Кардинальные перемены в экономической и политической структуре СССР, инициированные генеральным секретарём ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачёвым в 1985 году, активно набирали обороты. На январском, 1987 года, пленуме ЦК КПСС «перестройка» была объявлена новым государственным курсом. На высотных зданиях замаячили плакаты: «Перестройка – продолжение дела Октября». Главными лозунгами стали: «Ускорение, Демократизация, Гласность». Но, уже через год с прилавков магазинов стал пропадать сахар. Может виной тому явились кооперативы, росшие, как на дрожжах, и потреблявшие всё больше и больше сахара, а может просто снизилось производство продукции на сахарных заводах…
В Саратове сахар исчез в феврале 1988 года, хотя, по «блату» купить его было можно. К осени, Саратовский горисполком принял важное решение: «по многочисленным просьбам трудящихся ввести талонную систему выдачи сахара – 2 кг в месяц на человека». Вдобавок, накалились межнациональные взаимоотношения: футбольный матч между местным «Соколом» и командой «Гоязан» из азербайджанского города Казах закончился массовой дракой. А тут, ещё июль выдался такой жаркий, что спасу не было. Температура днём держалась на отметке 33 – 35 градусов, а 22 и 23 июля превысила отметку в 40 градусов выше «ноля». Народ задыхался от жары и потихоньку роптал. И было из – за чего: вместо обещанного улучшения, жизнь только ухудшалась. Чтобы, как – то притушить народное недовольство, М. С. Горбачев заявил о поэтапном выводе советских войск из Афганистана.
– Дмитрий, как вы оцениваете новые инициативы Горбачева? – спросил профессор Пугачев, когда встретился с коллегой на экзамене, в «Экономе».
– Боюсь, Владимир Владимирович, это выглядит, как попытка сделать хорошую мину при плохой игре! – ответил Дмитрий. – Дураку понятно, что с уходом советских войск, народно – демократический режим в Кабуле падёт. Мне знакомый генерал сказал, по секрету, что душманы *) уже переманили много солдат афганской армии на свою сторону. Опять же, Пакистан…
– Не может быть! – заявил Пугачев. – Горбачев всё просчитал и заручился поддержкой западных стран, которые не позволят Пакистану оккупировать демократический Афганистан…
– Как поживает ваш бывший студент, Лифшиц? – спросил Дмитрий, переводя разговор на другую тему. – На днях встретил его в Москве, он передавал вам большой привет!
– Миша забыл про меня, – признался Пугачев. – Мы с ним виделись всего один раз, ещё до киевского коллоквиума. Я его еле узнал тогда, он так изменился. Сказал, что стал ортодоксальным иудеем: пейсы **), кипа, – это знаете, такая еврейская шапочка, называемая в народе «ермолка».
– Вы, тогда заказали ему золотой паркер? – стараясь быть наивным, спросил Дмитрий. – Тот, который я привёз из Киева, четыре года назад?
– Он сам предложил, зная моё увлечение, – признался профессор. – Он хотел познакомится с молодым перспективным советским историком…
– И вы предложили меня? – спросил Дмитрий.
– Да! – закивал головой профессор. – Извините, если ошибся…
– Нет, нет! – успокоил профессора Дмитрий. – Всё нормально, я даже рад нашему знакомству. Миша мне «Записки Павла Рунича» подогнал, за что очень признателен ему. Мы с ним встречались несколько раз, но про вас он вспомнил только сейчас…
– Узнаю Мишу, – заметил профессор. – Он просто так не вспоминает. Значит, была у него просьба к старику. Я, прав?
– Правы, Владимир Владимирович! – подтвердил Дмитрий. – Неудобно об этом говорить, но просьба касается меня. Миша стал ярым сторонником перестройки, а мне предложил баллотироваться в народные депутаты!
– Поздравляю, Дмитрий! – сказал профессор и пожал руку друга. – Так, что просил Миша?
– Миша просил вас поддержать мою кандидатуру на собраниях в коллективах города! – заявил Дмитрий. – Вы известный профессор, а ваши студенты трудятся на многих предприятиях Саратова…
– В такую жару я предпочитаю сидеть дома, – промямлил профессор. – Пишу очередную статью, в стол…
– Собрания начнутся не раньше зимы, – успокоил профессора Дмитрий, – но единомышленников нужно подбирать уже сейчас…
Месяцем раньше, в конце июня 1988 года, в Москве, открылась XIX конференция КПСС, на которой генсек М. С. Горбачев объявил курс на политическую реформу. В те же дни в Москве объявился Майкл Кунц – Лифшиц. Полковник Сафронов вызвал из Саратова Дмитрия Дорофеева, который взял с собою жену Марину и детей, чтобы отдохнули летом на подмосковной даче генерала Иванова. Накануне отъезда жены и детей на дачу, Дмитрий предложил всей семьёй сходить в зоопарк, о котором дети мечтали всю зиму. Там, возле вольера с тиграми, состоялась «случайная» встреча Дмитрия и Майкла Кунца. Американец от неожиданности, лишился дара речи, но признав в Дмитрии знакомого ему историка, заулыбался; а наличие при этом жены и двух детей, и вовсе успокоили его возбужденное состояние. Он извинился, что дефицит времени не позволяет побеседовать с Дмитрием сейчас и предложил встретиться завтра, в парке Горького.
– Меньше говори, больше слушай, – наставлял Сафронов Дмитрия, с которым они давно перешли на «ты». – Похоже, что американец знает куда больше нашего про «перестройку» и будущие реформы.
– Этот Миша, кого – то поджидал возле тигров! – сказал Дмитрий. – Явно не меня, потому что не на шутку встревожился…
– «Наружка» вела его от посольства США и обратно, но других контактов не зафиксировала! – сказал полковник. – Он в зоопарк три дня подряд ходил, и тёрся возле тигров. Может ждал кого, а может…
– Может закладку в тайник делал? – Дмитрий вопросительно посмотрел на Сафронова. – Удобное место, кстати. Вечно, толпа народа у вольера…
– Молодец! – похвалил полковник. – «Наружка» в толпе, за лицами наблюдает, а вот руки людей, не видит…
Встреча Дмитрия с Лифшицем, намеченная в Парке имени Горького, произошла на набережной Москвы – реки, где было особенно многолюдно. Американец, как всегда, пришёл не с пустыми руками. Он подарил Дмитрию брошюру с «Записками сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте», отпечатанную в Праге, столице Чехословацкой Социалистической Республики, как репринт из журнала «Русская старина» ***).
– Спасибо, Миша! – искренне поблагодарил Дмитрий. – Смотрю, чехи и те заинтересовались Пугачевским бунтом, а в нашей стране мало уделяется ему внимания. Принялся за докторскую диссертацию, а старых источников, чтобы подлинно дореволюционных, катастрофически не хватает…
– Вы, почаще заходите в наше посольство, Дмитрий! – весело сказал Лифшиц. – Вот вам, визитка первого секретаря посольства. Покажите на входе и вас всегда пропустят внутрь. У нас много русской литературы…
– Благодарю! – улыбнулся Дмитрий. – Обязательно воспользуюсь вашим приглашением, Миша.
– Насколько я помню, вы, ведь, член партии? – спросил Лифшиц.
– Да, состою! – подтвердил Дмитрий. – Иначе нельзя, карьеры не сделаешь!
– Отлично! – воскликнул Лифшиц. – Реформам Горбачева нужна поддержка молодых коммунистов, таких как вы, Дмитрий! Перестройка не должна буксовать! Старики обязаны уступить место во власти молодым! Вам нужно стать народным депутатом СССР, а в доверенные лица возьмите, хотя бы моего бывшего учителя, профессора Пугачева…
– Так, вроде, нет у нас народных депутатов! – не смело возразил Дмитрий. – В Верховный Совет отбор жесточайший, как в министры…
– Уже скоро, быть может к зиме, у вас в стране начнутся выборы в свободный демократический парламент! – заверил Лифшиц. – А подготовку начинать нужно прямо сейчас. Западные страны хотят видеть в СССР друга, а не врага, но вам, прежде, нужно установить демократию в стране…
Дмитрий дословно воспроизвёл разговор с Лифшицем полковнику Сафронову, который, даже став начальником отдела, сам курировал доцента Саратовского госуниверситета. Дмитрий тоже привык к уральцу, от которого не нужно было скрывать своё увлечение бунтом Пугачева. Они оба верили, что бунт затеял беглый император Пётр III, хотя явных доказательств этого факта у них не было. Если Сафронову, как потомку уральских казаков, особые доказательства были и не нужны, то историк Дорофеев, который никогда не терял надежды сделать открытие, наподобие «Трои» Генрихом Шлиманом, искал любые мелочи, идентифицирующие личность Петра III и Пугачева. Вот и сейчас, Дмитрий мечтал поскорее прийти домой и заглянуть в «Записки Рунича», про которые он уже слышал от профессора Троицкого, своего научного руководителя докторской диссертации. Однако, полковник Юрий Сафронов явно не спешил отпускать Дмитрия домой.
– Прав ты оказался, Дима, насчет Горбачева, – признался Сафронов. – Недавно узнал, что дед Михаила Сергеевича был председателем колхоза «Хлебороб». В 1937 году попал под репрессии, сидел в тюрьме, но в 1938 году его оправдали и реабилитировали. Честно говоря, такие случаи были редкостью и то, если человек шёл на сотрудничество с органами НКВД. Более того, Горбачев во всём слушается свою жену, Раису Максимовну! Вот тебе и «хлебороб – подкаблучник»! Помнишь, гадали, кто это может быть?
– Помню, конечно! – закивал головой Дмитрий. – Сейчас Лифшиц, двумя руками за перестройку и Горбачева, демократию и гласность!
– Да, опоздали мы с разоблачением Горбачева! – признался Сафронов. – Теперь к нему не подберёшься, кругом своих людей расставил. Главный же идеолог перестройки, бывший посол в Канаде, а теперь в членах Политбюро ходит, Александр Яковлев…
– Он же, фронтовик, учёный историк! – возмутился Дмитрий. – Куда же «контора» раньше смотрела? Он же в ЦК работал…
– Александр Николаевич, умело скрывал свои взгляды, до поры до времени! – мрачно заключил полковник. – Его в Канаду, как в ссылку отправили, а Юрий Владимирович поверил ему, возвратил в Союз…
– Похоже, и здесь Андропова подвела партизанская «чуйка»! – проворчал Дмитрий. – Что делать – то, будем?
– Работать, Дмитрий, работать! – уверенно сказал Сафронов. – Создай видимость, что собираешь единомышленников, а на выборах против тебя такого «козыря» выставим, что ни за что его не одолеешь…
– Может, действительно, стать народным избранником, да перебраться в Москву? – как – будто самого себя спросил Дмитрий. – Честно говоря, устал я от неустроенности быта в Саратове. Дети подрастают, квартира тесная, а мне диссертацию писать нужно…
– Политика – грязное дело! – серьёзно сказал Сафронов. – А насчет Москвы, надо подумать. Может тебе к генералу Иванову обратиться…
– Не обращай внимание, это я в сердцах проговорился! – спохватился Дмитрий. – Я же понимаю, что операцию нужно довести до конца…
Устроившись поудобнее в отцовском кресле, Дмитрий открыл брошюру и погрузился в занимательное чтиво, которое предваряла вступительная статья от редакции журнала «Русская старина», где он подчеркнул понравившиеся ему места:
«Пугачевский бунт и затем назначение гр. П. И. Панина усмирителем взволнованного мятежом Низового Края – застало Рунича в Москве, куда он прибыл в начале 1774 года из южной армии для пользования от контузии, – сообщала редакция. – Явясь к давнему своему благоприятелю, Рунич был зачислен в его свиту, а несколько дней спустя, назначен в состав особой Секретной комиссии, прибывшей в Москву из Петербурга.
… её задача была схватить Пугачева, посредством подкупа его приближенных. Комиссия должна была как можно скорее приблизиться к главным скопищам Пугачева, – имела весьма обширные полномочия (как, например, останавливать курьеров, следующих к главнокомандующему и вскрывать донесения к нему), обладала значительными денежными средствами, но состояла всего из трех лиц: гвардии капитана Галахова, майора Рунича (автора записок) и мнимого яицкого казака, бывшего купца г. Ржевы Володимиревой (Твер. губ.) Долгополова, именовавшегося Остафием Трифоновым.
Цель комиссии не была достигнута. Как и почему – об этом рассказано в печатаемых «Записках»; но усердная служба Рунича была отличена гр. Паниным: он ему вверил ближайшее наблюдение за страшным арестантом – то был Пугачев. Рунич блюл его как зеницу ока в Симбирске, водил его к допросам, видел приготовления к его пытке, был неотлучным его спутником – стражем по пути от Симбирска до Москвы, кормил и поил его нередко из своих рук, и даже лечил… Много беседовал он с знаменитым злодеем, и кое – что позаписал из слышанного от Пугачева…
Император Павел отличал Павла Рунича своим особым доверием. В 1797 году Рунич, между прочим, получил от этого государя довольно необъяснимое поручение: ехать в землю бывших яицких казаков – и по всем станицам, некогда приставшим к мятежу Пугачева, возмещать милость и доверие к жителям со стороны государя.
Павел Степанович Рунич умер в Москве, 24 февраля 1825 года, на 78-м году от рождения, в чине тайного советника, будучи кавалером орденов св. Александра Невского и св. Анны, и имея звание сенатора. Погребен он на Ваганьковском кладбище».
«Раз послал император Павел своего тёзку, Рунича, к уральским казакам, значит, имел убеждение, что бунтом руководил его отец, Пётр III», – рассуждал Дмитрий: «Об этой поездке явных свидетельств нет. Значит, она носила тайный характер, а Рунич доказал умение хранить чужие тайны. Кем были братья Панины, тоже известно. Старший брат, граф Никита Иванович Панин долгое время находился при великом князе Павле Петровиче, став его воспитателем и наставником. Младшего брата, графа Петра Ивановича Панина, в июле 1774 года, сама императрица Екатерина II сделала главным усмирителем Пугачевского бунта».
Далее, следовали собственноручные «Записки» Павла Рунича, в которых он поведал следующее:
«Сопричислен будучи, 1774 года в 4-й день августа, графом Петром Ивановичем Паниным к секретной комиссии, отправленной из Петербурга в низовой край по случаю возникшего в оном возмущения, – писал Рунич, – предположил я завести журнальную тетрадку, чтоб вносить в оную и записывать все те происшествия, кои могут мне встретиться в пути моем, как для памяти, так и для любопытства… Сорок шесть почти лет сия журнальная тетрадь находилась между прочих моих бумаг, оставшихся в Москве во время нашествия на оную французов, но чудесным образом сбережены от пропажи и пожара».
Если первый абзац не вызвал эмоциональных переживаний у Дмитрия, хотя, Рунич в нём признавался, что стал вести записи сразу, как только был включен в состав Секретной комиссии, кстати, благодаря очень близкому знакомству с капитаном гвардии Галаховым и по его приглашению; то уже следующий, чуть было не поверг Дмитрия в шок, но это случилось позже, в Саратове, когда он вечерами, сидя на диване, в опустевшей квартире, изучал «Записки», где сенатор Рунич называл причины возникновения Пугачевского бунта, отличные от уже общепринятых:
«Представя в доказательство, что сама истина, а не подлость водила перо мое как в описании заслуг некоторых знаменитых лиц, так и происшествий яицкого возмущения, – вспоминал Рунич, – при коем, по связям дел оного, нашелся я в необходимости коснуться о именах препрославленных вечною памятью, смело здесь утверждаю и во опровержение всех ложных и нелепых повестей доказываю, что Пугачевский бунт произошел не из замыслов внутри государства, затеянных противу власти императорской, ниже из вне политических хитрых выдумок.
Но, во – первых, родился оный, как известно мне по делам оного, от буйства за Волгою разнородных народов, населяющих обширную страну сию до реки Яика, что ныне Урал.
Во – вторых, по некоторому суеверию в церковных обрядах и худо исполняемому долгу духовных пастырей церкви. При сем прилагаю указ правительствующего синода марта 9-го дня 1783 г.
В – третьих, от ненависти беглецов, помещичьих крестьян, по проложенной ими истари в степи сиротской дороге на Яик, о которой упомянуто ниже в записках моих, по коей издревле всякая сволочь туда пробиралась и основала довольно значущее число яицких казаков. На хуторах оных, и по ныне, может быть, находится укрывающихся и не платящих государственных податей, кои и в самое войско яицкое поступают, о котором никакое правительство в прежние времена не было известно, какое именно количество казаков по станицам в наличности состоит.
В – четвертых, что заведывая сими яицкими казаками военное управление, по слабому к ним вниманию, допустило их ко многим своевольствам и наглости.
В – пятых, дарованная сим казакам свободная по Яику рыбная ловля, почитаемая лучшею во всей России: промысел оною – икрою, клеем и прочим ознакомил их во всем государстве, а бывшая в прежние времена связь их в Петербурге, по пронырливому уму их, доставляла им верные способы дознаваться о всех тайностях двора.
Почему, шестое: сделалось им известным о ссылке в Сибирь некоторых лейб – гвардии офицеров (О некоторых из сосланных написаны имена в истории поляка Беньковского, бежавшего из Камчатки на фрегате в Америку. П. Рунич), гренадера Диолина с 24-мя сотоварищами Преображенского полка и других чиновников с повелением жить им в деревнях и не являться в столицах в присутствии двора: зажгли неожиданно на Яике искру бунта; а может быть к тому один, или два нечестивых духа раздували искру сию и произвели ужас пожара, погубивший множество народа, что будто народ желает, дабы императорская власть состояла в мужеском роде, к чему также много способствовала первая турецкая война; ибо, как полевые войска, так и флот обращены были на оную, почему внутри государства оскудели военные силы, коими при самом начале пламя бунта удобно было погасить и прервать.
И, наконец, седьмое: убежавшие из государства в китайские границы калмыки, кочевавшие вблизи степи к Яицким казакам, совершенно открыли яицким удальцам свободу производить всякие наглости, чего не осмеливались оные делать, покуда кочевали близко их калмыки.
По окончании сего предуведомления, я со всею смелостью повторяю, утверждаю и доказываю самою истиною событий, что также иностранных дворов политические виды не имели никакого участия в Яицком возмущении; ибо мне совершенно известно, что при Пугачеве и его сотоварищах ни в какое время не находилось ни одной нации иностранцев».
Прочитав этот раздел «Записок», Дмитрий понял почему Павел Рунич не стал популярен у советских историков. «Автор «Записок» заявил, что бунт не был направлен против императорской власти», – рассуждал историк: «Тогда за что могли бороться бунтовщики во главе с самозванцем? Только за место на российском престоле. Как можно считать бунт Крестьянской войной, если основными действующими лицами на первом этапе были казаки, работный люд и башкиры. Массовое участие крепостных крестьян отмечено на втором этапе, когда Пугачев привёл своё войско в Поволжье. Однако создать из крестьян какое – то подобие армии, Пугачеву не удалось. Если на первом этапе народ хотел видеть на троне императора – мужчину, то после женитьбы Пугачева на Устинье Кузнецовой, многие в нём разочаровались».
«Первое появление Пугачева оказалось под именем Петра III в дворцовой волости, селе Малыковке, что ныне город Вольск, – писал Рунич. – В Малыковке был Пугачев схвачен и скованный отвезен за караулом в Казань, где очень строго содержался в тюрьме под надзором гарнизонной коменданта команды… бежал из Казани и паки явился в Малаковке, где узнав, что за ним послана погоня, скрылся, или некоторыми жителями из оной тайно переправлен за Волгу и препровожден на Иргиз в Средне Николаевский старообрядческий монастырь, из коего тайным образом настоятелем сего монастыря Филаретом переправлен за реку Иргиз в степь, по коей добрался в город Уральск, где, по согласию всех яицких казаков, торжественно 1773 года 14 сентября провозглашен императором Петром III; венчался с Устиною Коноваловою, девицею редкой красоты».
Дочитав этот абзац до конца, Дмитрий понял, что доверять запискам Рунича можно, но с большой оговоркой. В тоже время, это мог быть хитрый ход автора, который специально выдавал неверные сведения, чтобы скрыть правду о Пугачевском бунте. «А правду нужно искать с того момента, когда Рунич в составе секретной комиссии отправился по следу Пугачева», – подумал Дмитрий: «Надеюсь, скоро доберусь до того места в записках».
«Яицкий бунт, постыдное происшествие 2 гренадерского полка, в Башкирии случившиеся, – писал Рунич, – и странный поступок генерал – майора Кара, о чем упомянуто будет ниже, заставили императрицу вызвать из Польши генерала Бибикова и послать в Казань, коему и дана была полная власть над бунтующим низовым краем и войсками, там находящимися действовать по его благоусмотрению; вскоре потом отправлен к нему в команду генерал – поручик князь Петр Михайлович Голицын».
«2-ой гренадерский полк, это же, в котором служил подпоручик Михаил Шванвич», – подумал Дмитрий: «Что интересно: Пугачев устроил Шванвичу проверку по владению иностранными языками, потребовав написать на клочке бумаги, что – нибудь «по – швецки». Помниться, воспитатель Петра Фёдоровича, Якоб Штелин, указывал на хорошее знание этого языка великим князем. А Шванвич шведского не знал, поэтому написал на немецком, потом на французском языках, после чего Пугачев назначил его переводчиком в своей Военной Коллегии. Побег Шванвича из войска Пугачева, после разбития его под Татищевой князем Голицыным, в марте 1774 года, таит в себе загадки. Вполне допускаю, что Пугачев мог его сам отпустить, поняв всю безысходность бунта. Тому пример, Пётр Гринёв, в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина».
Ещё один сюжет в «Записках», привлёк особое внимание Дмитрия. Он касался осады Оренбурга, куда Пугачев устремился в самом начале бунта:
«Если б сей государственный злодей с бунтовщиками Яика не занялся шестимесячной осадой Оренбурга, (но устремился бы на Казань), – писал Рунич, – то, до прибытия Бибикова, дошел бы до самой Москвы (Ниже, в примечании Рунич написал: «В долговременном своем стоянии под Оренбургом, сознавал, сам Пугачев свою ошибку, (говоря о ней, когда везен был в Москву) – изъясняясь о ней тако: «мне весьма нужен был Оренбург, ибо я мог в оном основать твердое и постоянное мое пребывание». Но почему так он думал, о том своего мнения не открывал).
Но благость и (священнейший) промысел всесильного и всепремудрого Бога (ослепил ум злодея и злодеев яицких занятием Оренбурга) и избавил Москву от разорения, а с нею вместе и весь российского дворянства род от погибели».
«Действительно, почему яицкие казаки, хорошо знавшие дорогу на Москву, повели Пугачева в другую сторону, на Оренбург?» – задавал самому себе вопросы, Дмитрий: «Не было ли это одним из элементов хитроумного плана, наряду с женитьбой Пугачева, разработанного Тайной Экспедицией? Наличием такого плана можно объяснить и разделение Яицкого войска на две противоборствующих стороны: противников императрицы Екатерины II и её сторонников. Вот и Остафий Трифонов, ну, чем не тайный экспедитор».
В главе V «Записок», Рунич приводит рассказ мнимого яицкого казака Остафия Трифонова (Долгополова), личности тёмной и неоднозначной. Его дела, а самое главное, отношение к нему первых лиц государства, в том числе, самой императрицы Екатерины II, вызывало очень много вопросов у Дмитрия, ответы на которые получить он не мог.
«Из Курмыша, под названием яицкого казака (около 18 числа) в конце июля месяца 1774 года, – писал Рунич, – когда о нашествии Пугачева на Казань было уже известно государыне императрицы и всему пространству от Казани до Петербурга (и когда вся 1-я армия находилась с графом Румянцевым за Дунаем, и когда сей герой славы победоносного российского оружия в лагере был одержим жестокою болезнью), явился в оном (то есть в С. Петербурге) у светлейшего князя Григория Григорьевича Орлова утром, в часу в 5-м, под именем яицкого казака, Остафий Трифонов, который тотчас и представлен его светлости был.
Князь находился уже в спальне одетый, куда он, Трифонов, введен и оставлен в оной с его светлостью один. Поклонясь до полу князю и вынув из – за пазухи письмо на имя его светлости, подал, которое князь, распечатав, читал с величайшим вниманием и прочитав оное, вложил в мундир левого бокового кармана, позвонил в колокольчик и вошедшему своему камердинеру приказал закладывать и подвести тотчас карету. Когда доложено было, что карета готова, то князь сказал Трифонову: «поедем со мною», изволил приказать сесть мне с ним в карету и приказал ехать в Сарское Село, где императрица с двором изволила находится».
Приведенные редакцией в примечаниях подробности этого свидания из черновой рукописи записок П. С. Рунича, которые автор не внёс в беловой вариант, ещё более наводили Дмитрия на мысль, что этот Остафий Трифонов – «открывшийся впоследствии города Ржева – Владимирова купец Долгополов», был каким – то образом связан с Тайной Экспедицией. «Иначе, как этот пройдоха смог быстро войти в доверие не только к князю Григорию Орлову, но и к императрице Екатерине II, которая тотчас повелела создать Секретную комиссию для поимки Пугачева», – рассуждал Дмитрий: «Якобы он привёз им письмо от яицких казаков, готовых связать и выдать Пугачева, а они взяли и так сразу поверили незнакомому человеку. Ведь, параллельно с Трифоновым, к светлейшему князю Орлову мог явиться и настоящий гонец от яицких казаков. Поэтому называть Трифонова «пройдохой», как – то язык не поворачивается».
В примечании Павел Рунич писал: «В письме не одною рукою, но разными вписаны имена, точно все до одного яицкие казаки, в числе коих написано имя злейшего злодея изверга Перфильева».
«Перфильев, Афанасий, яицкий казак, находился в С. Петербурге в то время, как Пугачев начал свои опустошения, – писал Бантыш – Каменский. – Вызвавшись уговорить главнейших сообщников самозванца покориться законной власти и привести его самого с повинною в столицу, злодей сей отправился в стан мятежников и вместо того присоединился к ним; объявил Пугачеву за чем был прислан; пожалован от него Полковником; производил мучительные казни над пленными и, когда истреблено было буйное скопище у Черного Яра, сказал убеждавшим его товарищам положить оружие: «Пускай лучше зароют меня живого в землю, нежели отдамся в руки Государыни!» – Однако же Перфильев не избег плена и. привезенный в Москву, был четвертован 10 Января, 1775 года. – Из Указа Правительствующего Сената 9 Января, 1775 года» (Словарь достопамятных людей русской земли/Сост. Д. Бантыш – Каменский. В пяти частях. Ч. 4. – М., 1836. С. 132 – 133).
Наконец, Дмитрий добрался до того места в «Записках», где Рунич, одетый в простое платье, с двумя пистолетами за пазухой, был отправлен впереди Секретной комиссии, для разведки и обустройства быта в городах и селениях Поволжья.
«Проехав ночью кое – как многие селения и приехав 15 августа в село одно, около 11 пополуночи, нахожу в оном множество народа и много подгулявших, – писал Рунич. – Спросил старосту и приказал ему, как можно скорее, дать мне за прогоны повозку с тремя лошадьми; который безотговорочно чрез час мне и привел оную.
Въехав (15 августа) из селения в лес и, проехав в оном, версты две, вдруг подводчик остановился и обратясь ко мне, спросил меня: («Не к батюшке ли государю ты едешь из Москвы), и не слышно ли в ней, скоро – ль наследник, государь, Павел Петрович изволит (к нему) здесь проехать? Мы его то и дело, что всякий день сюда ожидаем» (В беловом экземпляре записок Рунич начало этого вопроса значительно изменил, а именно: «Скажи, батюшка государь, не из Москвы – ль ты едешь?»).
Также интересными нашёл Дмитрий и рассказы автора о настроениях простого народа, в местностях, охваченных Пугачевским бунтом:
«… в селе Сасове, в торговой день въехал в оное какой – то казачий генерал, в голубой ленте, с тринадцатью человеками казаков, – писал Рунич, – которые кричали народу: «государь император Петр III изволит ехать»! Народ бросился, кто к нему, кто на колени и кричали «ура»! Но он с своею командою тихо проехал чрез все селение и хотя множество народу за ними бежало, но казаки махали им руками, чтобы возвратились к торгу».
Не менее интересным было отношение Пугачева к немецким колониям, среди которых были как лютеранские, так и католические селения. Так, лютеранский священник одной из колоний оказался очень словоохотливым:
«Сей достопочтенный священник рассказал нам, – писал Рунич, – что дней тому шесть, как Пугачев с армиею своею прошел мимо их селения, прислав, часов за 5, пять казацких в оное офицеров с повелением к старосте, чтоб из жителей никто из селения не выходил дотоле, доколе он со своею армиею не удалиться из виду от селения нашего, дабы не мог кто – нибудь потерпеть от его войска обиды и несчастья, что точно и исполнено было».
Католический священник другой колонии рассказал, «что человек до тридцати молодых людей их колонии, разумевших российский язык, разграбив его и некоторых зажиточных жителей колонии, ушли к Пугачеву, забрав самых лучших 50 лошадей, в числе коих увели и его три лошади».
Дочитав последний абзац, Дмитрий ещё раз убедился, что доверять во всём, Руничу нельзя. «Доверяй, но проверяй!», – рассуждал Дмитрий: «Те же колонисты могли давать информацию в выгодным для них свете. Признайся кто – то из них, что Пугачев знал и понимал немецкий язык, последствия для такого человека были бы смерти подобны».
Вскоре, Секретная комиссия получила известие, якобы разбит Пугачев. Но никто не знал точно, что сталось с самим самозванцем. Оставалось им только одно: гадать и размышлять:
«Трифонов говорил, что «если Пугачев в сражении убит или взят живой, то тем все дело окончится, – писал Рунич, – но если ни того, ни другого не случилось с ним, то с оставшимися яицкими молодцами не останется на нагорной стороне, а переплывет с ними на луговую сторону Волги, пустится по оной к Астрахани, или побежит вверх, чтоб пробраться к Яику; но если не удастся ему сего исполнить, то обманет своих яицких сотоварищей, уйдет один и доберется до Малыковки, а оттуда в Кержинские леса – а там и прости!»
Лишь только Трифонов окончил свою речь, как он, Галахов и Рунич стали свидетелями «бегства» остатков Пугачевской армии и самого самозванца:
«Трифонов, увидя одного едущего на соловом коне и за ним шестерых, – писал Рунич, – вдруг с торопливостью и препрывчим голосом, как полотно побледнел в лице, сказал нам: «это сам Пугачев на своей любимой лошади (я вижу его и его лошадь соловую: вот, смотрите, за ним еще едут 24 человека), он всегда так марширует в походе; встанемте, сказал, и за анбар скроемся, чтоб он нас не увидел (как поравняется против нас); ибо у его имеется всегда зрительная труба!
Мы (ему отвечали: постой немного), послушав его, пошли все трое за анбар и смотря из – за оного, увидели еще 24 человека едущих, а за ними, одну (едущую тройкой) коляску и две кибитки тройками, а за оною опять до 30 человек в две шеренги, а за сими, (по примечанию нашему), до 1500 человек доброконных в 5 отделений, за коими до 70 лошадей навьюченных, ведомых пешими людьми, а за ними, в полверсте, последняя партия человек до 400».
Как отметил для себя Дмитрий, картина, которую обрисовал Рунич, была похожа, скорее, не на бегство разбитого войска самозванца, а на переезд его «царского» двора с одного места на другое:
«А как сия последняя партия прошла, то мы вышли из – за анбара, – писал Рунич, – и став на прежнее место, смотрели как все сие воинское ополчение тянется в верховье Волги.
Мне что – то (по молодости моих воображений) вдруг вошло в мысль сказать: «Остафий Трифонович, если, по примечанию вашему, точно кажется вам справедливым, что (это) Пугачев с своею армиею бежит вверх Волги, то чего лучше, мы вас отсюда и отпустим». Он взглянул на меня с ожесточением и с сердцем спросил меня:
– Что вам хочется, чтоб меня и вас со мною повесили?
Прервав о том речь, сели мы на прежние свои мета и (смотрели и провожали глазами едущих и по ровности луговой степи увидели, что версты за две вдруг от первой партии поднялась большая пыль; но что то, за происшествие, не могли придумать, и) занявшись кое – какими разговорами, дожидались лошадей часа три, коих пригнали уж часу в пятом пополудни».
Не вдаваясь в подробности всего пути следования секретной комиссии, Дмитрий добрался до того места в «Записках», когда Рунич с его товарищами оказались в Царицынской крепости:
«По приезде комиссии в сию крепость, – писал Рунич, – комендант оной г. полковник Иван Ере. Цыплетов с капитаном Фатьяновым явился к нам и удостоверил нас о разбитии Михельсоном, в урочище Сенниковой Ватаги, Пугачева; но достаточного сведения не имеет еще о сражении и последствиях оного, ожидает, однако ж каждую минуту получить полное о том известие.
На другой день полученного нами от г. коменданта известия о поражении пугачевском, неожиданно прискакал в Царицын, в двух тележках, г. генерал – поручик, Александровский кавалер Суворов, с своим адъютантом Максимовичем и одним слугою, природою пруссаком; а на другой день его приезда явился в Царицын и сам победитель Пугачева – полковник Михельсон, который переправя на луговую сторону Волги, для преследования Пугачева, свой корпус, ожидать хотел, как оный приблизится (к селению Ахтубе, лежащему почти) противу Царицына, переправиться был намерен к оному. Но узнав по приезде своем в Царицын, что корпусом сим командовать прислан генерал – поручик Суворов, сдал оный его превосходительству и прожив два дня в крепости сей, отъехал к его сиятельству графу Петру Ивановичу Панину».
Девятая глава «Записок» была вся посвящена генерал – поручику А. В. Суворову и его участию в преследовании остатков армии Пугачева, которые бежали к тому времени на реки Узени. Дмитрий не стал заострять своё внимание на привычках и причудах знаменитого полководца, а отыскивал в тексте лишь сообщения о Пугачеве:
«Чрез час его превосходительство Александр Васильевич прислал нам сказать, – писал Рунич, – чтоб Галахов и я к нему явились.
Мы ту минуту пошли, и войдя во двор, увидели его камердинера – пруссака, стоящего у тележки парою запряженной, который сказал нам: «подите к его превосходительству в избу, он только вас и поджидает».
Войдя в оную, нашли его ходящего из угла в угол по избе с загнутыми назад руками; увидев нас, сказал нам: «помилуй Бог, здравствуйте»; (потом остановясь) тотчас спросил (тоже) нас: «как вы располагаете, со мной пуститься в степь или здесь останетесь»? И не дождав нашего ответа, рассказал нам, что по его расспросам здешних жителей, узнал он, что пять тому дней назад Пугачев, собрав в слободе провиант и до 20 подвод парами, с корпусом до 3000 человек пустился по ялтонской дороге, а другой отряд до 500 человек прошел чрез слободу и потянулся вверх по Волге. «Я погонюсь за первым по той же ялтонской дороге, а второй отряд и без меня с кем – нибудь в верховье Волги встретится».
Дмитрия насторожило то обстоятельство, что эти два офицера, один из которых был капитаном гвардии, не стали принимать самостоятельное решение, а обратились за советом к яицкому казаку Остафию Трифонову. По его совету Секретная комиссия, переправившись на Нагорную сторону Волги, направилась в Саратов. По сути, с этого момента руководство комиссией перешло к Остафию Трифонову, который, как оказалось имел не только паспорт «для свободного везде его проезда», но и письмо светлейшего князя Григория Григорьевича Орлова, на основании которого требовал от Галахова выдать ему 12 тысяч рублей золотом.
«В письме собственной рукою князя, – писал Рунич, – написано и подписано: «Государыня императрица соизволила послать с Остафием (Трифоновичем) Трифоновым, всем его 360 сотоварищам, яицким казакам на ковш вина. 12 т. рублей золотой монетой, а впредь будут ее высокомонаршей милостью и больше награждены».
После долгих уговоров и убеждений Галахова и Рунича, что возить такую большую сумму денег одному небезопасно, Трифонов согласился взять с собою только 3000 рублей, с которыми и отправился на поимку Пугачева. Галахов и Рунич должны были дожидаться его в Сызрани. Однако, вскоре, комиссия получила известие, что Пугачев пойман и без Остафия Трифонова. Послали было вдогонку за ним, но Трифонов бесследно исчез с деньгами. Комиссия тем временем прибыла в Симбирск.
В главе XI автор «Записок» рассказывал о пребывании Пугачева на Узенях, об измене его сообщников, схвативших и доставивших самозванца в Яицкий городок, где он был отдан в руки Суворова. Этот эпизод особенно заинтересовал Дмитрия:
«Генерал Суворов, по объявленному известию, тотчас перешел Узени с некоторым конвоем легкого войска, – писал Рунич, – пустился к городу Яику и, в одно почти время с пленным Пугачевым, въехал в оный, коего только что хотели передать коменданту, – взял Пугачева под свое ведение и распоряжение не задерживаясь с ним в Яике и приказав заготовить кибитку открытую, которую и прозвали простолюдинцы клеткою, отправился с ним в Симбирск к графу Петру Ивановичу Панину, куда прибыл граф в один день с генералом Суворовым».
Дмитрий вспомнил, как в краеведческом музее города Уральска ему показывали железную клетку чёрного цвета, в которой, по легенде, везли в Москву из Яицкого городка Емельяна Пугачева с сыном. Дмитрий, тогда ещё подумал: «Чтобы соорудить такую специальную клетку, нужно было время». Теперь, он узнал, что от Яицкого городка до Симбирска, Пугачева везли в обычной открытой кибитке, правда, под усиленной охраной…
В середине сентября из Москвы приехала Марина с детьми. Генерал Иванов отправился с инспекцией в Туркестанский военный округ и попутно сделал остановку на военной авиабазе в Энгельсе, под Саратовом. Дмитрий встречал жену и детей на проходной КПП военного аэродрома, куда приехал на такси. Букет цветов и коробка шоколадных конфет, купленные по пути, оказались очень кстати. Марина бросилась на шею мужу, а дети обхватили талию отца маленькими ручонками. Дмитрий поднял кверху руки с цветами и конфетами, боясь пошевельнуться лишний раз. Положение спас генерал Иванов, пробасивший громко: «Дайте и мне обнять вашего папку! А то, вылетать пора, экипаж уже заждался».
– Алексей Васильевич, спасибо! – поблагодарил Дмитрий генерала.
– Обращайся, сынок! – похлопав Дмитрия по плечу, ответил Иванов. – Кроме, Клавдии Петровны и вас, у меня никого ближе нет! Пора тебе в Москву возвращаться, пока меня Горбач на пенсию не отправил…
– После защиты диссертации, подумаю! – ответил Дмитрий. – Берегите себя и маму!
Приезд жены и детей стал радостным событием для Дмитрия, однако читать «Записки Рунича», как прежде, уже не удавалось. Жена и дети требовали большого внимания, которое поглощало всё свободное время у доцента кафедры истории досоветского периода. Тут, ещё вызвал к себе заведующий кафедрой, профессор Троицкий, и велел ускорить подготовку диссертации, защита которой намечалась весной следующего года.
1 декабря 1988 года был принят Закон СССР «О выборах народных депутатов СССР» и внесены изменения в конституцию СССР 1977 года. На предприятиях началось выдвижение кандидатов в депутаты. Сославшись на скорую защиту докторской диссертации, Дмитрий отказался выдвигать свою кандидатуру от коллектива Саратовского госуниверситета. Узнав об этом, профессор Пугачев, даже обрадовался: «Не нужно будет вешать лапшу на уши рабочим на заводах. Вся эта перестройка ничего хорошего народу не принесёт. Очередная авантюра партийной верхушки, наподобие хрущевской оттепели». Профессор Кушнарь, также был не в восторге от демократизации. Он поведал друзьям при встрече: «Лагеря ГУЛАГа закрыли, но замки и петли на воротах периодически смазывают свежей смазкой. Поиграют в гласность, а потом, как закрутят гайки, хуже, чем при товарище Сталине будет». Такого мнения придерживались не только эти два старых профессора, но и многие другие граждане Советского Союза, которые не верили в «перестройку» и не желали возврата «застоя», существовавшего при Л. И. Брежневе.
Своими наблюдениями за настроениями жителей Саратова, Дмитрий поделился с полковником Сафроновым, когда разговаривал с ним по телефону. Открытым текстом по межгороду многого не скажешь, но Юрий Михайлович понял суть мыслей Дмитрия. Людям, типа Кушнаря и Пугачева, нужен третий путь, не связанный с направляющей ролью КПСС. Значит, следующий шаг американцев будет направлен на раскол или уничтожение КПСС, потому что «перестройка», по словам Лифшица, лишь начало больших реформ в Советском Союзе. Реформы Горбачева спровоцировали брожение в социалистических странах Варшавского договора, которые начали обгонять СССР в демократизации процессов, но там давно отсутствовала монополия коммунистической партии. Вот, и в СССР заговорили про многопартийность…
Примечания:
*) Душманами, в СССР, называли противников законного афганского правительства, которому оказывал интернациональную (военную) помощь СССР и ограниченный контингент советских войск в Афганистане.
**) Пейсы – неподстриженные волосы на висках, традиционный элемент прически религиозных евреев – мужчин.
***) «Русская старина» – ежемесячное историческое издание, которое напечатала «Записки сенатора Павла Степановича Рунича». Том II, за 1870 г.