В 2017 году я ходила на курсы творческого письма в CWS, в мастерскую Ольги Славниковой. Последнее наше домашнее задание было таким. На Западе популярна практика – купить у участника каких-то интересных (громких, скандальных) событий его реальную историю и на ее основе написать документально-художественный роман, который принесет хороший барыш. И вот нам предлагалось подумать, какую историю мы бы приобрели, если бы имелась такая возможность.
Мои соученики были прекрасными – умные, молодые (28–40 лет), современные, с хорошими востребованными профессиями. Для меня был крайне любопытен срез сюжетов, которые они выбрали для своих потенциальных бестселлеров: женщины Путина (аж два человека!); «спящие агенты» – шпионы в современном мире; серийный маньяк-убийца в Волгограде; лучшая в мире женщина-повар Анн-Софи Пик; русские хакеры; Анджелина Джоли и Брэд Питт; депортация кавказских народов в 1943–1944 гг.; скандальный инцидент с ЭКО в США.
Я три дня думала, какая тема могла бы подвигнуть меня на написание документального романа (не для денег, конечно, для удовольствия). В современной истории таковой не нашлось, но она обнаружилась в девятнадцатом веке. Это судьба одного из моих любимых поэтов – Эмили Дикинсон.
Хотя исследований ее творчества, особенно в западном литературоведении, предостаточно, в биографии поэта зияет немало лакун. Собственно, главным источником сведений о жизни Дикинсон остаются три тома ее писем. Тайна «амхертской затворницы» по-настоящему так и не раскрыта.
И вот если предположить, что мне в руки попали неизвестные ранее архивные материалы, к примеру, полностью утраченная многолетняя переписка с пастором Чарльзом Водсвортом!.. Это могло бы многое прояснить.
Итак, общая канва. Полтора столетия назад в небольшом городке Амхерст, штат Массачусетс, жила девушка, женщина. По собственному описанию, «маленькая, как птичка-крапивник, волосы грубые, как колючки на каштане, а глаза – как вишни на дне бокала, из которого гость выпил коктейль». Родилась в старинной пуританской семье, отец – адвокат (его она очень любила, к матери была равнодушна). Получила хорошее образование, естественно, кальвинистское, против которого всю жизнь бунтовала, хотя Библия оставалась ее главной книгой, и чем дальше, тем больше.
В принципе, лет до 28 она была вполне обычной девушкой, как вдруг из нее полились стихи. С этого времени она замкнулась, почти (а последние двадцать лет полностью) не покидала свой дом (впрочем, довольно уютный, построенный еще ее дедом). Вела эпистолярные беседы с несколькими постоянными корреспондентами, выращивала в своей оранжерее каллы, пекла кексы и носила исключительно белое пикейное платье. И писала себе стихи. В стол. Точнее, в комод, откуда их после ее смерти извлекли. В количестве 1775 штук. Сшитые в самодельные журналы, свернутые в трубочки...
Крошечные зарисовки о смерти, красоте, времени, вечности, славе, одиночестве.
Главные герои – холмы, звезды, цветы, пчелы, шмели, белки…
Но и – Creator, God, Heaven, Eden, Soul, Spirit…
Одно из самых ее знаменитых:
I never saw a Moor –
I never saw the Sea –
Yet know I how the Heather looks
And what a Billow be.
I never spoke with God
Nor visited in Heaven –
Yet certain am I of the spot
As if the Checks were given –
Перевод Г. Кружкова:
Я не жила среди болот
И моря не видала –
Но вереск представляю я
И знаю силу шквала.
Я не бывала наверху
У Бога – но заране
Так верю в эти небеса –
Как будто план в кармане.
Читать Эмили – как перебирать четки.
Символистские картинки. При этом очень даже не лишенные юмора.
Пунктуационно – сплошь, как ежи, утыканные тире. С задранными головами отдельных слов, выступающими будто жирафы, – множество из них, и не только существительных, выделено заглавной буквой.
Написаны классическим ямбом, но часто с нарушением размера, рифмы, ибо дотошное соблюдение рифмы «затыкает меня в прозе». Неточная рифма заменяется ассонансами и диссонансами.
Прорва образов, через которые проглядывает философия поэта (не наоборот). Ненавязчиво о главном. Повседневность мешается с вечностью, сталкивается и растекается, сбивая накал.
Auto da Fe – and Judgment –
Are nothing to the Bee –
His separation from His Rose –
To Him – sums Misery –
/Голгофа – или Страшный суд –
Шмелю и горя нет –
Разлука с Розой – для него –
Громадней всяких бед./
От печати своих стихов Эмили категорически отказывалась:
Публикация – продажа
Сердца и Ума –
Этакой торговли лучше
Нищего сума.
(пер. А Гаврилова)
Она писала как дышала, «как мальчишка поет на кладбище, потому что боюсь».
А в конце (ей исполнилось 55) оставила предсмертную записку: «Called back». Отозвана.
Новые свидетельства могли бы объяснить причины многочисленных «странностей» Эмили, расцветших махровым цветом. И, возможно, дали бы козыри в споре с любителями Фрейда, которые так рьяно применяют к ней свой анализ.
Так в чем же истинная причина ее решительного отказа от мира?
Психологические проблемы.
Слабое здоровье.
Неординарность на грани ненормальности.
Гендерные искажения.
Реальная любовная драма (Жизнь – как камешек – швыряю / В темную волну – / Думаешь – я плачу – милый – / Жалуюсь – виню?)
Или же этот изоляционизм – попытка сберечь собственную гениальность; проявление крайней степени человеческой свободы; сознательный выбор в пользу сущностного. И тогда тайна этой маленькой хрупкой женщины – исключительно в самом ее творчестве, в напряженной драматичной внутренней работе, в глубине душевного опыта человека, имевшего так мало внешне событийного.
В финале моего романа обязательно появился бы ответ на главный вопрос (до сих пор открытый) – уход из жизни был естественным (болезнь почек)? Или это самоубийство: умерли близкие, ухудшилось здоровье и – самое труднопереносимое – иссяк поток стихов и не стало больше причин задерживаться на Земле.
Душа, что с миром говорит
И щурится на свет,
Узнает, что такое тьма
И что такое смерть –
И одинокая тропа
Меж опытом земным
И главным испытаньем – тем,
Что следует за ним –
Тогда она навек поймет,
Узнав себя саму,
Что знания не передать
Никак и никому.
Бродить навек сама с собой
Душа осуждена –
Как будто с неразлучным псом –
И все-таки – одна.
(пер.Г. Кружкова)