7
- Ну, очнулась, девушка? – Первое, что я услышал, когда открыл глаза, лёжа на кровати. Рая склонилась надо мной, бережно отирая пот с моего лица.
Бьющееся сало плеча ее надо мной ходило, тряслось, производя под собой хлюпающие звуки.
- Совсем ослаб, кавалер! – Говорила она, - или я тебя не кормлю? Истощённый, гляньте ж какой! Деликатный.
Я снова ощутил резкую боль в губе. Кажется, с ней было хуже, хуже с того времени, как я разбил ее: она еще больше набухла и ныла нестерпимо.
Я поморщился и издал стонущий звук.
- Приходил врач, приходил, не волнуйся. Микстурки выписал, лекарств разных, мази тоже. Терпеть тебе осталось немного. Терпел уж сколько, так потерпи чуть ещё. Отлежись, красавица моя.
Рая улыбнулась широко, щедро, оголяя рад торчащих вперёд зубов.
Что-то излишне честное, особенное состояло в ее взгляде теперь, - более чем доброта и сочувствие, которыми я был знаком.
«Что-то более прежнего».
И, казалось - не к добру.
Она отошла от меня, присела на вскрикнувший под ней пошатывающийся стул. Стояло раннее утро, настолько раннее, насколько это можно было представить. Иллюминатор покрылся влагой.
Восход солнца чётко там, - за ним, обозначался сверкающими лучами искажающих прямой свет, шагал решительно, растапливая день.
- Так, что ж? – Услышал я голос Раисы, - пришло время рассказать тебе все, так, что ли получается, а? Как думаешь? А то ты мне так весь корабль перевернёшь вверх дном.
- Катер был? – Произвёл я.
- Катер? А! Да, был и сплыл. Куковать нам, дружок, ещё пару месяцев, а дальше, дорогой, как всегда ехать и ехать.
Но если ты не желаЕТЕ спокойной жизни себе, а желаЕТЕ эдак глаза раскупорить, глаза, значит, раскрыть на все, чем требуется тебе, нудится знать, и отправиться подпол, куда вас всех чертей так и тянет, таки тянет, то я не стану держать, Боря. Не стану. Я не стану держать тебя за ноги, умолять, просить, вымогать, выручать и прочее. Любви если нет ко мне, то ее, как видно, не прикажешь.
- О чем ты, Рая? – Прокряхтел я, пытаясь подняться с подушки. В голосе моем смешивалось: ощущение опасности, и извинение, и страх, и догадка, что жена в чем-то очень права, что она - все знала.
Рая смотрела спокойно, непрерывно, как она умела делать.
- Изменять, значит, решил? – Спросила она ровным тоном, - нашёл таки даму сердца, значит, да?
Я упал на подушку, оставляя итак бесцельную попытку подняться. Но если бы сейчас прятаться, провалиться, убежать в мой железный подвал…
Душевная авантюра свидания с Евгенией – неужели она была разоблачена?
Той таинственной узницей танкера, единственной частью живой моей души вдруг представилась мне ничтожной, бесцветной, возможной даже к осуждению, и даже с моей стороны.
«Со мной - что?»
Нынешняя жена, какой бы отталкивающей ни была, знала больше, чувствовала лучше, продуктивнее, практичнее, и могла помочь действеннее.
«А Евгения - что?»
Мне нужно было только слушаться ее, - настоящую жену свою, Раю. С радостью странной ко мне пришло и то, что я не ощущал того вредного давления на мозг, одурманивание, к которому давно уже кажется привык на этом танкере, на этом месте, на этой кровати.
«Может быть, - думал я, - в сознании моем что-то перевернулось? Вырезалось, вызрело - не знаю - так как надо, по-настоящему? И я, и никто другой больше мне не нужен, и я, на самом деле, никем не обманут? И это и есть хорошо?»
- Ну, так, что рассказать тебе сразу или потом? Чтоб не мучался ты вовсе и не придумывал в головушке разных соединений, или наказать тебя для начала?
Я прикрыл глаза, не желая слушать подобные рассуждения – они были несправедливы. Но при том из-под век своих, против собственного желания выступили вдруг ещё скупые слезинки, явления которых я никак не ожидал. Это было излишне, но они выступили. Что-то устарелое, деревянное, соком осиновым во мне содержалось. Природа моя – я ее как-будто впервые изучал, - сам в себе. От этого, наверное, следовало бы поскорее избавиться. Тот прежний образ мой, прескверно сложившийся в жизни не особенно счастливой, что вырисовал из меня покорного, послушно-трепещущего мужчину, вину которого не стоило даже обсуждать: я и сам себя всегда умел судить. ОН продолжал ли во мне своё существование?
«Зачем ОН был?»
- Так вот, милый друг, - продолжала Рая, тем временем, с усилием перекинув ногу на ногу, скрестив и придерживая рукой толстую верхнюю ляжку.
- Плывём мы, значит, на преступном танкере, вот. Преступников значит здесь – ого! Около тысячи народу, наверное, будет. И, суки эти, гады, то есть, видно все как на подбор: кто за убийство, кто за воровство, мошенничество. Сидят они, как мыши до сих пор, - тихо, низко, и сидеть до тех пор, пока эт-тот танкер…, - Раиса помолчала, задумалась. Поглядела на меня пустыми зрачками. – И зачем я тебя в то посвящаю, а? Милый ты, мой друг.
Она некоторое время молчала, размышляла, сомневалась. Это был момент истины. Он явился, наконец. Ей стоило усилий - продолжить.
- Да-с, сидеть вам, - продолжала она, - пока ваше вот это, - она подняла палец к голове, постучала по лбу своему, - пока вот это: это. Вот, эт-т-то, сознание внутри вас не изменится в порядочную сторону, понимаешь?
Я глядел, едва понимая и больше удивляясь концентрату новостей последних прожитых суток, - как насыщены они были. И чему ещё удивляться?
- Так вот-с. На корабле, значит, установлен, черт знает, какой механизм, - дьяволов механизм. Я в этом не разбираюсь, конечно, да и кто разбирается? И мне, в общем-то, знаешь ли, плевать. Я всего-то делаю свою работу, за деньги делаю. И не каждая ещё согласиться, с эдакой вредностью связаться. Так, что дальше? А! Механизм этот, значит, для того, чтобы перевоспитать вот эт-т-то ваше - она снова подняла палец и постучала по лбу на этот раз тверже, - чтобы из этого, из него, драгоценнейшего, то есть сознания вашего тупого вышло все дурное самим собою, естественным способом, то есть, понимаешь? Выдулось на ветерку и обратилось в порядочное состояние, как у всех нормальных, законопослушных. А ты, дорогой друг, выкобениваешься излишне совсем, совсем излишне. И пресекаешь собственное же избавление от собственных дурачеств и преступления. Это ведь даже я не знаю, что ты там, на воле чудил!
И я, дура, взяла на себя такую ответственность, тьфу! – Ее палец взмыл ввысь.
- Был избран мною лично из тех одиноко едва выправившихся подонков, из подпола, из самых черных мест! А я ж тебя… Я же тебя сама присмотрела, указала и полюбила. Думала, стать тебе настоящей женой, королевой твоей, мамочкой, кормилицей твоей, а ты, что же? Да и чтобы нам обоим скучно же не было здесь, - ты и я, понимаешь? - Рая сделала выдох шумный, густой. Она была искренне, как никогда.
В это время я внезапно, помимо воли своей, стал проникаться чрезвычайным и необъяснимым для себя, чувством к этой женщине, - жене своей. Будто волна, сияющая, прозрачная, плескающая прокатилась от меня к ней, и от неё – ко мне, обратно. Энергия - живая волна, подобна всплеску океана по долгожданному жаркому песчаному берегу.
- Но видно, - продолжала Рая, - добро - наказуемо. Да-с, вот так-с всегда…И что мне теперь с тобой делать? Я не знаю, - она помотала головой, - отправить назад бендеролькой вниз? Там, где темно, грязно, противно, в исправительные трюмы вернуть? Да, ты же, поросёнок, забудешь меня ту же минуту. Ты же все НАШЕ забудешь. Можешь, это понять? Ты себя забудешь, дурень! Ты будешь мечтать о чем-то никогда не сбывающимся, никогда! Ты здесь можешь вырасти, хоть как подняться на ноги, хоть как, пусть через себя переступить, через неприязнь свою дикую ко мне же, но переступить и выжить, и выйти на землю. А там…там ведь памяти никакой нет. А я, что же тогда без тебя? Как же я? Ты бы радовался любому лучику, поднимающемуся к тебе из палубы от меня, как свету, когда забыл бы о моем существовании. Я бы, я передавала вашему брату еду вашему, и мы бы переглядывались с тобой родственными душами. И ты чувствовал бы, но не мог, не мог ничего бы изменить. Я бы видела твои серые мышиные глазки, просящие, вымаливающие, как у всех тех безродных -вымаливающие, скользящие. Что, что-то нечто, что-то есть у меня, что исключено в вас, ваших душах… И все. И все, Боря. Все! Ты так хочешь?
Глаза Раи наполнились влагой. Она спустила ноги, подалась вперёд, устанавливая на колени локти, опустила голову. Да, повторюсь, она была искренней.
«Ведь я люблю ее! - Пронеслась тугая мысль во мне, - люблю?»
Сквозь редкий рыжий волос я видел пятак просвета ее обширной замасленной макушки.
«Но это – ничего».
Я, навязчиво, думал о ее безобразии, нескладной, нехорошей, некрасивой, далеко некрасивой фигуре ее. Дурному врождённому складу души ее, наверное, ещё раз поражался.
«Но это – ничего».
Что-то человеческое и в то же время постороннее – божественное коснулось моей души.
«И в ней, наверняка, сие есть также!»
И те слова, Евгении-Жени-Рады мне не в радость слыли. Мне, о ее непроизвольной любви Евгении-Жени-Рады, от которой солоно на губах. Она там, в подвале отреклась ли? Никакого отзыва в душе не находила.
«Так, где же истина, и где же ложь?»
Рая взглянула на меня исподлобья, наверное, также чувствуя некий привкус буквального момент, желая читать каждый слог моих мыслей.
- Тягаться нам ещё долго, дорогой друг, - продолжала успокоившимся тоном, - по морю-океану болтаться, пока вы все тут поочерёдно не исправитесь. Механизм танкера, он уж таков. Это чёртово психическое дело, психический эксперимент над вами, ну-у, не я придумала. И, знаешь ли, я пришла из своего нормального рейса, другой совершенно компании, не подозревая обо всем этом. Я пришла из самого нормального дальноплавания, работала и матросом, и кухаркой и черт знает, чем ещё, но до такого безобразия, не думала, что доберусь.
Я понимаю - каждый собой представляет бабочку. Эдакую – из гусеницы. Но не беги же назад! Дай себе путь! И назад нам в гусеницу не вернуться же никогда, как тебе не понять? Каждая тварь – ценность. На материке все живут просто и давно. Но здесь, на этом танкере, ещё можно видеть настоящее отличие между людьми. И я увидела. Во мне тоже что-то перевернулось, но от этого необходимо отречься, чтобы не представлять особой ценности соленоиду и – капитану. Физическое отличие – самое верное и самое точное, поверь мне на слово. Не стоит углубляться в духовное развитие. Оно тут смерти подобно.
Она выпрямилась. Грудь ее в плотной футболке сотряслась, замерла. Мне казалось, она вот-вот треснет.
- Что делать-то будем, принц ты несчастный? – Спросила, - приготовить тебе что-нибудь особенненькое, вкусненькое и так далее? Жить-то как будем? Жить-то будем? Получится ли у нас, а?
Мы глядели друг на друга. Волшебное понимание, волшебное внимание, чрезвычайное чувство? Медленно пришло и медленно испарялось. Все становилось на круги своя? Но где-то наверняка оставляло след? И лишь этой идее, - оставить след, я решил принять все условия.
- А, знаешь ли, твоя дама, как ее там…? – Рая уставилась на меня радикальным видом, поджала губы.
- А…? - прозвучало из моей пикколо голоса.
Рая подождала, наблюдая мою растерянность.
- Вот! Даже имён своих возлюбленных не помнишь? Чудило! То Анна какая-то, то ещё кто. Так как ее имя?
- Кого?
- Послушай, я не дура настолько. Той, которая привлекла тебя вниз, как?
- Евгения?
- А-а, у-ух ты! Евгения! Надо же! – Рая снова нырнула лицом вниз. Посмеялась, потрясывая плечами.
Подняла кривой ироничный взгляд.
- Евгения! Ну, так вот, Евгения твоя ведь тоже, не забывай - преступник. Ты не думал об этом никогда? Я не знаю, что вы тут все понаделали, по разнообразию вашему характерному, своему индивидуализму и фантазиям, но то, что вы тут все бандюги – это сто процентов! Сквозь сантиметр металла видно – изуверы!
- Я не пойму, Рая, - начал я возражение.
- Анна, Евгения – это жертва современного мира. Это неверие, предательство, измена, навязываемая тебе самым примитивным образом извне. В одном, при чем, лице. Втолкнуть в твой ум пытаются назад твое же отвращение, чтобы ВВернуть в темноту. А ты думай – хочется ли тебе этого или нет? Да, я согласна - я не в том образе, который мечталось бы. Пусть. Я несколько полновата, да, ну, так, немного фигурка подкачала, понимаю... Но о чуткости человеческой ты подумал? О моей душевности, расположению моему к тебе? О доброте моей, подумал? О реальной доброте, не теоретической какой-то, соленоидной, а? Подумал? – Она мягко притронулась плюсной руки к своей взмокшей груди, мягко, как умеют это делать женщины, отирая скопившийся пот, продолжала, - ты подумал о душе своей, например? О моей-твоей душе? Куда ты меня со своими симпатиями, черт полосатый, тянешь? О привязанности меня к тебе, тебя - ко мне, - о нашем всеобщем сочувствии и любви, а? Прежде чем отказываться от сладенькой жизни своей теперешней и лезть к дьяволу под юбку, через запретный порог, ты подумал?
- Если я виноват, - начал я, проталкивая эмоциональный комок в горле, - прости…
- Вот! Ну, вот-вот, правильно! – Погрозила жена мне пальцем, - э-эх, мужички, мужичками, а ты - останься человеком. Вам бы покрасившей, это понятно, да поглупее, да-с, понимаю. Не цените женского изначального добра вы, - великого рассвета женского. Понимание приглушённо в вас до поры. Что внутри - не интересно, видите ли. А ведь рассвет, доверие наше к вам - это самое, самое важное!
- Рая, мы здесь одни? – Вдруг спросил я вопрос.
«Зачем?»
Чтобы прочувствовать ещё раз ее дыхание, ее близкое присутствие, искренность? Чтобы прочувствовать разницу Духа Евгении и Раи?
«Зачем так резко, необдуманно спросил?»
Грудь, объятую тканью ненавистного мною платья в цветок, понять нужно было прямо сейчас, незамедлительно.
Молчали.
Рая безуспешно пытала меня взглядом.
Я запер дыхание, ждал.
- В общем, - пошевелились ее губы в изменившемся голосе, - я тебе тут все высказала, а ты выбирай – любовь или там притворную подвальную свою с тремя именами, или жизнь подлинную - со мной. Контраста хочешь, изволь, лезь вниз, хоть ЩАС. Понимания и реальности желаешь – оставайся.
Она поднялась, развернулась ко мне широкой спиной. Долго плотно вставляла ноги в тапки. Кровать качалась. Обратилась ко мне. Снова я увидел необъяснимое откровение в ее разгорячённом лице. Она была искренней – да. Она приблизилась ко мне. Жаркая рука, воняющая отвратительно овощами, рыбой, луком трижды пропавшем, легла на мой лоб - ладонь, - прижимаясь плотно мякишами.
Лежала долго и, наверное, приятно.
- Дорогой мой, друг, любовник мой, муж мой, я по-честному к тебе. Хорошо и по-честному к тебе отношусь. Ты должен понять и только. Ничего лишнего. Сейчас лежи, потом я тебе покормлю, дурашка. Спи…
С этими словами она надавила на мою голову, как на мёртвую сыромятину. Мозг содрогнулся в парадоксе отношений данных, всего того… В бессилии того…
В подушке вдавилась пойма – место от пота моих переживаний.
Шумя носом, растоптанными тапками, тряся ягодицами, она удалилась. Вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Дверь скрипнула полозьями уплотняющих прокладок
«Ничего себе! - Думал я, - история!»
Сбивчиво, сотрясая своё тело, едва перевёл дух.
8
Я удивился, когда увидел в нашей с Раечкой спальне наглухо прибитую к стене капитанскую фуражку.
Она отметила мой интерес, пояснила кратко:
- Больше этому придурку я не буду поднимать шляпу. Пусть плывёт с лысой головой.
Я промолчал.
Капризы людей на танкере меня начинали раздражать. Мне нужно было привыкать к новому образу жизни, – реалиям жизни. Я ощущал некоторое прояснение в голове и былая тяжесть, дымка улетучивались с каждым днём.
Заскочив в трюм заключённых под палубой дважды, утром и вечером, я не встретился с Евгенией. Оставляя, как прошлый раз продукты у решётки, на следующий день, не обнаружил их.
«Она все поняла, - решил я, - и общаться со мной не хочет именно поэтому. Возможно и даже очевидно - у неё там, в подвале есть даже какой-нибудь Ухарь. И все, что она говорила мне о той самой любви ко мне (смешно-то как!) было бредом, магнитным бредом, соленоидным».
Нужно начинать, поздно или рано, подлинную жизнь, трезвую, рассудительную. Все-равно от факта данности не скрыться, не спрятаться. И даже если предположить, что слова Евгении и Раечки о моем преступном прошлом справедливы, я постепенно обрету здоровый настоящий образ мыслей и жизни, как того требует Система. А к примеру: исчезли идеи убить жену, исчезли дурные, комичные попытки внезапного наскока-нападения на нее. Возражения и недовольства исчезли вроде, вообще – недоумения между нами исчезли сами собой! И это правильно!
Я научался, научался доверять Раечке, прислушиваться к ее словам, советам. Стал понимать, что она, наверное и действительно, по-своему страдала из-за своего веса, - комплексовала и все такое прочее. Разве она виновата - в ее жизни эта штука сыграла какую-то горькую роль. Может быть, сейчас она была бы совершенно счастлива и не отбирала из количества преступников меня одного, но любила бы единственного, неповторимого, кто бы точно ответил ей взаимностью. Да.
«А я?»
…который бы сам выбрал ее, из мирских, из мира обыкновенного, существенного, земного.
«А я?»
Я перестал надоедать вопросами о бесконечности нашего пути на танкере. Все в этом танкере мне теперь казалось подозрительным в той мере, которую я сам себе заслужил и не более того.
Ночь за ночью таяли. ВетрА становились прохладнее, и вот-вот должен был прийти последний летний месяц. Солнце все больше клонилось к горизонту, обдавая, тенистые барашки волн особенным серебристым цветом. И я подолгу любовался той картиной, просиживая часами на боновых заграждениях. Казус же, упомянутый мною и перевернувший сложившийся образ жизни, случился однажды глубокой ночью.
Мне приснился сон, в котором я видел Евгению. Она разговаривала со мной. Сначала я не слышал ее, потом услышал имя «Анна» и ее, - Евгении, знакомый пытливый взгляд увидел, будто она мне и во сне хотела напомнить о том, что я якобы законно забыл. Потом я услышал слова девушки о том, что пожалею ещё, что бросил ее (но я не бросал никого!) что, недослушал и редко навещаю подвал. А самым странным - стоило мне чуть прийти в себя,- в полудрёме между сном - явью, - я чутко ощутил тело моей героини.
Я поднял руку и провёл по ее тонким плечам, губам. Да, я нащупал губы ее и вдруг сорвавшееся слово из них. Я ощущал запах ее волос и думал: как чуден сон этот, как реалистичен и разноцветен он. Я слышал призыв девушки пробудиться и ещё что-то. Ещё что-то многое. И во мне снова родилось то пренебрежительное чувство ничтожности, даже враждебности ее слов, ее жизни вообще – никчёмной, презренной, низкой, навязывание гнилой философии ее о всеобщем благе и освобождении, и тогда я, не открывая глаз, напрягшись, изо всех сил сжал кулаки и бросился - на нее.
Да, это было во сне: она терпела, скрестив руки на груди, принимая гулкие, тупые удары, бессильные, впрочем.
«Это же во сне».
Ее лоб покрывала испарина и вОлос прилипал к коже. Она кратко взглядывала на меня между зАмахами, болезненно поводя плечами, ожидая, когда же, когда же я успокоюсь.
«А я?»
А мне хотелось уничтожать, унизить ее до конца, утопить.
Потом она мягко сползла, увлекаемая нестерпимой болью. И это была победа - моя. Мне тут же захотелось посмотреть, что с ней, коим таким образом по-настоящему я смог ей навредить и каким образом она исчезнет навсегда даже из моих снов. Исчезнет навсегда. Но характер мой был твёрд, - кремень и я не желал больше с ней иметь никаких дел. Даже тут, во сне.
Я отворил глаза и передо мной на пустой подушке увидел пятна крови, и это по животному обрадовало меня.
«Значит, хорошо поддал! Отличненько!»
Это чувство было удивительным, скверно-удивительно-восторженным. Будто и я был, и не я.
«А я?»
А то, что-то, ТретьеЛистное, Третичное, что прижилось ко мне и во мне хохотало, клокотало само по себе, - триединое. Я вспомнил слова затворницы о том, что скоро все двери могут открыться, магическим способом освободяться засовы, и все, кто-то, - те, выйдут наружу. Если правильно смогут себя вести, если изменят сознание… И эта кровь… Эта кровь, факт избиения мною Евгении мог легко трактоваться, как злодеяние, которое будет преследуемо и наказуемо.
«Возможно».
«И, значит - я снова преступник!»
Я протянул руку к кровавой подушке, и она провалилась в венозный полОй. Я стал бить по этой луже крови изо всех сил, потом просовывал пальцы глубже, глубже до крика и дикой боли собственной, когда мои пальцы Демоном мести были прикушены. Но боль я ощутил вполне правдоподобно, реалистично и отобрал руку. Я открыл глаза от безумного сатанинского крика и удара по челюсти чем-то мощным.
- Ты с-с-с-ума сошёл! – кричала спросонья Рая, отплёвываясь и тряся кулаками надо мной.
Я получил ещё один выразительный тупой удар по голове, отчего последняя слилась с моей же подушкой. И - неизвестные радиоволны наполнили слух.
Рая размахивая кулаками вразнос, соскочила с постели, едва не перевернув кровать. Ее груди от столь активных движений оголились и вывалились из ночнушки.
Я не мог понять - что? Что и как могло - что случиться? И как я мог бы … и что…
Это получается – я! Я ковырялся рукой в ее рту. Полночи полной…
Это, действительно, было бы больно и смешно, если бы не вторая часть авансцены. А было: я чётко различил тёмную фигуру, отползающую к двери и скрывающуюся за ней. Это было нечто грязное и вытянутое. Я не мог оторваться от зрелища. Раиса ещё долго ругалась самыми бранными, бранными выражениями. Пыталась обратить удары на меня, но сдерживалась, ах, как сдерживалась. Я только и успевал закрывать глаза от брызгающего и пышущего на меня пота ее взмокшего тела.
Но ночь есть ночь. Кое-как улеглись.
Моя дама отпилась водою и долго ещё бурчала себе под нос, прежде чем успокоиться, предупреждая неоднократно, что если ещё раз… еще хоть разок подобное произойдёт – вторым после капитанской фуражки к стенке буду прибит я.
Скоро. Скоро стал слышен ее неповторимый, непринуждённый храп.
Я долго не мог уснуть, проверяя свою память и воображение насчёт правдивости и границ возможного, - виденного сна и реальности. Так прошла ночь, а к утру, поднявшись раньше жены, я покинул спальню и пошёл умыться.
На раковине я увидел то, что привело меня в смятение: у крана, с краю раковины лежала красная нить. Это была та нить, абсолютная той, которая свела нас с Евгенией в самом начале мнимой дружбы.
Как она могла попасть сюда, или это было знаком свыше? Ответ двойственен. Нужно было все обдумать, все проверить. Евгению, к тому времени, я не видел больше двух недель. Неужто ей довелось выбраться из подвала? Неужто двери открылись сообразно «социальному» механизму, что в этой девушке что-то чем-то так-то кардинально изменилось? И тогда, получается, что она нигде и не пряталась? И тогда получается, я зря ее искал на старом месте – ее там не было, черт! Она находилась в другом месте.
Раечка долго умывалась, тщательно полоскала рот. Блеснув на меня белками, ничего не сказала, пролетая мимо. Она чувствовала себя на крыльях – у нас был классный секс.
«А ведь случалось бы такое еженощно, ничего бы не изменилось. А теперь, удостоверившись доказательствами моей привязанности, она получила статус кво и жалеет, вишь, как искренне жалеет!» - Размышлял я.
«А я?»
«А я люблю ли ее?»
- Иди жрать! – Был приказ спустя четверть часа после подъёма, ей - не в честь церемониться, я поплёлся на завтрак.
Раиса принимала пищу вместе со мной, что бывает не так уж часто, - нам сложно уместиться рядом с одного краю стола.
- И что на тебя нашло этой ночью, а? – Спросила она, прожёвывая корочку яичницы и отплёвывая брызгами в сторону, заводя глубоко пальцами в рот, - вроде ты и лучше стал было, а тут помешался. С кулаками полез! Идиот! Вроде и отдача от тебя брызнула струйкой, и мужем назвать можно в полной идеологии, так сказать, а тут – тебе, выкинул! И что тебе приснилось такое, ихтиандр ты эдакий? И хочется тебе быть побитым мною? Вот губу опять разбила! А ну, башку поверни, покажи!
Я не успел ничего предпринять, выстроить защиту - мой подбородок, пожёвывающий мирно доселе капусту, был обут в жёсткий кулак, и отворочен так, как тому кулаку требовалось. Поглядела, отпихнула. Я лишь за все то время успел щёлкнуть зубами да рот правильно прикрыть, чтобы не вывернуть себе что-то ненароком.
- Вот, ишь, дурак-то какой! Тихий, ласковый, понятливый, услужливый, а то - как буянь!
***
Выскочив на палубу после завтрака, я направился к старому месту свидания, - люку Евгении. Открыл, не стесняясь, не прячась, спустился. Ее не было.
«Да, она, на самом деле, могла покинуть клетку, да!»
Я пробовал оттянуть магнитный замок двери. Тщетно. Вылез наружу, испытывая жуткое обидное чувство, не понимая почему. Ведь и ненавидел же обоюдно, и проклял уже - Евгению. Евгения обманывала ли меня? Она пыталась натаскать моё сознание какими-то выдумками?
И теперь тоже? Она манипулирует мною?
И то, что я видел, - отползающее, скрывающееся за дверью ночью – это был кто? Это было во сне ли? Эта кровь на подушке от побоев Раечки, или?
Полдня я вынашивал мысль, как жёстко отомщу ей: той и той, - обоим, проучу всех их бессмысленную назидательность, - обоих, покажу подлинный образ жизни – свой, - свой порядок! И обязательно, обязательно покажу, как сильно-сильно люблю, люблю …
«Кого?»
Против этого у соперницы, кто бы она ни была, исчезнут все аргументы. Вся привязанность пройдёт.
В кармане талисман - красная нить. Я присел и достал, рассматривал под разным углом, - на Солнце, в тени, на облике Океана. Мне казалось, непременно - нить должна была нести какую-то информацию, и когда я на ней обнаружил три тоненьких узелка (три узелка!) и посчитал трюмы от люка затворницы Евгении, ко мне чётко пришло осознание, что третий трюм был моим, - тайным моим. И, да - именно он! Где я часто проводил время, прячась от Раисы. Третий узелок – ключ. Недолго думая, я направился.
Дверное пространство затянуло паутиной. Липкой, скрипящей белкОвой лентой спидроидов она протянулась по моим ушам. Мне нужно было осмотреться. Трюм тщательно прошарил. Никого здесь не было, и никаких следов. Я постоял еще какое-то время, и вдруг озарило! Бросился к секретному сейфу, где хранил мой дневник и не нашёл его там.
- Вот с-сука-то! – Произнёс, - ты же должна понимать, что все, что там написано – в прошлом, в прошлом навсегда, и тем уже не есть правдой!
«Да, я страдал романтизмом, мечтательностью, лиризмом, было. Бродили этакие буйные противоречия детерминантные, но жизнь, жизнь-то показала, каков я есть, каков я стал! И не стоит принимать всерьёз и романтизм, и лирику ту. Тьфу и растереть! Ничего лишнего! Ах, особенная чувственность, пронизанность Совестью – ведь это ничто! Все, что творится, все, что живёт тотчас, сиюминутно, животным живет, то есть подлинным, настоящим мгновением!
- Вот с-сука-то! – Произнёс повторно. И вновь неугомонное желание расправиться с той, кто украла дневник…. А сие была никто как Евгения... Как только попадётся мне на глаза…,- установилось во мне до корня костей.
Я вернулся в камбуз в раздражении, прескверном состоянии. Раечка, как всегда повАрила. Мне хотелось все рассказать ей, рассекретиться незамедлительно, спросить совета, как действовать. И более того – просить сопутствовать в поиске сбежавшей из государственного законного заточения Евгению, а потом затащить, усадить ее обратно в святую ту конуру.
- Чем так расстроен? – Спросила жена, завидев мое состояние.
«А, может быть, стоит досчитать до десяти: раз, два…» - Начал отсчёт.
- Ты не дури, не берись меланхолией, механикой не заражайся. Она сама по себе, мы – сами по себе. У нас семья и чувства и все такое прочее, не так ли, голубок? Это тебе не идёт, - бровки-то расправь! Взбодрись, слышь? – Услышал я.
«…шесть, семь…»
- А если бы на нашей палубе появился бы ещё человек? – Выдавил я.
- Какой ещё такой человек? – Рая обернулась. Поварёшка наперевес качнулась в руке.
- Ну, э-э…, - я похлопал ресницами.
- Говори, распотронься-ка, милок. Люди наперёд ведь знают многое. И я знаю многое наперед. Ну? – Она давила на меня. - Ну? Не советую интересоваться планами капитана, например, которого там (она ткнула поварешкой вверх) может быть, уж совсем и нет. Ты можешь получить самый большой удар в своей жизни от своего поганейшего любопытства. О котором я тебя не однажды остерегала! Подумай-ка, не стоит ли просто ограничиться нормальным оптимизмом и жить в свою и мою также сторону. Для себя, и для меня, но прежде, отметь – для себя любимого. Ведь, если разобраться никого из нас лет через тридцать – сорок не будет в живых. А стоит ли тратить минутУШки, минуТОчки, часики на разные МЫсельки, обдумывания, капитана бесшляпного, несуществующего и безголовых тех заключённых вспоминать, а?
- Но ведь кто-то танкер ведёт, и он отчего-то движется?
- От бессовестия он движется. Тут даже не в электрике дело. И ты думаешь один человек что-то может изменить в этом? Один! Способен? Нет.
Никто никогда того и не было здесь, и никогда того нигде не будет. А ты учись у меня, пока я жива! Сам - один ничего никуда никогда не ведёт. Все всегда случается ВКУПЕ. И лишь вкупе, запомни! Нужно почувствовать себя винтиком, - крепким стальным винтом и знать свою гайку - где. Вот вся премудрость. Так, что не приумножай. Девяносто девять процентов ты живёшь именно по этим законам, правилам, и не приумножай! В голове – вишня, а косточка от неё – в почве. Понял?
Я кивнул, не вполне понимая.
Рая скептично присмотрелась ко мне. Она могла, я чувствовал - могла прочитать теперь мои мысли насчёт всех моих проделок, и – Евгении... И мои губы стремились сами разверзнуться для этого. И что-то заставляло меня держать паузу.
«Что-то»
И чтобы не насиловать себя излишне, я пОднялся и покинул камбуз.
- Всего хорошего тебе! – Услышал я в спину, - хорошего дня, до новых встреч! И, вот что-о, - она кричала вдогонку, - помо-ожешь мне ко-ое-что перенести скоро-о, э-у!
- Да-да, - отвечал я, скрываясь.
«Нет, мне нужно быть мужчиной, разобраться самому в поступках сбежавшей Евгении, и всех, всех, всех. Всех последствий. Нужно быть мужчиной и справедливым, если надо, судьёй!»
До вечера я провёл тот день в поисках следов сбежавшей девушки.
Потом помогал таскать обещанные тазы жене.
А как звезды воссияли в сиреневом небе, я устроился на пустые поддоны на палубе, - поддоны от овощей, фруктов, сидел, подложив руки под себя, болтал ногами.
«Во многом большинство подавляюще правЫ. И даже этот танкер, наполненный половиной тысячи людей, преступников тоже, тоже говорит, не объявляя - говорит об этом!»
Вдруг я услышал, как за моей спиной что-то зашумело. Шатко раздавались действия, загремели шаги. Они были тяжелее-тяжелее, скорее-скорее. Пригнувшись рефлексивно, я оглянулся, ожидая чего угодно.
Это была Раиса. Она улыбалась. Жидкие волосы трепались на ветру.
- ДАрАгой, - сказала она, бережно подталкивая меня в сторону, устраиваясь рядом, прищемляя, между прочим, до боли край моей ляжки, - ты не видел ли на раковине красную ниточку?
- Нить?
- Ага, нить, - она распахнула рот именно в вопросе. Он был язвителен. Лицо ее было лаконично язвительно, - я ею зубы чиСТЧу, - передала она и еще пристальнее, прищурив глаза, взглянула на меня.
- Откуда она у тебя? – Лился я в примитивности.
- А вот-с, - она подняла подол дрянного пропахшего, истрёпанного платья, - вот-с отсюда и вытащила. Синтетика – крепкая веЩЬка. Я же не могу полностью распустить свою одежду, все нити красные, да? Даже для тебя, милый…
Я молчал, поражённый невежеством, аномалией положения.
- Так, что: не видел?
Я перевёл вид в тающий, громыхающий горизонт океана, славного Океана.
«Где же тот пропавший капитан этого судна?»
- Нет, я не видел, - ответил.
- Ну, славненько, и добренько, и хорошо. Вот посидим вот так, да и пойдём спаТУШки. Я горячая такая сегодня! Красной яблунькой выцвела, ах-ха-ха!
Тяжёлое чёрное кропотливое, кОпотное небо нависло над нами, - мной и женой, мятежным своим настроением.
9
Как было до того, как потерял связь с затворницей?
Жена узнала тогда и не препятствовала моему очередному походу в трюм, - под палубу. Мало того, она передала пакет с продуктами, чтобы я передал его Евгении.
Когда я не спеша, спускался по лестнице, из содержимого пакета стали выпадать фрукты и хлёстко биться о дно трюма.
- Да тише же вы! – Слышал я просящий голос моей знакомой.
Я спустился и увидел ее, сидящую, как прошлый раз, в невыразимой позе на столе. Она выгибалась, как могла, как это было раньше, подпирая потолок клетки спиной, хлопала на меня глазищами.
- Как дела? – Сторожким шёпотом спросила.
- Ничего, нормально, - отвечал я спокойным голосом.
- Ты люк не закрыл, вернись! - Она указала наверх, - закрой!
- Ничего страшного. Мне нечего бояться.
Евгения подумала, сдвинулась и стала усаживаться на стол.
- Я не пойму, - спросила она, - что произошло?
- Ничего не случилось, ничего не произошло. Просто я знаю все. Вот, только роль теперь не пойму вашу здесь. Я знаю, да, что танкер напичкан не простыми людьми – преступниками, и они исправляются. И ты - вы тоже одна из них, правда?
Евгения глядела на меня во все глаза, пытаясь сохранять равновесие ума (ах, я это наблюдал отдельно: эмоции сохранения разума!), который мог быть нарушен неправильным расположением относительно соленоида корабля.
Как в прошлый раз она спрыгнула с места, рискуя рассудком, и подошла к решётке.
- Дай мне свою руку, - попросила.
- Зачем? – Мне было смешно, - за-ачем? Что ты мне хочешь внушить, что-о? История повторяется?
- Дай мне руку! – Требовала.
Но я и мышцей не повёл.
- Но ведь ты тоже преступник, - говорила она, протягивая мне ладонь, - дай руку, я хочу понять…
- Я не желаю быть под чьим-то колпаком, - отвечал, - мне довольно и того, что здесь итак все пропитано исправительными механизмами, магнитами и… мерзкими личностями! Вот я принёс еды, можешь угостить своих - там.
- Ты так просто отказываешься от нашего откровенного разговора, того, - той прошлой нашей встречи? Я открыла тебе душу…
- Ты не говори мне этого. Ты хорошая, может быть. Может быть, ты по-настоящему исправилась где-то, или сама по себе ты хорошая, но, может быть, ты убийца или вор порядочный, а я не хочу углубляться в это.
- Я? Дорогой, я? Посмотри же на меня. Какая я…
- Одно то, что наверху я, на свежем воздухе, понимаешь, осознай, что я – наверху, а ты? А вы ещё здесь – за клеткой, это многое, я думаю, объясняет. И что бы ты-вы ни говорили мне о любви там и все такое – это, может быть, манипуляция. Это чистой воды манипуляция, да!
- Но ты ведь тоже преступник, вспомни, если ты утверждаешь, что те люди внизу – преступники.
- Нет-нет. Уж, позвольте, нет! Я есть я. Вы - это вы. Когда-нибудь я сойду на берег и навсегда покину этот танкер. А вы – будете ещё долго тут скитаться по океану. Я есть я, извините-с. А вы – это вы-с. Не путайтесь и меня не путайте!
- Она не твоя жена, не твоя. Ты не смей ее слушать, свою Раечку, - Евгения зло и напряжённо посмеялась.
У меня не было слов, не было слов, не существовало, чтобы выразить, выразить всю неприязнь, все негодование своё вдруг нахлынувшее так на меня, дикое негодование. Она же не убирала призЫвного взгляда, выпрашивающего, выпЫтывающего что-то, сверлЯщего.
Мне захотелось молча развернуться, уйти навсегда, задраив люк и - навсегда, и никогда-никогда больше здесь не появляться, никогда, но что-то держало.
«Что?»
- Она тебя использует. Она выбрала тебя из сотни таких же оборванцев.
- Ну, и? Я и это знаю. Допустим. И что?
Девушка пошатнулась, видно было, что сознание подводило. Она взялась пальцами за виски и сильно зажала их, прикрывая глаза.
- Ты упоминал имя Анна, помнишь?
- Да, вроде, да.
- Мы тут лучше ориентируемся: кто есть кто. Так вот она твоя бывшая, настоящая жена.
- Ух, ты! Новость-то! И где же она? Там, с вами?
- Я не знаю, что ты сделал с ней, но ты сидишь из-за неё. Здесь ты был все это время из-за неё. Из-за неё – по-закону. И здесь ты помнил свой проступок, грех свой помнил. Но там, наверху – все по-другому. Там все забывается. Потому ты не хочешь объединить знание и чувства в себе?
- Знание и чувства? – Повторил я забавную мысль. – Интересненько. По крайней мере, - подумал, - зачем мне это?
- Затем, что тебе никогда не выбраться отсюда. Если даже капитан не может сойти на берег, что говорить о нас?
- А Рая, а те люди с катера? Мне показалось эдак странное, веришь-верите ли, что все намного проще. Я думаю – все намного проще! И ей, например, как нормальному человечку, как и мне –такому же, очень даже несложно будет однажды покинуть это суденцо.
- Ты веришь ей, и не веришь мне, - Евгения поморщилась. Головная боль мешала ей говорить. – Вы, как бараны, мужчины – любите одну и ту же женщину, и придаёте ее же с другими. Одна женщина и одна судьба, вы этого не можете понять…
- То есть, твои слова о любви ко мне якобы – была фальшь? От группы тех женщин, которые презентуют себя единственными?
- Я хотела проверить тебя, я хотела напомнить тебе чувства. Мне не удалось, да. Я подумала, что тебе придёт воспоминание об Анне. Что ты с ней сделал?
- Да, ничего я ни с какой Аней не делал. Я вообще не понимаю о чем речь? – Я помолчал. Евгения ждала.
- Сделал, сделал.
У меня снова вызрело стойкое желание – уйти, уйти, выскочить. Развернуться, уйти. Не глядеть в эти пусто-грустные глаза, в чем-то определённо лгущие, скудно лгущие мне.
- Вот ты говоришь, - продолжил я, - капитан, ладно, не может покинуть судно. А у меня есть догадка, что он также взаперти, а? Только его одиночество куда круче вашего преступного товарищества.
- Его одиночество? – Переспросила Евгения. – Его одиночество будет понятно тебе, когда ты поднимешься в рубку.
- Да, что-то не больно мне нужно то.
- И только тогда, послушай меня, для тебя, для нас с тобой начнётся второй рейс. Тогда…
- То есть?
- То есть, только тогда танкер развернётся в другую сторону, и будет держать курс к земле. К настоящей земле, где нас ждут.
Евгения зажмурилась, жестко тёрла рукой лоб.
- Мне немного худо, я сейчас не могу... нехорошо. Я, наверное, снова сделаю, скажу какую-то глупость, но это, поверь, все это ради нас.
- Ради кого, Женя? Ради своры бандЮГАНОв?
- Ради нас с тобой.
- О, да! Ха-ха! Почему ты меня перетягиваешь на свою сторону, а? Что за игрушки? Ты хочешь освобождения? Ты хочешь подняться со мной на палубу, ага? Или хочешь, чтобы я отыскал у жены ключ и просто выпустил тебя запросто, да? Зачем выдумывать все такое?
- Ты забыл - двери замков не имеют. Все может вдруг раскрыться само собою. Если правильно пойдёт исправление этих, как их ты называешь, преступников, хотя я сомневаюсь, что они являются таковыми – все выйдут на волю.
- Ты сомневаешься, что там все бандЮГИ?
- Не говори так. Там все, все там умеют менять осознание. Это только дело труда, времени, может быть. Осознание себя... И, во многом… и не суди их.
- Зачем мне какое-то там чужое осознание, когда это никому не нужно? И мне не нужно, например.
- Затем, дорогой, чтобы проще было расстаться в будущем со своим телом. Иначе все снова повторится: круг преступлений, грехов – маленьких, больших. Тело должно обновиться через мысли. Через - третий рейс.
- Третий рейс, третий рейс, ах-х! – Воскликнул я, - отличненько! Какая ферзь! Шах и мат просто! Мне только тут толковали о первом, с которого тысяча людей слезть не могут, а тут тебе уж третий! Замечательно! Тебе, Евгения, не кажется, что все это фантастика или в лучшем случае легенда?
- Ты изменился...
- Нет, ничего нет, кроме одного, – понять, какого черта мы все здесь делаем, и как отсюда выбраться поскорее. А кто тут плавает, кто тут страдает – какая разница? Да и сказать честно, даже если… Что ты хочешь увидеть в том новом мире, умозрительном твоём мире, который окажется не таким спокойным и сытым, как, например, этот – танкерный?
- А ты разве не желаешь знать: как там, на воле? Ты забыл это… - Девушка попятилась к столу, - я теперь очень устала, мне нехорошо, мне ничего… ничего не понимаю совсем... Пожалуйста, приходи ещё. Прошу. Очень.
- Вот, - я опустился, чтобы передать пакет с продуктами, - угости там.
- Это подарок? О, да. Хорошо, спасибо. Поставь пока здесь вниз. Я сейчас должна уйти, вернусь, заберу. Завтра придёшь?
Я пожал плечами. Я ничего не терял, в принципе даже: если прийти. И поговорить на разные темы, послушать небылички – почему: нет? Скучно ведь бывает.
- Придёшь? – Просила Евгения.
Я кивнул, опустил пакет на пол, тронул ногой, подталкивая к решётке, развернулся, направился к лестнице.
Когда я поднимался и преодолел уже половину подъёма – обернулся. Девушки не было. Пакет, преломляясь от перегруженности рисковал опрокинуться.
«Но все-равно».
Вылез, запер люк.
Меня встретила Рая, проходившая мимо с ведром воды.
- Ну, в гостях побывал?
- Да, - ответил я, не поводя и бровью.
- Как там? Тоскуют? Свихиваются? Вот то-то ж. Смотри, чтобы не вернуться назад. Гордись своим высоким положением. И заметь, - она остановилась, ведро качнулось, выплёскивая воду, - заметь – в высоком моем выборе тебя, как своего любимого мужа – цени!
Весь последующий день я чувствовал себя привольно, раскрепощено. Будто что-то грязное с меня смылось. Да, и по-прежнему не испытывал ничего к своей Рае. И что? Да, можно было допустить, что все рассказанное обеими моими знакомыми женщинами – правда. Пусть. Но душе было легко. А сие есть главным!
Ах, как воздушно-то!
Здесь, на танкере, много намешано, много зАпертых тайн, но мне-ТО какое дело? Для меня на одних весах стояло вольномыслие Евгении, ее не сдержанные высказывания, эмотивные, грустное выражение лица и другое -незатейливая рваная бодрость Раисы, логичный энтузиазм, ловко управлявшееся всеми тазАми, мисками, продуктами.
Я верил в то, что реализм моей названной жены, - Раисы был намного крепче, круче, чем выдуманный мир Евгении с ее непонятными счЕтами рейсов.
Да, я думал навестить камеру Евгении (ну, и думал, ну, и что?) предполагал, не пренебрегал такой возможностью, но, рассудив благоразумно и счастливо, решил, впрочем, не делать этого, по крайней мере, завтра, как мы с ней, несчастной овечкой, договорились.
Моя душа освобождалась, освобождалась от нелогичности существования и на этом обосновывалась редкая радость эдакая, в природе которой не хотелось копаться – нет, не хотелось, но желалось купаться, купаться, ощущать, тонуть, ласкаться.
И все же, за собой я замечал - странные качества.
Я громко и жадно стал поглощать пищу, мне не претило то, как на меня с удовольствием смотрит Рая, при том. И я улыбался ей в ответ.
Я стал находить в ней какую-то прелесть, красоту - даже. Красоту движения ее обширных бёдер, раскачивающейся груди в грязном халате - да. Еда не столь казалась пересоленной - также. И голова ее, причёска, плечи, огромные руки очень даже подходили, гармонизировали в ней - природно.
Так продолжалось ещё несколько дней. Ещё большее равнодушие я испытывал к тем и той – ко всем, закрытой, запертых под стальными люками, пока не случился один казус.
***
Три дня бил нещадный шторм. Танкер бросало из стороны в сторону. Мне было страшно покидать каюту.
Рая сделала перерыв в работе и сутками валялась на кровати.
Я глядел в раскисший иллюминатор на драчливые хлопки воды, пытающиеся плотно овладеть всем, до чего могли добраться, оставляя мыльные пены на стекле. Деревянные ящики, опустошённые разбиты напрочь и сосновые дОсточки разносились по всей палубе, сталкиваясь, скрещиваясь, словно мушкетёры, сражаясь, один с другим.
Хорошенько отоспавшись, Раиса включАла бра и бессмысленно, минуя сразу несколько страниц, читала книгу.
- А скучно, однако, - говорила, шумно переваливаясь с боку на бок, подбирая подолы халата, хватая их так, что они трещали.
Она плевала на измасленный листок какого-то любовного романа – даже не на палец, и продолжала бегать глазами, раздувая ноздри, широко раскрывая рот и зевая.
«Может ли быть такое, - думал я, глядя на все это, - что я, действительно, люблю Женю, а? Откуда она взялась в моей жизни? Неслыханно, нежданно проявилась…
Однажды признавшись в жаркой непроверенной любви, вдруг исчезла.
Или это ревность? Ревность к тому или тем, кто теперь владеет ею?
«Ого!»
Ревность к собственной несостоятельности или? Что?»
- Хочешь почитать? – Задавалась Раиса, отбрасывая роман в сторону, - дрянь какая! Пишут, пишут и ни грамма ничего съедобного. Если жизнь так скучна, так хоть что-нибудь бы интересненькое описали.
- О чем там? – Спросил я, хриплым голосом, не заинтересованно.
- А, ерунда. Тот полюбил ту, та бросила того. Через короткое время последний разлюбил. И та – жалела. Чушь!
- Правдиво, - заметил я и помолчал.
Раиса долго думала, прежде чем ответить, потом вовсе передумала. Продолжала ворочаться на кровати, скрипящей похлеще буйного раздражения стихии за пределами каюты.
- Ты там понимаешь, что, ха! – Наконец прорезалось в ней ответом, глубоко всхрапнула, собираясь снова впасть в сон.
«Все ведь начиналось правдиво и со мной: я ненавидел жену, которая не является мне женой, я лез, черт знает куда, чтобы выяснить, черт знает что, но выяснил же. Выяснил же! И отступил. Отступил - и отпустил. Разве, например, с выдуманной Анной не могло бы быть точно так? Разве сие сложно – просто отпустить, отойти, не жалеть, прости… Ничего нельзя вернуть теперь, - чувства и Евгению… Хотя бы поглядеть в ее глаза, объясниться… А зачем? Находиться в плане магнитного исправительного соленоида корабля? Где тут ложь, где тут вариант неправды? Пойди, разбери. Разве могут быть так правдивы наши отношения здесь или где-то ещё? Надо по-справедливости обладать тем, что имеешь сейчас. Но Анна… Ха!»
Анна. Что было мне в имени том? Настоящая жена?
Если я, допустим, преступник и, действительно находился в исправительных трюмах - там, и помнил все… То почему забыл? Значит, это было не столь важным? Грех мой был зачтён, запечатан, и он уже не является ошибкой. Значит, все ерунда, как этот любовный романтический роман, ёмко пересказанный Раечкой. И, значит, надо просто тащится до полной победы швартовки танкера, этого дьяволова, дьяволова танкера. И – плевать на страницы. С какого бы перепуга я лично полюбил Евгению, например? Она-то тут при чем? Просто я переживаю. Ну, да, где – то так…
«А зачем: навязчивый дурной вопрос?»
Как начинается это ощущение привязанности кого-то к кому-то? С переживания. Доброты, отзывчивости начинается, с крючка начинается. Горячего или горящего сердца?
«Ну, не смеши!»
«Ах, как же и когда же все это кончится!?»
Раиса громко всхрапнула.
В иллюминатор влетела доска, перекрывая собой рыдающий горизонт неба. Волны вздыбились, зашипели, подняли крыла коршуном и упали навзничь, рассыпаясь тонами воды по палубе.
«Что за чёртово чувство, чертово? – Продолжал думать я, - и не было бы его вовсе, если бы я точно знал, что Евгения исчезла навсегда, то есть, не исчезла, а есть – ничтожество, изменница, но это было бы точно. И ничего не могло быть с ней итак дальше, то есть, никакой перспективы. И тоже даже если бы и была – зачем?»
И тут я вспомнил, что служило явным доказательством присутствия Евгении наверху судна – пропавший дневник мой. Ведь Раечка в краже не призналась. И это, может быть, подлость Евгении! К тому времени я пересмотрел все вещи, все шкафы, всю посуду, дабы найти его. Даже в сейф жены подглядел. Нет-нет, его не было.
«А что если она утонула вместе с ним, Евгения моя? Не смеши!»
Я сверился с собой, собственными ощущениями, и ничем во мне не отозвалось.
«Да, - приходил я к выводу, - это просто самобичевание, самолюбие, честолюбие или ещё что такое. А жизнь это, на самом деле, презирает. А, вот, совесть, сука, забавляется!»
«Если бы Райка стянула мой дневник, она бы давно бы его предъявила, мы бы посмеялись, все забылось. Океан забрал мое прошлое. Океан забрал Евгению. Евгения того заслужила!»
В эту минуту, показалось, сама вода успокоилась, утих вой. Волны лишь бесшумно качали судно, не достигая верха палубы.
«Рая все контролирует. Все объясняет, - думал я, - ещё бы мне рассказать о трёх рейсах. Это, наверное, бы хорошо позабавило жену. Край. Апофеоз! Мой край и крах, полное погребение всех идеализаций. И я и так я и сделаю! Абсолютно бесспорно!»
Одна из волн хлопнулась о борт танкера таким образом, что все в каюте нашей зашаталось и, обернувшись к жене, я увидел, как дрогнуло ее объёмное тело на кровати.
Но она - крепко спала. Ещё несколько минут я глядел в иллюминатор.
Меня завораживало иссиня-чёрная атмосфера происходящего. Но вот-вот, скоро должен был закончиться шторм и вновь танкер поплывёт по плавким волнам в бесконечное путешествие.
«А что если бы было правдой рассказ Евгении о рейсе номер два или три? И тогда, выходит, танкер изменил бы курс? И почему – нет: тоже?»
Эта мысль меня взволновала, и все переживания вернулись вспять.
«Черт бы побрал эту девку! Где она?»
Собираясь уже покинуть свою позицию, дислокацию наблюдения, я вдруг увидел женщину, бессильно цепляющуюся за шлюпку руками, - там на палубе.
Она была в белой длинной одежде, босая. Я узнал Женю. Минуту я не мог поверить глазам. То, оборачиваясь к Раисе, то, возвращаясь взором к иллюминатору - девушка не исчезала. Она стояла и глядела в мою сторону. Она видела меня. Я оторвался от окна и, переживая внутри себя рычащие противоречия, пересел на ввинченный к полу стул. Жена спала. Я слышал ее привычное ровное дыхание и был уверен, что отдых надолго.
Оделся, натянул куртку, обул резиновые сапоги. Подумал. Подхватил тёплую кофту жены и ещё кое-что из обуви. Тихо пробрался к выходу, открыл дверь. Колючий ветер тут же сбил меня с ног. Я едва удержался на ногах, приседая и выкручиваясь всем телом, стараясь не ронять вещей, прихваченных мною. Девушка, держащаяся за борт шлюпки наблюдала за мной.
Да, это была Евгения! Я поспешил к ней.
Сгущался вечер. Это - на руку.
Первым делом, мне нужно было одеть, обуть мою пропажу, отвести куда-нибудь, где-нибудь спрятать. Подобравшись к Евгении, я, так же, как она крепко схватился за борт шлюпки и держался изо всех сил. Руки Евгении были покалечены. Пальчики худы, белы и кровили. В два последних шага, я подлетел к ней, обнимая промёрзшее тело ее, охватывая тёплым объятием ее, прижимая всем сердцем к себе.
Волосы мокры, грязны. Лицо испачкано, и, мною предположилось - намеренно. Возможно, таким способом она маскировалась какое-то время, прокрадываясь ночами к еде, ходя по нужде, следя за нашей парочкой. И все же была при своем преступном мнении?
- Ну, что ты! – Крикнул я ей в ухо.
Она закрыла его, не выдерживая больше никакого шума, и все также крепко держась другой рукой за лодку. Я попытался оторвать ее и набросить на неё кофту, скидывая под ее ноги сапоги. Она поняла, и принялась натягивать на себя все, стуча глазницами, зубами, краешками солёных волос, обдавая меня жутким ознобом, проистекающим на расстоянии.
- Я искала тебя, - говорила девушка, - я долго искала тебя, запутавшись в этом танкере. И вот – нашла!
Набросив на себя свитер, обув обувку, она тут же кинулась снова ко мне в объятия.
И я принял ее, как первый раз, но теперь, кажется, это была и не жалость, помощь или поддержка? Это была тайна? Это было чувство, пронизывающее нас обоих до мозга костей? И мы так стояли ещё минуту, оба, понимая, что это было в то же время очень опасно.
- Идём, идём! – Потянул я ее в сторону.
Я знал, где есть отличное убежище. Та моя тайная дневниковая каюта, где чрезвычайно редко была Раиса - она годилась. Девушка была совершенно ослаблена. Она старалась делать шаги по громыхающему плато разъярённого танкера, где за бортом пылали страшные волны. Я поднял ее на руки, и она показалась мне невесОмой, легчАйшей, и именно это спасло от яростной волны поднЯвшей на нас силы и ударившей - в меня. Я смог удержаться на ногах, несколько раз переступая с одной на другую шатко маятником.
Евгения прикрыла глаза, прижалась ко мне сильнее. Казалось, она была без чувств. Стоило огромных усилий, чтобы по скользким доскам и кишАщему на нем разбитыми телами шевелящихся медуз добраться до Избранной каюты.
Я бережно спустил безжизненное тело к своим ногам, чтобы открыть дверь.
Не спеша, подхватив снова на руки, и внёс в уютную, тёплую каюту, положил на тахту, вернулся и запер дверь. Несколько минут прошло в полной тишине. Я слышал ледяное дыхание. Я разглядывал каждую черту ее лица и поражался, как раньше не смог разглядеть эту красивую женщину. Колени ее вдруг дрогнули, она глубоко вздохнула, приходя в себя. Откашливаясь словно от утопления, задыхаясь одновременно, раскрыла зелёные глаза.
- Да, это ты, - прошептала, - я точно вижу, что это - ты. Я искала тебя, я заблудилась. Мне было плохо.
- Где ты была все это время, пряталась? – Спросил я, отирая воду с ее лба.
- Я искала. Я глядела в вашу комнату, видела и тебя на палубе, и не узнавала почему-то. Я боялась, я думала, что попала в какое-то иное странное место, на чужой корабль - думала, но, возвращаясь к своей клетке, понимала, что все ещё - здесь. Мне пришлось жить в той лодке, под брезентом. Моя комната меня уже не могла впустить.
- Что же случилось, почему это так стало? Ведь я приносил тебе еды, и она исчезала.
- Ты приносил? Нет, я не брала. Значит, кто-то там ещё освободился?
- О, да! История! Скоро, хочешь ты сказать, здесь на палубе соберётся куча народа?
- Но нет. А хотя… Они не могу понять механизм соленоида танкера. И, скорее всего в помутнённом состоянии только способны принять подарки, но мы, вот… Боря, мы теперь должны быть вместе навсегда!
- Ах, да, конечно, - говорил я, пытаясь успокоить девушку, - безусловно - и навсегда.
Я медлил в продолжение речи. Я не понимал, как все вдруг могло перевернуться во мне, обратиться на сто восемьдесят градусов, - где-то как-то: то туда, то сюда. И был ли я верен себе, произнося эту или ту клятву?
Евгения пытливо глядела в мои губы.
- Да, - повторил я, - навсегда, да, ладно.
В дверь, как молнией ударила волна и растеклась там лезвием проникая, струясь тоненькими, острыми струйками в нашу каюту.
Мы посмотрели в одну сторону разом, потом обратились друг другу.
Евгения делала очередную попытку подняться.