Третье счастье Ширали
Ширали закончил работу только в начале двенадцатого часа ночи. Ступени подъездов и пандусы были им очищены от наледи и посыпаны песком, переполненные контейнеры в боксах под мусоропроводами он поменял на порожние, очистил урны у подъездов. «Вымыв» руки чистым снегом с капота чьей-то машины, он подошёл к подъезду и, наконец, с наслаждением закурил.
Морозило. Сыпал редкий снежок. Ширали курил и задумчиво смотрел на окна одинаковых высоток, в которых кое-где мерцали, меняя цвета, новогодние электрические гирлянды. Ему ужасно не хотелось сейчас идти в городок строителей, где он проживал в бытовке с четырьмя земляками узбеками. С тоской представлял он себе тесный прямоугольник бытовки, со стойким запахом пропотевших мужских тел, сырой обуви, спецовок, вечно пригоравшего плова на самодельной плите, двухъярусные полати с отсыревающими за день матрасами и унылые лица земляков со всегдашними разговорами о родине и новостях оттуда.
Он стал думать о том, что послезавтра наступит последний день уходящего года и у строителей будет короткий рабочий день. А это означало, что отдохнуть не удастся, потому что его молодые непутёвые соседи по бытовке, холостяки Зейнатулла и Ислам, приготовят плов и затеют проводы старого года с водкой и пивом. Лишь к полуночи они поедут встречать Новый год на Невский проспект, где можно будет встретиться с земляками и многочисленными родственниками.
Вернутся они под утро, и, наверное, культурную программу закончат вызовом проститутки. Вызовут, как обычно одну на двоих — так выходило дешевле. За занавешенным рваной простынёй углом мужчины будут вскрикивать, постанывать и ругаться по-русски, всё произойдёт быстро и скоротечно. Приходящие женщины не скажут ни слова, придут и уйдут молча. После них в бытовке на некоторое время оставались чужие запахи, но они быстро съедались запахами сырой одежды и сушащихся носков. Когда женщина уходила, весельчак Ислам снимал простыню, и друзья укладывались спать, но ещё долго беседовали и даже иногда пели.
Летом Ширали с соседом по полатям, пятидесятилетним сварщиком Наримоном, когда к землякам приходили проститутки, выходили переждать на улицу, но зимой, наработавшись на морозе и пригревшись под тряпьём и одеялом, сил встать и выйти на холод не было.
Наримон на правах старшего совестил Зейнатуллу и Ислама за недостойное поведение, но друзья с неудовольствием отмахивались от него. Однажды после очередного прихода распутной женщины терпение у Наримона кончилось. Он грубо накричал на Ислама, стал попрекать его, но тот только скалил зубы, цедя нагло: «У меня помидоры опухают, понимаешь, дядя? Я молодой, терпеть долго не могу. Хочешь, чтобы помидоры дынями стали и лопнули?».
Рассвирепев от такой наглости, Наримон кричал: «Позоришь своё имя! Ты не лучше этих грязных распутных женщин. Ты не мусульманин, потому что забыл об уважении к старшим, делаешь непотребное там, где ешь хлеб, уподобляешься псам, которые сношаются на улицах». Ширали поддержал Наримона, и стычка чуть не закончилась дракой. После этой стычки разговаривали они с земляками только в силу необходимости.
Индустрия грязных утех в районе была хорошо отлажена и доступна. Огромная масса мужчин-строителей из Средней Азии стала лакомым и доходным куском для ловких и инициативных дельцов-сутенёров. Начальство жилищных контор поначалу пыталось бороться, заставляя дворников сдирать с фонарных столбов многочисленные объявления: «К вам — к нам. 24 часа» с женскими именами и телефонами. Но борьба была неравной, и почин начальства тихо заглох. С некоторых пор появились объявления краской прямо на асфальте, со словами «Хорошие девушки» на узбекском языке.
Ширали всегда были отвратительны продажные женщины, не нравились ему пьющие и курящие женщины, но в этом огромном городе это не считалось постыдным: по улицам ходили совсем молодые курящие девушки с бутылками пива. Сам он изредка позволял себе выпить банку холодного пива летом, но от сигарет отказаться не мог, стараясь курить мало: скромный бюджет не позволял ему исполнять даже эти скромные желания.
Четверть своего заработка он отсылал на родину брату инвалиду, у которого было трое детей. Жены и детей у Ширали не было, мать с отцом умерли. К сорока годам он познал двух женщин. С первой женой, погибшей в автокатастрофе, он прожил год, детей с ней не нажил, со второй прожил чуть больше трёх лет. Из этих трёх лет год они прожили в любви и радости, но следующие два года на нервах из-за возникших неприятных обстоятельств.
Они с Юлдуз любили друг друга, и постель их была горяча, но жена не беременела. Когда несколько экспертиз окончательно подтвердили его бесплодие, родственники жены стали сначала слёзно просить, а после и требовать развода. Он уступил, понимая горе родителей жены, лишённых радости нянчить внуков, и муку жены, страстно мечтавшую о детях, выплакавшую свои прекрасные чёрные глаза. Уступил, с сердцем, обливающимся кровью.
Юлдуз нашли немолодого мужа, оставаться дома Ширали не мог и уехал в Питер. Две боли долго не оставляли его сердце: боль потери любимой, и боль за её судьбу. Он хорошо знал, что местечковые обычаи и условности в Узбекистане даже в 21-ом веке никто не отменит, а жизнь женщины, вышедшей замуж не девственницей, частенько из-за этих древних понятий могла стать для неё адом. Он об этом не переставал с трепетом думать. Эта мука длилось года два, пока его Юлдуз тайком не прислала ему с посыльным письмо, в котором писала, что она родила двойню, и муж к ней хорошо относится. И слёзы брызнули из глаз Ширали, когда он прочёл в конце письма: «Дорогой мой, я тебя по-прежнему люблю. Свет мой и счастье моё, ты в моём сердце жив и согреваешь мою душу». Две женщины любили Ширали, двух женщин он любил, двух любимых женщин не дала ему долюбить судьба, не познавшему ни до них, ни после них других женщин.
Ширали работал здесь уже больше трёх лет и знал в лицо почти всех жителей высоток, к которым он был прикреплён. Основная масса жителей состояла из молодёжи, среди новых спальных районов города этот считался спокойным и престижным, было метро, множество магазинов, школа и детские сады. После семи вечера район представлял собой огромную автостоянку, плотно заставленную иномарками. Но Ширали смог разобраться, что живут здесь совсем не богачи, и почти все эти машины, как и квартиры в этих домах, куплены в кредит, что сюда сдвинулись люди изо всей России в надежде найти в Северной столице работу, устроить благополучную жизнь.
Он закурил ещё одну сигарету. Вышедший из подъезда пожилой мужчина с пакетом мусора, улыбаясь, протянул ему руку:
— Здорово, Ширали, с наступающим тебя, друг!
— Спасибо, уважаемый! Вас тоже поздравляю! — крепко пожал его руку Ширали.
— Слушай, друг, поменяешь мне унитаз после праздника?
— Не вопрос. Телефон мой знаете?
— Молодца! Договорились! — мужчина хлопнул Ширали по плечу.
В доме многие знали, что через Ширали можно подешевле найти работников из числа его земляков по части ремонтных работ, да и сам он не отказывался от приработка. Дружил с электричеством и сантехработами, мог настелить ламинат, установить плинтусы, карнизы, шкафы. Денег не драл, не хапужничал и не халтурил.
Он бросил сигарету в урну, потянулся до хруста и, усмехнувшись, проговорил негромко:
— Эфенди, в твоём дворце заждались тебя, пора спать. Завтра в семь утра на работу.
К подъезду медленно, слегка пошатываясь, подходила женщина в шубе и меховой шапке.
— Ещё одна. Сегодня много пьяных женщин, — пробормотал Ширали с досадой, понаблюдав за женщиной. Подняв воротник куртки, он пошёл быстрым шагом к городку строителей.
Он не ушёл далеко. Остановился, услышав женский вскрик за спиной, повернулся: женщина в шубе лежала на боку, нелепо подогнув ногу, шапка валялась в стороне. Она пыталась встать, но у неё не получалось. Ширали бросился к ней.
— Помогите встать, ради Бога. Я поскользнулась. Встать не могу, что-то с ногой, — произнесла она с вымученной улыбкой на лице. Она была миловидной и не старой, как ему показалось издалека. Он стушевался, не зная, как ей помочь. Она застонала, сама протянула ему руку, и он помог её подняться.
— Спасибо, спасибо! Дальше я сама. Спасибо вам за помощь… — пробормотала женщина, хотела пойти, но ойкнув, присела, схватившись за оградку.
Ширали растерянно топтался рядом.
— Пожалуй, я не смогу подняться по ступеням. Поможете мне, добрый человек? — попросила она.
— Может «скорую» вызвать? — спросил Ширали.
— Нет, нет, встретить Новый год в больнице мне бы совсем не хотелось. И это не перелом — растяжение. Мне бы до квартиры дойти. Я возьму вас под руку, не возражаете?
Ширали кивнул головой. Они медленно поднялись по ступеням, женщина прихрамывала и морщилась, наступая на левую ногу. Ширали своим брелоком открыл входную дверь, довёл женщину до лифта и тут узнал её: около года назад он устанавливал ей карнизы на окна, вспомнил и имя женщины — Надежда, номер её квартиры, этаж, и то, что на её кухне был портрет улыбающегося мужчины, иконы, и удивившая его горящая днём лампадка. Ему тогда понравилась женщина, чистота и порядок в её квартире. Она накормила его вкуснейшими котлетами, и он не отказался.
Он нажал кнопку двадцать четвёртого этажа, а женщина, вглядываясь в его лицо, с тревогой спросила:
— Откуда вы знаете мой этаж?
Но лицо её тут же прояснилось.
— Ах, да. Карнизы. Какой вы памятливый, однако, Ширали, — это так давно было. Когда вы ушли, я прочитала в интернете, что ваше имя означает великий лев. Уж будьте добры, великий лев, не бросайте меня, доведите до спасительной двери.
Женщина не была пьяна, как показалось Ширали вначале, спиртным от неё веяло слегка, сильней был запах ванили, который он жадно и с удовольствием вдыхал. Он довёл её до двери, и она сказала:
— Спасибо, великий лев. С наступающим вас Новым годом. У меня есть ваш телефон, я собиралась вам звонить. Вы можете присверлить кронштейн для чашек на кафеле?
Ширали кивнул головой.
— Тогда я вам позвоню после праздников, — улыбнулась женщина.
Когда за ней закрылась дверь, он не ушёл сразу, постоял у двери. Запах женщины ещё витал рядом с ним, и он с жадностью его вдыхал. Сердце его колотилось, странная тихая улыбка проступила на лице, ему стало жарко, он расстегнул куртку.
В эту ночь он был со своей Юлдуз, молодой и горячей, пахнущей горячим хлебом из тандыра и спелой разрезанной дыней. Сон был так упоителен и реален, что он не проснулся, когда запищал будильник, но матрица раннего пробуждения, наработанная годами нелёгкой работы, включилась сама собой и он, дёрнувшись, открыл глаза.
Ислам с Зейнатуллой завтракали вчерашним пловом, угрюмо переругиваясь, Наримон уже ушёл. Ширали быстро оделся, выскочил из бытовки и с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. Нетронутый снег скрипел под ногами, он шёл быстро, в голове проносились обрывки сна, и улыбка оживляла его лицо.
Он любил такие снежные дни и свою работу. Мог, как большинство его земляков, пойти работать строителем, эта работа ему была хорошо знакома, и платили бы там больше, но он держался за своё место, потому что оно позволяло выкраивать редкие часы уединения, когда он мог спокойно, один на один с подругой лопатой, убирать снег, предаваясь своим мыслям и воспоминаниям, перекуривать, когда захочется, наблюдать за людьми, а не мёрзнуть в продуваемых холодным северным ветром бетонных «этажерках» под окрики начальства.
Он вдруг вспомнил вчерашнюю встречу с Надеждой, запах ванили и улыбнулся — ванилью, мёдом и кардамоном пахла его первая жена Солмаз, великая искусница, баловавшая его и соседей неисчислимыми видами восточных сладостей. Уже работая, он ещё несколько раз вспомнил Надежду.
До обеда он чистил снег, с ним здоровались жильцы, и ему это было приятно. В обед он пришёл в комнату отдыха для персонала, где заварил чай и отобедал «Дошираком», залив в него лечо из банки. За чаем он опять вспомнил Надежду и подумал о том, что возможно она не может выйти из дома, а ей что-то нужно. Он набрал номер её квартиры на домофонном щитке. На её быстрое: «Слушаю», он ответил не сразу, запершило в горле, она переспросила и он, прокашлявшись, торопливо проговорил:
— Это Ширали, помните… вчера?
Надежда рассмеялась.
— А, великий лев. Ещё раз благодарю вас за помощь…
— Я не за это звоню, хотел спросить, как нога… я могу в магазин сходить, если надо… что-нибудь помочь, — не дал её договорить Ширали.
— Спасибо. Это явное растяжение. Перетянула голень эластичным бинтом, пью обезболивающие. Уже ходила в магазин, благо он рядом с подъездом. С утра затеяла варить холодец. Спасибо вам ещё раз.
— Тогда нормально, — сказал Ширали, и, не зная, что сказать ещё, повторил: — Тогда нормально.
Надежда рассмеялась:
— Вообще-то не совсем нормально, но, слава Богу, не смертельно. Счастливого Нового года, Ширали. Извините, у меня кастрюля на плите.
Она повесила трубку, а Ширали ещё несколько секунд стоял у двери. Он вспомнил сейчас, что у Надежды глаза такие же, как у его Солмаз — зелёные.
* * *
Тридцать первого декабря у рабочих жилконторы был короткий рабочий день и небольшой скромный сабантуй с выпивкой в комнате дежурного администратора. После, не зная, чем себя занять, Ширали постригся и побрился у земляка умельца, принял душ, переоделся в чистое бельё, походил по магазинам, побаловал себя банкой пива и сухариками, купил освежитель воздуха, собираясь распылить его в бытовке.
Он умышленно тянул время, ожидая ухода Зейнатуллы и Ислама, которые должны были уйти праздновать к своим наманганским землякам, утром они хвалились, что будет шашлык из баранины. Стемнело и похолодало, он продрог и вернулся в бытовку. Наримон был в костюме, он собирался праздновать Новый год у своих дальних родственников, живших в Питере, Зейнатулла с Исламом, к его удовольствию, уже ушли.
Он остался один, включил телевизор и лёг на лежак, но недолго его смотрел: холодной змеёй вползла в него тоска и сдавила сердце. Слепыми глазами он смотрел в одну точку, с пронзительной остротой ощущая в сердце холодную сталь одиночества, гнетущую беспросветность, бесцельность своего жалкого существования, крах надежд и желаний, неизбывность боли потери любимых. Он упал лицом в подушку и, не сдерживаясь, зарыдал, после впал в дрёму и заснул.
Проснулся он под грохот фейерверков в двенадцатом часу. Чувствуя себя разбитым и опустошённым, он бесцельно посидел, опустив голову на грудь, думая о долгой бессонной ночи, о встрече с гогочущими пьяными Зейнатуллой и Исламом. Пробормотав по-русски: «Напьюсь», он оделся и вышел на улицу.
Купить водку после одиннадцати не было проблемой: в ночных магазинах работали его земляки. Он спрятался от ветра в какой-то нише, собираясь отвинтить крышку бутылки.
Его остановил телефонный звонок. Номер был не знакомый.
— Доброй ночи, великий лев, — Ширали от неожиданности выронил бутылку и она разбилась. Непроизвольно в голове мелькнуло: «Аллах остановил». Спазм перехватил горло, он что-то промычал в ответ нечленораздельное.
— Хотела ещё раз поздравить участливого человека с Новым годом и пожелать ему здравия. А как вы справляете праздник?
Ширали помялся.
— Нормально. Спасибо. Все ушли. Я один.
— Вы один празднуете Новый?
— Нормально, — запнулся Ширали, не зная, что ещё сказать, но говорить ему ужасно хотелось, и он повторил: — Нормально.
Надежда рассмеялась.
— У вас это присказка такая — нормально? Что-то мне подсказывает, что не всё у вас нормально. Голос грустный, почему вы один? Не с кем праздновать?
Ширали неожиданно для самого себя сказал:
— Я уже привык так. Третий год уже так.
Он осёкся, сообразив, что вышло, будто он жалится женщине. Это он всегда считал неправильным для мужчин, и добавил, бодрясь:
— Нормально. Всё нормально.
Но вышло у него это безрадостно.
В повисшей долгой паузе он слышал в телефоне музыку.
— А знаете что, великий лев. Давайте нарушим эту нехорошую традицию и привычку. Приходите ко мне. У меня, как и у вас, по странному совпадению, уже третий год всё, м-мм, нормально. До чего же безлико это слово! Оно совсем не равно слову хорошо. На часах половина двенадцатого. Президент вот-вот станет поздравлять страну с праздником. Приходите, Ширали.
У Ширали перехватило дыхание, он выдохнул:
— Неудобно это, да…
— Что же здесь неудобного? Составьте мне компанию. Адрес вы знаете.
В магазин Ширали влетел птицей. Схватил с витрины коробку «Рафаэлло», бросив юному продавцу узбеку:
— Эй, болам, шампанское нормальное давай. В пакет всё положи нормально.
Парнишка ухмыльнулся:
— Сладкий или сухой давать, ота?
— Мокрое, — рассмеялся Ширали. — Ты что, меня подкалываешь, пацан? Нормальное шампанское давай.
К дому он бежал, в лифт влетел, но у двери Надежды остановился. Попытался перевести дух, успокоиться, сердце колотилось, но не от бега, а от каких-то неизъяснимых сладостных предчувствий и радости. Но это были не плотские предчувствия: он радовался, что сбежит хоть на какое-то время от одиночества, будет говорить с живым человеком, женщиной. Рука дрожала, когда он нажал на кнопку звонка.
Надежда была в длинном тёмно-синем платье, рядом с ней витал запах ванили. Ширали заметил бинт на голени, из кухни был слышен голос Президента поздравляющего страну с праздником. Он суетливо достал из пакета конфеты и шампанское, замялся:
— Вам.
— Не нужно было, Ширали. Зачем вы тратились? — укоризненно покачала головой Надежда.
— Нормально, — улыбнулся Ширали.
Надежда рассмеялась:
— Раздевайтесь. Мойте руки, мы можем проворонить приход Нового года.
Из комнаты вышла сиамская кошка, подошла к Ширали, потёрлась о его ногу, он присел и, улыбаясь, погладил её.
— Надо же! — удивлённо произнесла Надежда. — Она вас признаёт. Это совсем не её стиль. Она и меня иногда игнорирует.
В ванной его ноздри затрепетали от удовольствия: пахло свежестью, он жадно уткнулся лицом в полотенце и долго вдыхал этот запах чистоты.
Шампанское он открывал под бой курантов и полыхавшие за окном фейерверки. Надежда подняла свой фужер, лицо её было серьёзно:
— Давайте, Ширали, выпьем за то, чтобы этот год стал для всех людей счастливым. В самом деле, человек должен быть счастлив, без этого его жизнь теряет яркость. Попросите любого взрослого человека вспомнить счастливые мгновенья жизни, что он первым делом вспомнит? Самую счастливую пору — детство! За ним первую любовь, рождение ребёнка, а после у большинства произойдёт запинка и рытьё в памяти. Он их найдёт, эти мимолётные радости, но они будут иметь совсем другой вес. Человек, как дерево: с годами обрастает корой невзгод, забот, обид, разочарований, потерь, болезней, грехов, через которую уже с трудом проникают лучи счастливых озарений. Но он хочет счастья, он всегда помнит свои счастливые дни, часы… или миги. Что обычно говорят на Новый год? С Новым годом и с новым счастьем. Счастья вам в новом году, Ширали.
Ширали, жадно глядя в зелёные глаза Надежды, заметил в уголках этих прекрасных глаз неумолимую и грустную примету старения — «гусиные лапки». На тост Надежды, в котором он не всё понял, потому что больше любовался ею, чем вникал в слова, он ответил, зардевшись:
— И вам тоже.
Пригубив шампанского, он спрятал руки под стол, стеснительно оглядывая кухню.
Надежда засуетилась. Кладя ему на тарелку салат, она быстро говорила:
— Я пожарила отбивные, но они, извините, из свинины. А вам, знаю, это мясо запрещено религией. Возьмите нейтральную ко всем верованиям курицу. К ней соус берите, пробуйте грибы, рыбу.
Ширали неожиданно рассмеялся.
— Я анекдот расскажу, да?
— Нормальный? — рассмеялась и Надежда.
— Нормальный очень. Один раз Ходжа Насреддин долго, долго шел, он был сильно голодный, а хурджин уже пустой был. У речки русский поп сидел. Он сидел и кушал. У него на полотенце сыр был, хлеб и сало. Ходжа сказал: «Привет, поп», сел рядом, помолился: «Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим», это знаете, как у вас — слава Богу, и стал кушать. Поп молчал. Они оба голодные были. А когда они всё кушали, поп сказал: «Ты же мусульманин, вам нельзя с неверными кушать, а ты ещё сало кушал». Ходжа тогда сказал ему: «Э-э-э, дорогой, когда человек голодный, не имеет значения верный-неверный».
При последних словах Ширали расхрабрился, вошёл в роль, скопировал азиатский говор и даже взмахнул руками, тут же покраснев.
Надежда от души расхохоталась.
— Да вы прекрасный рассказчик, однако. И неплохо говорите по-русски. К вашему анекдоту вполне можно прилепить нашу русскую пословицу: голод не тётка.
— У нас соседи русские были, мы нормально дружили. Я в армии в Вологде служил, — сказал Ширали.
Он иногда поглядывал на портрет улыбающегося мужчины на стене за спиной Надежды, ему очень хотелось узнать, кто это, к чему горящая лампадка, но он понимал, что это может быть неприятно Надежде, понимал, что они мало знакомы, чтобы он мог задавать такие вопросы. Он долил шампанское в фужеры и поднялся.
— Я скажу, да? — сказал он и сразу продолжил: — Знаете, все люди говорят, что у них всё нормально. Они, когда у них тут болит (Ширали постучал себя по сердцу), никому не говорят. Зачем другим настроение портить, да? Себе тоже. Если будет рассказывать, где болит, почему болит, люди не будут с такими общаться. Так все живут. Хорошо, когда друг есть. Когда нет, кому расскажешь своё горе или радость? В аптеке счастье не продают, в магазине тоже, да? Человек сам себе лекарство придумал, говорит: нормально, нормально, нормально. Вы тоже, наверное, всем говорите: нормально. А я вижу, у вас здесь болит! (Он опять показал на сердце) А вы хорошая, добрая и… красивая. У вас горе есть. Я вижу. Я очень вижу. Знаете, я хочу, чтобы у вас в жизни было не нормально, а очень нормально, очень нормально, хорошо, чтобы было. Вы хорошая, Аллах и ваш бог помогут вам.
Он, выпил стоя, до дна и сел за стол, спрятав руки на коленях.
Надежда смотрела на него пристально расширившимися глазами, она пригубила шампанское и повернулась к портрету. Долго смотрела на него, а когда повернулась к Ширали с повлажневшими глазами, улыбнулась печально. Положив в его тарелку кусок куриной грудки, вздохнув, она проговорила:
— Спасибо, добрый человек и ясновидец. И ешьте, ради Бога, не стесняйтесь, я же вижу, что вы голодны. Вы часто посматриваете на портрет за моей спиной. Это мой муж Андрей. Он умер. Умер на моих руках. Страшно умирал, долго… рак.
Быстрым движением ладони она провела по побледневшему лицу, будто смахивала с него паутину воспоминаний, и продолжила, бесцельно теребя салфетку:
— После одной моей операции мы перестали ждать ребёнка. Собирались усыновить мальчика, но на нас обрушилась болезнь моего Андрюши, долгое время лечения, а после короткого времени надежд время горькой реальности. А я осталась жить. Как я жила? Жила в ночи без рассвета. Из родственников у меня осталась в живых только тётя, сестра матери. Она меня поддерживала. Я приходила домой и разговаривала с портретом мужа, ходила на кладбище и… плакала, плакала, плакала, а слёзы не приносили мне облегчения. Люди говорили, что обычно боль утраты дорогого человека на втором году притупляется, но ничего этого у меня не произошло. Я возвращалась в квартиру, а там всё, всё, всё, говорило об Андрее, и я плакала...
Ширали, не отрываясь, смотрел на Надежду, а она остановилась, устало проговорив:
— Я своим рассказом порчу вам аппетит.
— Я всегда мало ем, — сказал Ширали, не сводя глаз с побледневшего лица Надежды.
— При вашей-то адски тяжёлой работе? — покачала укоризненно головой она. — Ешьте, ради Бога. Не стесняйтесь. Я не буду больше о печальном.
Ширали стал есть. Не поднимая глаз от тарелки, он тихо спросил:
— Муж здесь умер, да?
— О, нет. Мы в Челябинске жили, это далеко от Питера, до Ташкента ближе.
Надежда смотрела в окно, за которым ярко вспыхивали и быстро гасли разноцветные звёзды фейерверков.
— Я продала дом и улетела сюда со своим строптивым котом, меня позвала одноклассница, вышедшая здесь замуж. Думалось, сменю пейзаж, стану по музеям, набережным ходить, встречу новых людей, но вместо этого ещё целый год проплакала, тоскуя по улочкам родного города, оставленном без обихода последним приюте моего Андрюши. Стала думать, что бросила его, стало стыдно, запаниковала и решила вернуться домой. Я экономист, работу здесь нашла быстро и с хорошим заработком, но ни с кем на работе не сошлась и не подружилась. Полетела в отпуск домой, поплакала у Андрея на могилке, знакомые говорили со мной с какой-то обидой и завистью, мол, живёшь в раю, в северной столице. А тётя посоветовала мне возвращаться в Питер, мол, проведёшь свою жизнь на кладбище. Я вернулась. Нет, лучше на сердце у меня не стало, но как-то устаканилось, стерпелось, сжилось, живу тихо, хожу теперь по музеям, работаю, обживаюсь, плакать стала меньше. А как вам Петербург, вам зимой, наверное, плохо. Посещали музеи?
Ширали опять глянул поверх головы Надежды на портрет её мужа, думая: «Он красивый был. У неё жизнь, как у меня почти. Наверное, во сне с мужем встречается, говорит с ним. Плохо одному быть», и сказал:
— Мои земляки шутят. Говорят: хороший город Питер, воды много.
— Понимаю, понимаю ваш сарказм. На чужой стороне и сокола зовут вороною, говорят русские люди.
— А у нас говорят, лучше на родине быть чабаном, чем на чужбине султаном. Но мир сейчас перевернулся, все бегут туда-сюда. Все торопятся. Где был? В мечети был, в вашей церкви самой большой был, на лодке катался. Времени нет. Знаете, кто уедет из родного дома, если всё хорошо? Жить все хотят…
— Да, да, понимаю. На востоке у людей всегда уйма родственников. Родственники там святое. Скучаете, наверное.
Ширали было очень хорошо и уютно, он будто попал в волшебное царство, где прекрасная хозяйка потчует желанного и долгожданного гостя, ухаживает за ним. Ему вспомнилась ещё одна узбекская пословица, которую любил повторять его покойный отец. Хитро поглядывая на жену, он ей иногда говорил: «Мужчину прославляет или конь, или (здесь отец всегда делал многозначительную паузу)… или жена!». Говорил он это обычно после сытного обеда. «Не то ты бы мне говорил, если б плов пригорел», — ворчливо отвечала ему всегда мать. Воспоминание высветило на лице Ширали тихую улыбку. Единственное, что сейчас действительно мучило его, так это то, что невыносимо хотелось курить, но он не мог этого сказать Надежде. А она вдруг, будто угадав, сказала:
— Если вы курите, можете выйти на балкон, там есть пепельница. Сама не курю, но к курящим терпимо отношусь. Только приоткройте окно, а я пока приберусь здесь, мы будем пить чай.
Ширали курил на балконе, смотрел на святящиеся окна домов, представляя себе радостно встречающих Новый год людей, весёлый смех детей у новогодней ёлки. Когда он вернулся на кухню, на столе стоял фарфоровый чайник, на блюде торт, в хрустальную вазочку Надежда высыпала конфеты, она оставила на столе холодные закуски.
С удовольствием оглядывая стол, Ширали сказал:
— У нас ещё говорят: тому, кто тебя накормит один раз, кланяйся сорок раз…
Надежда всплеснула руками.
— Боже мой, как же близки чаяния и мораль совершенно разных этносов и религий! А у нас говорят: спаси бог того, кто поит да кормит, а вдвое того, кто хлеб-соль помнит. Только злые люди всё время пытаются поссорить людей, вбить клин между простыми людьми. Ширали, я выключу телевизор? Этот новогодний шабаш может свести с ума.
— Я телевизор не люблю. Они обманывают. Сейчас все обманывают, — сказал Ширали.
— Вам чая покрепче? — спросила Надежда, он кивнул головой и пододвинул свою чашку.
Разросшийся внутри него нарыв непроговорённой боли сердца, измученного молчанием тоски, требовал выхода. Он жаждал жалости, понимания, отзыва, ему думалось, что эта женщина, хлебнувшая горя, должна понять его. Это был чистый и зудящий позыв. Надежда ему нравилась, нравилось её жилище, порядок и запахи, но он сейчас не думал о каком-то продолжении этой неожиданной встречи, он понимал, что Надежда не имеет ничего общего с теми весёлыми женщинами, которых он видит часто на улице, многие из которых смело отвечают многозначительными улыбками на липкие взгляды мужчин, и он заговорил быстро и горячо. Надежда вскинулась, жадно вглядываясь в его большие чёрные глаза.
— У меня было две женщины, — начал он, — моя Солмаз и моя Юлдуз. Они меня любили. И я их любил…
Он сбился, покраснел и не в силах остановиться, будто боясь, что ему не дадут этого сделать, на одном дыхании поведал Надежде историю своей жизни. Когда рассказ был окончен, на лбу у него выступили бисеринки пота. Подрагивающей рукой он поднял чашку, выпил остывший чай до дна, и заключил: то ли вопросительно, то ли саркастически:
— Нормально, да…
Надежда смотрела на него застывшим пристальным взглядом, на её щеках вспыхнул румянец, она тряхнула головой, будто стряхивала наваждение, и тихо произнесла:
— Ширали, Ширали, Ширали… Сколько ж в этом мире сейчас измученных и изломанных жизнью мужчин и женщин! Сколько их, одиноких и бесприютных! Но вы не несчастны! У вас было то, чего не было у миллионов людей: радость и счастье, что вы любили и были любимы. Как же мало людей, которые познали это блаженство! Знаете, к какой формуле пришла я совсем недавно, думая о потере любимого человека? Я сказала, глядя на портрет мужа: «Слава Богу, что ты у меня был!». Вы хороший, честный человек, благородный, жалостливый, любящий, не сделавший никому зла. Я рада, что познакомилась с вами. Хорошо иметь друга, говорили вы. Правда, без друга худо жить.
Ширали сидел, опустив голову, когда он поднял её, в глазах стояли слёзы.
— Ну, ну. Нормально, нормально, — улыбнулась ему Надежда. — Давайте я вам горячего чаю подналью. И торт, пожалуйста, попробуйте.
Они пили чай молча. Допив чай, Ширали глянул на настенные часы, шёл четвёртый час. Он встал, отводя глаза в сторону, сказал:
— Спасибо сорок раз. Вам отдыхать нужно.
Надежда промолчала. Тушуясь, он вышел в прихожую и стал одеваться. Надежда вышла его провожать. Они стояли друг против друга.
— Звоните мне, великий лев... и друг, — она протянула Ширали руку, и он нежно взял её руку в свою, будто боялся повредить, и неожиданно, упав на колени, не отпуская её руки, осыпал эту руку поцелуями. Ошеломлённая Надежда не отдёрнула руку, она молчала, глядя на него повлажневшими, расширившимися глазами, а он порывисто проговорил:
— У меня два счастья было в жизни. У вас говорят: Бог три любит. Надья, Надья, Надья, азизим Надья, сердце у меня говорит: ты — моё третье счастье. Не одна пыль на тебя не упадёт со мной, знаешь? Я буду, как великий лев! Я знаю, Аллах меня к тебе привёл, а ваш бог не спорил с ним. Они нормально поняли друг друга.
Он отпустил руку Надежды, поднялся, лицо его было строго.
— Спокойной ночи, мехрубоним. Спи хорошо, — проговорил он улыбаясь. — Я тоже хорошо буду спать сегодня.
Он ушёл, не оглянувшись. К бытовке он бежал. В ней горел свет, Зейнатулла и Ислам уже вернулись домой. Ширали влетел в бытовку с сияющим лицом. Кинулся к опешившему лопоухому Зейнатулле, схватив его за уши, расцеловал его в обе щёки, ударил по плечу Ислама, проговорив весело:
— Эй, земляки мои дорогие, с Новым годом, земляки, с новым счастьем. Иншааллах, он будет нормальным.
Друзья переглянулись. Ислам хохотнул:
— Нормально ты обкурился, земляк.
— Обкурился? Да, да, старый Ширали, малыши, обкурился. Счастьем обкурился, — расхохотался Ширали.
Он упал на лежак, закинул руки за голову, счастливо улыбаясь, добавил:
— Нормально. Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим.