В ЛИПКАХ МАЗАЛИ ИЗБУ...
Существует присловье: что ни город, то норов. что ни деревня, то обычай. А ведь так и есть. К примеру, в Липках, в деревне нашей, хебушек испокон веков ножичками режут, а в соседнем хуторе Раздольном его до сей поры ломтями от ковриги отхватывают; у нас те же хлеба в мисках да сковородках выпекают, а хуторские исключительно на капустных да дубовых листьях пекут. Однако ж и общее есть: в радость ли, нужду какую -- всем вместе быть, в гурт всем сбираться следует; гуртом, как известно, и батьку бить легче. Гуртом и избу нашу мазали -- хату, как на украинский манер мы её называем. Ох, давненько это было, ох, давно!
Истаивал последний месяц лета 1967 года, знойный, пахнущий хлебом, дымком из садов, яблоками, с обесцвеченным жарынью небом, звёздный тёмными ночами и густотуманный по утрам. В один из таких дней мазали нашу избу, тем же летом и срубленную. Не маслицем помазывали, не кремом от загара -- глиной; жирной, толстючим в три перста слоем. Мазальщиц набралось аж три десятка: и молодые бабёнки годов по тридцати пришли, и средних лет женщины, пришли и бабушки -- поглазеть чтоб, да совет дельный дать, а то и помочь сколь можно.
Одеты все не абы во что, не в затрапезное, в чистое вырядились, хоть и ношеное, в весёленькое, цветастое: как же, на люди вышли; платки-косынки работниц повязаны "матюком" -- концы узлом сзади, рукава кофтёнок закатаны по локоть, ноги в галошах; тётка Фрося и вовсе босая притопала...
Приступают к замесу. Сие действо следует обсказать подробнее, что я и попробую сделать.
Замес готовили так. Из большой кучи глины сооружали подобие кратера, вливали туда воду, всыпали крупно резаную солому-сечку, которая выполняла роль арматуры и всё тщательно перемешивали вилами да лопатами. Время от времени воду подливали, добавляли и солому; кстати, предпочтение отдавали овсяной -- считалась и прочной и нежёсткой. Когда сухой глины оставалось совсем немного, только по краям "кратера", в замес верхом на смирных лошадках въезжали мы, пацаны; въезжали обычно парой. Сивки и доводили "мазь" до нужного качества. Кружат-кружат коняги друг за дружкой, чавкает под копытами жирно, смачно. Сделаем десяток другой кругов, зоркий старшой и крикнет: "Разверта-а-ай!" Это к тому, чтоб головы лошажьи не закружились от монотонности, чтоб и сами лошади а с ними и верховые не сверзлись в месиво.
Но вот уже и лошади устали кружить и люди устали ждать, без дела маяться. "Хватит! Будя!" -- кричат.
У замеса начальствует Сева Архипов. Сева широченной пятернёй черпает "продукт", разминает, нюхает даже...
-- Ну? -- нетерпеливо вопрошают.
-- Чево "ну"; ещё малость надобно-ть.
И вновь завелась карусель... Наконец даёт добро: "Будя! Таперь можно. С Богом!"
И пошла работка! Зачинают с фасада, снизу, от первого венца и, насколько рука достанет, вверх. Потом взберутся на подмости -- широченные сосновые доски устроенные на столбах по всему периметру избы... Бьют бабёнки, вбивают в постройку холодную глину, с придыхом ахают, бьют аж стены гудят. Разравнивают ладонями; они у них уже не розовые, но густомалиновые. Раствор подносят мужики. На мешковинах подносят...
Жарко. Всем жарко. И ни ветерка!
-- Неси мешок, чево прилип! -- кричит Сева Николке Зятькову.
Николка глазеет, как Манюшка Ахремчиха тянется, чтобы у самого обреза крыши прилепить глиняный ком, даже на цыпочки встаёт... Николка с явной неохотой "отлипает", с блаженнейшей улыбкой идёт к Севе и на ушко ему, шепотком, будто величайшей тайной делится:
-- А Манюшка-то без исподнева... Хи-хи!
-- И что с того? -- басит Сева. -- Можа ей сподручней так, развязней без него; вишь жарынь какая.... Ей так прохладней можа.
-- Эх, Сева-Сева, -- качает головой Николка, -- твердокаменный ты человек; никакого у тебя к бабам антиресу нетути, никакого рвения к ним. И зачем женился... Сухарь!
Взвалил на загорбок мешок с глиной, пару шагов сделал... Оглянулся:
-- Сев, ты хучь знаешь какие глаза у Лимпияды твоей?
-- И какие жа? -- щурится Сева.
-- Рысьи, вот какие.
-- Да ну!
-- Ага.
Поговорили.
Ухлёстывал когда-то Николка за зеленоокой Олимпиадой, сильно ухлёстывал: и пудры-одеколоны дарил ей, и платки носовые, и цветки луговые... Вроде принимала ласки его, не отталкивала, и в губы целовать дозволяла, да всё холодно как-то, по обязанности, что-ли. А когда из армии пришёл Сева: красивый, в лихой бескозырке, в широченных клёшах с блескучем якорем на широком кожаном ремне, враз к нему переметнулась -- набросилась на морячка, как голодная блоха на шарика. С тех пор и держит Николка зло на неё, а больше на Севу -- никак не смирится.
Вдруг заговорили мужички, зашушукались бабы; взоры всех были обращены к проулку. Оттуда прямиком к нашей избе шёл рыхлый сорокалетний мужичина Митька Дутыш. Ну вот, явился не запылился; как же без него! Пришёл Митька с неизменной котомочкой за спиной на ореховой трости, небрит, лохмат, в исшорканных ботинках... Блаженненький, одним словом. О таких говорят: ест прошеное, носит ношеное. Один он такой в деревне. Ко всему Митька отъявленный лодырь и обжора; кормные места чует нюхом, за семь вёрст чует и за столом едока проворней Дутыша не сыскать... Вот, на руки поплевал, за лопату взялся... Ну-ну, это тебе не окрошку хлестать.
...Однако, работает, знает стервец, что на холяву кендюх не дадут набить.
В самую жарынь, в разгар работ из деревни Манино привезли бабушку Анну -- маму моей мамы Марии. Не с пустыми руками пожаловала, прохладительного привезла, целый сорокалитровый бидон: "Попейте, бабоньки, кваску, охолонитесь малость!" Попили, охолонились, и... вот чудеса: песни запели! Затянула Манюшка Ахремчиха:
Вот кто-то с горочки спустился --
Наверно милый мой идёт.
На нём защитна гимнастёрка,
Она меня с ума сведёт...
И все подхватили:
На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведё-ё-ё-ёт!
Слукавила моя бабуля, обманула бабёнок старая: не квасок в бидоне том был, но бражка; на вишенках настоянная, сладенькая, однако хмельная и веселящая весьма.
А тут и тучки-летучки набежали. Прохладней стало. Дело пошло веселей. С прохладцей да с бабушкиным "кваском" к предвечерию и управились -- помазали. Отошли в сторонку, любуются: славно, славно вышло, ровненько: ни бугорочка ни ложбинки! А тут и команда поступила: "Мыться, девки и -- к столу!" Плещутся в алюминиевом чане, потешаются, подтрунивают друг над дружкой: " Ой, Валь, какая ты рябая!" "На себя глянь..." "Ой, и я тоже!" Все рябые, все в рыжей глине, все на одно лицо. Вот сейчас они умоются, прихорошатся у куска зеркала, приделанного к углу кухоньки-времянки и усядутся степенно за длиннющий, наскоро сколоченный тут же, во дворе, стол. На нём уже и борщец наваристый выставлен; и тушёная картошечка с утятинкой; резаная на куски жирнющая керченская селёдка лучком осыпанная -- вкуснотища! Подано и мясо молодого гуся, желе золотится под ним -- в погребе своего часа дожидался. В трёх местах снежными холмами высится творог, щедро политый густой сметаной; на тарелках горки яблок, тут же миски солёных огурцов, помидоров, перчик, сольца, хрен тёртый... Пируй, работный люд!
Хоть и бьёт слюна от запахов съестного, хоть и сводит скулы от голода, будут ждать команды. На еду не набросятся с жадностью, есть будут деликатно, со стеснительностью. Ничего, осмелеют; пригубят нашенской, самопальной водочки, не в лавке купленной и...
И запоют: "Вечер тихой песнею над рекой плывёт, дальними зарницами светится завод..." А Николка Зятьков за гармонью сбегает: Николка у нас на все руки мастер: и конюх он, и плотник, и гармонист отменный.
ВЛАДИМИР ХОТИН