Когда я спрыгну в полотно с того конца иглы,
которая влачит меня внутри железной мглы,
когда я спрыгну в полотно, неведомое мне,
где я согрею сам себя на собственном огне,
я не успею крикнуть вам, что смерти больше нет,
я не успею — не смогу, и в этом весь секрет,
но если силы накоплю, то вам издалека,
слегка воздуси шевельнув, махнет моя рука.
И я забуду вашу речь, громоздкий ваш язык,
и перестану вас стеречь, как на земле привык.
Когда ж я буду воскресать, увитый темнотой,
я в этой пытке позабыть успею голос свой,
и я забуду даже мать и дочь, и дождь, когда
моя любимая была нежнее, чем вода,
когда гусиной кожей рук она меня сплела
и размягчила, накалив до белого бела.
И я опять из тишины в молчание пойду,
к губам приставив кулачок, изобразив дуду.
Вокруг раскинется ландшафт. Диктаторы, жлобы
и дети станут мне шептать на ухо жалобы,
и я их выслушаю вновь и покормлю землей
той самой, что еще вчера сомкнулась надо мной,
где ящерка бежит в нору, отбросившая хвост,
который бьется, точно кисть в отсутствующий холст.
И я воскресну кое-как: неловко, кое-как,
с горы мне свистнет в добрый путь готовый к пиву рак,
и небо плюнет синевой в мои зрачки, и я
опять попру за перевал земного бытия.
За то, что я вас не любил, ответил я суду,
и он назначил мне идти, и я опять иду,
превозмогая полуболь, истому и восторг,
который, пожалев меня, пихнул в ладошку Бог.