Отсвистели зимние метели, пришла весна. Дружно взялась она за дело - от снега за считанные дни не осталось и следа. Половодья затопили луга и поля, умывая землю, пробуждая её от долгого сна. Солнышко пригревало всё сильнее, молодая зелень радовала взгляд. Зацвели первыми цветами пригорки. Люди просыпались вместе с природой и радовались. Лютая зима ушла, а весна дарила новые надежды.
После страшной кончины Кровавого барина, крестьяне вздохнули свободнее. Родственники покойного ещё не прибыли, всем заправлял бурмистр. Люди жили, выполняя свои обязанности и ведя хозяйство. О зимней трагедии старались не вспоминать, а о барине и думать не смели. И только старуха Шептунья каждый вечер выходила на двор и сыпала крест-накрест золу на тропку, ведущую к сельскому погосту.
Обыкновенно вечерами, Шептунья сидела дотемна у печи. Она разбирала травы, собранные накануне, шептала над глиняными крынками и вязала всякие ленточки-узелки. Хозяйство уж давно она не вела - силы не те. Всем необходимым делились с ней крестьяне, а она помогала им советом или лечила помаленьку. Чуть кто захворает - ведут к Шептунье, а она напоит болезного отваром, да травок каких даст. Глядь - уж и поправился человек. За то и приносили ей кто простокваши, кто яичек, кто хлеба. Тем и жила. Старухе много не надо.
Уж поздно было, когда закончила она свои занятия. Теперь немножко поспит, а как зарозовеет небосклон - опять пойдёт босиком собирать в плетёнку утренние и обмытые росой травы.
Весь вечер выла собака, протяжно и тоскливо, будто по покойнику. А сейчас вдруг замолкла, и сразу воцарилась в деревне такая тишина, что биение собственного сердца отдавалось набатом. Избушка Шептуньи находилась чуть в стороне от основного поселения. Вроде и совсем рядом, но обособленно. Темнота скрывала её раньше остальных крестьянских изб. Обнимала, как одеялом, и не отпускала до утра. Засыпала изба. Засыпала Шептунья. Но сегодня, в самый глубокий «волчий» час, в дверь Шептуньи заскреблась сквозь темноту смерть. И Шептунья проснулась, и, не смыкая больше глаз, читала молитвы. А смерть ползала на брюхе около дома, заглядывала в маленькие оконца. От дыхания её остались на стёклах заиндевевшие следы. Она скулила, просясь в дом. Требовала, билась в стены и куда попало. Топала по крыше. Пугала и уговаривала. А потом всё стихло. Шептунья не боялась смерти. Который год она ждала её безуспешно. Но сегодня ночью старуха в страхе забилась за печь, стиснув в скрюченных пальчиках вязаную куколку-оберег. Потому что сегодня, под видом смерти, приходило к ней настоящее зло.
Наутро Шептунья, против обыкновения, не пошла собирать травы. Она отправилась в соседнее село в церковь. Хоть и не близко, да коль прижало - не отвертишься. Там старуха жгла свечи и вновь шептала свои молитвы, просила у бога защиты и помощи. А когда вернулась домой - там уже все стояли на ушах. Ночью была растерзана корова. Никто ничего не видел и не слышал. Все спали крепким сном. «Наверно всему виной волки» - решил народ - «их много развелось в последнее время. Сильно оголодали за зиму, вот и зашли, забыв страх, в деревню». Вокруг хлева действительно нашлись волчьи следы. — Не зверь то был. Барин наш приходил в гости, — Шептунья вылезла из-за спин вперёд. — Тяжко ему там, в земле мокрой, одному. Не своей смертью закончил, чужая долг припомнила. Не пускают таких к Боженьке на суд. Вот и мается теперь. Будет ходить, пока всех живых не изведёт. А опосля, как не останется никого, ляжет в яму свою и будет терзать себя до суда страшного.
Перевела дыхание старуха - нелегко ей далось сегодняшнее приключение. Народ молчал. Трудно было поверить. Страшно было не верить. Все знали - Шептунья напрасно не скажет. Первым очнулся бурмистр.
— Ну ладно, бабка, сказки сказывать! А вы что уши развесили? Давно батогов не нюхали? Расходитесь, православные. Да за дела принимайтесь. Уж время к полудню.
— Возьмёшь ли грех на душу, коль завтра душегубец до детей твоих доберётся? — Шептунья посмотрела на бурмистра, и у того по спине пробежал холодок.
— А ты не пугай, не пугай понапрасну. Не маленькие дети чай. Разберёмся.
На следующее утро пропал конюх. Его ходили искать, но не нашли никаких следов. Просто исчез человек, как и не было. В документах бурмистр сделал пометку «подался в бега». Но местные знали, что после баринских батогов, прописанных конюху по осени, тот и по деревне перемещался с трудом. Какие уж тут бега?
Затем пропала дворовая девка Глаша. Эту нашли в овраге у реки. Всю растерзанную - родная мать бы не узнала. Вокруг волчьи следы. Тут уж на побег не спишешь. Приказал бурмистр собрать мужиков и отправил тех отловить волчью стаю. Хватит серым безобразничать. Да только не вышло. Неделю ходили охотники по лесам, облавы устраивали. Да всё без толку. Не нашли они ни стаи, ни следов её. А в деревне тем временем погибло ещё двое.
Страх охватил души людские. Липкой паутиной оплёл он всё селение, каждый дом, каждый двор. Проник сквозь щели в жилища, сквозняком гулял там по полу и пах сырым подвалом. Лез в сознание человеческое и гнездился в самом его центре, полностью подчиняя себе людскую волю.
Когда дело запахло жареным - шутка ли, три покойника за неделю! - бурмистр собрал вещи и уехал в город на доклад и «за подмогой». А люди остались один на один со своим врагом. По совету Шептуньи, мужики сходили на погост и разрыли барскую могилу. Глубоко копали, да не выкопали ничего. Может водами подземными сдвинуло пласт земли, может земля сама забрала, а может дьявол спрятал. Кто ж знает? Ищи его теперь! Всё кладбище за день не перекопаешь. Ушли крестьяне не солоно хлебавши. Рассказали в деревне что и как обернулось. Тут народ совсем поник. Заперлись все по домам, и сидели что заяц под кустом. Не видно-не слышно. Затихла деревня. Будто опустела совсем. Лишь изредка пробегала по улице какая собака, да на подворье мычала голодная скотина. Медленно, но неизбежно день клонился к закату.
Дед Пахом был единственным, кто в эту ночь не заперся семью засовами, не спрятался в погребе или за печью. Шептунья подсказала ему, ещё днём, соорудить лабаз в ветвях густой ели, что стояла недалеко от кладбищенской тропы. И теперь дед залёг в нём незаметно и наблюдал. Ему тоже было страшно. Но, в то же время, его томило какое-то любопытство. Хотелось хоть краем глаза заглянуть за грань, досель не изведанную людьми. Пахом был стар. Не так, конечно, как Шептунья, но холодные зимы и жаркие лета уже порядочно изъели морщинами, хворями и мыслями тело и душу. К жизни относился он весьма философски: «Коль придёт смертушка - всё равно помрём, а ежели нет - то и пожить за счастье». Уж долгое время он был один. Жены давно не стало, а сына забрали в солдаты, где тот и пропал бесследно - не знал Пахом о его судьбе. Потому и поставил решительно жизнь свою на кон - много не потеряешь, если имеешь не много.
— Авось не пропадём, а пропадать будем, так хоть поглядим на вурдалака проклятого. — Пахом поёжился и запахнул потеплее старый и драный тулуп. Весенние ночи были ещё холодны. Дул ветер, гнал по небу облака. Круглобокая луна то исчезала, то выглядывала, отчего по земле сновали пугливые ночные тени. Лес шумел. Ель, где обустроил убежище Пахом, трещала и «дышала». Лежать было неудобно. Хотелось встать, размять затёкшее тело. Но старик терпел. Нельзя дать себя обнаружить. Увидит вурдалак - разорвёт в тот же миг. Приходилось терпеть.
Время перешло за полночь. Резкий порыв ветра сильно качнул ель, стряхнув подкрадывавшуюся дрёму с век, и разогнал облака. Луна, будто того и ждала, плеснула светом на дорожку, и Пахом увидел. От кладбища бежал по тропинке зверь. Сжался от страха старик. Когда зверь подбежал ближе, узнал Пахом своего бывшего барина. Смерть сильно преобразила его. Согнула и сгорбила. Опустила на четыре лапы. Вытянула лицо до звериной рожи, на которой застыл мёртвый оскал. Разорванное при смерти тело срослось не правильно. В стороны наружу торчало несколько костей. Невидящий взгляд парализовал и вселял такой ужас, что хотелось тут же самому умереть на месте, лишь бы не смотреть в слепые глаза покойника.
— Только б не почуял! — Пахом боялся даже думать. Ему казалось что тварь способна услышать эти мысли - так громогласно они бились в голове. Он сжал инстинктивно букетик из высушенного волчьего корня - бореца, которым снабдила деда Шептунья. — Только б не почуял!
Вурдалак в считанные мгновения скрылся из виду. — Побежал в деревню безобразничать — подумал старик. Теперь у Пахома было немного времени для осуществления задуманного. Он слетел с ели, одновременно разминая одеревеневшее от холода и напряжения тело. Через боль - суставы ныли и стенали - да не до них сейчас, подбежал дед к дорожке. На ней чётко отпечатался след твари. Как волчий, но пятипалый - отличный от следов серой братии. Прямо в него Пахом вколотил, загодя приготовленный, осиновый аршинный кол. Накрепко. До основания. А затем быстро-быстро полез обратно в лабаз.
В самый тёмный час, перед рассветом, возвращался Кровавый барин обратно в свою могилу. В эту ночь он растерзал всех собак, что плохо попрятались от его бесконечной злобы. Вурдалак не утолил свою жажду крови. Ведомый дьявольским инстинктом, с превеликим удовольствием он растерзал бы всю деревню, но люди попрятались от него в этот раз. Сейчас он торопился обратно на кладбище. Нужно было успеть лечь в сырую землю до тех пор, пока не закричат первые петухи. Всего несколько часов ночи даровано ему дьяволом погулять по земле среди живых.
Проходя мимо ели, на которой прятался Пахом, барин почуял что-то неведомое. Сильно воняло волчьим корнем - он не любил этот запах, но было что-то что вселяло даже в его мёртвый организм тревогу. Внезапно он понял. Чем дальше ступал он, тем труднее было сделать шаг. Как магнитом, тянуло его обратно к ели. Пригвождённый осиной след держал вурдалака сильнее капкана. Тварь бросилась в одну, в другую сторону, но чем сильнее он дёргался, тем крепче держал его след осиновый кол. Вурдалак понял, что попался. Заревел, завыл, заметался. Попытался вырвать деревянный рожон, но Пахом заколотил его накрепко. Тогда вурдалак принялся широкими взмахами лап откапывать осиновый капкан. Но время было уже на исходе. Из деревни донёсся первый крик петуха. Его тут же подхватили другие петухи и началась утренняя перекличка. Вурдалак рухнул в вырытую им яму и наскоро забросал себя землёй.
Всё ещё не веря в происходящее, Пахом слез с ели. Его трясло от пережитого. Только сейчас он понял, что это время забывал даже дышать, поэтому, с наслаждением, всей грудью вдохнул прохладный воздух. Дело было ещё не окончено. Старик принялся за работу. Здесь же, недалеко, Пахом натаскал валежника, затем выкопал тело барина и сжёг его за несколько часов. Когда угли прогорели, дед собрал золу в мешок, отнёс к реке и вытряхнул содержимое в воду. А потом пошёл домой.
Люди выглядывали из окон, из-за дверей. Что-то говорили, спрашивали. Подошла Шептунья, сунула в руки ему какую-то плошку с отваром. Пахом покорно выпил и отправился в избушку спать.
Проспал старик два дня. За это время вернулся бурмистр с полицией. Провели расследование и постановили - покойных загрызли волки. На том всё и затихло.
Пахом никому не рассказал, что случилось в ту ночь. Можно было только догадываться о происшедшем. Постепенно народ угомонился, успокоился. Впереди близилась посевная, все мысли были об этом, а о барине как-то вновь все забыли.
Однажды, Пахом возвращался к себе в деревню из города. Посылали туда его кой-чего отвезти, а потом кой-чего забрать. Была ночь - дорога от города до деревни не близкая. Проезжая через лес, лошадь вдруг захрапела и остановилась. Телега встала. Задремавший Пахом проснулся. На краю дороги стояла девочка, лет десяти. Вся белая, тряпьём обёрнутая.
— Здравствуй, деда! — молвила. —Замёрзла я. Отвези меня к мамочке…