(на реальных событиях)
Этой истории в следующем, 2025-м, году счёт пойдёт на века. Но она и сегодня будоражит умы и своего континента, и мира в целом. Я же расскажу её иначе, и рассказчик у неё будет не совсем обычный. Из уст людей она уже приелась, а вот такой её точно не знали. Конечно, как автор, я буду ему помогать, – согласитесь, никому пока не удавалось быть в двух местах одновременно. Одно мы с моим героем знаем точно: такие истории обязаны жить. Не будь их, кто знает, может, не было бы и нас с вами...
(От автора)
I
Вообще-то, я не должен был родиться. А может быть,даже, и зачат. Мою мать, сибирскую хаски Долли тем летом просто обязаны были уберечь от вязки. Ещё не прошло полгода, как она откормила первых своих щенков. У ездовых собак рождение и особенно вскармливание потомства, отбирающее более всего сил, строго по графику, ведь каждая из них в хорошей упряжке на вес золота.
Нежданные, но всё же зачатые и выношенные, в мир мы, все трое, пришли 13 октября 1913 года. И легко могли стать моржами в первом и последнем своём, ведёрном, заплыве. Но у провидения, видимо, были на нас свои планы.
Просекли мы это довольно быстро. Поэтому, всякий раз, дорываясь до набухших материнских сосков, наедались впрок. Из чего вы, должно быть, уже поняли, что я — собака.
Несмотря на иную принадлежность, я рано понял, что в жизни есть место правде и лжи. Иногда вторая неплохо маскируется под первой. А то и затмевает её. И чем важнее правда, – тем, как правило, крупнее о ней ложь. А наше тройное, братское, появление стало первой ступенью к её раскрытию. Буквально.
Приятель хозяина мамы Нокс одолжил е; на очередные гонки, обещая вернуть через день. Но даже возврат вовремя сам по себе ничего не значил, – Долли вернулась щенной. Факт стихийной вязки Нокс просто утаил. Обман вскрылся через месяц. Долли быстро уставала, капризничала, отказывалась идти в упряжь. И выглядела, как неповоротливая крольчиха.
Хозяин, седовласый, норвежских кровей американец Леонард, чувствуя неладное, готов был удавить Нокса, но было поздно. В качестве морального ущерба Лео экспроприировал лучшего кобеля Нокса Саггена. Конфликт был исчерпан, а мы получили где-то рядом отца и шанс выжить. Лео, хоть и бывал крут, но собак любил. А при виде самой Долли, округлившейся и типично нежной для дам в пикантном положении, вовсе таял.
— Бессовестная, Долли... — Оглаживая любимицу по лоснящейся шерсти, шутил, укоряя её, Лео. — Подвела папку... Как вот теперь участвовать в следующих гонках? Сагген хоть и хороший п;с, но бестолковый, как и его хозяин. — Услышав имя ухажёра, Долли лизнула хозяина в нос. — Да-да, дело своё он знает туго... Вот возьму и накажу тебя, не пущу к детям.
После этих слов лицо и руки хозяина претерпевали особый прилив собачьей нежности пополам с призывом к совести. А мы обретали возможность набить брюшки лучшим на свете лакомством — материнским молоком.
В отличие от братьев, я был самым мелким и постоянно болел. То уши воспалятся, то живот вздуется. И тогда на помощь матери, без устали щекочущей меня своим шершавым языком, приходили ласка и знания хозяина. Массируя мой больной живот тёплой рукой, Лео повторял: "Ты кто есть, парень? Ты – То‘го! Носишь имя японского адмирала, а значит и здоровье у тебя должно быть адмиральским".
И я, видел бог, старался. Но так было до тех пор, пока не пришла пора расставания. Понятно, первым отдать решили меня – вот тебе и адмирал! Но проводы Лео обставил с шиком: со своими болячками я ему уже, видно, в печёнках сидел. Вот он и постарался, чтобы, значит, наверняка.
II
Но не прошло и полугода, как меня вернули обратно. Сказали, что у меня нелюдимый характер. Это была правда,– в чём я преуспел, так это в умении портить нервы хозяевам. Не тем, в смысле. Меня ведь отдали, не спросив, может в Лео я увидел маму? Вторую. Или папу. Не спросили, хочу ли я покидать свой дом или как живётся мне после – в чужом?
В любом случае возврат не стал мне на лапу: Лео и так не видел во мне ездового пса, а теперь вот ещё и характер. И следующей моей хозяйкой стала дама, почему-то увидевшая во мне игрушку. Но я не болонка какая-то, я потомок ездовых хаски. И набор телячьих нежностей – не моё. К тому же, от вкусняшек хозяйки я начал набирать вес, а это уж точно не входило в мои планы. И, выбрав момент, в ону из ночей перепрыгнув через забор сада, я просто сбежал. Домой. Это стало вторым моим шагом к правде. Правде жизни: где родился – там и сгодился.
III
На сей раз мне пришлось совсем туго. Месяц продержав в карантине, Лео отдал меня на растерзание ветеринару. Я уж подумал, не готовят ли меня на какие-нибудь опыты, как вдруг меня осенило. Меня испытывают на прочность и выносливость. И я решил действовать.
Научившись ловко, по угловым стенкам, покидать вольер , я дождался, пока в один из дней хозяин уедет по делам. Выбрался из сетки и помчался следом.
– Того, дружище? – Удивился хозяин, остановив упряжку. – Сдаётся мне, ты не зря нас догнал. Ну, что ж, считай, что экзамен на верность ты прошёл. Становись в упряжку вместо Джамбо, он поранил лапу, поедет, как босс, в нартах…
Так я стал сначала ездовым псом, а после и вожаком этой упряжки.
В моём подчинении было восемь собак. Не обошлось, конечно, без выяснения отношений, но постепенно всё улеглось. К тому времени я успел набегать несколько тысяч снежных миль. И несколько раз стать непризнанным отцом семейства – иерархия, знаете ли. Сам не раз повреждал лапы, пробежав как-то с глубоким порезом более семидесяти миль, заслужив звание адмирала снегов. Не от кого-нибудь – от самого Леонарда Сеппалы.
В гонках же мне вообще не было равных. Многие участники отказывались соревноваться, стоило прослышать о нашем участии в забегах. Признание заслуг добавило мне понимания: жизнь – штука непредсказуемая.
IV
Непредсказуемой была не только жизнь. И времена были дикими и непредсказуемыми. Причиной всему стало золото, найденное здесь кем-то из миссионеров. Вряд ли что-то ещё могло подвигнуть людей построить городишко Ном на диком, продуваемом всеми ветрами берегу Берингова моря. Более полугода здесь царствует зима, и всё необходимое для жизни доставляли летом, когда корабли могли подойти к берегу.
Золото изменило жизнь и быт обитателей до неузнаваемости. Потянулись бесконечные толпы нового народа. А с увеличением его количества увеличились и проблемы. Одной из них стала медицина. Врач, конечно, в Номе был. И даже дипломированный. Но один на всю округу. А болезни не дремали. Особенно опасной стал дифтерит.
Мне уже было двенадцать, когда в Номе вспыхнула эпидемия. По какой-то причине летом в город не доставили противодифтерийную сыворотку. Немного вакцины нашлось в Анкоридже. Но их почтовый самолёт из-за морозов не смог взлететь.
И тогда губернатор штата организовал эстафету, призвав для участия в ней лучших каюров и их упряжки. Почти все были потомками местных жителей – индейцев и эскимосов – и служили в Почтовой службе США. В самой уважаемой и высокооплачиваемой на Аляске профессии работали лишь сильные духом люди. Каковым был и мой хозяин Лео, отозвавшийся первым.
Вечером, сидя у камина, он сказал мне, занимавшему самое почётное место – у ног хозяина:
– Знаю, Того, мы уже оба не так молоды и не так резвы, как прежде, но там дети, понимаешь, меховая твоя башка? Дети! И четверо из них уже на небесах, а остальные на грани. Надо ехать!
Не знаю, понял ли тогда мой рык, выражавший согласие, Лео. Для меня же это стало непреложным подтверждением жизненного кредо: надо – значит надо…
V
Участники эстафеты, длиною в тысячу сто миль, выехали в двух направлениях — навстречу друг другу. На запад из Ненаны, куда вакцину доставили поездом, и на восток из Нома. Двигаться предполагалось днём и ночью, несмотря ни на что.
Из Ненаны вышел каюр Билли Шеннон. Обычно почтовые упряжки проходили этот путь за два с половиной дня с ночёвкой на промежуточной станции. Шеннон же с собаками должен был пройти его одним броском. А температура, меж тем, упала до -46 и продолжала падать всё ниже.
Как назло, разыгрался ещё и сильный буран, и врач из Нома, позвонив мэру, выразил опасение, что можно не только не дождаться лекарства, но и потерять людей и собак. План изменили, не подумав, что связь не всегда бывает стабильна.
Так, например, случилось с нами, выехавшими одновременно с Шенноном.
Существует неписаный «закон выживания» каюров. Он гласит не выезжать на трассу при ниже сорока. Шеннон обязан был сообщить, что температура гораздо ниже, но пренебрёг этим. И в кромешной тьме повёл упряжку из девяти собак по льду реки. Через пару часов его ноги и руки потеряли чувствительность. Спрыгивать и бежать рядом помогало, но ненадолго. В условиях бурана быстро накатила усталость, притупилось сознание, и каюр уже слабо контролировал собак. Упряжку фактически вёл вожак, несколько раз сумев обойти в темноте опасные полыньи.
Через шесть часов Шеннон добрался до почтовой станции. Термометр на двери хижины показывал -52. Увидев обмороженное лицо каюра, смотритель усадил его у печи, а сам стал распрягать и кормить измученных до предела собак. Через четыре часа отдыха Шеннон начал готовиться к выходу, но три собаки так и не смогли встать. Пришлось идти с шестью оставшимися. И утром драгоценный груз был передан второму участнику эстафеты...
Мы же выехали, согласно плану, на восток – до встречи с упряжкой из Ненаны. Примерно, на середине пути. Наш отрезок, около тысячи километров, был во много раз больше, чем у остальных. Об изменении в плане нам не сказали. Не было связи. Но я и так понимал, что на мне сейчас основная ответственность. А Лео знал, что я – именно та собака, которая найдет правильный путь в тумане и буране, когда снежные вихри сбивают с ориентира каюра. Которая найдёт верное решение в случае опасности и даже не выполнит ошибочную, во избежание катастрофы, команду. И я, Того, адмирал снегов, был именно таким.
Мороз достигнул отметки в -50. Вокруг не просматривалось ничего живого. И мы уже начали отчаиваться, как нас самих в сгущающихся сумерках разглядел один из участников Генри Иванофф – дальний потомок первых русских поселенцев на Аляске. Он знал об изменениях в плане и сказал, что не ушёл бы с поста в любом случае, пока не дождётся нас.
Теперь лежал путь обратно. Поздно вечером, кое-как добравшись до почтовой хижины на берегу залива, Лео накормил меня и остальных собак. Они тут же заснули, свернувшись калачиком и уткнув носы в пушистые хвосты. Забылся тяжёлым сном и хозяин. И только я продолжал нести свою верную службу. Сон, конечно, смаривал и меня, но если я и позволял себе уснуть, то ненадолго. Хотя, в любом случае, это был отдых.
Через шесть часов мы снова вышли на трассу. Буран бушевал в полную мощь. Порывы ветра грозили сбросить нас с прибрежных скал на речной лёд. Снежные вихри слепили и не давали дышать. Но мы всё же смогли сдать эстафету следующему участнику Гуннару Каасену. Он не был новичком, но и в такие условия попал впервые.
Вожаком его упряжки был Балто, крупный хаски чёрного окраса с белой лапой. С ним мы позже и разделим победу. Своеобразно.
Пройти упряжке Каасена предстояло около пятидесяти километров. Оставшиеся тридцать были за последним участником. Но трудности начались почти сразу. Упряжка увязала в свежем снегу, снежные вихри слепили каюра, и он часто сбивался с пути. Но Балто каждый раз удавалось выбраться на трассу.
Переходя по льду реку, вожак внезапно остановился и, несмотря на команды, не шёл дальше. Оказалось, что стоял он на краю свежей полыньи, не замеченную каюром в снежной круговерти. Упряжка только чудом не угодила под лёд. Но самое серьёзное происшествие случилось позже, когда на спуске с гряды перевернулись нарты. Выбравшись из сугроба и вернув их на место, Гуннар не нашёл в них свёртка с сывороткой. Полчаса в темноте голыми руками он лихорадочно рылся в снегу, пока, наконец, не нашёл бесценный груз.
Вот и последний перевалочный пункт. Но в окне почтовой станции не горел свет. Как выяснилось позже, получив известие об остановке эстафеты до конца бурана, сменщик просто лёг спать. Каасен не стал входить в дом и решил продолжить путь к Ному. Позже многие обвиняли его в том, что сделал он это умышленно, дабы лавры славы пожать одному.
Так это было или нет, – уже не узнать. Может, обмороженный и уставший, он, неспособный контролировать своих действий, просто лежал в санях, пока Балто вёл упряжку. А если и нет, – пусть это останется на его совести. В таких вопросах правда у каждого своя.
VI
Великая гонка милосердия, как позже её назвали газеты, была завершена. И если с самой гонкой всё было понятно, с милосердием дело обстояло иначе. Если не брать во внимание спасённых детей.
Президент США поблагодарил участников письмом. Сенат, прервав заседание, рукоплескал героям стоя. Губернатор Аляски раздал всем по 25 долларов и удостоверения с золотой печатью.
И вот что интересно. Почему-то именно Каасен и Балто стали в одночасье знаменитыми. Их прославляли, брали интервью и снимали в кино. И даже увековечили в бронзе. Такой чести до них удостаивались только Колумб, Шекспир и адмирал Гамильтон. О нас и том, что основная тяжесть пути легла на наши – в прямом и переносном смысле – плечи, просто забыли. А Лео Сеппала был не настолько тщеславен, чтобы радеть за себя. Ему было обидно за нас, его упряжку и меня, Того, лично.
Однако, и слава – дама капризная. С течением времени о событии всё меньше писали и упоминали. А спустя несколько месяцев коммивояжер из Кливленда обнаружил Балто и шесть собак его упряжки на задворках провинциального театра. Голодных и больных. Остальные члены экипажа либо были распроданы, либо погибли.
Возмущению коммерсанта не было предела. Он потребовал у продюсера театра продать ему собак. Тот назначил сумму в две тысячи долларов, и молодой человек объявил экстренный сбор денег, привлёкший внимание всего города. Деньги собрали быстро, собак выкупили и отвезли в Кливленд. Там они и провели остатки своих дней, катая ребятишек на колясках при местном зоопарке.
А мы с моим хозяином Лео Сеппалой в 1926-м году задумали и осуществили небывалый пробег на сибирских хаски через всю страну. Апофеозом пробега стала наша встреча с полярным исследователем Руалем Амундсеном. Под непрерывные овации он вручил мне именную золотую медаль.
Последние годы жизни я провёл в питомнике штата Мэн. В шестнадцать лет я почти ослеп, страдал от болей в суставах, и Лео был вынужден меня усыпить. Но я оставил после себя многочисленное потомство. Мои гены, возможно, и сегодня живут в лучших сибирских хаски. И если мне не выпала честь быть отлитым в бронзе, то открою секрет: моё натуральное чучело находится на Аляске, в Музее упряжных собак в пригороде Анкориджа.
Вместо послесловия.
А теперь позвольте мне, автору, взглянуть глазами нас, обоих, на день сегодняшний.
В нынешний век – век совершенства авиации, снегоходов и аэросаней, – надобность в собачьих упряжках осталась разве что, как в экзотике. Мы не случайно выбрали к прилагательному в названии рассказа приставку «за», а не «от». Независимо от того, люди мы или животные, все мы живём надеждами. На лучшее, на доброе, чему и есть имя милосердие. Вот и мы надеемся на него и его перспективу. Очень…