Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть первая. Восход. Глава одиннадцатая.
Всё те же, там же, в том же деле,
Всё те же, там же, в те же дни…
Пока Пушкин болел, жизнь не стояла на месте. Будущие декабристы постепенно координировали свои усилия по организации тайного общества. Император Александр дал поручение графу Аракчееву подготовить план освобождения крестьян от крепостной зависимости и связанной с этим земельной реформы. Святейший Синод по настоянию князя Голицына принял постановление, требующее от приходских священников обязательной проповеднической и катехизаторской активности, “дабы преодолеть невежество и суеверия, распространенные в народе”. Наконец, 1 февраля 1818 года в книжных лавках Петербурга в продаже появились первые восемь томов «Истории государства Российского» Карамзина. В течение двух предыдущих лет книга печаталась одновременно в нескольких типографиях, печатание осуществлялось на средства, выделенные императором, тираж по тем временам был огромен – три тысячи экземпляров, но он разошёлся за месяц, и в течение следующих полутора лет было осуществлено переиздание книги для удовлетворения читательского спроса. Карамзина запоем читала вся просвещённая публика, и даже светские львицы в салонах считали для себя необходимым говорить о Карамзине и русской истории.
Конечно, и Пушкин читал в то время карамзинский труд, но делал он это так, как впоследствии делал всё, что касалось пополнения багажа его знаний – он читал Карамзина тайком от остальных, тщательно вникая в смысл написанного. Пушкин никогда не любил показывать окружающим, что некое знание или некое достижение даётся ему серьёзным трудом. В этом плане он напомнит Вам тех Ваших однокашников по институту (а такие были, есть и будут всегда в каждом учебном заведении), которые не находясь в рядах первых учеников, любят посмеяться на досуге над своими кропотливыми товарищами. Со временем это входит у них в привычку, становится стилем поведения, но и на занятиях быть вечным глупцом в глазах остальных не хочется. Для этого приходится что-то всё-таки иногда внимательно учить, но чтобы не признаваться в грехе упорного труда пред остальными товарищами, после удачного ответа преподавателю на занятии, такие ребята предпочитают обычно рассказывать, что они вчера буквально просто подержали учебник в руках несколько минут, и им всё стало ясно.
Что тут скажешь? Каждый выбирает способ подачи своей личности в обществе. Пушкину был ближе образ непоседливого остроумного гуляки, способного при случае обнаружить глубокое, как будто бы невесть откуда взявшееся понимание некоего серьёзного вопроса.
Чтение Карамзина было у Пушкина неочевидным для остальных занятием, но «Историю государства Российского» он безусловно серьёзно изучил, а вот учил ли он что-либо ещё в свой первый петербургский период, нам неизвестно – по мнению большинства людей, знавших Пушкина, эти три года он в основном употребил на свободное времяпровождение в избранных им для этого местах.
Общий стиль жизни поэта после выздоровления почти не изменился в сравнении с периодом жизни до болезни. Пушкин продолжал регулярно
появляться в аристократических салонах, где он в основном бывал тих и немногословен в присутствии своих более старших товарищей по литературному цеху - Жуковского, Вяземского и других. Если в салоне ему предоставлялась возможность высказать суждение по какому-либо предмету, касавшегося литературы или театра, он всегда умел сделать это в точной и запоминающейся форме.
Близость с братьями Всеволожскими и их кругом сделала Пушкина завсегдатаем театра, который в то время был главным зрелищем и являлся одним из средоточий общественной и светской жизни.
Чем мог быть интересен Пушкину театр? В театре можно было одновременно увидеть множество знаковых общественных персон, пересечься с которыми в обычной жизни чиновнику низкого ранга, каким являлся Пушкин, было совершено невозможно. Театр, так или иначе, был сферой неформального общения всех собравшихся в нём, наконец, театр был местом, куда во множестве собирались хорошенькие женщины для того, чтобы как-то развлечься.
Чем ещё мог быть интересен Пушкину театр? Спектаклями. О том, что в театре давали спектакли, которые могли быть интересны сами по себе нам тут как-то даже неудобно говорить. Хороших русских пьес тогда почти что не было. Драма, опера, балет – всё в основном строилось на французском, итальянском и австрийском материале. В спектаклях играли и русские актёры, и приезжие иностранцы с разным уровнем мастерства. Вспомним с Вами тут и о том, что Пушкин был сыном Сергея Львовича, человека, поставившего в своей жизни на весьма приличном уровне, на весьма неплохих домашних сценах немало хороших спектаклей, и успешно игравшего в этих спектаклях далеко не самые простые роли. Фактически, детство Пушкина прошло в семье полупрофессионального режиссёра и актёра, и интуитивный уровень понимания театра был у нашего поэта весьма высок. Нет ничего удивительного в том, что к своим неполным девятнадцати годам он уже мог вполне критично и достаточно квалифицированно оценивать любую актёрскую игру и качество любой театральной постановки. Правда, нередко на спектаклях он делал это в весьма не галантной форме – либо смеша почтеннейшую публику своими оценками и выходками, к примеру, обмахиваясь париком вместо веера, либо шикая, и мешая менее искушённым зрителям вникать в ход действия, естественно, к их немалому неудовольствию. Что же тут поделать? В этом был весь тогдашний Пушкин – он предпочитал не умничать, а сообразно возрасту выдавал демонстративную эмоциональную реакцию.
Любая театральная труппа – это всегда собрание молодых привлекательных девушек и женщин, активно вписанных в публичную жизнь, и это собрание по вполне понятным причинам всегда привлекает к себе обострённое внимание молодых людей, стремящихся проникнуть за кулисы, чтобы оказаться поближе к красавицам, так ярко демонстрирующим со сцены человеческие чувства. Пушкин как раз принадлежал к кругу людей, способных проникать за кулисы, хотя именно ему в то время за кулисами ни в каких личных романтических историях поучаствовать не удалось.
Ну, и наконец, Пушкин-литератор не мог не делать в театре тайной, не видной никому работы по анализу представляемых там драматических произведений – ведь он ещё в лицее пытался писать какие-то сценические истории, да что в лицее! – помните, как он в детстве представлял перед сестрой собственную пьесу, одолженную в основном у Мольера! Пушкин слушал тексты, произносимые актёрами, наблюдал за развитием и построением сюжета – это делают все зрители, но он, как будущий драматург пытался увидеть те механизмы, до
которых не достигает обычное зрительское око. Куда он смотрел, что он видел, куда проникал своим пытливым творческим взором – нам не ведомо, но – и смотрел, и видел, и – проникал, а иначе не было бы ни «Бориса Годунова», ни «Маленьких трагедий».
Весёлые загульные посиделки с приятелями за бутылкой вина как были, так и остались наиглавнейшей частью его досуга в то время. Иногда эти посиделки сразу происходили в окружении «ветреных Лаис», как он сам любил выражаться по таким поводам, иногда к «Лаисам» отправлялись после посиделки, но сути дела это не меняло. Горячую физиологическую страсть, которую Пушкин не мог удовлетворить в салонах, он изливал в объятиях доступных женщин. Мысль о том, что эту страсть можно обуздывать в отношениях с единственной женщиной, на которой, к тому же, лучше всего было бы жениться, как и мысль о том, что весь институт брака вообще является с моральной точки зрения идеальным способом преодоления блудной страсти, к сожалению, видимо просто не посещала Пушкина, по крайней мере, никаких свидетельств о его думах той поры в этом направлении до нас не дошло. Всё его предыдущее самообразование французско-вольтерьянского толка закономернейшим образом приводило нашего героя к тому, что для получения сексуального удовлетворения жениться совершенно не обязательно. Частично его может оправдывать то, что так в его окружении думал далеко не он один – не в одиночку же он веселился у гусар и не в одиночку же он ездил к «Лаисам», но и не все думали, так как он, и не все вели себя так, как он, Мы не судим поэта за его подход - в этом мире в конечном итоге каждый отвечает перед Господом за себя, мы тут всего лишь констатируем факты, которые могут быть поучительны и для нас.
Тогда же постоянное безденежье и врождённая азартность привели Пушкина за карточный стол. Карточную игру он не раз наблюдал среди гусар во время пребывания в лицее, но тогда у него практически вообще не было денег, и он не мог садиться за игру как по этой причине, так и по причине своего тогдашнего несовершеннолетия. Теперь эти помехи отпали. Искушение в один момент поправить свои финансовые дела с помощью улыбчивой фортуны оказалось прилипчивым и нашло себе сродство в пушкинской душе, хотя первые его игры не были омрачены крупными проигрышами, и не нарушали его душевного состояния, как это иногда потом очень часто бывало впоследствии.
Разговоры в приятельских кругах велись на самые разные темы – на темы театральные, литературные, при этом темы политические были одними из самых популярных в этих разговорах. Согласитесь, есть что-то удивительное и как минимум странное в стремлении избалованных прелестями жизни молодых людей к изменению общественного строя, воспитавшего и разбаловавшего их! Но критики действий русского императора и его правительства, окружавшие Пушкина, почти все были именно таковы. Наше с Вами удивление по этому поводу может сгладить только тот факт, что похожая история наблюдалась множество раз во множестве различных обществ. Видимо, в явном недовольстве властью, возникающем среди тех, кто этой власти всем обязан и должен её всячески укреплять, есть некая человеческая закономерность. Пушкину было суждено стать ярчайшим выразителем этой закономерности.
Между прочим, о политике в критическом тоне говорила не только молодёжь – эти темы звучали даже в салонах – Пушкин, к примеру, послал Авдотье Голицыной свою оду «Вольность» для прочтения и сопроводил её отдельным галантным стихотворением. Конечно, в этом случае он рассчитывал на одобрение Голицыной, которое она должна была высказать посетителям своего салона и таким образом дать ход стихотворению в определённом кругу высшего общества.
Но тогда поэт должен был бы осознавать, что его стихотворение одновременно становится легально доступным для обсуждения в высших слоях петербургского общества, и может дойти, что называется, «до самого верха», и вызвать там непредсказуемую реакцию. Это безусловно указывает на его определённое легкомыслие того времени – Пушкин почему-то полагал, что если все или многие думают, или тихонько высказывают некое неприятное для верховной власти мнение, то человека, высказавшего это же мнение открыто, никто сурово наказывать не будет – ведь в этом случае по умолчанию виноваты все, и наказание одного человека выглядит вполне несправедливым. Пушкин просто никогда и никем не руководил, и не понимал принципов наказания, применяемых в любом коллективе, хотя в вину это ставить ему никак не возможно.
Эпиграммы и остроты Пушкина широко расходились по Петербургу, цитировались в самых разных местах и вызывали у слушателей самые разные чувства. Вообще, эпиграмма – это один из самых успешных пушкинских жанров, он, безусловно, был выдающимся мастером эпиграммы. Мы с Вами уже несколько раз говорили о том, что замечательная находчивость Сергея Львовича Пушкина не вполне передалась его сыну. Для того, чтобы найти аргументы против обидчика, поэту часто требовалось время, пусть небольшое, а нередко – и уединение – там он острее точил своё язвительное жало.
Вообще, сатира – сильнейшее оружие Пушкина, в нём он достиг высокой степени умения но он в итоге оказался настолько велик в других, более весомых направлениях, что о Пушкине-сатирике мы говорим обычно мало, при том, что сам характер Пушкина в его многочисленных проявлениях часто был характером сатирика.
Мы с Вами помним, как с лицейских времён поэт понял, что с обидчиком можно очень успешно поквитаться, написав на него эпиграмму. Боль от удара рукой обычно проходит быстро. Боль, нанесённая словом, имеет свойство ранить прямо в сердце, и после этого может очень долго не забываться, кроме этого, слово в виде эпиграммы может иногда довольно широко распространяться в кругу общих знакомых, изначально никак не причастных к конфликту между двумя людьми, при этом нанося неприятелю дополнительный урон. Хороши ли эти свойства колкой эпиграммы в плане абстрактного человеческого добра? Думайте сами. По крайней мере, с идеей христианского прощения и с идеей прощения вообще жанр эпиграммы не имеет почти ничего общего в принципе.
Пушкин с своих эпиграммах в большинстве случаев научился вкладываться в четыре строки. Первые три обычно броско и ёмко характеризовали либо нужную сторону личности пушкинского контрагента, либо аналогичным образом вскрывали ситуацию, которая подвергалась осмеянию. Первые строки любой пушкинской эпиграммы – это точный рисунок пером. Пушкин был прекрасным рисовальщиком, это отмечено в его лицейском табеле, и это знают все, кто видел его рисунки. Простым пером он замечательно передавал портретное сходство знакомых ему людей, причём он делал это не с натуры, по памяти! Попробуйте ради интереса нарисовать профиль близкого Вам человека по памяти – навряд ли у Вас что-то получится, а у него получалось, и получалось почти всегда. Но заметьте, что пушкинские профили очень характерны и близки к карикатуре. Да, они почти всегда не карикатурны, но сделать из них пародию можно в любой момент. В первых строках эпиграммы пушкинское перо выводило явление или человека на грань карикатурности.
После этого наступал черёд последней строки, которая была венцом эпиграммы, её пиковой квинтэссенцией. Именно в ней концентрировалась вся разящая мощь конкретной насмешки, часто направленной не только на поступок,
но и на личность противника. Последняя строка пушкинской эпиграммы – это разящий укол рапиры, а Пушкин был отличным фехтовальщиком, это тоже отражено в его лицейском табеле.
Люди не любят, когда критикуют их поступки, у очень многих это вызывает раздражение и сопротивление, но ещё больше люди не любят, когда критикуют их личность. Нападка на личность практически всеми воспринимается, как оскорбление и редко забывается просто так. Пушкин своим эпиграммами и яркими колкостями добивался нескольких эффектов: он привлекал к себе дополнительное внимание самой разнообразной публики, дополнительным образом умножал число почитателей своего дарования, отбивал охоту каким-либо образом унижать его достоинство так, как он это понимал, и наконец, потихоньку наживал себе врагов, которые, как самые обычные люди, не собирались прощать ему нанесённых обид.
Акцентируем Ваше внимание на том, что не забывать обид и желать поквитаться за них – это обычная человеческая практика, а если эти обиды наносил великий в будущем Пушкин – ну и что из того? Если Вас завтра в автобусе оскорбит будущий знаменитый певец, простите ли Вы ему оскорбление только за то, что он – будущая знаменитость? Сомневаюсь. Мы, нынешние, с высоты прошедших столетий часто обижаемся на тех, кто каким-либо образом не захотел простить Пушкину неких обид. А мы сами готовы прощать нанесённые нам обиды? Мы часто делаем это? Те, кого зацепил Пушкин, были в большинстве своём обычными людьми, как мы с Вами, и вели они себя в ситуациях бытового конфликта как мы с Вами – когда прощая, а когда – и не прощая, но ничего особенного в поведении этих людей не было – согласимся с этим, и отправимся дальше.
В пушкинском десятитомном собрании сочинений в разделе за 1818 год помещено всего пятнадцать стихотворений. Мы с Вами, конечно, не забудем, что в этот год он начал «Руслана и Людмилу», но полтора десятка стихотворений за десять оставшихся месяцев – тоже не слишком много, и размер этого плода трудов поэта говорит о том, что основные его усилия концентрировались, как и в предыдущие полгода на иных направлениях. А что же стихи?
Поэт продолжал расти. В завершении стихотворения, формально адресованного Н.Я. Плюсковой, а в действительности обращённого к императрице Елизавете Алексеевне, многими почитаемой за доброту, благотворительность и интерес к русской литературе, Пушкин пишет:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Это воистину великие строки, от них веет человеческой мудростью и зрелостью, а автору в момент их написания едва исполнилось девятнадцать лет. В этих строках блистательно всё – и «неподкупный», и «эхо» - именно эхо, а не что-либо иное. Для нас теперь не важно, что в тот момент Пушкин был эхом относительно небольшого круга, в первую очередь, молодых людей, имевших весьма приблизительное отношение к русскому народу. Для нас важно то, что задача-максимум была поэтом сформулирована, и к её реализации он двинулся одному ему известными путями.
В том же году Пушкин написал два обращения к Жуковскому, оба – замечательные, но одно из них – «Когда, к мечтательному миру…» привело Жуковского в абсолютный восторг. Все, впервые читавшие эти строки и хоть что-то понимающие в поэзии люди, начинали понимать, что в русской литературе появился и уже оформился, пусть и не окончательно, абсолютно несоразмерный
со всеми остальными поэтами талант.
И почти тогда же он написал своё первое великое стихотворение. Оно было адресовано Чаадаеву, человеку, с которым он продолжал тесно контактировать в Петербурге, довольно часто бывая у него в гостях, хотя – намного реже, чем того хотел бы Чаадаев, и намного меньше учась у него же всяким высоким премудростям. О причинах этой внутренней симпатии и глубинного несхождения двух незаурядных личностей мы с Вами уже говорили, а вот о стихотворении – нет. Оно настолько замечательно, что хочется приводить его целиком, цитируя его, не знаешь, какой куплет лучше выбрать. Стихотворение давно стало частью нашей национальной души. Помните эти гениальные, да, воистину гениальные строки:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья…
Как дивно и естественно перекликаются эти строки со строками из послания к Плюсковой о неподкупном голосе поэта!
Написал он и несколько чувственных и весёлых стихотворений, посвящённых развлечениям с «Лаисами» - мог ли он их не написать, если это была яркая часть его тогдашней жизни? На эту часть с горечью смотрели его истинные друзья и почитатели растущего таланта. К.Н. Батюшков писал А.И. Тургеневу: «Не худо бы Сверчка (Пушкина) запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух его однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство. Кн. А. Н. Голицын московский промотал 20 тыс. душ в шесть месяцев. Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!», а Тургенев в письме к Вяземскому вздыхал: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты б....м, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк… Третьего дня ездил я к Карамзиным в Царское Село. Там долго и сильно доносил я на Пушкина. Долго спорили меня, и он возвращался, хотя тронутый, но вряд ли исправленный».
К чести друзей они не только вздыхали, но и пытались вовлечь его в более позитивное времяпровождение. Пушкин вместе с Жуковским и ещё несколькими литераторами гостил летом у Карамзина в Петергофе, в полной мере пользуясь плодами гостеприимства Николая Михайловича и его семьи. В семье Карамзиных продолжали его любить и привечать, Карамзин во время этих встреч, конечно высказывал свои любимые идеи, подтверждённые блестящим знанием народной жизни и могучими историческими аргументами, но Пушкин в силу молодости был безусловным прогрессистом, а за неимением аргументов он вынужден был в споре с Карамзиным рано или поздно прибегнуть к последнему аргументу молодёжи против стариков – эмоциональной вспышке.
В октябре 1818 года между Карамзиным и Пушкиным вспыхнул спор о русских исторических судьбах. Вот как передаёт этот разговор сам Пушкин: «Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара<мзин> вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар<амзину> стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно<венно>, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности».
В этом разговоре очевидна провокационность подачи Пушкина и закономерность реакции Карамзина. Характерно также непризнание Пушкиным собственной неправоты даже по прошествии нескольких лет после разговора – известно, что с лицейских лет Пушкин очень не любил публично признавать свою неправоту, почитая это ущербом для собственной чести, но если говорить о данном случае, просим: можно ли поверить в то, что Карамзин, убеждённый в собственной правоте и обиженный Пушкиным тут же будет разговаривать с ним извиняющимся тоном.
Если бы это было так, то через несколько дней после примечательного разговора не появилась бы всем известная пушкинская эпиграмма на карамзинскую «Историю государства Российского», в последней строке которой он указывает в своём уже разобранном нами стиле на «прелести кнута», воспеваемые Карамзиным. Пушкин, к сожалению, был памятлив на зло, но если у него просили прощения – прощал легко. Эпиграмма ясно указывает нам на то, что почтенный Николай Михайлович в разговоре с молодым талантом остался при своём убеждении, и Пушкин знал это.
Интерес же к спорам с шишковистами Пушкин к тому времени потерял окончательно. Его уровень работы с языком позволял ему интуитивно понимать правоту некоторых положений шишковистов, и он искал повода найти позитивный контакт с самыми интересными из них. Поводы в конце концов предоставились, и Пушкин тесно познакомился с Грибоедовым и особенно тесно – с Катениным.
Павел Александрович Катенин был старше Пушкина на семь лет, но успел повоевать в Отечественную войну 1812 года и поучаствовать в заграничном походе. После войны он служил в составе лейб-гвардии Преображенского полка и к 1818 году уже находился там в звании полковника. Но военное дело не было главным в жизни Катенина – своим основным интересом он почитал литературу, драматургию и литературную критику. Ещё до войны он занимался переводами с французского, с 1810 года печатался в журналах, в 1811 году относительно успешно перевёл пьесу Корнеля «Ариадна» и пьеса после этого пошла в театрах. После войны он писал стихотворения, участвовал в литературной полемике с карамзинистами на стороне традиционалистов и писал стихи с использованием просторечных оборотов, мотивируя это необходимостью борьбы за народность литературы. С 1816 года он был членом декабристского «Союза спасения», а потом был одним из руководителей декабристской организации «Военное общество». Катенин был острым интеллектуальным собеседником с развитым литературным вкусом, и привлекал к себе внимание многих людей, близких к литературным кругам того времени.
Пушкин много знал о Катенине, в определённой степени симпатизировал ему и при первой очной встрече, перефразируя древнеримское выражение, почтительно обратился к Катенину:
– Побей, но выучи!
– Учёного учить – только портить! – мгновенно отреагировал Катенин. После этого между ними надолго установились приятельские отношения, с довольно интересным, между прочим, подтекстом.
Пушкин в то время был моложе почти всех своих литературных собратьев и по этой простой причине почти все они каким-либо образом стремились как-то наставить будущую знаменитость на путь истинный. Катенину в кругу этих потенциальных пушкинских наставников принадлежало особое место, или, можно сказать, что он претендовал на такое особенное место.
По внешним данным Катенин был неким аналогом Пушкина – такой же, или
почти такой же рост, почти такая же живость, острота оценок, лёгкость движений. У многих впоследствии сложилось впечатление, что Пушкин перенял у Катенина очень многое в стиле поведения, так что Катенин вполне мог считать себя учителем Пушкина по поведению, но этого ему было наверняка мало. Мы уже говорили, что у Катенина был развитый дар литературного критика, а поскольку он сам довольно неплохо писал, этот дар у него дополнительно раскрывался за счёт знания внутренней кухни литературного процесса.
Катенин с удовольствием читал и слушал пушкинские произведения от их автора, и делал по поводу отдельных мест в этих произведениях очень точные и серьёзные замечания. Пушкин всегда соглашался с Катениным, потому что по поводу его аргументированных критик и возразить-то было нечего, но через некоторое время Катенин с величайшим для себя удивлением обнаруживал, что Пушкин ничего в своих работах после этих его, катенинских, точнейших критик, не исправлял! Это приводило Катенина в недоумение и вызывало у него не очень хорошо скрываемое неудовольствие, которое сквозит в его воспоминаниях по этому поводу. И действительно: ну почему бы не исправить в каком-либо стихотворении какое-либо место только для того, чтобы стихотворение от этого стало только лучше? Ведь это – наиочевиднейшая вещь! Что же мы видим у Пушкина вместо этого? Банальное упрямство… Что поделать – напрашивается в таком случае вывод из катенинских мемуаров – и гении несовершенны, а вот послушай они доброжелательных учителей – и были бы их труды ещё гениальнее…
А может быть, дело обстояло немножко не так? Может быть, дело было не только в глупом упрямстве необузданного молодого поэта?
Как у нас обычно становятся поэтами? Человек в какой-то момент времени с удивлением для себя обнаруживает, что он может выразить стихами некую мысль, некие чувства. Это его захватывает, он очаровывается сам собой, он начинает писать красивые на его взгляд рифмованные строки, посвящает их жене, детям, друзьям, знакомым, вызывая у тех неподдельный восторг – как же, наш имярек, оказывается такой талантливый – стихи пишет! Автор этой книги и сам написал немало таких стихов, и даже – несколько поэм, которые ему казались весьма неплохо написанными и даже претендующими на некое общественное признание, но все такие стихи обычно пахнут человеческим потом, чтобы их написать не нужно никакого особенного вдохновения, нужно просто немного посидеть, поломать голову – и всё получится. Если посидеть подольше и делать это регулярно – могут получиться длинные стихотворения или даже поэмы. В этом направлении человек может начать совершенствоваться, и тогда со временем он непременно обнаружит, что он опередил в своём стихотворном мастерстве многих знакомых ему рядовых стихотворцев. С некоторого уровня человек может начать сравнивать себя с не очень сильными работами уже известных поэтов, и в определённый момент времени он поймёт, что он почти ничем не хуже их. Поэтическое самолюбие начинает в человеке разрастаться, и со временем может достичь немалых размеров даже при отсутствии внешних успехов – человек начинает мыслить категориями непризнанности своего таланта.
Что же нам тогда говорить о стихотворце, талант которого в некоторой степени признан обществом, который печатается, переводы которого известны читающей публике и более-менее одобрены её частью, переводные пьесы которого идут в театрах и критические замечания которого по поводу произведений собратьев по перу со вниманием и уважением воспринимаются в литературных кругах? А если к этому добавить, что человеку от роду всего лишь двадцать пять лет, он – заслуженный ветеран войны и гвардии полковник, и вся жизнь, в первую очередь
литературная у него впереди? Как вам такой человек? И этого человека слушает, но не выполняет его мотивированных рекомендаций мальчишка Пушкин! Почему? Упрямство? Да, он упрям, но не открыто упрям перед Катениным. Дерзость? Да, он дерзок, но не перед Катениным. Тут что-то другое! Что?
Ответ прост: перед нами с одной стороны – крепкий ремесленник, а с другой стороны – истинный поэт, у них разные творческие мастерские. Это знает Пушкин, который знает и мерку ремесленника, и мерку истинного поэта, но этого не знает Катенин, который обречён всё в литературе мерить только меркой ремесленника, пусть и довольно крепкого.
Ремесленник рифмует, а поэт ищет вдохновения, и в живой момент раскрытия творческих сил записывает на бумагу то, что пришло изнутри, а если точнее – не совсем понятно откуда. Пушкин к своим девятнадцати годам, ко времени встречи с Катениным, уже знал цену вдохновению, и свои, пусть даже в чём-то ошибочные строки, написанные в минуту вдохновения не хотел менять на рассудочные слова, придуманные в минуту размеренного размышления, и это был не каприз, это было утверждение метода, это был расчёт на то, что в следующий раз в минуты вдохновения он будет более собран, более концентрирован и конечный результат от этого будет более выразительным. Вот и вся причина странноватого на первый взгляд поведения Пушкина в отношении своих критиков – не мог же он, в самом деле, вставать перед ними в третью балетную позицию и заявлять, что он, в отличие от всех остальных пишет по вдохновению. Представляете, что тогда бы началось? Ведь все стихотворцы, включая сюда всех законченных графоманов, заявят Вам при встрече, что они пишут исключительно по вдохновению! Как это ни странно, он из скромности вынужден был вести себя немного вызывающе – бывает в жизни и такое.
В начале этой главы мы с Вами говорили о том, что в феврале 1818 года император поручил графу Аракчееву подготовить проект земельной реформы, составленный таким образом, чтобы он «не заключал в себе никаких мер, стеснительных для помещиков, и особенно чтобы меры сии не представляли ничего насильственного в исполнении со стороны правительства; напротив, чтобы они сопряжены были с выгодами помещиков и возбудили бы в них самих желание содействовать правительству в уничтожении крепостного состояния людей в России, сообразном духу времени и успехам образованности и необходимом для будущего спокойствия самих владельцев крепостных людей».
Затем почти весь год Александр провёл в разъездах по России и по Европе.
Государя, как и раньше, в первую очередь интересовали вопросы христианского европейского устройства. На эти высокие и благородные цели он направлял все свои дипломатические таланты. Искренность его интересов в этом направлении признавали все, кто имел с ним дело, но европейские партнёры Александра при этом не были заняты личным духовным прогрессом, они меркантильно отстаивали интересы своих государств так, как они их понимали и лишь один Александр ради укрепления партнёрских отношений занимался истинно миротворческими делами – нередко в ущерб отдалённым интересам России.
Мне, кстати, иногда кажется, что с тех самых пор и до самого последнего времени большинство руководителей исторической России часто следуют этому примеру Александра, и есть едва ли не единственное исключение из этого правила – Сталин, ну, и может быть – Александр Третий, что далеко не факт, а если учесть, что почти никто из этих сановных людей своим духовным прогрессом глубоко не занимался, то окажется, что наша внешняя политика очень часто –
история какой-то благодушной слабости.
Там же, в Европе, но уже в своей её части, на территории Польши, отошедшей к России, Александр раздумывал об устройстве этой части империи, и пришёл к выводу, что будет весьма позитивно соединить польские области вместе с литовскими в некое единое внутрироссийское образование, и в рамках этого образования Александр подумывал о даровании ему расширенных прав, близких к конституционным, а также о существенном расширении прав польского крестьянства. Об этом он даже публично объявил польским шляхтичам к их немалому удовольствию.
22 декабря 1818 года император возвратился в Петербург с очередного международного, теперь Ахенского конгресса, и почти тут же Аракчеев предоставил ему готовые предложения по заданному ранее земельному вопросу.
В течение всего лишь девяти месяцев Аракчеев нашёл решение, с которым гораздо более светлые умы не смогли справиться за годы – это был тот самый идеальный средний путь в преодолении сложностей поставленной задачи.
В своём предложении Аракчеев исходил из того, что дворяне в семнадцатом-восемнадцатом веках получили от царя получили землю и крестьян во владение за добросовестную службу царю же и государству, и хотя сделка в итоге выглядит аморальной, незаконной её признать нельзя, учитывая, что большинство дворян служили государству Российскому не за страх, а за совесть. При этом и крестьяне ничем не виноваты в своём теперешнем рабском положении и потому за собственные деньги из рабства выкупаться не должны. Поэтому выкупать крестьян у дворян должен тот, кто их закабалил – государство, а поскольку крестьянство твёрдо убеждено, что земля – не помещичья, а мужицкая и государева, выкупать крестьян необходимо непременно с землёй, исходя из такого расчёта на душу, который позволит этой душе с этой земли прокормиться. Расчёт земельного надела в этом случае должен был вестись в зависимости от условий конкретной местности, но в среднем при тогдашней урожайности он составлял не менее двух десятин на человека. Цены выкупа крестьян по мнению Аракчеева должны быть достаточно высокими, чтобы помещики охотно шли на продажу крестьян ради освобождения от долгов – множество поместий к тому времени из-за их неэффективности были в закладе.
Император с удовольствием одобрил предложение Аракчеева. Интересно заметить, что за многие последующие годы никто ничего лучшего так придумать и не смог, и освобождение крестьян в 1861 году прошло в соответствии с основными идеями плана Аракчеева.
Но в обществе почти никто ничего не знал об этих устремлениях императора и о предложениях Аракчеева об освобождении крестьян. Зато в обществе очень хорошо знали о постоянном мистическом настроении императора, по мнению многих только мешавшем необходимым и давно назревшим преобразованиям, а неторопливость Александра в решении государственных задач трактовали, как слабость и нерешительность. Александр в глазах многих уже находился с том положении, когда любое его действие или бездействие многими определялось, как неудачно выбранное направление усилий. Например, его постоянные поездки по России вызывали в глазах немалой части так называемых прогрессивных слоёв общества раздражение тем, что на эти поездки якобы тратились непомерно большие денежные суммы, хотя на самом деле это было совсем не так. В частности, насколько большая сумма была потрачена на ночлег царя в татарской сакле, в которой он переночевал во время пребывания в татарском ауле? Переночевал, кстати только ради того, чтобы его подданные не обижались на
императора за непочтение к их образу жизни, и случай этот далеко не единичен. А вот если бы Александр никуда не ездил, то тогда наверняка те же самые люди с тем же самым удовольствием обвинили бы его в том, что он сидит в своём дворце, ничего не делает и знать ничего не хочет, доверив всё сатрапу Аракчееву.
Александр действительно многое доверил Аракчееву – конкретные дела государственного управления требовали твёрдой руки, и эта рука принадлежала Аракчееву, и как всякая твёрдая в России рука, рука аракчеевская не давала вольно поворачиваться почти всякому, кто под неё попадал, но при этом обвинять графа в садистической жестокости невозможно – он делал дело так, как его понимал. Если шатание умов в стране в конечном итоге не вышло за пределы петербургско-московской дворянской прослойки и части офицерского корпуса, то в этом немалая заслуга Аракчеева, опиравшегося в своих действиях на традиционные методы управления и консервативную часть общества. Методы были, как минимум, не идеальны, но у кого были лучшие? Да, Аракчеев нередко почитал себя царским наместником, и вёл себя, как царский наместник, но никогда – как царь. Да, не всегда его решения были гибкими – но как в России быть гибким при необходимости непременного выполнения конкретных задач? Да, он был прям, а значит в придворном мнении грубоват, а значит – по тому же мнению неотёсан. Да, постоянной любовницей его была весьма недостойная женщина, которую он, однако, держал далеко от Петербурга, никому не показывал, которую нежно любил, и которой прощал её недостатки – это уже была не вина его, а беда.
Всё это, однако, не укрепляло общественного мнения по отношению к верховному властителю и его прямым помощникам. Один из самых излюбленных способов выражения своего неприятия слабой государственной власти – это демонстративное отстранение от неё и насмешка над ней. Все молодые друзья Пушкина, и богатые – в том числе в ту пору не имели серьёзного общественного положения и легко могли демонстрировать свою отстранённость от непопулярных правительственных действий. Особенно легко это делать где-нибудь вечером за дружеским столом, ну, а способ насмешки зависит от уровня цинизма и одновременно – чувства юмора конкретного человека. В молодости мы почти все или очень многие – циники, у кого-то – цинизм напускной, защитный, а у кого-то – действительный. Это потом, с возрастом, человек в большинстве случаев, чаще - под давлением житейских тягот, мудреет и смягчается – что-то похожее было и с Пушкиным, хотя до конца свой путь в этом направлении он пройти не успел..
Пушкин в ту пору ещё не изведал житейских тягот, цинизм у него был не напускной, а действительный, хотя это был не цинизм прожжёного деляги, а цинизм возбуждённого молодого человека, вообразившего, что он понимает жизнь, это был цинизм менее умственный, и более – чувственный. С чувством юмора у него всегда был полный порядок, и вот все эти составляющие вместе взятые, то есть, общественный взгляд на власть, цинизм и чувство юмора породили стихотворение, написанное поэтом в декабре 1818 года сразу после возвращения императора в Петербург. Оно называется «Сказки Noёl». В этом стихотворении Пушкин прямо высмеивает царя, обещающего народу дать, то чего он не собирается ему давать. В самом начале стихотворения император назван «кочующим деспОтом», образ царя окарикатурен в стиле уличной буффонады.
Надо признать, что литературное качество этого произведения весьма сомнительно – вряд ли Пушкин писал его, как стихотворение «К Чаадаеву», под влиянием высокого вдохновения. На строки такого качества мог бы быть, к примеру, способен и любой поэт уровня Катенина или Рылеева , но Катенину не хватило бы для такого поступка безрассудства, политической смелостью для такого произведения мог бы отличиться Рылеев, но ему не хватило бы чувства
саркастического юмора. Кроме того, и Рылеев, и Катенин были участниками заговора, и не считали нужным привлекать к себе дополнительное внимание, а в Пушкине на момент написания этого стихотворения всё сошлось – сарказм, не отягощённый глубокомыслием цинизм, смелость, замешанная на безрассудстве и безответственность.
Кстати, скорее всего, именно смесь этих качеств помешала Пушкину в сентябре того же, 1818 года, вступить в петербургское отделение масонской ложи «Трёх добродетелей», членом которой он вознамерился в то время стать. Впрочем, поэт о неудаче со вступлением сильно долго не грустил, если грустил вообще – у него было достаточно других увлечений, а что касается стихотворения о царе, то оно сразу же пошло гулять по самым разным слоям петербургского общества, а оттуда вскоре активно начало проникать в офицерскую среду отдалённых армейских полков. Этим же путём, но немного раньше, туда же ушли «Вольность» и «К Чаадаеву».