16
Я тащИлся к своей камере, когда издалека увидел толпящуюся группу людей. Дверь моего дома захлопнулась за последним из них. Они не спешили, крутили папиросы, зажигали скрутки, помогая друг к другу.
«Кто бы ты ни был – оставайся посторонним!»
Моя суть рвалась мчаться вперёд, однако я намеренно сбавил ход, и именно это отметил один из группы ревизоров, бросил на меня жест. Все обернулись.
Я приблизился и увидел в группе Кипа – парня исчезнувшей Рады.
- Ну, - спросил он, потягивая дымок, - так где, сэр, вся ваша мебель?
Я молчал. Мне нужно было время настроиться.
Щурясь, Кип пытался снять с меня нужную для него информацию, внимательно изучал с ног до головы, не упуская ни тени движения.
- А где ваша? – Нашёлся ответить я.
Группа наперебой засмеялась. Главному - было не смешно. Было видно, что он воспринял лёгкий мой ответ за насмешку. Но я сам ещё не мог понять, что так, что такое из меня вылетело.
Он отбросил самокрутку, сплюнул в сторону.
- Я путник и не ношу с собой мебель, - предложил он беседу.
- Я тоже. Мне просто нужно провести здесь некоторое время, - ответил я.
В команде переглянулись.
- Видите, - заявил Кип, - я говорил: светлая лошадка. Пытается выскочить вперёд всех нас. И, знаете, ему это удастся, если его тут не приглушить – ведь выскочит же! Как бы нам, ребята, локти не кусать потом.
- Я никого не трогаю, и вы, пожалуйста, не трогайте. Я не вмешиваюсь в вашу жизнь…
- Это не жизнь, - парировал Кип, - ты прекрасно знаешь. Мы все спим, и спим довольно глубоко, каждый понемногу пробуждается временами. Однако есть такое правило, - правило имеется такое в среде общества: выйти мы все желаем коллективно, а ты уточку золотую из себя выстраиваешь, да? Как же так? Не положено, нехорошо и некрасиво.
Мне нечего ответить. Внимание переместилось на подушку в руке одного из бандитов. Я узнал ее. Она была в кровяном поту Нэникэ. Нэки на ней спала.
Меня потащило на всю эту свору без всякого рассудка. И тут никто ничего не успел понять, как я оказался нос к носу с Кипом.
Толкнули - попятился. Кипа оцепила охрана. Они все выше его были, скрывая его фигуру и лицо. Но он дал знать из этого мёртвого крепкого узла:
- Ну, ну, говори! Говори, что хотел сказать!?
«Мне нравится ставить перед собой цели. Эдакие планки-задачки. Только осилишь один маршрут, имеешь право гордиться собой, как впереди тебя - новый. И ты стремишься к новой цели, новым дорогам, чтобы открыть их для себя и для тех, кто пойдёт за тобой. И это придаёт смысл каждой минуте жизни».
«Если ты пробовал хоть раз, то остановиться уже невозможно».
«И рядом вдруг с тобой, их множество (такое множество!) оказываются люди (их множество – как же я не замечал!), заражённые той же «болезнью».
- Где та самая красивая из той самой красивой Темноты, а, где? – Пытал Кип. Он вышел из заградительной цепи, желая видеть меня вполне.
- Какая самая такая? – Задыхался я. Подушка прислонена к стене камеры.
- Никто не возвращается ниоткуда и ни с чем. Всегда у всякого есть заначка, нафталин, заточка эдакая для Айвы на алтарь, понимаешь? Вот, погляди-к, мои молодцы, - он бросил взгляд на свою охрану. Я – вор в законе, а ты, птица, какая? За что мотаешь бЫль? Почему никто о тебе ничего не знает? По какой статье идёшь?
- Я не в курсе никаких статей, я не знаю совершенно…
- А-а-а, - Кип выдвинул указательный палец кверху, - абашабился, Алеша, алмазно благодарь укрЫл! Ты не артист, не артиллерист, не бажбан ты. Ты – шутник. Шумливо-балдежный шутничок. Но ты не думай – меня не обойти. Где Рада, знаешь?
- Я-а!? – Мне самому понравилось, как радостно, искренне, честно вывалился этот вопрос.
- Он не знает, - кто-то ответил из толпы.
- Ты молчи! – Прервал Кип, - пусть - сам!
- Я? – Повторил я, - я не имею понятия! Это же ты…
- Бананчики бы, да этому фраеру в грудь бы! – Вновь отозвался кто-то из группы.
- Ты понял? – Кип согласился с данным высказыванием, - убить тебя потихонечку да зарыть. И, знаешь, почему мы это не сделаем? Потому, что закопать тебя негде, присыпать нечем – земли-то нет. А, вот, деть тебя куда-то надо. Так как?
«Ты узнаешь меня, не сопротивляйся!» - Возникла фраза в моей голове.
«Мне нЕчего бояться. Если бы они могли, они бы давненько уложили в ряд!»
Я дал несколько шагов вперёд, толпа расступилась. Я поднял подушку Нэки и взялся за ручку двери.
«Если она убита, я не знаю, что сделаю!»
«… не сопротивляйся!»
Я был настолько уверен в своих намерениях, что никто не проронил ни слова. Глядели лишь вслед. Хотя у них, у всех была минута, - целая минута, чтобы противодействовать. Никто – ничего.
Я открыл дверь, вошёл и заперся. Снаружи о чем-то советовались, потом все стихло.
Нэникэ я не мог найти, перерыв все вверх дном. И только успокоившись, присев на табурет, заметил в углу циновку переборчиво розового цвета. Раскрутил ее. Нэникэ собралась всеми силами, она свернулась в тугой свёрток, дабы спрятаться. Она не дышала.
Я зажал то отверстие, которым предполагалось быть носом моей славутницы-уродицы, глубоко вдохнул, прижался губами ко рту ее и сделал выдох. Ещё и ещё. Минута за минутой – вечность. Вот ручки ее дрогнули, она открыла глаза. Защитные склеры не сразу разомкнулись. Зелёный зрачок проявился, она взглянула на меня, и у меня помутилось - я потерял сознание.
***
Душа берётся не в шутку за работу не тогда, когда ей прохладно или когда припечёт. Она осознает себя во льду, кромешном льду нынешних ситуаций и пытается просто размять суставы, как бы. Это так необычно и не особенно увлекательно, но таким образом, она успевает ухватить глоток своенравного воздуха, тайком, - Вселенского потока атмосферы. И дальше – d;j; vu. Дежавю повторяет вновь и вновь. А потом.
А потом нас судят…
Мне причудилась девушка, нет – целая история с ней, которой суть я не мог отрицать в ее выразительности и полнейшей реальности. Это было как свежее воспоминание.
- Ты вчера, сидя на берегу водоёма, говорил мне такие слова! О древности семи планет, о том, как их видели предки. Ведь, правда – сейчас они давно-подавно не на том месте, как мы их видим, звезды, а?
- Да, - отвечал я, - это наука. Не я придумал. Свет, скорость…
- А интуиция? Так, кажется, в науке это называется? Ты говорил тоже. Я ее никогда не чувствовала. Хорошо ли это?
- Ты не чувствовала? Не смеши.
- Нет, честно.
- Как же… как же это, может быть? – Посмеялся я, - этого никак не может быть.
- Так: может быть. Просто так: может быть. Ты не можешь это просто так принять, да? Представить, не можешь? Я плоха? Если с тобой, такая как я, разве этого, только лишь этого не достаточно?
- Лишь присутствия – нет. Все идёт оттуда! – Я ткнул пальцем в железный потолок.
- Из соленоида, ага. Сказки. От магнитов танкера. Это ты - смешной.
- А ты знаешь об этом: о мощи танкера, о его магнитах?
- Да, я – да. Не все интересуются. Есть и неверующие. Но я – да, верю.
- А я, - отметил я, - я – знаю.
- И что? В этом большая разница?
- В этом огромнейшая разница плюс ответственность. Иногда лучше не знать, это тоже понятно: меньше знаешь, лучше спишь…
- Вот! А я с тобой будто вовсе и не сплю. Что-то бывает так: щекочет в животе.
- Ну-у, это положим…
- Ну, это, - прервала она, - это не важно, правда?
«Назови своё имя!» - Пронизывало меня изнутри, - во сне – изнутри, - моё сознание, и я уж было, открыл рот. Она глядела в него и ждала-ждала, а у меня вылетело, что я должен был спросить. Мгновенно.
- Идём сегодня? – Задала она темп.
- Куда?
- Ого! Куда? Брать одежду. Ты же обещал. Обещал, что женщина твоя должна выглядеть очень хорошо и выгодно, разве не так?
- Ах, да, припоминаю… Этот склад… Это общественное хранилище. Нам нельзя воровать, иначе беда будет.
- Снова своими сказками! Как я ненавижу тебя за твой язык! Я не верю в беду, в судьбу. Чушь это - астролябия! - Заявила она, - Моника не верит в беду и судьбу, понял? Моника привыкла быстро действовать. А не действовать быстро – вариться в печи, жарится – точнее.
- Кто такая Моника?
Девушка сидела полминуты молча. Я видел - она чем-то расстроена.
- Ты меня или разозлить, не понимаю? Или унизить, уничтожить - что? – Задалась она, - Моника – кто? Моника – я!
- А-а-а, - память ко мне возвращалась.
- Почему ты такой гад, а? Вот, скажи, объяснись, будь любезен. Ведь можно объясниться раз и навсегда? Ведь можно, ведь? Если ты ко мне ничего не чувствуешь…
Я тебя ждала пять! Пять месяцев ждала, когда ты свалишься в наш лагерь, черт, а ты? Ты обуваешь (не скажу даже: одеваешь) на себя какую-то подлейшую маску и за ней все прячешься, прячешься. Где ты сам, где? Ты раздваиваешься в моих глазах, просто мельтешишь! Ты предпочитаешь казаться мне загадкой, но это же не так, признайся!
- Что-то мне не понятно вообще, - пробурчал я.
- Ты приворожил меня, эдакий бесогон. У меня, знаешь, какое стойкое желание? Убить тебя. Убить! Разрушить твой бритый шилом и дать деру! Вот, если б хоть знак закона на моей стороне, хоть знак бы, – кажется, не задумываясь разодралА! Зачем ты в моей жизни, а, зачем!?
- Ну, э-э, Моника…
- За-ачем?!! – И она, закрыв ладонями лицо, принялась рыдать.
Я поднялся с места.
Глушь.
Железные стены отталкивают нижние тона плача. Все гудит. Если не прекратить женское рыдание – что-то с чем-то войдёт в синхронизацию, и что-то где-то непременно лопнет. Дно танкера разойдётся по швам. Но Верхние об этом узнают, после того как нас всех тут затопит.
И я соглашаюсь со всем, со всеми условиями, что она предлагает. И мы идем на преступление.
Наши сумки набиты до отказа. Нам некуда особо прятать все эти вещички. Глаза Моники горят. Я вспоминаю, я вспоминаю вполне, наконец, кто она есть и общий наш грешок…
«Нэки!?»
- Что ты сказал? – Спрашивает она.
- Нет, ничего.
- Мне показалось?
- О, да.
- И как ты думаешь, во что сегодня я наряжусь? Мне нравиться, когда ты смотришь на мои ноги, когда ты обнимаешь меня вон там, - снизу. Ещё танцевать мне нравиться, целоваться, а ты такой-сякой…
- Я понимаю, что ты снова скоро…
- Что?
- Что? Ускользнёшь к своим ухажёрам, да?
- Нет, если я люблю, то…
- Ну?
- Я не могу тебе клясться в любви постоянно, извини. У меня тоже есть, э-э, некоторая свобода решений. Я – девушка пока незамужняя, не забывай.
- Сама же предлагала.
- О, когда это было! Вспомнил! Увы, дорогой, нужна интрига. Без интриги, вы мужички, расползаетесь как тараканы.
- Как те, в среде которых мы живём сейчас?
- Как те. И что? А ты, знаешь ли, какие они тёплые?
- Они? О, Высший! Они – мерзкие, скользкие чешуекрылые…
Моника рассмеялась.
- Чешуе...? – Она занялась хохотать громче.
- Тело плоское, овальное, - успокоившись, стала пояснять, - голова треугольная, а иногда даже сердцевидная. А если бы ты слышал, ах, как они умеют грызть! Как умеют! Это тебе не в душу лезть! Они о душе ничегошеньки не знают, потому оскорбить, задеть не умеют. И это очень даже распрекрасно. Это намного лучше тех твоих фантазий о людях, - тех верхних, которые то и дело убивают друг друга словами, бомбами, законами, и… А вот тараканы – лучше.
А надкрылья, эх, плотные с мелкоячеистым жилкованием. Крас-с-сота! На них, как на ладони – вся судьба их. Я в этом, кстати, разбираюсь неплохо. Хочешь, тебе погадаю?
- Шутишь?
- Брюшко, удлинённое из восьми-девяти склеритовых частей. Их душа, наверное, там, как ты думаешь? Ведь душа есть, а? Мне это надо знать.
- Мы с тобой договорились – без измен, - напомнил я.
- Но ведь как, скажи, как, скажи, я смогу познать мир, этот тёмный подвальный мир, этот грязный, скучный подлый мир, если не стану обращаться с обитателями его. Как же? – Она взметнула бровями. Она говорила искренне.
Я не понимал эту профурсетку, проститутку. Я сам бы задушил ее своими руками и непременно это сделаю когда-нибудь, потому что женщина должна принадлежать только одному мужчине. Но я любил ее, черт возьми, я любил. И лишь эта гнилая идея, лишь она – слепая, неестественная идея сдерживала меня всякий раз, когда она глубоко удалялась в сон.
Одно – кремень: если хоть раз, хоть разок – она обязана будет умереть от моих же рук. Клянусь!
Пускай ещё на триста тысяч лет я да пребуду в темноте, да по подвалам шастать - пусть, но моя суть, суть будет удовлетворена.
«Я люблю ее».
«Я, невозможно, противоестественно, противоправно, вымученно, уродливо, патологически и извращённо, НО я – люблю ее!»
***Следует***