10
К жене я возвращался счастливым. Рая бросила на меня поверхностный взгляд, очевидно, ничего не подозревая в моем противоречии. Сел ужинать.
Она поднесла тарелку и, как всегда, только теперь обратила на меня пристальное внимание, анализируя мои состояния.
Руки невольно задрожали. Я поднял глаза:
- Что?
Она чмокнула язычком, потрясая телом и автоматически постукивая ступней по полу.
- Да, ничего.
Я не мог понять идею, посетившую меня вдруг: может ли она знать об освобождении Евгении?
- Кушай – кушай, - приказала она и отошла в сторону. Села на кровать расчёсывать волосы.
Я принялся за еду, будучи сегодня как никогда голоден, обдумывая заодно план, как бы мне накормить мою Евгению.
- А ты знаешь, - сказала жена, - зелёные глаза у людей - очень большая редкость.
- Глаза? Цвет, то есть, глаз?
- Ага. Кажется, около двух-трех процентов на всей земле имеют.
Я посмеялся.
- И что? Я тут при чем?
- Вот и подумай, - продолжала Рая, ухватив маникюрную пилочку и занося над ногтями, - как это так на танкере вдруг ни с того ни с сего могут быть у всех разбойничков зелёные глазки, а? Кроме нас, с тобой, разумеется, - продолжила Раиса, откладывая пилочку и снова занывшись волосами.
- У тебя – карие, - отметил я.
- Ага.
«А Женя! Какие у нее глаза?»
Закашлялся крохой разваренной картошкой, угодившей не в то горло.
Запивая конфуз холодным компотом, думал: к чему это все?
- Ну, понял? – Спросила Раиса, откладывая действия.
- Я не люблю, ты же знаешь, когда со мной - разными загадками.
- А я - люблю. Люблю правду, понимаешь ли. Характер этакой. А ты слушай-слушай, кушай-кушай, да улавливай. Я дурного не скажу. Только истина не сразу доходит, правда-то эта, истина-то.
- И что?
- И что. Потому-почему у всех заключённых зелёные глаза, хочу спросить тебя и дать понять.
- Почему зелёные глаза? – Задался я смешком, - что ты хочешь? Почему-почему, это меня лично должно интересовать?
- Ха-ха-ха, личность! - Посмеялась Рая, - на поверхности этак разные чувства летают: любовь там, сочувствие и все такое. А на душе-то, что при этом остается? Каждый за себя, закон не нарушай!
- Нет, - решительно вернулся я к ужину, - я не понимаю…
- А на душе – тоска, дорогой, правда? А почему? Зелёные глаза, э-э, – лживые и умные, наполненные тАнкерной смолью. У тебя ведь тоже были тогда - травяные, когда я тебя вытянула оттуда.
- Да я особо себя не разглядываю себя...
- А жаль, - многозначно заключила Рая.
- Пусть даже если и так. Были глаза, и что? Цвет глаз может меняться в течение жизни, тем более в этом намагниченном месте.
- Ну-у, а откуда ты знаешь об этих свойствах, а? Откуда?
Я промолчал - она села мне на хвост. Можно было только надеяться, что жена не допустит скандал и не выбьет моего признания в существовании побега Евгении.
- Здесь имеются свободные места, не намагниченные, и ты знаешь. Мы здесь с тобой - вольные люди, например, а вот те, те, травяноглазые, - кто пытается выскользнуть, выудить из судебного плана, из законного заключения, исполнения наказания - тот не имеет право менять цвет глаз. А почему?
- Удивляешь ты меня, Рая, всеми этими делами...
- Да, нет, дорогой. Удивляешь - ты меня. Это жизненно необходимо знать Тебе особенно сейчас, в твое перемЕнчивое время, чтобы ты эдак не вытворил делов-то каких ненужных. Если вдруг ты поможешь кому-нибудь из них, - слушай, вслушайся, что говорю тебе, - ты не ведаешь, чем для тебя это окончится. Ох! Если ты вышел сухим оттуда тогда, - стал избранным, - из сектора преступников и не помнишь, каково твоё прошлое преступление – это ладно, Бог с ним. Но зеленоглазая твоя душа ещё не забыла. Ваше нутро, Ваше Сиятельство - Эго – Истина ваша преступления, мне неизвестна. И может Оно воспользоваться старыми привычками, твоими, например. То есть, применить тебя на себе свое присутствие и выдать некое преступление. Ты подумай, стоит ли рисковать?
- Ерунда, какая, - отвечал я, громко стуча по дну тарелки ложкой.
- Почему я тебе все это сказала, спросишь? А ты как-нибудь между делом взгляни в зеркальце.
- Не выдумывайте, – я посмеялся, рот мой невольно искривился, выронив лапшичку. Отставил тарелку, пил напиток, стуча зубами по краю стакана.
Рая молчала.
Закончил обед, поднялся, лениво подошёл к рукомойнику, чтобы всего-то прополоскать рот, обмыть руки, но, а заодно глянул в лекало зеркала. Роговица глаз моих преломлял изумрудный цвет. Замер.
- Ну-с? – Вмешалась Рая, - Ниче себе, да?
Я не верил и изучал - зелёный оттенок, действительно, едва угадывался, он был несвойственен мне никогда, но теперь - очевиден. Оттянув веко, я продолжал изучать.
- И из этого следует вопрос какой? - Продолжала жена, - где ты был, что ты уже от кого-то какую заразу подхватил? Все тайное становится явным, милый друг – явным!
Я обернулся к жене. В фигуре ее ничем не состояло враждебным, а напротив даже - сочувствие. Мягкая фигура расплывалась на матраце.
«А если ей все рассказать, исповедаться, как на духу? Предать все: итак мутное дельце?»
- Не знаю, - кратко бросил, не спеша с выводами, - может быть, ветром надуло. Сегодня ветер, шторм такой…
Я направился к лежаку длинными шагами, путаясь на ходу, но - избежать неотрывного изучающего внимания жены.
- Гляди ж, сам решай, чтоб поздно не было, - предупредила она, теперь размазывая увлажняющий крем по рукам. Тюбик раскрытый лежал на одеяле, из него висела жирная капля масла.
- Ничего, Раечка, я тоже себя уберегу, не волнуЙТЕСЬ. Уж, сберегу. Все будет хорошо.
- Ну-ну, да-да. Вот, ещё! Не ложись-ка пока, не раздевайся. Давай-ка тарелочки отнеси в посудомойку, - вниз.
- Там же черте что творится! А мне бежать! Как бушует, слышишь?
- Ничего не бушует. Давай! Три часа болтался нЕвесть где, а теперь - бушует. Будь добр, шагай! – Она исчерпывающе убедительно уставилась на меня.
- Ладно, хорошо, - повиновался, возвращаясь к столу, - ладно.
Подбирал тарелки.
- Но имей в виду: больше не ходи никуда. Сейчас следы на палубе, ой, как видны. А я могу выйти да проследить.
- Ладно-ладно, хорошо-хорошо.
Собрал тарелки, миски, погрузил в кастрюлю стаканы, направиля к выходу.
Дверь за мной закрылась, а я - все о феномене изумрудных глаз – о них думал, - в частности - изменения цвета собственных».
«Удивительно! Разве свидание с Евгенией могло так изменить?»
Как предотвратить дальнейшие перемены в своей внешности? И то ли ещё будет? Контролировать походку, мысли – это возможно. Но изменить цвет глаз!?
Я спустился в камбуз. Включил свет.
«А ведь она голодна, истощена, - думал я об Евгении, - вариант: скоренько набрать еды и выставить наружу, а потом забрать? Или просто не запирать камбуз? Женя сама придёт, пусть - нарушая все правила. Но все-все связано с магией механизма тАнкера».
Я медлил, не решаясь ни на что.
«Истерику - и объявить развод на одну ночь-то всего-то. Удалиться, запереться, все обдумать хорошенько?»
Уложил тарелки в посудомойку. На ум ничего решительного не приходило в плане решительных действий. Механически поплёлся назад, рассуждая, что все вопросы сами себя как-нибудь уложат? Нужно остыть, мне - прежде всего. Не подавать причин, не сомневаться, держать марку – это главное сейчас.
«Кто я, и кто она, - Евгения, какая разница? Главное - между нами возникло что-то живое».
«И что?»
Я вернулся в каюту, запер за собой дверь. Рая лежала лицом к стене.
«Не спит».
Раздевшись, улёгся рядом, скрестил руки, прикрыл глаза.
- Я сама, - услышал голос, - точно не знаю, на что способен этот чёртов соленоидный танкер, и это меня тоже сильно эдак напрягает. Думаю, и люди – конструкторы этого тюремно-исправительного мОнстра тоже не того, - не догадывались вполне, что он – танкер из себя это-того представляет. Может быть, самостоятельно мыслить может?
- Вздор, какой! – Прошелестел неуверенно, и шумно развернулся на бок.
- Ты спрашивал, где капитан? Тебя удивило, что кепка прибита к стене? А это, как память, - лениво зевнула Рая и на том смолкла.
Данные слова напрочь сняли сон. Она молчала - я молчал. Я считал секунды, пЫхающие с грохотом извне. Бой ветра, шорох палубы, канонада стихии.
«Можно ли, безопасно ли поинтересоваться, что она, - Рая имела в виду о капитане?»
Прошли минуты. Раиса молчала, и не спала - я слышал. Я не улавливал ритмично-глубокого дыхания ее лёгких.
- Творческая деятельность танкера, - проговорил я так, между прочим, - это забавно конечно, интересно, но если предположить, что он самостоятельная штучка, то-о, - протянул я.
Безмолвствовала.
Я подумал, что думать: танкер – отдельно мыслящее существо – собственно лишь догадка жены, и только. Если она напугана, то и я напуган. И если отбросить кризис, то вернётся все на свои прежние места. Ведь обязано же что-нибудь само за себя разрулить.
Мой размЫтый план, - доставить еду Евгении, единственным есть актуальным. Нужно было именно на этом сосредоточиться и думать. Нужно было хорошенько притвориться теперь, будто б уснул - уловить сон жены и дальше действовать-действовать на усмотрение.
«Действовать, действовать!»
Раиса, грохоча, развернулась на кровати. Я ощутил тяжёлое дыхание ее на себе.
- Я поняла одну вещичку, хочешь поделюсь?
- Ну? – Глухо резонировал, не окрывая век.
- Грех ведь не лежит на поверхности. А под грехом ещё три подушечки и тот, третий, - низший самый - намного существеннее сверху положенных, так же? То есть, он и пребывает настоящим, понимаешь?
Я кивнул, понять – эка новость!
- Интересная мысль, - ответил прохладно.
- Ты спи, спи, Борюся, потом пойдёшь к этой своей свечке. Топор с собой прихвати - совет.
И с этими словами жена с грохотом развернулась обратно.
Я думал.
«Какого черта это все сказано? Что думать? Какая же это жена - манипулятор!»
Я думал, чувствовал - решимость моя, оголтелость, рискованность, дух замирал, утихал.
«Спи себе, а под утро пойдёшь!»
«Реалистичность Раи – недвижим-валун. Она все знает. ВедУнья. Она не может прочувствовать, что иным чувствую я. Что чувствуем, например, мы с Евгенией».
«Факт сущностей преступников – хорошо. Затеявшиеся события – ладно-ладно – это два. Проигрыш ситуации? В чем?» - Витало в засыпающем мозгу.
«Проигрыш ситуации, в чем? Необходимо проиграть ситуацию до конца – это точно».
«Если человек делает другому добро – это проигрыш? Нет. Сие - поступок, включая и привкус риска, справедливости, законности, всего-всего, но не проигрыш это, нет. Если этого ничего не делать, пропустить снихождение звезд, то есть ничего не делать вообще - ничего и не перевернётся же! Все останется на местах и сдохнет, как и я, чувствую - умру».
На память плыл эпизод с Евгенией прощания, когда она искала сил подняться, отбросить одежду, пойти к воде умыться.
- Ударь меня! – Вдруг выкрикнула она над бочкой с краем воды.
- Что ты, успокойся!
- Ударь, прошу! – Повторила она и глядела на меня из темного угла. Сосредоточенное зло колотилось в глазах.
- Женя, тебе нужен отдых, отдых, тебе нужно прийти в себя, - мысленно пытался я обнять ее, но она ускользала от объятий, так же ментально. Умылась, раскидала подложку, улеглась, подложила руки под голову, молчала.
Ничего не предпринимая, я вышел, не тревожа ее больше, заверив ее в том, что скоро вернусь.
«Не забудь прихватить топор!» - Проснулся я.
***
Хмельное утро.
Долго намеренно прислушивался к ритмичному храпу жены, поднялся в несколько приёмов. Аккуратно перебирая ногами, спустился на пол. Несколько минут замер мышью, прижав руками намЯтое место, тихо поднялся и медленно оставил ложе. Исключительно неслышно, как никогдА, пробрался к выходу, щёлкнул затвором замка. Чрезвычайно скрупулёзно притворил за собою дверь, щепетильно проделал шаги прочь.
И вот я уже мчался со всех ног в камбуз, чтобы набрать еды Евгении. Влетев на кухню, нашёл большую рыхлую корзину и забросал до отказа продуктами, особо не разбираясь.
Вышел на палубу. Тишина. Мгла крЫла невидимое слившееся с небом полотно океана. Прошёл к заветной каюте и отпёр дверь.
- Э-эй! – Позвал, - как ты?
Ответа не последовало. Скорыми шагами стремился вниз.
Там, где была раньше девушка – ее не было. Я осмотрелся, поставив корзину с провиантом. Нигде не было! Я перерыл все уголки, поднял брезент, раскидал тряпки. Сверху дверь скрипнула.
- Э-э-эй! – позвал, - ты там?
- Там, там, - слышал я и рванул к лестнице. В дверях - Раиса, взлохмаченной шевелюре, наспех завёрнутой халатом, хохотала, опрокидывая лицо.
- Ну, принц, вот принц-то! И где твоя королева?
- Что, что ты с ней сделала? – Закричал я с желанием вылезть и вцепиться в ее горло – то, о чем всегда мечтал. Мне лишь стоило - четверть минуты.
На пороге Рая наступила мне на руку.
- Постой-ка. Ну, понял ли ты все?
- Отпусти, - требовал я, - где она?
- Кто она?
- Евгения!
- Ах, Евгения, ага!
- Значит, не понял ещё, - спокойно произнесла жена, - а ее и нет, и не было.
- Где ее нет?
- Нигде нет.
- Что ты …
- Ее нет, и никогда не было, дерево ты ходячее.
- Да что ты, черт тебя! – Кричал я.
- Ее нет, и никогда не было. Это твоё воображение нарисовало тебе девочку в кортокой юбочке, - покойся же теперь. В охотку идеи влюбить в себя кого-нибудь странствующего, хоть кого, кроме меня – спасИтельницу, и использовать потом обоих, а? Ишь чего вздумал! Да и не просто использовать, а истязать, скажу тебе, взломщик ты!
- Отпусти руку! – Требовал.
Рая отступила.
- Вылазь.
Я выбрался.
Жена стояла и что-то снова – не злое, умилённое что-то состояло в ее глазах.
- Эх, ты, думал – просто. Танкер способен на собственную забаву, художничество. А ты защищаешься сам от себя, принимаешь всерьёз то, чего не существует.
Она подняла руку и хотела дотронуться до моей головы.
Я отстранился.
- Объясни: куда ты ее дела?
- Никуда ни дела, соленоид дел.
- Что ты еще знаешь?
- Я - начало и окончание твоё. Я жена и Евгения в одном лице, можешь так считать. Ты меня растащил на две части, можешь так считать. И любишь, и ненавидишь, и все, все, все. Я вытащила из глубины тебя, - твоих самых грязных предубеждений, самых низких оттенков судна. Ты мне понравился, да. Потому я с тобой тут и вожусь. Это было условие, а также пунктик контракта дальнейшего моего пребывания на этой работе. Договор, контракт, понимаешь? Все законно. Я пыталась однажды прервать этот контракт. Ух, было! И об этом тебе говорила. Я чувствовала – ты можешь бросить. Но ты не помнишь ничего и никогда не вспомнишь. Ты – формат сам себе. А, вот, механизм танкера способствует только ясномыслящим. Он сочувствует мне, например. Уважает, дорожит и даже любит. Как, впрочем, и ты любишь меня. Ну, признайся, скажи. Не хочешь, не желаешь в том честно, от души признаться?
- Я-а?! – Мною овладел сардонический смех, - я - тебя? Посмотри на себя!
Рая сделала шаг назад.
- А что? Со мной что-то не так, любезный друг? –Она повертела головой.
- Как тебя можно любить? Ты же – ку-ку-харка!
- А Женечка твоя ка-кто?
- Кто?
- Она - никто. Пшик! Пус-то-та. Это дороже стоит ли? Но я – реальность, а девочка твоя - голь. Голь и ничто… И ничтожество!
- Нет, подожди-ка! Я разберусь. Я…
Я отлично помнил плотность тела Евгении, ее горящие слезы, просьбы, слова, мольбы, чувства, я помнил ее поцелуи, взгляд, - особенный взгляд. Я помнил. И это не могло быть выдумкой.
- Может, спать пойдём, а? – Спросила жена.
- Я не пойду теперь никуда. Мне проясни все, все досконально расставь, а тогда: скажи, куда дела ее?
Рая рассмеялась.
- О-ой! Ох-х! Удивляюсь вам. Сделав раз ошибку, тут же сможешь ее исправить, да? А попросить хорошенько? Я же говорила о глубине, трёх подушках, о масштабе грехов вообще, о третьей - вниз подложенной, а ты ничего не понял.
- Она нуждается во мне, - выдавил я.
- Она? Ха-ха! Она всем это говорит. Вы все цепляетесь на одну и ту же шлюшку. А теперь она говорит то же самое кому-нибудь другому. Вот, сейчас прямо и говорит. И говорит все эти слова, вздохи-ОХИ, что говорила тебе, а ты чувствуешь при том совершенство и блаженство. Какая прелесть! И в этом соль, друг, и твоя деревянная стоеросовая солонка. И именно это для исправления тебя и подобных разбойников - нужно думать, прежде чем что-то делать. Танкер, он – не дурак!
- Одинокость, одиночество – вот, что надо принять, - продолжала она, - каждый за себя, без обиняков. Пока сам с собой не познакомишься – ничего не выкрутишь. Доживешь разве до второй глубины. Третья глубина – ого! Это – да! Третья ступень (ого!) на переходе терминатора - суть твоего личного, индивидуального преступления. Только мне это лично, это неинтересно совсем. Вот не интересно, и все. Мне ты сам нужен. Каков есть – пусть – таков нужен. Разве это не масштабно, а?
- Евгении нет, значит?
- Нет никакого Евгения, идём спать.
- А Анна?
- Ах, Анна! Вспомнил. Эта та, которую по ревности ты зарезал?
- Я? О чем ты?
- А разве ты не хотел меня множество раз стукнуть эдак лезвием. ПриУжить так, а? Я все, все читаю по твоим глазкам. Я - насквозь вижу. И что тебе мешало? О, да - моя крепкая статура тебе мешала. Я женщина не вша - тебе, и ты получал мощную мгновенную отвЕРтку, физический опыт, значит, приобретал на свои, мною дарованные же месяцы жизни, - здесь наверху. За астрономические притязания взялся? Но ведь душа моя – это та же Евгения. Приглядись.
- Ты!? –Ничто не могло быть в этом утверждении – и части.
- Ладно, хватит, долой. Успокойся. Идем.
Она кивнула, ублажающая улыбка расползлась по лицу, - идём, не дури. Со временем придет, усвоишь правила. Я сама не сразу поняла. Но разберёмся вдвоём. Это даже интересно. Ведь ты умненький, реактивный. Именно ты-то мне и нужен. И, кажется, я не ошиблась. Меня тянет к тебе со всей-всей размаха душой, - она каснулась широкой груди кулаком, - всей-всей, честно.
Закатила глаза. Это было уж чрезмерно театрально. Я не мог понять, где придурь, где безусловность.
- Смирись, будет легче, - кратко закончила.
Разбит на тысячи осколков - я. Я будто терял вес, меня будто взмывало по ветеру и могло подхватить и унесть за борт. Всеми молекулами ощущал прилив пронзительного холода чужеродного океанического Нечто и всего теперь, - всего, что окружало меня. Ванильных звёзд: ясных, тихих, прорезавшихся в сладком бархатном небе, отражающихся в плескающемся компоте за бортом, изломанной искривлённой лунной пахвалЫ дорОжкой, - лунной дорожкой.
«Все ложь? - Воскликнуло во мне, - ложь! Неусыпная, бдительная ложь! Все пытАние и пытка. И к этому дню рождения дОлжно привыкнуть и - совсем не страшно же. Как жить же с этим?
«А, как и раньше…»
«С чужим любящим тебя человеком, не резонирующим ни единой фиброй, не понимающей тебя, надсмехающимся. Жить в среде стойкого обмана, безостановочных манипуляций, жить вообще… Чтобы провести время, чтобы исключить и применить образ того всего, что еще нагрянет, что было бы против тебя или за тебя, но - по законам Танкера».
И тут за спиной жены я разглядел фигуру Евгении.
Рая остановилась, она отреагировала на мою рАдость, на изменившийся ритм сердца (она чувствовала насквозь) и обернулась.
Девушка со всех ног бежала в нашу сторону, вытянув руки вперёд. Да, она бежала навстречу. Я понял зАмысел, - столкнуть Раю на дОски, потом оттащить в трюм. Доля секунды - интуитивно я подставил ногу, чтобы жена споткнулась, повалилась под гнетом слабого еще тела Евгении. И тогда мы могли б…
Яркое чувство бунта, намешанное на страсти животной искры, чистой единственной грани ее, - Третьего лица, где оно раздвивалось, пробудилось во мне, овладело мною. Я готов был.
Евгения, мелькая пятками, открытыми локтями налетела на Раису. Я применил свой прием. Раиса повалилась на бок, тут же выворачиваясь на живот, кОрчась, хрипела и терпела нЕсколько ударов по голове худенькими запястьями Евгении. Мне не удавалось подобраться к жене. Отовсюду – крик, мощь, слезы, кулаки.
- Ну, что же ты стоишь?! – Кричала девушка, - у меня нет сил больше! Тащи!
Но Раиса, обладала крепостью, на что и оба мы не рассчитывали.
Зарабатывая множество скользящих и ослабевших ударов по раскрасневшемуся лицу, ей удалось подняться. Рывком (я только рот раскрыл), она схватила за край рубашки девушку и швырнула ее вдоль палубы так, как та, как бильярный шар со всех Жениных сил залетела в трюм. Лишь пальцы последними фалангами успели треснуть, задев дверной косяк, и не помогли остановить инерцию. Исчезла, растаяла. Рая, запыхавшись, подняла тяжёлый взгляд на меня.
Я хотел что-то передать. Должен был состояться диалог! Может быть, что-то я не понял? Но она уже схватила меня за грудки, наступая на ноги, потянула треснувший ворот, далА в затылок, и я - нашел себя в дверях того же трюма.
- Ту-уда-а, гадёныш, ту-уда-а, - за ней. Сдохни!
Снизу я видел лежащую навзничь Евгению.
- Стой, погоди! – Кричал я, упираясь в отсеке.
Словно арматурными прутьями ударила по моим локтям, - мое сопротивление, ослабляя мое упорство.
Сорвавшись, и я полетел вниз, обдирая кожу, ударяясь всеми костями о лестницу, мне едва удалось захватить одну из перегородок, чтобы не смертельно не пораниться, и - рухнул на железо. Сверху дверь заперлась, щёлкнул замок.
- Все! – Сказал я, - кОнчено.
Подобравшись к Евгении, я принялся ощупывать ее, - не сломлено ли в ней. Она медленно приходила в себя, стонала от боли.
- Ну, и что же ты, что ты наделала?
- Я не знаю. Мне нужно было расправиться с нею.
- Зачем, Женя? Все можно было хитро, хитро проделать.
- Хитро? - Она улыбнулась сухими потёсанными губами, - хитро-а… Давай хитро-а, - она улыбнулась. Я рада, что ты со мной. А ты? Что хитрее уже может быть? Хитростью сможем, да, дорогой мой? Нет, правда, в хитрости есть что-то праведное, а?
- Смелость…
- Смелость? И да, и любовь, да? Иначе все канет в пропасть, и мы с тобой – в пропасть и снова там, вместе со всеми. Но я так не хочу, этого.
- Но разве мы уже не здесь, не в пропасти?
- Нет, ещё нет. Ещё шанс, есть ещё. Золотой шанс будет. Я тебе потом расскажу. Сейчас у меня нет сил, извини. Положи, пожалуйста, меня куда-нибудь, я должна отдохнуть. Со мной что-то совсем не так.
Бережно подхватив Евгению, я отнёс ее на тёплую тонкую подложку за бочкой, где она раньше пряталась, - единственно удобное место. Уложил, желал помочь чем-нибудь.
- Оставь, я сама, - просила девушка, - вода есть?
- Полная бочка и ещё продуктов припасено, я успел занести.
- Хорошо-хорошо, я верю, - она указала на тёмную бутылку, торчащую из корзины. – Это что?
- А-а, да, это вино, настоящее красное вино.
- Дай, пожалуйста. Нужно продезинфицировать раны. И ты тоже себе. Поможешь?
Я раскупорил бутылку. Евгения оторвала край одежды, намочила ткань. Я наблюдал, как она протирала свои раны, синяки, регулярно приподнимая острый подбородок, жмурясь и сжимаясь от боли. Помощью моей не воспользовалась. Сама закончила – предложила мне проделать тоже с собой.
Ночь игриво постукивала в стены. Плавное качание немного усилилось.
Мы обнялись и лежали молча. Евгения не хотела ничего говорить. Мне нечего было сказать.
Под утро синий роЯл зарева опасливо заглянул в верхний наш иллюминатор. Вспыхнула заря, лучики солнца, бодрствуя и искрясь, загуляли по стенам нашего заключения. Я крепче обнял Евгению.
- Ты не думай, - шептала она, - не пропадём, будем жить. Будем жить вместе, хорошо вместе.
Волнение перехватывало моё горло.
- Я все помню лучше тебя, но пока говорить не стану. Рано. Но мы будем жить, обязаны жить.
Она уснула. Я глядел на ее просветлённое лицо, ее полупрозрачные потемневшие от мук и боли веки.
- Такие красивые у тебя реснички, - шептал.
«Какой же все это абсурд!» - Теснилось во мне.
Я попытался также уснуть, и мне это удалось. Я освободился от объятий девушки. А на расцветшее дУшное утро мы пробудились от тяжёлого жёсткого грохота сверху.
11
Кто-то бегал по палубе и стучал чем-то увесистым, издающим скрежещущий металлический звук. Я поднялся к двери, прислонился, дабы расслышать театр действий. Я был уверен: один человек не мог издавать столько шума.
На дверь навалилось тело, я отскочил – трухлявые щепы дверной коробки куриными перьями разлетелись по сторонам, затягивая застарелую пыль и здесь и снаружи.
Там - кто-то с кем-то боролся. Слышалось кряхтение, сдавленные голоса, смысле которых я мог только догадываться. Наконец, раздался выстрел, за которым одно из поверженных тел гулко повалилось и все стихло. Слышен лишь бой волн в борта судна и множественный крик чаек, говорящий о том, что мы проходим где-то близко с землёй.
Это обстоятельство, это осознание берегов рядом безудержно спровоцировало мои дальнейшие действия, - я стал, что было сил барабанить в дверное полотно, продолжавшее, между тем, дальнейшее своё разрушение. Ещё один выстрел раздался и - мгновенно разъяснения извне:
- Не стукай, а то В лоб прострелю! – Это был голос Раечки.
Перетяжка приключений и их ощущений с такой интенсивностью может показаться смерти подобной – мне бояться нечего.
- Открой дверь и принеси воды, мне нужно промыть раны девушке, - передал я, послушал тишину и добавил, - нам нужны дезинфицирующие средства, йод, как минимум, ваты ещё…
- Будет тебе и йод, и ватка! – Отозвались снаружи, - сейчас катер пришёл, я пойду принимать корзины. Вот ты, негодяй, сейчас мне, сейчас, не поможешь, а помощь твоя требуется!
- Выпусти же!
- Выпустить? Ага, жди!
Шаги утопли в мякИне влажной морской атмосферы, я надолго потерял связь с Раей.
Я не владел теперь настроением авантюризма, тем более что нутром чувствовал – с Евгенией совсем плохо. Всю ночь она пробыла в жару. Я то и дело подкладывал под неё подсушенные куски чистых тряпок, которых мог найти, но они все пропахли дИзелем и мне приходилось часто подниматься наверх к струям слабого ветеркА, сочащегося из щелей выхода. Я устал и вернуться вниз, - к больной мне тоже было страшно. Плохие предчувствия так явно ещё никогда не казались так мне.
Прошло битый час, пока за дверьми нашей железной палаты я услышал приближающиеся шаги жены.
- Что там, живы? – Спросила. Одышка обгоняла голос.
- Живы-живы, - ответил добродушно (с хитрецой), - принеси, пожалуйста, то, что я просил.
- Погоди чуток, - стал ответ.
И за сим послышались шаркающие движения посторонних людей (их было несколько), которые убирали с палубы убиЕнное тело. Это нельзя было ни с чем спутать.
Прошло ещё с четверть - по моим расчётам.
- Отойди от двери, чтобы я слышала. Когда услышу твои шаги вниз, открою и брошу тебе вЯзанки с пищей и лекарствами. Пока сидите там. Мне нужно подумать, что делать дальше.
Немедленно я направился вниз ко дну камеры.
Дверь распахнулась, показалось лицо Раи, дальше - на меня полетели сумки и корзины. Буквально вторая из них сбуквально сбила меня с лестницы, я находился на предпоследних из них - я полетел вниз. Ничего удивительного – сознание сбилось, я потерял его по дороге.
Очнулся в комьях провианта и запахом нашатыря. Рукой дотянулся к Евгении. Она была холодна, ее рот приоткрыт, глаза глядели в пустоту потолка.
Я не понял, я не верил, я закричал, я торопился реанимировать, но тщетны, тщетны попытки безграмотного волонтёра. Все, что умел: давить изо всех сил на грудную клетку и дышать рот в рот девушке.
Она умерла.
Это было безусловно, безупречно. Это было безупречно исключительно, - оставить меня в одиночестве в борьбе за свободу.
«За мнимую свободу».
Я поднял ее ледяную руку, прижал раскрытой, неокоченевшей еще ладонью к своей щеке. Она была грязна. Линии жизни. Линии жизни, сердца на ней пересекались рОвными, глубокими бОроздами. Я видел.
Через некоторое время они полностью исчезнут. Программа судьбы свершена. На низИну ладони падал свет. Я пригляделся и заметил какую-то надпись. Капиллярная ручка откатилась в сторону от тела ее. Девушка что-то пыталась записать на своей ладони перед смертью?
Я распахнул ладошку и прочёл:
« Ты узнаешь меня, не сопротивляйся!»
***
Прощание – эх, такая грустная вещь. В этом есть что-то птичье, что превышающее настоящий опыт. В том есть понимание, что прощание обязано когда-то посетить тебя, - прощание с близкими друзьями, надёжными товарищами и просто - проходящими людьми. Прощание с родными и, казалось бы, с той душой, без которой ты уже никогда, никогда не станешь цельным.
Прошло двое суток наедине с Евгенией. От неё источался трупный запах, и я мог бы здесь, на дне, протянуть еще несколько дней: воды, еды было достаточно, так как расчёт состоял на две персоны, одна из которых теперь - лежала подле меня.
Мне приходилось каждый час подниматься наверх, к расщелинам двери, чтобы отдышаться свежим воздухом, однако сил удержаться на трёхдюймовой ширине ступени было не так уж просто. Все чаще клонило в сон. Я осознавал: ещё немного - задохнусь в смраде нетерпимых жидкостных выделений трупа.
Звать Раису - тщетно. Никто за последние дни даже не приблизился к моему заточению. За то за все я стал различать голоса. Сначала мне казалось - это та Третья личность, моя. Которая законно заняла свой земельный удел в моей серёдке.
Потом я стал слышать ее, - Евгению.
Чудилось в кромешной темноте серебром отзеркаленные от поверхности стальных стен, запястья рук ее. Поднимались и выражали что-то в символах, но я ничего не мог разобрать в них.
Мне просто было жутко.
Запирал глаза до боли и терпел, терпел превосходящих моих сил, сил темных, тайных, потусторонних… Вкарабкиваясь и зАполночь на самый верх лестницы, оттуда я наблюдал поднявшийся силуэт Женечки, которая манила меня вниз, - к себе. И вот тогда я вспомнил, и сие озвучилось вдруг в моих ушах той памятной последней запиской:
«Ты узнаешь меня, не сопротивляйся!»
Я спускался вниз, шарил по всем цветам темной сиЕны углам, возя колпачком ручки по всяким стыкам, надеясь найти хоть что, хоть оскОмину какого-либо отверстия, с которым бы я мог ввязаться в бой, последний бой за выживание, чтобы развИть, разбИть дыру и влезть в неё всем, что от меня живым оставалось.
И на третьи сутки мне удалось настукать в плотности стали некоторое проседание. Всеми силами, что зиждились еще во мне, я налёг на данную находку. Треснуло в ушах, треснуло дно танкера, треснула обшивка и локоть мой проделал дыру в стене. Пару часов работы и рваные листы были разоблачены в разные стороны передо мной. Мне нужно было лезть. Наугад.
Может быть, последний раз. Я оглянулся. Мне было неразличима увядшая фигура, расползшаяся на полу, Евгении. Бросил в окончание нашего союза:
- Прости, прощай…
Площадь вентиляционного короба, наверное, чуть превышала размеры форточки, но я карабкался неустанно. В какой-то миг мои изорванные штаны крепко сцепились с выступом моего хода и никак не отпускали дальше. В какой-то миг мне захотелось сдастся, и я чувствовал, что именно теперь сам Господь разрешает мне уйти, по Всей Мощи Справедливости Своей, уяти из существовательности.
Пусть не разобравшись в этом дьяволом танкере, людьми, запертыми в нем, женой – отомстить или простить – пусть, ничего. Даже предать земле тело Евгении…
Сам Господь, я ощущал, разрешает мне расслабиться, разбиться, наконец, в крысиной дыре этой, испарить дух. И вот уже галлюцинации, а именно – масса голосов, звуков, запахов разнообразных, щипали, насыщали моё бессознательное. Я даже услышал ответ Раи на мои последние просьбы выпустить на волю:
- Да, выходи уже, негодник эдакий ты! Жить будем, продолжать жить будем вместе. Ты же все-равно любишь меня, правда?
И ответил я, не смущаясь:
- Да, да, да! Дорогая, многоуважаемая Раиса Матвеевна, я люблю вас на всю оставшуюся жизнь, всею душою. Я буду класть на вашу могилу цветы, поверьте мне на слово…
Бредил.
И самым, что ни на есть бредОвым способом, наконец, выбрался из стальной ловушки. Выпал на свет. Он, конечно, не был таким, как на палубе. Это был свет двадцатиметровой глубины Океана за бортом в самый лучший лучистый день лЕта: монументальный мрак бездны.
- Смотри-ка, - услышал я над собой, - а это кто такой?!
Первым, что я сделал, когда пришел в себя – скрестил на груди руки жестом защиты.
Надо мной теснились двое мужчин в темных замасленных одеждах, рукава на рубашках закатаны по локоть. Руки черны от работы. Я оценил и то, что в глазах моих двоится – первым видом они были абсолютно схожей внешности: один рост, одно и то же лицо, улыбки идентичные и даже говорили, подставляя фразы один другому в одно предложение, чередуясь речью, которая в гуле эха, отражающегося в обширном пространстве, доносилась ко мне.
- Наверное, тоже…, - я слышал суждения в мою сторону.
- …тоже из утопленников.
- Да. Желание поиграть судьбой.
Второй посмеялся, и первый закончил смех.
- Тебя как зовут?
- Что-то я не помню: откуда ты?
- Сверху, - ответил я.
- Какой регистрации? Третьей, пятой?
- Он похоже – ниже.
- А сколько их? – Поинтересовался я, вяло возвращаясь в нормальное состояние и пытаясь подняться на ноги.
- Их тридцать три,- ответил один, второй закончил:
- В зависимости от этажа, отсеков, секторов - разное.
- Так ты откуда: сверху?
- Какой номер на тебе?
- Я, - повторил, - я сверху. Я - с палубы.
- Ого! - Незнакомцы переглянулись, развернулись и ушли. Я видел, как они разговаривали между собой и жарко жестикулировали, тыкая друг в друга пальцами.
Я присел на ящик, который нашёл рядом и стал обдумывать дальнейшие действия.
«Если я сейчас в полном и буквальном провале, то есть где-то на самом дне какого-то отсека, какого-то сектора, какого-то инженерного мира и выбраться отсюда не предвидится никакой способности и возможности, то – что?»
В мою сторону шагала целая артель из нескольких людей. Это были и мужчины, и женщины. Их походки, одежда, лица на этот раз различались, были индивидуальны.
Третий за спинами лидирующих, когда они приблизились ко мне, выскочил вперед и задал привычный вопрос:
- Ты кто?
- Я? Боря.
Бригада переглянулась.
- Кто знает его?
- Боря-а?
- У нас Барс, Богорис. Бори никакого нет.
Ко мне:
- Расскажи о себе.
- Я сверху, из палубы. Я там жил с женой, потом она мне изменила… То есть, не изменила, наверное, но… Впрочем, я ничего такого пока не могу утверждать…
- Он из третьего этажа, я сразу поняла, - резюмировала женщина из бригады.
- Почему так думаешь? – Среди - шумок.
- Потому, что он путается в силлогизмах!
- Ах, Леночка, давай не будем вашу эту…
- Забыл? Филантропию!
- Не филантропию – философию!
- Ну, ладно-ладно…
- Ребята, а не пора ли нам хлеб насущный зарабатывать, а? – Все ещё в среде толпы разговоры. От моей персоны отвлеклись.
И, верно, все разом уставились на меня (я лишь державал взгляд), потом все, как по команде развернулись и пошли прочь.
Это было удивительно!
С полчаса я просидел на ящике, поднялся, струсился от пыли и налипшей грязи, направился на шум, где кто-то чем-то занимался, - какой-то ритмичной работой.
Преодолев пустынный отсек, я шагнул через порог, и передо мной раскрылась жарОвня. Здесь человек сто или полтораста работали с каким-то горячим материалом, что-то перенося, забрасывая в яры печей, в которых временами вспыхивали языки пламени, опасно вырывающимися прямо на руки трудяг. Последним же приходилось ловко уворачиваться от этого, отскакивая и забирая руки за спину.
Мне крикнули издалека.
- Э-э-о! Чего стоишь? Иди сюда, принимай работу!
НЕчего делать – без лишних слов я пошагал на призыв. Мне тут же вручили железную лопату с железной рукояткой, кинули взгляд на груду угля, который я обязан был перетаскивать из одной кучи в соседнюю.
Я подумал: зачем?
- Не рассуждай! – Крикнули мне в переменчивом грохоте труда, - таскай, без рассуждений. Надо – значит надо. Кушать любишь, а? А сегодня ресторанные закуски и, э-хх! – по моему плечу была произведена дружественная утряска и этот кто-то, - средних лет мужчина в совершенно сумасшедшем, - женском халате в огромный цветок, род который было не разобрать, тронулся в сторону от меня. Я видел его нагИе икры в коротких гУльфиках носков, которые свободно гуляли в растоптанных башмаках с огромными клоунскими бульбами впереди.
На минуту я застыл. Бросил взгляд по кругу. Все люди были одеты как-то странно. Часть - в одном прикиде, часть – в другом. Их можно было, если хорошенько рассмотреть, классифицировать по наряду, возможно. Женские халаты в цветах, голых коленки, бутсы встречались - на одних. На других -коричневые халаты, универсального применения, их носили и женщины. Третьи - в тельняшках с широкими линиями. Четвертые…
- Э-оу! – Ко мне подошёл парень интеллигентного вида, в пенсне на переносице, поднятым чубом, белым строгим лицом. Он вынул из кармана жилетки карандаш и блокнот, приготовился записать, изучая, прежде всего мою внешность. На вскидку оценив ее, он отшагнул от меня и спросил все тот же привилегированный вопрос:
- Ты кто? Откуда?
- Я…
Я не успел ответить, как получил огромный (иными словами и не скажешь) хлопок по спине полной чьей-то ладонью. Это было больно, правда.
- Он - из наших, - услышал звон в ушах. Я обернулся, и ничто, ничто не могло меня оставить в сознании: передо мной стояла Евгения.
Это было ее лицо, ее фигура, ее глаза. Это была она. Ноги мои подкосились, и я который раз - потерял сознание.
12
- Какой-то он припадочный, - слышал я.
- Он, скорее всего, переходнОй: из одного отсека – в другой, вот нервишки и не держат.
- Оставьте, я за ним присмотрю. Если не очнется, надо звать Реформаторов, пусть отбарабанят куда надо.
- Симулянт! – Высказал некто на прощание, и голоса стихли.
Я пришел в себя, открыл глаза, и снова передо мной была Евгения.
- Ну, - задалась, - что с тобой, хлюп?
Я приподнялся на локтях.
- Как ты тут оказалась? – Спросил, - ты же умерла.
Она подумала. Линия озабоченности молнией пробила ее высокий лоб, она поднялась и, оставив меня лежать, ушла, ничего не поясняя.
Так я ещё просидел на бетонном полу некоторое время. Но все округлилось: день за днём, сон за сном, жизнь шла. Каждое утро нам выдавали задания, которые выполнять. Сроки не жёсткие, просто нужно было все время двигаться, двигаться, двигаться и не важно, сколько кучек из одного короба ты перенёс в другой. Многое, что производилось здесь и не производилось, и было бессмысленным: все-равно. Со временем я узнал, дабы получить более менее знАчимо смысловУю деятельность, я должен был повысить квалификацию в этом безумном муравейнике.
Зарплата?
Зарплата зависела от твоего ранга служению дела, - бесплодного дела. Однако лишь высшие касты, действительно, совершали кое-какую пользу во благо всех нас черных, - они топили печи и механизм танкера, о существовании которого только я один из всех знал, питаясь этой трудной работой, шагал поршнями.
Скоро я привык к совершающейся жизни. Но игнорирование меня Евгенией – это было непонятно. Возможно, она знала некую тайну, чем необходимо было молчать. И я, в принципе, не был против, однако я желал видеть Отклик хотя бы в ее жестах. Она была нема ко мне совершенно.
Евгения состояла в той высшей касте бригад, кои считались избранными. Трудилась честно, крепко, чутко, соблюдая все правила и нормы. Выдавалось лишь несколько минут для отдыха, когда рабочим позволялось присесть, перевести дух. То, что им позволяло это делать, - короткую передышку. Но кто все это контролировал? Ведь надзирателей или мастеров даже, никаких не было. Кто же был тем, кто принуждал работать в поте лица? И она…
И, вот, когда она присела на отдых, я подлетел к ней и попытался заговорить:
- Ты спишь в дальнем отсеке от меня, там твоя спальня, я знаю. Где мы можем с тобой после работы встретиться?
- Зачем? – Спросила, неподдельно изумляясь. Я снова не угадал ни единого звонка в свой адрес, - никакого отклика, дабы хоть что прочесть. Она будто вовсе не знала меня, не помнила, что ли?
- Почему ВЫ, - спросила она, - меня преследуете? Что ВАМ от меня надо?
Я сделал плечами, не находя ответ.
- Если ВЫ думаете, что я одна, по жизни одна - вы ошибаетесь. У меня есть друг – Кип, вы его видели, кстати. Он настолько здоров, что вы поместитесь на одной ладошке, так что… А еще он – бешеный ревнивец и дай ПогребщИк, чтобы он вас не заметил, например, хотя бы вот именно, сейчас.
Она повертела головой по сторонам. Мне стало не по себе, однако вопрос другой:
- Кто такой ПогребщИк?
Евгения поднялась:
- Кто такой ПогребщИк!? С ума сойти! Вы издеваетесь? Вы, я так поняла, не только моего имени не знаете, вы тут никого по именам не знаете и даже нашего бога!
- Я, э-э… Женя-я! Я пытаюсь выбраться отсюда, и мы с тобой выберемся, и-э-э, из этого тёмного царства.
- Женя-а? Моё имя - Рада! Это так, для информации, дружок! А теперь, будьте любезны, идите в зад!
Она поднялась.
Крепкие руки ее, бицепсы заиграли в полозьях серебряного отсвета грязного дна куч угля, она подняла огромные рабочие клещи для шихты и принялась продолжать события труда.
Я ретировался в свой рабочий угол, и думал-думал-думал о том, что Евгения все же существует на самом деле, и имя ее Рада – это же просто второе имя ее, но она почему-то не помнит о сочетании их. Мне нужно было что-то предпринимать в самом ближайшем времени.
Ужин.
Сидели в столовой, ели «ресторанные» блюда: картошка с майонезом, пару луковиц и что-то еще. Подобная подача совершалась благодаря нашим хорошим трудовым показателям. Здесь не было пятилетки, здесь была ежедневка.
Главное, как ни странно (меня не переставало сие удивлять) в сути труда – это добротно пропотеть, добротнейше! Вернуться на свой лежак полностью и исключительно изнеможённым. И тогда к тебе – никаких претензий, никаких вопросов, ты – герой дня!
И так. И так постепенно ты зарабатываешь статус настоящего человека,- труженика, так ты имеешь возможность подать рапорт на повышение статуса от чернорабочего до условного сталевара или каптЕрщика. Последним - занятого порой в каком-то углу одиночкой и медитирующего до того же знаменитого пОта на лице и майке. Главное – пот!
Сие все было забавным – с одной стороны, но все же так вечно продолжаться не могло быть.
Лучшее иное ресторанное блюдо состояло в объёме полОвника гречки, намешанной мелкими камешками и квашеной капустой, либо отпЕтыми трехгодичной свежести помидорами. Их ели с удовольствием этаким – тошно было глядеть. Прикрывая веки, смакуя, пробиваясь на «толковые» разговоры. Даже те, кто предпочитал отмалчиваться вступал в задушевный, задорный диалог ближайшего сообщества на длинной деревянной скатерти (с выжженными узорами и какими-то символами) бесконечного стола. Мне следовало также говорить хоть что, невзирая на внутреннее сопротивление. Невзирая на Третье Лицо, о котором я вспоминал, что оно все же еще существует во мне, мне приходилось городить всякую чушь. И моя чушь, как бы я не старался подражать стилю и теме присутствующих, все же выглядела как чушь.
Сообщество моё, ставшее мне единым социальным выбором часто упоминало имя какого-то ПогребщикА. Это был их бог. Они молились ему и благодарили неустанно.
Один раз ко мне подполз людишко на четвереньках. Он не мог по-другому передвигаться (здесь было таких немало – отдельная группа) и потребовал от меня повторить отпуст (окончание молитвы), с которым все брались за работу. Я глядел на этого «людишку» сверху вниз и надеялся, что он самопроизвольно отползёт (гад ползучий) - и даже губами своими не пошевелил, чтобы вступить в диалог, но поднял глаза и …
Тысячи глаз уставились на меня, ожидая дальнейшего действия моего. Рот мой дрогнул, губы зашевелились, и я произнёс какую-то ахинею, чем последним, им, запало в память. «Людишко» в удовлетворении отполз.
А я? А я чувствовал себя униженным и оскорблённым.
Состоявшаяся, независимая, потрясающая – разве только я видел в Евгении-Раде эти свойства? Я ли один любовался, иной раз, затаив дыхание, - наслаждался ее фигурой, упражнениями ее над грязными кучками.
Мне чудилось – она светилась светом, который могли видеть только избранные. Но здесь никто ни на кого особого внимания не обращал. Все были рАвны, усугублено равнЫ. Ах, как мне это не нравилось!
- Я думаю, тебя можно взять на воспитание, - услышал я в тридевятый день моей жизнедеятельности на дне, - я могу поспособствовать. Ты – способный.
Это говорила Е-Рада.
Разогнув спину, опершись на почти разрушенный совок лопаты, мне нужно было ответить правильно.
«Это же женщина, что ни говори!»
Мне не стоило выражать восторг, восхищение уж только тому обстоятельству, что моя любимая женщина сама подошла ко мне. Ведь никто ее не принуждал и не просил.
- Да, - как можно суше выбросил я и, невзирая на то, что голову вскружило, окунулся вновь в дело, застыв вниманием на тулейке лопаты.
- Странный ты, - поглощал я ее слова, - странный ты какой-то. Будто инопланетянин. Иногда мне кажется, что ты что-то больше знаешь, чем мы о тебе предполагаем.
«Да-да-да!» - Хотелось выкрикнуть мне. Но рот - замок!
- Ты мне снишься, - вдруг после длительного слежения за моим состоянием, сказала Е-Рада, - ты зачем мне снишься? Ты гипнотизёр?
- Я никакой не гипнотизёр, Рада!
- Нет, милок, я тебя познакомлю со своим бой-френдом, чтобы сразу между нами все прояснилось.
Мне и слова не дали вставить, как она выкрикнула:
- Эй, Кип!
Не так скоро сказка сказывается. Прошло немало времени, прежде чем тот Кип проявился.
- У него неотложные дела. Он сейчас на подъёме, - все пустое время ожидания нами Кипа, объясняла Е-Рада, - очень много энергии тратится и большая часть в никуда. Следует много молиться и принимать множество аскез, чтобы подняться хоть на дюйм.
- И куда вы поднимаетесь?
- Ну, не мы. Мы иной раз не понимаем: куда и что. Только те просветлённые, которые слышат ПогребщикА глас, могут что-то нам разъяснить. Здесь много просто тёплых людей, просто людей, которые не могут не жить. Они не могут ни покончить с волочением этого воплощения, ни высказать от души своего мнения, все это тепло зиждется внутри у всех. Мы – все не умеем высказаться от всей души. И только такие, как Кип…
Наконец, Кип прибыл.
Это был карлик ростом чуть больше метра, в тридцать килограмм. Моё внимание перемещалось от Кипова лица до Евгении. Я не мог понять…
Меня разобрала эдакая эмоция, и я едва не взорвался смехом. В ней – жалость, смелость, скорбь, прощение, что угодно, но ничего гомерического. Это впервые у меня – от души. И вдруг я ржал.
В секунды вокруг меня собралась толпа. Они сверлили меня насквозь, не дотрагиваясь ко мне, но я не мог остановиться.
Эта женщина… Она сама будто была изумлена моим рефлексом на карлика -ее. Эта женщина… я любил - ее, у меня были определённые задатки на посягательство, моё, законное посягательство на суть - ее. Она моя – Евгения!
Я не мог остановиться от хохота.
Ко мне подошли, не разбираясь в причинах истерики, загребли жёсткими сухими руками и поволокли куда-то.
Снова мои руки в целях безопасности автоматически скрестились на груди. Я не смог, не умел контролировать их – они просто сложились, как у покойника на груди.
Физика одеревенели и спина – кол. Меня несли словно на погребение. Словно был бы я, был бы я обындевевший покойник. Никто ни слова не проронил за те шаги, - эти люди - никто. Все происходило в глубине пантолетов тихого ангела. Никто ничего в путь не обещал, не напутствовал - из них, никто. И в который раз я уже дал себе слово, что выберусь, выберусь отсюда, с этого пагубного заглушенного места. Но в этот раз и ко мне вдруг пришли сомнения, что выберусь я со своей Евгенией вместе, игнорировавшей меня на выживание, но выберусь хотя бы один!
«Да, пусть, я полностью капитулирую, - рассуждал я, - это не моя борьба, ладно, хотя бы потому – не моя, что это вовсе и не моя жизнь, так нельзя жить, нехорошо. Хотя бы потому капитулирую, что ею жить я не желаю больше. Хотя бы потому, что теперь я вроде бы, как и не мёртвый!»
***
Лист жестянки, наподобие которого я подорвал таким неимоверным усилием, чтобы попасть в сферу данных дураков, - темных дураков, вновь восстал передо мной. Я узнавал этот лист, однако не узнавал почерк свой, работы своей прежней.
Людишки-дурачки опустили моё тело на пол, отогнули упомянутый лист и стали просовывать меня, полностью парализованного в дыру.
За мной тщательно заперли отверстие, оставив лежать меня там, на иной стороне, на дурно пахнущей влажной площадке.
Аммиачный запах отрезвил, и я поднялся на ноги.
Тишина, темнота. Если там, откуда меня изъяли, был хоть какой свет, здесь – точка Сириуса далеко-далеко впереди. И по той точке мне приходилось ориентироваться в пространстве. Ощупав все вокруг, я натыкался лишь на тот же мерзко пахнущий влажный пол, политый какой-то вяжущей массой.
«Сириус» дёрнулся: на мгновение исчез и снова воссиял. Это значило одно – кто-то смел, пересечь огонёк. Это значило – здесь я не один.
Глаза привыкали к темноте, и я подумывал о пище, которую сегодня, вероятно, я пропущу на ТОМ СВЕТЕ. У меня стояло твёрдое убеждение, что сие действие дураков-чудаков не есть наказание, а исполнение, в коем мне придётся не одни сутки пребывать. Их ход моего погребения произошёл так уверенно, стабильно, что Третье лицо во мне даже если б сильно захотело - не сопротивлялось. Теперь очередь развернулась – я докажу, что не лыком шит.
В поисках чего-нибудь необходимого и новенького, моя рука оперлась о кожаный мяч. Мяч был сдут, и мне удалось по ходу нащупать дыру, сквозь который вышел воздух. Вопрос: зачем тут мяч? - ещё не успел созреть, как мяч стал жевать мою руку.
Я отскочил.
В ответ - мне послышалось одно мычание, мычание, потом присоединились рывки артикуляции, где-то чем-то разумеющимися в моем собственном мозгу. Я понимал, что передо мной НЕЧТО НАВЕРНОЕ разумное. В меня полетел осколок стекла. Отблеск его падения удалось отметить. Я потянулся за ним, поднял. Это был кусочек зеркальца. Я стал ловить луч Сириуса, совмещая его на вид, обозрение, в котором нуждался так.
Да, передо мной были существа. Мячи – их головы. Ничего обезьяно-подобного, это были люди, но люди иного качества. Я не знал, как объяснить себе ощущение того, что понимаю, что происходит.
«Вот оно – исполнение! Вот почему они так акварельно гордо молчали, сопутствуя мое погребение».
Меня ввергнули в ещё более нижний мир с организмами, пышущими лишь одними мечтами, бездеятельных, в тумане сумрачных ожиданий и подарков. И сейчас я для них был подарок, сюрприз судьбы.
Несколько из существ, умеющих передвигаться только ползком, набросились на меня. И было шесть или восемь, - их было много, но мне совершенно не стоило труда отбросить их назад. С визгом жестоких увечий они взвыли на железном полотне нынешнего дна.
Да, им ничего не оставалось, как признать моё первенство. Они вновь накинулись на меня вдесятером еще, и еще - я вновь отшвырнул их посягательство.
«Им ничего не оставалось, как признать за мной первенство», - эта мысль материализовывалась.
И я услышал их голоса. Они были безобразны, и едва в них - живой слог, но я, к удивлению, все понимал.
Скоро мне удалось разглядеть ту тяжёлую нижнюю палату собрания. Множество их было. Стояли стаей передо мной и ожидали моих слов, - божественных слов, и я сказал, придавая каждому своему слогу особенное величественное выражение:
- Мазюки, баразЮки! – Начал я.
Существа разошлись в стройные ряды, расселись. Как могли, подняли мордочки.
«Чего это я сказал?» - Неслось в моей душе.
«Ведь если я сейчас ударю, так сказать... грязью в лицо…»
- Базюки-паразЮки! – Вещал я торжественно.
И тут раздалось, - всеобщий грохот аплодисментов!
Я уж не знаю, чем они хлопали, и - без понятия: отчего мои слова таковы, но что-то, наверное, в том-то было! А жить захочешь, власть захочешь – заговоришь черт знает коим образом! И - понесло:
- Кваки проки! Здравучи хренОки! Яше маше задарАше. Жмыри хмыри мы прибЫли!
Меня постиг истинный восторг, фурор да и… и просто - щенячье наслаждение, когда из меня выскользнуло всего лишь два нормальных слова!
Я просто поймал кайф от себя самого. От «мудрости» эдакой! На меня толпой повалили поклонники и поклонницы. Наверное, в среде той были особи обоих полов, судя по тому, что одни из них стали лезть по карманам, другие - лизать щеки. Ох, как это было мерзко!
К этому миру я также привык.
Привык каждодневным обращением ко мне как государю, наставнику, вельможе. Привык раздавать дырявым слогом советы, рекомендации, консультации. Я научился различать в полудреме событий самок и самцов. Самки были более активны. Они были повсюду, хотя численность не была превышающей общую половину данного рода.
Все все понимали. Здесь было тепло. На людях росли волосы отовсюду, самки раздвигали ноги передо мной, бесстыдно демонстрируя все свои особенности, навязывая интимную связь. Нет, я не буду рассказывать, как все это было. Просто - это было мерзко.
Когда кто-то над тобой покрывается раздражением кожи от эйфории, а ты – ничего собственно не получаешь, а так – делаешь добро, то… То все одно нужно хоть что-нибудь поиметь, и мне приходилось напрягать все драйвы своей фантазии, чтобы вообразить какая тушка красивее была иной тушки. И мечтать о той, которая подходила моему авторитарному якобы характеру, - харизме моей больше. И это… И это - была Любовь!
Это была любовь в самом прямом смысле, здесь, - в лунной слякоти нег и блаженства мы. Мы синхронизировались своими умами и чувствами, и постигали совершенство желаний, высших желаний. Высших потому, что здесь имели место быть интриги, соперничество и расхоложенность чувств изжитых. Здесь были сталкеры и поклонники здравого смысла тоже, приверженцы твоей короны и ярые оппоненты - тоже. И все это по сравнению с тем, что было со мной в других, высших мирах – все это было легко, забавно, но жутко, жесточайше скучно. Из этого мира, смысл – искать выход.
История повторялась.