От неожиданного толчка Сенька полусонный между станциями ротозей, глазевший в окно, больно ударился лбом о стекло. Он хотел огладить лоб и посмотреть, нет ли там у него появившейся шишки, но руки его кто-то мягко и заботливо попридержал.
- Осторожнее- Откуда взялся он этот голос? – шумело у него в раздолбанном черепке., молодой человек. Осторожнее, это ж всё-таки голова, а не глиняный горшок, – раздался вдруг незнакомый голос какого-то мужчины, – поаккуратнее вам надо!
И Сенька, то ли подранок в больнице, то ли путешественник в поезде, придя в себя, попытался было отыскать одними глазами этого обладателя незнакомого голоса.
- Откуда взялся он этот голос? – шумело у него в раздолбанном черепке.
- Осторожно, больной, осторожно, – узрел он вдруг над собой чьё-то смазанное, но в белокурых кудряшках дамское личико, – вам нельзя головой шевелить, тем более, што и трогать её руками. Лежите спокойно, – строго, но по-домашнему тепло улыбнулась милая эта с виду расплывчатая физиономия.
И вот уже она, эта неясным контуром обозначенная незнакомая мордашка, обретая постепенно ясную форму, вдруг превратилась в узнаваемый образ родной бабули, которая стоит рядом с ним и смотрит участливо снизу вверх на своего ушибленного собственного внука. Потом следом уже как продолжение появились и очертания в вагоне плацкартного купе, и какая-то незнакомая в недоумении застывшая тётка.
- Сильно ударился, Сенечка? – пожалела оконного смотрителя родная забота.
- Не очень, ба, – последовал глухой ответ.
- Вот и ладно, – огладила сиротскую спину его утешительница.
- Сбегал бы ты, Сеня, – попросила она его, – и посмотрел бы, што там случилось то у них, на этой станции?
- Хорошо, – мигом подхватился тот, спрыгнув вниз, позабыв о своей боли в голове, которой как бы уже и не бывало вовсе.
- Да узнай, скоро ли мы поедем? – догнала его вторая бабушкина просьба.
Так долго находиться без всякого движения, для Сёмы было против всей его живой и непоседливой натуры. Радуясь тому, что он сможет, наконец-то, размять свои затёкшие чресала, дерзкий пупок махом двинул следом за пассажирами, одни из которых покидали вагон, прибыв на место, а другие озадаченно спешили узнать, что же там такое случилось. Шустрый посыльный, последним соскочив на подсохший от дождя, как и у них в городке дощатый перрон, сразу же и увидел в самом его начале гудевшую, как разбуженный улей роящуюся толпу, и во все лопатки припустил туда. А там толчея любопытствующих зевак пульсирующим полукольцом, вплотную примыкая к вагону, вибрировала, вяло и неохотно выплёвывая время от времени из своих рядов, словно вишнёвые косточки из рта мрачно с матом чертыхавшихся мужчин и страшно напуганных чем-то женщин.
Но Сенька не был бы Сенькой, чтобы не попытаться выяснить, что там происходит. Уж что решил он, это сделает обязательно. Улица научила с подачи дядьки его Сергея не отступать, но всегда и во своего добиваться. Так получилось и в этот раз.
- Варианты есть всегда, надо только суметь их увидеть, – с гордостью цитировал он в щекотливых ситуациях свою любимую, но теперь уже почившую мамку, похваляясь ею перед своими школьными и уличными приятелями.
И такой вариант, конечно же, был. Встав на четвереньки, он, Сенька ужом прополз через плотный частокол человеческих ног и, пробравшись вперёд, он вдруг наткнулся там на сгорбленную низко спину сидящей на корточках крупногабаритной женщины в чёрном рабочем халате, в ватной телогрейке поверх него и в старых стоптанных кирзовых чёботах пятками вверх. И эта коленопреклонённая женщина, осевшая задом на собственные ноги, на краю деревянного перрона, перегнувшись всем телом вперёд, упиралась головой в свои тыльные стороны натруженных рук, вдавленных между шпалами в щебёночную подушку железнодорожного полотна и выла, как собака по покойнику в доме. В нос добравшемуся к центру события ловкому пролазе тут же шибанул тошнотворный запах свежей и широко разлившейся крови.
Казалось, что эта согбенная в скорби, одетая в рабочую робу на запредельной ноте голосящая баба с невероятной силой, как она бедная только могла, яростно протестуя, всё пыталась сдвинуть куда-то в сторону ненавистное ей эту чёртову колею железной дороги, а с ним и сам проклятый ею прибывший состав пассажирского поезда. Она изо всех своих бабьих сил старалась как бы повернуть время вспять и остановить эту бездушную, как всё железное, из чугуна колёсные маховики вагонного состава, который неподвижно стоял на рельсах перед ней, словно надеялась успеть, уберечь, защитить кого-то очень близкого от неминучей беды и выла дико и нудно, как комариная туча в тайге, на разрыв собственного сердца.
- Господи, прости мою душу грешную! Гос-по-ди!! И-и-и-и!!!
Вытянув шею, Сенька выглянул из-за согнутой в колесо женской спины и обомлел. Открывшуюся ему картину невозможно передать словами. Под вагоном поперёк рельсов лежало разрезанное пополам тело какого-то мужчины. И любопытного парня замутило, в глазах у него потемнело и он, едва сдерживая подкатившую к горлу тошноту, задом-задом спешно выскребся наружу, вскочил с колен ошарашенно на ноги и хватанул с жадностью всей грудью взахлёб большой глоток свежего воздуха. От внезапного прилива кислорода бедолагу в тот же в ответ начало полоскать и кочевряжить. Судорожные горловые спазмы с отвращением буквально выворачивали наружу бунтующее нутро малолетнего свидетеля местной трагедии.
Уже всё содержимое желудка расползлось противным месивом по земле, а рвотные позывы всё продолжались и продолжались, мелкими порциями раз за разом выталкивая из его рта тягучую зеленоватую слизь. От желчи, что выделялась обильно со слизью, скулы Сёмке буквально свело, и залповый выброс противной горечи во рту обжёг язык и нёбо, и блевотнику страшно захотелось пить. Обшарив взглядом незнакомую станцию в поисках воды, юный страдалец нечего похожего на трубу с краном таки не обнаружил, и вытащил из кармана штанов носовой платок, засунутый ему бабушкой насильно и жёстко вытер им себе лицо и затем уже во рту. Пить ему после этого захотелось ещё сильнее, но не просто пить, а окунуть всю свою измученную жаждой макушку в прохладный поток прозрачной, животворящей влаги и поглощать её большими глотками, освежая нутро и душу.
В те годы, надо сказать, даже на самом малом полустанке была холодная вода, а на больших то станциях ещё и кипяточек водился, хотя про кипяток то, вряд ли уж знал он не по своей воле этот горе-путешественник. Но, проехав не одну большую и малую станцию железной дороги, его зоркий и наблюдательный глаз повсюду подмечал наличие там возле вокзала будки с водопроводным краном. Его-то и отправился он искать, обескураженный увиденным бабушкин гонец. Обойдя вокруг всё само типовое, но небольшое станционное строение, горемыка сразу же обнаружил, стоящий за ни небольшой, но очень нужный ему объект. Подбежал, открыл на весь напор крановый вентиль и сунул запёкшиеся от горечи губы под обжигающую струю. И поток холодного, упругого истока быстро освежил и его от отвратительного привкуса в орту перекошенный хлебоприёмник, и саму искривлённую рвотой массой мордаху, и тупо измятое изрыгнутыми остатками желудочного наполнения всё его мальчишеское естество изнутри.
Утолив возникшую было потребность и очистив вывернутое наизнанку своё нутро, пришедший в себя водохлёб собрался уже возвращаться в вагон, как вдруг на территорию станции на полном ходу влетел старый, без брезентового верха трофейный виллис. Резко затормозив, из запылённой кабины с открытым верхом военного авто вылупился на божий свет невысокого роста круглый, будто колобок в масле потный мужичонка в милицейском кителе на распашку, в галифе и в хромовых сапогах с голенищами гармошкой на коротких ногах, и в голубой на выпуск рубашке с болтавшимся галстуком на зажиме. Как оказалось потом – это был их местный участковый. Ощутив под ногами землю, этот лихой наездник и блюститель порядка, сняв форменную фуражку, положил её на шоферское сиденье в его машине, снял с плеч и кинул на спинку сиденья форменную с погонами одёвку и быстрым шагом решительно направился прямо к поредевшей толпе в начале состава.
- А ну расходись! – на ходу скомандовал он, – расходитесь, граждане. Расходитесь. И дайте же вы мне пройти, наконец, – начал он яростно расталкивать зевак, – здесь вам не цирк и не кино. Разошлись! – попытался местный страж правопорядка протиснуться в эту липкую роящуюся толчею любопытствующих, но люди не слушались его и оставались всё так же стоять на месте, как и до его появления, – неужели вам не понятно? – обозлился не на шутку взмокший насквозь бурдюк, застряв в слипшемся колтуне обывательских тел.
- Осторожнее, пожалуйста, – осадили милицейскую прыть отважные женщины.
И плотное кольцо толпы, разорвавшись, всё же неохотно раздалось, образовав тихо узенькую брешь-лазейку для сыто надувшегося мячика в массе разновозрастных ротозеев, приоткрыли ему доступ к месту происшествия. Перед ним остались только паровоз и под его первым вагоном лежащий, перерезанный пополам труп человека и раздавленная горем женщина, истуканом сидевшая на перроне. И этот, какой-никакой, но всё же офицер, да и представитель тамошних правоохранительных органов подошёл к ней и осторожно, как он только смог, попытался помочь ей подняться с колен.
- Хватит убиваться тебе, Прасковья!
- Отстань, – не приняла от него помощь очнувшаяся страдалица.
- Поезд уже отправлять пора, – обратился к ней, увещевая, милицейский старлей.
- Сама встану, – нехотя начала подниматься убитая несчастьем вдова.
- Кто может, подсобите мне труп убрать из-под колёс, – уже ко всем за помощью с просьбой обратился взмокший от увиденного блюститель закона.
Но желающих подсобить не нашлось, и тогда пузатый самовар в рубашке повторил своё обращение.
- Может, кто видел, как всё тут случилось?
- Да чево уж тут видать то? – безнадёжно откликнулась, поднявшись окончательно с колен зарёванная бабонька, – на пол-литра просил он у меня, а я ему дура этакая не дала, пожалела!
- А причём тут, Прасковья, твои пол-литра? – не понял бабу прикативший петухом на трофейном самокате дядя в щегольской обувке.
- Да притом, што сказал он мне, – указала она на лежащего под вагоном мужа, – ты ежели не дашь мне на бутылку, то я тогда под поезд брошусь!
- С щево бы это? – не поверил вдове пузанок с ногами.
- Не могу я, говорит он мне, в трезвом виде людям в глаза смотреть!
- Чё ты несёшь, Прасковья, глупая баба, – изумился розовощёкий водитель своё уж отслужившего вездехода, – разве можно из-за бутылки под колёса поезда броситься?
- Как видишь, можно, – снова пустила слезу овдовевшая.
- Может, только стращал?
- Ну полюбуйся, как он стращал? – указала на труп мать осиротевших своих детей.
- Может, оступился мужик или толкнул кто случайно? – искал виноватого в смерти участковый для солидной отчётности, не осматривая место произошедшей трагедии.
- Чё ты заладил то, может да может? – ощетинилась вдруг вдова.
- Всяко в жизни случается, – отмахнулся мужик, – бывает, што и толкают…
- Значит, ты щиташь, што ево кто-то толкнул? – взъярилась, одичавшая мегера, и с искажённой миной на лице, отерев головным платком от слёз зарёванное лицо, двинулась китайской стеной на обличённого властью сельского околоточного, – толкнул, говоришь? – взревела она иерихонской трубой, – да только знаю я, што никто, никаво тут не толкал, а толкнули, – вперила, осерчав, злобная фурия ненавистный взгляд в оторопевшего пончика эмвдешника, – это же вы его, паскуды: один с погонами на плечах, а другой с партбилетом кармане сообща, сговорившись, толкнули. Ты да твой закадычный дружок и собутыльник новый директор нашего леспромхоза. Это же вы, два кровопийца убили ево. На войне не погиб мой Ваня, так вы его здесь на тот свет отправили, мерзавцы!
- Ты чё буровишь, оглашенная, – попятился от неё надутый пузырь, – у тебя от горя уже, видать, шарики за ролики заскочили. Совсем голову потеряла, ополоумев, брехло ты в подоле шалопутное. Балаболка ополоумевшая!
- Я потеряла, – упёрлась баба руками в бока, – ты прав лиходей, – но не голову, – с остервенением продолжила наседать разгневанная особь женского пола, – а мужа и отца у моих детей, а вот вы нехристи паскудные – душу и совесть, – сжала она свои испачканные вокзальной грязью ладошки в кулаки, – он у меня всю жизню пьяницей не был, – кивнула простоволосой головой в сторону поезда взбрыкнувшая матрона, – всю войну от звонка до звонка в пехоте героически отбарабанил. Слава Богу, живым домой возвернулся, но на ём же от ран живого места не сыщешь. Всё тело сплошные шрамы. А ты где был в то время, когда другие мужики на фронте погибали? – сделала шаг вперёд разгневанная женщина, – ты же, кобель шкодливый, когда мой Ваня исполосованный врачами и пулями, боронил на пузе пупком свою, да и чужую за границей кровью наших солдатов политую землю? Мы то здешние хорошо знаем где ты воевал, – ухватила она своими натруженными руками за ворот рубахи надутый горшок лысоватого милицейского прохиндея, – сказать тебе?! – да и ахнула прямо по лицу упыря в галифе и милицейской форме, хоть и запоздавшая, но всё ж праведная защитница искалеченного войной родного ветерана.
- Да ты совсем уже умом рехнулась, фефела, – ища защиты у присутствующих, как набедокуривший проказник попятился, отступая задом, обескураженный страж порядка, – дура! – наткнулся пятой точкой он на горячий капот собственного автомобиля.
- Но я те всё ж таки напомню где, – упёрлась грозный обвинитель своей увесистой грудью прямо в нос местного представителя власти, – здесь ты был в тылу и у вдовых баб, паскуда, в койках воевал, куражился. С ними ты всю войну под одеялом, подлюка да ещё со стаканом в придачу сражался на пару с директором леспромхоза. Вишь, харю то и пузо какие отъел! Не брюхо, а дирижабель. И от морды твоей, хоть щас прикуривай. Негодяй!
- Да отстань ты, шалава, – вынырнул из-под тучной бабской молочной железы этот от пота весь скользкий надутый окатыш.
Сел торопливо в свой, зачихавший при заводке двигателя мельтоновоз и, придавив упитанным задом на сидении оставленную им фуражку, заложил крутой вираж и укатил к себе восвояси, развернувшись, пригрозив кулаком, обличавшей его при народно сердитой обвинительнице.
- Грози, грози, паршивец, – ощерилась овдовевшая зло матерь.
- Ну ты у меня ещё попомнишь, – скрылся из виду уязвлённый пупырь.
И тут к остывающей от словесной перепалки с милиционером женщине подбежали потерянные мальчик и девочка. Девочка постарше, а мальчонка совсем ещё карапуз.
- Мама, мама, чё с нашим папой?
Мать сгребла своих осиротевших чад в охапку, прижала к себе их родные головы и заплакала тяжело навзрыд, не скрывая слёз.
- Нет у нас с вами больше нашего папки, ребятки. Нет его родимые вы мои. И уже никогда больше не будет. Ни-ког-да!
- А где он, мама?
- Не-е-е-ту!
- Мама! – закричала, поняв, что случилось девочка.
- Не надо вам туда ходить, – перестала она реветь, – и смотреть вам туда совсем не надо, – строго наказала она своим чадам, – ничего там интересного нет. Идите домой. Я скоро приду. Заберу отсюда нашего папку и сразу приду!
- Но, мама! – попыталась, было уговорить её дочь, чтобы остаться.
- Я чё тебе сказала? – строго отрезала хозяйка в семье, – забирай, говорю, Васятку, Лизавета, и ступайте живо домой!
Девчонка взяла младшего брата за руку и, нехотя направилась прочь от вокзала. А их скрюченная горем кормилица, надела на голову платок, поправила выбившиеся из-под него густые и белёсые с проседью, как пакля волосы, развернулась и, не спеша, двинулась к вагону. Прихватила по дороге кем-то принесённые на перрон уже очищенные от мусора строительные носилки и молча, пошатываясь, отнесла их к месту трагедии. Положила их там, где поровней, и с каменным лицом, как истукан, деловито, будто это и не человек уже вовсе, а робот-механизм бездушный, подоткнула подолы платья с халатом между ног, да и полезла, скрючившись, вниз под вагон, где лежало расчленённое тело отца и супруга.
- Господи-и! – горько и громко взроптала православная душа.
И в то же время на вокзальную площадь вплотную к составу подкатила санитарная машина, и из неё, как двое из ларца, появилась пара здоровенных мужиков, и они, быстро достав из кузова оцинкованное корыто, принялись было за привычную для них работу, но в помощи им овдовевшая половина семьи мужественно отказала. Рухнула перед поездом на колени, подползла под вагон на четвереньках, зацепила там за штанину мужнину часть и, пятясь, тихо выбралась назад, бережно держа за ткань стираных и перестиранных брюк окровавленную нижнюю половину мужа. Привстала тяжко и, не разгибаясь, отволокла её к спецносилкам, оставив лежать между рельсами его головные останки. Отошла немного в сторону, наклонилась, взяла горсть вокзальной земли и отёрла ею со своих ладоней уже свернувшуюся кровь своего поверженного в мирное время солдата.
Развернулась и, поковыляв снова к вагону, всё так же, молча, опустилась на колени и заползла ещё раз под ненавистную ей железнодорожную арбу, ухватилась там за второй фрагмент своего родного самоубийцы за испачканный кровью лацкан пиджака и бережно, не поворачивая лицом к себе, вытащила её задним ходом на перрон. Тело супруга ещё не успело остыть, и женщина, прощаясь с родителем своих детей, погладила своей с лёгкой дрожью в пальцах второй рукой по обратной стороне его ладони.
- Чё ж ты, Ванечка родной мой, наделал то? – и тупо понесла, проливая ручьями по щекам текущие слёзы, всю в крови головную половину своего страстотерпца, волоча её по земле руками спиной к себе до казённого, приготовленного для вывоза трупов корыту.
Положила аккуратно рядом с первой половиной вторую, поискала глазами, чем бы ей накрыть неприглядные мощи.
- Вот! Возьмите, – предложил ей один из прибывших мужиков привезённую сюда для этого специальную клеёнку.
- Не надо, – отказалась убитая горем бескрылая горлица.
- Берите, берите, – сунул мужчина ей непромокаемую хламидину в руки.
- Спаси-ибо, – только и смогла ответить, на проявленную заботу, страдалица. И по её окаменевшему лицу тихо из глаз ещё сильнее покатились солоноватые ручьи.
Переведя дух, перевернула овдовевшая баба нижнюю часть своего мужа коленками вверх и, бережно соединив в ряд ступни в заношенных ботинках, уложила эту часть вниз у специализированных носилок. Затем развернула лицом вверх вторую половину. И вдруг, медленно оседая, повалилась на землю.
Приехавшие работники из местного морга успели подхватить упавшую в обмороке женщину под руки и аккуратно положить на землю возле носилок. Увидев эту странную с падением вдовы картину, люди, которые, разбившись на отдельные кучки, стояли поодаль и жалостливо наблюдали за всем происходящим, ахнули вдруг и кинулись общей массой к санитарной машине с носилками и, окаменев, остановились. То, что бросилось им в глаза, буквально потрясло всех, приведя мышцы тел в шокирующий ступор. А там вверх лицом лежал и взирал на мир широко раскрытыми глазами не разрезанный пополам и погибший по собственной дури мужик, а живая половина человека, на окровавленном лице которой, на удивление всем радостной радугой светилась во весь рот его счастливая улыбка.
- Господи! – вскрикнул горько кто-то в толпе, напоминая всем об упавшей вдове, – да помогите же вы ей, чё стоите то? – обратился всё тот же голос к женщинам.
Одна такая нашла в себе силы, вышла вперёд, подошла и, чуть присев, склонилась над лежащей в обмороке бедняжке, а остальная толпа поспешила убраться от неприятной картины подальше. Стояли и бестолково топтались на месте и эти по вызову прибывшие на станцию представители морга, не зная, что в подобном случае им надобно делать. А их жалкая жертва горестного случая, завалившись в обморок, уткнулась в землю носом, лёжа на боку, и почти не дышала. На её посеревшем от несчастья лице отпечатался жуткий, как печать судьбы оскал вины и беспредельной обиды.
- Дайте воды! – крикнула, обращаясь к толпе, добровольная её помощница.
- Щас! Погоди минутку, – отозвались в толпе.
И через несколько томительных минут довольно быстро какой-то хроменький, но и шустрый не по годам дедулька с седой, короткой и редкой бородёнкой принёс, да и подал попросившей в солдатской из алюминия кружке холодную воду, сказав нараспев, будто б молитву читал он.
- Накось, девонька, опрысни вдовую!
Приняв посудину с водой, та отхлебнула из неё большой глоток и прыснула в лицо лежащей бедолаге. Жертва несчастного случая тяжело вздохнула и открыла мутные глаза, ещё не совсем понимая, что с ней происходит и где она есть, с трудом, но поднялась, села, и тут же вдруг, закрыв перекошенное болью лицо своими выпачканными в крови и в грязи обессиленными руками, завыла нечеловеческим голосом.
- Чё ж я, дура такая, натворила то, наделала? Нет мне прощения и не будет во веки веков! Гос-по-ди?! Прости меня, матерь Божья! Прости! И-и-и-и…
- Не надо бы вам так, убиваться, – попыталась утешить её та, что привела горемыку в чувство, – вот, попейте ка лучше водицы. Вам легче станет. Поверьте мне, – протянула она повинно причитавшей падчерице женского счастья слегка помятую баклажку с водой.
И тут паровоз издал длинный предупреждающий гудок, что семафор открыт и всем пора отправляться в дорогу. Высыпавшая на станцию любопытствующая толпа быстро и без лишней суеты рассосалась по своим вагонам, оставив топтаться на улице только зевак из местных, которым было бы что потом рассказывать и пересказывать, травя баланду про меж собой по посёлку. Вслед за ними припустил к себе в вагон и Сенька, разом забыв про тошноту свою и рвоту. Поднялась, не спеша, и она, добровольная сестра милосердия, что помогала придти в себя, оставшейся одной, без поддержки мужа овдовевшей супруге и со своим, осиротевшим выводком матери.
- Извините, милая, но мне надо ехать!
- Спасибо вам за всё. Спасибо, родная, – тихо откликнулась обессилившая квашня, – я справлюсь, – уверила она свою благодетельницу, – вот посижу немного и справлюсь!
- Храни вас Господь, – перекрестила сидящую на земле обездвиженную женщину пассажирка этого злосчастного поезда и быстро направилась к ближайшему вагону.
Паровоз ещё раз, дав длинный гудок и, следом добавив короткий, пустил большие пары и, как бы извиняясь за случившееся, медленно тронулся с места, набирая скорость.
- Чах-чах-чах, – запыхтело натужным нутром железное чудище, торопясь, увезти в своём сочленённом чреве невольных свидетелей человекоубийственной драмы.
В последний момент ввалившись расхристанным олухом в своё плацкартное купе, Сенька вдруг обнаружил, что в нём кроме Дуськи-мешочницы присутствуют ещё две ему незнакомых, но, весьма, колоритных соседки.
- Эти соседки на этой станции подсели, – догадался он, устроившись на прежнее у окна своё подле бабушки место.
А те и в самом то деле недавно подсели в их купе и обе, как потом оказалось, были из местных и прекрасно знали саму вдову и её покойного мужа. Одна из них дородная и с виду сладкая, как праздничный пряник с шоколадной глазурью, видная тётка возвышалась на сиденье неприступной скалой, пышные формы которой буквально сочились патокой её обозримой телесной женской привлекательностью, притягательной наживкой, обращая на себя похабные взгляды мужской половины. В нарядном платке и в новеньком жакете, лет сорока, с ярко намалёванным лицом сковородкой она, эта местная красавица производила на Сеньку какое-то странное впечатление. По его понятию это сидела то ли взъерошенная большая сова, что слепо таращит днём свои фары глазищи, то ли это возвышалась тут над тесным вагонным пространством плацкартного купе оставленная тут, оттого, что лектор в данный момент где-то вдруг задержался, объёмная такая, с округлыми углами, квадратная трибуна, которую каждый раз выставляют везде, на всех тожественных собраниях, как их заглавный атрибут общественного мероприятия.
Другая женщина, её подруга или, может, просто, знакомая, была наоборот среднего роста худенькая, похожая на гриб сморчок, всё узкое лицо которой было испещрено сетью мелких коротких морщинок. Того же возраста, что и первая, нестарая в коротком, пониже пояса приталенном полуперденчике и в стального цвета прямого покроя драповой юбке, и в таком же серого цвета берете с уложенной под ним кольцом вокруг затылка русой косой на её с кулачок маленькой голове. Этим она напомнила Сёмке на всех обиженную кем-то зверюшку бурундучка, которого взяли да постирали, а высушить забыли, вот и сидела она, эта родственница белок, сложив перед собой свои неугомонные лапки. Поджала под себя, нахохлившись, в ботиночках на каблучке тощие ножонки на нижней полке плацкарты, как в лесу на пеньке и зыркала своими смородинными глазками опасливо по сторонам, но при этом что-то ещё рассказывая.
Посыльный гонец сразу понял, что и Дуська попутчица, и бабушка его уже в курсе всех этих горьких событий, которые произошли на этой проклятой Богом, забытой в лесах замызганной станции.
- И сколько мы здесь простояли баба? – усаживаясь на место рядом с ней, спросил он нарочно громко при всех.
- Не меньше часа, – ответила та, не отвлекаясь от неспешного повествования своей новой из двух лиц попутчиц.
И вернувшийся в поезд станционный лазутчик следом прислушался.
- Иван-то, – поправив на голове беретку, продолжила сморщившийся бурундук, – и раньше то особо не пил, што до войны, што после неё, не то, што мой охламон, – тяжело с укором вздохнула она, – третьево дни купила яму щакушку, так он щатвёртай день, лешак эту заразу то дуить и дуить, – прослезилась баба, – а Иван-то посля тово, как только ево не справедливо сняли с работы, он и стал от этой несправедливости туды, в бутылку то тихо вначале и изредка заглядывать, надеясь сызнова обратно на прежнее место устроится. Но помыкался он, помыкался по судам да по начальству в области с год без работы, да и стал сердешный, ища, где бы силы свои приложить, да на семью свою заработать, но везде ему был отказ, вот и запил он в окурат, начиная с девятого мая, как раз в этом годе загнанный в угол честный наш работяга!
- А чё он запил то? – спросила бывшая пивная разливайка.
- Так потому и запил, што нигде не брали его на работу, даже рядом в городе, и все его ордена с медалями не помогли, – вмешалась, наехав, как утюг на мокрую варежку, эта утёс, а не женщина.
- А пошто ево не брали то? – снова влезла нетерпеливая Дунька.
- По статье бедолагу то уволили!
- По статье… – не поверила ушам Колываниха, – а за чё по статье то?
- Дак как сказать, – отозвалась на вопрос мелкая мормышка, – всякое по посёлку то опосля ходило то!
- Да чё ходило то, – устыдила её взъерошенная сова, – и не слушайте вы эту бабу, – ткнула она сердито малявку в бок, – Иван как пришёл с войны, ни дня не сидел без дела и не пьянствовал как другие, а взвалил на себя наш леспромхоз, – начала она издалека, – а у нас ведь, другова то здесь никакова производства отродясь не бывало. Леспромхоз да вот она – эта железная дорога. Так вот, наш леспромхоз тогда после войны был в разваленном состоянии, как старая колымага. Мужики то все, окромя стариков с первых же дней ушли на фронт по единой повестке. А чё бабы то могут одни со стариками навалить в делянке? Так, кое-што по мелочи, на дрова себе. И те, с войны вернувшиеся мужики получеловеки, как беспомощные кутята малые, были бабам да старикам на делянке то ещё теми по их то возможностям умелые помощнички!
- Чё значит ещё те помощничк?, – зная лесные работы не по наслышке, не поняла Колываниха нарядную бабенцию-матронку.
- Вместе с ними выпить да закусить, в обед, – внесла уточнение местная кумушка.
- Ну и чево ваш Иван умелец? – поинтересовалась, не выдержав, бабушка.
- А Иван собрал артель из таких вот на вид беспомощных калек, кто мог ещё чёй-то в лесу там, справляясь по малости, робить по всей округе мужичков и поднял леспромхоз! А когда хозяйство выбилось в передовики в области, его, бригадира то и уволили, по злой да надуманной директором леспромхоза причине, прислав вместо него сюда филиалом то руководить племяша сваво, охламона бестолкового!
- Но што-то же у них там случилось, не просто же нашла вдруг коса на камень, – не совсем была удовлетворена ответом с проседью на голове их подорожная спутница.
- В народе-то поговаривали, что Иван строго вёл свой учёт артельской выработки и отказывался приписывать по просьбе директора несуществующие вырубки на их, с нашим участковым придуманных делянках. План, вишь, мужик этому нахальному руководству с их надутыми процентами выполнять мешал, тем самым их отчётные показатели портил!
- А чё до энтова была у их выработка упавшей? – влезла опять в разговор, знавшая о лесных порубках толк бывшая зэчка.
- А то как же, – распалялась всё больше, осерчавшая на свою подружку, тучная, как закрома богатеев дородная рассказчица, – надо же было делянки-то с умом в лесничестве подбирать, штобы, как говорится, там с вырубки шёл и деловой кругляк, и кривые коряги на промышленную переработку. А наш то охламон тольки и знал, што на заимке целыми днями со своим дружком, нашим участковым куролесить с гулящими бабами, бражничать в своё удовольствие. Им ведь, чё гулёнам то этим? Привезут себе в лес безотказных баб – и айда куражиться с ними, не просыхая в баньке неделями. Вот, энтому пьяному то тюте, племянничку в нашем лесничестве и подсовывали всё, што похуже на вырубку, понуждая тем самым к припискам для плановых показателей!
- Но какая лесникам то от этого выгода? – не уловила связи бывшая подсудимая.
- Как это какая? – поддержала то ли подругу, то ли соседку свою мятая рукавица, – лес то деловой хороший во всей нашей округе они от самовольной вырубки сберегали, так за энто лесникам хорошая премия полагается?
- Значит, лесники с леспромхозом в сговоре были, коли в их отношения вмешались большие деньжата, – уточнила для всех бывшая дочь царского охранника леса.
- С деньгами понятно, – огрызнулась возмущённая несправедливостью Евдокия.
- Лес то для какой цели лесничие берегли? – рискнула уточнить бабушка, хорошо с довеском знающая лес и все проблемы, связанные с ним.
- Для страны, – снова вмешалась в разговор местная красота, – в лесничестве знали, што там, на месте, где опосля вырубки леса на делянках то должна была организована ещё и высадка молодняка, но которую никто и никогда не видел. А старый то директор только валил допущенный к рубке лес весь под гребёнку, а молодняк никогда не сажал. Вот и он, его племянничек страдал тем же самым, забыв совсем об обязательных посадках хвойного молодняка!
- Чё уж правда, то правда, – подхватила опять пучеглазая зверушка, – вислоухий то наш супостат не воевал, как и друг его, и подельник толстопузый участковый. Просидели оба они по брони в тылу на государственных пайках. Вот и спелись они, два друга, хомут да подпруга за стаканом в противозаконных действиях. Настоящий то фронтовик никогда бы фронтовика с работы не выгнал за честность его, да и сам бы работал лучше!
- Так почему же, всё таки ваш фронтовик Иван кинулся под поезд, – до конца сама для себя решила уяснить дочь бывшего лесничего.
- Не мог он понять, работяга Иван за што же с ним так неблагодарно то обошлись в леспромхозе те, кого он сам лично после войны подобрал, взяв к себе на работу в бригаду!
- А чё ж ваши мужики то не поддержали ево? – удивилась Дуська лихая лесорубка.
- Не только не поддержали, но и проголосовали супротив ево по приказу директора всей бригадой, – призналась ром-баба честно.
- Вот тебе и фронтовики, – усмехнулась, познавшая предательство власти, бывшая продавщица разливного пива.
- Дак у каждаво то из мужиков своя семья на плечах. И их понять тоже можно, – в оправдание собственных мужиков вставила словечко и суслик в её серой юбке.
- Чё понять то? – озлилась вдруг котомщица Евдоха.
- Детей то имя кормить и подымать, пока ещё живы сами, надоть, а без дела то, без работы как энто всё им осилить то в глухомани можно? Вот мужики и не пошли супротив директора, штоб иметь кусок хлеба в доме, – попыталась объяснить сей поступок бригады морщинистая баба-бурундук.
- Понять то можно да можно ли простить? – гнула своё, встав с места, обозлённая с ненавистью в душе на подсевших баб лагерная в прошлом постоялица.
- Вовремя начальственные лихоимцы стреножили честного и работящего мужика, – поддержала Колывановский протест Сенькина бабуля.
- Вот-вот, – сошлась с ней во мнении дерзкая мамаша детдомовского отпрыска, – у вашего Ивана бригадира тоже, небось, свои детки имеются, а им то как быть, осиротев, вы то, бабы, подумали?
И в ответ обе женщины промолчали. А в плацкартной тесноте надолго воцарилась гнетущая душу пауза. Но неожиданно повисшую тишину нарушила сладкая красавица, со скорбным видом вздохнув, тихо сказала.
- Вы правы. У Ивана тоже четверо детишек. Старшая, што на станцию с мальцом туда приходила, Елизавета как раз перед самой войной у них с Прасковьей то родилась, но остальные то их трое уже опосля. Младшему то Васятке, мальчонке и трёх лет ещё нету, а перед ним, вслед за Лизой идущие, погодки Полинка с Люськой такие же игрунки, чудь из детсада беспомощная!
- Из них, конешно, помощники ещё те, – откликнулась Сёмкина родная опекунша.
- Вот и скажите вы мне, как ей одной то вдове осиротевшую ораву свою растить да подымать? – задалась вопросом отсидевшая мать, – и сам Господь Бог, поди-ка не знает, – перекрестилась она.
Снова пауза.
- Старшая то у Прасковьи Лизонька в помощниках значится давно. Она сёстрам, да и младшему братишке первая в доме нянька. – доложила всем женушка, чей муженёк дует водку целыми днями, явно член Ивановой бригады, – да и по хозяйству, какая-никакая, но всё ж пособница овдовевшей бедолаге будет, конешно, – подала голос бабёнка в коротком полуперденчике, – Бог даст, всё уладится!
- Учиться ей надо этой помощнице, а не деток нянчить, – потеплела вслед взглядом нарядная бабища, – певунья она в посёлке у нас. На каждом празднике милая выступает в нашем клубе. И голосок у неё чистый тебе, как заливистый ручеёк, – радужно озарилась с теплотой в душе с накрашенным ликом праздничная сковородка, – вот бывало, как начнёт свою любимую про рябину песню, што одна на ветру стоит, качается, аж слезу вышибает, – отёрла она со щеки набежавшую влагу, – дух от голоса её замирает. Много ли надо бабе одинокой? Чуток тепла, да живого участия, вот слёзы то и текут, тут как тут, на мокром у солдатских вдов месте не задерживаясь!
После этого признания в плацкартном купе повисла долгая и чистая по ощущениям пауза о малолетней певунье в посёлке, где случилось непоправимое несчастье.
- Чево зря нам душу ворошить? – подвела итог всему сказанному бабушка, – Ивана мы с вами с разговорами к жизни уже не вернём, да и счастья вдове из пригоршней наших нежданной радостью не отсыплем, но помнить должны всегда, што честь, даже ради детей предавши, никогда уже до конца жизни вернуть не возможно!
- Да-аа, – тяжко хором вздохнул вагонный закуток рабочего поезда.
Дальше Сенька эти бабские досужие россказни слушать не стал. Не интересны они были ему, будущему мужчине, все эти пустопорожние их сплетни жалобы и переживания. Он тихо взобрался на боковую полку свою, лёг там на неё животом головой на подсохший узел со своими пожитками и вспомнил, глядя на убегающие от него придорожные лесные пейзажи, как он за два с небольшим года, до безвременной кончины своей матери вместе с бабушкой ходил поступать учиться в городскую музыкальную школу, чтобы там вместе с другими детьми, желающими освоить игру на музыкальных инструментах, испытать свою удачу в этом незнакомом деле. Он мечтал научиться играть и даже надеялся подружиться с фортепиано, ибо именно так правильно называется это известное в народе обычное для всех пианино. Вспомнил он Сёмка бедокур с грустью эти благодатные времена, и лёгкая, тихая жалость наполнила его благодарно растаявшее сердце.