Глава 264
Филипп прибыл в Лувр, словно Король, вся свита видела в нём Людовика XIV, а близкие люди, такие, как Королева, Королева-мать, Филипп Орлеанский и мадемуазель де Ла Вальер были отдалены на всё время путешествия.
Прибыв в Лувр, Филипп объявил, что по-прежнему чувствует себя неважно и хотел бы отдохнуть с дороги. Первым делом он вызвал к себе канцлера Сегье, который скрепил печатью его указ о заключении в крепость Пиньероль узника, который инкогнито передан под охрану господина барона дю Валона, и которому назначил в сопровождающие в качестве последнего перед заключением духовника господина ваннского епископа.
— Господин епископ проявил чрезвычайное милосердие, он принимает участие в судьбе этого бедняги, за которого хлопотал, и которому выговорил наиболее мягкие условия для содержания, — пояснил Филипп удивлённому канцлеру. — Не удивляйтесь, господин Сегье, этот человек весьма знатен, это иностранный гранд, который замешан в чрезвычайно опасной деятельности, его преступление велико, его следовало бы казнить, но учитывая его высокое происхождение и заступничество господина ваннского епископа, его судьба будет смягчена. Он направится в Пиньероль и будет содержаться там на счёт казны в весьма приемлемых условиях, он не будет ни в чём нуждаться.
Канцлер поклонился и приложил печать к приказу.
Я взял этот приказ и удалился.
Мне не требовалось далеко увозить беднягу Жана Эрса. Честно говоря, мне вообще не было до него никакого дела. Но я должен был убедить Филиппа, что Людовик XIV находится там, куда его поместил сам Филипп. Это создавало ему ощущение собственной полной безопасности, а мне его неосведомлённость об истинном месте пребывания Людовика давало возможность маневра. Так что я решил разыграть эту карту до конца, поэтому решился вместе с Портосом отвезти Жана Эрса в Пиньероль. Я надеялся сделать это быстро, и как можно скорей вернуться к Филиппу, чтобы направлять его действия и таким образом фактически руководить Францией.
— Что ж, дорогой мой Портос, — сказал я, когда вернулся в его карету, где он ехал вместе с Жаном Эрсом, который не снимал маски и не высовывался из кареты на протяжении всего времени путешествия. — Мы отвезём этого молодого человека туда, где он ещё некоторое время побудет, ни в чём не нуждаясь, наслаждаясь вкусным питанием и полным бездельем, после чего вернёмся в Лувр за вашим патентом на герцогство.
Портос сиял как новенький луидор от счастья, которое вызволи у него мои слова. Я искренне верил, что это не пустые обещания, а именно то, что произойдёт после нашего возвращения в Лувр.
Мы помчались в Пиньероль в карете Портоса.
Филипп между тем пообедал, провёл время между обедом и ужином в чтении бумаг, которые ему принёс Кольбер, и отошёл ко сну.
Д’Артаньян без стука зашёл в покои герцогини де Шеврёз.
— Ваше Величество, теперь пора, — сказал он.
— Вы даже не зажжёте свечу? — спросил Людовик.
— Это лишнее, я вижу в темноте как кошка, а вы просто следуйте за мной, и если вы соизволите опереться на мою руку, вы не упадёте, — ответил д’Артаньян.
— А если мы встретим кого-то из ночных лакеев, что мы им скажем? — спросил Людовик.
— У меня припасена для них неплохая басня, Вашему Величеству достаточно будет подтвердить, что всё сказанное мной, соответствует вашей воле, — ответил д’Артаньян.
Крыло, в котором располагались покои герцогини, было пустынно, и они беспрепятственно миновали его, а также переход в крыло королевской семьи.
Но в этом крыле они сразу же натолкнулись на одного из бдительных ночных лакеев.
— Эжен, подойдите-ка сюда! — тихонько, но настойчиво сказал ему д’Артаньян.
— Господин капитан! — ответил Эжен.
— Тихо, — ответил д’Артаньян. — На сегодня режим ночной охраны другой. — Его Величество, знаете ли, прочитал недавно одну арабскую сказку про некоего Принца Гаруна Аль-Рашида. Вы знаете эту сказку?
— Нет, господин д’Артаньян, — ответил Эжен.
— Прискорбно и стыдно не знать любимую сказку своего Короля, — ответил д’Артаньян. — Сегодня же найдите экземпляр и ознакомьтесь. Итак, этот весьма уважаемый и всем кроме вас, Эжен, известный восточный Принц имел обыкновение ночами инкогнито обходить свои владения. Вам понятно, Эжен?
— Как император Калигула? — спросил Эжен.
— Тьфу на вас, Эжен, как вы осмелились сравнивать какого-то там язычника с нашим всехристианнейшим Королём? — рассердился д’Артаньян. — Я же вам толкую про Принца Гаруна Аль-Рашида, это мусульманский Принц, это совсем другое дело. С мусульманами мы дружим. Иногда. Не со всеми, но это вам не какие-нибудь язычники! Так вот, друг мой, Его Величество желали бы сегодня прогуляться. Не по всему Парижу, заметьте, и даже не по двору Лувра, а всего лишь по некоторым коридорам Лувра. Прогуляться туда, куда ему подскажет случай, или, быть может, сердце. Вам всё понятно?
— Я, кажется, понимаю, — ответил Эжен и улыбнулся.
— Вам не надлежит ничего понимать, Эжен, вам надлежит понять лишь одно – это то, что вы ничего не поняли, но проявили полнейшее послушание! — строго ответил д’Артаньян. — Кстати, прекрасная фраза! Вам и теперь не надлежит ничего знать, кроме того, что вам не надлежит ничего знать! Возьму на вооружение. Итак, Эжен, я вижу остатки сомнения в вашем лице.
— Поймите меня правильно, господин капитан, ночью вблизи покоев Короля я подчиняюсь только Королю, — ответил Эжен.
— Именно так, Эжен! — согласился д’Артаньян. — И ваш Король отпускает сегодня всех лакеев до пяти часов утра. До шести часов. Вам надлежит всех распустить и выставить вон в течение пятнадцати минут. В течение десяти минут. А чтобы у вас не оставалось никаких сомнений, пройдёмте к свету.
Д’Артаньян подхватил Эжена под руку и провёл к ближайшему канделябру.
— Ваше Величество, не могли бы вы подойти поближе к свету? — сказал он бархатным голосом, обращаясь в темноту.
Через мгновение из темноты появился Король.
— Эжен, ты всё слышал? — спросил Людовик.
— Да, Ваше Величество! — ответил Эжен, увидев Короля и едва ни лишившись дара речи, поскольку не ожидал увидеть его тут, среди галерей, когда, по мнению всех, он уже давно почивал в своей постели.
— Так что же ты стоишь, олух? — спросил Король с доброй улыбкой. — Исполняй, что тебе велел господин капитан. Осталось девять минут.
— Слушаюсь, Ваше Величество! — воскликнул Эжен и помчался выполнять приказ Короля.
Через восемь минут в галереях вблизи спальни Короля не осталось ни единого человека, кроме Короля и д’Артаньяна.
— А теперь, Ваше Величество, вам пора вернуться в свои покои, а мне – увезти узурпатора в Бастилию.
— Но ведь у вас нет моего приказа! — удивился Король. — Приказ я, разумеется, смогу написать и подписать, но ведь я сам издал указ о том, что приказы без печати канцлера не имеют силы.
— Вы правы, Ваше Величество, но дело в том, что у меня такой приказ имеется, — ответил д’Артаньян. — Ведь у меня было даже два приказа, подписанные вами. Один приказ – заключить в Бастилию маркиза Инконнуэ, а другой приказ – освободить маркиза Инконнуэ. Кстати, вторым приказом я уже воспользовался для того, чтобы вызволить вас из Бастилии. Парный к нему приказ послужит для того, чтобы поместить туда вашего брата. Даже если бы мы позволили тюремщику разглядеть ваше лицо, но признал бы, что я возвращаю туда того же человека, которого ранее освободил. Но поскольку он видел вас в маске, мы наденем эту же самую маску на Принца Луи-Филиппа, так что впечатление о возвращении узника на его прежнее место будет полнейшим.
— Итак, д’Артаньян, у вас было два моих приказа, которые вы не исполнили, — мрачно сказал Король.
— Я исполнил их в точности, ведь вы, Ваше Величество, соблаговолили заменить заключение в Бастилии на десятидневный домашний арест для графа де Ла Фер.
— Почему же вы оставили приказ у себя? — спросил Король.
— Потому что граф де Ла Фер поверил мне на слово и не потребовал приказа, — ответил д’Артаньян.
— А почему вы не уничтожили приказы? — не унимался Король.
— У меня не хватило бы решимости порвать бумагу, на которой стоит подпись Вашего Величества и государственная печать, — ответил д’Артаньян.
— А почему вы не возвратили эти бумаги мне или канцлеру? — спросил Людовик.
— До того ли вам, Ваше Величество, чтобы коллекционировать бумаги, утратившие силу и значение? — спросил хитрый гасконец. — Да и канцлера Сегье следует ли беспокоить по таким пустякам. Положим, я собирался отдать ему эти бумаги при случае, но случай не представился, а затем я попросту позабыл о них. Ваше Величество, ну судите меня за эту забывчивость! Ведь в конце концов без этих бумаг я ничем не смог бы помочь вам в столь плачевном состоянии, в которое вас поместили заговорщики!
— Всё так, господин д’Артаньян, всё обернулось к лучшему, я согласен, но впредь, прошу вас, пожалуйста, будьте более аккуратными с важными государственными бумагами, — ответил Король.
— Я обязательно исправлюсь, — воскликнул д’Артаньян. — Я уже начал исправляться, и прямо-таки чувствую, как становлюсь другим человеком. Но мы теряем время.
— Ничего, времени у нас достаточно, вы же сами велели никому не появляться здесь до шести часов утра, — сказал Король. — А сейчас только час ночи. Пусть мой брат поспал ещё в качестве Короля лишних десять-пятнадцать минут. Большого вреда от этого не будет. Тем неожиданней будет его пробуждение. Идёмте же.
Они вошли в спальню Короля.
Людовик некоторое время смотрел на спящего брата, удивляясь необыкновенному сходству его со своим собственным лицом, которое знал, так как довольно часто смотрелся в зеркало. Потом он положил ладонь на лоб брата.
— Луи-Филипп, проснитесь! — сказал он властно.
Филипп вздрогнул и открыл глаза.
—Вы замыслили и реализовали дурное дело, — сказал Людовик. — Я не держу на вас зла и прощаю вас, несчастный брат мой, но вам нельзя более оставаться во дворце. Господин капитан увезёт вас туда, где вам надлежит пребывать отныне и навек.
— Я лишь попытался вернуть то, что принадлежит мне по праву, — ответил Филипп.
— Господин капитан разъяснит вам ваши слова по дороге в Бастилию, а теперь ступайте, я смертельно устали хочу спать, — холодно ответил Людовик.
— Вы даже не желаете со мной поговорить? — воскликнул Филипп. — Быть может, в вашем сердце остались капли справедливости, капли жалости к несчастному брату, которой виноват лишь в том, что родился несколькими минутами позже вас? Если бы я родился на год позже, я был бы сейчас герцогом Орлеанским, официально числился бы вашим братом, сыном своего отца и своей матери!
— Я поговорил бы с вами, брат мой, если бы наша встреча не началась с преступления, — ответил Король. — Вы с вашими сообщниками преступным путём проникли в мою спальню и выкрали меня, бросили в Бастилию без объяснения моей вины!
— То же самое было сделано со мной! — воскликнул Филипп.
— Моей вины здесь нет, — ответил Людовик. — Это было сделано нашими с вами родителями, без нашего ведома, мы не отвечаем за их действия. Вы же за свои действия обязаны ответить. Ведь вы покусились на законного Короля, коронованного и помазанного на царство. После моей коронации все ваши претензии на трон незаконны.
— Что же со мной будет? — спросил Филипп.
— Ничего хуже того, что было свами раньше, — ответил Король. — Я же сказал, что прощаю вас, поэтому ваша судьба будет той, какой её определил наш отец, с чем согласилась и смирилась также и наша мать.
— Я ведь так даже и не повидался с ней! — воскликнул Филипп.
— Значит, вам не о ком будет грустить, — ответил Людовик. — Примите же вашу судьбу, брат мой, и не держите на меня зла, как я не держу его на вас.
— Это будет несколько труднее, — ответил Филипп.
— Как знать? — возразил Людовик. — Откуда нам знать, кто страдает больше – тот ли, кто провёл в заточении всю жизнь, не зная свободы, или тот, кто был Королём, но вдруг в единую минуту превратился в узника, и кому объявили, что таковой будет вся его оставшаяся жизнь? Можете ли вы утверждать, что судьба, которую уготовили мне вы с вашими сообщниками, легче, чем судьба, которую оставляю для вас я?
— Я не знаю, — признался Филипп.
— Всеми нами распоряжается Господь, и нам не дано предъявлять ему свои претензии, — ответил Людовик. — Поверьте мне, брат мой, я уже полюбил вас, моего брата, и уже страдаю за вас, скорблю о вашей судьбе. Но изменять что-либо в ней я не вправе. Дайте же мне руку в знак вашего прощения, как я даю вам свою руку в знак признания ваших прав Принца, и в знак скорби о том, что ничем не смогу помочь вам вернуть эти права. Такова судьба.
— Быть может, я могу просить права на то, чтобы просто жить частной жизнью где-нибудь далеко от Франции, от Европы, просто быть свободным и счастливым? — спросил Филипп.
— Если бы представилась такая возможность, и если бы она не угрожала гражданской войной, смертью сотен тысяч ни в чём неповинных людей, увлечённых обманами и идеями той или иной партии, я, уверяю вас, согласился бы на это, — ответил Людовик. — Если такая возможность представится, я вспомню о вас, брат мой. А теперь прощайте. Д’Артаньян, дайте Филиппу маску. Я, ваш Король, повелеваю вам, Филипп, носить эту маску всегда, кроме того случая, когда вы находитесь в камере, и вас никто не видит. Обещаю вам, что в случае малейшего подозрения на то, что вы вновь попытаетесь повторить ваше преступление, направленное против меня, против законного Короля Франции, вы будете уничтожены. Господину д’Артаньяну я приказываю убить вас в том случае, если вы дадите хотя бы малейший повод заподозрить вас в намерении раскрыть свою личность, призвать кого-либо на помощь, или избежать той участи, которая предписана вам моим приказом. Вы меня поняли, брат мой?
— Я вас понял, Ваше Величество, — сказал Филипп.
— Я не требую от вас, чтобы вы назвали имена своих сообщников, ибо вам предстоит долгая жизнь, я надеюсь, и я не хочу, чтобы вы чувствовали себя предателем ещё и по этой причине, — сказал Людовик. — Достаточно того, что вы были соучастником заговора, государственного преступления, покусились на своего Короля. Я уже сказал, что прощаю вам это преступление. Обнимемся же напоследок как братья.
Людовик раскрыл объятия.
Филипп несколько поколебался, но бросился в объятия Людовика и крепко обнял его.
— У меня никогда не было ни родных, ни друзей, — сказал он. — Никогда даже дружеские объятия не утешали меня. Я впервые обнял кого-то близкого, своего брата. Это незабываемое чувство. Что ж, теперь я хотя бы буду знать, что у меня имеется брат, что он – Король Франции, следовательно, и мой Король, и я буду молить Господа о счастливом правлении Вашего Величества.
После этого Филипп покорно надел маску, которую ему вручил д’Артаньян, и направился к выходу из спальни, а затем и из Лувра.
Никого не встретив по дороге, они вышли через парадные ворота Лувра, затем проследовали к карете д’Артаньяна и сели в неё.
— Этот человек, ваш кучер, он так и сидел на козлах всё это время? — спросил Филипп.
— Какое всё это время? — спросил д’Артаньян. — Я велел ему приходить к часу ночи. Он сидит здесь всего лишь час. Не беспокойтесь за него, он сыт, тепло одет и счастлив, насколько это возможно. Кстати, он немой, но не глухой.
— Вы отвезёте меня обратно в Бастилию? — спросил Филипп.
— Вы вскоре узнаете об этом, монсеньор, — ответил д’Артаньян.
— В моей жизни не будет более ни одного часа такого счастья, какое я испытал за последние сутки, — с грустью сказал Филипп.
— Этого никто не может знать, — философски ответил д’Артаньян. — Как говорят, если хочешь насмешить Господа, поделись с ним своими планами на завтра.
После этого он приоткрыл оконце для общения с кучером.
— Трогай! Едем туда, куда я тебе говорил, — сказал он кучеру, и карета тронулась в путь.
Конец шестой книги