И он подумал, если где и страшно до самого бантика, где не по себе и вовсе таинственно, так это в лесу. В лесу ночью. Есть неподалеку такой лес. Нужна была только ночь и нужно было дойти ногами. Тут одно к одному – ноги шли и наматывали ночь. А прежде – взял рюкзак, туда запустил термос с горячей, мешочек чаю.
Вот идет через окорок города, наверху уже начинают засыпать, свет запрокидывается. Идти волнительно, в лесу бывал немало, но ночью... И тут понимает – а фонарик не взял. В телефоне, конечно, есть, но телефон по такому случаю дома полежит, поспит. Значит, совсем впотьмах бродить...
Подступает к полю. А поле шатается колосьям. Со дня на день повыгрызает здесь всё трактор, всё и уже со дня на день. Но пока – руку подставь на ходу – шуршат её колосья. А свет падает, падет. И ветерок. Всё так тихо пошумливает – вроде бы тишина, и нет.
По левую руку громадное кладбище. Вот где тихо. В это время шуметь там ну вовсе некому и нечему. Или есть? Сдвигает ли особенно глубокая ночь могильные плиты, стекает ли внизу, зовет ли людей выйти, проглотить воздуха посвежее? Если же ночь хорошенько глубока, так и не разберешь – жив ты или мертв, посреди нее. Хотя, если непонятно, тогда и жить, казалось бы, зачем? Ведь хочется, чтобы понятно. Живется оно ведь, кода понятно. А когда непонятно – не живется, колется, гудит и тянет. Может так и духи злые рожаются. Они и не против ожить, а потом непонятно – к чему это всё. Вот и бродят злые. А ты идешь рядом с этим кладбищем, над тобой заплывает сливами полотнище неба. Тревожно. Невольно тревожишься. Обратно пойдешь – точно в ночи глубокой. Вот и посмотришь, чем мертвые живут ночами. Лишь бы сам помнил, что жив взаправду и зачем жив – тоже бы упомнить.
Вон виднеется лес. Вначале как серый хохолок, подрастает, вытягивается. А ближе – убедительно – сосны, во весь многовременный рост. Темнеет заметно, а под ручищами леса, можно сказать, и вовсе незаметно, что когда-то был свет.
Лес Щепкинский такой, что, на выходные и на праздники, кто приезжает – шурша колесами, а потом пыша шашлыками и звеня детским смехом – влезает неглубоко, остается буквально у первых сосенок. Дальше только местные разве что или залетные пробираются, на велосипедах или вот так, на шальной мысли. А теперь, как стемнело, уже только ветер. И ты. Не спится тебе будто. А то бы закрыл глаза и улетел далеко.
Идет, смотрит вокруг. Очертания, холодок. Какие тут поверхности – вертикали из дерева, горизонтали сравнительно ровные из земли и травы, горизонтали из ветвей и еще выше, небо, но оно, как считается – горизонталь или вертикаль? Глаза совсем попривыкли. Идет и думает, что вот он лес, вот она ночь. И тут шорох! Надо сказать, что уху, когда глаз видит мало, неспокойно живется, оно ловит всё, обращает внимание. Всё тело заведенное. Волнение. Здесь же постоянно стволы жалуются, ветки где падают, где трава шепчет. Но тот шорох – со своей задумкой, то – кто-то двигается, на собственных ногах. Мягко идет, но веточки и камушки хватаются за пятку и выдают.
И ему, кто в лес пришел, не по себе, конечно. Кто там крадется? Похоже, не человек. Хорошо ли это, что не человек? Кого здесь, в такой час страшнее признать, человека или духа?
Бредет дальше – знает, как этот лес длится, куда тропками уводит, где зарастает, а где полянки разбросаны. Идет и вслушивается. Иногда встанет и ждет. Но никто не показывается. Что сказать – неуютно под чьим-то взором. Неведаль вокруг и внутрь прокрадывается, напирает. Нужно ее как-нибудь предупредить.
Пошарил у одного дерева и нашел там хорошенькую такую ветвину. Пошарил буквально что интуицией. И как рука ее обхватила, палку, то есть, как взвесила эту приятную тяжесть, так и отвернулись от сердца всяческие беспокойные лица и притихли незнакомые шепоты. С такой дубиной (трудно уж сказать, что откликнулось в голове, память ли это предков или что-то иное) на душу, вон ту, что, якобы, в человеке есть, опустилось прочное спокойствие. И ведь никогда дубиной не угощал никого, и не хотелось бы, положа руку на сердце, а хорошо с ней и добро как с другом детства.
Лес, затемнелый, живущий в разы другой жизнью, когда ночью и один – шумит, бредит, над ним позвякивают острыми углами звезды, всё – рабочий день, только ночной. Спит лес скорее днем. Что для человека вред, а для него – самое правильное. Днем ходят всякие, смотрят на тебя, костры тебе зачинают, обносят всячески, а теперь – можно, наконец, отмереть и своими делами заняться, себя ощутить. А что там какой-то один с дубиной бредет – так то уже он на свой риск. И страх.
Вот так шел человек, долго бродил. И гудел над ним и вокруг лес, и молчал лес, и дышал ветром. Но что ни шаг, то будто не только в сторону идешь какую, а еще и вглубь, в суть, идешь ближе к лесу. Как своим становишься, проще говоря. Или лес тебе – свой.
Голоса дневные, голоса откуда-то издалека, из разных времен, из заводей памяти и беспамятства хороводятся. Слышишь их будто и не внутри, а все наружу повыбирались. Некоторые аж в бока тыкают, по щекам трещат. От каких-то смешно, а от каких и голову склонишь, настолько тяжко. Но все они с лесом притираются и в резонанс приходят, а потом как отдаляются, занимают положенное место, откуда с ними уже проще.
И думаешь – можно бы и присесть тут где-то, зашел ведь глубоко. Присесть на полянке и пропить чаю, поозираться. И сидит, чай нацеживает, вода журчит, а сверху луна светит – светит она тепло. Это только если сам под нее пришел, тогда можно уловить. Из дома не получится. Тепло, точно. А кто там крадется, где невидно – наверное, кто-то из лесных. Но не желает показаться. А и зачем? Сидит дальше, слушает. Что снаружи звучит, что внутри него – оно и не различить, вроде как всё одно. Как зеркало к зеркалу приставить. Удивительно с одной стороны, а с другой – ощущение, что так оно и должно, так и есть, и чего тут?
Смотрит, а напротив него тоже сидит кто-то. Одна тень видна и не разберешь. И этот кто-то здоровается. То ли словами, то ли еще как, но ясно, что именно это он делает. И человек здоровается в ответ.
Неужели из города?
Из него.
Как в лесу очутился?
Да вот, задался вопросом философским – так ли оно, ночью, в темени и в лесу, так ли оно страшно и невыносимо. Вот и пришел.
Это смотря что за лес, и кто в нем бродит, я так скажу. Вот, к примеру, знал бы ты, что тут медведь – боялся бы, не ходил. Или не так. Ты городской, тебе знание о медведе как сказка. Но вот встретил бы его разок, хорошенечко в штаны надул, не говоря уже о том, что мог и живым не уйти – вот тогда бы боялся леса. Не только ночью, я тебе замечу, но и вообще. Или волки – они, конечно, людей не такие и охотники трогать, но, если вдруг голодно и долго голодно – чего не подкрепиться. И тоже, встретил бы ты волка ощерившегося, и боялся бы леса как смерти до конца.
Но здесь же нет этого всего, отвечает человек.
Здесь нету. Здесь собаки бегают. Собаки бездомные, без любви и уважения к человеку. Могут и пугнуть. Особенно если у тебя еда есть. Ну и, если кто из них заболеет зверством – беда. Еще по лесу кабаны бегают, но их еще ухитрись повстречать.
А как же силы таинственные, спрашивает человек.
Силы таинственные?
Я имею в виду, человек говорит, духи, приведения.
А кто здесь не дух и не приведение, в такую-то пору, без света солнечного? Ты, например, не дух?
Человек отвечает, что нет. Конечно не дух.
Ну, раз говоришь, что нет... А по мне – кто в лесу ночью, тот как в море – то ли жив, то ли мертв, то ли дух, то ли рыба. Бывает, что в эту пору можно тень свою дневную встретить, например. И как начнет она тебя ругать, высказывать тебе… Она ведь, с одной стороны, от неожиданности – у нее отдых, свои дела, но тут ты, здравствуйте пожалуйста. А с другой – ничего нового она и не скажет, а только то, чего ты днем, не слушал, занимаясь делишками. И ночная тень, ее трудно разглядеть, со своей строптивостью, она сон любит, любит лежать удобно. А ты тут бродишь. Начнет пугать тебя да укладывать, веки сцеплять и баюкать, а если нет – снова пугать.
И у сна тень есть?
Это конечно. Но о ней труднее сказать, ее знать нужно. У каждого своя. Иногда больше, чем жизнь или ее часть.
Помолчали.
Чаю?
Отчего же нет? Выпьем.
Сидят напротив, вдыхают чай, молчат.
Но полно, поговорил я с тобой немного, время мне дальше в путь. Потому что останавливаться положено только если устал от труда и немного отдохнуть есть надобность. И вот, беседой подкрепиться. А когда отдохнул и словами обменялся – идти дальше и трудиться, со свежими силами и новыми думами. На том и спасибо, и здоров будь.
И всё, сидит человек один. Только где-то подальше слышит лапы похрустывают сушняк. Собаки, видать. Собак не боялся. Смотрит наверх, а там света, как на празднике. Отхлебнул ещё – поостыла вода. Достал часы электронные, вгляделся – за полночь. Думает – забавно это всё, чего же здесь в лесу страшного. Спокойствие дремотное, тень баюкает. Подышал еще сгущенным воздухом с примесью сосновой и побрел обратно. Ступаешь потихоньку – хорошо, мирно.
Лес безропотно отпускает, деревья разбегаются, выходит в поле. И в поле ночном своя стать. Неба – больше, горизонталей почти нет. Вертикально колосья в небо, и небо в колосья. Там, оградками столбят пролески. Всё видно и ничего не видно. Дальше чёрным – кладбище. Идешь, а оно всё по правую руку преследует – молчит и молчит навязчиво тебе в бок, тебе в ухо. Там тишина вымораживается и ночью, и камнем, и мертвыми. Но мертвые, хоть и рассказывают тебе сказки везде, там и тут, растешь на них, выпускаешь цветочки страха из мыслей, а они на то и мертвые, те мертвые, что их нет здесь.
А есть здесь ветер, и очень уж много тишины для городского. Спроси, ночь, человека, жив ли он, и он ответит, выдохнув этой тишиной, что да. Странно, но да, жив. Живым быть странно и вообще странно быть. Но – быть так быть. И услышав такое, ночь не ядом стекает в чрево, а пищей, что сон позволяет переварить и усвоить. Добрести бы до койки, ведь на земле спать холодновато. А под землей – рановато.
Идешь, помогаешь себе посохом, что оказывается, благость – и держать приятно, и опираться – не от усталости, а это что связь с дорогой, столп мировой, древо. Выпускает человека дорожка к кончику города. Человек посох с почтением захоранивает в кустах и дальше следует в сторону дома.
В городе огоньки, щепотка машин. Шумы, крошки людских слов. Прохожих нет почти, ведь ночь.
И дом неподалеку. Взлетает на лифе человек к своей квартире, стрекочет ключом в замке. Дома чего только нет, можно всё включить, но он садится на кровать и слушает. Тихо, темно. Здесь уж точно нет никого. Никого-никого. Дома всё из стен и пола и потолков, обтянуто проводами, коврами, залеплено кафелем, торчат лампочки и кнопочки, через холл – ванная, умывальник. Сидит он, человек, свет нигде не включает. Темнота темная. Стены молчат, пыль таится на полках. Где-то в недрах дома трогается лифт. И думает вдруг, что ему, может быть, может так статься, очень может быть, что дома ему страшнее, чем в ночном лесу.
ЦВ