Я ведь завещал, не ходить лишний раз, не беспокоить.
А-а, это ты, читатель… Пришёл? Тогда слушай...
Фото из музея МИХМАХ
…Ну, давай спрашивай об ангажированности советской литературы. Ты ж пытался спросить как-то… Тогда в этом вопросе чувствовался какой-то подвох… А что плохого в этой ангажированности? Я пишу, я предлагаю свою книгу, ты покупаешь… Мы тем самым заключаем договор купли-продажи… Но в любом случае я должен видеть своего читателя, вернее, покупателя…
И чем я отличаюсь от сапожника, который шьёт обувь на заказ? Обувь понравилась, идёт на расхват, а книга – пошла… Пусть она даже и пОшла… Но идёт! Не нравится – не бери! Другое дело, если иных книг в это время на прилавок не выбрасывают… А некоторые книги только из-под прилавка и продают… И того хуже, как у нас было раньше, товар не продают, а – дают! С соизволения или позволения… Или – согласно постановлению!
Вот именно в то время, когда я стал проявляться в совписе, появляться на страницах центральной печати, в нашем обществе возник термин «модный писатель»… Да, хотелось мне печататься… Да, хотелось и гонорары получать хорошие… Ну, не хотел бы я быть модным писателем! Было какое-то опасливое ощущение неправды во всём этом, нарочитости…
Привёз я как-то Марье Семёновне резиновые ботики из Москвы… «Ой, какие модные!» – воскликнула она… Не избалована была она красивой обувью… Конечно, не резиновые калошики, а на каблучке, с опушкой по щиколотке, с пряжечкой-застёжечкой… Любовалась, пошли в кино, в Чусовском ещё… Смотрю, ножку вдруг вытягивать начинает по-особому, походка изменилась… И я иду, ею любуюсь, рад, угодил… Через два года уже валялись в ящике для огородной обуви. Не ноские оказались! Так вот, самое модное – не самое ноское…
Чем была хороша Вологда? Своей независимостью! И своей нетронутостью! В своё время была под новгородской республикой, новгородские земли, Москвы как таковой ещё и не было… Татаро-монголы дотянуться не могли, не жгли, поэтому можно было строить каменные храмы… И ведь в советское время прослеживалась эта независимость! Это было в её крови! Провинция!
Да что с неё взять? А если утаить чего захотят, так Москва ведь рядом! Вот и встречались мне иногда интересные документы… В библиотеках, в книгохранилище… В которых когда-то монастырские кельи за тощей стен прятались… Я всё искал свои корни – Астафьевские, поморские… И даже пути отслеживал, которыми они могли идти на восток… Может, по Вологде вниз, к Волге… А может, по Северной Двине и по Сухоне? А рядом Великий Устюг, откуда многие землепроходцы на восток шли… И частенько маршруты у меня укладывались в уже знакомые Каму, Чусовую и речку Усьву и Лысьву, по которым уходили туда, за Камень… Правда, более правильно надо говорить так: ЧусовА, УсьвА, ЛысьвА...
И вот однажды подсовывает мне одна, скажем так – милая библиотекарша безномерную и безымянную папку… А внутри – инструкция Наркомпроса о пересмотре книжного состава библиотек и изъятия контрреволюционной и антихудожественной литературы... Эта инструкция двадцать третьего года была подписана не кем попало, а самой Крупской. К инструкции был приложен «Указатель об изъятии контрреволюционной и антихудожественной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя».
Контрреволюционными книгами считались труды десятка-другого авторов, запомнились Платон, Декарт, Кант… Естественно, Евангелие, Талмуд, Коран… И, что меня удивило, Льва Толстого… Ну, с Толстым, видать, Надежда Константиновна погорячилась, ибо Лев Николаевич, по словам Ленина – есть зеркало русской революции… Льва Толстого, слава Богу, не изъяли… Может, просто частично спрятали от массового читателя…
И я сразу обратился к тем годам, когда по этой инструкции должен был жить и, как массовый читатель, что-то читать в Игарке? Что же я мог читать? Наверное, многое… Потому что под завязку в голове уторкивалось немало… Системы, конечно, никакой… Читал всё подряд, читал Гоголя, Некрасова, Тургенева, Пушкина, Лермонтова и того же Толстого… Конечно, не помню «Анны Карениной» и «Хаджи Мурата», но зато хорошо помню «Кавказского пленника»… Система всё-таки была, скорее всего, её выстраивала та же самая инструкция Наркомпроса…
А ещё помню маленькую книжицу стихов, изданных перед самой войной в Архангельске. Бумага грубая, сероватенькая, неотбелёная… И прочитал я её перед самым отъездом из Игарки… И не в библиотеке, а у кого-то на руках она была… Автора не запомнил… Может, кто из архангелогородцев завёз? В Игарке, на заводах и в порту работали многие архангелогородские… Что меня тогда сразу захватило, так это удивительное и бережное, ещё тогда – на мой детский взгляд, отношение со стороны издателя к автору… Ведь знал, что стихи (особенно стихи!) обязательно редактируют… И ещё как редактируют! Уже сам старался что-то писать… Поэтому сразу же поразило вот это:
Шла я нынче заимкой,
На снега глядела.
Чего за ночь заинька
Напетлял, наделал!
А в другом ещё больше необычного было:
Девка на лавке веревку вьет.
Косы у девки до полу, до пят,
В ковте булавки – головки горят,
Брошка на ковте, пуговки в ряд,
Цветики на ковте...
И как-то сразу угадывался в нём человек, который плотно и хорошо говорит на «О», и стало понятно, почему никто из редакторов не поправил «ковту»… Рука не поднялась! Ведь если исправишь «ковту» на «кофту», то сразу же русская буква «О» будет звучать как-то по-другому… Округлость её сразу исчезнет! И само слово будет не русским…
Конечно, запомнилась эта необычность рифмы: заимка – заинька… Со временем дословность стиха потерялась… Но не забыл окончательно… Конечно, переиначил и долго повторял как запевку – «заимка-заинька»… Но самое главное было потом, когда в первое же посещение вологодской библиотеки я прочитал эти же строчки… Нет, не в том маленьком сборничке, а в другом…
Было это ещё до переезда в Вологду… И ведь это имя я уже знал, знал, что он вологодский – Александр Яшин! Но всю жизнь считал, что строчки про заимку и заиньку написал какой-то никому неведомый архангелогородский поэт… И думалось мне, может быть, он ушёл на фронт, погиб и не проявился как поэт?
А я ведь с этим заинькой полжизни прожил… Многое в моей жизни начиналось с этой запевки… В Чусовском стал я охотиться на зайцев, сколько их было в кустах по берегам реки! С ружьём много не набегаешь, мужики петли ставили, начал ставить и я… Вечером с работы придёшь к себе в избенку на дистанции Третий километр, и на лыжи, через рельсы и по кустам, по тропам на берег Усьвы… Одного-двух, а то и трёх тащишь, уже закостенелых на морозе… Тяжело, но весело! Добытчик! И к Марье: «Гляди! Шёл я нынче заимкой! Пробегает заинька…»
В Быковке жил, но на зайцев уже не охотился, хотя их там тоже была тьма тьмущая… Утром выйдешь на крыльцо «повойдать нарты», как говаривал Иван Панкагир, одно время сидевший на ставных неводах в Боганиде –а они чуть ли не из-под ног порскают… Конечно, стихи те сложил я по-своему и бормотал их без умысла о зайчатине, но что-то, видать, давали они мне особенное, как закладка в книге на понравившейся странице:
Шёл я нынче заимкой,
На снега глядел я...
Чего за ночь заинька
Напетлял, наделал!
И ведь многое в Быковке, прежде чем сесть за стол, начинал с этой моей запевки: «Шёл я нынче заимкой…»