Окопов в костюме дедмороза, выданном в детсаду, спешил по школьному коридору. У срединного окна стояла девочка – в будничном, не на праздник. Она сделала два шага к Окопову и спросила:
– Вы тоже не хотите знать о фазах луны?
– Я? Зачем?
Девочка пожала прямыми плечами и сказала:
– Никто теперь не хочет знать о фазах луны.
– Зачем? – повторил Окопов и, неожиданно для себя, тоже пожал плечами.
Голос у девочки механический, как у робота в смартфоне. Она смотрела в упор, но Окопов казалось, что он у нее в глазах, как на экране: и его лицо под искусственной бородой, и все одеяние. Под этим взглядом он поправил полы красного халата, прикрывая брюки. Пошел к классу.
Открыл дверь.
На учительском столе красный мешок с подарками – развязанный, обвалился, и возле него несколько подарков в беспорядке. Столы сдвинуты к шкафам и вдоль окон. Стулья в два-три неровных ряда. На них одежда тех, кто переоделся в маскарадные костюмы. К шкафу, в который он положил мешок, тоже придвинуты два стулья с одеждой.
– Они не здесь, – сказала та же девочка, оказавшаяся вдруг рядом. – Они в соседнем классе.
– Зачем? – спросил опять Окопов и опять пожал плечами.
И девочка пожала плечами и сказала:
– Никто теперь не учит драться.
…Лицо искажено… зубы оскалены и стучат… от левого глаза к носу расползается вширь кривой оцарап… Окопов в первый миг не узнал своего сына. На одной его руке намотаны длинные волосы девочки, а другая рука вцепилась в голову девочки. Девочка одной своей рукой пытается отодрать чужую руку от себя, а ее вторая рука тянется к горлу сына.
Окопов в два прыжка подскочил к дерущимся, отвесил затрещину сыну и прорычал:
– Обалдел? Драться? С девчонкой?
Сын, выпустив волосы и отскочив в сторону, оскалился, лязгнул зубами. Он не бросился на отца, а ухмыльнулся.
– Ха! Девчонка? Это не девчонка, а оно.
– Я вам не девчонка!
Мальчишка! С тонким девичьим лицом, длинными до полспины волосами. В джинсах, в длинной рубашке оверсайз, из-под которой виднеется белая футболка с английским принтом. Худой, бледный, с ввалившимися щеками, – в контраст Окопову-сыну, краснощекому, с короткими волосами морковного цвета.
– Это оно твой мешок вытащил! – выкрикнул Окопов-сын. – Вор!
– Остолбеней, окоп вонючий! – сказал мальчишка и обратился к Окопову:
– Отдавайте подарок и я на свой уровень.
Окопов сделал резкий вдох, закашлялся – мальчишка и сын уставились на него.
– Классный руководитель… сказал… до окончания елки я никому… не отдавал, – выговорил Окопов, чередуя слова с перханьем и кашлем.
– Классный при чем? – спросил мальчишка. – Классный на своей волне. И не строит из себя волшебника.
Он оглядел дедморозовский халат Окопова, бороду и шапку, и тонкие губы его дернулись, искривились в усмешке.
– Если я тут со скуки подохну, вы же не будете отвечать? Так что гоните подарок!
– Сам ответишь, Топор, – выкрикнул сын, ощупывая царапину на своей щеке. – Папа, не видишь, он – придурок.
– Окоп вонючий, – усмехнулся мальчишка, – остолбеней.
Отмахнув со щеки длинную прядь волос, он, в подражание Гарри Поттеру, выставил руку по направлению к Окопову, будто в руках у него волшебная палочка, и прочеканил:
– Империус!
Он оттолкнулся рукой от стола, будто хотел взлететь. В несколько упругих, как у кузнечика, прыжков, он допрыгнул до двери и выскочил из класса. Дверь хлопнула так, будто хотела сорваться с петель. Окопов не сразу пришел в себя.
– Будь у меня такой, я б шкуру спустил, – сказал он. – Понял?
– Я что, придурок? – сказал сын.
Донеслись крики, смех, топот, хлопки.
«Дедушка Мороз, ау! Дед Мороз, мы тебя ждем!»
«Полнолуние! Понолуние!»
В коридоре у того же окна стояла та же девочка. Она протянула ему свернутый вчетверо тетрадный листок. Окопов хотел бы отмахнуться, но взял листок, и развернул. Было написано чернильной ручкой: «Принести подарок на дом к Новому году». Вместо подписи – рисунок топора.
Сын сказал:
– Папа, они пугают!
На другой день Тарас в школу не пришел. Классный по мобильнику оправдывался, что следовало ожидать, что трудная семья, что прогульщик и опозданец, что манипулирует матерью, а та у него на поводу и попустительствует.
В том, что он сыграл Деда Мороза, не было никакого худа. То, что нынешние гаджетные ждут, что будет по-ихнему от их махов руками, это издержки возраста. Но страх вдруг появлялся в нем. Будто маленькая, как от пули, дырочка возникала в его душе и в эту дырочку сквозило. А ведь не особенно он, Окопов, ранимый, средней он ранимости – душевная шкура у него хоть не самая толстая, но и не тонкая. И в чем опасность того, что он сыграл Деда Мороза у дочки в саду и у сына в школе?
Жена изначально к этому с насмешкой. Данный в детсаду костюм ДедМороза – красный халат с широким поясом и шапку – она обозвала позорными и стрессовыми / стрессвозными, его согласие пойти еще и на елку в школу желанием чего-то ей доказывать. Какой из тебя дедмороз!
В который раз именно на Новый год случалась между ними вражда. Чуждели друг другу до смерти. А потом в текучке – устаканивалось. И притирались опять.
На жену и раньше находила стервозность. Может быть от того, что жена из южного города, морозов не знала. Или от того, что мастью они различные – по внешности они не совсем подходили друг другу, а точнее, совсем не подходили. И в их детях будто не смешались гены: сын – был копией Окопова, а дочка – копией жены.
Царапина на щеке у сына расползалась и в жене открылось новое поле стервозности. Названивала, что шрам идет в глубь и в ширь, что шрам уже загнил и потом на всю жизнь останется рубец. Что вообще вылечить нельзя. Что если бы могла, то отправила бы сына к своим. Что если бы могла, то заперла бы его в комнате. И сыну передалось. А Окопову казалось, что сын его предал. И еще язвило Окопова ихнее, к месту и ни к месту, словечко – сарказм.
**
К вечеру того хуже: красноватый след на щеке у дочери. Будто коготь царапнул. И расползался не по часам, а по минутам. И все больше напоминал топор.
Жена, в шелковом ярком халате, взвивалась, как лента в руке гимнастки, между кухней, где сидел озлившийся Окопов, и детской.
Окопов угрюмел, навалившись с локтями на стол.
Жена вбежала бросила на стол клочки материи. Окопов рассмотрел – это борода костюмная. Борода изувечена ножницами.
– Это что? Это она? – Окопов вскочил.
– И что? А чем она виновата? – съязвила жена.
Окопова сдернуло со стула, он ринулся в детскую, но жена встала в двери. Окопов оттолкнул ее. Ему хотелось схватить дочь и трясти ее. Но он схватил с кровати нетронутый детсадовский подарок, и быстрым широким шагом вернулся в кухню. Сгреб клочки в мусорное ведро. Ему хотелось вскрыть дочкин подарок, шуровать в нем, как в печке кочергой. Но удержался. Вспомнил, как нравилось ему получать новогодние сладкие подарки – приносили и родители с работы, и от бабушек-дедушек. Когда три, когда и четыре подарка. И младшему брату столько же. И весь январь суета вокруг этого.
Окапов не носил ни бороды, ни усов, но картина с выросшей дочкой, таскающей его за волосы, встала в его воображении. Дочка – в мать, с большими серыми глазами и маленьким вишневым ртом. Он вскочил и подбежал опять к дочкиной комнате. Дверь закрыта изнутри, за дверью молчание. Молчат – все против него одного. Он достал из холодильника подарок чужого мальчишки, громко хлопнув дверью, выскочил из квартиры.
…На переднем заснеженном стекле машины – рисунок топора. Окопов включил дворники, но топор не стерся, будто втравленный в стекло. Пошел пешком.
Снег повалил. Хлопья огромные, как курицы. И, будто живые, они шевелят в воздухе плавниками, головами, хвостами. Кажется, они двигаются осмыслено, целенаправленно. Пересекаясь, сталкиваясь, роясь. Вот пошли плотно, чуть не сплошь. Ни фонарей, ни дороги – ничего не видно. Но есть звуки.
Откуда исходят? Где-то за два-три квартала возникают мерные глухие звуки: тах-тах-тах. топ-топ-топ. Не металл, не стекло. Будто колуном по мерзлому комлю. Тах-тах-тах!
Свет не выключил в кухне и в коридоре. Нет, в коридоре не включал. Или включал? Если на автомате включил, то на автомате и выключил. Не довели же они его совсем до отключки. Жена не знала забот по передаче счетчиков и оплате коммунальных.
Дом Топора – двухэтажный деревянный восьмиквартирник, в небольшом дворе. Открыла мать. Лицо – без следа ухода, но чем-то притягивает взгляд. Вышла сбоку (из кухни - ?) собака с понурой мордой – старая, черная, с проплешинами цвета какао-порошка, похожими на следы ребенка. Проплешины – от передней лапы наискосок по тощему боку к хребту. Потом кот, у которого, наоборот, шерсть цвета какао-порошка, а большие, тоже похожие на следы, пятна на боках – черные, прошел через коридор из кухни.
Между дверью и стеной – черный след, окаймленный белым. Как лужа, подернутая ледком. Кот впрыгнул в это след. И из стены раздался его ор – с истошным верхним вывертом.
– Тараса нет, – сказала женщина. – Он в заброшке. Это недалеко, раньше клуб был.
– Знаю, – сказал Окопов. – Есть смысл ждать?
– Не-е, – сказала женщина, помешкав – нет…
Опять помешкала, перевела взгляд на собаку, потом сказала:
– Должна я передать… Сын сказал, чтоб вы ему принесли туда… в заброшку.
Голос у нее чуть дрогнул, но смотрела она теперь прямо в глаза Окопову. Окопов поперхнулся, закашлялся, как два дня в классе. Он чувствовал, как красный жар охватывает его голову и шею, даже, казалось ему, его короткие волосы встопырились, будто налились кровью. Женщина отвела взгляд в сторону и ждала, пока он откашляется.
– В заброшку? Совсем охренели!
– Извините, мое дело передать.
– А вам не кажется, что им нельзя давать воли.
Женщина пожала плечами и сказала:
– Мое дело – снарядить.
– Снарядить?
Окопов пихнул ей коробку с подарком. Она оттолкнула. И подарок какое-то время был как бы на весу, между ее отмахивающей рукой и рукой Окопова. Но Окопов не дал упасть, подхватил и бросил на стоящую сбоку низкую табуретку. Подарок подпрыгнул, как живой. Собака обнюхала и улеглась так, что табуретка с яркой коробкой оказалась между задними и передними ее лапами, шею вытянула и положила голову на передние лапы. В таком положении не видна дряхлость собаки, и видел Окопов только ее говорящие глаза.
**
Окопов вышел на крыльцо, защищенное крышей. От снега, полонившего пространство, не видно пути. Откуда-то доносился тот же твердый, как топором по комлю, звук. Тах-тах-тах. Пауза. Тах-тах-тах.
Окопов накинул капюшон куртки, но не сошел с крыльца. Стоял, собирая мысли. Раньше, когда заброшка была действующим клубом, Окопов жил в другом районе города и здесь почти не бывал. Но как-то – лет в двенадцать – он был даже на новогодней елке. Скука скукой, ничего нового, разве что подарок надо получать не у Деда Мороза, а на втором этаже – в специальном домике-кассе. Они с приятелем поднялись по лестнице, протянули свои пригласительные билеты, полученные родителями на работе – ему выдали два подарка, а приятелю даже четыре, потому что у него были еще билеты на сестру – одинаковые коробки с одинаковым набором сладкого и прочего.
Снег валил без просвета. Валил уже не хлопьями – комьями. А когда Окопов вышел из двора, казалось, что даже не комья, а твердые снежные тела окружили его со всех сторон. И есть только один тесный проход. Вверху что-то светит – точка. То ли звезда, то ли луна?.. Нет, не луна и не звезда – лампа. Висячая лампа, над ней абажур в виде небольшой шляпки с невысокой тульей и круглыми полями. Окопов не мог видеть наяву таких ламп. То ли из старых кино, то ли от предков передалось по памяти, по генам? Еще через сон? Сны – неплохие проводники памяти. Он не отводил взгляд, чтоб не потерять лампу. Шея затекла от того, что голову надо держать приподнятой, а мышцы приучены прямо, к дисплею. Он планировал завести в привычку упражнения для шеи, но еще не успел.
Жена и дочка – чужие, у них южные маленькие ротики, ротики как вишня. И прогнали его, из его же прогнали квартиры. Жена не знала забот по передаче счетчиков и оплате коммуналки. Электросчетчик вдруг появился в его мозгу – раз в месяц для передачи счетчиков он занимал там свое место. Крутится с огромной скоростью. Окопов поднял руку и замахнулся: счетчик исчез, но вскоре проявился снова. Счетчик ведь не снаружи, а внутри, в мозге – внешним движением, как муху, не отгонишь.
В том месте, где, он чувствовал, был поворот к дому, он изготовился повернуть. И лампа, он чувствовал, тоже. След – вертикально, перпендикуляр к земле. Будто шел кто-то от земли к небу, против падающего с неба на землю снега. Он в параллелепипеде или эллипсоиде, не чувствует ни верха-низа, ни права-лева.
Капсула. Старушечья лампа, сомнительный источник, качается под своей шляпкой, как язык колокольчика. Колпак над лампой похож на женскую шляпку, с округленным невысоким верхом и круглыми неширокими полями. Летом жена и дочка носили такие шляпки – мода на них. Лампа должна быть в верху, светить с верху. И лампа и есть там, где положено по отношению к его голове – качается, как язычок колокольчика. Но он не уверен, что сам по отношению к земле верх головой, а не ногами.
**
Елка – искусственная, с длинными мягкими, шелковыми иглами. К себе в дом Окопов хотел бы настоящую, но жена против.
Окопов заметил, что с каждым кругом из хоровода кто-то выбывал. И становился на возвышение помост-сцену, к Топору. И снимал маску и костюм скелета. Окопов увидел и Топора и девочку, которая спрашивала его про фазы Луны. И еще сын одного приятеля.
Но скелетов меньше не становилось. Окопов не мог понять, откуда они берутся. Их становилось даже больше, чем вначале. Словно прибывали из какого-то боя погибшие.
Ритм убыстрялся. Уже не хоровод, а гонка. Окопов попробовал вырваться, но скелеты держали крепко за руки.
Уже весь хоровод состоял из скелетов. А дети и подростки стояли на сцене какой-то массой. Только Топор выделялся, будто меченый. И на губах его затвердела злая улыбка.
Скелеты все сильнее и сильнее сжимали руки Окопова и от них холод шел по его телу, а от быстрого бега по кругу жарко. Иногда музыку перекрывали мерные звуки «тап-тап-тап», доносившиеся снаружи.
Елка из молодой и свежей превращалась в старую – с корявым стволом, с голыми кривыми ветками и сучьями в сером мхе.
Пот застил глаза. Окопов не мог хорошо видеть, но вот кто-то будто приставил окуляры к его глазам и он увидел, как небольшая фигурка диаметрально от него, вышла из хоровода. Она сняла балахон, и оказалась в легком воздушном платье с пышными длинными рукавами и такой же пышной длинной юбкой. Окопову почудилось, что это его дочь: тот же рост, та же фигурка, те же жесты. Он хотел увидеть лицо, но девочка не сняла маску. Топор взял ее за руку, нашел взглядом Окопова, и улыбка появилась на его лице. Окопов рванулся. Скелеты удержали его, сжав, как в тиски, его руки.
**
– Он приходил, – сказала мать, – дедмороз из школы.
– Знаю, – сказал Тарас, пожав плечами.
– И что с ним?
– Отбыл в небытие, – сказал сын. – Сарказм.