратно ослабевших умом, думали другие, как недавно они думали за домочадцев. Кто же будет думать? Умные? Но их уже нет в доме, их выселили из него, вследствие наличия ума. Все прочие домочадцы, которых большинство? Но они привыкли жить по правилам, которые не они придумали. При этом правила меняются сообразно соотношению сил между управдомами. Что остается делать? Создавать искусственный интеллект, который будет думать за управдомов и домочадцев. Но как могут те, кто отказался думать и жить хитро по своей глупой воле (хитрость есть компенсация отсутствия ума) или по правилам, создать искусственный интеллект, свой натуральный интеллект не развивая? Разумеется, никак. Впрочем, даже натурально умные не могут сотворить то, то умнее их. Иначе мы, как творение, были бы умнее бога, как творца. Но это абсурд, нонсенс, бессмыслица. Однако и этого не могут понять те, кто забыл о своем уме.
        Единственно, что могут домкомы и домочадцы, так это усилить свой интеллект искусственным симулятором такового, который будет не думать вместо них, а делать вид, что думает. Чему еще могут научить уравдомы, как не делать вид?! Такова природа так называемого «искусственного интеллекта» (AI) быть бездумной машиной. В итоге они добьются того, что каждое усиление их интеллекта будет оборачиваться его ослаблением. Это будет продолжаться до тех пор, пока дом жизни не превратится в сумасшедший дом или, в лучшем случае, в дом для людей с пониженным уровнем умственной полноценности. Безумна не машина, а ее создатель, вознамерившийся жить по ее рабочим алгоритмам.
        Суть или смысл этой сказки заключается в том, что человек может быть вполне только человеком, но никак не сверхчеловеком. У сверхчеловека, как в том анекдоте, есть свой сын. Так поэтому нам следует вести себя по-человечески, с умом и со смыслом, а не по-скотски и не по-зверски. Кстати, если человек пытается стать сверхчеловеком, то из него выходит не сверхчеловек, а бестия, безумное животное, которое пострашнее любого зверя, любого крокодила. Как сказал классик: «По улице ходила большая крокодила. Она, она зеленая была». Не встречали?
        - Неужели все так печально? – спросил его критический настроенный молодой человек.
        - Если бы печально, - бестолково, Кирилл.
        - Так вы, Василий Иванович, предлагаете жить не по правилам, а по понятиям? - не унимался Кирилл.
        - По понятиям живут урки, блатные. Так им кажется, потому что они принимают представления, картинки в голове, как малограмотные за мысли, а на самом деле слова, которые таким образом понимают, смотрят ими. Мыслящие живут по понятиям понятий или по идеям. Если нет своих мыслей, то живите, как живут умные, - по чужим мыслям, как по принципам или образцам (парадигмам). Кстати, эти малограмотные сейчас дорвались до власти. Как говорят: «Из грязи в князи».
        - Неужели все дело в образовании? – задался вопросом Марк.
        - Я говорил о грамоте, об умении читать, писать, считать, а не об образовании. Образование – дело серьезное только в том случае, если понимается не в смысле приобретения специальности, но в очеловечивании своей животной социальности, в человеческом образе мысли и жизни, что редко встретишь среди публики.
        - Почему?
        - Философски настроенный человек не задает таких глупых вопросов. Он понимает, какие вопросы можно задавать публично, а какие нет. В противном случае каждое твое слово будет использовано против тебя. Тогда какой толк в этом вопрошании публики? Лучше помолчать, как делал Будда.
        - Почему же вы сами не молчите? – спросила доцента блондинка с такими лепными формами, что ей позавидовала бы сама Венера Милосская.
        - Я молчу тогда, когда говорит само молчание, когда в нем есть хоть какой-то смысл. Такой смысл есть в том, чтобы промолчать, когда люди болтают о политике.
        - Так вам нравится молчать или вы молчите в том случае, если не можете не молчать? – спросил нашего «мыслителя» кто-то из студентов с задних рядов учебной аудитории, кого он не узнал.
        - Другими словами, вы спрашиваете меня о том, является ли мое молчание следствием произвольно субъективного предпочтения или оно имеет объективный характер внешнего причинения положения уже не дел, а вещей. Нечто похожее сложной, двусмысленной дискурсивной ситуации и выхода из нее в афазии мы находим в эмотивной или эмоциональной ситуации любви. Нам нравится лицо или тело, или и то, и другое, потому что оно или они прекрасны, или, напротив, оно или они прекрасны, потому что нам нравятся, симпатичны? В зависимости от того, что мы выбираем из предложенных альтернатив, мы осознаем, что мы любим кого-то, ее или его, как натурально прекрасное, физически данное или характерно привлекательное, душевно симпатичное.
        Иначе говоря, мы выбираем либо выражение, представление, либо выраженное или представленное. Нам нравится внешность, телосложение или мы очарованы выражением. Для нас важнее телесное или душевное. В любимой нравится тело, а любится душа. Поэтому женщина хочет понравиться. Но когда в ее искусно расставленные сети попадает желанный, подпадает под очарование ее натурального или приукрашенного, фальшивого тела, тогда для нее важно узнать, в полной ли он ее власти, как он к ней относится, признает ли он в ней не только прекрасное тело, но и интересную личность, милую, родную душу, с которой можно поговорить о самом важном.
        Тем не менее это все рано эротическое отношение, а не эстетическое, когда нам нравится предмет влечения, которым может быть не только объект, но и субъект, без постороннего интереса. Он настолько превосходит нас, что мы только восхищаемся им, без прикосновения. И не то, что к нему нельзя прикасаться, как неприкасаемому, а то, что к нему, в принципе, невозможно прикоснуться и иметь с ним дело, но можно только любоваться им, как возвышенным объектом или субъектом, существом иного мира.
        Так и молчание само по себе важно или является средством выражения того, что противоположно ему. Для меня важно молчание как таковое и как средство выражения не его, но иного. Молчание имеет как денотат, так и коннотат. Что оно означает? Это то же самое, что и медитация, сосредоточенность на одном. Но оно может говорить о многом. Оно заставляет говорить других, вынуждает их толковать, болтать о том, что оно означает. Я не могу не молчать, не размышлять. Но я не могу и не рассуждать, не беседовать с другими, по возможности с ними не споря. Но трудно избежать спора с теми, кто сомневается или мнит, имеет мнение и стоит на своем. В таком случае спор полезен для тебя, чтобы узнать со стороны то, относительно чего ты проговорился, чтобы увидеть и узнать чужими глазами с целью н оказаться от себя, от своего кредо. Стоит ли тебе в следующий раз метать бисер перед публикой? Как правило, она истолкует то, что ты сказал в превратном свете, - критически опасно, серьезно осудит тебя или доведет до пародии сказанное тобой, осудит на смех. В итоге ты станешь объектом преследования за слова или насмешки над ними. Стоит ли говорить? Себе дороже. Про себя мечтай, что поняли тебя, разделили с тобой твое умонастроение, стали твоими сторонниками в мысли, - так безопаснее. Может быть, они догадались, о чем, почему и зачем ты молчишь.
        С одной стороны, проговариваясь, ты ставишь себя под удар критики. Но, с другой стороны, умалчивая, ты даешь повод другим думать разное. И тем самым они думают сами, а не подражают тебе. Так Будда своим молчанием развивал учеников, которые в итоге не могли не заблудиться и не выдумать буддизм, который имеет весьма отдаленное отношение к самому Будде. Ученик, который повторяет своего учителя, никогда сам не станет учителем. Но он будет учителем уже своего учения, а не учения своего учителя. Поэтому не следует путать буддистов, вроде Нагарджуны или Васубандхи, с Буддой, как и марксистов, вроде Ленина или Ильенкова, с самим Марксом.
        Думай не для того, чтобы запутать себя, но, напротив, распутать себя, выпутаться из своих же собственных измышлений, которые ты принимаешь за естественные объекты, гипостазируешь мнимые объекты, а потом натурализуешь их принимаешь за данные тебе и существующие вне тебя, вне твоего сознания и ума. Вместе с ними, зная уже их собственному опыту преодоления, можно освободиться и от чужих измышлений, усвоенных тобой в бессознательном состоянии, как бы во сне в качестве объектов сна, сновидения. Таким образом ты оправдаешь и обоснуешь собственную думу, ее необходимость и желательность. Мысль можно желать до тех пор, пока существует мир сновидения, как препятствия к реальному миру.
        Само желание думать привязывает человека к тому, с чем она борется. Она борется или человек в ней борется с самой мыслью, с собой, как с мыслящим. До тех пор, пока он борется, он есть и есть ясно мыслящий. Он борется в себе, а ясно мыслит для себя. Вне себя невозможно не только бороться, самостоятельно преодолевать препятствия причинной обусловленности в качестве ее плодов, но и ясно мыслить. Одно предполагает другое, я – мир. Мир во мне есть Я. Но зачем мне мир без меня? Это бессмыслица, противоречие в самом понимании, понимании. Об этот камень споткнулся не один буддист.
        Зачем мне бороться с самим собой, если меня нет? Зачем спасаться избегать страдания, если нет того, кто страдает? Перед кем рассеивать иллюзию? Что за глупость. Это путь в никуда – путь отказа от самого себя. 
        Так с кем ты контактируешь в первую очередь, непосредственно? С самим собой. Ближе тебе нет никого, кроме тебя. Если бог ближе тебе себя, то тебя в этом смысле окончательной реальности нет. Так ты есть или тебя нет? Конечно, ты есть, как Я, как бог. Бог есть, а ты есть, как бог. Он нужен тебе, как пора самого себя. Он есть тот, кем ты есть. Для тебя есть не он, а ты. Бог есть средство спасения к существованию не его, а тебя самого. Бог есть любовь. Ты есть в любви, как любящий самого себя. Другой нужен тебе, чтобы любить себя и вне себя, как образ себя в другом. Конечно, это твоя иллюзия в другом. Но она нужна, полезна для тебя, нужна тебе, чтобы признать и принять другого, освоить и усвоить его в себя. Следует быть не только в себе, но и в другом, ином, чтобы быть. Быть – это быть во всем, как проект быть богом. Пожалуйста, будь им. Бог не возражает. Почему? Потому что ты его творение. Но творение творит своего творца. Без творения творец никто. И ему в этом пустом качестве соответствует ничто как суть не-бытия. Без тебя нет и бога, как и любви нет без того, кто любит и кого любят. Кто? Другой, чем ты. Кто этот другой? Ты же под разными лицами и именами. Я есть окно близкого контакта. Я – это окно из этого мира в тот, из того мира в этот.
        Буддистская позиция – это развернутая позиция отказа Я от самого себя. В ходе этого отказа от себя само Я, как нечто сложенное из самого себя, как ясность требует прояснения. Что может быть больше всего неясного, чем в самой ясности? Не зря же буддисты отказываются от самих себя? Зачем? Чтобы не ломать голову, не думать. Это так больно.
        Да, не есть ли паразиты сознания проявления деятельности, превращенные формы того самого Я, которое отказалось от самого себя? Это своего рода «спам Я, ставшего не-Я».
        - Я правильно вас понял: образ любимой в сознании есть паразит сознания? – предположил Кирилл.
        - Ни в коем случае. Любовь предлагает нам свой образ в сознании. Это образ другого Я, а никак не образ не-Я. Любящий любит душу, если любит. Тело же любимой есть усилитель этой любви. При этом он отдается власти вагинального образа, а она, любимая отдается ему, любящему, его фаллосу, в любви. Вот такой фаллоцентризм. Если же речь идет о гее, то тот и отдается своей грезе, как чистому удовольствию, и отдается в грязном сексе в анальном или оральном образе. У лесбиянки хотя бы секс не грязный. Правда, оральный образ любви может быть реабилитирован в случае любящего, сосущего грудь любимой, а не в случае любящей, сосущей член любимому. Сосать грудь – значит возвращаться в детство. Сосать же член – значит бесплодно изживать комплекс кастрации.
        - Фу, какая гадость, - отреагировал Марк.
        - Предсказуемая реакция мужчины, придерживающегося традиционного образа сексуального удовлетворения.
        - К сожалению, вы неправильно поняли меня. Мне неприятно слышать от вас, Василий Иванович, сексистские высказывания. Где ваша толерантность?
        - Я не понял вас, Марк. Вы считаете, что анальный секс – это чистый секс? Неужели вопрос о гигиене нарушает принцип толерантного отношения к сексуальным предпочтениям? С вами можно согласиться, если полагать анальный секс чистым сексом, чистым в том смысле, что в нем нет ничего, кроме секса, как в грязи нет ничего, кроме грязи, если она идеальная. Разве в анальном сексе есть любовь? Нет, в нем есть одно животное желание и его удовлетворение с любым встречным-поперечным.   
        - Василий Иванович, у вас превратное представление о люби геев. Вероятно, вы никогда не занимались анальным сексом.
        - Верно. Зачем им заниматься если есть обычный способ удовлетворения естественной и одновременно социальной потребности. Эта животная потребность приобрела у человека благородный характер. Так зачем опускаться в этом занятии ниже животного уровня?
        - Так вы считаете, что люди гендерного разнообразия ниже животных? – вставила свое слово осуждения Лена.
       - Нет я так не считаю. Но я полагаю, что так называемые «квир-люди» неспроста появились в обществе потребления, в котором массовый человек становится сытым и пресыщенным. От этой самодовольной сытости он бесится и вместо того, чтобы учиться творчески работать, учиться только развлекаться, творить всякую глупость. Мало того, что современный человек ищет не приятное в полезном, а полезное в приятном, он еще увлекается излечением приятного      из вредного, как какой-нибудь наркоман или транссексуал. Таким образом не далеко до безумия, до приема вредного в качестве полезного и больного в качестве здорового.  В скором времени и у нас появится превосходящее разумные пределы количество этих существ.
        Вместе с тем я ничего не имею против гендерного разнообразия для других людей. Для меня, как мужчины, но не как личности, в этом смысле есть только женщины, а прочие мужчины – мои фаллические соперники. Выбор своего гендера – это твое личное, интимное, а не публичное, общественное дело. И нечего показывать другим, чужим свой срам. Если прежде у нас, при советской власти, не было секса, как интима, потому что все обобществлялось, коммуниздилось, то теперь все общественное безумно приватизируется.
        - Василий Иванович, неужели вы всерьез полагаете, что мужчина и женщина – это не-до-человеческие существа? – добил своим вопросом доцента Александр.
        - Вы ч;, Александр, с дуба рухнули? Когда я говорил такое? Все намного проще: человек в образе мужчины или женщины не прямо является собственно человеком, но опосредствованно, через разум, логос, который дан ему в виде разумной души. Не зря же его называют разумным существом. Как существо человек есть мужчина или женщина. Это необходимо, но недостаточно, чтобы быть вполне человеком. Для этого следует быть разумным мужчиной или разумной женщиной.
        - Разве уже заранее не предполагается, что мужчина и женщина разумные? – вторил свое Александр.
        - Предполагается возможность быть человеком, которую еще следует лично актуализировать, реализовать. Для этого и надо учиться, работать над собой, творить свой человеческий образ, то есть, образовываться.
        - Вы, Василий Иванович, человек? – подковырнул доцента Марк.
        - Марк, я доцент. Вам виднее со стороны. Впрочем, меня это мало волнует. Мне важнее жить со смыслом каждый день. Если для этого нужно быть человеком, я пытаюсь быть им.
        - И получается?
        - Как придется. Не в этом суть… для меня. Мне важно быть Я, находиться в сознании, осознавать себя. Человек ли это осознает или кто-то другой, - ну, какая разница! Про человека я проговариваюсь вам, как учитель. Ну, положено моим учением, - гуманизмом, - так говорить. Сам же я нахожусь по ту сторону гуманизма и антигуманизма. Это не моя тема, не тема моей судьбы и экзистенции. Мне важно чтобы меня оставили в покое наедине с самим собой. Смотрите, ребята, не путайте меня всякими там абстракциями, вроде народа, труда и капитала. Я не занимаюсь политикой. Об обществе я говорю, когда меня достают в самом моем сознании ваши паразиты. Это превращенные формы общественного сознания, так называемые «ложные ходы», ошибки роста, причинно обусловленные уловки или зажимы восприятия, паутина желаний, которую мы ткем и сами в ней запутываемся.
        - Вы ушли в частности. Можно задать чисто философский вопрос? – спросил доцента Александр.
        - Пожалуйста.
        - Каким образом Я является вечным?
        - Так. Давайте подумаем. Я является пределом общества. Это атом общества. Я неделимо. Атом общества есть личность. Это Я. Я есть Я.
        - Но как ваше Я может быть бесконечным, если оно является началом. Оно имеет начало.
        - Началом Я является оно само, - Я. Оно есть во всем. И все есть в нем как в пределе того же самого субъекта, который для себя есть объект в себе. Я не имеет конца во времени в том смысле, что каждая новая, будущая, жизнь есть продолжение прошлой жизни Я. Я есть то, что вновь откладывается и в этом смысле оно есть предел итерации, последовательности повторения того же самого. Но это то же самое находится в разных состояниях жизни, - одна, другая жизнь и так далее. То есть это то же самое Я, но его жизни разные, неповторимые.
        Возникает вопрос: как связаны эти жизни друг с другом? Здесь нет причинной связи, если не считать причиной само Я как предел приближения к себе в этих жизнях, степень его воплощения.
        И еще. Помимо Я в тебе есть Я в других, есть жизнь, жизни других Я.
        - Василий Иванович, вы напоминаете мне Николая Бердяева. Я вот о че думаю: не есть ли вы эпигон Бердяева? – задел за живое своего учителя Марк.
        - Что вам, Марк, сказать на ваше обвинение? Если вы так считаете, то считайте. Я понимаю вас и нисколько не обижаюсь на то, что вы якобы уличили мен в имитации того же Николая Бердяева или тем более в плагиате. Вы хотите упростить меня, мою мысль, мою теорию не ради зла, а ради истины, так сказать, «вывести меня на чистую воду из той мути, с которой вы отождествили мою речь. Вероятно, я запутал вас в мысли своим голосовым размышлением, и вы пытаетесь объяснить меня, чтобы понять, уточнить свое понимание моих слов. Но знайте, что не правы греки, или, скорее те, кто толкует их логос, как одновременно слово и мысль. Мысль в слове есть не само слово, а смысл. Она присутствует в слове, в качестве смысла, играет его роль в словесной драме буквального воплощения замысла.
        Теперь о самом Бердяеве и его вдохновителях, вроде Канта, Фихте, Шопенгауэра и особенно Ницше. Он критически относился к ним, именно потому, что зависел от них в мысли. Бердяев не терпел никаких авторитетов из духа свободы. Единственно чему он поклонялся, так это свободе. Он был адептом культа свободы. И как все они был моралистом, пусть и навыворот, как имморалист, типа Ницше. Взять их пренебрежение тем, на чем стоит мораль христиан, - на их различении дора и зла. Бердяев, как и Ницше, устремлен к тому, что находится за этим различением, за пределом, за границей, по ту сторону добра и зла. И что та находится? Конечно, свобода. Это по Бердяеву. Она источник их рождения, творения. И эта свобода представляется Бердяеву, а не Ницше, которого, поддавшись провокации самого Ницше, мажут краской Антихриста. Но не так страшен черт Ницше, как его рисует превратное сознание рассудительного интеллигента. Ницше и тем более Бердяев не Антихрист, а антихристианин, если иметь в виду того христианина, который является догматиком. Кстати, я в своей жизни, как правило, встречал только таких христиан, если не иметь в виду дилетантов от христианства.
        Так вот для Бердяева, в отличие от Достоевского, который испугался собственных мыслей в образе наиболее проблемных героев своих произведений, в Иисусе Христе все позволено. Что утверждал Достоевский? Что «если бога нет, то все позволено» человеку. Бердяев уточняет Достоевского. Человеку не позволено, но богу позволено все. Ведь не добро его творец, но он творец добра. В его саду, в раю росло древо познания добра и зла. Однако разве бог творец зла? Из чего появляется зло? Ответ Бердяева: из свободы. Но где есть свобода? Она в боге? О какой свободе идет речь, какая свобода в боге? Свобода от добра? Не является ли такая свобода ничто в боге (это уже мое предположение, моя конъектура)? При том, что в боге что есть добро. В боге добро есть что, сущность, суть, даже то, что есть, а есть само есть, или бытие. Добром, по-доброму бог есть. Бог не просто выбирает, он творит, то есть, делает добро, а не разрушает. Он не делает зла, им пренебрегая. Но он допускает зло от мира и от человека. Не бог разрушает мир и в мире, но сам мир и человек в нем, сотворенные богом в свободе, свободными. 
        Бердяев же полагает, что человек в свободе творит добро, а не выбирает между добром и злом. Но может человек, будучи конечным, ограниченным миром субъектом, творить только добро. Конечно, нет. Поэтому он творит и зло. Бердяев же, уповая на то, что человек, как дитя свободы, - свобода для него, для Бердяева, и есть бог, - способен творить из себя, из бездны своего Я. Здесь самое опасное место для мысли Бердяева. Он отождествляет Я Бердяева с Я Сына Отца, а значит и с Я Самого Бога-Отца. Позволено ли все Богу? Речь идет о традиционном боге, которого адепты веры подвергают догматической обработке. Позволено. Кем? Им самим, ведь он, как бог, позволяет. Но как он решает? Он ограничивает себя добром и предоставляет зло миру и людям. Он всеблагой, то есть, он позволяет благо, а не зло. Дело в том, что канонический бог есть дух, который веет, где хочет. То есть, он пребывает в свободе. Свободе чего? Любви. Здесь на помощь нам приходит толковый христианский толкователь – святой Августин, который проповедует любить и делать то, что хочешь. Как его истолковать, чтобы понять? И без толкования понятно, что делать следует с любовью. Как можно любить ненавидеть? Это противоречие в понятиях. Болезнь ума. Поэтому, естественно (в этом нет ничего сверхъестественного, что невозможно человеку), любить -  это делать добро. Вот и вся мораль. Бердяев спотыкается в мысли на ровном месте.
        Меня занимает не мораль, не проповедь зла, как Ницше и Бердяева, а размышление, мысль. Я не моралист, а мыслитель. Меня интересует то, что находится по ту сторону не добра и зла, а истины и лжи. Что там лежит? Смысл. В данном случае -  в моральном случае – смысл того, может ли человек, а не бог, творить добро без зла? Может. Но где? Конечно, в мысли. И здесь мы снова встречаемся с Бердяевым, с его гностическим учением о мировой объективации. В мире не бывает добра без зла. Хотя, в принципе, в идее, мысленно мы не выводим з добра зло. Зло не следует, логически, а не эмпирически, из добра. Но в опыте жизни мы видим это. Почему? Просто потому что нам не хватает добра. Пусстое же место заполняет зло.
        К тому же Бердяев прав в том, что воплощение идеи добра в жизни часто обращается злом. Ввиду незнания и непонимания, самообмана человек подменяет добро злом. Добро искажается в кривом зеркале человеческого сознания и самосознания. Добрая цель, благое намерение подменяется злым средством достижения. Или мысль путается с желанием. Одно желания добра мало. Нужно еще и умение добра. В жизни умение добра приходит с опытом. Однако это опыт не только добра, но и зла, испытания им добра. Ложь, что испытание только закаляет, - он и уродует человека, искажает его первоначальный, невинны, безгрешный образ, накладывает свой темный, мрачный отпечаток. Не бывает полного очищения, без примеси, добавления грязи. Ты открываешь в себе не только возвышенное, высоту духа, но и низменное, бездну тьмы, бездуховности, духовной пустоты.
        В творчестве есть момент осознания опустошения после акта творения, как в сексе. Само творение, уже не как акт, а как продукт акта, тебя самого опустошает, умерщвляет. Вот это расслабленное, угнетенное, импотентное состояние существования и сознания Бердяев и называет объективацией, имманентным овеществлением трансцендентного духа. Он, не дух, умирает в мире вещей, артефактов, превращаясь в них, и воскрешает в мире идей. Творя, ты любишь образ другого (идею как иное), но «тра*аешь» самого себя. Неумеренное творчество приводит человека к истощению и к смерти. Подтверждением этого правила творчества служит случай Рафаэля. Поэтому нельзя «тра*аться» без меры. Вот почему женщины не должны обижаться на своих партнеров после секса за то, что те отворачиваются от них. Они делают это из благих побуждений, из вежливости, чтобы женщины не чувствовали себя живыми в постели лежащими рядом с фаллическим трупом. Не обращай на соседа внимание, а релаксируй, не мастурбируй, не напрягайся. Следует все делать вовремя вместе, - приспосабливайся. Не успел(а) приспособиться, - медитируй, сублимируй. Это твой час для творчества. Недаром даосы твердят о том, что нужно копить семена для укрепления духа. Я добавил бы: в мысли, превращая семена жизни в семена слов, в смыслы.
        - Василий Иванович, я никак не пойму вас. Вы издеваетесь над человеком, что ли?  - спросила доцента староста.
        - Никак нет, уважаемая. Я иронизирую над Бердяевым и психоанализом, как реакцией на буржуазный вещизм. Что делать? Думать, а, не прости господи, заниматься неизвестно чем или тем, что известно всем. Что делать. К сожалению, мы не разумные существа, а существа переживания. Философия помогает нам исправить или, по крайней мере, восполнить этот недостаток мыслями. Филология же позволяет нам найти им место в мире слов. Прежде я думал, что философия и филология – родные сестры. Одна увлекает нас мыслями, другая словами, которыми мысли выражаются, проговариваются. Одна – филология – является любовью к слову, как таковому, а другая – философия – есть любовь к умному слову.
        Но потом я узнал, что филология есть сочетание не слов «любовь» и «слово», а слов «лист» и «слово»; оно может означать чтение слова с листа или запись слова на листе бумаги. И все же можно найти нечто общее между занятием филолога и философа. Взять того ж поэта. У него мысль рождается словами; она творится из слов. При переводе мысль теряется и остаются одни словами. С прозаиком дело обстоит иначе. Правда, если он думает, когда пишет, что случается крайне редко, то мысль, записанную словом, иногда получатся перевести со словом.
        Так рассуждая, мы приходим к выводу, что филология ближе нам по природе, чем философия, ибо мы, как существа души находим ее выражение в слове, как теле. Ведь слово выражает переживание, аффект, эмоцию, которая является сущностью души. Слова позволяют нам сообщаться вместе, жить общением, обществом и вести душевный разговор как разговор по душам. Душу можно расписать на листе словами в виде текста. Кстати, свои мысли я осознаю в словах, а чужие нахожу в тексте и читаю с листа.
        Поэт вдохновляет благозвучным словом меня на умение складывать слова так, чтобы в них можно было вложить мысль в качестве вкладки и идею в виде закладки. Но по мне лучше быть прозаиком в том смысле, что ему сподручно не украшать мысли словами, но представлять ими мысли так, чтобы не заслонять их собой. Так истончая словесный материал до прозрачного состояния, можно добиться того, что мысли будут сообщаться друг с другом, не задерживаясь на словах. Мне важно быть способным представлять все в одном, одной мысли (мысленно) и во всем лично себя. Как раз на это способен мыслящий.
        - Василий Иванович, вам не кажется, что так представленное вами Я делает человека, вас одиноким? - допытывался Марк до доцента. - Не таит ли в себе уникальность человеческого Я отчуждение от себе подобных?
        - Марк, вы задали интересный вопрос. Попытаюсь на него ответить в той мере, в какой я понимаю в настоящее время суть Я.
        Да, есть момент, если не отчуждения, то отстранены, освобождения человека от других людей в углублении в самого себя, обрекающего его на уединение.
        Оставшись наедине с самим собой, мы не опустошаемся, а, напротив, наполняемся, заполняемся Я. Ближе его нам нет никого. Когда нет никого рядом, мы остаемся с ним, с Я. Вот почему первая заповедь гласит: "Люби бога больше, чем себя". Кто же бог? Бог и есть Я. Он, бог, есть любовь. Эта любовь есть связь с самим собой. Она и есть Я. Встреча с Я есть откровение любви. Эта связь есть связь не только с самим собой, но и с другим вне тебя. Но там, вне тебя, нет полной любви, нет непосредственной связи с Я, ибо там ты находишься на пороге встречи с Я другого. Поэтому любить другого в Я - это вторая заповедь любви.
        Однако любить другого – тяжкий крест, причиняющий страдания любящему. Желание любимой вызывает жалость к себе. Причина: любовь делает человека несчастным, ибо мы любим, как правило, тех, кто любит не нас или не умеет любить, а то и вовсе любить не может, потом что является бездушным. Избавляет от такого рода страданий только смерть. Тому, кто умер, смерть не причиняет страданий. Напротив, жизнь причиняет страдания живому. Именно смерть оставляет смертного наедине с Я. Новая жизнь выводит ожившего в люди. Человек не знает, что жизнь делает его несчастным. В жизни счастья нет. В ней есть одна суета. Но есть вечный покой в смерти. Это покой одного и того же Я. Поэтому я говорю: да упокойся, но не с беспокойным миром, а со спокойным Я.
        И последняя истина на сегодня (для многих она неприятная): «У мужика есть буй, а у бабы есть звезда, и только у человека есть душа».

Послесловие о Я
        Я уникально, то есть, неповторимо. Оно есть то в другом, то мне другое, иное мне. Но для него оно свое. Я является мне имманентным; оно не трансцендентно мне. Мое Я является потусторонним для другого человека. Но все же является ли мне самому Я посюсторонним или оно лежит на границе между мной и другим? Может быть я перешагиваю через него, как границу, идя навстречу к другому человеку? Но тогда оно погранично и по отношению к другому.
        Я – это то, посредством чего человек осознает себя. Но Я не просто маркер или индикатор само--тождества или равенства человека самому себе, оно есть наименование или обозначение способа или модуса, каким образом человек есть в сознании, в мысли, - сам и собой. Я – это самоопределение человека или определение его в качестве само-сущего, Он есть в себе сам, через или посредство себя для себя. Поэтому он ни в ком не нуждается, ибо тот, в ком он нуждается, есть уже в нем он сам в качестве «своего другого». Кто это конкретно? Это не-Я. 
       Разве может быть одиноко одно Я, когда есть другие Я? Другое дело, когда они отчуждены друг от друга. Но когда это возможно? Когда человек отчужден от самого себя, от Я внутри себя. Тогда, понятное дело, ему чужие вне его находящиеся другие Я. Близость себя себе делает близкими и чужие Я, но не прямо, а косвенно в виде, в образе, в представлении другого, как Я. Не одно и то же быть Я и быть, как Я другого. Уникальность человеческого Я не абсолютная, а относительная величина. Ты есть Я в отношении к самому себе, как другому в тебе. Но для того, чтобы был другой в тебе в представлении, в мысли, он уже должен быть вне тебя в бытии мира. Не только тебе, твоему Я, но и другому и его Я есть место в этом мире. Сама структура или форма Я: «Я есть Я» универсальна. Уникально то содержание Я, которое составляет личный жизненный опыт конкретного человека, вложенный в форму Я, организованный, сформированный ей. Форма Я носит всеобщий, универсальный характер, тогда как содержание Я является уникальным. Этим содержанием обновляется вечная форма Я, продолжает быть живой, настоящей. Так универсальное находит в единичном Я особенное выражение, отличая его от других Я.
        Можно ли «снять» одиночество единичного Я в качестве следствия его уникальности, единственности? Многие думают, что оно снимается в любви. Но это снятие возможно только путем забвения уникальности, единственности своего Я. Опорой такого забвения, за-бытия является признание Я за другими людьми. Уравнение людей в Я является обезболивающим, терапевтическим средством в борьбе с одиночеством.
        Евангельское выражение, сказанное устами Иисуса Христа: «И познаете истину. и истина сделает вас свободными». Свободное признание и принятие истины и свободы. Истина в свободе, свобода истины – выбор между истиной и ложью. И свобода в истине, истина свободы – выбор между свободой и рабством, принуждением. Есть выбор зла как свобода от добра. После принятия зла путь принуждения ко злу, необходимость зла, злая необходимость.
        Но есть и необходимость добра, добро без свободы, вне свободы, несвобода добра. Она ли есть свобода в истине?
        Есть формальное определение свободы в выборе между добром и злом (малая свобода) и материальное определение свободы в добре (большая свобода).
        Как есть и формальное определение человека в выборе быть человеком или сверхчеловеком (малый человек или ветхий человек) и материальное определение человека в человеке (большой или новый человек). Новый человек появляется на человеческом пути как пути страдания и сострадания человеку, испытания быть человеком. Не все люди способны, могут пройти этот путь. Некоторые люди пытаются преодолеть в себе человека, как стоянку, как порог на пути к сверхчеловеку. Но последний сверхчеловек в качестве бога не просто стал человеком. Для чего он стал им? В чем заключается смысл становления бога человеком?  В том, чтобы человек не пытался безуспешно становиться и быть богом. В противном случае налицо подмена бога человеком. Что говорит дьявол Еве, соблазняя ее и через нее Адама, человека, в раю? «Сорвете плод с древа познания дора и зла, познаете добро и зло и будете, как боги». В том то и дело, что не станете боги, а как боги. В ответ на этот соблазн человека быть человекобогом бог стал богочеловеком, Иисусом Христом. Быть богочеловеком – значит делать бога в своем сознании, его образ, вид, представление, идею подставкой себя. Вот к чему приводит сомнение человека, его двоение в мысли.
        Бог в человеке есть Я. Вечное Я человек пытается заменить собой, своей конечной персоной. Я – это я. Я и есть бог. Таким образом он пытается определить Я, ограничить собой. В результате человек получает одинокое Я. Это Я уникальное, а не универсальное. Богочеловеческое Я универсальное. Человекобожеское же Я уникальное. Такому Я пусто в себе. В нем нет другого. Другое Я изолировано от тебя тем, что ты решил стать богом, подменить его собой. Ты стал богом в сознании, отойдя от богочеловека, в котором есть другой, место для него, для тебя. Но в тебе не осталось место для другого, как только ты решил и попытался быть богом. В тебе осталось место только для себя. Другой в тебе стал призраком. Он бродит в тебе, как возможность и не может актуализироваться, реализоваться, ибо как таковой он находится вне тебя. Вот такой сверхчеловек находится на пути к богу в человеке. Он застрял на этом пути в качестве тупика.
        Дело в том, что есть человек в боге, человек бога и есть бог в человеке, бог человека. То, что позволено, можно богу, не позволено, невозможно человеку. Бог может быть человеком, но человек не может быть богом. Но он может быть, как бог. Важно при этом только помнить разницу, различие между просто «быть» и «быть как» и не путать их. Человеку можно быть, как богу, в боге, но не вне его, например, в самом себе. В противном случае эта подмена рождает иллюзию, ложное сознание себя богом, Я.
        Следует идти не путем дьявола, чтобы быть, как бог. Но не следует идти и путем сатаны, чтобы быть, как природа, полностью материальным. Это уподобление угрожает тебе хаосом. Есть еще третий, современный вариант пародийного подражания уже Христу (богочеловеку) в качестве антихриста – человекобога. Все эти варианты есть варианты единого инварианта отказа от самого себя. Будь самим собой и иди своей собственной дорогой, невзирая на то, что идет ли кто-нибудь еще рядом с тобой. Перефразируя народную, вульгарную поговорку, можно сказать и запомнить только одно: «Было бы Я, а люди всегда найдутся».