Таёжный плустанок Листвянка встретил меня, как обычно в будний день, тишиной и покоем. Дремотное оцепенение было естественным его состоянием в это время года; грибы отошли, и жители одноимённого с полустанком посёлка больше не ездили в город с корзинами груздей, рыжиков и белых грибов.
Вечернее солнце уже выбирало себе в невысоких холмах, поросшим густым сосняком место для ночлега. Призрачный, будто, из водяного пара полумесяц тянулся следом за дневным светилом на почтительном расстоянии и был едва заметен в блеклой синеве осеннего неба.
Тепловоз приглушенным гудком оповестил окрестности о своей отправке, и утащил пять полупустых вагонов в туннель из высокоствольных лиственниц, кроны которых едва не сходились в вышине над рельсами.
Я поправил рюкзак за спиной, повесил спереди ружьё в кожаном чехле и зашагал по шпалам вслед за ушедшим составом.
Месяц - мой единственный спутник, приосанившись после захода солнца, но всё ещё такой же призрачный и тонкий, висел слева над лесом. Голые ветви деревьев, росших по обе стороны рельс, светлячки первых звёзд, проглядывающие сквозь них, опавшая листва, желтым ковром накрывшая землю в чернолесье навевали лёгкую грусть - лето уходило. В то же время рубиновые, в свете заката, гроздья рябин и свежий, заставивший запахнуть куртку лесной воздух, радовали глаз, бодрили тело, а предвкушение завтрашней охоты, о которой я только и думал последние два, дня согревало душу.
Чернолесье, поднявшееся на месте бывшего когда-то многолюдным, а ныне скукожившееся до пяти домиков, полустанка, закончилось, и я вошёл в сплошной матёрый листвянник. Гигантские столетние лиственницы похожие на секвойи, виденные мною по телевизору, высились по обе стороны железной дороги. Так много старых лиственниц мне не встречалось более нигде. То, что им было больше ста лет, я в этом уверен, потому что у нас в городе растут лиственницы, которые гораздо меньше этих и на них прикреплены таблички указывающие, что посажены они в 1905 году.
В лесу было заметно темнее и прохладнее. Одинокий месяц, недоуменно озиравшийся после исчезновения преследуемого им в течение дня солнечного диска, повисел в растерянности ещё какое-то время в темнеющей синеве осеннего неба, а потом вслед за солнцем скрылся в кронах деревьев.
До избушки, где я намеревался переночевать, быстрого хода было полчаса, но пролетали они, как пять минут. Вот только сама ходьба по шпалам вызывала некоторое неудобство из-за несоразмерности шага и расстояния между шпал. Однако, по сравнению с тем наслаждением покоем и тишиной, которыми одаривали засыпающая на пологих холмах тайга, висевшие в темнеющей синеве над головой россыпи, невидимых в городе мерцающих звёзд, хрустальная прозрачность и чистота лесного воздуха, это неудобство было ничтожно мало.
Избушка, как всегда, сколько бы я не рассчитывал время, появлялась неожиданно, выделяясь тёмным пятном у подножия мачтовых сосен. Построили её железнодорожные рабочие для обогрева, в те далёкие времена, когда прокладывали здесь дорогу. Почерневшая от времени, она ещё исправно служила нашему брату охотнику, давая приют в холодные, обычно, для этого времени года ночи. Её всё время кто-нибудь да ремонтировал: меняли расхлябанные дверные навесы, стеклили, затянутые целлофаном окна, раз в два-три года перекладывали зачем-то печку, и без того замечательно топившуюся. В прошлом году, уже перед самыми октябрьскими праздниками кто-то покрыл крышу новым рубероидом. Мне тоже хотелось что-нибудь исправить, починить, но что именно, я, сколько не приглядывался, найти не мог.
Избушка была просторной; на открытие охоты, которое приходилось всегда на третью субботу августа, в ней было людно - собиралось человек по десять - двенадцать, и всем хватало места. Открытие охоты, как положено, отмечалось накануне, с вечера. За большой дощаной стол усаживались всей компанией, в которой все друг друга знали, некоторые не по одному десятку лет. Иногда появлялся кто-то новый из молодых, только-только вступивших в охотобщество, иногда исчезал кто-нибудь из ветеранов, будучи в силу возраста уже не в состоянии вышагивать по тайге длинные охотничьи вёрсты.
Слева в углу, на проволоке, прикреплённой к потолку, висела полка, где хранились продукты, которые охотники оставляли друг для друга на всякий непредвиденный случай. Раньше, когда я только начинал охотиться, на ней обычно можно было найти сухари, крупы, макароны, чай, сахар, а нынче это в основном пакетики с лапшой быстрого приготовления - прогресс добрался и до нашей избушки.
Перед сном, я посидел на крыльце, посмотрел на звёзды, и, окончательно отрешившись от городской суеты, пошёл спать. Сон пришёл быстро и незаметно. Проснулся я часа в четыре, как и планировал, чтобы не спеша позавтракать, напиться чая и отправиться в путь.
За дверью избушки меня встретило ночное звёздное небо, лёгкий иней на траве и шум приближающейся электрички, на которой я вчера сюда прибыл; за ночь она добежала до конечной станции и теперь возвращалась назад. Мимо промчались вагоны с едва освещёнными окнами, шум, убежавшей электрички, затих в ночном лесу и тишина, зябко поёжившись, вновь улеглась на ещё спящую в ночном инее тайгу.
Я, то шагал по шпалам, как робот с заданным размером шага, то переходил на тропинку, бежавшую обочь рельс; и то и другое было несколько неудобным для вольной ходьбы. Но это не мешало мне думать о предстоящей охоте.
Восточная часть неба едва-едва забрезжилась сереньким жидким светом; я успевал, как и было задумано по моим расчётам, прибыть ещё затемно к тому месту, где кучно росли старые лиственницы. На них - это я знал точно - ночевали в эту пору глухари. Лиственницы уже закисли, то есть, хвоя их, перед тем как осыпаться стала золотисто-зелёной и, по-видимому, приходилась глухарям по вкусу. Они столовались здесь и тут же оставались на ночёвку, пользуясь этим удобством того недолгого момента, который дарила им перед долгой суровой зимой природа.
План мой, хотя и был незамысловат и прост в исполнении, сулил мне верную добычу. Я решил, что не доходя метров ста до того места, где по моим предположениям должны сидеть на листвянках глухари, спущусь с насыпи железной дороги и по опушке леса подкрадусь на верный выстрел. На каких именно лиственницах должны будут сидеть в соответствие с моим планом глухари, я определил раньше, обнаружив под ними большое количество птичьего помёта. Останется только высмотреть птицу и сделать меткий выстрел.
Был у этого плана, однако же, и существенный минус. Порочность его заключалась в том, что сам факт добычи глухаря совершится в самом начале охоты, а что я буду делать потом? В день можно было добыть по правилам охоты только одного глухаря, трёх рябчиков, трёх лесных голубей, либо попытать ещё фарт на лесных озёрах, где к этому времени уже должны были появиться гуси и утки, летящие с северов. Ходить по лесу в поисках рябчиков или лесных голубей с глухарём в рюкзаке как-то не очень хотелось. Но, как говорится: крестьянин предполагает, а Бог располагает; всё пошло совсем не так, как я спланировал.
Ночная мгла стала рассеиваться; я подходил к тому месту, где запланировал спускаться с насыпи. Едва я, осторожно, стараясь не шуршать галькой, стал спускаться, как вдруг раздались один за другим два выстрела - кто-то дуплетом из ружья двенадцатого калибра обнулил все мои планы вместе с их порочной составляющей; послышался характерный шум крыльев срывающихся с веток глухарей. Тогда ещё я не видел голливудских фильмов с гоблинским переводом и не слышал, ставшей знаменитой фразу "твою мать", но именно так она и прозвучала у меня в ушах. Все надежды, все мои вчерашние вожделенные мечты, в одночасье рухнули.
Само собой я направился к месту, откуда раздались выстрелы. Между тем, пока в моей голове роились версии и предположения, объясняющие случившееся, грохнуло ещё два выстрела, потом ещё один, и вслед за этим донеслась до меня громкая, витиеватая, страстная и где-то даже, можно сказать, художественная брань. Возмущённая речь бранящегося была полна безысходного отчаяния. В ней слышались угрозы в чей-то адрес, возгласы сожаления и растерянности, перемежавшиеся скромным, не сапожным матом.
Под листвянками, на которых пять минуту назад, сидела моя мечта, боком ко мне стоял человек с ружьём в водной руке, в другой руке он держал старорежимную белую в чёрную полоску кепку. На нём был рыжий дождевик, какой носили в середине века конские извозчики, рыбаки-любители и прочие сельские простолюдины, чья жизнь была связана с частым нахождением на природе. На вид ему было далеко за пятьдесят, светящаяся в рассветных сумерках лысина и небольшая бородка клинышком делали его похожим на какого-то известного артиста, фамилию которого я не помнил.
- Почто лаешься, дедушка? - Спросил я стрелка, хотя причина его возмущения и так была понятна.
- Это всё Верка, кошёлка старая, всё язык её долгий, - повернувшись ко мне лицом и при этом, ничуть не удивившись моему появлению в столь ранний час в таком месте, - заговорил старик, будто, мы были давно знакомы с ним. - Я вчерась на охоту сбираюсь, а она под руку, куда, де, ты Ефимыч? У нас холодильник-от сломатый, мясо некуда положить будет. Нет, ну вот кто её за язык тянул а, и ведь сколь раз ей было говорено, чтобы под руку не бухтела. Нет, не ймётся. Ну и сам я, конечно хорош, - продолжил не то сетовать, не то оправдываться старик. - Ить со вчера я ишо сюды прибёг, вон на пеньке кемарил тут, всю ночь, - показал он на пенёк между двух листвянок, - ночь- то холодная была; я как собачёнок продрог, ладно ишо фуфайка на мне, да в дождевике, да на ногах, вон, фетры.
Я посмотрел на ноги старика; тот был обут в видавшие виды фетровые бурки с глубокими татарскими калошами. Перехватив мой взгляд, бедняга, объяснил: - Милое дело - носки шерстяные, бурки с калошами, как на пече. В резине, овсе нога не терпит. А ты, я гляжу сапоги хромовые предпочитаешь, - показал он ружьём на мою обувь. То ли его озадачила моя обувь, то ли он вспомнил, что мы ещё и не знакомы, спохватившись, спросил: - А ты сам-от с Листвяжного прибежал, али с избушки на семнадцатом.
- С избушки, - кивнул я головой. Старик показался мне забавным и симпатичным.
- Ведь, с вечера я всё высмотрел, всё, - видимо, снова накатило на старика, - четыре мошника насчитал. Наметил - которого стрелять буду... Эх, вчера стрелить, знашь - то, надо было, да шары уж не видят, почитай тридцать годов сварным отробил. Да и отемняло уже сильно. Ладно, думаю: рассветёт маленько пушай, дождусь, не в первой.
- Как же ты вчера не подшумел глухарей, когда скрадывал? - Удивился я.
- Дак, мил человек, под ногами-то, гля-ко мох какой, - показал рукой с фуражкой старик, - да темно было, а глухарь что курица - ночью не видит. Вот, - вернулся он к рассказу,- рассвело, выцелил я мошника, которого со вчерася наметил. На толстой ветке сидит птица, может и не попаду, думаю, куда следоват, чтобы напрочь сразу. Ну, решил всё ж -даки - дуплетом базну, у меня ить двустволка, вторым-то точно напрочь завалю. Бах! Вторым сразу бах! а он, глухарь-то этот, хоть бы штучки, как сидел, так и сидит. Тут другие глухари срываться стали, я быстрёхонько перезарядил по ним давай стрелять, а оне, ведь, высоко сидели, только замелькали в ветках-то. Промазал я, в обчем, а может и заранил кого, дак что побежишь добирать ли чё ли в таку то темень. А мой-то глухарь вона, как сидел, так и сидит, - старик показал ружьём в вершину одной из лиственниц, стоявших метрах в пяти от нас.
На одной из толстых ветвей виднелся какой-то нарост, который, видимо, старикан и принял за глухаря.
Я не удержался и улыбнулся.
- Вот, ****одуй старый, - сокрушённо вздохнул бедолага, - сам не стрелил и тебе всю охоту испоганил.
- Да, ладно, с кем не бывает, - стал утешать я старика. Я молодой, а тоже мог перепутать в темноте-то. Зато вся охота впереди, да и мясо тебе всё одно некуда класть, - подмигнул я старику.
- Ну да, едак, едак, - заулыбался он мне в ответ, - а Верка всё одно виновата. Тебя как величать? - без перехода поинтересовался мой собеседник.
- Александр.
- Ха, и я Саня, - удивленно вскинул брови старик.
- А по отчеству?- Уточнил я вопрос.
- Ефимыч. Да зови просто - Саня.
- Нет, ты раза в два старше меня и вдруг - Саня, нет, - возразил я, - ежели мы такие порядки сейчас заводить станем, так меня в старости молодёжь Шуркой кликать станет.
- Мудёр, однако, - согласился Ефимыч, - ладушки. Ну и куда ты чичас, тёзка направиться думаешь?
- Не планировал ещё, сейчас подумаю.
- Я вот, чё мерекаю: глухари чичас на Горелое болото подались, там клюквы много. Оне ведь как, пока листвянка не опала, на ей кормятся, апосля на клюкву. А нынче я их отсель шуганул, они, поди, туда подадутся, а? Верно? – Привёл свой план Ефимыч.
- Очень может быть, - кивнул я головой.
Вот я и предлагаю, - айда, с двух сторон это болото обойдём. Ты с одной стороны по раменью* кромкой пройдешь, а я перейду болото, тут оно не широкое, с речки зайду. Кто–нибудь да столкнёт мошников с клюквы-то, глядишь, и налетят на кого из нас.
Предложение Ефимыча показалось мне толковым, и я согласился с ним.
- А тогда ишо, давай к обеду на Кремлёвской рёлке**, где Парчёна с Кремлёвкой сливаются, встренемся, посидим, чайку попьём, - предложил старик.
- Это где три сосны с одного корня растут, - уточнил я его предложение места встречи на перешейке между двух болот, который и назывался Кремлёвской рёлкой.
– Ну да, другой -то рёлки тама нет.
Мы поднялись на насыпь дороги. Небо на востоке уже зарумянилось зарёй, и вот–вот, с минуты на минуту солнце должно было выкатиться над тайгой. В этом месте рельсы прямой стрелой уходили на восток, тускло светясь металлическим блеском в предрассветных сумерках.
– Гляди Саня, гляди, - воскликнул Ефимыч, показывая рукой.
Там, где рельсы, достигнув предела видимости, исчезали в брезжевшим рассвете, прямо над ними показался багрово-красный полукруг восходящего солнца. Мы остановились, зачарованные картиной рождения светового дня. На наших глазах полукруг солнца превратился в пылающий шар, который медленно стал набирать высоту в прохладной синеве октябрьского неба.
– Веришь, нет Александр,- восхищённо прошептал Ефимыч, - сколь живу, а такое первый раз вижу, чтобы солнышко вот так, ровно над рельсами выкатилось, будто по указке. Ить, один раз в году такое бывает – завтра оно южнее этого места взойдёт маненько, вчерась маненько севернее подымалось, а сёдни, вот на, поди ж ты.
Картина действительно была завораживающая: с обеих сторон, от убегающих на восток рельсов, стеной стояла тёмнохвойная тайга, там, на горизонте, где исчезали уходящие в небо рельсы, висел огненный шар.
–Да, Ефимыч, - искренне поддержал я его, - мне тоже такое видеть не доводилось, а я встречал восходы и на море, и в степи, и в горах.
Постояв с минуту, мы зашагали на восток, туда, где только что родился новый день. Пройдя около километра, Ефимыч остановился.
– Ну что, расходимся. Значит, как только солнышко в отвеску встанет в полдень - встренемся, кто раньше придёт тот и чай ставит. Чуть не забыл, - спохватился Ефимыч, - там под пеньком большим – он там один такой, со стороны леса яма вырыта, досками закрыта, - в ней котелок, да что. Возьми котелок-то под чай. Заварка есть?
Я утвердительно кивну головой и похлопал рукой по боковому карману рюкзака.
–И это, ну, вдруг раньше получится, - уточнил старик, - то всё одно там давай сойдёмся.
Мы спустились с насыпи в лес и напарник мой пошёл по тропе, уходившей под прямым углом в лес, а я направился по другой, ближе к железке. Нам нужно было выйти одновременно на противоположные берега болота, чтобы в случае, если один поднимет глухарей, и они полетят через болото, то другой, что весьма возможно, встретит их там, на другом берегу. Мне следовало идти медленнее, чтобы Ефимыч успел добежать до того места, с которого он сможет начать движение одновременно со мной. Надо сказать, что такой метод охоты мы с друзьями практиковали довольно часто и иногда он приносил удачу. Можно целый день пробегать по тайге, и не поднять нередкий в это время ещё не разбитый выводок глухарей, или поднять, и, не подстрелив дичь, больше в этот день уже не увидеть его, так, что расчёт был только на счастливый случай, да на охотничье везение.
Придя на болото, тянувшееся почти на тридцать вёрст в длину, и раскидывавшееся где на километр-полтора в ширину, а где сужавшееся метров до трёхсот, я зашёл в него недалеко от берега и неторопливо, внимательно оглядывая покрытое зеленым мхом болото, зашагал на юг.
Справа от меня тянулся старый захламлённый упавшими деревьями хвоенный лес, а слева начиналось болото сплошь затянутое зелёным мхом, заросшее багульником, брусничником, на небольших, но довольно часто попадавшихся островках сухой земли, в изобилии росла черника, но главной ягодой здесь была, конечно, клюква. Раньше, до того как стали закрываться леспромхозы и исчезать посёлки в которых жили рабочие, заготавливающие лес, сюда приходило много людей за этой чрезвычайно полезной ягодой. Потом, когда народ из этих посёлков разъехался, а пенсионеры, оставшиеся доживать свой век здесь, стали так стары, что переходы в семь-восемь вёрст по лесным дорогам сделались им не под силу, единственными потребителями клюквы здесь остались глухари да рябчики. Я каждую осень попутно с охотой набирал здесь по ведру красной кислой ягодой. Так что места эти были знакомы, хотя по первости и поплутать здесь мне пришлось как-то изрядно.
Ходить по болотам я не любил: нога то неожиданно утопала по колено в какой-нибудь мочажине, то запутывалась в каких-то стелющихся кустах, то на пути вдруг появлялся высокий кочкарник; постоянно нужно было смотреть - куда поставить ногу. Идти по раменью, ежеминутно перешагивая, либо обходя упавшие лесины, было ещё хуже.
Глухари поднялись неожиданно с небольшого островка сухой земли, где они, очевидно, клевали бруснику, которая не любит селиться болоте, а выбирает места посуше. Благодаря этому, я их вовремя заметил и успел выстрелить в угон. Здоровенный мошник после первого же выстрела кувыркнулся в болото. Я засёк место падения и как мог быстрее побежал туда, так как найти в болоте убегающего подранка дело не простое. Но опасения мои были напрасны: подстреленная птица недвижно лежал между двух кочек.
Минут через пять раздались за болотом один за другим два выстрела. «Ефимыч, скорее всего, - подумал я про себя, - хотя, возможно и другой кто-нибудь; сезон охоты по боровой дичи в самом разгаре».
До места встречи напрямик было не так далеко, но зная эти «прямики» по болотам, я решил пройти берегом – по самой кромке между раменьем и болотом.
Не успел я выйти из леса на Кремлёвскую рёлку, как почуял запах дыма, значит Ефимыч уже костёр наладил.
- С полем, Александр, с полем*** тебя, - поздравил меня старик, - я тоже с добычей. Вишь, как ты перебил пакость супружницы моей, неспроста это, неспроста; знак судьба подаёт, - обрадовано приговаривал Ефимыч. – Садись, сейчас чаи гонять будём, время-то и девяти нет, а мы уже с добычей.
Кремлёвская рёлка – это песчаная дюна, которая образовалась в незапамятные времена, когда был другой климат на Земле. Она, как бы выбежала из леса в болото, спохватилась и замерла на месте. Бог весть, по какой причине не заросла она лесом; только в самом начале её, метрах в десяти от раменья растёт старая сосна, которая на высоте человеческого роста разделяется на три самостоятельных ствола, причудливо изогнутых во всех направлениях. Вот в этом месте и расположился Ефимыч, наладив костёрок.
На конце жёрдочки, укреплённой на рогатинке, воткнутой в землю одним концом, висел котелок; неподалёку лежали две большие плахи, служившие, в качестве лавок для сидения. Осеннее солнце, которое, как известно, светит да не греет, не понуждало спрятаться в тень, наоборот, было, приятно скинув верхнюю одежду и сапоги, сидеть на широкой плахе и пить чай, неспешно беседуя об охоте, обозревать болотные просторы, окружённые ближними и дальними, если смотреть вдоль поймы, окоёмами леса.
С тех пор мы часто встречались с Ефимычем на этой рёлке к обеденному часу, когда дичь отдыхает, попрятавшись по укромным местам и отыскать её практически невозможно. Специального уговора у нас, как правило, не было, мы просто приходили сюда в надежде встретиться и обычно не обманывались в этом.
Мне было интересно слушать старика о том, сколько было здесь раньше дичи, о легендарном в наших местах охотнике Архипе Волкове, жившим только охотой. Сколько историй я узнал от Ефимыча об удивительных и небывалых случаях, произошедших с ним на охоте. Старику льстило моё искренне внимание к его рассказам. Любителей слушать такие рассказы среди людей, далёких от охоты встретишь редко, а, ведь, в душе каждого заядлого охотника живёт художник и желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями, пережить ещё раз те необыкновенные приключения жизни, которые тихо тускнеют со временем, уплывают всё дальше и дальше, как жёлтые листья по лесной речке.
В одну из осеней, в самом конце девяностых, Ефимыч не стал приходить на наше место. Я наведывался туда вплоть до заморозков, но его всё не было. Мне было известно, где он жил, но знал я только посёлок в соседней области, в двадцати километрах от тех мест, где мы охотились. Конечно, можно было найти при желании его точный адрес, но… я боялся услышать что его больше нет. Мы никогда не касались тем не связанных напрямую с охотой, видимо, полагая, что впереди ещё много, много лет будем вот так встречаться здесь у костра, сидеть пить чай, беседовать, и каждый год будет приходить новая осень.
Каждый год с приходом осени, в октябре, когда начинают желтеть лиственницы в городском саду, я еду на высокий берег Камы и смотрю в бинокль на лесные просторы, где мы когда-то охотились с Ефимычем. Те высокие лиственницы, возле которых мы встретились когда-то, растут до сих, а весь лес, росший вокруг, безжалостно выпилили на дрова и стройматериал. Лиственницы к счастью оказались не нужны никому, и до сих пор возвышаются на горизонте; теперь, стоя в одиночестве, они ещё больше стали похожи на гигантские секвойи.
P.S.
Как-то под старый Новый год, сидел я дома один, листал от скуки каналы на телевизоре. Попал случайно на фильм «Бумбараш», как раз там, где мельник какие-то ворота открывает. Батюшки, да этот мельник, которого Лев Дуров играет, вылитый Ефимыч, только чуть помоложе. Вот на кого был похож мой друг-охотник.
Рёлка* -вытянутая небольшая возвышенность
Раменье** - дремучий старый темнохвойный лес
С полем*** - с добычей (охотничний сленг).