Х У Т О Р Я Н Е
Мил человек, знаешь ли ты с чего, с какого присловья начинаются все байки-россказни, были-небылицы? Ну конечно же знаешь. Вот и я, отдавая дань традиции, начну с этого. Мои герои не выдуманы, я только изменил их имена-отчества да кое-что присочинил-приукрасил. Полагаю, мил человек, сим фактом ты не сильно огорчишься; ведь, как известно, без прикрас и красна девка носата.
Итак, на хуторе Мокрые лозы жили-были два кума, два брата двоюродных: Пан и Мазай -- кликушки у кумовьёв были такие, неизвестно когда и кем даденные им по первым буквицам их имён-отчеств, а по документам... В метрику одного было вписано, что он есть Пашутин Антон Никанорович, а в пачпорте другого значилось, что он ни кто иной, как Михей Афанасьевич Зайцев. И супружнице Мазая Кате "Екатерина вторая" прозвание дали: то ли за лица приятность, то ли за телеса необъятные -- кто ведает; и за половинкою Пана закрепилось... да как же её?.. Пардон, запамятовал! К слову, прозвищами обзаведены все наши хуторские. Обижаемся ль? Что вы, как можно! У нас же Зайцевых да Пашутиных , что хамсы в бочёнке: одного окликнешь, десятеро отзовутся; а так отверз уста: "Кисель, подь сюды!" А человек тебе: "Ну, вот он я; чаво табе?" Не-е, без прозвищ -- никак; это ж не дразнилки пустые... Привыкли, отзываемся. Вот и братья-кумовья со своими свыклись.
Жили они через улицу -- один супротив другого. Изба Мазая, как и сам её хозяин, приземиста, крыта шифером да мхом зелёным, просторный дом Пана, словно оранжевым беретом, щеголял новой черепицей да аккуратным палисадом с кусточками-цветочками. Кум Мазай был кряжист, силён, по-медвежьи медлителен в движениях, невозмутим, хоть каменья на голову его сыпь; пас колхозных бурёнок, клал печи, шил хомуты общественному тяглу, чинил обувку -- кому за шмат сала, а кому и за так, за спасибо душевное. Как-то местная училка принесла ему свои босоножки: "Подправь, мол, Афанасьич!" Кинула на лавку и упорхнула. Оглядел Мазай незамысловатую обувку со всех сторон, похмыкал, поколупал там-сям ногтем... Покачал головой: "Эхе-хе! Надо ж так износить!" Взял да и приладил прочнейшей просмоленной дратвой к носкам босоножек кожаные заплаты... Училка едва не лишилась чувств от слишком смелого дизайнерского эксперимента угрюмого мастера и с того дня уже не доверяла ему починять ничего из своего гардероба.
Плодовитая супруга Мазая "привела" ему семерых деток -- семь зайчиков, как говаривал сам отец, а она всё дочу, помощницу себе родить надеялась; оно, конечно, и ребятня -- помощники, да только... Один на севера подался, двое -- в училище, на шоферов учатся, среднего, Витальку, в армию вот-вот забреют... Хорошо, хоть Петька, младшенький их, помогает; нонешним летом с батькой в подпаски пошёл, -- едоков-то много; всяк роток к хлебцу тянется, а совсем маленький Ваня, от титьки толком не отвыкший, не ходит ещё, ползает -- глаз да глаз за ним... Скрутно живётся, чего там. Ежели б не полтора десятка кур да коровка-кормилица, давно бы по миру пошли.
Антон Никанорыч -- Пан в противоположность куму худ, долговяз, в ходу спотыклив по причине подслеповатости, однако твёрд духом и упрям по натуре. "Пахал" Никанорыч в колхозной конторе бухгалтером. На работу следовал исключительно на "лисапете" с моторчиком. Ездил в кирзовых сапогах, поскольку беспривязные шавки люто возненавидели редкий на хуторе трескучий транспорт и всё норовили содрать с седока его штаны. Вечно болезненной жёнке Пана господь ниспослал двоих деток -- мальчика и девочку. Так как бабёнке Антона Никанорыча тягаться в сём деле с Мазаевой "Екатериной второй" было невмочь, на том и остановились. Содержали Пашутины козочку, само собою -- кур, пробовали развести кроликов да не заладилось с ушастыми -- пали в одночасье... Люди добрые присоветовали пасекой обзавестись, дабы медком да прополисом укрепиться. Хоть и боялся бухгалтер строгих обитателей дощатых домиков пуще огня, прикупили-таки несколько "уликов".С каким умилением лицезрел Пан, как по весне неутомимые создания, перегруженные пыльцой-обножкой, мохнатыми жёлтыми комочками обессиленно падали на узенькую полочку летка, чтобы освободившись от ноши, вновь улететь в луга -- к цветущим ивам; жалел их...
Как-то, у колодца, куда пчёлки слетались водицы испить, Пан встретил племяша Витюшку -- среднего сынка Мазая; племяш, оставив вёдра, отмахивался от привязавшейся к нему пчелы; и только та села ему на плечо, он её хлоп! и прибил -- картузом прихлопнул... Дядя аж позеленел от негодования:
-- Ах, едри твою каламашку! Ты зачем убил её? Ты хоть знаешь, сколько бы она мёду принесла, а!
-- Знаю, -- спокойно отвечал племянник, -- с пуд, не меньше.
-- Ох, зубоскал! И когда только тебя в армию заберут, барбос; может хоть там ум-разум в твою бестолковку вобьют...
-- А мне уже принесли повестку, -- соврал Витюшка, -- через недельку начнут вбивать; так что пожелай мне что-нибудь на дорожку, дядя.
-- Брехло! -- не поверил родственник. -- А коль не брешешь, так вот тебе моё напутствие: чтоб тебе быть вечным дневальным и получить всего одну увольнительную за всю твою службу -- на дембель!
Племяш от смеха чуть в колодец не свалился, и дядя не сдержался -- в кулак прыснул.
В ту весну Витюшку и впрямь призвали в ряды Советской Армии. На проводах Антон Никанорыч расчувствовался, всплакнул даже: "Ты, Витёк, тово, ты там поаккуратнее; там тебе не позволят по садам за яблоками лазать -- Армия!.. Да это... пиши чаще, батьку с матерью не забывай..." И чмокнул племяша в маковку.
* * *
Минули жнива. Поглотили ненасытные чрева комбайнов густющую рожь за буграми... Ржаная соломка, ржица; не годна она в корм скотине -- жестка и неаппетитна, а вот на подстилку да на "засветку" хлебов в печи, да борова забитого подсмолить-подкоптить -- в самый раз; коли не запасся ею на зиму -- плохой ты хозяин, а кумовья вовсе не хотели прослыть таковыми.
Как-то, когда основательно смерклось и люд угомонился, межой, сквозь вихлястый строй наждачнолистых подсолнухов отправился Пан в поле. Весь день на том поле рычали тракторы -- троссовыми волокушами стаскивали солому к месту скирдовки; может чего обошли, обронили, нарочно хуторянам оставили?.. Пан пригляделся... Так и есть: у самой кромки поля лежит гора соломы... Вот это удача! Ну, думает, за раз мне её не взять, а ходки за три управлюсь. Расправил верёвку, поплевал на ладони и вилы в копну: Хех! А копна в сторону шасть! и голосом Мазая: "Куды тычешь -- совсем ослеп што-ля!" У того и вилы из рук... "Кум, ты?" "Ну я." "А чего ты тут делаешь?" "А ты чего?" "Дык, я того..." "Ну и я того... Опоздал, куманёк; всё сгребли... это уж я по стерне нашкрябал... Ты лучше помоги мне приподнять; на пустыре поделим... Ишь, на вилы меня хотел... как сома из омута..."
И пошли; напрямки, по огороду; один с копной -- впереди, другой, с вилами -- следом, путаясь в картофельной ботве, падая и вполголоса чертыхаясь.
На косьбу братья-кумовья тоже хаживали вместе. Навжикаются до солёного пота, до ломоты в хрящах, присядут на перекур... Молчат. А чего лясы точить попусту -- вроде всё давно переговорено-пересказано... Думы думают, каждый свою... И тут Пан:
-- Кум, не твои ли зайчишки у нас нашкодили -- всю морковку истоптали?
-- Не-а, не мои, -- простодушно отвечал Мазай, -- мои в то время в сеннике дрыхли...
-- Ага, вот и попались! -- по-детски радовался Пан и, подёргивая Мазая за рукав: -- Эт в какое такое "то" время? Откель знаешь?
-- Да ну тебя! -- отмахивался Мазай, -- плетёшь чего ни попадя; совсем буки забил...
-- Ты не серчай, коль обмишурился, -- примирительно наставлял Пан, -- а пацанву свою приструни, особенно Петьку -- больно шустёр... До не сильно лупцуй, а то рука у тебя, дьявола... чугунная рука.
-- А чего ещё там Петруха натворил?
-- Чего-чего... пчёл моих у колодца картузом бьёт; видать у братика способ перенял, у Витальки, тот тоже их...
-- Картузом? -- меланхолично переспросил Мазай, долго шмыгал носом, словно решая какую-то задачу, шлёпал толстыми губами, наконец изрёк: -- Ну да, картузом ясно способней... Оно, конечно, можно и ладонью, дык ведь ужалит, стерьва!.. меня ж надысь тяпнула одна... во сюда, вишь, промеж пальцев...
-- Дурак ты, кум! Тьфу!
И замолчат. А чего говорить -- всё сказано. Встанут кряхтя, пошоркают брусками по звенящим полоскам отполированной до нестерпимого блеска стали, и вновь ложится ровными рядками трава-мурава на прокос, и снова в птичий переклик-пересвист вплетается мерное "вжик! вжик! вжик!..." На луговине остаются лишь подстриженные кочки да нескошенные островки с гнёздышками птах малых. А косари, вконец умаявшись, возведут очи к небушку синему с белыми букольками облаков по горизонту, к жаркому полуденному солнышку... Баста! Подкрепиться время приспело. Отрут кумовья потные лбы, выудят из-под тенистых лопухов узелки с домашней снедью, сами в тенёк схоронятся. Разложат на тряпицах съестное: яички варёные, сальцо, хлебца кус-другой, бутыли с кваском и, широко перекрестясь, приступят с благоговением. Здоровым мужикам такая, не шибко обильная еда много сил не прибавит, разве только "червячка заморит"; ну. да Пану и того было вдосталь, а Мазай став опосля трапезы на четвереньки, нащиплет щавеля лугового да лука дикого, скрутит зелень тугим жгутом и -- в рот отверстый. Заходят ходуном крутые желваки на тёмных, давно небритых скулах. Жуёт долго, тоскливо глядя в даль маревную. Пану так и мнится: вот-вот кум его зачнёт поскуливать по-щенячьи, а то и взвоет вовсе, и у самого аппетит вдруг взыграет и ему щавелька отведать захочется.
* * *
Когда случались общие застолья и к столу подавали пеструху, кумовья забавлялись -- разрывали куриную вилочку -- две тонкие косточки с лопаточкой на сросшихся концах: Уцепятся мизинцами да и потянут каждый к себе... Вилочка хрясь! У кого лопаточка окажется, тот и закопает своего визави. Нынче она у Пана. "Ага! -- радостно подпрыгивает Пан, -- у меня лопата; я первым тебя закопаю!" В следующий раз шанцевым инструментом овладевает Мазай... Поочерёдно закапывали кум кума и, поскольку кур не каждый день едали, а больше по праздникам великим то и забывали напрочь по кому в последний раз выпало справлять тризну. Понятно -- дурачество всё это, однако ж...
Так и жили куммовья-братья-соседи -- окошко в окошко; и души и ворота -- нараспашку. Да и чего скрывать-то было во времена те: всё и все были на виду: телок замычал у Мазая: С приплодом, кум! У Пана под святки боров заверещал -- грех не зайти на свеженинку; обнову какую купили, так сами по улице, как по подиуму -- чтоб все-е, чтоб весь хутор видел! Справляются друг у друга: "Твои когда обещали приехать? Чтой-то Витальки давно не было..." "На днях обещался... А твои?" Приезжали, а как же: и к Зайцевым и к Пашутиным, с внучатами, а к Мазаю так и вовсе с правнучкой... да ненадолго, совсем ненадолго: день-два и уедут -- некогда им! А старые проводят "гостёчков дорогих" до автобуса и, как два пенька, долго ещё стоят у обочины.
Пан ушёл в лучший мир первым. Огорчился Мазай: Как же так: ведь в последний раз куриная лопаточка досталась куму -- он бы должен его "закопать"... Беспокойным, мнительным стал Мазай, мыслить зачал вслух: сядет на завалинке и бубнит... Чего бубнит, кому? Катерина подойдёт тихохонько да и спросит: "С кем ты
тут гуторишь?" "Да так.." -- засмущается Михей Афанасьич и неприятным холодком его обдаст: неуж-то заговариваться стал? Вот беда-то!
Захворала в одночасье, а вскорости и почила сном вечным его "Екатерина вторая", которая ему всегда было первой, первой и последней, кому он дарил скупую мужицкую ласку.
* * *
Нету Пана, нету Мазая, и избих нету, и хутора того нету... Шумит на ветру древняя ракита, бурьян высокий колышится... Чу, ворона каркнула в ветвях... Что тебе здесь, вещунья, чего прилетела: поживиться чем, аль по старой памяти? Нету теперь здесь жилья чевечьего, дальше лети, долгожительница.
Владимир ХОТИН
06. 12. 2019 год
.