Корзина полная персиков в разгар Игры

«Я не хотел бы, чтобы то, что рассказал, звучало Иеремидой (плачем Иеремии о гибели Иерусалима)»
Эрих-Мария Ремарк

«Мы, русские, не имеем никаких оснований предполагать, — ни того, что мы должны необходимо подлежать тому же закону и цивилизации, которому подлежат европейские народы, ни того, что движение цивилизации вперёд есть благо»
Л. Толстой

Вступительное слово о романе

В романе Владимира Евгеньевича Бородина «Корзина полная персиков в разгар Игры», с пояснением к его отвлечённому названию – «Печальная русская криминальная история» и с указанием конкретного временного отрезка –«1902-1913», автор выказывает глубокое знание истории описываемого периода на обширном историческом и этнографическом материале и рассматривает его с позиции политически «правого». Об этом периоде русской истории имеется немного широких исторических повествований и одно из самых известных – «Жизнь Клима Самгина» Горького, написанное, естественно с позиции «левой», как и большинство художественных произведений современников той эпохи, дошедших до нас. В романе нашего современника Бородина, связанном общим крайне ненавязчивым детективным сюжетом, порой исчезающим за наслоением исторических рассуждений, раскрываются причины русской смуты в эпоху бурного экономического роста и великолепия Серебряного века.  Это скорее не «исторический детектив», который в какой-то степени и «детектив ботанический», но исторический роман с некоторыми ботаническими символами и широкая панорама российской жизни начала века. Исторические экскурсы даже выделены курсивом. Герои бурно обсуждают насущные вопросы той эпохи - от религиозно-философских проблем и острых тем политики, до искусства и сплетен вплоть до «бледных ног Зинаиды Гиппиус», странностей Феликса Юсупова, Николая Врангеля - сплетен, свойственных той эпохе: от высот Достоевского до декаденщины. В подобных дискуссиях участвуют как исторические, так и вымышленные лица. В романе охвачены самые широкие слои населения тогдашней Российской Империи: от высшего света – до простых солдат, старателей, крестьян, бурлаков и босяков. Упоминаются все наиболее яркие российские фигуры того времени, такие как скандально известный Великий князь Николай Константинович и декадент, ставший странником Александр Добролюбов, поп Гапон и Зубатов, Азеф и Савинков, Великий князь Сергей Александрович, искусствовед Маковский, придворные - Витте, Безобразов и Бадмаев, китайский купец Тифонтай, меценаты - Савва Морозов, Мамонтов и Николай Рябушинский, лидеры черносотенцев, Николай Неплюев, путешественники - Гарин-Михайловский, Маннергейм, начальник Московского сыска Аркадий Кошко, иеромонах Илиодор, князь Мещерский, Александр Гучков, Александр Парвус и многие другие, в том числе и малоизвестные лица. Чтобы читатель мог легко отличить малоизвестные исторические лица от вымышленных, в приложении приведён список упомянутых исторических лиц современных повествованию. Все исторические лица выведены под их собственными именами. Допуская произвольное местонахождение исторических лиц с точностью до внутри- или вне- Европейской части России в определённый промежуток времени и некоторые вымышленные реплики исторических лиц, но раскрывающие их сущность, что свойственно большинству романов, автор старается придерживаться лишь фактов в отношении их судеб. В настоящее непростое время, когда часть людей нашей страны очень политизирована, а другая часть безразлична ко всему, когда рушатся последние идеалы и начинается изощрённое и, тем самым более опасное, чем в 1920-е подкапывание под веру отцов, подобные произведения способны подтолкнуть к размышлению: А почему у нас всё не так, как хотелось бы, не так, как было во времена лучшие? Вопрос к самому себе, способствующий духовному росту личности для одних и просто развлечение в досуг для других, но не простая «детективная жвачка», вот что такое этот роман со множеством занятных исторических деталей. Порою же то, что мы склонны в романе Бородина принять за вымысел, например – замысел эсеров атаковать Царское Село с воздуха, оказывается историческим фактом. Автор изданной уже популяризации истории об участии казаков в Большой Игре весьма трезво оценивает исторические факты без явных перегибов, свойственных ультраправым или ультралевым, и пишет с любовью и почтением к истории и культуре своего Отечества. Читатель может просматривать каждый абзац и находить множество исторических фактов, но может и пробежать лишь по более живой сюжетной части.

Историк Николай Константинов.


1. Московское семейство славного генерала

«Он (англичанин-гость): Вообще повинности в России не очень тягостны для народа: подушные платятся миром, оброк не разорителен... Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за две тысячи вёрст вырабатывать себе деньгу. И это Вы называете рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать...
Я (Пушкин): Что поразило Вас более всего в русском крестьянстве?
Он: Его опрятность и свобода.
Я: Как это?
Он: Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню, умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет руки. О его смышлености говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи наши называют un badaud (ротозей, зевака), никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их известна; проворство и ловкость удивительные.
Я: Справедливо. Но свобода? Неужто Вы русского крестьянина почитаете свободным?
Он: Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с Вами? Есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи...»
Из беседы А. Пушкина с не предвзятым гостем из Англии

«Как хотел бы я уметь играть на флейте. О Боже, как бы хотелось мне! Не просто играть, конечно, но обладать высоким даром флейтиста. Козлорогим паном скакать по лугам, судорожно сжимая в кулаке заветный инструмент. Или просто, мокрой усталой птицей, взгромоздиться на скалу, на которую не взберётся и лучший альпинист, и созерцать вольный простор». Сергей Охотин окунает гусиное перо в полупустую чернильницу очередной раз, но дальше уже не пишется. Он признаёт лишь гусиные перья и придерживается мнения, что стальные непременно уплощают высокую прозу и поэзию. И далее на протяжении всего дня никак не писалось. Удалось лишь очень тонко заточить перо, размяться по тесным комнатам, посмотреть из окна на тоскливую тихую улочку, да раскинуться на диване, в ожидании прихода музы. Но, увы: она так и не нагрянула за весь день! «Бесцельно прожигаемая жизнь», - выцарапывает молодой человек на листе писчей бумаги, когда уже начинает смеркаться, - «К чему всё это? В чём смысл моего существования?». Затем, стыдливо выдавливает из себя нехитрую рифму, какая приходила в голову и раньше:
«Сел намедни в фаэтон –
Оказался тесен он.
Пересел на тарантас –
И помчался как Пегас».
- Опять не то. И что за ахинея в голову нынче лезет? Ничего путного. И стоило бумагу переводить? - Сергей вяло ругнул самого себя вслух и скомкал лист бумаги, а потом тут же схватился за новый и в лихорадочном темпе заскрипел пером:
«Пою псалмы
и псалмопевцем давно я стал.
Но их забыли
и я не нужен
и я устал».
«Так, прекрасно, для этого надо было целый день пролоботрясничать, чтобы, наконец, нашло, - забормотал он себе под нос, - в то время, как братья мои делают карьеру, работают в поте лица, предки мои живота своего за Отечество не щадили, а я...»
Радостно подпрыгивающим карандашом видный, но рыхловатый молодой человек в волнении приписал:
«По озеру Генисарет зари вечерней свет струится.
...апологет...клеврет...» На этом суть стиха внезапно вновь застопорилась. «И не в подборе рифмы дело. Одна декадентщина прёт, не в силах остановить, но я же за высокое искусство! Что значит - воздух просто отравлен ядом декадентства!»
«В амбивалентности души не нахожу я боле смысла
...коромысло...»
«О Боже! Что бы сказал великий мэтр символизма об этом убожестве? Проклятие! Наверное, негоже лезть с суконным рылом в калачный-то ряд! Да с посконным  рылом в ряд суконный, да с посконной рожей в красные ряды не суйся. С калачным рылом, да в булочную тоже. Знай своё место, жалкий писака, бумагомаратель вшивый! Всё одно выходит: «Слон прислонился к слонихе...» На большее не способен!» – продолжал не щадить себя в выражениях молодой человек, заметавшись из угла в угол, да так стремительно, что крупные капли пота выступили на его пухлом скверно выбритом лице.
- О! Осенило! – восклицает вдруг он и хватается за перо, подправляя указательным пальцем левой тяжёлые оловянные очки с душками, вылезающими из под мочек ушей:
«Смрад души. Поэма» - торжественно выводит он, но спохватившись, исправляет на: «Стихотворение» и продолжает:
«Устал от жизни ,
Всё не в радость,
И дико мне от мысли, что забывать уж многое ушедшее я стал.
Погряз в фекалиях своих,
Забыл, как петь псалмы, как выглядит мой дом,
И как звучит рояль.
Уж безысходность и печаль
Одолевают,
Склизкло и гадливо
Прикосновение их.
Воспрять б душой,
Да пароксизм отчаяния
Во мрак влечёт сознание моё.
Найти б Тот Смысл,
Да уж душа расслаблена
И жадно пожирает отходы тела тленного мои...»
Тоска... «Неужели всё? Дальше вновь застопорилось...»
Вдруг, он резко остановился, подбежал к столу и вновь схватился за перо:
«Уж руци, нози опустились,
Культи висят безвольно вовсе».
«Нет, всё. Дальше никак! Утро вечера мудренее. Завтра до полудня сестра любимая обещала навестить. Надобно вовремя лечь спать, а утром успеть приготовить ей что-нибудь лакомое. Московская жизнь развращает. Прозябаю в комфорте, не совершая ни малейшего полезного действа. Нет, негоже так, надобно прекращать всё это. Начинать иную жизнь. Вот и Государь вернул давний обычай проводить пасхальные дни в старой столице. Надобно радоваться нашей московской жизни. К примеру, повести сестрицу на городские празднования Пасхи».
    Серый с мутиной на небесах день плавно перешёл в ночь. Перед самым зарыванием под тёплое одеяло, Сергей вспоминает, что ему следует полить недавно «спасённый цветок», выброшенный кем-то из соседних домов в горшке прямо на улицу. Сбросив войлочные туфли у кровати, он бежит по холодному полу уже босиком в одних подштанниках и выливает добрый кувшин воды под неприглядное странновато-колючее своей шершавостью невиданное им доселе чахлое растеньице. В сумраке молодому человеку кажется, что усыпанные мелкими жёсткими чешуйками листиков ветви в благодарность зашевелились. Он было засомневался, глазам не поверил. Тычет пальцем в веточку пожухшую, а она словно тянется к ладони, ласки хочет. Сергей снимает дешёвые оловянные очки, переносит своё грузное тело к постели, близоруко щурясь на хаос своих одеял, ползая по кровати, подтягивая неуклонно растущий живот, после чего мучительно пытается заснуть. Начинаются попытки выбросить всякую дурость из головы. Охотин часто вспоминал детство, игры с любимой сестрой на даче, если не спалось. После подобных умиротворяющих мыслей можно было успокоиться. Так случилось и в этот раз. «Худенькая девочка в стоптанных розоватых прюнелевых ботинках, стоящая у забора, из-за которого свешивалась буйная масса соседского малинника, давящая кривящееся шаткое сооружение. Девочка ждала обожаемого братца, и они вместе шли в ближайший лес якобы по грибы, но так это говорилось лишь окружающим, а на самом деле они, по большей части играли в прятки, или просто мечтали, сидя на берегу речки, где поменьше комаров. В детстве он больше всего любил рисовать полосу елового леса, синеющего на горизонте в виде нехитрой щётки-силуэта и мечтать о таинственности и нехоженности своего леса. Старшие братья уже тогда смеялись, что он каждый день переводит бумагу на одно и то же, ведь «мог бы намалевать один раз и успокоится». Но нет, Серёже необходим был каждый Божий день свой лес, как продолжение старого. Этим ему хотелось показать, сколь обширен и велик был его лес. Старшие братья отличались исключительной непонятливостью, а Охотин Номер Три, как звали Сергея в семье согласно старшинству, редко испытывал желание общаться со старшими братьями. Всех братьев от рождения отец звал по номерам, как было ещё при Александре I заведено для офицеров-однофамильцев. Возможно, он делал так, желая видеть всех своих сыновей всенепременно офицерами. Но своим братьям Глебу, Димитрию и Аркадию, с их полной посвящённостью своему делу, Сергей по-доброму завидовал. Столь же часто изображал Серёжа и толстенный дуб с серым стволом простым карандашом, а позже и баобаб, когда узнал о таковом удивительном дереве. Рисовал и их в немалых количествах, удивляясь порою сам себе. Прятал рисунки от братьев, да и от родителей, которые бы тоже не поняли унылого однообразия рисунков. «Вот завтра с Евпраксией поговорим, а на следующий день отца надлежит со днём ангела поздравить. Угораздило со Страстной субботою совпасть. Надо будет ещё немного провизии прикупить – в доме моём шаром покати». С этой успокаивающей мыслью разум Сергея Охотина погрузился в глубокий сон юности. Сын генерала Охотина знал, что послезавтра не день ангела, но день рождения отца, который не любил так его называть, поскольку был назван Гордеем из-за упрямства деда, в противу святцам. Едва Сергей протёр глаза с первым лучом солнца, с тем, чтобы перевернувшись на другой бок, вновь отдаться во власть Морфея, как всплыла мысль: « Кто же это сказал: «Страсть к бумагомаранию является, очевидно, признаком развращённости века». Кто бы ни был, но он глубоко прав! Ведь я же просто щелкопёр и никто более, борзописец жалкий. Значит и я развращён! Не зря отец плюётся на декадентщину... А ещё кто-то не так давно сказал, что декадент это утонченный художник, «гибнущий в силу своей утонченности». Звучит изыскано, но только внешний эффект... Не подобает Охотиным гибнуть ради этого». После таких мыслей сон уже не шёл. «Вспомнил: Монтень это сказал о развращённости своего века! Старина Мишель Монтень. Вот поганец, сон мне нарушил! Развращён и я. Изучал увлечённо в университете годами и филологию и философию, а толку-то от меня для общества? Но грех это – впадать в уныние. Надо пойти и побриться для начала. Полезно будет и отдохнуть от занятий мысленных недолго». С утра муза вновь отвернулась от Охотина. Чтобы отвлечь себя от нелёгких дум он порылся в толстой пачке старых газет и взгляд его остановился на номере «Московских новостей» за второе января 1900 года. В редакторском эссе было написано следующее: «С последним полуночным ударом часов 1900 года наступает новый век. На смену отжившего прошлого является новое XX столетие со всеми своими жгучими запросами настоящего и неизвестностями будущего… Кто знает, может быть, именно Отечеству нашему суждено стать той силой, в которой народы увидят оплот международной справедливости, равновесия и мира? … Но если эта миссия возложена на нас Провидением, то для исполнения её мы должны в новом веке ещё старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих и ещё более свято хранить и возделывать их». Сергей призадумался: «Пророческие слова: «старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих». Написано сие уж два года назад, а ведь никто в верхах так, до сих пор, и не «вдумался...» Всю Великую пятницу творчество вновь никак не клеилось и от полного упадка настроение спасло лишь общение с милой сестрёнкой, которая даже вынудила его вместе пропеть Канон о распятии Господа и «На плач Пресвятой Богородицы». Говорили много о других братьях, особенно о Пете, которого вот-вот могли выгнать из университета за долгие исчезновения.

Двор-колодец гулко огласился площадной бранью извозчика в линялом замызганном армяке.
- Ломовой  и ругается, как подобает извозчику. Ничего тут нет из ряда вон,- спокойно заметил сытого вида статный молодой человек, с не вяжущимся с его физиономией жалкими обносками бродяги вместо подобающего костюма.
- Кто празднику рад, тот до свету пьян, - бросил скрипучим голосом худосочный ежистый тип в перешитой шинели, - намедни ж Пасха, Петруша!
    С этими словами долговязый ежистый полез было к крепкому малому целоваться, но был резко отстранён:
- Надоел ты мне нынче, Ермил, пить не дам больше! Грех-то до разговления-то...
- Грех перший слово своё не держать, Петруша...
- Ершист ты, Ермил, да и на тя управа найдётся.
- Ежу для того щетины даны, чтоб собаки не кусали.
Извозчик продолжает басом тираду, смачно сплюнув на мокрый лежалый снег:
- Ты, Петруша, вина давеча обещал, так слово своё держи, мать твою!
- Да вы все мне опротивели уж донельзя. Ну обещал, и дам последний рупь те, подавись.
- Не рубля надобно мне, внимания! Обещал, так сам и угощай, уважь друга. Друга г-рю уважь! - гудит, не унимаясь, ломовой Влас.
- Можешь ли ты, Пётр, войти в понятие? – присоединяет к нему свой скрип Ермил.
- Ладно, чёрт с вами, последний раз нынче! Эй, гуляем! – звонко кричит Пётр Охотин, - все в кабак, все кто Петрушку добром помнит! Давай, Ермилка, лови транспорт!
- Не омманешь ль ты мя? – промычал Влас, всё больше раскисая от выпитого с утра.
    «Ну ничего, последний раз с народом повеселюсь, а послезавтра к отцу надо в приличном виде, поздравлять со днём ангела, чтоб и мать не обидеть, не дай Бог. Успокоить, мол, из университета не выгонят», - эта мысль сверлит, а взбаламученное тремя подряд ночами нутро требует очередной дозы сорокаградусного хлебного вина. «Ох, скверно мне, ох опять начнётся на всю ночь. Третий раз такое безобразие повторяется».
- К Домне Авдеевне! Вперёд! - звонко восклицает на весь околоток Охотин Четвёртый, как звали его дома, а Влас издаёт нечленораздельный рычащий звук и бражная компания устремляется в кабак. Облобызавшись с нетвёрдо стоящим на ногах громогласным Власом, Пётр останавливает коляску. «Господи, и это вместо того, чтоб во храм Божий пойти в такие деньки! Что же это со мной делается? Братья, вон – делом заняты, даже и Серёга, если разобраться, а я... Отцу, так могут и просто памятник водрузить посредь столицы, а я... Всё пытаюсь «в народ войти»... Кажись на днях день ангела у отца... Какой нынче день календаря? Ну, такое в последний раз позволю и – к лешему этих «сынов народа» - пьянчужек жалких! Сначала с годик по кабакам, да по домам терпимости с однокашниками и всё в ущерб учёбе. Теперь и этого мало, всё с отребьем якшаюсь, чтобы сблизиться с народом, понять его, чтоб не как братец Борька, по книгам, да ещё иностранным, о народе хочет позаботиться. Но ведь и меру пора мне знать, не ровен час и спиться можно. Ведь боле хотел себе доказать, что мужик я не промах. В драки всё лез...»
- Не хмуряй чело своё, дружище и вождь наш, вперёд, так вперёд, твою мать! – прозвучало над самым ухом, и пелена подкисшего перегара окутала ноздри Петра.
- Тьфу ты, свинья свиньёй ты, Влас, душа твоя забубённая!
- А я, вот, начал, стало быть, недавно окучивать одну купчиху, да удобрять. Повалять её, за мясистые бока похватать, да и облегчить кошель, заодно...
- Да пошёл ты к чёрту, Ермилка, ну тебя. Да нужен ты, дылда иродова уважающей себя купчихе? – а в сторону Петя добавил, - И с кем связался!
- Выходит, что нужен, Петруша, уже отведал купчиного мяса-то. Сладко! Нынче я угощаю вместе с Петром Гордеичем! – хорохорился долговязый тощий, поскрёбывая редкую колючую бородёнку.
- Ну а как купчина про то прознает, Ермилка, что с тобою будет, несчастным? Мокрого места не останется, дылда ты лоботрясная, - протрезвел от ветра в багровую физиономию Влас.
- Так, вдовушка она, стало быть...
- Чем похваляться-то, коль так? Егозлив уж больно ты... Ты Ермил, никому, брат, не мил, – промычал ломовик Влас и зашёлся дураковатым смешком, - А ты не молчи, Петро, ты с народом разговор ведёшь, не с кем-нибудь, а с самим народом! Так и веди, разговор-то!
- Вот ещё фарисей тут! Да какой вы народ? Рвань, люмпен-пролетарии вы, а не народ, - вздохнул, отмахнувшись, Пётр.
- Хлестани ты её пошибче, дуроплясина, не терплю езды медленной! – гаркнул верзила Влас на худоконного извозчика в синем армяке, - Эй, залётные! Шевели давай своих нечищеных разномастных. Пойдёшь налево — придёшь направо. Не извозчик ты, а водовоз – вот кто!
- Но, полегче. Это тебе не твой битюг . Обращения требует, - поучающе произнес Ермил.
- Своих битюгов ты так хлестать будешь, - огрызнулся извозчик.
    Колёса загрохотали по булыжной мостовой. За поворотом уже маячило знакомое гостеприимное заведение. Сошли. Пётр был недоволен скоростью извозчика и хотел было заплатить поменьше, но когда встретился с усталым взглядом понурой кобылы с неутолимой печалью в овцеоком глазе, то отдал сполна и наказал извозчику кормить животных посытнее. Тут Пётр ощутимо вписался головой в газовый бек, торчащий из стены, и несколько протрезвел. Протянув руку, Петя сорвал веточку первого попавшегося дерева и отчаянно ударил себя по запястью: «Ведь Страстная неделя, как вообще пить-то можно? Опускаюсь... Право завидую я своим братцам Глебу с Аркашкой, которые чётко идут к поставленной в жизни цели. Такое достойно уважения. И Митька цель уже имеет».

Мужичонка в затёртой шубейке до посинения пальцев разминал свою папироску под афишей «Художественного театра», а толпа студентов и курсисток толкалась в хвосте у кассы. Из калориферов в фойе театра тянуло жаром, доносило часть тепла и до улицы, и мелковатого продрогшего мужичка неуклонно влекло поближе, чтобы погреться. Возле театра появился высокий холёный хорошо одетый молодой человек крепкого телосложения, и худая шуба сразу же устремилась к нему:
- Вот, пакет добыт, как велели, Вашескородье, всё как велено было.
- Молодчина, Ухо, - оглядываясь по сторонам и щупая пакет, ответил молодой человек, - вот тебе и деньга за то.
- Благодарим-с покорно, - уныло протянул мужичонка.
    Едва шубейка агента  растворилась в толпе так же, как некогда из неё неожиданно выросла, принявший бумажный пакет уселся на легковые дрожки и понёсся мимо густых торговых рядов с оладьями да блинцами, тающими во рту маслянистыми жамками, различными мазурками с изюмом, миндалём, что сладко хрустят на зубах, и прочими радостями жизни, мимо величия площадей и стен Кремля. Когда за спиной, по ту сторону моста, остались и многоцветные луковки Покрова, что на Рву, извозчик резко свернул в один из малых переулков Замоскворечья и едкий дух конского навоза ударил в ноздри везомого. Возле знакомой радостно-пёстрой церквушки, молодой человек дождался прибытия другого извозчика и поспешил навстречу вышедшему из него довольно пожилому, но ещё очень быстрому человеку с упругой походкой:
- Василий Степанович, вот тут то, что обещал наш Ухо. Проверять не стал, до сих пор не лгал он никогда. Видать искренне покаялся.
- Ну, слава Богу, Глеб, сработано лихо, - деловито распечатывая на ходу пакет, - надеюсь, на этот раз с мёртвой точки дело сдвинется.
    Грузная фигура в пальто склонилась над пакетом, разворачиваемым на сравнительно сухом низком подоконнике, вросшего в землю домишки с наглухо заколоченными окнами. Извлечены слегка помятые схемы и испещрённые мелким почерком бумаги. Глаза Василия Стефанова, до недавнего времени - околоточного надзирателя с огромным опытом, лишь последний год несколько выдвинувшегося по службе, бегают по листам, дальнозорко отстранив их от себя:
- Чтобы тебя успокоить, Глеб, пробегу, а потом уж, сидючи в кабинете – повнимательнее. Ты знаешь, похоже на то, что Ухо подсунули подделку. Не верю я этому. Похоже больше на чей-то разгорячённый бред, не делают так воры дела. Посуди сам, читаю: «Вы, господа полицейские, никогда не найдёте ни меня, ни даже моих людей, а потому даже не пытаюсь изменить свой почерк. Ум ваш не достаточно развит для того. На прилагаемых картах вычертил я известные мне пути подкопов под банк Киевского приказчичьева общества взаимного кредита. Вы можете убедиться, что я знаю эти ходы и, что мои люди взяли банк! Более того, любезные господа, я собираюсь взять ещё не один банк и никто мне не в силах помешать сделать это!» Да у этого мерзавца просто мания величия. Умалишенный, а не вор. Одно могу сказать – почерк тот же, что и в бредовых пометках на месте последнего преступления. Ребята ещё уточнят, но это само по себе занятно, ежели оно так. Какая связь между ограблением банка и тем убийством, без всякой, вроде как, цели? Но, мы обязаны всё проверять, а потому будь добр, Глеб, отправляйся срочно в Матерь городов русских и убедись своими глазами: соответствует ли эта схема всем подготовительным работам по взятию банка, случившемся неделю назад?
    Уже в сумерки оба полицейских расстались с тем, чтобы одному из них ещё раз взвесить все факты, а младшему собраться с тем, чтобы рано поутру быть на вокзале. Глеб-Охотин Номер Два вновь и вновь мысленно пробегал по событиям последних дней, по своим соображениям, рождённым в ходе бессонных ночей: «Весело нечего сказать: не раскрыто ни одно из серьёзных преступлений уже за целых полтора месяца, с конца зимы! Самым непонятным было выставление на показ почерков, вместо использования печатных букв - наглая бравада и, наконец, угрозы, что последует новый всплеск преступлений! Опять не выберусь отца поздравить! Нехорошо, но что делать. Уж он-то, человек долга и чести, должен понять это. Давненько уж и братьев с сёстрами не видел. Впрочем, старшего и видеть-то не хочется последнее время. И вовсе он чокнулся со своей политикой. Похоже, что по ней сходят с ума именно те, кто меньше всего в ней разбирается. Во всяком случае, так обстоит в державе нашей. Да и на Петра глядеть и слушать его стало противно. Тоже рехнулся малый по-своему. Лентяй». Печально увядшие, найденные им на днях подснежники, в неизбежном процессе гниения неуклонно растеклись по стенкам стакана, прилипая к ним. Глеб ещё вчера бережно подлил им воды, но сегодня было уже поздно что-либо делать. « Тлен. И подарить-то их было некому... Разве что маме, или сёстрам...»

Борис, Охотин Младший Номер Один, в тот вечер поздно вернулся со службы. Впрочем, такое случалось с ним всё чаще. Нельзя сказать, чтобы он был рад торчать в государственном банке до ночи, но и домой он не рвался. Всё, что связывало его с супругою, всё очарование её - гордой столбовой дворянки, вышедшей за сына выслужившегося поколение назад крепостного, всё, что вдохновляло Бориса на рыцарское служение непревзойдённой петербургской красавице, внезапно рухнуло и с болью обнаружилось, что за их пылкой любовью ничего не стоит. Взаимное наслаждение телами друг друга внезапно перешло в насыщение, был преодолён некий качественный рубеж, но истинной духовной близости и не оказалось. «Наверное, я – сухарь, так оно и есть и права в этом Настасья. Но кто ж её под венец тянул? А кто даёт ей право теперь из меня всю душу тянуть? От безделья всё. Надо бы её к делу пристроить, вот оно что» - проносилось в мозгу Бориса Гордеевича, - «Если только не понесёт она и в этот год, лишь труд сможет её в чувство привести. Но, похоже, что не судьба ей иметь дитя».
- Ах, Боренька, долго ж ты нынче, - откидывает клок тёмных волос с высокого чела, тонкими длинными пальцами, а сама смотрит косо в зеркало, что подвешено сразу за входом в изящно обставленную переднюю.
- Да, Солнце моё, припозднился, вот, - про себя: «Всё собой любуешься? Да, нескоро ты поймёшь, что пора другую жизнь начать, что ты становишься пережитком прошлого, несмотря на свою молодость, моя дорогая».
- Что-то всё чаще случается подобное с тобою... Хорошо ли это?
- Служба-с, сударыня...
    Сама добротная квартира эта в доходном доме не в радость Борису. Ведь ему, с его общественным положением, пристало бы приобрести особняк уже, да пока руки не доходят. Но главное, что оклад маловат. И карьера не движется уж больше, а все накопленные деньги вложил он в не им задуманное, но очень уж привлекательное дело – азартно приобретать акции! Но, всё больше политика отвлекает. И так почти каждый вечер: если не собрание на службе по поводу планов банка, финансирования сибирской дороги и прочего, то сборище в доме у кого-либо из Союза земцев-конституционалистов . Вдохновенные речи этих истинных патриотов ласкают его слух уже куда более некогда милого голоска жены. Но даже показаться с женой чуть ли не княжеского рода среди этих людей было бы предосудительным. Не мог себе Борис позволить выставлять напоказ красоту молодой жены, словно правоверный магометанин. Лишь в стенах дома, да и нужно ли ему всё это «богатство природы»? Одну тоску в последнее время навевает.
- По-моему, Евдокия уже все яйца покрасила, а я некоторые расписала, - рассеяно замечает Настасья, поводит чарующими дымчатыми очами и удаляется в свою комнату изящно покачивающейся походкой.
- Бог в помощь этой Афдотье, - бросает ей вслед Борис.
    Борис бросается к себе в кабинет и просиживает там над письмами, покуда пышная молодуха Дуня звонко не приглашает всех к ужину. «Вот опять своими талантами к миниатюре кичится. Мнит себя художницей. Без самовосхваления никак». И за постным столом молчание, лишь лёгкие, ни к чему не обязывающие замечания, вроде «не отведать ли нам на Пасху...». Вспоминалась Боре ранняя Пасха детства слегка морозной щемящей весною, когда строгие родители не давали в Страстную субботу ничего, кроме утреннего чая с сухарями, а потом до разговения после заутрени – ни маковой росинки. Даже сахар к чаю не давали, считая его пищей скоромной, мол, его перегонкой через говяжью кость получают. «Глупости какие, - вздыхал про себя Борис, - скоро всё это канет в Лету, как и сама российская монархия. Россия обязана избрать путь прогресса и всеобщего счастья и не нужно нам никаких страстных седмиц. И останется мой братец Глеб, избравший полицейскую карьеру, не у дел». Борис удаляется в кабинет, распахивает окно в желании глотнуть свежего воздуха и злобно выплёскивает в него со второго этажа вазу полную ещё живых не увядших цветов, купленных женой: «Опротивела уже вся эта постная пища, ханжество одно! Один чёрт сгниёт всё скоро». Красивое холёное лицо его искажается мучительно-растерянной гримасой.

В Великий четверг  Охотин Младший Номер Шесть, юный бравый ученик офицерского юнкерского Николаевского кавалерийского военного училища , выходил после исправно выстоянной в полковой церкви вечерни с чтением Двенадцати Евангелий Святых Страстей Христовых. Лёгкий ночной морозец начинал слегка сковывать питерскую весеннюю грязь. Мысли подтянутого молодого человека с едва пробившимися усиками были так же светлы и чисты, как взгляд его круглых серых глаз. Всё казалось ему ясным и понятным в этой жизни: любовь ко Всевышнему и Милосердному, как и долг перед Отчизной превыше всего, его государева служба, долг пред престарелыми родителями, затем и учёба. И весь мир рисовался ему в радужных тонах от весеннего настроения. «Пока ещё нет избранницы сердца, а хочется, но нет, не позволю себе лишний раз с бражной компанией будущих молодых офицеров куда-либо в заведение. Грех это, сперва многому научится надо, а потом уж и сердечному влечению поддаваться! Вот, должно быть, на пасхальные каникулы позволю себе на девиц московских посмотреть слегка. Отпускают меня на каникулы заранее, уважая день ангела отца». Пока что все стремления юноши в этот вечер сводились к тому, чтобы дочитать начатый роман Дюма, томившийся в его тумбочке в ожидании хозяина. Завтра же следовало отправляться в Москву. Неожиданно Аркадию Охотину повстречался старший однокашник из пятой роты Кирилл Ртищев - родственник супруги старшего брата. Чем-то не нравился ему всегда этот парень с гордым аристократическим профилем, а чем не понятно было. Он даже не был излишне надменным, или гордым, но что-то неуловимое в нём оставалось неприятным.
- Ну что, Охотин, отстояли?
- Да, а что?
- Да так, ничего. Вот и молодец. И мне бы следовало.
- Утром сходите, Ртищев.
- Видно будет. Мало что Вы понимаете ещё в жизни, милейший.
- Очень может быть, сударь, - задетый за живое неожиданной резкостью, сухо отозвался Охотин, - но мне пора, - с этими словами Аркадий резко развернулся, щёлкнув каблуками сверкающих сапог.
- Прибывший с вокзала, - бросил ему в след необычно неучтивый в тот день однокашник.
«Да что это с ним нынче? Не с той ноги встал? Всегда подчёркнуто вежлив был со всеми, даже с младшими», - и, с оттенком презрения -, «Красавчик...». «Прибывшими с вокзала» называли в Училище младшекурсников. Ртищев вложил в эти слова всё возможное презрение и Охотин почувствовал, что он хотел показать этим большее, чем только высокомерное отношение к младшему недоучке, но и к «сомнительному» недавно приобретённому дворянству Охотиных. « Да глупости всё. Просто не выспался человек» - буркнул себе под нос Аркадий и поспешил к спальне с романом Дюма. Во всей Славной школе, как с гордостью называли Училище ученики, не было более близкого Аркаше друга, чем Серёжа Бородин , учащийся параллельно, тоже генеральский сын, но из уральских казаков, такого же примерно, молодого уровня дворянства. Мечтатель и ярый чтец, вроде Аркаши, именно он передал Охотину тот самый затёртый томик Дюма. Приятелям всегда было о чём поговорить, помечтать о своих рыцарских подвигах в случае войны. «Ведь кавалерия остаётся осколком былого рыцарства, тех же мушкетЕров, не так ли?! Ведь что-то ещё осталось в этих душах молодых от былого кодекса чести и рыцарства ушедших поколений? Не казаки ли новые рыцари Империи?» – рассеянно носилось в голове Охотина - «Да и не только казаки. Чем это другие кавалеристы хуже?». Бородину, после окончания, предстояло войти в состав Первой Уральской Его Величества Сотни лейб-гвардии Сводно-казачьего полка  и этому можно было позавидовать. Обычно Сотню называли лейб-гвардии Уральской казачьей Его Величества сотнею, или совсем кратко — Уральская Его Величества (УЕВ). Старейшей лейб-гвардейской сотней, из ныне существующих казачеств, была именно уральская с 1798 года, а потому ей принадлежало право именоваться Перовой. Император Павел, как известно, был неравнодушен к доблестным уральцам. Слава о Царской сотне ходила далеко за пределами Училища и в ряды её стремились попасть даже и не казаки. Отец как-то разговаривал на эту тему с Аркашей и велел ему забыть о Сотне, мол, не казацкого мы сословия и нечего туда лезть, каждому, мол, своё. Аркадий столкнулся с Сергеем перед самым входом в спальню, в коридоре.
- Дочитал? – сходу спросил Бородин.
- Да нет ещё, не успел, дела всё.
- А я ещё презанятную книгу раздобыл, - с мечтательной поволокой в светлых небольших глазах на строгом аккуратно вылепленном, но не запоминающемся лице продолжил Бородин, - «Хроника времён Карла Девятого» Проспера Мериме. Варфаломеевская ночь!
- Дашь потом?
- Конечно, куда же денусь,- развёл руками добродушный Сергей с обезоруживающей улыбкой.
    В начале знакомства они всё мечтали с Серёжей сбежать в Трансвааль, чтоб встать с оружием в руках на сторону буров, под знамёна генералов Деввета и Ботты против коварных англичан лорда Китченера, а как выиграют войну, заодно и в путешествие по Африке отправиться. Не ведали тогда, что война уже завершилась, а лишь смутно слышали, что и русские устремлялись в бурскую республику. Потом они ещё годами зачитывались «Питером Марицом юным буром из Трансвааля» и отдавали свои последние жалкие медяки шарманщикам, наигрывающим «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне!», вместо того, чтобы скопить их на мороженое. Много позже они узнают, что совсем недавно в Петербурге побывал старый бурский президент Крюгер и просил помощи бурам, но прозвучал официальный отказ . Общественность России откликается на бурскую войну необычайно бурно. Уже два года служат молебен за здравие президента Крюгера. Парковым окрестрам заказывают «гимн буров». Улицам русских городов уже дают названия в честь бурских героев. Появляется постановка петербургского цирка под названием «На высотах Драконовых скал, или Война буров с англичанами». Пастор голландской общины Санкт-Петербурга Хендрик Гиллот открывает «Центр организации помощи бурским республикам» при «Голландском комитете для оказания помощи раненым бурам». На рынках красуются игрушки, карикатурно высмеивающие Джона Буля. От столичной великосветской гостиной до лакейской только и говорят о бурах и «гличанах». Возникает фраза: «Нынче куда ни сунься - всё буры да буры». В церквах по всей Империи собирают пожертвования в пользу буров и шлют в Трансвааль иконы, роскошно изданную Библию, складни, граммофонные пластинки с записями русских стихов и песен в честь буров. Когда до России донеслось, что бурский генерал Кронье взят в плен, проходит широкая кампания по сбору средств, чтобы подарить ему братину - громадную чашу из порфира. И её послали вместе с листами, на которых расписались семьдесят тысяч человек! Всё это не могло не смущать умов юных романтично настроенных юнкеров Николаевского училища. Вдруг, по Училищу прокатился слух, что где-то на Дальнем Востоке Россия недавно провела войну с безумно жестокими китайскими разбойниками, что с оружием в руках их ровесники-солдаты бьются насмерть за честь державы, а они отсиживаются в туманной столице. Далеко это было, правда... Но негоже так себя хоронить, не по-рыцарски! Толком никто так и не узнал об этих событиях и даже старшие по чину ничего не смогли им объяснить . Лишь позже молодые люди узнали некоторые подробности из старых газет за 1900-й год. Много было разговоров и о македонских восстаниях, последнее из которых турки утопили в крови. Двухсоттысячное турецкое войско сожгло две сотни православных сёл, вырезало несколько тысяч македонцев. После этого турецкий жандарм-албанец убивает российского консула, и царь требует примерно наказать виновника преступления. Всё это глубоко волнует юных друзей-романтиков, зовёт всё бросить и отправиться на помощь братьям-славянам подобно генералу Черняеву в 1870-е годы.
- Вот тебе «гравюра» мамонтова дерева, - заговорщическим тоном произнёс Аркадий, полез в нагрудный карман и протянул другу аккуратно сложенную бумажку с нехитрым карандашным рисунком, - вчера в библиотеке из книг по естествознанию сам срисовал. Владей, это тебе к Пасхе. А для масштаба, внизу стоит индеец. Калифорния!
    Некогда каждый из них мечтал бежать в Америку к индейцам, стать вождём племени и сражаться с коварными бледнолицыми. Лишь после гимназии они осознали, что свободных индейцев уж и не осталось и начало их тянуть в остающиеся ещё неведомыми тропические дебри. В Великую пятницу Аркаша уже сидел в поезде с раскрытым томом Мериме на коленях, поскольку успел добить Дюма, вернуть его и заполучить новую книгу.

Вечером того же дня Дмитрий Охотин Младший Номер Пять, если не считать дочерей, иначе бы ему подобало носить седьмой номер, сидел, как обычно, за учебниками. Шёл учёт лишь более многочисленных сыновей, а дочерей имелось всего две. Ведь и император Александр нумеровал лишь офицеров, а не их сестёр и жён. «Мать наша всегда говорила отцу: «От генерала и должны сыны родиться, чтобы в жилах их струилась кровь солдатская от рождения». Да не так всё вышло. Лишь один Аркашка пошёл по стезе отца. Да и что толку всем идти в военные? Хватает их. А вот учёных в державе маловато, всё ещё из-за границы выписывают. С семнадцатого столетия повелось выписывать иноземных, если богословов и зодчих не считать. Стану настоящим учёным, оценит отец, перестанет недовольство таить и хмуриться, растает. Да один учёный может дать Империи куда больше даже генерала, не в обиду отцу будет сказано. Вот изобрету такое оружие, что и Британия сразу же примолкнет», - размечтался юноша, отложив учебник общей геологии. В голове его роились самые странные мысли о светлом будущем, торжестве науки и всяком таком прочем, о чём последнее время постоянно говорил с ним брат Борис. «Умный человек, должно быть, Боря. Иначе и не должно быть в нашей семье. Папа тоже умён – исторические трактаты пишет. Тоже, какая-никакая - наука. Серёжа всё никак не определится, но полон благих намерений. Вот только Петя, похоже, с пути истинного сворачивает. Не приведи Господь! Надо будет отслужить завтра Всенощную, всё как положено. Сегодня не сидеть допоздна, стало быть. Но скоро пора экзаменов, надо собраться с мыслями. Скорее успешно доучиться и пробиться в Петербургский Горный Институт Императрицы Екатерины Второй», - приказал себе Митя. Но в этот вечер долго не работалось. Глянул в календарь с пометками: «О, да послезавтра отца поздравлять следует!» Митя потянулся к своей «коллекции редкостей» и извлёк из берестяного короба заветные кусочки минералов, а также окаменевшие раковины и пластинки окаменевшего дерева, которые мог часами рассматривать и живо представлять себя в каменноугольном лесу. «Не зря же, грибы, лишайники, мхи, хвощи и папоротники названы тайнобрачными, есть в этих группах растений нечто от былого каменноугольного леса. Ах, как бы мне хотелось забуриться в дебри гигантских хвощей и плаунов, отбиваясь от стрекоз с пол сажени длинной! Вот была жизнь!» Потом юноша полез в свой альбом с коллекцией марок со всего мира. В детстве он страстно коллекционировал марки, но со временем поостыл слегка. Но, когда он уставал, то по-прежнему руки тянулись к заветному альбому и перелистывали страницы с названиями диковинных заморских колоний на марках, что помогало осваивать французский и английский.

Старик Охотин, в тот же вечер, пребывал в обычном деловом настроении и, сидя в кожаном кресле за горой бумаг на могучем просторном столе с малахитовым чернильным прибором с бронзовой окантовкой, с множеством выдвижных ящичков, мерцавших начищенной бронзой ручек. Он завершал очередной труд о Хивинском походе, в коем сам некогда участвовал и даже получил именное оружие от самого фон Кауфмана. Над письменным столом красовались небольшие портреты Николая I и Александра III – императоров, особо почитаемых владельцем кабинета. Этот неутомимый человек со внешне несокрушимым всё ещё здоровьем, будучи за шестьдесят пять, продолжал исторические изыскания не менее рьяно, чем со времён выхода в отставку, что случилось уж немало лет назад. За последние годы он описал все славные деяния своих предков от деда Охотина, Вахрамея, который, будучи крепостным рекрутом, спас офицера ценой жизни под Малоярославцем, за что семья его получила волю. Сам дед успел за кампанию 1812 выслужиться до унтера, поскольку лез в самое пекло, что замечал его начальник и о чём постоянно докладывал выше. Ещё он умудрился оказаться временным фельдшером, что свидетельствовало об его природном уме. Сын его, не менее отважный в бою, покрыл себя славой героя Кавказа и обороны Севастополя. Пуля его никак не брала, а раны заживали как на собаке. Множество соратников оставалось лежать там, где Евграф Охотин каким-то чудом умел уцелеть. Сам Яков Бакланов и другие кавказские псы войны – Засс со Слепцовым  ценили Евграфа. И этим всё сказано. Портрет полковника Евграфа Охотина кисти безызвестного московского мастера украшал стену кабинета генерала Гордея Евграфовича Охотина, героя трёх Туркестанских походов и Турецкой войны. Отставной генерал готов был сидеть за работой денно и нощно, лишь бы не задумываться о будущем своей семьи, но упиваться её славным прошлым. Спокойный взгляд отца с портрета призывал к деланию, но не пустому сокрушению о своих бездарных сыновьях. «Просто не верится: из восьми сыновей, лишь один составил исключение и станет офицером, согреет стареющую душу своими кавалерийскими погонами. И за что мне такое, Господи?» Внезапно в кабинет генерала вошёл его давнишний денщик, ставший за бесконечную череду беспокойных лет другом. В руках вошедшего был конверт:
- Гордей Евграфович, батюшка, вот Вам от Глебушки куверт. Надеюсь, всё в порядке и ничего дурного не случилось.
    Генерал пробежал лист крупно размашисто исписанной бумаги, нахмурился, но ответил денщику, что всё хорошо, но сын не сможет прийти и поздравить отца своего послезавтра с днём ангела, поскольку вынужден срочно ехать по долгу службы в другой город о чём сожалеет изрядно. «Этот хоть делом занят, но отца уважить времени конечно нет...»
- Слава Богу, что ничего дурного с юношей не случилось.
- Ну хватит мне на сегодня работать, Господа гневить, ведь день-то такой особенный, - промолвил задумчиво Гордей, - не резануться ли нам в четвертной, а Прош?
- С превеликим удовольствием, что меня касается, батюшка, - последовало скрипучим голосом из уст сухого маленького, преждевременно состарившегося, человечка с вялой обвисшей кожей, некогда бьющегося бок о бок со своим более удачливым почти ровесником, утопающем в орденах, при окладистой генеральской бороде на мясистом полнокровном лице, изборождённом глубокими морщинами.
    Старики уселись за партию четвертного бостона. Игра не пошла. «Только от книг оторвался и – началось! Всё те же чёрные, вернее – серые, убийственно серые мысли. И лезут и лезут, ничем их не уймёшь, аж тошно! Мельчает всё. Новое поколение уже не то. Ни боевого задору, ни здоровых побуждений и желаний. Где былой русский солдат, где «усач-гренадер?...» Со вздохом Гордей Евграфович выпалил:
- «Богатыри не вы». Ещё Михаил Юрьевич сказал. Ведь как подметил! Народ мельчает.
    Собеседник генерала вскинул брови: «И что это старик чудит? Не к добру это, надо бы госпоже пожаловаться, чтоб на воды его что-ли отправила, аль в кумысолечебницу. Нельзя же столько над бумагами корпеть!»
- Что ни говори, батюшка Гордей Евграфович, а прав их Высокопревосходительство, ой как пра-ав!
 - Да, что говорить, и животина измельчала: были же некогда гигантские ящеры, мамонты, где они в наши дни? А крупнейшего и самого смелого зверя в первую очередь охотники брали. А какой солдат, да офицер прежде других костьми полегал? Тоже приметнейший и храбрейший. Да что говорить: Сама Москва уж иначе пахнет. Не как бывало, а духом смердит фабричным. Последний раз на даче нюхнул я  ароматы сена да цветов, а в детские годы в самой Москве частенько доводилось. А шум какой стоит? Вырождение идёт отсюда, Прохор.
- Так оно и есть.
    Мысли шли на ум невесёлые: «Вот ляпнул про шум, а ведь по совести говоря, в молодости, до появления резиновых ободов на колёсах, металлическая их обивка по мостовым производила ещё больше грохота. Даже сено у окон, выходящих на мостовые рассыпали, чтобы шум колёс поумерить... Но не в том суть. Ведь и в растительном мире то же: где леса могучего дуба, из которых ещё Киев строился? Где лучшие деревья? Под Киевом давным-давно нет, а под Воронежом Пётр всё на флот пустил, а флот-то тот и сгнил. А когда-то землю покрывали сплошь мамонтовы деревья. Что от них осталось? Деревья и те измельчали, что про народ говорить! Рыцарство безнадёжно ушло в прошлое и возобладание бесчестья налицо. Вездесущий торговый дух овладевает землёю нашей. Дельцы делят мир. Мир стал холоден и каждый человек чужд ближнему своему. Ох, не к добру всё это. Одна лишь вера отцов, да  Императорская фамилия – оплот былой Руси. Ох, не по уму я сынов воспитал. Всё занят был, вот и вышло бабье воспитание. Плоды просвещения. Умные очень стали!» А вслух старик добавил:
- Проша, принеси-ка, голубчик, винца по стаканчику, будь так добр. Даже ушкуйников, антильских пиратов, да вольных волжских разбойников давно не стало. Какие раньше авантюристы встречались! Любо-дорого.... Римский Папа-пират , а конкистадоры! Не тот народ в столетии наступившем. Измельчали. С века Просвещения мельчает облик мужчины, изощрившись в одеждах и париках всё нелепее и не сподручнее. Уж и не посражаешься вольготно в великосветских камзолах с чулками и высокими каблуками холодным оружием. Последний рыцарь в истории, не только по духу, но полноценный это Баярд , а если взять вымышленных героев, то Дон Кихот, может и капитан Фракасс. А последний настоящий казак в истории? Уж не одобрявший ли отца моего Бакланов? Да нет, ещё и Серов  со своими уральцами, да и не так давно... Само православие обмиршляется по подобию кальвинизма. А что с искусством творится? Утрачен полёт, голубчик ты мой. Сходи, Проша.
    Прохор, с вытаращенными от удивления глазами, быстро сгонял по коридору обширного особняка на кухню, да так, чтоб ни Гликерия, ни госпожа не заметили и вернулся с немалой бутылью за отворотом сюртука.
- Вот теперь оно пойдёт легче, смогу сосредоточится, - произнёс отставной генерал, откладывая в сторону свежий номер патриотической газеты «Свет».
- Угу, батюшка наш.
    После третьей полегчало, разлилось тепло по телу. И оба старика затянули походную песню ушедших времён:
«Вот идут за рядом в ряд
Смелые куруци ,
В страхе враг бежит назад
Точно заяц куцый!
Хэй-хэй-я!»
В дверях кабинета послышалось лёгкое шевеление:
- Милостивец Вы наш, Гордей Евграфыч, ведь поздно-то как, темень какая на дворе, неровён час матушка Капитолина Климентьевна спустится Вас почивать позовёт, да запах учует... Прошка, дурень, думает я не заметила, что четверть из шкапа исчезла... Да и грех-то какой! Страстная Седмица на дворе...
- Ох, ушлая ж ты баба, Карповна,- проскрипел Прохор.
- Грех он великий, права Гликерия Карповна, не молюсь уж давно, не пощусь толком, разве что мясного не ел, но отраву выпил, согрешил. Бог простит, уж больно на душе скверно и сна нет. Дети наши — крест наш.
    Пожилая кухарка со сморщенным личиком старой девы промокнула скудную влагу глаз:
- Ещё не поздно, милостивец Вы наш, по утру на молитву, а потом и Всенощную выстоять.
- Так и сделаю, моя милая, не премину. И этого нехристя старого с собой прихвачу, - генерал сурово сверкнул очами на Прохора и повёл мясистым висячим носом над пышными усами. Ну, по последней, Проша. Только сегодня и — всё.
    Отставной генерал прошёл наверх, где его встретила бывшая некогда дородной, но уже усохшая от частых родов и времени Капитолина Климентьевна с укоризной во взгляде некогда красивых усталых, но всё ещё ясных глаз:
- Чтож это такое, куда годится столько времени за работой? Возраст то своего требует, мой милый, сна и отдыха своевременного. Да от тебя поди вином разит? Ну это уж никуда не годится, что тебе сказал врач в последний раз? Аль про Великий пост позабыл?
- И слышать не хочу об этих эскулапах, матушка! На фронте они нужны, а не в мирное время. А грех на душу взял оно верно. Всё! Спать пора на сей раз, - бросил он несколько резко, подходя к Красному углу для вечерней молитвы.
    Капитолина только что вернулась из флигеля с комнатами своих ненаглядных младших сыночков. Алексей всё ещё продолжал сидеть с учебником арифметики, а двенадцатилетний Антон – Охотин Десятый и последний, отправился в кровать после своей обычной долгой и усердной молитвы. Взрослые дочери отнюдь не осыпали пятидесяти двухлетнюю мать лаской и спешили отделаться от её назойливого вечернего пребывания в их будуарах. Старшая, Варвара, лежала с переводным французским романом в постели, так, сквозь зубы – «Покойной ночи». Когда детям исполнялось семь, родители приглашали в дом французского учителя, правда только сыновьям, но и дочки могли приобщаться. Учитель тот ни у кого из детей симпатии не вызывал и учить язык не хотелось, а родители им не владели, не как в дворянских семьях с устоявшимися традициями. Получалось, что никто из Охотиных толком языками не владел. Младшая, Евпраксия, как всегда, рисовала. Мать не могла не нарадоваться её смелым и живым карандашным наброскам лошадей и леса: «Способная ты у меня». Перед сном старый генерал отворил ключом дверцу трюмо минерального облика с неповторимым рисунком карельской берёзы и извлёк оттуда очень старую старообрядческую икону.
- Всё-таки есть в них особая сила, которую утратили мы после Никона... В сосняке –веселиться, в березняке- жениться, а в ельнике- удавиться, - со мрачной назидательностью молвил.
- А ты всё о том же, кормилец ты наш, - устало буркнула Капитолина.
- Да, исповедовал дед мой веру Никоном отвергнутую, а вот отец уже решил, что лучше примкнуть к большинству. А к добру ль оно?

На следующий день Капитолина Климентьевна всё переживала, что устроили праздник в такой неподобающий день, но Гордей успокоил её, мол, Господь милостив. Гликерия рано утром сбегала на Охотный ряд, «Чрево Москвы», и вернулась, через Булочную Филиппова, что на Тверской, с многочисленными узелками полными снеди. Утром Капитолина вместе с Гликерией мыли всю мебель, выскабливали полы, вытряхивали половики, перемывали посуду, словом - всё как положено в такие дни. Заготовили уж и куличное тесто, ещё вчера покрасили яйца.
- Так, Антоша не одобрит, ой набожный мальчик растёт, не в пример старшим оболтусам.
- Ещё чего! Самого малого слушать будем? Далеко пойдём! – зычно гаркнул Гордей.
    Гости начинали появляться к обеду с небольшим запозданием. Сначала по парадной лестнице в гостиную поднялись один за другим Дмитрий, Сергей и Пётр. Последним, из находящихся в Москве, явился самый занятый старший Борис с красавицей-женою.
- Ну-с, можем идти за стол, дамы и господа, - распорядился Гордей Евграфович, - Глеб не может по долгу службы, а Аркаша, наверное, тоже не смог выбраться из Питера.
    Гордей Евграфович проворно сам нарезал душистого ситного хлеба, прижимая его к мундиру:
– Мы до басурманского не очень охочи, мы из народа, - хитро покосившись в сторону Настасьи, - не голубых кровей мы, стало быть. Щи да каша – пища наша, что говорится. Да и день-то какой: Страстная суббота, праздновать-то грех мне в этом году. Ну раз уж собрались детки, то и слава Богу и да простит Господь, - он торжественно встал и осенил постную пищу на столе крестным знаменем, - а «крем-брюлей» пущай себе хранцузы хавають, - добавил со смешком, вновь поглядев на точёный профиль невестки.
- Ну да будет ёрничать, прочти молитву сам и начнём трапезу, - строго молвила мать.
    Борис с неподдельным отвращением взглянул на то, что лежало на белой скатерти: «Копошение растительной жизни: набухание, созревание, гниение – гадость какая». Некоторое время после молитвы Гордей сдерживал себя, но вскоре начал вновь:
- Кто вы думаете, в кампанию 1812-го выиграл войну? Государь? Нет. Кутузов? Даже и не он, но народ: простой солдат и крестьянские повстанцы. Что бы смог сам Кутузов без народа? Но Карамзин не так представляет себе и нам историю, а по придворному.
- Вам бы, отец, на нашем собрании с такими речами выступить, - вставил Борис.
- На каком-таком собрании?
- Да вот, есть такие люди. Не всем они довольны в Отечестве своём, - прищурился Борис.
- Ах, ты опять за своё! Уж говорил тебе, что будь я Государем, давно бы на каторгу всех твоих «людей», да и тебя самого б не пожалел. Там бы ты и исправился. Государь наш мягок уж слишком. Распустил народ. Борька, не задевай меня за живое! Не ровён час ссора нагрянет, как в тот раз. Да и так ли плохо жило наше крестьянство до шестьдесят первого года? Лучшие сыны крестьянства и дворянства заодно тогда были! Вот и наши Ртищевы бы не дали тут Отчизну в обиду, государевыми людьми были, верно, Настасья Николавна?
    Настасья кивает, а сама косится на мужа, не знает, что ответить и густо краснеет.
- Не думаю, отец, что когда-либо в этом государстве низы были «заодно» с верхами. Слишком велика между ними пропасть, - Борис перехватывает совершенно завороженный взгляд брата Сергея, устремлённый на «очей очарование» в неповторимом аспидном платье. «Что-то Серёжка совсем тронулся, как бы бедой это не кончилось: те же взгляды который раз» - недовольно думает про себя старший брат и добавляет весомо, чеканя каждое слово, вслух:
- Серёжа, ты бы свои последние стихи лучше нам прочёл.
    Но отец продолжает своё, не замечая обстановки:
- Была пропасть та гораздо меньше до Петра Великого и закабаления народа крепостниками. А потом до того дошло, что на разных языках обе стороны стали изъясняться. Таким образом, мы имеем на сегодняшний день всё ещё болезненное расслоение общества на тех, кто всё ещё французский предпочитает своему языку и брезгует своей культурой, выбирая басурманскую. С испокон веку в семействе нашем правили вера отцов, да преданность Государю Императору. То есть путь народномый и русский по духу. И не нужно нам даже и языком обасурманиваться!
- Полноте, отец, если Вы это в адрес моей супруги, то это совсем несправедливо. Таких уже меньше становится, к счастью. Настасья отнюдь не предпочитает этот язык родному, а напротив. Ведь мы с Вами почти на одной позиции стоим, но Вы упрямо не хотите признать несомненное преимущества конституции и лишь в этом наше разногласие.
- Ну, нашла коса на камень, - вставляет Капитолина и отворачивается к младшим, пытаясь занять их беседой, но их внимание приковано мужским разговором за столом.
- Сын мой, монархия по западному образцу для нашей Отчизны никак не годится, устал повторять тебе, что России подходит лишь са-мо-дер-жа-вие. Московское самодержавие поддерживал и даже по сути создавал простой мужик – твой предок, - вновь едкий взгляд отца останавливается на невестке, - Ни в коем случае нельзя западноевропейский абсолютизм приравнивать к самодержавию: это две разные вещи. Одно насаждалось сверху, другое рождалось под влиянием народа, как защита народа от произвола феодалов.
- И что то Вы, батюшка, всё изощряетесь? - несмело замечает Пётр.
- А ты бы университет сперва достойно окончил, а не отца учил, - насупившись, - Стало быть, как пишет генерал Куропаткин , вся беда в России от глубокого расслоения общества. Новое постпетровское дворянство чудовищно отдалилось от народа с тех пор, как красные каблуки одело . Ни в одном государстве нет такого непроходимого барьера и в этом беда России! А Вы как на это смотрите, Настасья Николавна?
- Будет Вам, отец, Настасью всё удивлять, или дразнить, уж не знаю как и назвать это, - спокойно произносит Борис.
- Папенька, ну не надо же так! Будет Вам, - тоненьким кротким голоском восклицает Евпраксия.
    Тут радостно вбежал, прибывший скорым и мчавшийся от самого Николаевского вокзала, Аркадий.
– Господи Христе, Арканка! Да как возмужал! – зазвучал дрогнувший голос матери. Отец бросился обнимать любимца, как никого другого:
- Вот, господа, и самый полезный член общества из всего моего семейства к нам явился! Уж как я рад тебя видеть, а как форма тебе к лицу! Ты только посмотри, мать, на нашего Аркадия!
- Полноте, отец, Дмитрий может ещё большую пользу принести, например, - с краской в лице замялся Аркаша, - Вот изобретёт новый аэроплан, который станет по-настоящему летать, а не так как нынешние...
- Ну, летательные аппараты не моя область, брат, а вот в геологии надеюсь изменить что-то. Например, столько золота найду, что наша держава сразу же много богаче и Англии и Франции станет, - мечтательно вставил Митя.
- Старатель ты наш, золотоискатель, - расхохотался Пётр.
- Маниловы вы все, вот кто. Гоголя почитайте. Да покуда в стране устаревшая не пластичная система правления, никакого толку не выйдет и лишь отставать будем дальше от британцев, пусть хоть вся Сибирь золотыми рудниками покроется! – заговорил возбуждённо Борис.
- «Упрямства дух нам всем подгадил» - а-эс Пушкин, цитирую дословно-с, - бойко вставил Сергей, - давайте мирно проведём хоть этот день!
    Но призыв его уже опоздал.
- Ты опять на самодержавие свою бочку катишь? – темные брови отца взлетели, нос налился кровью и стал словно ещё более хищным, чем обычно. Гордей запустил в седую бороду лопатой пятерню, как будто подбадривая себя этим, - Ну уж нет, эти речи твои не содеянные в отцовском доме не пройдут!
    Обед скомкали, аппетит у всех, кроме Петра, пропал. Гости начали расходиться раньше времени и к трём пополудни отчий дом почти опустел. Мать пыталась было пригласить детей вместе на Всенощное, но безуспешно – у всех ещё хватало дел дома. Борис же, и не скрывал, что не применит пропустить пасхальную службу и на этот раз, а Дмитрий вставил, что с него и литургии Василия Великого хватит . Прощаясь, двенадцатилетний Антоша подошёл к Борису и, смущая его ясным светом ещё детских наивных чистых очей, промолвил:
- Брат, отец наш прав, помяни слово моё.
    От чего-то Боре стало не по-себе, и он поспешил покинуть родственников, поймав пароконный экипаж. Всю последующую ночь он ворочался в постели, неотступно преследуемый ангельски-чистым взором самого младшего братца, годящегося ему в сыновья. Что-то особенное было в этом взгляде.
    Дочери Гордея и Капитолины пошли куда-то прогуляться вместе с гостями. Настроение у всех было подпорчено. Некоторые из них успокаивали себя тем, что за Всенощное бдение придёт на всех мир и успокоение.
    Гордей Евграфович впал в тот день в полнейшее уныние:« Ну что ж делать-то с ними, один Арканка – золотой человек растёт, нужный. Да и Глеб – куда ни шло, похоже. Да только всё бобылём в свои двадцать девять ходит. Это тоже не годится. Малые оба ещё надежды подают, кто знает? Да только тщедушны оба, здоровьем Господь оделил, не то что старшие дылды. Нельзя было плодить столько, природа не позволяет... Да и пигалицы мои обе что? Одна уж который год на выданье, так всё ей не то, из дворян подавай, да не таких как наша порода, а повыше, постарше родом. В великие княгини норовит, дура. Младшая же лентяйка, учиться толком не желает. Художницей себя возомнила - пишет она! Да мать ей всё умиляется. Ну и что, что добра да набожна? Толку из неё всё равно не выйдет. Матерью даже не сможет стать, наверное. Ни на что не годна, сидит и мечтает день-деньской. Что та, что горе-поэт наш... Даже и Петя, ну на что бездельник, но ведь что-то есть в нём. Ищет правду народную, по-своему, глупо, но добра народу желает. Лишь бы пить не пристрастился, да диплом получил. Но охотинская закваска есть в парне. А умён-то как в математике всегда был! Ещё карапузом был, считать мог быстрее всех в доме. Но старшой – вот задача! Что же делать-то с ним? И вовсе во вредную крамолу влез! Плохо кончит! А что ещё хуже – Митьку в свою проклятую политику втягивает, а тот и уши развесил! Нет у «науки» того стержня, что у солдата. Попался парнишка на удочку. Ох не порол я Борьку в своё время, упустил. Увлекся новыми веяниями в воспитании и пожинаю». И ещё мучила в тот день мысль о давно исчезнувшем брате его, Пафнутии Евграфовиче. Дружны они никогда не были, да и возможности в том не находили. «Да только исчез человек и всё тут. Хоть бы написал разок, мол жив-здоров. Не по-людски это выходит».
    В одно и то же время с мужем, Капитолина Климентьевна перебирала в памяти всех своих ненаглядных деточек, начиная с младшеньких, требующих наибольшего внимания: «Антошеньке надо бы побольше времени учёбе уделять. Всё в мечтах где-то плавает, да лишь Богу молится. А вот Алёшке бы поменьше с учебниками сидеть, да почаще со сверстниками бегать лапту гонять. Да что там, и лапта уж не в моде и им заморское подавай. Теперь они в крокет играть изволят. Совсем что-то зеленеет и чахнет моё солнышко. Арканка, право, боле других радует, да и отца, конечно же. До чего же подтянут, какой взор боевой! Кавалерист прирождённый! А ведь отец - от инфантерии. Митя тоже совсем заучился. Ничего вокруг не замечает. Рассеян стал, словно профессор. Параня не нарадует искусством своим! Какая мастерица-то, как карандашом владеет, кистью! Но только вот с ленцой, вялая очень. Может здоровьишко разладилось? Не приведи Господь разболеется светоч мой? Петя меньше других радует... Шалопай и бездельник растёт. Вот уж и жалобы от учителей доходят! Исключат скоро. Что же поделать с оболтусом великовозрастным? Такой недоросль уж и порке не подлежит. Поперёк кровати для розг не уложишь. Ну а Варя-то о себе что возомнила? Вот дурёха-то! Да кому она нужна из петербургского света-то? Знай сверчок свой шесток. Выдать её надо бы по нашему велению и всё тут! Выбирай епанчу по плечу. Не даром говорят: «от сыновей – горе, от дочерей – вдвое». Серёжа так ласков всегда был, мил. Но видать вырос. Охладел к матушке-то, всё в облаках витает. Полнеть уж слишком стал. Глаз молодых не жалеет – очи светлые подпортил. Жениться-то пора бы. Глебушка - труженик. Конечно бы офицером оно лучше, но и такая служба Царская семью не опорочит. Пора бы только давно обженить его, детей наплодить. Занят всё. Умница ты наш! Борька человек серьёзный вырос. Только мало ему счастья купеческого и говорит всё что-то малопонятное, о политике, да всё о ней, проклятой, да и не то всё. Не содеянные речи заводит. Ни чего другого и знать не хочет. Крамольником отец прозвал. Ох, дурно это! А главное, кажись у них с Настасьей детей не выходит, ну и охладели друг ко другу. Худа она верно уж очень. И что с ними поделаешь? Ой, горе моё!»
    Перед выходом в церковь, Гордей Еврафович сумел найти успокоение в подрезке яблонь в своём саду, хотя это было и против садовнических правил – заниматься подрезкой по весне.

2. Матерь Городов Русских объята тревогой

«Как ароматен персик в вышине!
Рукою не дотянешься к нему...»
Цаньян Гьяцо, Шестой Далай-лама

Глеб Охотин долго не мог заснуть в поезде и проворочался в своём купе пол ночи в тщетной попытке найти связующее звено, хоть какую-то зацепку во всех нелепых последних делах. «Могло бы и не платить ведомство мне, дурню, за целое купе, толку-то:и в уединении не выспался и ни до чего не додумался. Бездарно всё Светлое Воскресение потрястись в поезде и ни к чему не прийти? Ладно тот банк... Но возьмём неразгаданное убийство викария Московской епархии, в подчинении которого был Свято-Данилов монастырь. Во время посещения монастыря его находят в одной из пустых келий, что на ремонте, мёртвым. Он лежит распростёртым на полу с задранной бородёнкой и не выразимой словами печатью страха и, вместе с тем, омерзения ко всему окружающему на бледном восковом лице. Обречённость, смешанная с брезгливостью. За что был убит, никто до сих пор не может и двух слов связать. Вся монастырская братия оказывается в таком же недоумении, как и сыскная полиция. Что ещё нелепее, в кулаке покойника судорожно сжат клочок бумаги, вырванной из школьного учебника, на котором - рисунки фруктовых деревьев с подписями: «яблоня, вишня, слива, груша, персик». Самого же учебника нигде найти не удалось. Пока лишь загадочность этого убийства заставляет его увязывать со странным пакетом, переданным Ухо его уголовными приятелями. Метод умерщвления не совсем ясен, поскольку прошло немало времени, прежде чем обнаружили труп, но очень похоже на отравление растительным ядом. Наши химики упорно склоняются к этому, исходя из симптомов отравления. Ведь растительные яды, в отличие от мышьяка, ядов минерального происхождения, заметных следов в организме не оставляют. Попробуй их улови с помощью реагентов! Хотя говорят, что уже полвека назад нашли состав химикалиев, которые позволяют обнаруживать некоторые алкалоиды. Так, посмотрим копию отчёта ещё раз: «сок болиголова пятнистого (Conium maculaturn), семейство сельдерейных с очень неприятным, сильным запахом мышиной мочи». Да, разило чем-то на редкость мерзким от покойника. С другой стороны, а когда от них фиалками пахнет? Так: «Историки древнего Рима Плиний и Тацит свидетельствовали, что именно болиголов в Греции использовали для казни преступников, и этот вид наказания был очень распространён. Некоторые исследователи предполагают, что помимо болиголова в состав Сократова кубка мог быть подмешан млечный сок другого растения этого же семейства — веха ядовитого, или цикуты (Cicuta virosa). Десятой доли фунта корневища цикуты достаточно, чтобы убить корову. Ядовитость цикуты сохраняется при варке и сушке». Ну и ушлый народ сидит у нас в лаборатории — и впрямь историки! Так, ими ещё Сократа отравили... Сам шеф Глеба, Лебедев, сбился с ног, всех филёров  измотал, а результата нет! Что можно сказать: на лице убитого застыл ужас, то есть, возможно его заставили выпить яд насильно, но специалисты говорят, что этот яд действует не столь стремительно. Но, не исключено, что разгадка в зажатой в руке бумажке: викарий получает её от кого-то и узнаёт что-то из странного, казалось бы листка, но ему очевидного. В этот момент он уже, наверное, испытывает недомогание и, раскрыв бумажку, понимает, что обречён... Похоже на правду, но слишком много неясностей. Кстати, дерево персика было подчёркнуто карандашом, словно гимназист какой черкал, а может и убийца, пославший эту «чёрную метку» в виде невинного листка из учебника?»
    Пройдя мимо строящегося странного Дома с Химерами и добравшись до своей гостиницы «Франция», что на Крещатике, Глеб Охотин, к своему удивлению, тут же получил из рук служащего телеграмму из Москвы. Стефанов сообщал, что в подкладке меховой накидки викария обнаружена косточка персика, провалившаяся туда через дыру в кармане. Это уже наводило на мысль, что дерево на странице учебника подчёркнуто не просто так и не бывшим его владельцем-гимназистом!
    Не сразу удалось Глебу выудить усердно разговлявшихся после Великого поста сотрудников Киевского сыска, а также найти сопровождающего, который помог бы ему лично ознакомиться со схемой и с подлинным тесным и пыльным подкопом под банк, где злоумышленники умудрились виртуозно взломать несгораемые шкафы. Не прежде, чем он отведал каждый из многочисленных видов куличей и с шафраном и с корицей и с прочими пряными добавками и посыпками в хлебосольном доме начальника. Итогом суматошного дня стала срочная ответная телеграмма от Стефанова, подтверждающая неоспоримость факта полной идентичности схемы подкопа намалёванного на мятой бумаге из пакета и существующего в реальности. Просто не верилось! Даже хотелось бы наоборот, чтоб тот чванливый тип, автор анонимного письма, оказался умалишённым с манией величия, но выходило иначе... Кроме того, Глеб упомянул в своей телеграмме об аналогичной странной находке, в ходе своего продвижения по узкому низкому ходу подкопа. В одном месте пришлось даже припасть на одно колено, чтобы протиснуться дальше. Именно там он ощутил что-то острое, впившееся в колено и луч фонаря осветил ещё одну персиковую косточку, обронённую кем-то из участников ограбления. В том же месте из кармана Охотина выскользнули часы, но они повисли на цепочке.
    В отношении связи ограбления банка с убийством викария всё оставалось весьма туманным. Что касается самого ограбления, то многое было очевидным, да только ни на кого не смогли выйти. Подкоп вели от стыка отхожего места с сараем в заброшенном и густо заросшем ничейном дворе за банком. Судя по «почерку, работали» так называемые «варшавские воры», которые всегда готовились к преступлению очень основательно, не жалели денег на подкупы и добротный инструмент, который был брошен сразу же по мере использования. Сотрудники уголовно-сыскной полиции сбились с ног, но не могли уже с полмесяца выйти ни на каких варшавских воров на территории всей Империи. Оставалась надежда на поимку воров, при размене процентных бумаг, которых было похищено на гораздо большую сумму, чем наличных денег. Проворачивать подобные операции обмена было отнюдь не просто. Для этого грабителям предстояло найти весьма состоятельное лицо, не опасавшееся замарать руки подобной сделкой, которое бы купило бумаги за полцены. Но уследить за всем течением капиталов необъятной Империи оказывалось задачей невыполнимой. Слишком много свобод имели частные банки, операции которых не подлежали контролю.
    Вечером предстояла вновь обильная праздничная трапеза по случаю начала Светлой седмицы, а до этого Глеб нашёл время, чтобы зайти во Владимирский собор. Во время душевной беседы коллег за вишнёвой наливкой, хотя всё больше и о делах, супруга позвала хлебосольного Епифана Евлампиевича к телефону и через пару минут тот вернулся из кабинета, разгорячено жестикулируя, взволнованным, со словами:
- Милый Глеб Гордеич, к моему прискорбию, наша трапеза грубо прервана вмешательством того же извращённого субъекта!
- Да что Вы, Епифан Евлампиевич, неужели?
    Через пару минут оба уже ждали прибытия коляски Епифана у порога. Киевский коллега был поглощён проверкой курка своего револьвера, а Глеб рассеянно крутил в руках выданный ему тяжёлый фонарь:«Словно он со мной в одном поезде из Москвы прибыл. Да он, пожалуй, всё же маньяк...» От Печерска коляска миновала Никольский форт с бронзовыми мордами львов на воротах и через Мариинский парк свернули на Институтскую. Возле старого особняка уже сновали пристав с подручными. Увидев начальника, пристав вытянулся по струнке и доложил, как положено, о происшедшем. Наконец, и Глеб вник, что же произошло. В прихожей особняка в стиле «модерн» вновь, прибывшие полицейские столкнулись с врачом, который тоже не порадовал:
- Епифан Евлампиевич, хозяин с хозяйкой давно мертвы, а Их Высокопреподобие ещё дышит и оставляет надежды, огромной физической силы человек.
- Везите его скорее в больницу и приложите все усилия!
    Пол гостиной оказался залитым кровью. Полуживого архимандрита Свято-Введенского монастыря уже выносили на носилках. В жёстком кресле за столом, уставленным снедью, скорчился крупный мужчина лет сорока, повёрнутый затылком, с тонзурой, выбритой временем. В его глазнице торчал изрядного размера чугунный костыль, на которые обычно подвешивают картины. Вся скатерть пропиталась кровью. У стола на ковре лежала дама лет тридцати пяти с вытаращенными в безмолвном ужасе открытыми глазами, словно она была ещё жива. Подбородок её был испачкан пенистой слюной, или рвотой. Несмотря на жуткую гримасу смерти, можно было различить, что ещё недавно эти глаза могли запросто покорить сердце, как с грустью отметил Глеб: «даже такого сухаря, как я». Полицейские осматривали окружающую обстановку и обнаружили, что на стене, увешанной картинами, в том числе старинными, представляющими немалую ценность, явно не хватает одной, а также и костыля, на котором она висела. Глеб проверил насколько трудно извлечь из стены подобный костыль, желая выяснить силён ли преступник и понял, что всё зависит от того, как забит тот или иной крюк и в какое именно место. Похоже, что дыра, откуда был извлечён костыль, была давно уже слишком широка для него и костыль покоился в ней свободно. Мусора от штукатурки видно не было. На кухне обнаружили мёртвую служанку с головой проломленный утюгом, явно прихваченным по пути на кухню с сундука в передней, где на белье оставался свежий след от его тяжести. Что ещё сразу бросилось глаза в доме судьи Михайлова, это количество приборов на столе, не соответствующего числу убитых, что наводило само собой на заключение, что убийца был приглашён к столу. При более детальном изучении места преступления установили, что супруга судьи была, скорее всего, отравлена, а потом её пышная грудь с садистским упоением искромсана тупым столовым ножом. Кроме того, Глеб неожиданно нашёл весьма примечательную записку, приколотую к стене булавкой на самом видном месте, на столь приметном, что профессиональным сыщикам она даже не бросилась поначалу в глаза. На ней уже знакомым аккуратным почерком было выведено: «Белое цветение слив и розовый цвет вишен. Я – слива, эта женщина – вишня. Джагернаут». Снизу было умело изображено гигантское дерево, которое очевидно поддерживало Вселенную, а на облаках сидели странноватые плосколицые узкоглазые люди и поедали плоды дерева, похожие на персики... Епифан наскоро записывал в блокнот: «Хозяин, одетый в партикулярное платье, найден...» Было решено, первым делом, опрашивать всех в подряд о круге знакомых судьи.
    Наутро Глеб связался по телефону с Москвой, рассказал о знакомом почерке очередного убийства и том же почерке в вызывающей записке и услышал, что Стефанов отправил некий вызов невидимому противнику через того же Ухо и вероятно поддел убийцу за живое тем, что обвинил его в трусости, мол если уж Вы не скрываете свой почерк в прямом и переносном смысле, то к чему скрывать своё имя? В тот же миг Глеба осенило, что они получили подпись в ответ: «Джагернаут»! Но на другом конце провода раздалось, мол нет, ответное письмо подписано иначе – «Джахангир». «Странно», - подумал Глеб, - «неужели это два разных лица. Может просто сам запутался в своих псевдонимах. Не зовут же жителя России и в самом деле Джагернаут , ведь это нечто санскритское?». Кроме того, Василий Степанович сообщил, что сотрудники переворошили библиотеку в жилье викария и из четьи-минеи, с не запылённым корешком, вытряхнули листок бумаги, свёрнутый для конверта, на котором уже знакомым аккуратным почерком было написано: «И умрёшь ты скоро от плода персика. Я – дерево персика. И я знаю твою судьбу». «Вероятно в листок из учебника была завёрнута та самая косточка, что провалилась сквозь прореху в подкладке. А чувствующий уже недомогание викарий пришёл от этого в ужас и сердце отказало», - сообразил Глеб. Из химической лаборатории сыска поступили очень интересные сведения. Архимандрит уже в сознании. Могучий организм почти двухметрового и сравнительно молодого человека после умелого промывания желудка и кишечника победил яд. Более того, Их Высокопреподобие сумел даже поведать о своих ощущениях. Он поведал, что после первой чашечки сладкого чая с каким-то очаровательным, наверное персиковым ароматом, голова его стала страшно тяжёлой, лицо начало гореть, что заметила хозяйка, высказав опасение, что у него начинается жар. В тот момент все за столом так и подумали. Через несколько минут святой отец начал терять сознание и ощущал мурашков по всей коже, а зрение ему просто отказывало, всё расплывалось в глазах. Он не мог уже отчётливо мыслить и лишь помнит, как жена судьи склонилась над ним и с ужасом в голосе воскликнула, что зрачки его страшно расширились, а пульс совершенно бешеный. Мышцы более не слушались его, а в икрах он ощутил судороги. Голова архимандрита упала на стол и больше он ничего не помнит. После тряски в носилках у него началась целительная рвота, а позже и понос. Заключение экспертов оказалось убийственным для Глеба: «синильная кислота – классические симптомы. Содержится в значительных количествах в косточках персиков, вишен. Смертельная доза чистой синильной кислоты для человека ничтожна, причем смерть наступает почти мгновенно после одышки и судорог. Яд подавляет способность тканей усваивать кислород». Глеб поспешил доложить об этом шефу. Но самое неожиданное их ожидало после анализа трупа хозяйки. Она была отравлена, вероятно, вовсе не синильной кислотой, а скорее всего ядом болиголова, уже знакомому Глебу по прошлому делу. «Смерть наступила от паралича дыхательных мышц. Попав в желудок, яд сразу же начинает всасываться в кровь и вызывает паралич центральной нервной системы, вызывает обездвиживание, потерю чувствительности, при сохранении сознания, усиление слюнотечение, тошноту, рвоту, нарушение дыхания. Листья болиголова по ошибке принимают за листья петрушки, корень — за корень хрена, плоды — за плоды аниса». Оказалось, что на кухне имелись остатки именно таких «петрушки и аниса». Подозрения в отношении служанки и поварихи отпали, не только поскольку она сама оказалась убитой, но ещё и по причине содержания второй записки, настроченной тем же аккуратным почерком, найденной в кармане хозяйки: «Quidquid id, timeo Danaos et dona ferentes», то есть — слова Вергилия в оригинале, означающие: «Что там ни будь, я данайцев боюсь и дары приносящих!». Всё сводилось к тому, что вторым гостем был убийца, что он подсунул хозяйке эту записку, но при этом, сам принёс «свежую зелень с рынка», вероятно в горячем желании поэкспериментировать с растительными ядами и самому полюбоваться на их действие. Анализ показал, что лишь в одной чашке была синильная кислота, а часть милой «зелени с рынка» оказалась не съеденной на столе. Видимо, судья, в отличие от своей жены, предпочитал обходиться рыбой без петрушки и аниса. Но в чашке с «перевёрнутым» кофе, явно ближней к судье, обнаружили что-то вроде дурмана, или так называемой сон-травы. Очевидно, что голова судьи уже валилась на стол ото сна, когда он получил дополнительно крюк в глаз.
    Через день врачи уже позволили начальнику и Глебу поговорить с архимандритом и выяснилось, что он впервые видел этого гостя и толком не может описать его неприметную внешность, поскольку предпочитал скромно любоваться красотой хозяйки, грешным делом, а разговаривал с хозяином. Гость всё больше молчал и несколько раз выходил на кухню, или в уборную. Это человек среднего роста, средней комплекции, с очень невыразительными лицом и голосом, светлый, скорее всего славянского, либо угро-финского происхождения. Даже возраст его был уж очень неопределённым: может быть сорок, но если бы тот сказал, что ему пятьдесят, то святой отец бы не удивился. Создавалось впечатление, что он не слишком давно знаком с хозяевами и чувствовал себя неловко. В течение нескольких дней множество сотрудников полиции беседовало с буквально всеми киевлянами, знающие семью известного судьи, но никакой зацепки пока что не нашли. Кого-либо похожего по описанию на зловещего второго гостя никто из них не знал. Зато родственники судьи подтвердили, что на пустом месте стены висела наиболее ценная и самая мелкая из собрания картин – работа старого голландского мастера. Архимандрит добавил к этому, что даже запомнил её: «Уж больно много непотребства фривольного в ней было, а тот гость всё на неё поглядывал, ну и я, грешный, уподобился мирянину». «Странно, если целью было лишь ограбление, к чему все эти немыслимые сложности с разными ядами, все эти изыски?» - подумал Глеб.
    То, что в конце следующего дня они с киевским коллегой уже неслись на трамвае  от Крещатика до Прорезной, где забрали ещё одного сотрудника и помчались на пролётке мимо серебра растреллевских куполов Андреевского собора к самому Спуску, уже не удивляло более Глеба. Там, в одном из притонов, случилось очередное жестокое убийство, на сей раз женщины лёгкого поведения. Словно в бреду, чисто механически, без эмоций, Охотин осматривал ещё юное, соблазнительное тело в полураспахнутом бархатно-кружевном пеньюаре исхлёстанное будто-бы розгами, или лёгкой плетью. Кожа пестрела мелкими продолговатыми ранками, а пол, тем не менее, был покрыт кровью, словно имела место значительная рана.
- А вот и они, Ваши косточки, Глеб Гордеич, - вдруг проговорил Епифан, разгибаясь от пола с мрачной усмешкой. На его широкой ладони лежала персиковая косточка с очень острым концом и вся в крови. Таким остриём вполне было можно нанести все эти бесчисленные ранки.
- Поразительно! Какова наглость преступника! Убийца просто куражится, или совершает очередное преступление, чтобы отвлечь нас от чего-то более важного – не пойму, - Глеб вытер пот со лба клетчатым носовым платком.
- Если он и сбивает следствие с толку, то весьма своеобразно...
    Дальнейший осмотр тела показал, что в ранки на лоне девицы было накапано чем-то прозрачновато-коричневым, словно расплавленным янтарём. Разобрались, что это была камедь с фруктового дерева, видимо расплавленная тут же с помощью свечи и закопчённой ею ложки, лежащей рядом. Создавалось впечатление, что преступник хотел убедиться в силе усыпляющего средства столь необычным путём. Глеб взял косточку и нанёс ей порез на оставшемся ещё чистым небольшом участке кожи лица трупа. След вполне совпадал с прочими порезами, так что вряд ли можно было счесть косточку лишь случайно оказавшейся на полу. Впрочем, ни розги, ни плеть нигде и не обнаружили. На тумбочке в углу был найден клочок бумаги со знакомой уже техникой рисунка. На сей раз был изображён не то заяц, не то кролик, который лежал, возможно мёртвым, а из его тела произрастало деревце, возможно плодовое, а пока что – цветущее. Снизу имелась надпись: «В водоёме плавает ароматный слон... В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу... Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах. Джагернаут».  «Ну это уж слишком! Это наглый вызов всем имперским блюстителем закона!» Епифан набросал карандашом кроки , на том их работа завершилась. Дама полусвета, распростёртая на липком от крови полу, преследовала Глеба всю ночь. «Что-то нервы сдают, не годится никуда такое, словно барышня кисейная стал» - гнал он от себя все эти ночные видения уже поутру.
    На следующий день, Глеб уже стал с недовольством ловить себя на том, что он подозрительно присматривается к каждому встречному светлому неприметному средней комплекции прохожему. «Какие глупости в огромном-то городе! Негоже, тем паче с моим огромным ростом. Невинные люди могут обидится...». Глеба не оставляла мысль о том, что прежде, чем так жестоко пытать человека остриём косточки, следовало обездвижить его. Лаборатория пока что не успела установить, каким путём это было сделано. Глеб заглянул по пути в аптекарский магазин, чтобы ознакомится с местным выбором усыпляющих средств. На вопрос же, невзначай, не приобретал ли кто-нибудь на днях подобные медикаменты, последовал очень невразумительный ответ, что вроде бы, какой-то человек спрашивал, но ничего не купил. Описать же его продавец не смог. Так, мол, какой-то блондин, кажется... Глеб зашёл позавтракать в кофейную Семадени на Крещатике, где на трёхпалых мраморных столиках подавали мороженное. Уже с утра там сновали говорливые биржевые дельцы, совместно обсуждавшие важные для них темы. Глеб приобрёл свежую газету и с иронией пробежал заметки репортёров о «кровавых событиях минувших дней». Вскоре Глеб ощутил на себе пристальный взгляд. Сбоку сидел человек лет тридцати трёх в новенькой «здрассте-прощайте» из клетчатого твилла на яйцевидной голове и тростью под лондонского денди. На его столике лежала тарелочка с едва надкусанной балабухой – знаменитой киевской пастилой и ополовиненной сайкой. Он усердно стряхивал пепел своей толстенной сигары в вазон с диковиной заморской туберозой. Человек этот не отвёл своего взгляда.
- Вам что-либо от меня угодно? – попробовал улыбнуться Глеб.
- Пожалуй, что так, - неприятно осклабился хлыщеватый молодой человек, стукнув тросточкой о край стола.
- И, что Вам от меня угодно?
- Вы мне напомнили меланхолически настроенного сыщика, сударь. Вот и задал я себе вопрос, а так ли это на самом деле? Наконец, после встречи Вашего взгляда, осмеливаюсь задать Вам прямой вопрос.
    Этот тип всё больше начинал раздражать Глеба. Особенно его манера время от времени облизывать уголки рта длинным острым розовым языком. Охотин даже растерялся и не знал что ответить на подобную навязчивость, граничащую с дерзостью.
- Предпочитаю не отвечать на Ваш вопрос, любезный господин, - нашёлся он после паузы.
- Ваше право, сударь, но нахожу Ваш ответ не слишком любезным и достойным для человека общества, - с вызывающей интонацией продолжил он, так, что близ сидящие посетители начали прислушиваться.
- Считайте как Вам угодно, сударь, - попытался отрезать Глеб.
- А Вы знаете, сударь, что трость моя сделана из черемухи, а древесина у неё тяжёлая, в свежем виде даже потяжелее дуба будет? К тому же она обита снизу металлом, а рукоять её выполнена из моржовой кости...
- И что Вы этим хотите сказать? - уже багровея продолжал Глеб, пытаясь держать себя в руках.
- Лишь то, любезный, что Ваша комплекция не должна позволять Вам грубо разговаривать с людьми более изящных пропорций. На лишний вес тоже найдётся управа.
- Ну уж это слишком, любезный, - бросило в краску Охотина, - мне думается у Вас не всё в порядке с нервами и я Вас не оскорблял, но Вы...
- Вот мой визитный билет и, если Вам угодно назначить место и час, отправьте по этому адресу письмом. Пока что, мне пора, да и любоваться на Вашу побагровевшую от страха, или смущения в содеянном физиономию не имею ни малейшего желания, - наглец полез в карман за добротно украшенной кожаной коробочкой и извлёк бронзового оттенка крупную, заведомо мужского размера, плотную бумажку.
- К Вашим услугам в любой момент, но через день я уезжаю, поспешите сударь. Выбор оружия за Вами! – бросил Глеб уже ему вслед.
    Вместо того, чтобы обдумывать дело, Глеб вынужден был погрузиться в размышления послать ли вызов на дуэль, или просто облить презрением хлыща, что выглядело бы более современным. Но офицерская кровь Охотиных не давала ему выбрать второй вариант. На карточке, украшенной виньетками по краям, красовалось: «Павлин Павлович Ветлугин». «Гм, ну и что, что Ветлугин? Пшют  он!» Пара соседних банкиров с почтением поглядывали на него время от времени, когда он достал писчие принадлежности и тут же что-то набросал на чистом листе бумаги, запечатал в конверт и переписал с визитной карточки адрес наглеца. Через несколько минут работник почтового ведомства со скрещёнными медными рожками и молниями на петлицах мундира уже принимал срочное письмо Охотина. «Ну почему мы, Охотины, кровь крестьянско-купеческая, должны непременно подражать крови голубой? Чем мы хуже аристократов? Но подражаем же, обезьянничаем? Петька вот, врезал бы невротику этому в рыло и был бы прав. Заслужил он того. Мне же надо было поддаться на дурацкий вызов и теперь глупо рисковать жизнью, которая может ещё пригодится царю и Отечеству». Много лет спустя, в пекле Гражданской войны, Глеб с братом Аркадием пришли вместе к ответу на этот вопрос: «Должен быть идеал и идеал красивый, приглядный со всех сторон. Мордобитие дело менее приглядное, чем аристократическая дуэль. Тоже плохо, но чище. А чтобы разобраться во мраке событий и перипетий этой войны, надо было сохранить в себе такой идеал, иначе погибнешь, уподобишься предателю». К такому они пришли заключению. Вспомнилось ещё, как в отрочестве старшие братья Охотины в одно время читали запоем «Войну и мир», отнимая тома друг у друга. Позже Борис начал по-своему трактовать любимого им Безухова, который понял бы войну за свободу, но не просто же так. То есть, как масон, уже не мог принять войны за державу, и эта мысль всё более импонировала Боре. Глебу же не нравилось в романе о холоде, исходящем от Николая I. Для монархиста от самодержца может исходить лишь святость и тепло. Чувства раннего Николеньки были ему понятнее. Боря некоторое время играл в толстовство, но Сергей толстовцем стал. Надолго ли – вопрос другой. А недавно Боря и вовсе стал технократом, склонился к англофилии и ввязался в крамольную компанию. Нет, не простыми сложились отношения между братьями. Иначе было в семье до их появления – просто и понятно. И чище, без мудрствования. Самое интересное, что тот хлыщ так и не откликнулся на вызов Глеба и не позвонил в гостиницу по телефону и не уведомил письменно о своем отношении.
    Колено, поцарапанное персиковой косточкой, опухло и побаливало. Невольно приходили мысли: «А не отравлена ли была та косточка?», но походило больше на простую инфекцию от грязи, занесенной пыльной косточкой – «Обидно даже, куда романтичнее бы вышло, если бы полицейский скончался в мучениях во цвете лет». Охотин прошёл по Фундуклеевской, миновав театр Бергонье, где наткнулся на слепцов-лирников с холщовыми торбами на спине в которых берегли на чёрный день краюху хлеба с солью да лучком. Лира вроде скрипки с рукоятью, вертящей колёсико, трущееся о струны, звучала чрезвычайно заунывно и печальный псалм лирника вторил ей. Глеб просто не мог не подать им милостыню. Вернувшись в гостиницу, Глеб связался по телефону с Епифаном, который ошарашил его очередной новостью: полиция производила с утра облаву на воровскую шайку в Святославском яру, так называемом любителями Понсона дю Террайля «Малоросским Двором Чудес» . Там в развалюхах и шалашах жил полунищий народ и скрывались воры. В жалких лачугах не нашли ни единого представителя шайки, но донесли случайные досужие разговоры воровок, что у некоей торговки с Бессарабского рынка вчера был украден ящик персиков из Крыма. «Да, конечно, опять персики, но тот мог бы и купить, средства позволяют...» Облава кончилась ничем, а известный босяк- пропойца Яшка по кличке Падучий орал в адрес удаляющихся полицейских смутные бранные слова. Через сутки Охотин Второй отбыл из Южной столицы. От того наглого типа с тростью так и не было никаких вестей.

3. Во Град Петра за советом

«Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как бхангом (индийской коноплёй)»
Р. Киплинг

Когда Глеб вернулся в Первопрестольную, оказалось, что шеф ведёт переговоры с петербургским индологом и крупным знатоком всевозможной восточной символики, а также сведущим и в синологии, господином Иркентьевым . Через день почтенный учёный согласился встретиться с человеком, который прибудет из Москвы.
- Кому, как не тебе ехать, Глеб? – лукаво спросил Лебедев, прищурив левый глаз.
- Да мне и самому очень любопытно... И садиста хочется как можно скорее обнаружить.
    Николаевская железная дорога действовала на редкость быстро и справно. Менее, чем через сутки, мокрый от унылого столичного дождя, Глеб Охотин уже протягивал кухарке у порога скромной квартиры своё удостоверение.
- Вас тут спрашивают, Викентий Валерьянович, - крикнула девушка низким певучим голосом, а из-за двери послышался скрипучий пожилой голос:
- Просите, просите, - и навстречу вышел высокий худой, чуть сгорбленный седой как лунь человек в толстых очках с оловянной оправой на значительном носу, - прошу, молодой человек.
    У ног его неожиданно возникла дряхлая итальянская левретка и тихим голосом облаяла гостя для видимости порядка. Хозяин протянул сухую слабую руку в коричневых пятнах и провёл Глеба в свой кабинет, с книжными шкафами от пола до потолка по всему периметру комнаты. В центре комнаты стоял массивный письменный стол тоже заваленный раскрытыми книгами, картами и бумагами. А ещё на столе стояли бронзовые индусские божки и слоники. Стенные часы в коридоре пробили час дня.
- Глашенька, принесите нам чайку, пожалуйста, - громко сказал он в сторону кухни, - а Вы не стесняйтесь, присаживайтесь, тут два стула имеются, - с этими словами владелец ценнейшего книжного собрания отодвинул тяжёлую тёмную штору, с тем, чтобы впустить в тишь кабинета больше света. На подоконнике показался небольшой фикус. Пучеглазая левретка со старчески надутым животом и дряблыми сосцами, свисающими из-под попоны для утепления, вяло простучала длинными когтями по полу.
- Тоже ведь — баньян - индийское растение, - прокомментировал хозяин кабинета, поглаживая восковатость листьев фикуса.
- Простите, сколько лет Вы собирали всё это богатство? – не удержался от вопроса Глеб.
- Всю свою долгую жизнь, молодой человек, всю жизнь, - Викентий Валерьянович Иркентьев с трудом оторвал от стола увесистого многорукого пузатого человечка с головой слона, - Вы помните кто это?
- Знаю, что есть бог такой у индусов, но имя призабыл.
- Ганеша – покровитель торговых людей, литераторов и прочих... слонов. Сын самого Шивы и его супруги Парвати. Я тоже немного пишу, вот и держу его под рукой.
    Девица Глафира внесла крепкий чёрный чай с корзинкой пряников.
- Угощайтесь, молодой человек, не тульские, но мятные и ароматные, - хитровато вглядываясь, щуря под толстыми стёклами небольшие, глубоко запавшие поблекшие зелёные глаза.
- Благодарю покорно.
- Вот и хорошо. Как я понимаю, Вы приехали со своим непростым вопросом. Я бы хотел ещё раз увидеть все эти записки своими глазами, а не только слышать всё это через трескучий телефонный провод.
    Глеб протянул ему всю коллекцию проклятых писем в соответствующей их последовательности. Корифей долго рассматривал их, перебирая и почёсывая академическую бородку. Наконец, он начал излагать свой взгляд на маразматические сочинения и художества:
- Символика существующих, а ещё и исчезнувших религий, сударь, это целая отдельная наука. Например, в Египте древом Вселенной считался платан. В Древнем Египте священными считались сикамор, можжевельник, тамариск и нильская акация – деревья Осириса. Античный сикамор связывали с богиней неба Нут. Древние иудеи почитали древом жизни финиковую пальму. Сал священен для индусов и буддистов, как и многое другое. Будда, как известно, был рождён под деревом ашока, достиг просветления сидючи под деревом бодха, или пипалом. Проповедовал он и в мангровах и под баньяном, то бишь — видом фикуса, а умер под деревом сал. В китайской же мифологии, Вселенную поддерживает гигантское персиковое дерево, плоды которого едят боги. Один из этих рисунков явно на то намекает. В Риме кипарис священен и рубить его было строжайше запрещено. Для древних германцев роща любых деревьев была священна изначально. А боги скальдов собирались каждый Божий день под ясенем – скандинавским деревом жизни. Белое цветение слив в японской буддистско-синтоистской поэзии отражено в ряде стихов, их вероятно и привёл убийца. Цветы эти символизируют духовную красоту, а розовый цвет вишен – красоту физическую. У индусов и буддистов почитается лотос – символ чистоты и воскрешения. Из лотоса родилось солнце. Подпись же, Джагернаут вполне соответствует юго-восточному содержанию писем. Джагернаут – одна из форм бога Вишну – перевоплощение Кришны. Впрочем, поклонники Шивы признают его за своего. Его называют и Нарасинхой – человеко-львом. Имя это означает в переводе «Владыка Мира». Подпись Джахангир здесь несколько странна, поскольку имя это мусульманское, казалось бы. Но, вероятно автор переводит на персидский сам себя. Значение этого имени полностью совпадает с тем же Владыкой Мира...
- То есть, соответствует по смыслу имени Владимир, - по-своему завершил мысль маститого учёного Глеб.
- Оборванные строки китайцев и японцев, как и пустоты на свитках их художеств объясняют многое. А мудрость согласно танским китайцам есть болезнь, - задумчиво продолжил профессор Иркентьев, - ну а что касается отрывка: «В водоёме плавает ароматный слон... В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу... Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах», то это отнюдь не слова Вишну- Джагернаута, а насколько я помню, поэта Ван Вэя эпохи династии Тан. Одно могу сказать, сударь, убивец Ваш, судя по всему, большой эрудит. Джагернаут – светлое доброе божество, а этот негодяй смеет себя так называть! Как и использовать светлый символ свастики. А дереву он придал форму свастики. Чудовищно!
- Поразительно!
- Кролик – известный символ похоти, возможно – та самая жрица любви, а из неё произрастает, опять же, дерево персика, а плодами его в Китае питаются боги. Видимо она служит лишь удобрением, показывается презрение убийцы к её ремеслу?
- Великолепно, господин профессор! – искренне восхитился учёным Глеб, - Премного и искренне благодарен, огромное Вам спасибо!
- И я Вам благодарен, господин Охотин и Вашему начальнику. Ведь быть учителем, перестав быть учеником, невозможно. Кажется, так гласит старая немецкая пословица. Кстати, нынче к вечеру я приглашён к знакомым на ужин. Рад бы был взять Вас с собой, ведь Вы, всё же,  гость нашей столицы.
    Глебу стало неловко, но Иркентьев быстро уломал его и, через несколько часов, проведённых Охотиным за изучением богатейшей библиотеки в доме, оба они направились по Владимирскому проспекту  и Литейному, мимо магазинов фирмы «В. И. Черепенников с  сыновьями», державшей колониальные товары. Узкий тёмный двор-колодец, которым они, срезав путь, прошли к парадному подъезду третнёвского дома, пропах жареным кофе, кошками и напомнил Охотину мрачные романы Достоевского.

В роскошной квартире госпожи Третнёвой уже собралось несколько человек. Охотин был принят с обескураживающей теплотой и любезностью. Миловидная говорливая хозяйка, по виду - типичная великосветская прожигательница жизни, представила его расположившимся на диване и в креслах господам, каждый из которых что-то из себя представлял и выражал мысль свою витиевато либо слишком мудрёно. Растерявшийся Глеб не запомнил толком имён с отчествами всех почтенных господ – подвязавшихся в искусствах и науке. Вскоре прибыли ещё двое с жёнами, или подругами и все устремились к столу. Запомнился Глебу лишь самый первый из представлявшихся ему гостей: смуглый высокий стройный молодой человек с аккуратными усиками, одетый как денди, возможно, возраста брата Петра, со странным взглядом выпуклых тёмно-карих глаз. Протягивая руку и закидывая назад гладкие волосы с безукоризненным пробором, он проговорил членораздельно и весомо: «Николай Николаевич Врангель , поклонник живописи». Взгляд его был всезнающим и, в то же время, каким-то шальным, несерьёзным. Тут, стрекоча, подбежала хозяйка в жабо с воротником из белого тюля с кружевами валансьен:
- Следовало бы добавить «и знаток живописи». Сравнимый уже с самим Александром Бенуа. Господа, пора к столу! Ах, кстати, милый Кока, - повернулась к Врангелю, - не соизволит ли сам Александр пожаловать?
- Не думаю. У Бенуа второй день творческий полёт, но кто знает...
- Что же, мы никого больше ждать не можем, прошу всех к столу!
- Барон, Вы бы о новой выставке своей рассказали, - обратился к Врангелю довольно пожилой и не слишком приятной наружности субъект.
- Я не премину, конечно, конечно... – поднял на него «замонокленный» тёмный глаз Кока.
- А что это будет за выставка? – мимолётно поинтересовалась, поглощённая вовсе иным, хозяйка.
- «Русская портретная живопись за сто пятьдесят лет». Такого название, подразумевающее портреты с 1700 по 850-ый. Приходите, уже немало дней, как открыта. Скоро мы будем знамениты не меньше самого Дягилева!
- Говорят, Вы заняты сейчас разбором коллекции Музея Александра Третьего? – щебетала хозяйка.
- Да есть такое. Работа, право же, без конца и без края…
    Кто-то за спиной Глеба тихо себе под нос буркнул с оттенком презрения: «Самоучка».
- О, Вы умница, Вы открыли для России Кипренского! – раздался басовитый голос упитанного бородача купеческого вида.
- Не без помощи нашего любимого Сергея, прошу любить и жаловать, - с этими словами Врангель выдвинул вперёд примерно также щеголевато одетого видного молодого человека с моноклем в глазу и офицерскими, возможно нафабренными, усами, - Сергей Маковский , поэт и художник! Крупнейший талант! Он на пути открытий в поэзии и живописи!
    Человек с моноклем и видом самовлюблённого и самоуверенного красавчика, ничуть не смутившись, покровительственно отстранил Николая, как главный в команде и произнёс:
- Дамы и господа, пусть копошащиеся у нас под ногами злорадствуют сколько им угодно, но мы будем идти своим путём! Мы и символисты и декаденты, но мы и несимволисты и недекаденты, мы выше! И не надо нам в пример непременно ставить господина Дягилева. «Мир искусства» - это прекрасно, но у нас свой путь. И статьи об искусстве моего юного друга Николая Николаевича ценятся уже наряду с дягилевскими.
- Да вот, работаю как молодая тигра, - хищно осклабился Николай, бесцеремонно разглядывая юную очаровательную зеленоокую особу восторженно-экзальтированного вида, кажется представившуюся Глебу, как поэтесса. Она не заметила насмешки и продолжала водить с одного гостя на другого огромными неповторимыми очами.
- Незаконная дочь самих Юсуповых, хороша-а-а, - хрипло шепнул кто-то на ухо Глебу.
    Глеб перестал понимать, зачем собрались здесь все эти столь разные люди, чего они хотят и что руководит их побуждением ко всем этим сумбурным разговорам и показухе?
- Господа, к столу!
- Будьте покойны, господа, здесь вам подадут перед сладким сухое шампанское, после сыра - сладкое десертное, а затем - кофе и ликёры, как и подобает, - заглатывает слюну похожий на купца человек, желающий быть донельзя светским, хотя бы нынче, - в этом доме вам не подадут шампанское с хлебным квасом. Ольга Сергевна не их тех...
- Да полноте, а что же в этом плохого? – тут взыграл дух противоречия в Николае, - ведь сам Государь Император шампанским с квасом  не брезгует, значит в этом что-то есть? Не с огурцовым же квасом-с, не пронесёт-с..., - и Врангель защёлся неприятным по-дикарски бесцеремонным смехом.
- Ах, Кока, Вы неисправимы! Мода эта пришла из дремучей купеческой Белокаменной, что Вы в самом деле? Да и образец ли для подражания сам Он ? – удивляется Ольга Сергеевна, поведя всё ещё неотразимыми тёмно-синими глазами. Светло-русые волосы, подобранные по последней моде под маленькой шляпкой, делают её лицо и немного пышную фигуру особенно соблазнительными.
- Вы сводите меня сегодня с ума, Ольга Сергевна, я начинаю забывать сколько мне лет! – хитро прищуривается под толщиной стёкол Викентий Валерьянович.
- Не думаю, что много больше, чем мне, дорогой мой, - кокетливо отвечает хозяйка, которой исполнился тридцать один год, то есть годившаяся ему в дочери.
    Глеб лишь логически догадался об условиях всей этой игры: высший свет старой закалки, признающий всё французское в первую очередь, считает моду на квас с шампанским не ком-иль-фо, но либерально настроенные должны признать возможность подобной смеси. Здесь же собравшиеся и принадлежали к таковым, а тот факт, что сам царь, любящий всё русское, одобрил таковую смесь, уже претил Свету, в котором стало модным смотреть на саму Императорскую фамилию пренебрежительно, как на нечто безнадёжно устаревшее, уходящее в прошлое. Глеб скромно положил себе на тарелку ломтик папель муса  и, отрезанный прочими гостями от Викентия, продолжал молчать. По обе стороны от Охотина оказались поблёскивающий моноклем Маковский и та самая молодая зеленоглазая загадочная девица с чёрной бархоткой и пером.
- Господин Охотин, - прогремел через стол, смахивающий на купца, крупный бородач лет тридцати пяти, - что-то Вы забываете ухаживать за дамой по левую руку, вам так не кажется, господа? Передаю Вам бутылку Абрау Дюрсо для этой цели.
- Благодарю, - сухо ответил Глеб и наполнил бокалы соседке и себе.
- А вы знаете, господа, что открыл великий Кроули, член герметического ордена Золотая Заря? – вдруг начала юная очаровательно-утончённая зеленоглазая особа с павлиньим пером в небрежно уложенных рыжих волосах, не обращаясь ни к кому напрямую.
- Так, поведайте нам, сирым-с,- с усмешкой бросил Маковский.
- Алистер Кроули - не только чрезвычайно разносторонний философ-оккультист, но и поэт и астролог и великий гроссмейстер и даже альпинист! Сейчас он идёт на огромную вершину, где-то в Британской Индии! Он должен покорить её, и непременно! Именно сейчас, господа! Он постиг тайны буддизма и йогов! Лишь он принёс человечеству откровение свыше! – с уже истерично-восторженной ноткой продолжила девица.
- Что и астролог, так уж не сомневаюсь... – прозвучал знакомый уже Глебу ехидно-елейный голос, - ничего, и у нас в Петербурге, не далее как полгода назад, среди зимы суровой, возник свой Клуб альпинистов при Императорском Русском Географическом Обществе-с. Растём-с.
- Вот Вы, господин Маковский, всё насмехаетесь, а ведь любой сын Британии достойнее наших, не говоря о великих Её сынах, - вставил толстяк в летах.
    «Никогда такой человек, как этот тип Кроули не будет способен покорить очень трудную вершину, высоту, которую ещё никто не смог достичь. Вершина не позволит такому . Убеждён в этом! Не блещет умом бабёнка. «Stercus cuique suum bene olet» - «своё дерьмо не пахнет», как сказал Эразм Роттердамский. Да уж, заглядывайся потом на этих столичных красоток», - мелькнуло в голове Глеба, - «но брату Мите ой, как бы захотелось на ту вершину!»
- Ну, уж тут Вы хватили лишнего! И мы не лыком шиты, - отозвался Кока.
- Именно, что лыком, - буркнул кто-то со стороны рояля.
- Да, Вы почитайте заметки господина Кроули! Этот человек не чета нам, здесь собравшимся, он бросил дипломатическую карьеру ради Великого! – вновь повышая голос начала та же особа.
- За что бы я стал уважать его, так это за якобы его попытки раскрепоститься в собственной интимной жизни, - вставил неожиданно Врангель, - А что? Так называемый «грех» этот был в порядке вещей в античном мире, так Ганимед наверняка не был для богов Олимпа просто виночерпием, но Зевсу и этого было мало и, он женился на собственной сестре Гере. А это уже и в самом деле «грех», если таковой вообще существует в природе.
- Так, что же он всё-таки открыл, как Вы изволили заметить, очаровательное юное создание? - вставил своё слово посмеивающийся Иркентьев.
- Он приоткрыл впервые завесу над будущим человечества, так и знайте, сударь! – уже и вовсе на высоких срывающихся нотках с блуждающими глазами проговорила рыжая.
- Так, поведайте же и нам...
- Вы все осмеяли Великое, ухожу в сторону, продолжим беседу, - разбитым голосом, встряхивая пышные крупные рыжие локоны, - читайте последние эссе этого великого человека, господа.
    «Ох, хороша, если б не была столь глупа» - пронеслось в мыслях Глеба, но он, всё же, не удержался от вопроса, завороженный её чудными глазами:
- А не могли бы Вы сказать, что за вершину собирается покорить Ваш Кроули?
- К сожалению не помню, сударь, - холодновато прозвучал ответ, - этот пик оспаривает высоту с пиком Эверест. И кто знает двадцать девять ли тысяч футов в нём?
- Вы знаете, дамы и господа, что и у нас в России в самом деле растёт и ширится альпинистское движение, - неуверенно и тихо промолвил Глеб, - Господин фон Мекк  уже провёл первые собрания Русского Горного Общества. Да, да, так и называется оно – РГО.
- Не вижу различий с Географическим Обществом в подобном сокращении, - буркнул человек в черепаховом пенсне.
- Так, то – «императорское» – ИРГО, - кашлянул в кулак Глеб.
- Что же, весьма поучительное замечание, - усмехнулось пенсне.
    Спустя некоторое время Охотин уже обнаружил зеленоокую газель в кресле, на краю которого бесцеремонно примостился Врангель. Кока, не понижая тона, вещал нечто вроде того, что «стыдливость есть ничтожное ханжество, что будущее за нами» и прочее в том же духе. Лишь обрывки фраз доносились до Глеба. «Либидо неуклонно доминирует над разумом, что есть закон природы, а торможение его есть сон разума, сударыня. А сон разума рождает что? А вспомните работы самого Гойи, сударыня. «Стыд – это страх честности перед позором». Сам Эразм Роттердамский сказал. Стыда как такового, в чистом виде не существует, он лишний. Он навязан нам вековым церковным гнётом. Так, мы с Вами, например, хотим друг друга и сейчас же, так отойдем же лишь немного в сторону, чтобы не мешать разговорам окружающих – только и всего. Всё должно быть естественно и просто». Вдруг, девица вскакивает с кресла, швыряет в сторону гребень, закреплявший её волосы и трясёт всею огненно-роскошною копной. Набирая сочность звука, с каждым словом начинает декламировать стихи, вероятно собственного сочинения, о том, что она уже чувствует дыхание смерти неподалёку от груди и ей уж всё равно и так далее. Охотин развернулся и прошёл в дальний угол гостиной, где Иркентьев беседовал с профессором философии о будущем религии. Но и тут перспективы, обрисованные ими не порадовали Глеба. «Рушится всё и вся вера былая будет погребена под обломками государственности. Они обречены…» Становилось совсем уж безотрадно и тошно, и Охотин метался из угла в угол. Несколько минут спустя, он уже обнаружил безукоризненный пробор с аккуратными усиками Врангеля Младшего в другом конце гостиной. Как ни в чём не бывало, он беседовал с обоими профессорами:
- А почему вы считаете, господа, Елизавету Петровну столь примитивной и отсталой? Никак не могу согласиться, при всём моём почтении: она же - «подлинное Евангелие в окладе рококо». Никто так не умел сочетать царственную пышность с простонародным пряником, как Весёлая царица. А в помпезное время Екатерины мы уже стали иностранцами, утратили сами себя, господа.
- Ох, и ладно Вы излагаете мысль, молодой человек - не придерёшься, - засмеялся Иркентьев.
    Разговоры на исторические темы затянулись, и кто-то неожиданно спросил Глеба, а не имеет ли он отношения к генералу Охотину – герою Туркестана и последней Турецкой? Глеб ответил положительно и тут же услышал возникшую в задних рядах иронию:
- Господа, а кто из здесь присутствующих искренне считает генерала Охотина героем?
Кажется, это был голос Маковского. Свет приглушили, расставили свечи и в гостиной царил полумрак.
- В самом деле, - заговорил профессор философии, - этот типичный солдат, он в нашем представлении герой-патриот, или же царский сатрап? Что сделал он для державы больше: пролил крови солдат её во имя славы будущей России, или в угоду царскому капризу и своей карьере?
    Кровь бросилась в голову Глеба и он уже перестал ощущать былое стеснение:
- Мой отец не гнался за погонами, как и дед, а прадед получил их посмертно, будучи крепостным рекрутом в 1812, - резко, чеканя каждое слово, произнёс он.
- Да, Вы не кипятитесь так, молодой человек, я ведь лишь поставил вопрос, открыл дискуссию и не берусь ничего утверждать, не зная деталей...
- Почему же тогда, не зная их, Вы начинаете демонстративно очернять человека?
- Что говорить, - вздохнула в стороне от Глеба хозяйка, обращаясь к кому-то другому, - у нас даже генерал, желающий оставаться честным, не может им быть. Клевреты...
- Прекрасный пример, Ольга Сергевна, - начал Николай, - слово «клеврет»: употребляется в русском очень давно, заимствовано из латыни. Каких-то полвека назад оно означало нечто гораздо более положительное: Союзник, единомышленник. В наш извращенный век же, оно превратилось в «приспешника, приверженца, не брезгающего средствами, чтобы угодить хозяину». Чем это можно объяснить, господа, подобные лингвистические метаморфозы? Не стали ли мы сами грязнее?
- В этом государстве всё стало грязнее, господа, - вздохнула Ольга.
- Да куда уж дальше и идти-то некуда: декольте возникли на Западе в шестнадцатом веке, а в отсталой России лишь к восемнадцатому, - расхохотался Врангель, позволивший себе вытянуться на цыпочках и демонстративно заглянуть в декольте Ольги Сергеевны.
- Вы всегда невыносимы, Кока, но сегодня особенно, - последовал жеманный хохот Ольги, бывшей лет на восемь-девять старше Врангеля.
- Господа, выпьем же за нашу добродетельную хозяюшку! – парировал Николай.
- Я бы добавил,- вставил совершенно невозмутимым тоном Маковский, - Уж очень добродетельную.
- Каковы ёрники! – рассмеялась Ольга.
- Господа, изменим тему, например, зададим вопрос иначе: кто в этом зале считает Николая Александровича находящимся на своём месте? – вдруг раздался ровный голос тихого человека с обрюзгшим лицом лет тридцати пяти в очках, до сих пор молчавшего.
    По комнате прошёл приглушённый гул голосов. Собравшиеся понимали, что здесь, в салоне Ольги Сергеевны, хорошим тоном считается колкие высказывания в адрес Императорской семьи, но не столь же резко и ребром.
- Да вы не бойтесь, господа, в этих стенах нет Иуды...
- Как же это, собралось столько русских и не найдётся ни единого провокатора? Да быть такого не может! – захохотал Врангель.
- А Вы где служите, господин Охотин, позвольте поинтересоваться? – продолжил профессор философии, закидывая назад длинные редкие волосы.
- В Московском сыске, если Вам будет угодно, - сухо ответил Глеб.
- Поразительно! – с гротескным удивлением воскликнул толстяк в черепаховом пенсне.
- Если Вам так угодно, - холодно бросил Глеб.
- Нет, я право восхищён! – благоутробно пророкотал с клокочущим смехом толстяк.
    После этих слов, что-то изменилось в зале, и никто уже не захотел развивать тему о «заслугах» императора. Откуда-то донеслось до ушей Глеба: «И кто его сюда привёл? Нельзя же так!» Охотину невыносимо захотелось уйти и он направился было демонстративно попрощаться с хозяйкой, но тут всё общество стихийно пришло в движение, начиная расходится, и это уже выглядело бы нелепым.
- Я просто решил Вам показать, чем поглощены умы столицы, чтобы Ваше чувство собственной значимости оставалось на высоте, господин Охотин, - бросил на прощание Иркентьев, - Для кого я только пишу свои труды? Эта, понюхивающая кокаин, публика по большому счёту не интересуется ничем. Кстати, Кока, самый из всех баламут, как ни странно, делает своё дело и очень успешно, не имея специального образования. Он стал воистину сильнейшим искусствоведом уже в свои двадцать два. Какие статьи он пишет! Дягилева  уже переплюнул, а скоро может и Бенуа! Да только не знаешь, что и ждать от него дальше. Но прочие... В этом государстве скоро никто не окажется способным читать статьи Коки, либо мои. Людей таких не останется, - и с горечью после паузы, - или же я во славу одной лишь криминалистики всю жизнь тружусь? Да только непросто выдать ей мои нынешние заключения, не перелопатив толстенные тома. Прощайте, Охотин, да не посетит Вас чувство никчёмности трудов Ваших в Вашей жизни. Аминь!

Глеб в совершенно сокрушённом настроении брёл к своей гостинице под не прекращавшейся непогодой, покрывшей Петра Творенье непроницаемой кисеёй дождя. «Второй день льёт - не унимается, хлябь небесная...» Голова Охотина старалась работать в одном направлении: «Что мы имеем на сей день: вероятно, что его зовут Владимир, что блондин он средних лет и роста и комплекции с неприметным лицом. Он обладает незаурядными познаниями в Восточной мифологии, а также, разбирается в живописи: из всех картин, он «прихватил» самую ценную. Но, может быть, просто размер прельстил – незаметнее? Он имеет очевидную склонность к садизму, браваде, изощрениям. Возможно и к маниакальности. Психически он не устойчив и рано или поздно всплывёт на поверхность. Он не из тех, кто сможет уняться, уйти на дно. Только это и обнадёживает. Но какой ценой? Он уже порешил, как минимум, пятерых, а шестой чудом выжил... Слишком мало данных, чтобы поймать сейчас, слишком распространённое имя, да и внешность... Ещё есть слабая надежда на то, что отследим процесс обмена процентных бумаг, сумма солидная, или продажу картины, если взята она не для своей коллекции. Либо какая-то неожиданная случайность даст зацепку. В Свято-Даниловом должны же на кого-то выйти, кто может викарию питьё подал? А может архимандрит чего вспомнит, в доме судьи ещё чего найдут, или через знакомых выйдут? Иначе, увы - до следующего злодеяния». В последней телеграмме от Стефанова, поджидавшей его в «Астории», говорилось, чтобы он выудил всё возможное из корифея восточных культур, а также, что в Киеве и Москве производится отслеживание от специалистов в области ботаники до рядовых травников. «Ну и работёнка! Травников море на Руси. Любителей ботаники развелось! Так у нас времени и сил на мелкие кражи не останется». Мысль об убийце быстро терялась и возобладала более горькая о неправильности столичного общества, о том, что все эти людишки, возомнившие себя великими поэтами, литераторами, художниками и учёными, к тому же разбирающимися непременно в политике, не стоят и ломаного гроша, что его предки – честные солдаты много достойнее этих умников.

Утром у Глеба оставалось время погулять по столице, и он не преминул этим воспользоваться, тем паче, что погода на Неве выдалась в тот день на удивление сухая. Близ памятника Александру III на Знаменской стоял шарманщик, покручивая свой заветный ящичек на кожаной перевязи, перекинутой через плечо, украшенный бубенцами, и извлекал из него заунывно-гнусавые звуки, подпевая, время от времени, с явным немецким акцентом. Шарманщики-итальянцы зародили тут сам промысел, привезя однажды сей инструмент со своей Отчизны в Северную Пальмиру. Если шарманщики-итальянцы вкладывали умение и душу в пение, то немцы брали своё жалобностью, а их последователи-русские предпочитали привлекать публику, обезьянкой ли в платьице, попугаем ли. Иные нанимали уличных акробатов. Позже появились уличные барабанщики с полумеханизированным барабанами и тарелками и даже арфистки. Старательный щегол в клетке колченогого старика-шарманщика, вытягивающий свёрнутые билетики с предсказаниями судьбы, разжалобили Охотина. Глеб бросил монетку в шляпу шарманщика и зашагал дальше к набережной. На углу Глеб наткнулся на двух отнюдь не казённокоштного  вида студентов, распивающих прямо на улице бутыль Абрау Дюрсо, несмотря на утреннюю свежесть воздуха. Оба почтительно подняли бокалы навстречу проходящему Охотину и пригласили его присоединиться:
- У нас сегодня праздник, сударь, уважьте!
- А что за праздник, позвольте вас спросить? Вроде как не Татьянин день , – рассеянно поинтересовался Глеб.
- А мы и не в Москве. Вот, прознали, что недавно Сипягина  не стало, вот и решили Абрашкой отметить, - немного смутившись от строгого взгляда Глеба.
- Человека убили, а вы, что же получается? Радуетесь этому? Вас радует, что есть в этой стране преступники, иль что кровь чья-то пролилась?
- Мы уважаем Вас, сударь, как пацифиста, но мы и рады слышать, что становится меньше и меньше палачей! – звонким голосом выдал более бойкий с крошечными усиками. Возможно Вы не знаете, кем был убитый?
- От чего же, читал и про убийство и знал о нём до того.
- Так, Вы, сударь, не поддерживаете наше мнение, что человек этот кровопийца народный?
- Нет, господа, никак не могу разделить ваше мнение, к вашему и моему сожалению.
- И за отважного Балмашева не выпьете?
- За убийцу пить? Ну это, уж позвольте, просто грех.
    Студенты замялись, не зная что ответить и тут, почти молчавший до сих пор, и лишь поддакивающий очкарик, словно взбеленился:
- Лишь эксплуататоры, пьяницы и умалишённые могут считать грехом лишение жизни тирана, губящего массы! – взвивается в воздух его фальцет и разносится гулким эхом пустой улицы.
- Так стало быть, Вы, молодой человек, причисляете меня к одной из этих групп? Так, к какой именно, позвольте спросить? – усмехнулся Глеб.
- Судя по Вашему виду, сударь, к первой из них! – буквально взвизгнул хлипкий студентик.
- Какой же я эксплуататор, когда я служу в сыскной полиции? Защищаю людей от злоумышленников своим трудом.
- Очень даже просто, тогда Вы типичный представитель пособников эксплуататоров. Мой друг не успел поточнее все группы перечислить. Именно по этому, простите покорно, Вы не пожелали распить шампанское с простыми свободолюбивыми студентами, - без запинки отчеканил бойкий.
    Охотин резко разворачивается к ним спиной и продолжает свой путь, но синева Невы уже более не ласкает его взор, настроение подмочено: «Они все будто с ума тут посходили. Город умалишённых! Что эти недотёпы, что любая реплика в толпе. Да, прав господин Победоносцев , что Россию подморозить надо! Куда всё катится? И Борька туда же, вот что наповал убивает. Так и не стала душой державы новая чуждая ей столица на Неве. Народ не смог её принять». Вдогонку Глебу уже более развязным тоном доносятся голоса: «Да будет Вам небо усыпано алмазами!». Порыв ветра уносит повторный выкрик в сторону. «Вернуться бы, да по роже обоим холёным студентам-белоподкладочникам. Да нет, руки пачкать противно». От тяжких мыслей Глеб, незаметно для себя, забрёл в Летний сад, где уткнулся лбом в замшелый сырой ствол толстой старой липы, а потом поскрёб ногтем молодую кожицу свежего её побега. Выступила сокрытая влага: «весна!». Хотелось забыться.

4. Будни Московского сыска и в доме Охотиных

«Народ с загаженной и ограбленной исторической памятью будет всегда лишь объектом унижения и ограбления»
А. Тюрин

«Наш русский девиз «за веру, царя и Отечество» не составляет кабинетного измышления, а является результатом всей истории русского племени. И чем труднее приходилось нашему войску или мирному русскому населению, тем яснее и ярче зрела в умах русских людей необходимость жертвы «за веру, царя и Отечество»
Генерал А. Куропаткин

Серая безотрадность мокрой весны потихоньку съедала каждого жителя за исключением, разве что, упрямых стариков. Даже старые предметы в тесной квартирке громоздились вокруг холодно и отчуждённо, словно каждый из них занят своими делами и иные из которых были и вовсе забыты Сергеем Охотиным. Настроение вновь стало упадническим — не писалось. Вдруг- скрип шагов за тонкой дверью на лестничной клетке и возня, как будто в поисках звонка. За дверью оказался мелкий сутулый человек, переживавший тот возраст, когда Вы ещё не старик, но уже и не человек средних лет:
- Да, да, я к Вам, молодой человек!
- Прошу...
    Вошедший с минуту вращал удлинённой лысой головой, слабо прикреплённой длинной тощей шеей к тщедушному тельцу, осматривал прихожую немигающим птичьим взглядом. Круглые белёсые глаза без бровей в кольце морщин, наконец, остановились на неприметном, в хаосе вещей, хозяине квартиры.
- Чем могу быть полезен? – спросил Сергей.
    Взгляд незнакомца вновь начал блуждать по стенам квартирки и, вдруг, остановился на зелёной настольной лампе хозяина.
- Вот, я так и знал!- зашёлся он довольно гнусным смешком.
- В чём дело?- растерянно и раздражённо бросил Сергей.
- Не выйдет! Не на таких напали! - взгляд вошедшего выражал уже неприкрытую ненависть.
- Да в чём дело, что я Вам сделал?- отступив на шаг заговорил Охотин.
Человек погрозил ему узловатым пальцем:
- От того и статическое электричество у Ваших соседей сверху появилось, так я и знал! А я смыслю в электричестве, сударь.
    Для Сергея вся ситуация стала немного проясняться: судя по всему, к нему явился сосед, а он помнил разве что соседей на своей лестничной площадке. Но, как может, от того, что его единственный электрический прибор, помимо убогой люстры – настольная лампа стоит на столе «злобное статическое электричество ползти» вплоть до соседей сверху? Спросить бы у нашего физика и математика Пети. Бред! Да псих он, и всё тут, выпроводить его надо поскорее, не терять время. Сосед согнулся и постучал жёлтым ногтем по злополучной лампе:
- Теперь Вы так легко не отделаетесь, молодой человек! - продолжил он со злобным смешком.
    Хотелось лишь одного, чтобы сей скверный тип убрался поскорее и Сергей начал:
- То, что Вы изволите утверждать, что статическое электричество распространяется отсюда до Вас есть ничем необоснованное дилетантское заявление...
- Это мы ещё посмотрим, кто из нас тут дилетант! - взъерепенился посетитель.
- Будьте добры, любезный, покиньте мой дом! - рассердился не на шутку хозяин.
- Попробуйте-ка выставить меня! Да я полицию вызову! - бесился с истеричными нотками в голосе незваный гость.
    Тем не менее, Сергей, превосходящий его по массе раза в два, легко и просто выставил его и захлопнул дверь. Оттуда некоторое время доносились ещё раздражённые выкрики, но вскоре всё стихло.
    «Душевнобольной, бедняга, - с сожалением вздохнул Серёжа, - эх всё не так. Некогда Охотины всенепременно встречались в течение Светлой седмицы и даже христосовались от мала до велика. Ещё не так давно. И этого не стало. Отчуждение внутри семьи нашей нарастает, как и напряжённость во всей Империи. И не только Боря виновен в этом».
    В тот день больше так и не писалось, а к вечеру, вместе с прорывом в тучах и неуверенно выглянувшем солнышком, почтальон принёс Серёже приглашение от любимой сестрёнки Евпраксиюшки на её день ангела, что намечается уж скоро, в мае. «Ты одна – последняя радость в моей жизни, а та, вторая – просто кара для меня. Как рад я вновь видеть тебя, Прося, но как боюсь я очередной встречи с женой брата! Настасья, ты несчастье моё! Наказание мне Свыше. Вот, кажется, и рифма пошла. Это будет нечто трагически-возвышенное, но вместе с тем и греховное. Назову «Крыло Чёрного Ангела», пожалуй. Должно потянуть на поэму!». Сергей хватается за гусиное перо, но выходит вновь не то:
«В то утро хмурое я в лепрозории нашёл себя навеки затворённым.
В том лепрозории поручено отхожие места мне было очищать...
И спорадически порос я спорыньёю,
Уж целый год с тех пор я в струпьях весь брожу,
В потёмках часто спотыкаясь.
Колтун в власах, куски коросты, перхоть,
Мне тошно от того, что существую я...
Панурговым бы стадом облаков
По небу в пароксизме боли я б промчался
Сакральный смысл тех слов
Стал ясен для меня!
Я сдал себя в виварий на заклание!»
    Сергей решительно отбросил перо, до конца дня читал Монтеня, а затем долго возился со странным непонятным ему растением, разрыхляя почву. Было похоже на то, что растение это ощущало себя в чужом тёплом доме преспокойно-уверенно и даже нахально.

Надвигалась середина месяца мая с клейкостью тополей и грозами, а вместе с ней и день ангела всеобщей охотинской любимицы Евпраксиюшки. Все члены большого семейства давно получили приглашения и ожидали этого дня, по большей части с радостью, не говоря о родителях. Исключение составлял Борис, у которого было слишком много забот и огорчений, как на службе, так и дома. Пётр, после пасхального загула, исправно посещал университет, а на досуге пытался разгадать вековые математические загадки. Дмитрий и вовсе погрузился в подготовку к экзаменам и сидел за книгами ночи напролёт, а юный кавалерист переживал, что на этот раз ему не удастся выбраться в Белокаменную. Глеб сидел за рабочим столом, перелистывая скучноватую сводку важных преступлений за вчерашний день, переданную ему самим Лебедевым. Ничто не приковывало взгляд – одни пьяные драки ломовых, да мастеровых, до тех пор, пока он не дошёл до строки со словами: «Ограбление отделения Русско-Китайского банка с кражей значительной суммы». Обратившись за деталями по этому делу, Глеб докопался до неожиданной детали: «Ограбление с отсутствием улик, за исключением обронённой, возможно злоумышленником, косточки персика посреди коридора». Почесав затылок и разгладив коротко стриженную каштановую бородку: «Надо будет обсудить с Василием Степановичем. Руки до всего не доходят». Для очистки совести Глеб решил просмотреть и «Полицейскую сводку городских Происшествий», обыкновенно пестревшую лишь новостями о подкидышах, да самоубийцах. На этот раз обратила на себя внимание заметка о младенце мужского пола, с кожей истерзанной колючками, подкинутом в Сандуновские бани. В тот же день Глеб лично осмотрел визжащего от йода и боли в кишках несчастного подкидыша и удостоверился в том, что младенца изранили не колючки, которые цепляются за кожу и рвут её иначе, но намеренно резали чем-то острым. При дальнейшем изучении дела Охотин убедился, что младенец был усыплён травами, а потом порезан. Орудие истязания, как оказалось, было завёрнуто в его пелёнки. Это была такая же косточка с очень острым концом. Выяснил Глеб и небезынтересную для них деталь ограбления банка. Налётчики действовали чётко очень профессионально. Не было ни единой лишней поломки, или никчёмной крови, кроме одного оглушённого охранника, а второго, внутри помещения, отравленного газом. Ни малейших следов оставлено не было. При этом среди хаоса бумаг на столе, Глеб обнаружил бумагу со знакомым аккуратным почерком с рисунком дерева с подчёркнуто-утрированными огромными плодами персика, в кроне которого была наклеена маленькая фотография невзрачного человека средних лет с самодовольным выражением. Глеб отметил сам про себя, что попроси его кто описать это лицо через полчаса, он бы и двух слов не выдавил.

Через несколько дней состоялся очередной семейный сбор в доме старика Охотина по случаю дня ангела младшей его дочери. И всё проистекало, казалось бы тихо мирно и радостно, на этот раз. А главное, что обнадёжило Сергея, не пришла Настасья. «Можно было сохранить присутствие духа и собственного достоинства, а не опасаться прорыва чувств с неизбежным оскорблением брата. Но ночь, конечно же, предстояла бессонная даже и не встретив Её, ночь в источающем душу зове к Ней лишь от одной мысли о Ней. Ужаснее всего, что и описать эти чувства поэтически никак не удавалось ни в ходе такой ночи, ни после». Сергей боялся подобных ночей с зовом, исходящем из глубин подсознания. Не на шутку опасался сойти с ума, и стремился избегать даже мыслей о Настасье, не то что встречи. «От Лукавого все эти мысли и чувства, от Нечистого!» Неприход Настасьи, объяснённый мужем её недомоганием, был многими воспринят не иначе, как капризом гордячки и её нежеланием уважить ту, у которой мать всего лишь купеческая дочь. Но и это не омрачило ход застолья с многочисленными яствами, коим все отдавали должное. Общение членов семьи в тот тёплый весенний вечер в садике у генеральского особняка за столом под отцветающими яблонями, казалось бы, не предвещало бури. С ними рядом сидели Прохор Парфёнович и даже Гликерия Карповна, под присмотром которых вырастали дети и воспринимавшиеся детьми не иначе, как членами семьи. Закусив очередной стаканчик сливовой наливки маринованным груздем, Глеб коротко рассказал о своих малоприятных столичных впечатлениях, остановившись подробнее на двух студентах, распивающих шампанское поутру посреди города.
- Что делается с державою нашей, - мрачно констатировал, почёсывая бородищу, Гордей Евграфович.
- Дошла-а-а, - как всегда вторил командиру своему не совсем уже трезвый Прохор блеющим голосом.
- Да что же это на свете делается!- развела некогда пышными руками Капитолина Климентьевна.
- Ох, горе нам будет, - после всеобщей паузы прошамкала невнятно Гликерия, перекрестившись.
- Полноте, господа, Россия и не через такое проходила, - попытался подкинуть за стол оптимизма Сергей.
- А я б по рылу им обоим, студентам тем, - тихо добавил Пётр.
- Ты б за языком своим следил в обществе, - одёрнула его Варвара, которую меньше всего взволновал рассказ о студентах.
- Не в Обществе же, Настасья-то не пришла, - парировал Петя, - Остынь немного, сестричка.
- Молоды ещё, одумаются, - вставила своё виновница торжества.
- А что вы хотите, господа, - вальяжно откинувшись на стуле, не спеша, взял своё веское слово Борис, - общество расколото на полярные группировки и мирно им уже не жить. И за год до того министр просвещения России, Боголепов, был смертельно ранен террористом-тоже студентом. И уже тогда многие рьяно оправдывали убивца. Почему лучшая часть общества защищает даже убийц, казалось бы?
- А кто сказал, что они - лучшая его часть? - усмехнулся Глеб.
- Господи, опять вы, братья, о политике, - почти неслышно произнёс тихий хрупкий отрок Антон, - Можно бы и отложить.
- О политике, милый Антоша, на сей раз начал не я, а наш Глеб, - продолжил, как ни в чём не бывало, Боря, поглаживая гладко выскобленный подбородок с ямочкой, - Народ до сих пор не накормлен, столичная аристократия продолжает пировать, а пир-то, глядишь, во время подступающей чумы. Но они там не замечают этого, а скромных дарований глава державы, прошу простить за прямоту мою, не способен видеть опасность и шаткость положения. Лишь Конституция успокоит тех двух студентиков и сотни тысяч прочих, полностью разделяющих их мнение по всей Империи.
- Вы знаете, дорогие мои, а ведь брат наш прав, к сожалению, - вмешался Дмитрий с горящими глазами, - Поверьте моему слову, а я студент ещё: настроения в рядах почти всех студентов из разных сословий именно такое. В эти дни слышал от однокашников примерно те же речи о том самом убийстве. Да знаете, да я и сам бы сказал так же, хотя убийство и грех большой, - замялся юноша и опустил глаза.
- Одумайся, брат наш, - неожиданно зазвучал отрочески-тонкий ясный голос Антоши, - Что ты говоришь есть грех великий. Лишение жизни, Господом данной! Нет греха большего!
    Все примолкли, а Борис не нашёл в себе сил встретится взглядом с младшим братом. Дмитрий попытался было вяло возразить ему, что мол, иначе никак нельзя бороться с несправедливостью в этом мире, но сам по-себе смолк и съёжился под наивным чистым взором Антона.
- Слышали, ироды, глас праведный?! – зарокотал бас отца семейства, - Ты уже и Дмитрия с пути совратил истинного! Мало тебе своей души заблудшей! – Гордей неуклонно приходил в ярость и жена, успокаивающе, положила свою руку на его пульс, - Анчар удушения склоняется над Отчизной нашей и отравляет сознание народа! Цитирую вам труды генерала Куропаткина, - начал немного сдерживаться генерал, - а выразил он мысль свою примерно так: Немецкий студент, то бишь «бурш», со всеми его корпорациями ничего, кроме чувства презрения, в русском «передовом» студенте не возбуждает. Но и зрелище пирующих бошей не из приятных и отвечающее в общем тому, что о нем пишут. Но и это глупое веселье не возбуждало в господине Куропаткине такого тяжёлого чувства, как попойки русских «передовых» студентов, кончающиеся, большей частью, ночной визитацией публичных домов. Самое тягостное в этих попойках и есть эта невозможная смесь разврата и пьянства с красивыми словами о несчастном народе, о борьбе с произволом и тому подобном, приводит Куропаткин слова Александра Изгоева, автора Вех и иудея:«хотя Бурш пьянствует, плоско острит, безобразничает, но он не рядит своего пьяного веселья в яркие одежды мировой скорби. Разбивая уличные фонари, он и сознает, что буянит, а не думает, что протестует против современного строя. У нас же и в кабаках, и в местах похуже «передовые» студенты с особой любовью поют и «Дубинушку», и «Укажи мне такую обитель», что есть отличительная черта лакейского мышления в любой его форме – это нелюбовь к народу на чисто физиологическом уровне, глубокое презрение к нему». Они сами и не сознают этого, но оно так и есть. Теперь вот господин Вячеслав фон Плеве , что на место Сипягина сел, им покажет, - с этими словами Гордей испустил вздох и успокоился, хитровато-победоносно посматривая на непонятных ему отпрысков.
    «Скобелевская, вернее даже Макаровская  бородища у папы, а взгляд как у Пугачёва» - подумал Пётр.
- Вы правы, отец, без малейшей иронии: всё что Вы сейчас изложили есть истина от начала до конца, - ответил Борис, - но студенты есть незрелая часть общества и показателем его глубинных настроений быть не могут. Я же вращаюсь во взрослых кругах образованных мужей, которые, в определённой степени, разделяют мнение таких студентов, но выражают всё это трезво и мудро. Суть же, при этом, не меняется.
- Значит и они ничем не отличаются от буяна, огульно протестующего против существующего строя.
- Нет, отец, они глубоко образованные, сведущие в науках общественных люди и смогут камня на камне не оставить от любых высказываний того же консерватора Куропаткина, вздумай он с ними поспорить, развивая ту же мысль.
- Твои учёные есть предатели Отечества, Борька, и больше никто!
- Они патриоты, отец, и видят свой путь спасения Отечества. По моему глубокому убеждению – путь единственно верный. А про изучение истории хорошо сказал Вольтер: «История есть не что иное, как картина преступлений и несчастий». И заниматься-то ей противно.
- Ну нашла коса на камень, - буркнул Петя, - ни вкусно не поешь больше, ни отдохнёшь душою.
    Расходились гости как обычно в скверном настроении. Прощались вроде бы и тепло с родителями и самыми младшими у ворот под жужжание калильного фонаря. А на чёрствые именины  Гордей Евгафович заставил себя вновь углубиться в работу и «не хандрить от скверностей настроя душевного».

Через пару дней московский сыск неожиданно вышел на одном из рынков на травника, который покупал у прибывшего крестьянина мешочки с болиголовом и цикутой. Разбирающийся в травах сотрудник выкрал мешочки, чтобы убедится в своём предположении и проследил, куда возвращается с рынка травник. Установив названия ядовитых растений с помощью профессора университета, сыщики нагрянули в домик травника, что ютился на дальней окраине Марьиной Рощи. Обыск, который проводили Глеб со сведущим в травах полицейским, показал, что дом подозрительного мужичка буквально завален всевозможными ядовитыми травами. Хозяин-травник и не скрывал этого, куражился и хвалился:
- Да вот, и болиглав имею, всё что хошь есть у старого Мины Панкратыча! Вот вам и зелье ведьмино, возьмите, да отведайте: тирлич-трава да жабья косточка смиряют гнев властей, оставите, может, старика в покое. Золототысячник ещё называется, аль бешена-трава.
- Вы бы, отец, помолчали немного, - раздражённо заметил сыскарь.
- Вот вам и разрыв-трава, она же и ключ- и спрыг-трава, брось её в кузницу, кузнец и работАть-то не сможет. На которой траве в Иванову ночь коса переломится, та и есть разрыв-трава, - не унимался старик, - Разрывает она запоры тюрем, сажайте мя, не сажайте, всё равно убегу. Сатанинскую силу она превозмогает, клады находит. И поляницу и водяницу  отваживает. Ты попробуй разок. И одолень-трава - цветок рудожёлтый русалочий есть. Едешь ты в дальний путь, положи её в ладанку – сбережёт в дальней дороге. И нечуй-ветер есть и плакун-трава. А приворожить кого надо – любжу-траву ищи. Можно и изурочить .
- Ты, старик нас зельями приворотными своими не стращай, надоел. Скажи лучше, а сонное зелье имеешь? – нахмурился знаток ботаники.
- Это мужской корень, что-ль? А то как же! Как же без адамовой головы быть. Царь всех трав, поди! Но нету яго у мя. Не растёт он тут.
- Ты нам честно все свои сонные зелья покажи, при суде поможет и разрыв-трава не понадобиться на засовы тюремные - сбережёшь травку-то.
- Так, зелье сонное то - особый корень , а просто травы для сна крепкого покажу. Много их у мя. Сон-траву просто так не нарвёшь – и не пытайся. Наговор знать надо, тогда она и поможет. Потом её в холодную воду надо и так – до полнолуния. Согнувшись трава слегка шевелится и тут-то её надобно под подушку и увидишь вещий сон тогда.
- А кто покупал в последнее время у Вас болиглав и сонные травы? – задал вопрос, до сих пор молчавший Глеб.
- Да мало ли кто. За день столько подойдёт народу.
    Тут Глеб приступил к осмотру небольшой библиотеки травника и обнаружил, бегло пробежавшись по корешкам, учебник ботаники для гимназий рядом со Святым писанием. Он немедля извлёк книгу и перелистал. Страницы с рисунками плодовых деревьев в нём недоставало.
- Вот это удача! – невольно воскликнул Глеб, - А теперь так, сударь, Вы подозреваетесь в содействии убийству викария Московской епархии. Эта книга служит неопровержимой уликой тому!
- И кочедыжник есть у мя, огнецвет перунов. Так-то... – продолжал хвалиться старик, словно и не испугался нисколько, - А левкой не сажай – душу вытянет всю. Травы тоже дышат, как и мы – уважать надо – только вот ночью, говорят, дышат, в темноте. Так-то, - не унимался старик.
- Я не шучу, милейший, убит человек. Ближе к делу: не думаю, что Вы непосредственный убийца, но Вы можете помочь нам выйти на него. Кто выдернул из учебника страницу номер 27 ? Я Вас спрашиваю. Вам каторга грозит, поймите же!
- Не выдирал я ничего оттуда. Свои книжки берегу, - неподдельно удивился старик.
- Кто рылся у Вас тут в книгах, или кому Вы давали почитать этот учебник?
- Не так давно погостил один человек Божий, он кое-что покупал, многое спрашивал, немного в книги мои заглядывал. Любопытный такой.
- А как он выглядел?
- Да неприметный такой, светленький, молодой ещё.
- А точнее?
- Лет сорок будет. Не помню его лица толком.
- Какие-нибудь ещё приметы у него были?
- Нет, любопытство одно и речи странные.
- А в чём их странность была?
- Спросил старика, какой травой мир можно одолеть, от какой держава распадётся...
- Действительно странно. Но в наше время, увы, многие бездельники такими вопросами задаются. А ещё что, вспоминайте!
- А больше ничего и не говорил. А что он страничку ту вырвал, оно и не исключено. Не читал я эту книжку давно.
- А что купил?
- Один раз болиглава, а второй раз ещё приходил, на днях, так сон-травы посильней просил.
- А зачем же Вы, отец, яды сильные собираете, продаёте? Ведь грех за этим стоит, людей ими губят!
- А любопытна растительная жисть мне, вот и собираю, сушу... А что, тот человек отравил кого? Грех...
- А ежели Вас под суд, да на каторгу, тогда что?
- Да не боюсь я уж ничего, стар стал, - устало уже отвечал травник, потягивая свой холодный чай из носика маленького медного чайника, - А что, много людей Божьих тот человек потравил?
- Да не мало. Вы бы лучше ещё чего вспомнили, когда именно он приходил, что поточнее сказал, что купил и сколько? Щедро ли платил, али жался?
- Человек он денежный, платил не задумывался, - маленький сухой старик как-то весь сжался в комок на стуле.
- Вам плохо? Что Вы так живот поджали? Отвечайте же! – спохватились оба сыщика, выхватив из цепких рук старика чайник.
    Травник злобно усмехнулся:
- Да хоть на дыбу поднимай, - при этих словах, чело его покрылось крупными каплями пота, а на губах начала выступать мутная белая пена, - немного опоздал ты.
    Глеб понял, что очередная надежда хоть немного приблизится к разгадке утрачена, лишь когда они второй раз попытались промыть желудок странного человека. Уж слишком стар и слаб оказался, чтобы выжить после такого. «Как бездарно глупо всё вышло. Остаётся попробовать оставить засаду в этом домишке, да только шанс, что тот заявится сюда ничтожен. Уж слишком хитёр. Но почему старик внезапно прибег к такому крайнему средству? По умственному расстройству ли, или был столь запуган убийцей?».

5. Дальний Восток стал русским Диким Западом

 «Только неразумное резонерство спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело... путь к океану - Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана»
Д. Менделеев

Перед поездкой Глеб имел встречу с почитаемым им опытнейшим человеком, чья скромность не дала ему до сих пор взобраться выше околоточного. В московскую полицию Василий Степанович Стефанов поступил письмоводителем первого участка Мясницкой части уж более десяти лет назад. Через четыре года его перевели на должность околоточного надзирателя, а последние лет пять Стефанов уже околоточный надзиратель в третьем участке Лефортовской части, где случалось невиданное количество краж. Там удалось ему раскрыть несколько притонов по скупке краденого и незаконной торговле казённым вином. Весь воровской мирок как свои пять пальцев знал. Обсудили с Глебом очередной раз всё запутанное неразгаданное «дело о персиковых косточках», а в качестве напутствия в дорогу, Василий сказал:
- Будешь там в далёких краях, держи связь с нами, телеграф поди уже есть. Не забывай, что дел раскрытых у нас всё меньше и всё больше намешанных уголовно-политических. Помяни моё слово, скоро и мы будем работать как Особое отделение , или вместе с ним. Что-то внутри меня подсказывает, что «персиковое дело» замешано в политике. Уж больно запутанное. Ничего, - добавил он, - Найдём злоумышленника. Кто чесночку поел - сам скажется.
    Когда их пролётка проезжала мимо обгорелых стен «Мюра и Мерилиза» , нагретых щедрым августовским солнцем, Стефанов задумчиво заметил:
- А ведь никто до сих пор не знает, почему случился тут пожар...
    За день до того Лебедев вызвал к себе Охотина и объявил ему о необходимости отправиться на Дальний Восток. Оказалось, что на корейской территории убийцы русского управляющего лесоразработками выкололи ему перед смертью глаза персиковыми косточками и оставили их в глазницах. Поскольку там, в горных лесах, персика в помине нет, известие, чисто случайно дошедшее до ушей московского начальника, сразу заставило его серьёзно задуматься: уж слишком большое совпадение, «а не там ли теперь наш «приятель - любитель персиков»? Глеб получил толстенную папку с инструкциями и прочими сведениями, имеющими отношение к тем краям и российской политики в ней. «В поезде будет время...» Перед подъёмом, когда конку , в которой сидели Василий Степанович с Глебом, форейторы впрягали пару дополнительных лошадей, коллега внезапно ударил по бедру Глеба ладонью, выкрикнув что-то невнятно. Оказалось, что один из подростков-форейторов норовил, между делом, вытянуть кошелёк из кармана Охотина. Стефанов спугнул воришку, и заметил, что в этом городе подобная рассеянная задумчивость весьма опрометчива. Глебу вспомнилась случайно попавшаяся на днях статейка: «Человек под конкой!» и на ту же тему: «Еще одна жертва городского транспорта: Пора обуздать наших  коночных Гекторов! Автомедоны из управления  конно-железных дорог становятся
угрозой жизни москвичей!»

Под стук вагонных колёс, навевавших сон, Глеб приступил к чтению увесистой папки и, с первых же строк, ощутил интерес к сухому материалу, смешанному и с живыми письмами начальника владивостокского сыска Лебедеву: «Лесные концессии в бассейне реки Ялу, что на границе между Китаем и Кореей, были получены в 1896 году у корейского правительства владивостокским купцом Бринером, выходцем из Швейцарии, принявшим российское подданство. Он поспешил купить у корейцев права концессии на обширных землях долин двух рек с участком леса около тысячи вёрст длиной, сроком на 20 лет. Но, уже в 1901 году, концессия была им неожиданно продана «Русскому лесопромышленному товариществу», за которым стоял некто Александр Безобразов. Группа политических деятелей, возглавленная Безобразовым, заявляет об угрозе возможного проведения англичанами железной дороги от Шанхая к границе России на Амуре, что скоро позволит им расчленить Россию, отрезав Дальний Восток. Наш Император, при содействии князя Ухтомского, «прорубает окно» на Дальний Восток с перспективой возможности выхода в Тихий океан, имея незамерзающий порт! Князь Ухтомский – негласный представитель царя во Владивостоке, создаёт на Дальнем Востоке разветвлённую агентурную сеть . Кроме того уже очевидна опасность скорого столкновения с Японией и такие концессии, расположенные преимущественно вдоль границы Маньчжурии с Кореей, дали бы возможность подготовить передовую оборонительную линию перед этой границей. Об подобных стратегических задачах, разумеется, не подобает писать открыто и, увы, в обществе сложилось превратное представление, будто речь идёт о том, что «жадная придворная клика» никак не хочет отдавать Корею Японии, хотя бы сие грозило России войной. В марте 1901 года Германский дипломат князь Бюллов делает заявление о недействительности соглашения с Англией в отношении Маньчжурии, что разрушает создаваемый блок Великобритания - Германия - Япония против России, а в апреле, опираясь на поддержку Англии и Японии, Китай отказывается подписать соглашение с Россией, в соответствии с которым получает контроль над Маньчжурией». Тут же прилагались комментарии Игнатия Аверьяновича, коллеги из Владивостока, который совершенно случайно наткнулся на описание
«персикового убийства» из попавшей к нему киевской газеты, сравнил с почерком корейского, связался с Киевом, а уж потом вышел на Московский сыск: «В 1896 году с севера Кореи вернулась нашумевшая экспедиция полковника Стрельбицкого, доклад о которой взволновал многих высокопоставленных лиц столицы. Масла в огонь подлил и немецкий географ Рихтгофен, заявивший о несметном количестве золота в недрах Кореи, что якобы было известно ещё арабским мореплавателям времён Синбада Морехода. Именно с подачи Рихтгофена при дворе и началась та самая золотая лихорадка. Об этом мне рассказал весьма почтенный владивостокский купец Первой гильдии, сам Юлий Иванович Бринер, а уж этот человек осведомлён буквально обо всём, что творится на брегах Невы. Расстояние для него не помеха. Но кроме золота Кореи, манили ещё и лесные её богатства, а главное в Петербурге, почему-то, казалось, что земли эти буквально ничьи, в то время как японцы давно рассматривают Корею как свою законную вотчину . Во Владивостоке в народе
поговаривают, что Бринер, подобно царю Мидасу, превращает в золото всё, к чему прикоснётся. Он уже владеет и угольными копями и рыбными промыслами и медными рудниками и даже собственной судоходной компанией. А прошло всего лишь одиннадцать лет, как он тут появился. Теперь он берётся ещё и за торговлю лесом! Осенью 1898-го года на север Кореи отправляется экспедиция Звегинцева, прошедшая огромные пространства за три месяца. Однако, спустя несколько лет, Бринер неожиданно решает продать только что приобретённый участок, что настораживает русского посланника при корейском королевском дворе и консула пограничных районов Маньчжурии и очень ушлого человека, Николая Гавриловича Матюнина . Видимо Бринер почувствовал пока едва заметную угрозу со стороны Японии. Причины внезапного решения продать концессии не ясны. Бывший пограничный комиссар Уссурийского края и человек весьма решительный, Матюнин пользуется всеобщим уважением на Дальнем Востоке, в том числе и среди хунхузов . Он –
сторонник осторожного и постепенного вовлечения Кореи в сферу русского влияния. Стратегически Северная Корея очень важна для предотвращения неожиданного вторжения японцев в Маньчжурию и «перерезанию» Китайско-Восточной железной дороги. Именно Матюнин одобрил первую русскую концессию на Ялу, как стратегическую базу под видом коммерческого предприятия. Через посланника о продаже бринеровской концессии узнаёт бывший гвардейский офицер из старинного рода Александр Михайлович Безобразов, незадолго до этого переехавший из столицы в Иркутск по неясным мне причинам. Под влиянием Матюнина он составляет обширную записку, в которой предсказывает правительству неизбежность войны Японии с Россией, подчёркивая агрессивность японцев в Корее. Далее Безобразов предлагает создать в Маньчжурии, по границе с Кореей вдоль реки Ялу, особые заслоны, под видом коммерческих предприятий, напоминающих по организации британские Chartered companies, и таким образом, произвести постепенное мирное завоевание Кореи. Но, вовлечь в это предприятие казну Безобразову не удаётся, поскольку в лице министра финансов Витте он встречает убеждённого противника, небезосновательно полагавшего, что участие в этом деле казны придаст предприятию непозволительный политический окрас. Затем Безобразов поспешил разыскать в Петербурге влиятельного родственника, коим оказался командир Гвардейского флотского экипажа капитан первого ранга Абаза, племянник покойного министра финансов Александра Агеевича Абазы. Последний уже выходит на Великого князя Александра Михайловича с министром Двора графом Воронцовым, который может изрядно влиять на течения придворных денег. И об этом знает наш удивительный Бринер! Вскоре чиновник министерства Двора Непорожнев выкупает у Бринера его концессию и теперь лесными концессиями на Ялу владеет Восточно-Азиатское торгово-промышленное товарищество с капиталом немного-немало в два миллиона рублей. В числе учредителей, как поведал мне Бринер, и Их Сиятельства граф Воронцов с князем Юсуповым, и даже граф Алексей Павлович Ипатьев, и граф Гендриков, и капитан Абаза и многие другие. Безобразовскую задумку в Корее уже поддерживали такие персоны, как сама императрица-мать  и, ставший дальневосточным наместником, адмирал Алексеев, как известно - внебрачный сын... Появились слухи об участии в этом деле самого Н.А., о чём предпочитают говорить в полтона. Вопреки здравому стратегическому смыслу в обществе тут же стали говорить: «Швыряют миллионами, чтобы великим князьям можно было наживаться на лесных концессиях на Ялу». За раздуванием этого стоит оппозиция. Далее Матюнин поведал мне, что делегация к Сеульскому Двору от Непорожнева уже требует разрешения на строительство железной дороги по корейской территории русскими силами от портового Цзинампо до российской границы, а также права на эксплуатацию всех рудников Кореи. Король даёт Непорожневу право первенства, при рассмотрении на разработку природных богатств, но не более. Через однокашника  по Императорскому Александровскому лицею Вонлярлярского  Матюнин входит в состав
деятелей, так называемой, «безобразовской клики», о чём говорил мне сам, но я уверен, что он-то особо к личной выгоде не стремился. Да и осторожен он слишком, уверял, что Бринер продал неспроста. Тем не менее, и он клюнул. Права концессии от Непорожнева переходят к Матюнину через барона Гинцбурга , но тоже лишь на время. Матюнин утверждает, что пока нам рано забирать Корею, так как это приведёт к неизбежным человеческим жертвам, но необходимо добиться того, чтобы и Япония не могла полностью завладеть всей Кореей. Он уверяет, что приобретение Порт-Артура есть наша крупнейшая ошибка и, что она лишь подорвёт доверие к нам китайцев и сделает естественный переход в наши руки всей Маньчжурии долгим и болезненным. С другой стороны, Государь уступил недовольству японцев и, чтобы их не раздражать решил арендовать китайский порт для российских целей, а не корейский. В том же году, после интриг японцев и неудачи с концессией на строительство железной дороги в Корее, Матюнина заменяют бывшим морским офицером и знатоком иностранных языков консулом Александром Ивановичем Павловым. Всё это не помешало неутомимому Матюнину стать в 1901 году одним из учредителей Русского лесопромышленного товарищества на реке Ялу и одновременно — директором-распорядителем Северо-Восточного Сибирского общества, организованного Вонлярлярским для разработки недр Чукотки. По контракту 1898 года на разработку минеральных богатств Пхеньянской провинции Матюнин получает с 1901 года права на эту концессию от барона Горация Гинцбурга, после чего передаёт их Русскому
лесопромышленному товариществу. Такие происходят, как видите, метаморфозы... После Восстания Боксёров, охватившего весь северо-восточный Китай в 1900 году, работы Товарищества свёртываются, но уже в начале 1902 года на реке Ялу полным ходом идут
подготовительные работы и бывший капитан Абаза, теперь в чине статс-секретаря Двора, лично курирует деятельность Товарищества. Вырастает посёлок Николаевский. Но тут начинается самое главное, что касается непосредственно нашего дела. Товариществу предоставляется право содержать особую лесную охранную стражу, учитывая туземный бандитизм. Руководство Товарищества, после опыта своих экспедиций, понимает, что рабочих следует охранять от хунхузов и решает, уже было, отправить переодетых солдат в Корею. Тогда, ответственный за работы подполковник Генштаба Александр Семёнович Мадритов, человек с немалым опытом усмирения ихэтуаней, но не слишком разборчивый в средствах, предлагает политически безобидный вариант - использовать разбойников
против разбойников. В результате, подполковник начитает покровительствовать некоему хунхузу Линчи, которого в прессе назвали «полковником хунхузов». Маньчжурские власти обещали за поимку Линчи огромные деньги, а тот сбежал в Корею под крылышко русского офицера Генштаба и имел ещё жалование от Товарищества, которым руководят столь высокопоставленные лица... Возможно, что Мадритов и Линчи были знакомы уже со времён покорения восставших. Хитрый хунхуз заводит карточки с начертанным на них своим именем на русском и китайском. Лишь обладатель такого ярлыка мог себя чувствовать спокойным во всей северной Корее, кишащей уже бандитами, стягивающимися из обезлюдевшей после резни 1900 года Маньчжурии. Имя Линчи, как и самого Мадритова, внушает местным жителям неподдельный трепет. Сам же Линчи опасается только Мадритова. Помимо охраны, Линчи со своими головорезами доставляет лодки и лодочников для перевозки леса ниже горных потоков, куда лес прибывал сплавом. Никто там не смеет отказаться работать на Товарищество и за сущие гроши. Вскоре Линчи со своим хозяином показалось и этого мало и оба начинают чинить произвол. Шайка Линчи уже ворует лес у соседних иностранных концессий и всё им сходит с рук. Мадритов на всё закрывает глаза. Не исключено, что та же банда Линчи, но может и другие хунхузы убивают в начале июня заведующего строительством в Николаевском, не поладив с ним, и оставляют те самые косточки в его глазницах. Японские лесопромышленники буквально разъярены от такого грабежа. Уже весной нынешнего года, прослышавший об этом военный министр Куропаткин запретил Мадритову службу в Товариществе и тот вынужден был передать свои дела малоопытному егермейстеру Балашеву. Самоуверенный егермейстер, находясь в Порт-Артуре, поспешил избавиться от сомнительного подручного-хунхуза. Его приказ убрать хунхуза на Ялу полностью игнорируют. Тогда Балашев посылает от устья Ялу пароход с отрядом солдат, которым велено пригнать китайца под конвоем. Как только они прибывают в Николаевский, Линчи исчезает. С этого дня посёлок живёт денно и нощно в страхе нападения хунхузов, а разбой на пресловутом Дальнем Западе в прошлом веке, на мой взгляд - просто детский лепет по сравнению с тем, что творится уже десятилетиями в наших краях («Не зря мне советовали прихватить личный револьвер» - мелькает в голове Глеба). Из устья Ялу, сразу же, полезли морские хунхузы, против которых приходится присылать вооружённые катера из Порт-Артура». Подобных бумаг в папке ещё хватало, были и чисто политические обзоры, видимо Лебедев разделял мнение Стефанова, что им пора заняться немного и политикой: «В 1896 году имело место установление совместного русско-японского протектората над Кореей при фактическом преобладании России. Через два года Россия арендует на двадцать пять лет Порт-Артур и Ляодунский полуостров и добивается согласия китайского правительства на постройку железной дороги Порт-Артур – Харбин. После ввода войск в Маньчжурию для подавления Боксёрского восстания в 1900 году Россия фактически оккупировала Маньчжурию. Великобритания настаивает на немедленном выводе войск. В Санкт-Петербурге, с тех пор, идут дебаты, что лучше для нас: вывести их скорее, или протянуть с выводом? В следующем году начинаются переговоры между Великобританией и Японией о военном союзе. Открыто движение поездов по Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД), построенной русскими в Маньчжурии. В ноябре 1901 года Японский принц Хиробуми Ито прибыл в Санкт-Петербург для достижения согласия России с японскими планами в Корее. А с декабря Япония прерывает переговоры с Россией, решив заключить Договор о союзе с Великобританией. В конце года в Берлине оформляется партия социалистов-революционеров, сокращенно – эсеров , которая зародилась ещё два года назад, параллельно с монархическим обществом бессарабского помещика Пуришкевича «Русская беседа». В начале 1902 года Россия обязалась в течении восемнадцати месяцев поэтапно вывести свои войска из Маньчжурии, при гарантии соблюдения определенных российских интересов в этом районе. Россия и Франция сделали совместное заявление о своих интересах в Китае и Корее». «Всё это, конечно, обостряет политическую ситуацию на Дальнем Востоке, - подумалось Глебу, - но мы-то с Францией куда мощнее Англии с жалкой Японией. Но не верю я, что сам Государь наш приложил руку к авантюре с корейскими концессиями. Он выше всего этого». Охотин отложил папку, достал монпансье из жестяной московской коробки и, посасывая, сладко задремал, пригревшись под одеялом. После европейской части России смотреть в окно стало куда занятнее. Природа становилась всё дичее. Ещё пару дней начинался участок от Оби до Енисея. Такой глухой тайги Глеб никогда и не видывал. А народ всё бегает по вагону за кипятком в буфет, где покупает тощих жареных цыплят, а на всё более редких станциях обязательно приобретает солёные огурцы, картошку в мундире и ягоды. Впечатление, что всех пассажиров обуял невиданный голод. Уже нет былых гор пирожков разных сортов и вездесущих татар-разносщиков, что были в Сибири. На станциях голосят торговки и торговцы горячей «картовью, солёными грибками» да прочей снедью. Степенные казаки-старики по-отечески раздвигают толпу, пытаясь унять пыл продавцов, которые норовят влезть в вагон, невзирая на протест проводника. Охотин избегал общения с кем бы то ни было и запирался в своём купе. У Байкала в те времена ещё приходилось покидать поезд и добираться до противоположного берега озера водным путём, что изрядно затягивало поездку . Кругобайкальской линии от Иркутска до Мысовой на восточном берегу озера ещё не было. Только по участку Москва-Иркутск состав двигался одиннадцать дней! Ещё два дня спустя поезд незаметно пересёк Забайкалье и въехал в совершенно плоские Маньчжурские степи. Теперь уже они неслись по столь нашумевшей недавно Китайско-Восточной железной дороге – КВЖД, любимому детищу Сергея Витте , на которой и по сей день случались нападения хунхузов на составы. «Вот и попал впервые за границу» - проносится в голове Глеба. Охотину бросилась в глаза монументальная помпезность станций на новом участке дороги после убогой преждевременной ветхости сибирской. «Почему Витте бросает все средства только на чужую территорию? Не странно ли это?» В тот вечер задул сильный ветер, да так, что в купе Глеба стало подвывать в щелях, навевая уныние. «Эолова арфа какая-то, а не вагон, чёрт бы её побрал. Сплошной Жуковский  часами!» Вспомнил, как Миклухо-Маклай у себя на Новой Гвинее специально смастерил эолову арфу, чтобы воздействовать на своё окружение, поддерживая репутацию колдуна. «Да, было когда-то время на чтение о пленительных заморских путешествиях. Хорошо жилось тогда, подростком. Всё было ясно и понятно и на своих местах. И семья, и предки-герои, и герои-путешественники. Преклонялись и перед Суворовым и Пржевальским и многими другими, а теперь что поговаривают? Что тот же Суворов – душитель свободы, едва зародившейся в Европе, под стать самим монархам, что даже Пржевальский – слепое орудие в руках имперских колонизаторов, угнетателей окраинных народов. Чего только не услышишь от тех же Бори с Митей...» На станции, уже в сумерках, Глеб сорвал пучок пахучей степной травы, положил его себе под подушку и продолжил чтение политического обзора своего начальника при тусклом свете лампочки: «Витте создаёт Русско-китайский банк с участием четырёх французских банков и выступает за железнодорожное строительство в целях экономической экспансии  - это его конёк. Однако он уверен, что союзнические отношения Японии с Англией и Америкой могут сильно осложнить наше положение на Дальнем Востоке...» Тут же была вложена записка от Лебедева о том, что «Витте начал пробивать мечту Александра III о строительстве стратегической дороги к Тихому океану. Дальневосточные земли были слишком отдалены и уязвимы с военной точки зрения. Эта мысль появилась ещё в 1870-е годы, но временно была забыта, как финансово непосильная. В ходе проектирования в 1894 году стало ясным, что если часть железной дороги проложить по территории Китая, а не через Сибирь, строительство обошлось бы дешевле и завершилось бы скорее».

Ещё через несколько унылых степных дней поезд, не спеша и устало пыхтя, подходил к Харбину. Лишь пару лет назад железнодорожный посёлок Сунгари был официально переименован в город Харбин . Это место было очень разумно избрано для главного пункта всей КВЖД. Посёлок стоял на судоходной части реки Сунгари, что давало возможность доставлять сюда товары по воде от Амура. Наконец, это место находилось в середине дороги от Читы до Владивостока, и отсюда же отходила Южная ветка к Порт-Артуру. Так и возник этот необычный русско-китайский город в самом сердце чернозёмной равнины. Сказочной скоростью роста Харбин мог потягаться с городами Великих равнин Дальнего Запада. Уже тогда Харбин стал привлекать внимание предпринимателей разных мастей, стремившихся сколотить себе состояние на пустом месте. Нахлынувшие со всех концов России и Китая  подрядчики и биржевики, спекулянты и коммерсанты, ремесленный люд, старатели и откровенные воры и грабители в начале века, уже довели численность населения городка до пятнадцати тысяч российских подданных и в два раза больше китайцев, что было для Дальнего Востока в те времена немало. Стремительно богатели подрядчики на строительстве дороги, лесоповале и лесообработке, но и конечно, на выгодной торговле, особенно самыми насущными вещами. А не хватало там на первых порах самого необходимого. Нередко баснословные состояния тут же бездумно проматывались, а их незадачливые обладатели начинали пить, пускались во все тяжкие, зачастую пополняли ряды хунхузов, а то и пускали пулю в лоб. По грязной привокзальной площади сновала баба с шалым взглядом мутных глаз и метлой подмышкой, бродили какие-то неприкаянные усохшие то ли от голода, то ли от опия китайцы. Высокий берег Сунгари вдали портило довольно хаотичное скопление кособоких хибар, но инженером Обломиевским уже возводилась масштабная анфилада зданий Управления железной дороги, что на Большом проспекте и здания Железнодорожного собрания. Новый Город был уже заложен и украшен Свято-Николаевским собором , радующий взор с любой улицы и площади. У здания вокзала Охотин наткнулся на обер-кондуктора с могучими усами в парусиновом сюртуке и расспросил его о возможности разместиться в городе. Чиновник любезно рассказал, куда следует направиться и, в тот же миг, извлёк из своего медного свистка заливисто-озорной свист на который схоже ответил сам запыхавшийся паровоз. Напоследок обер-кондуктор спросил:
- А что Вы в этих забытых Богом краях потеряли, сударь?
- У моего начальства коммерческий вопрос к администрации КВЖД, - постарался избежать прямого ответа Охотин.
    Мимо продефилировал вальяжной походкой дюжий бородатый офицер Охранной стражи КВЖД, подчинённой не военному ведомству, а прямому командованию Витте. Казалось, что офицер упивается своей новенькой чёрной тужуркой с жёлтыми кантами, синими кавалерийскими шароварами и жёлтым же суконным верхом чёрной казачьей папахи. На чёрной его петлице красовался жёлтый кант и эмблема со скрещёнными ружьём и шашкой. Вместо погон - золотой наплечный шнур. Глеб подивился странной форме без погон, а позже сообразил, что европейские державы могли бы иначе с радостью обвинить Россию в использовании регулярной армии на чужой территории, пусть даже и в полосе отчуждения КВЖД. Нашёлся бы повод. Глеб проводил казака взглядом и с удивлением заметил, что кокарда папахи его повёрнута на ровно сто восемьдесят градусов на затылок. Охотин взял ваньку  до гостиницы и помчался мимо возводящихся с лихорадочной скоростью кирпичных кавэжэдэковской постройки зданий Русско-Китайского банка и Гарнизонного собрания.
- У нас в ХарбинЕ, - с ударением на последнюю гласную с важным видом сказал извозчик, - гостиниц хоть отбавляй!
    К глубокому удивлению Глеба гостиница оказалась совсем новой и каменной, да ещё имела центральное отопление и водопровод. В такой глуши всех этих удобств ожидать было никак не возможно, и Глеб с превеликой радостью устремился принимать ванну. Охотин извлёк из мешка мелкую суконку - лоскут для мыления и заветный длинный брусок будто мраморного, белого с синими разводами, «жуковского» мыла, на бумажной обложке которого имелся симпатичный синий жук.

На следующее утро Охотин, с немалым трудом, отыскал в конторе управления нужных ему людей и, лишь к вечеру, вышел на вечно занятого господина Дудинова. Глеб не роптал и был несказанно рад удаче застать этого подвижного человека именно здесь в нужный момент. Чиновник посоветовал ему встретиться со знаменитым полковником Стрельбицким, который как раз на пути из Кореи, где он отслужил военным агентом: «Этот человек знает все корейские тропки, ну словом, как и Звегинцев. Подскажет Вам кого пригласить в провожатые до Ялу». Через полчаса Глеб сидел, приглашённый приветливым, хотя и строгим на первый взгляд, поджарым высушенным солнцем и морозами человеком с лихими гвардейскими усами и военной выправкой. Иван Иванович Стрельбицкий наливал гостю душистый китайский чай и размышлял вслух несколько рассеянно:
- Здесь, у последней границы, у нас нравы не хитрые, народ простой, но если честный, то – одно загляденье, что за люди. Ежели Вам надо отсюда до Ялу, то посуху, это не так много времени займёт, любезный господин Охотин, ну а коли осенняя распутица раньше времени наступит, считайте, что не повезло, но за дней двадцать, всё же, справитесь. Самое главное, это надёжного проводника иметь и прочих спутников. С этим я помогу.
- Буду очень признателен, господин Стрельбицкий.
- Давайте перейдём на имя-отчество, так приятнее, - скромно улыбнулся офицер, бывший на тринадцать лет старше Глеба, а также и по чинам куда повыше, не говоря об очень знатном происхождении.
- Хорошо, раз Вам так будет угодно...
- Так вот, Глеб Гордеевич: к нашему общему счастью, в ХарбинЕ (с тем же ударением) сейчас находятся несколько славных ребят- матёрых таёжников, которые участвовали в моей экспедиции и я их попрошу Вас проводить. Они иной раз сопровождают туда артели. Один из них даже у Мадритова там служил. Но тоже, рассказывает, с причудами был начальник, уж больно хунхузов любил... С оружием личным Вы в тех краях лучше не расставайтесь...
- Да, вот мне и в Москве о том же сказали...
- Очень надёжные казаки: Кунаковсков, уралец Олсуфьев и Смоленко с Кубани - славные ребята. Кунаковсков — истинный таёжник, ещё из тех, коренных уже можно сказать, дальневосточников, что со времён алексадровского заселения Уссури в этих краях. Не он сам, конечно, но родители его. Говорил мне как-то у костра, что казаки-старики из забайкальских, в детство его, ещё припоминали о казачьей вольной республике в Албазине . А было это в семнадцатом столетии, когда китайцы крепосцу их месяцами взять не могли. Амурское казачество возникает как раз в годы первого заброса казаков на Уссури, в 1858. Из забайкальских казаков, попозже и амурских, а потом и собранного отовсюду люда, незадолго до моего появления на Дальнем Востоке, формируется самое молодое казачество – уссурийское. Может сначала и косо на Вас смотреть будут, как и на всякого «столичного» в этих краях, но почувствуют, что Вы свой человек, без лишнего гонора, начнут уважать и станут хорошо относиться.
- Дай-то Бог, чтобы вместе мирно до Николаевского на Ялу до начала зимы добраться.
- А на досуге сходите в харбинский собор-гордость растущего города! Свято-Николаевский собор заложен был зодчим Подлевским из самого Питера около двух лет назад. Тёмного дерева, словно шоколадный, храм этот – крестообразно лежит на могучем подклете. Вологодской резьбой украшен – загляденье! Да и сам город уже своим размером почти полувековому Хабаровску не уступает. А всего-то ХарбинУ от силы год, со статусом города. В начале строительства Харбин представлял собой сплошное топкое болото, заросшее осокой и камышом с утками, куликами, бекасами. А знаете, какие дома добротные тут уже строят? Для административных чинов возводят особняки, а для рабочих и служащих механических мастерских одно- и двухэтажные прекрасные красно кирпичные домики на Пристани попроще по устройству, чем новогородние, но лучшего и желать нечего. Получившие уже такое жильё окружают его садами и цветниками, стараясь не вырубать уже растущие деревья, во дворах у них сараи, летние кухни, ледники, коровники. Администрация КВЖД обеспечивает каждого сотрудника дороги казённой квартирой, что заманивает народ на работу в далёкую и опасную Маньчжурию. В начале меня тут поражало несоответствие цен. Например, за пустую бутылку манзы давали курицу, а побриться у парикмахера стоило до двух рублей золотом! Но всё меняется в лучшую сторону. Сам бы не против здесь осесть. Я не шучу! Неспроста наше продвижение в этих краях воскрешено славным графом Игнатьевым ! Будущее за Дальним Востоком! – светлые глаза мечтателя с погонами устремляются куда-то вдаль, - Да только из Петербурга пришёл указ на эвакуацию наших войск из Маньчжурии... Кстати, Безобразов энергично настаивает на приостановке её.
    Потом Иван Иванович расспросил Охотина об истинной причине столь не близкой поездки и Глеб не нашёл причин скрывать это от человека, подобного Стрельбицкому, и поведал ему о деле.
- Странно всё это. Какая-то прямо мистическая связь, противно всякой логике! Не случайность ли? Об убийстве управляющего на Ялу слышал, но без таких подробностей. Хунхузы на всё способны, но это уж слишком, как бы сказать... пикантно.
    Из затянувшейся беседы выяснилось, что Иван Иванович оканчивал Николаевское кавалерийское, а когда Глеб сказал, что там учится его младший братец, Стрельбицкий ещё больше расположился к Охотину. Полковник окончил по второму разряду и Николаевскую Академию Генштаба, приобретал практический опыт в Закаспийской области ещё в восьмидесятые, а в девяностые семь месяцев скитался по дебрям тогда ещё совсем нехоженых бассейнов верхнего Сунгари, Ялу, Туманганга. Первым из европейцев увидел знаменитый кратер вулкана Пектусана с неописуемой красоты озером. Но и за семь месяцев ему не удалось пройти задуманный маршрут: приближалась суровая зима. Хунхузы на них так и не рискнули напасть, побаиваясь отборного оружия, но свежие их бандитов попадались по пути не один раз.
- Самое неприятное в этих убийцах, что краснобородые не могут просто достойно сразиться, пусть даже с целью ограбления: в их повадках неминуема подлость, они способны на совершенно немыслимые и ничем не оправданные жестокости. Мы видели, что они творят с оседлыми манзами и корейцами. Это не поддаётся описанию! Своими глазами видел зверски вырезанную деревню, в которой оставались одни лишь женщины с детьми. Их мужчины ушли на промысел. Некоторые трупы лежали заживо выпотрошенные. Другим отрезали конечности, языки, носы, а кое-кто висел, подвешенный за большие пальцы рук на потолке. Было видно, как они корчились, будучи связанными, перед тем, как истекли кровью. Хунхузы мстили деревне за неуплату дани. Вы там, в столицах, и не ведаете того, что тут рядовая повседневность это борьба за существование в полном смысле слова. Часто с оружием в руках. И если нищий паупер-китаец становится хунхузом, в принципе понять можно и простить. Жизнь их ужасна. Если он мстит алчному чиновнику, тому же китайцу, то такого бы можно было отнести к весьма условному романтизированному разряду «благородных разбойников». Да только не видно их в этих краях, благородных. Всякое оправдание перечёркивает лютая жестокость, злодейство, какое трудно себе вообразить. Партизанившие после Японо-китайской войны очень быстро переродились в таких же кровавых поддонков, а их ряды пополнила дезертирствующая солдатня. А браконьеры - их проводники, становящиеся тоже членами шайки. Это уже не люди. Хотя и у них бывают свои законы, которых большая часть придерживается. Например, запрещено грабить одиноких путников, женщин, детей и стариков. Старались не трогать и иностранцев, но русский люд тёмный, хлынувший в Маньчжурию со времён строительства дороги, перечеркнул это правило. Русское отребье манзы не жалуют. Понимают, что они им ровня. Казаков же побаиваются. КВЖД изменила здесь многое даже вооружение краснобородых, которое значительно модернизировалось. Ещё недавно у них преобладало холодное оружие, да пистонные и даже кремневые ружья. Произвол на Дальнем Востоке столь всеобъемлющ, что известны случаи, как солидные коммерсанты поставляли хунхузам современное оружие, как некий Кайзер из Владивостока, продавший им в 1880-м партию американских винтовок.
- Наказали купца-то?
- Даже не знаю, чем дело кончилось. Кстати, резкое увеличение числа хунхузов на русской территории произошло в 1860-е, когда впервые возникли местные законы в Приморье, запретившие туземным манзам самовольную добычу золота, порубку дубовых лесов, произвольный пушной промысел и тому подобное. Они были несказанно возмущены и начали уходить в леса, становясь грабителями. Другие озлоблялись на всех русских подряд и начинали избивать мирных жителей русских сёл. Вооружённые имперские силы в тех краях были тогда представлены считанными десятками солдат, не считая пока не организованных уссурийских казаков, которые и не были ещё таковыми, а лишь растерянными единичными семьями измученных переселенцев, мужчины которых составили Уссурийский пеший казачий батальон Амурского войска. Понятно, что все действия манз оставались безнаказанными. Их численность в тогда ещё первобытном Приморье заметно превышала таковую русских переселенцев с местными народами. Усмирить их впервые сумел лишь бравый полковник Яков Дьяченко, кажется в 68-м году, подавивший произвол, затеянный старателями, получивший название Манзовской войны.
- В самом деле поразительно! А у нас там никто и не слыхивал о таких событиях.
- Велика Империя, а ведь поезд лишь несколько лет как ходить стал. Ещё недавно добирались бы Вы сюда на лошадях месяца полтора-два от Иркутска...
- Ну а после Манзовской, поунялись хунхузы?
- Да не сказал бы... Почитайте записки Пржевальского о его экспедиции по Уссурийскому краю в тот же год войны, об опустевших посёлках, разрушенных манзами уже после окончания кампании. Путешественник вынес оттуда крайнее предубеждение в отношении китайцев. Лет десять спустя, погранкомиссар господин Матюнин с казаками спалил форт нашумевшего хунхузского атамана в глухой тайге. Я не преувеличиваю, называя это сооружение крепостью: логово шириной в сотню саженей окружал частокол высотой больше двух саженей. Ворота имели двухъярусные башни! Как выяснилось, этот главарь был родственником маньчжурского крупного чиновника и регулярно поставлял фудутуну пленников из разгромленных его шайкой мелких конкурентов. Граница же тогда была совершенно прозрачна. После разгона китайскими властями нелегальных золотодобытчиков, так называемой Желтугинской республики , сотни краснобородых бежали в российские пределы. Ну а с тех пор, лютеют хунхузы лишь пуще прежнего. Законы свои, воровские, всё меньше блюдут. А морские хунхузы уже до Харбина по Сунгари добираются. И, специально созданная, Амуро-Уссурийская казачья флотилия им не помеха. Да, и такие есть хунхузы. Трудно разделять: есть ещё и «речные». Кто их разберёт. Берут на абордаж неуклюжие лодки русских купцов и китайские джонки. Да только это Вам, увы, не «морские гёзы»... Впрочем, и всякое зверство относительно. Слышал, что не так давно жил некий сердобольный индейский вождь, который никогда не снимал полные скальпы для своей коллекции, но предпочитал обходиться лишь крошечным кусочком кожи с макушки, то есть давал шанс побеждённым выжить. Только не подумайте, что я сравниваю индейцев с хунхузами – и мысли такой нет. Одни – честные воины, борцы за свою свободу, а другие – кровавые ублюдки.
- А если индейцу и вовсе лысый попадался? – попробовал отшутиться Глеб, - А каковы размеры банд краснобородых?
- От нескольких головорезов и до сотни-другой. Чаще всего – человек до сорока. Большему числу тоже не просто в лесах скрываться.
    Потом Стрельбицкий рассказал и подробности своей экспедиции и о своих предшественниках на севере Кореи – Джеймсе, Фулфорде и Янгхасбэнде, а за ними и о пути экспедиции Звегинцева:
- Кстати, русская экспедиция не имела права мыть золото в Корее, а лишь проводить географические исследования и мы это свято выполняли.
- А Вы лично знакомы со Звегинцевым?
- Встречал в этих краях его. Экспедиция Александра Ивановича началась через два года после окончания нашей. Впечатление Звегинцев производил бравое. Окончил некогда Морское училище, но служил во флоте недолго и, вдруг, подался в кавалергарды. Звегинцев лично проводил все астрономические наблюдения в ходе работы экспедиции. Есть одна странность во всём этом. Был в рядах экспедиции ещё и некий Михайловский, ставший публицистом и даже известным литератором. Подписываться он стал «Гарин-Михайловский». Возглавлял он одну партию Звегицовской группы, но почему-то, в своих
заметках, описал всё так, что имя Александра Ивановича не звучит вовсе. Словно и не было у них начальника экспедиции. Надо признать, что партия Михайловского имела самостоятельное задание, действовала независимо, но всё же не слишком любезно, так описать. Вынужден признать, что этот Михайловский сразу мне чем-то не понравился. Слишком уж либерален, что ли. Наверное, в силу этой особенности, Михайловский недолюбливал Звегинцева, как известно, – представителя древнего рода, известного с шестнадцатого века. Сам вид щёголя Звегинцева в добротном тирольском костюме и белом пробковом шлеме с чёрной вьющейся бородкой - олицетворение колонизатора. При этом сам Звегинцев отнюдь не из числа стойких монархистов, вроде меня, и весьма либерально настроен. Казаков Михайловский недолюбливал и был нелюбим взаимно. Но, следует признать, что бравый инженер-путеец-литератор весьма отважен. Попадал в нешуточные переделки с краснобородыми. Впрочем, мало что знаю о путешествии его партии. Читал записки Михайловского, по ним и сужу. Под его началом, кроме техника Борминского и десятника Пичникова, было ещё трое отставных русских солдат - людей бывалых и умевших прекрасно обращаться с оружием. У Михайловского были также переводчики с корейского и с китайского: русский кореец Ким, учитель, и некий подданный Китая, которого русские звали Василием Васильевичем. Иногда Михайловский нанимал ещё и местных корейцев в качестве проводников. Багаж экспедиции, включавший запасы провианта, в начале путешествия был настолько велик, что для его перевозки понадобилось ещё и три арбы с быками, помимо многочисленных лошадей. После нападения хунхузов, лошадей у них осталось мало и пришлось бросить почти весь багаж. Михайловский особенно сожалел о потере «великолепных постелей». Комфорта, как видите, хватало. Гарин делал лишь пробы на содержание золота, то есть – не мыл, а пробовал... Слышал, что Звегинцев уж года два, как вышел в отставку и поселился в своём воронежском имении.
- Премного Вас благодарю, мне, наверное, пора. Да и Вам уж подобало бы ко сну, наверное, - смущаясь молвил Глеб, опуская часы в карман.
- Пора, конечно, да только Вы оставайтесь ночевать у меня, а то завтра надо будет очень рано выйти, чтобы казаков на месте застать. Да и гулять по городу в темноте без нужды не очень желательно.
    С рассветом, за чаем, полковник Стрельбицкий ошарашил гостя:
- Лежу вчера и пытаюсь уснуть. Чувствую, что какая-то мысль подспудно лезет в голову и никак не может родиться. Сосредотачиваюсь и вспоминаю кое-что не о Желтугинской, а другой не признанной «республике». Один раз мне показывали банкноту, якобы выпущенную для внутреннего пользования в старательской «республике» Цзяпигоу, что вроде Желтуги, выросшей в истоках Сунгари. Там краснобородые заправляют всем. Так вот, помимо соболя и лосося, изображённых на ней неумело, там было нечто очень странное. Сейчас я уже совсем уверен в том, что это была косточка персика, ведь она достаточно характерна и спутать с чем-то иным её сложно...
- А когда Вы видели банкноту, и когда она была выпущена?
- По-моему, показали мне месяца три назад. Когда именно деньгу намалевали, сказать не могу. Но уж больно явная косточка была, как сейчас вижу... Вообще-то Цзяпигоу означает «Соболиная падь» и поначалу была местом сбора охотников. Уже в 70-е годы туда прибыло с десяток тысяч старателей. Некий Хань Юйбяо ввёл там свои законы и порядки, чем нарушил заповедь хунхузов и позволил своим жениться, чтобы привязать их к Пади, создал «армию» под руководством отставного немецкого офицера. Лет пять назад они успешно разгромили китайский правительственный отряд, посланный разогнать нелегальную добычу золота. Имеют они и пушки... Недавно Юйбяо сменил его внук Хань Дэнцзюй. Около двух лет назад хунхузы Хань Дэнцзюя приняли к себе преследуемых русскими китайских солдат, участников «боксёрской заварушки», и убили двоих русских подданных, после чего на Падь были брошены отряды генералов Ренненкампфа и Фока , но оба потерпели неудачу, попав в окружение в тайге. Вскоре Хань Дэнцзюй сдался в плен генералу Каульбарсу, а Фок дошёл до «столицы республики», Золотого Лагеря, и рассеял хунхузов. Сама же «республика» преспокойно существует и по сей день... Но, нам пора идти.
    Навстречу им шёл по улице уже знакомый по вокзалу офицер стражи, при той же папахе с кокардой развернутой на затылок.
- Гм, похоже, что этот тип не случайно одел папаху наоборот, - обратился к спутнику Глеб, - я его и вчера приметил, подумал, что он по ошибке.
- Не удивляйтесь. Все казаки «гвардии Матильды» носят фуражки и папахи задом на перед. Дело в том, что кокарды и петлицы их додумались украсить жёлтым китайским драконом, ну а сами понимаете, «змей басурманский» не может быть люб казаку нашему. Тем паче, уральцу. Заявили: «так что иначе не желАм!» и всё тут. Так и носят, зная, что за спарывание кокард их могут назад отправить уже по этапу. Говорят казачки, что мол, «печать антихристову не на затылок, а на лоб ставят, стало быть на затылке можно».
- Ясно. Но почему же «Матильды»?
- Матильда Ивановна это супруга господина Сергея Юлиевича Витте, как бы отца КВЖД. Кадровые военные иронизируют таким образом. За этим кроется наша зависть, ведь стражники получают более крупное жалование и вооружены получше. А служат в страже тоже далеко не последние из офицеров: и Александр Гучков и Лавр Корнилов и Антон Деникин, а командует знаменитый полковник Гернгросс . Руководит КВЖД сам генерал Хорват.
    В очередном встречном из рядовых стражников Глеб заметил ту же особенность: его фуражка с медной овальной кокардой была развёрнута козырьком назад. На кокарде красовался дракон.
- Здравия желаю, Вашескородье! – встретил Стрельбицкого басом коренастый крепко сбитый мужик с бородой лопатой в пёстрой ситцевой рубахе навыпуск, который выпрямился в струнку, показывая военную выправку. Одевать форму стражника в свободные дни казаки избегали, а на территории Кореи не имели право её использовать.
- Вот и наш Олсуфьев, - отдавая честь, представил Глебу казака Иван, - ну а где друзья наши Кунаковсков со Смоленко, урядник Олсуфьев? Надо бы помочь нашего гостя на Ялу забросить. Справитесь?
- Отчего же нет, Вашескродь! Мы тут артель Шкоро поведём туда, вот заодно, милоШти просим, и барина доШтавим! – отвечал урядник, выговаривая букву «эс», в некоторых случаях, на уральский манер.
- Да какой-же я барин, Олсуфьев, я простой служащий, Глеб Гордеевич Охотин, - смутился служитель Московского сыска.
    Через несколько часов были найдены двое других казаков, и Стрельбицкий представил им всем Глеба, как своего московского друга. Из забайкальцев родом, влившийся в молодое Уссурийское казачество, Кунаковсков оказался мелковатым, но очень жилистым малым лет под сорок с обветренным смуглым широким лицом с узким разрезом глаз и мясистым веком жителя Сибири, а кубанец Смоленко, будучи несколько помоложе, выглядел рядом с ним сущим великаном, но с некоторым избытком жирку. Но и он немного уступал ростом огромному Охотину Второму. Было заметно, что все трое «матёрых дальневосточника» относятся к своему бывшему начальнику с глубоким почтением, которое в некоторой степени перенесли на Охотина.
- Не извольте беспокоиться, Вашскродь, гоШподин Охотин будет в Шрок на Ялу доставлен в целоШти и сохранности, - отчеканил за всех Олсуфьев, бывший за старшего, - А выходит артель, которую мы охранять по Штавлены, Господь даст, через два дня. Вот только продукты закупят, да упакуют – и вперёд.
- Посоветовал бы Вам, Глеб Гордеевич, приобрести новинку, доступную здесь - многозарядный карабин системы Маузера. Если, конечно, средства позволяют – не дешево. Очень может пригодится, - сказал на прощание Иван Иванович, протягивая сухую руку.
    Охотин сердечно распрощался со Стрельбицким и тремя казаками. Листья мелких и чахлых деревьев начинали еле заметно уставать от долгого лета и незаметно желтеть. Вернувшись в гостиницу, Глеб застал телеграмму от Стефанова. Один из сотрудников его коллеги в Вильно, разбирая старые дела, зная уже о «персиковых загадках», обнаружил в описании места преступления при очень дерзком и крупном ограблении банка пять лет назад, преданное забвению упоминание о «сухой косточке, кажется персикового дерева», найденной на полу здания банка.

6. Священник в либеральной гостиной госпожи Третнёвой

«В России всё секрет и ничего не тайна».
А. де Сталь-Гольштейн

- А вы слышали, господа, чем закончилась, так называемая очередная «беременность» Её Величества? – звонким до писклявости голосом обратилась молодящаяся Ольга Сергеевна Третнёва к собирающимся гостям.
- Так, чем же именно? – оживились гости.
- Ровным счётом ничем. Говорят, её и не было вовсе.
- Ваша осведомлённость просто настораживает, Ольга Сергевна! – сказал грузный господин в черепаховом пенсне низким голосом.
- «В России всё секрет и ничего не тайна». Это ещё мадам де Сталь  заявила, - рассмеялась хозяйка салона, - Из высшего света просачивается сплетня, что родился урод и пришлось его придушить.
- А вы слышали, что сам господин Половцов  назвал всю эту историю «постыдным приключением императрицыных лжеродов»! – вставил толстяк, - Народу необходимо было объяснить куда же делся младенец, ну и написали в «Правительственном вестнике», что беременность завершилась выкидышем.
- Как бы Половцеву за такое резко не понизиться в должности... – ехидно-елейным голоском пропел кто-то за роялем в углу.
- Наш директор Повивального института, лейб-акушер, консультант и профессор по женским болезням при Клиническом институте Великой княгини Елены Павловны, доктор медицинских наук и действительный статский советник – каково звучит - господин Дмитрий Оскарович Отт, наверное уже на пути глубоко вниз по служебной лестнице, - усмехнулось черепаховое пенсне.
- А ещё говорят, господа, что Департамент полиции велел исключить слова о рождении «неведомой зверушки» из оперы «Царь Салтан»! – с глумливой улыбочкой, сверкая моноклем, вставил Кока Врангель, заходясь желчным смешком - уже самого Александра Сергеевича пытаются отредактировать .
- Ах, Кока, Вы неисправимы! Ну как так можно! Государыня старается принести нам Наследника... – несколько наиграно-жеманно воскликнула хозяйка.
- Уж так старается, что пополнила ряды, не хотел употреблять слово это – дармоедов, великих князей, то бишь - княжон, четырьмя дочерьми-с, - голос из тёмного угла за роялем, - да всё на плечи русского народа-с.
- Вы бы, всё же, полегче, сударь, - насторожилась хозяйка салона, - не ровен час – из университета Вас, да с волчьим билетом...
- Да какой может быть ещё Наследник, когда первую дочь, говорят, тянули щипцами, а с тех пор Александру Фёдоровну, всё чаще, видят «в креслах» , да лет-то ей было сколько? Года двадцать три, не больше, а здоровья уже и тогда не хватало, - черепаховое пенсне блеснуло отражением свечей на столе, - А когда помер чахоточный Георгий, у нового потенциального наследника по великокняжеской линии, волею монарха отняли титул Цесаревича из суеверных соображений. Года полтора назад начали прорабатывать юридическое обоснование для обхода закона и возможной передачи власти старшей дочери Николая Александровича.
- В осьмнадцатом столетии будто-бы баб-с на троне мало им показалось, - вновь голос Коки.
    Белые ночи отошли и, несмотря на ранний час, старый слуга госпожи Третнёвой уже зажигал свечи по многочисленным канделябрам и подсвечникам. Когда собирались гости, хозяйка предпочитала их электричеству.
- Тут-то и полезли изо всех дыр шарлатаны, берущиеся помочь с рождением Наследника. И если свои подданные дают советы бескорыстно, то иностранцы – отнюдь нет. Так возник при Дворе этот коротышка Филипп . А вы знаете, господа, насколько Государь подвержен влиянию собеседника, вот и получается, что после Николаши с Черногоркой, на Ники  начал влиять и этот галльский проходимец, - разговорился человек лет пятидесяти в строгой тройке и с бородкой клинышком, с насмешливым взглядом несколько выпуклых глаз из-под пенсне в металлической оправе.
- Позвольте, Фёдор Измайлович, а не из ложи ли мартинистов этот Филипп? – спросила Ольга Сергеевна.
- Именно так, Ольга Сергевна, именно так оно и есть. Собственно говоря, я ничего не имею против всех этих лож, но этот тип появился совсем некстати. И никакие старания Сергея Нилуса  не подействовали на их твёрдое убеждение в ниспослании этого французика Свыше. Как-бы такие убеждения не зашли слишком уж далеко...
- Или, напротив, господин Родичев , Филипп появился очень кстати, чтобы лишний раз показать чего стоит весь этот Двор без парламента, - оживился молодой человек в оловянных очках с копной кудрявых нечёсаных волос, похожий на засидевшегося студента-неудачника.
- Ох, как радикальна наша нынешняя молодёжь! – рассмеялась Ольга, - а не опасаетесь, что Приказ тайных дел... Тайная канцелярия  Вами заинтересуется?
- Француз смекнул, что его репутация тает на глазах, поскольку Наследник, так не появился на свет, а лейб-акушер заявил, что беременность, патронируемая «святым Филиппом» вовсе не являлась беременностью как таковой. Кстати это, господа, последние новости Двора. Так вот, что самое поразительное, после всего этого, императрица не потеряла доверия к Филиппу! Многие полагают, что в этом-то и сказывается истеричность её натуры, - хитро прищурил свои глаза навыкате Родичев.
- Позвольте, сударь, а как удалось вышеупомянутому французу проникнуться таким доверием? Не обладает ли он талантом медиума? – неожиданно заговорил с монотонной интонацией, молчавший до сего момента, неприметный светлый господин в шикарном модном летнем двубортном костюме для прогулок.
- Совершенно верно, сударь, именно на своём магнетизме Филипп играл ещё будучи у себя в Лионе.
- Наверное, Государыня очень подвержена магнетизму? – погружённый в себя взгляд неприметного господина несколько оживился.
- Так говорят люди сведущие, сударь.
    «Откуда взялся этот тип, - подумала Ольга, - не по душе он мне, уж не знаю и чем. Есть что-то недоброе во взгляде его тусклых бесцветных глаз и манере говорить. Кажется он представился, что он – друг Петра Бернгардовича , который не смог сегодня прийти и давно звал его с собой. Странно, не вяжется он с другом этого учёного. Даже не помню его имени, а свой визитный билет он забыл дома... Самое заурядное имя, как и внешность. И зачем-то приволок с собой целую корзину отборных персиков. Хочет показать широту души, или полноту кармана? У самого взгляд как у медиума. Бросается в глаза лишь то, что он отказывается от мясного и нахваливает принципы вегетарианства. А так – ни песен, ни сказок».
- Парижем уже овладела мода на восточные краски и мотивы. Медиумы с восточным оттенком очень даже уместны и на брегах Невы, - продолжил гость в костюме для прогулок.
- Восток Европе не понятен и понят ею быть никак не может. Такого моё мнение, сударь, - вставил своё слово Кока, уминая за обе щеки сочный розоватый персик из корзины, который он, противник великосветского жеманства и излишне хороших манер, разрезал всего на две половины.
- Ну есть и исключения среди европейцев, можете быть покойны, молодой человек, - слегка усмехнулся блондин.
- А правда ли, что Вы, Фёдор Измайлович, отправились в последнюю Турецкую на защиту сербов? – неожиданно спросил нечёсаный студент.
- Было такое. Летом 1876-го отбыл я волонтёром за Дунай отыскивать свободу. Всё мне тогда мерещились Лафайет да Костюшко  повсюду. И считал я тогда, по молодости, что дело свободы славянской есть дело свободы русской.
- А теперь Вы, надеюсь, пришли к тому, что душа славянская есть душа рабская и её требуется пробудить? Что без европейского примера ей не проснуться?
- Экий Вы максималист, молодой человек! – устало усмехнулся Родичев, - Хотя ничего нового Вы не заявили в этих стенах. Ведь так считали ещё декабристы, хотя и выражали своё отношение к народу в более пристойной форме. Но и они хотели лишь управлять этим народом, а не давать ему власть. Их последователи, ещё четверть века назад, стали уж и вовсе молиться на народ, а потом пошёл разнобой, который мы имеем в нынешней России. И чем всё это закончится? Одно лишь очевидно, что без конституции будущего у нас нет. Недавно на московской квартире Дмитрия Николаевича Шипова  на Собачьей площадке имело место нелегальное общеземское межгубернское совещание с участием около пятидесяти представителей от большинства земских управ. Какое гражданское мужество! Но главный недостаток позиции Шипова - отрицание всеобщего избирательного права.
- А не кажется ли Вам, Фёдор Измайлович, что и конституционная монархия не может быть самоцелью, а лишь переходным этапом к полной республике? – не унимался студент-неудачник, приобретавший лихорадочный блеск в черноте своих глаз.
- Полноте, «республике»! – пропел Кока, - Не в ней ли кроется самый утончённый обман народа? Она есть «дьявольское измышление», если верить нашему обер-прокурору «Великого Синода».
- Не забывайте, что само слово «самодержец» исторически значит только одно: «не-данник, суверен». Оно вовсе не значит, что царь всё делает «сам как хочет», что может показаться на поверхностный взгляд. Самодержцу не ставит границ другая земная власть, и он не может быть поставлен пред земным судом, но над царём православным домокловым мечом всегда суд собственной совести и Божий суд! - вдруг быстро и страстно заговорил, хранивший долгое время молчание, впервые приглашённый сюда как «прогрессивный служитель Церкви и философ», некий отец Виссарион Благовещенский из Москвы. И замявшись, не решаясь вымолвить «дети мои», - Таким образом, ...господа, при всём моём скептическом отношении к нынешнему правительству, никак не могу одобрить власть избирательную и продолжу мысли господина Победоносцева о том, что монарх проводит реформы, но те, которые действительно назрели. Он не бросается опрометью в авантюры, лишь бы не упустить власти. Честолюбие же выбранного избирателями обострено: ведь надо насытить его в отведённый срок! Избирательная кампания, по сути - фейерверк изощрённой лжи! Наш обер-прокурор мудрый человек.
- Браво, отец Виссарион! – восклицает Кока, щедро подливая себе шампанское. И, несколько смутившись, под взором очаровательной хозяюшки, - Не хотите ли освежить свой бокал, милая Ольга Сергеевна?
- Сами подумайте, господа, как можно дать голоса люмпенам, или просто юнцам? Ведь при республике убелённый сединой имеет столько же прав и влияния, сколько безусый юнец? Подобная упорная тяга ко всеобщему равенству есть лишь примитивный самообман, и республиканцы его умело эксплуатируют. Что говорить о России с её доверчивым броским посулам народом! - не может успокоиться священник с выражением душевного надрыва в страстных глубоко посаженных глазах на худом ещё не старом лице.
- Полностью Вас поддерживаем, отец Виссарион! – улыбается Родичев, - но парламент нам, всё же, необходим.
    Наступает затянувшаяся пауза.
- А как же случайность рождения, отче? – последовал елейный голос из-за рояля.
- Но существует и удачность рождения, - попытался отрезать священник.
- Ну уж нет, слишком велик тут риск... - усмехнулся лохматый студент.
- А выдающийся самодержец на троне? Может ли он сравниться с трясущимся от мысли о перевыборах республиканским правителем? Пусть даже и средних способностей самодержец. Ведь он не нуждается ни в чём, он обладает всем о чём мечтают алчущие власти, монарх не замарает себя поступками недостойными в погоне за богатством и властью! Смутное время лишний раз показало, что лучше уж самый посредственный самодержец... – продолжил отец Виссарион приятным слегка поющим старомосковским говорком.
- Это как сказать. Возьмём пример Филиппа Красивого. Как известно король этот позавидовал богатству тамплиеров и пошёл на процесс с подлогом, чтобы отнять их золото. Если покопаться...
- Вы, наверное, изучаете историю, молодой человек. Но короли Западной Европы отличаются от самодержцев всероссийских, прежде всего отношению народа к ним. Они не святы. Спорить с Вами я не стану. Не может быть ничего прочнее союза самодержавия с земством для России. Но даже земство стало у нас вырождаться в конституционалистов. Не исключаю, что Вы знаете больше моего, но я чувствую истину душою.
- Так может заявить любой...
- Ну полно! Пора сменить тему, - настояла Ольга, - Согласитесь, отец Виссарион, что конституционная монархия позволит нам сохранить саму традицию, русскую идею.
- Тут Вы глубоко ошибаетесь, Ольга Сергевна, - печально ответил Виссарион и отмахнулся от попыток продолжения дискуссии.
- А что вы думаете, господа, о Неплюеве ? – как бы послушавшись хозяйку, тут же спросил студент с хитроватой усмешкой.
- Николай Николаевич – это особое явление на Руси, - важно заметил Кока.
- Естественно, молодой человек, что особое, ежели он из рода боярского, давшего Шереметьевых, Колычёвых и самих Романовых, это Вы очень даже верноподданнически подметили, - бросило пенсне с ехидцей.
- Но человек, похоже, святой, - тихо молвил отец Виссарион, - своими трудами праведными уже в 80-е создаёт у себя на Черниговщине детский приют для одарённых крестьянских детей-сирот, открывает в Воздвиженскую мужскую сельскохозяйственную школу, а позже и Преображенскую, женскую.
- Каков каламбур! – вновь голос Коки, - «Женская-преображенская». Тогда уж и тот полк бы сделать женским...
- Сам туда ездил и видел своими глазами, - не обращая внимания на комментарии, продолжил Виссарион, - в приюте воспитывалось уважение и радостное отношение детей к труду. Любой труд считался достойным и равнозначным, вне зависимости от того, труд ли это учителя, работа ли в поле, или прачки. Питание у них добротное и здоровое, православные посты выдерживаются, всем обеспечено лечение. Братство брало на себя и обязанность обеспечения тихой старости братчиков.
- Идиллия... Но как же это так, отец Виссарион? Православная церковь, как известно, официально не одобряет начинания Неплюева, а Вы его лично посещаете, - удивился Родичев, расскажите-ка поподробнее.
- Потому и сижу сейчас здесь, в этом доме, пытаюсь что-то понять о нынешней политике, узнать течение мысли столичного света, с тем, чтобы критиковать такое мнение отцов церкви в дальнейшем. Или – наоборот... Вижу слабое место у Неплюева в том, что в отличие от истинного православия, под христианкою любовью он разумеет не настроение сердца, но дела внешние... Господь судья ему. Неплюев даже ездил для получения благословения к отцу Варнаве, знаменитому старцу Троице-Сергиевой Лавры, а это, надеюсь, о чём-то вам говорит. Дело «Трудового братства» было поддержано самим Иоанном Кронштадтским, который назвал Неплюева «истинно русским дворянином, занимающимся истинно дворянским делом»! Отец Иоанн также сказал Неплюеву: «Пошёл за Христом, нельзя, чтобы не гнали, не злословили, не ненавидели за имя Его. Радуйся тому. Это доказательство, что ты служишь делу Божию, а не делаешь дело человеческое. Терпи!» Это только те служители Церкви, о которых я слышал... Не только вечно сомневающаяся интеллигенция, но и крестьяне окрестных деревень к Братству относятся с большим недоверием. Ни те, ни другие не могли поверить в бескорыстность намерений Неплюева, мол: «хоть на поверхности это и не видно, но уж какую-нибудь выгоду он наверняка имеет». Интеллигенции, как известно, свойственно придавать религии субъективный привкус. «Первое трудовое братство» сменяет название на «Крестовоздвиженское трудовое православное братство». Был утверждён Устав его, как основа юридической и экономической самостоятельности братства. Николай Николаевич Неплюев долго добивался и получил Высочайшее соизволение на утверждение Устава Александром Третьим лет семь назад. Идеи Неплюева одобрили Владимир Соловьёв , славянофил Хомяков и даже Лев Толстой, а также зарубежные общества. Хотя, одобрение Толстого, Соловьёва и, особенно, «зарубежных обществ» вызывают у меня настороженность. Но если Лев Толстой, несмотря на все его заслуги в прославлении русской литературы, воинствующий еретик, а Соловьёв и того хуже, то даже Розанов и Мережковский уже помягче – заблуждающиеся. К таковым же отношу и господина Неплюева. Нынешнее богоискательство и повальные заблуждения, рост сектантства всё же лучше, чем холодное равнодушие интеллигенции прошлого века к вопросам церковной жизни и к вере вообще. Нет ничего хуже равнодушия.
Церковная жизнь оживилась, пусть даже союз нынешней интеллигенции и Церкви так и не состоится. Важно, что с обеих сторон уже приложены к тому усилия и не последний раз .
- Ещё бы! Еретик Толстой! – донеслось глумливо из-за рояля.
- Не столько наш любимый самоуверенный и заблуждающийся писатель-патриот, сколько убеждённый униат Соловьёв и какие-то международные силы настораживают...- ответил с паузой священник, ещё глубже уходя в самого себя взором, затерявшимся в глубоких глазницах.
- Соловьёв, по словам Анны Шмитд – само воплощение Христа, а она, то есть – Шмидт, при этом – Душа Мира, ни больше ни меньше, - усмехнулся Кока.
- А вы слышали, господа, что наш Василий Алексеевич  провёл своё первое судебное разбирательство по просьбе Толстого, с которым был знаком лично? Защищал он обвинявшегося в «совращении в раскол» и в «кощунстве». Также, по просьбе Льва Николаевича, защищал «толстовца» Фельтена, обвинённого в хранении запрещённых сочинений Толстого. Потом доводилось ему представлять интересы обвиняемых на ряде вероисповедных процессов, в том числе в деле «сектантов-бегунов», обвинявшихся в ритуальном убийстве. И добивался повсюду адвокатского успеха! – округлил рот Родичев.
- Уверен в том, что доживи Фёдор Михайлович Достоевский до славы Братства, он бы его одобрил, - продолжил священник, - Всех членов Братства Неплюев разбил по профессиональным склонностям на «братские семьи»: семьи учителей, хлебопашцев, молочников и так далее. Важнейшим принципом распределения доходов в Братстве стало всеобщее равенство. Все, вне зависимости от занимаемой должности, получают равную долю дохода на свои счета. В Братстве есть и своя электростанция и телефонная связь, а их урожаи в два раза превышают соседние хозяйства. Год назад Неплюев решил, что Братство встало на ноги и передал ему в дар всё своё огромное состояние! Опыт Неплюева уже изучается в Сорбонне! Уж этот-то факт вас здесь должен покорить?
- Да они там ну просто социалисты какие-то, - усмехнулся Врангель, - И Вам это по душе? Идея-то не нова, а ещё с душком первых христиан, да апостолов.
- До сих пор я не могу высказать моего отношения. Оно мне самому не ясно...
- Вы, кажется, житель Первопрестольной, отец Виссарион, Вам виднее, что у вас там на юге творится, - примирительно сказал Родичев, - А Лев Толстой и сам создал в своей Ясной Поляне нечто подобное Неплюевской общине. Комплиментами Неплюеву он оправдывает и себя заодно.
- Братство начало умножаться, - спокойно продолжил священник, - и численность его уже достигла нескольких сот человек. Если бы не исключительная настойчивость Неплюева и не его родственные связи с Царской фамилией, начинание его никогда бы не смогло воплотиться в жизнь. Особенно ополчился против Неплюева тот же господин Победоносцев, мысли которого о самодержавии я сам только что излагал. В 90-е он даже запретил издание сочинений Неплюева по всей России. Тут для меня ясности нет: такой патриот, как Победоносцев не может желать державе зла, может быть, он в чём-то заблуждается, не видит важности начинаний Неплюева, или же за всем этим таится нечто мне, простому смертному, не ведомое? Сам Неплюев мне сказал однажды: «Я - только немощное орудие в руках Божиих». А когда юные питомцы Неплюева просили позволить считать его их духовным отцом, этот скромный человек отвечал: «Если ты находишь, что я его достоин, великая для меня в том честь и я приму имя это с радостию и любовию».
 - Уж не смазливые ли мальчики привлекают так нашего Неплюева? -как бы невзначай и всё тот же Кока.
- Уж на сей раз я Вам запрещаю развивать начатую мысль, дерзкий и злой юноша! – строго сказала Ольга.
    Виссарион отвернулся в сторону, а светловолосый незнакомец прыснул гаденьким смешком, поливая своим шампанским цветы на окне. «Он не только вегетарианец, но и не употребляет спиртное» - заметила про себя Ольга.
- Доводилось мне бывать и на заседаниях «Собрания Мережковских»  в малом зале Императорского Географического Общества, что на Фонтанке, - ровным тоном продолжил отец Виссарион, - Могу подтвердить, что обе стороны этих сборищ, как отцы Церкви, так и интеллигенция, неуклонно удаляющаяся от церковной жизни, не созрели для подобных дискуссий. Всех их на мелочи и неумные сравнения тянет. Но полагаю, что таковые собрания нам нужны и митрополит Антоний не зря благословил их проведение. Могу полностью согласиться со мнением видного богослова-эрудита и историка господина Терновцева, что внутреннее положение России полно противоречий сложно и безысходно. Возрождение возможно лишь на религиозной почве и интеллигенции это важно понять. Скоро православие столкнётся с такими враждебными силами, не поместно-русскими, а мировыми, борящимися со христианством давно, что в одиночку духовенству такой поединок не выиграть. За кем пойдёт народ – вот в чём вопрос. Пока интеллигенция наша не совсем выродилась, но тяжёлый нравственный кризис в ней назрел давно. Союз с Церковью необходим.
- Вот также и их степенство Райнер-Мария Рильке богоискательством на Руси занимался, а сам ничего в этом не смыслит. Что сама русская интеллигенция. Несколько напоминает чету Мережковских, - усмехнулся Кока, - Рильке считает, что «правда» придёт непременно из России. Он с трудом изучил русский язык, но всё же пробовал «ходить» по России. Некоторое время жил в Казани, затем и у Льва Толстого. Рильке в порядке вещей уверял всех, что «по России ходит Христос». Толстой же, как я слышал, возразил поэту: «Что Вы! Если бы Христос явился в нашу деревню, то его бы там девки засмеяли»!
- Этот юнец приехал в Россию под руководством умудрённой подруги своей . Сам он, право, ни на что не способен. Он даже меняет своё излишне женственное имя Рене на Райнер по её совету, - вставила Ольга Сергеевна, - Райнер захотел стать великим исключительно для неё, признавая её неоспоримое превосходство над собой. Разве это мужчина?
- Говорят, что Рильке написал поэму об искателе Бога и правды - русском дьяконе, ставшем отшельником, - продолжил Врангель, - Но сам её не читал и читать не собираюсь.
    Усилиями Ольги разговор зашёл об искусстве.
-  А как вы, господа, отделяете символизм от декадентства, в чём главный критерий? – с озорным прищуром спросила хозяйка салона.
- Главный критерий для всех людей искусства в столице - это кто из них ходит в дом Мурузи , а кто предпочитает его избегать, - вызывающе улыбнулся Врангель.
- Да уж, Зинаида Николавна так любит проводить свои эксперименты над людьми помимо их воли... – сладко зевнула в руку Ольга, - Едкость её, впрочем, с изюминкой.
- Именно поэтому мы зачастили к Вам, обожаемая Ольга Сергевна!
- Наша Декадентская мадонна уж слишком возомнила о себе. Мы сами её испортили! – вмешался человек средних лет с обрюзгшим лицом и резким нервным голосом, по виду опустившийся художник или поэт, до того не проронивший ни слова. Он сидел в стороне наедине с бутылью ликёра.
- Ах, была бы наша Мадонна чуть помоложе и не настолько на глазах у своего тоскливого мужа, который лишь призывает нас всех «охристианиться»! – нарочито мечтательно вздохнул Кока, - Эта неповторимая женщина занимает умы многих в столице. Златорунностью лисьих волос, что могут до пят спасть, напоминает нашу Аглаю. Она гордо несёт свой «крест чувственности» и видит лишь один истинный грех – «самоумаление»!
- Так, значит и я для Вас безнадёжная старушка, насмешник? – со строгой миной спросила Ольга.
- Ну что Вы, что Вы, Ольга Сергевна! Как можно такое подумать! Кстати и мадам Гиппиус, несмотря на свои годы, всё ещё пленяет сердца зелёным омутом глаз больше нашей свеженькой Аглаи с её более правильными совершенными чертами. Злато волос! Нечто между роскошью кудрей известной дамы у Климта с чарующим дьволизмом фигур с безгрудой грудью Обри Бердслея! Что Вы! Зинаида Николавна много старше Вас, несравненная Ольга Сергевна.
- Да у Вашей Зинаиды Николавны волосы рыже-красные в отличие от Аглаи. Не путайте! Или Вы о другой известной Зинаиде Николаевне ? – со стальными нотками продолжила Ольга, - Говорят у Гиппиус давний туберкулёз, который она успешно сдерживает ваннами... - а потом уже про себя, постеснявшись злости своей: «Тощая безгрудость. Недаром взяла псевдоним Антон Крайний ... Говорят, что Мережковский не спит с ней никогда. Она вроде малоизвестной нам Лу Саломе с её Ницше . Либо злые языки, либо сам Мережковский грешен, подобно Великому князю , либо что-то с ней не в порядке... Просто – «жадная губка, охочая до лучистых ежей эпохи », с голосом морской птицы.
- Мережковские перегибают на своих Религиозно-философских собраниях, разрабатывая своё «неохристианство». Стремление сделать что-то наперекор «стадной общественности», не более, - вздохнул Маковский, - А Розанов  – подающий надежды философ, скатился до статеек для славянофильского журнала.
- Декадентство есть усталость нации и выживание из ума, - вздохнул отец Виссарион.
- «Но в этом безумии есть нечто систематическое», - должен бы сказать мещанин, почтенных профессоров не читавший, как говаривал мой московский приятель , - усмехнулся Врангель, глядя на Виссариона, - А ещё один его знакомый предвычислил диалектику перерождения «храма» в публичный дом. Так что, и у вас в Белокаменной есть такие...
- А что мне понравилось у Розанова – его убеждение, что процесс воцерковления не может проходить пассивно, через приятие таинства святаго крещения, но требует осознанной веры зрелого человека, - заметил Виссарион.
- Вполне еретическая мысль, Ваше Высокопреподобие, - задумался Кока.
- Вновь поднимая вопрос о Западе и Востоке, - внезапно громко проговорил незнакомый всем светловолосый гость, - Не кажется ли вам, что Восток лаконичнее и тоньше в своём более древнем, отшлифованном тысячелетиями, искусстве?
- Вы наверное имеете в виду не магометанское, но более древнее и географически более восточное искусство? – уточнил Врангель.
- Да, конечно.
- Пожалуй, Вы правы. У них было в распоряжении больше времени на шлифовку. Хороший художник тоже должен иметь очень много времени на свою картину, как впрочем и литератор на свою книгу.
- А их боги ели персики, - улыбнулся блондин.
    На следующее утро служанка пожаловалась Ольге Сергеевне, что кто-то из гостей злостно «украсил» всю гостиную разбросанными повсюду персиковыми косточками.

7. В Стране Утренней Свежести

«Ни одной нации или вере не дано судить другую»
А. Солженицын

    Страна Утренней Свежести, как называют своё отечество корейцы, встретила русский отряд ледяным ветром с гор. Изменчивая красавица Сунгари осталась в стороне. Местность становилась всё отраднее и краше. Лесостепь с чахлыми рощицами-колками сменяли высокие холмы с тёмной тайгой, за которыми уже белели высокие вершины припорошенные первым сентябрьским снегом. Таких высоких гор, да ещё со скалами, Глеб ещё в жизни не видел и они очаровали его. На биваке у вечернего костра казаки, как обычно, бойко подшучивали друг над другом, избегая крепких выражений и, обращаясь меж собой по имени и отчеству, с подачи урядника, почитавшего свои патриархальные яицкие порядки.
- Дров-то хоть подбрасывайте, Ануфрий Онисимыч, - говорил уссуриец Олсуфьеву, - а то им и дров набери, а оне и топить ленятся!
- Нечего ворчать, Автоном Антипыч, где ж енто видано, шоб урядник Олсуфьев дал костру потухнуть! По дрова — не по грибы...
- А Вы, «вашсродь», Протас Потапыч, сбегали б ещё за дровишками, а то каша-то не поспеет и на картовь угольков не хватит. Глянь только на него: самый тут молодой, а баклуши норовит бить! - продолжил уссуриец Кунаковсков.
- Слушаюсь, господин есаул! – заголосил кубанец Смоленко.
- Есаулом стану, как будешь обращаться?
- Генералом остаётся. Атаманом-то ближе как-то. Кубарить-то  будет. Вот у вас в войске Кубанском одни хохлы ведь?
- Так... из запорожцев бывших, черноморцев, то бишь.
- Знамо. Так, я к тому, что ваше войско числом побольше других будет. Разве, что Донское с ним потягаться может.
- Достиг ты мя, Антипыч. К чему это Вы, Автоном Антипыч?
- А к тому, Протас Потапыч, что вас, хохлов, побольше выйдет, чем великороссов, наверное? Больше всех других казаков, так это ж очевидно.
- Хохлов их конеШно поболе будет, да што говрить, - молвил Ануфрий весомо, - Нас, уральШских, так раз, два и обчёлся. Зато мы старшинством своим вам кубанцам нос утрём!
- Ну уж не надо, Ануфрий Онисимыч, мы-то из запорожских сечевых, а значит много старше иных казаков.
- А Вы, казак, ко слову старших-то прислушивайтесь, так-то. А ум излишний когда, так похужЕй дурости выходит. Языкоблудие, да суемудрие вся болтовня эта, - завершил спор уралец с чувством правоты старшего по возрасту.
    Вся эта перебранка в ходе приготовления ужина забавляла Глеба. Один из артельных обратился к уряднику неучтиво и тот потребовал величать его не иначе, как «по-батюшке».
- Потеплее укрывайтесь, Глеб Гордеич, ночи тут в горах очень холодные. К утру и подморозить может – сентябрь месяц, - Кунаковсков заботливо протянул Охотину дополнительное шерстяное одеяло. Было сухо, и спали под открытым небом.
- Тут, дело есть, Глеб Гордеич, - подкатился поближе Ануфрий, - Шледопыт наш – Кунаковсков приметил подозрительный Шлед на пути, когда за полдень перевалило. Он один такое замечает: не так ветка лежит, не так камень повёрнут, всё засечёт. Такой глаз у него. Лихих людей в лесах хватает. Есть соображения о хунхузе. Как только Штемнеет нам надобно дозор выставить. Артельным мы не больно-то доверяем, так – шантропа одна, свежаки  Штрелять-то не мог Ут. Шугой  наши старожитые  таких прозвали. Придётся нам не Шпать ночь. Вы Шами спите, но чутко, готовы будьте, ружьецо зарядите. Сейчас, в сентябре, комара тут уже почти не осталось. Похолодало - хорошо спиться.
- Понял, Ануфрий Онисимыч, - отозвался Глеб, как-то не очень веря во всё это во столь прекрасном девственном месте. Всего в отряде было человек пятнадцать, считая их четверых. Прочие должны были быть доставлены на Ялу, как артель лесорубов, на подмогу расширяющемуся промыслу Товарищества. Где-то каркала ворона.
- У худой птицы худые и песни, - философски заметил Кунаковсков.
    За ужином Олсуфьев рассказал о полковнике Гернгроссе, которого именовал Янгрошем, так, что Глеб поначалу и не понял о ком речь. Бравый полковник быстро стал любимцем уральцев, звавших его «наш Янгрош», особенно после того, как уважил просьбу уральцев не называть их по номерам и прекратил подобные новые веяния. После ужина казаки разбрелись по дальним концам лагеря, предупредив и рабочих. Одного из них, вызывающего хоть какое-то у них доверие – в солдатах служил, поставили на четвёртый угол лагеря, у протоки, откуда меньше всего ожидали нападение. Крепкий сон Охотина Второго, в котором он видел ту самую столичную зеленоокую диву был грубо прерван треском выстрелов и криками. Глеб сжал в руках новенький карабин Маузера, но не понимал, куда надо стрелять, боясь попасть в своих. При отблесках ещё теплящихся углей костра было лишь видно вскакивающих со своих лежанок артельщиков. Внезапно, прямо перед Глебом, возник силуэт бегущего с развивающейся косой, а когда он повернулся лицом к Охотину, оказалось, что это вообще не человек, а чудовище. Луна озарила жуткую маску с оскалом вепря и рогами вола. Из леса уже доносился жуткий вой, словно волчья стая окружала лагерь. Глеб припадает на колено и разряжает карабин почти в упор прямо в отвратительную харю, силуэт падает, как подкошенный, крики усиливаются. Глеб палит из скорострельного карабина в пригнувшиеся силуэты в масках с огромными топорами, кладёт пули густо и косит их одного за другим. За спиной его крики о помощи и пощаде, он разворачивается и видит избиваемых артельщиков. Какой-то монстр в огромных прыжках, сеет вокруг себя смерть саблей и револьвером, паля и рубя едва проснувшихся людей. Только кучность боя «маузера» позволяет поймать прыгучее чудовище в плен густо посылаемых пуль. Какой-то момент внезапности атаки упущен и бандиты уже бегут спасаться в лес. Перекрёстный огонь метких казаков, едва улавливающих в темноте силуэты стремительно двигающихся фигур в прицел винтовок, а чаще – на слух, совершают всё новые опустошения в рядах хунхузов. Через какие-то секунды всё кончено и вновь наступает резкая тишина предгорной ночи, нарушаемая шумом речки и стонами раненых. Кто-то подбрасывает дров изголодавшимся углям, и костёр вспыхивает с новой силой, озаряя содеянное. Глеб с ужасом видит первого в его жизни человека, убитого им. Того самого, что появился первым, в гнусной размалёванной красными тонами, или пропитанной уже кровью, рогатой маске. Охотин сдирает с него маску и видит совсем не страшное лицо пожилого, уставшего от жизни кули, с длинной грязной косой.
- Вот они, живодёры, набили Вы их изрядно, Глеб Гордеич, уважили Вы нас своею маузерой, - раздался голос Олсуфьева, передёргивающего затвор винтовки.
    Казаки волокли прямо по траве нескольких убитых и раненных китайцев, схватив их за косы.
- Дык мы ж постаралися. Косачи прямо на нашу засаду и нарвались! – совершенно обыденным ровным тоном приговаривал Смоленко.
- Смотрите, среди них есть раненные, так же нельзя, за косу! Перевязать надо! – нервно вскричал Глеб.
- А тем, что живы ещё косы-то и пообрубаем, - усмехнулся Кунаковсков, - ишь, в хари вырядились, идолы прокажённые!
    Глеб уже слышал из их рассказов, что без косы для манзы нет дороги в рай. Отрубить косу перед смертью – хуже наказания нет. Часто косы их фальшивые, но это не имеет значение.
- Пленным положено оказывать помощь, Смоленко! – строго сказал Глеб, не оправившийся от шока первой крови.
- Окажем. Больно шибко Вы жалостливы для своих-то лет, - вяло бросил кубанец, - Дык токмо души-то у них, косоглазых собакоедов нэма, пар один...
- Так не надо, грех так про душу говорить, Смоленко, - строго сказал Охотин, - Нет, негоже так. Вот, тебя взять: говядину бы рад мять. Чем корова хуже собаки?
- Собака це друг человека... А что за язык такой? Сущая грамота китайская.
- А вот у индусов, корова – животное священное. Закланию не подлежит. Строже, чем конина у православных! Так, что это, брат, смотря с какой стороны посмотреть. А другие народы и обычаи их тоже уважать надо, - помолчал и добавил, - Как, впрочем, и всех животных, тварь Божию. У буддистов настоящих грех любую тварь убивать без явной нужды.
- Если б не наш Кунаковсков, лежать б нам всем со вШпоротыми животами на этом самом месте, - проговорил вдруг Олсуфьев, - Нам ещё повезло, что эта шайка вооружена плохо.
    На немое удивление Глеба ответил Смоленко на своём невообразимом суржике :
- Дык ежели б ентот лесовик не услыхал бы своими волчьими уХами хруст валежника во время, не подал б нам сиХналу...
    Казаки раскладывали убитых, снимая с них тяжёлые ленты с патронами, подсчитывая их потери, прикидывая сколько было нападавших и сколько ушло живыми, были ли среди них раненые, хвастались кто скольких подстрелил. Они были уверены, что после такого урока бандиты больше не сунутся. Оказалось, что самые крупные топоры хунхузов были бутафорскими и служили для устрашения – известный приём краснобородых. Напуганные артельщики перевязывали троих раненых револьверными пулями и готовились отпевать двоих с расколотыми топорами и саблями, черепами. По подсчётам казаков в банде было не меньше двадцати нападавших «Зуб даю – за два десятка их было!» Троих из нападавших уложил насмерть «маузер» Глеба, троих тяжело ранил, а казаки перебили ещё пятерых и ранили как минимум шесть. Наконец, Глеб начал сам перевязывать истекавших кровью хунхузов. Казаки крепко связали легкораненых и заявили, что им необходимо поспать и, будучи уверенными, что никто из рабочих не сомкнёт глаз остаток ночи от страха, тут же забылись сном младенцев. Остаток холодной ночи Охотин провёл у костра, не смыкая глаз от возбуждения. С рассветом он горячо помолился и, наконец, успокоился. Только утром заметили, что проводник-манза, прикреплённый к артельщикам как подсобный рабочий исчез. Казаки были уверены, что «тот манза» и был наводчиком. Глеб, на всякий случай, пересчитал мелкие плитки серебра, перелитые из двухпудовых серебряных болванок, которые были выданы ему в Москве в качестве универсальной валюты на Дальнем Востоке. Раненных хунхузов оставили на месте бивака, развязав «лёгких», от которых Глеб ожидал помощи «тяжёлым», ну а свои раненые, к счастью, оказались способными продолжать путь. Лишь казаки могли предугадать участь оставленных тяжелораненных краснобородых. Их животы были вспороты «лёгкими», едва последний артельщик отошёл от места лагеря саженей на пятьдесят. Уцелевшим в плену хунхузам было бы несдобровать, при встрече с остатком банды, и они поспешили скрыться по следам артельщиков в сторону Харбина.

Последующие дни в горах было спокойно. Следопыт Кунаковсков уходил с утра раньше всех вперёд и по полдня никто его не видел. Появлялся он лишь на обед и исчезал до вечера. Другие два казака справлялись с нахождением еле заметной тропки и без него. Приходил уссуриец лишь к ужину довольный и уверял, что нынче можно спать спокойно: «Ель - не сосна, шумит неспроста». Даже осторожный матёрый воин Олсуфьев был совершенно спокоен после его слов. Иной раз Кунаковсков приносил свежую птицу, боровую , что вносило приятное разнообразие в скудный ужин из туземных чечевицы-чумизы либо соевых бобов жаренных на кунжутном масле с чесноком. «Мать наша - гречнева каша. Да только где её здесь возьмешь? Да только силушек-то нас треба. Мельница сильна водой, а человек едой». У костра Кунаковцева порой просили рассказать что-нибудь из его таёжной жизни на Уссури. Неизменным успехом пользовались его рассказы об охоте на бабра уссурийского – крупнейшего в мире тигра. Тут, правда и Олсуфьев мог своё слово вставить, поскольку он служил до КВЖД в Туркестане и ходил на тугайного туранского тигра в одиночку. Это было своего рода бравадой у них в полку. Непременно в одиночку добыть шкуру тигра. На Дальнем Востоке на тигра в одиночку народ не ходил и это Кунаковсков оправдывал размерами бабра, мол, не чета вашему там, на Сырдарье. В таком случае, Олсуфьев сидел с видом неизменного превосходства, ибо был глубоко убеждён в том, что тигр же не в два раза длиннее, значит вдвоём ходить на него уже не столь опасно, как одному на туранского, а ходят чаще и большим числом... Кунаковсков брал своё байками о страшных топях Уссури, стычках с манзами-панцуйщиками - искателями женьшеня с самовольными засельщиками из Маньчжурии, промышленниками , то есть манзами-зверобоями браконьерами. О том, как сами казаки там зверовали - заготавливали медвежью желчь от трахомы, панты да оленьи выпоротки — плоды стельных маток для надорвавшихся, собольи, рысьи, куньи, беличьи меха на продажу. И заработок неплохой имели. Казаки ещё там летом кормятся дровяным промыслом для пароходства на Амуре, а зимой – санным извозом. Уралец мог произвести впечатление рассказами о холоде и разряженном воздухе Памира, а кубанцу было посложнее с его опытом службы в «тепличных» условиях Европы. Он брал своё восхвалением доблести предков из пластунского  батальона, вспоминая даже деда при Николае I в ходе Дунайской заварушки. Хвалился, что сам «як взаправдашний пластун» стреляет. На это Кунаковсков поведал о трагичном сплаве казаков до Уссури в 1856 году, когда отряд из четырёх сотен солдат-линейцев и сотни казаков добирался до нижнего Амура слишком долго. Баржи с продовольствием застряли на мелях, и голодный путь начался уже с осени. Маханиной , грешным делом, давились, а то и вовсе, с голоду пухли. Половина отряда погибла в снегах, еле живые люди добрели до казачьих постов, где тоже не хватало продуктов, но казаки делились с несчастными. После этого и их спасителей ждала голодная зимовка. Добровольцев приходилось привлекать льготами, но их были единицы. «Уссура – место гиблое» - поговаривали казаки, благословляя судьбу, коли их миновала участь перебираться на Уссури. Вербовка производилась жребьеметанием, причём допускалась замена желающими, или захребетниками, то есть, бедняками, которые покупались середняками для исправления барщины. Даже матёрые, уже давно осевшие в Забайкалье варнаки , старались избежать участи такого переселенца. «Приамурский край – пасынок Империи»... В те же годы отряд казаков забросили в залив Ольги с океана, и ими был основан посёлок Новинка. Первый же их урожай хлеба смыло наводнением, весь скот сожрали тигры, ставшие нападать и на людей. Позже пришли китайцы, куда лучше освоившиеся здесь и стали нанимать голодных казаков в свои земледельческие фанзы батраками. Всё же, рассказ Олсуфьева об участии в подавлении Боксёрского восстания о жаре, недостатке воды, коварстве и лютости ихэтуаней, падали, брошенной в колодцы, взял «первый приз». Под такие байки люди постепенно засыпали, но строгий Олсуфьев непременно вставал и удалялся перед сном на молитву подальше от щепотников , поскольку придерживался старой веры как и большинство уральских казаков.

После нескольких нелёгких перевалов уже со снегом, волнующих ледяных переправ, топких болотистых пойм в совершенно девственных верховьях, артель прибыла на земли Товарищества и неожиданно оказалась в Николаевском, окружённая любопытствующими лесорубами:
- Что же так поздно-то? Снега, поди уж, по сопкам намело.
- Не такое видали, - с немногословной гордостью отвечали казаки, - Вы бы лучше нашим раненым помогли. Хунхузов встретили.
- Врач есть в Николаевском? – вмешался Охотин.
- А то как же, коль в честь Государя посёлок назван!
    Тут подошёл новый управляющий и почтительно представился Глебу, будто не замечая прочих, встречал явно по одёжке:
- Безродный, Фирс Филатович.
- Охотин, Глеб Гордеевич, ведущий расследование, - ответил Глеб, стараясь, чтобы никто больше не слышал последних слов, пожимая вялую руку маленького помятого жухлого человечка. Охотину показалось, что от управляющего несёт вчерашним перегаром.
- Милости просим к нам в Николаевский. Прошу в мой кабинет. А чего Вы так, на Ялу? Быстрее бы по океану по нынешним временам. Да и безопаснее. Да, от устья почти что до концессии можно на корабле – тихо и спокойно.
- А как же речные хунхузы?
- Их много меньше, чем сухопутных, господин Охотин.
    Он провёл Глеба в убогое дощатое жилище, более напоминавшее сарай, и немногословно занудным тоном описал всё известное ему об убийстве с косточками в глазницах. Ничего нового Глеб не услышал. Затем поговорили о том, да о сём и Безродный начал было разогревать чай и как бы спохватился:
- А не изволите ль пожелать винца по случаю благополучного прибытия?
- Если Вам так хочется, можно, - ответил Глеб без желания в голосе.
    Господин Безродный долго рылся в шкафчике и вдруг разразился проклятиями:
-  Вот ведь собачьи дети – желторожие, нехрить дикая!
- Что случилось?
- Последнюю бутыль сули  стянули! Какое коварство!
- Действительно нехорошо...
- А ваши казачки, случайно не прихватили ящик-другой? Они-то знают, что у нас здесь потребность имеется.
- Понятия не имею...
- Эх, господин Охотин, господин Охотин, знали бы Вы какого жить здесь, с комарами летом, в морозы без печей зимою. Поживёте собачьей жизнью - сами захотите изнутри согреться.
- Хорошо, я спрошу у казаков...
- А я потребую от вновь прибывших работяг! Соображать должны, куда едут. Выносливы тутошние манзы-артельщики, на миске риса с чумизой долго пашут. Но и совсем без вина рисового, аль зернового тоже не могут...
- М-м-м...
- Так вот и живём. А нравы тут суровые. Всегда под рукой револьвер держу. Слишком много вина здесь тоже нельзя – озвереют. Но и совсем лишить – всё одно – озвереют и сами себя перебьют. Сами подумайте, кто сюда поедет? Платят им гроши. Вот были тут подполковник Мадритов с Линчи, так работа кипела, а теперь рабочие разбегаются, лодок снизу по Ялу не хватает, а наниматься никто не хочет. Соседние концессионеры платят, по-видимому, лучше. У них и выработка леса больше. А Балашев, будь ему неладно, Линчи и других спугнул, так в страхе теперь живём, ночью не спиться, думается, вот-вот краснобородые нагрянут. Так и живём. Остались одни бобыли да вахлаки , не важно – русские ли, манзы ли – один чёрт – бездельники.
    Глеб попытался перевести разговор вновь на убийство и хоть что-то выудить из этого потерянного и уставшего от страха человека. Но всё оказалось напрасным. «И зачем было сюда ехать за тридевять земель, когда этого следовало ожидать? Можно подумать, что они тут кроки приготовили и отпечатки пальцев поснимали. Не говоря о том, что среди всех этих забитых работяг не найдётся ни одного, кто мог бы столь грамотно, как тот убийца, что-либо написать по-русски, не говоря о латыни... Одна теперь надежда, остаётся – в Соболиную Падь проникнуть и разнюхать с чего бы это там деньгу с косточкой стали рисовать». Тем не менее, Глеб немало дней настойчиво разговаривал с каждым из десятков свидетелей того события, со всеми, кто в тот день находился в самом посёлке, кто мог что-то слышать и видеть, а также с теми, что присутствовал при обнаружении тела бывшего управляющего. Было не просто, особенно с манзами с косами в синих кофтах с короткими штанами и голубыми халатами, или с корейцами в грязно-белом с пучком волос на макушке, прикреплённых цветной булавкой. Застенчивые каули, как звали русские корейцев, не расстающиеся со своими трубками с чубуками, казалось, пытались искренне помочь и в их апатичном взгляде проскальзывал живой огонёк. В произношении китайцев и корейцев русский мало отличался от их собственного языка. И Глеб не замечал, когда опрашиваемый, вдруг, переходил на русский. Казаки-то уже привыкли и понимали, но новичку было такое не под силу, и он просил своих казаков «переводить» туземных свидетелей. «Араса (то есть - русский) никаво-ницево не боицца, засисает кореес от хунхуз! Кореес помогат!»- твердили добродушные корейцы. Никто в те дни не встречал незнакомого городского блондина. Даже если предположить, что тот сменил масть, в любом случае, чужаки в Николаевском перед убийством не появлялись и всё сводилось к тому, что это хунхузы Линчи пожелали запугать лесорубов, отомстить Балашеву. Сам господин Персик едва ли появлялся в этой глуши и вывод напрашивался один: за ним стоит целая банда.

Охотин ещё не ведал, что в те дни в дворцовой канцелярии распечатали подозрительно толстое письмо на адрес Государя Императора и обнаружили в нём свежую персиковую косточку. Письмо было не совсем анонимное, отправитель подписался как-то странно - «Джагернаут». Сам царь письмо в руках и не держал и, наверное, не услышал о нём, но до Департамента полиции эти сведения дошли. Такое же письмо получил министр финансов Сергей Витте, после того, как незадолго до осени к нему приходила странная личность с бредовыми коммерческими предложениями. Он преподнёс министру готовую Всеподданейшую программу развития экспансии на Дальнем Востоке, вроде безобразовской, но при этом, требовал от казны совершенно чудовищные суммы. В ту же осень в Санкт-Петербурское сыскное отделение явился некий малоприметный тип, который обратился в приёмную с каким-то неудобоваримым вопросом, а когда он внезапно исчез, на месте его оказалась маленькая лёгенькая пушечка, которая тут же выпалила со страшным грохотом прямо в глаз полицейскому, только что беседовавшему с посетителем. В вытекшем глазу доставленного в больницу с сотрясением мозга, обнаружили косточку персика, завёрнутую в фольгу.

Сразу после прибытия новой артели, от многих опрашиваемых смердело горько-пахучей хмельной сулей. Сивухой разило на другое утро и от Фирса Филатовича. Казаки меру знали, как впрочем, и большинство рабочих, особенно вновь прибывших, сильно напуганных хунхузами. Им хотелось элементарно выжить и вернуться назад с заработком в кармане. После первого бражного вечера в честь прибытия, работа наладилась, лесовали  немало. Через пару дней, встретив на единственной улице посёлка Смоленку, Глеб услышал от него, что все трое казаков собираются назад, поскольку до того, как ляжет глубокий снег ожидается набор ещё одной артели.
- Протас Потапович, мне бы с вами тремя поговорить надо, - сказал ему Охотин.
- Так же, пойдёмте со мной до казаков, знамо хдэ оне сидять.
    Олсуфьев был поглощён чисткой винтовок всех троих, а с Кунаковсков тачал голенища сапог.
- Господа казаки, - начал Глеб, - у меня к вам большая просьба выходит. Слышал, что вы собираетесь в Харбин, а мне по службе надо бы скорее в ту самую Соболиную Падь попасть. Не проводите ли туда по дороге?
- Так оно не больно-то по дороге, Глеб Гордеич, - промычал в ус уралец, - вёрст под сто лишку хватить придётся. Успеем ли до морозов, как думаете, Автоном Антипыч?
- Тропу-то там помню, разок водил на ту Падь отряд генерала Ринекампова. От фанзы прокажённых  ещё вёрст с деШяток будет.
    До Глеба не сразу дошло, что таёжник был проводником отряда Ренненкампфа для захвата Цзяпигоу.
- А Вы знаете, што там одни бандиты и власти никакой нет? – спросил невнятно в бороду уралец, - Это Антипычу, с его мордой, там ничего не Шделают, а Вам-то худо придётся...
- Служба, Ануфрий Онисимович, она не спрашивает. Вас тоже никто не спрашивал, когда подавлять боксёров посылал.
- Пойдём тогда, Антипыч, человека проводим. Не его «маузер», так может не сидели б и мы здесь, - пробурчал Олсуфьев.
- Вестимо проводим, - отозвался Автоном, - Вы как, Потапыч?
- Я ж как всэ, - обезаруживающая широкая улыбка на мясистой красной физиономии Смоленки.
- Когда выходим, други мои? – улыбнулся Глеб.
- С рассветом и выйдем, - порешил урядник, не прекращая смазку, - Вот имеется мазь ружейная и для «маузеры» сгодится.
    Глеб попрощался с Безродным, который долго пытался отговорить его от столь безрассудного шага и даже навязал ему мальчишку-ходю  в качестве толмача.
- Ходю-то не порешат там, а Вас – сразу же. Отпетые в той пади собрались. Не старатели они – хунхузы одни!
    Мальчик лет двенадцати с косицей в замызганном синем халате сложил на груди руки и поклонился новому господину. Он был поглощён нанизыванием медных монет-кешей с дырочкой на верёвку. Глеб уже знал, что монетка такая не стоит ничего, а груз велик. Связки с ними корейцы носят на поясах.
- Как тебя зовут, мальчик, - спросил Охотин.
- Чжан, капитана, - скороговоркой выпалил мальчик.
- Иван, стало быть, и всё, - вставил Фирс.
- А меня – Глеб Гордеевич, - улыбнулся Охотин и протянул мальчику руку.
- Халасо, Калеп Котеес, халасо, - просиял Чжан.
- Выдал я парнишке монет туземных, пригодится в Пади той, - добавил управляющий, - а ходит мальчишка, что матёрый таёжник – по шестьдесят маньчжурских ли  в день может, верно, Ваня? Он даже и в травах уже толк знает. Ведомо ли Вам, Глеб Гордеевич некое луковичное рябчик камчатский? От Охотского моря до Аляки и до Кореи лучок этот от цынги зимой спасает, да и летом подкрепляет. Ванька мне его задаром в запас собирает. Говорит, что надобно его в ночи откапывать, под уханье сов. И чтоб на небе звёзды были. Можете с собой лучку прихватить. Так-то.
    Казаки взяли с собой ещё знакомого корейца-таёжника, который не раз бывал в тех краях и вместе быстро находили тропу. Запах хвои, нагретой солнцем и горные дали под иссера-синим небом, переходящим в палевый закат, туманили воображение своими красотами.
- Кореец, как и манза, ещё почитает власть от Бога. Хоть и беден каули, да честен. Ни было разу ещё, чтоб меня один обманул, - рассказывал Кунаковсков Глебу по дороге, - Ходя - иное дело. Вы поосторожнее, с мальчуганом. Нынче он всё улыбается, а в Падь придёт и нож Вам в спину. А бабы у корейцев статные, да полуголые так и ходють. Грудь у них наощупь крепкая и ничем не прикрывают её. Но так каждому пощупать не дадуть. В Пади, наверное, увидите сами. Правда, пора холодная. Там они с жёнами, старатели енти. Что мне не нравится в каули – кутят оне хавають. Зарежут живодёры щеночка, да сожрут! Курей да яичек словно им не хватает. Рыбы в реках полно, нет потреба у них в собачатине. В Соболинке у них там, наоборот, проса не хватает. На отшибе она. Мясо да рыбу хавають, да голубицей заедают. Благо полна тайга ягодой. Рыба в воде, а ягода в траве. Да ещё и боятся всех, со времён как Фока-генерал побил их. Атамана уже нет у них сильного.
- Мельчают хунхузы, Автоном Антипыч?
- Там мельчают, Глеб Гордеич, совсем измельчали.
- Но каули, всё равно, хорошие. Добрее манзов они. Был такой случай, годков эдак, с пяток назад, что подслеповатый русский солдат из Стражи, на корейской границе принял корейцев в белом издали за лебедей и подстрелил мальчика. Шуму много было! Наказали малого и офицера при нём. За Амуром корейцам живётся легче, чем в Маньчжурии, а может и в самой Корее. За утайку добытого корейцем в Маньчжурии женьшеня смерть! У корейца прав в Маньчжурии нет. Их права за Амуром защитил наш Государь покойный, да хранит Господь Его. С той поры весь север Кореи стремится под подданство расейское. Местные каули живут заработками в России. Чёрная оспа досаждает каули в этих краях. Иной раз целые деревни вымирают. Семнадцать дней держат каули своих покойников в фанзе, такой обряд у них.

8. Родичев, Муромцев и Маклаков в гостях у Третнёвой

«Пойман в тенетах пустой, бесцельной жизни...»
Л. Толстой

 «Как ты велик, человек, в атеизме и в материализме, и в свободе самочинной, ничему не покоряющейся нравственности! Но посреди всего этого странного величия человек этот оказался подавлен грустью. Он утратил Бога, но сохранил потребность религии».
К. Победоносцев

Поправив мантилью движением плеча и устремив несколько томный взгляд на блестевший в полумраке салона монокль Николая Врангеля, госпожа Третнёва продолжила:
- Похоже, Вы нынче полны благодушия, Кока. Чем же это вызвано?
- Люди меняются, очаровательная Ольга Сергеевна, - с печальной задумчивостью ответил светский насмешник.
....За день до этого он имел очередную неприятную встречу со старшим братом Петром, славным офицером, и получил от него нагоняй за распущенность, а прежде всего за «безумные публичные заявления, порочащие честь семьи». Всё чаще в те годы в Петербурге стали попадаться томные студенты – поклонники Уальда с подкрашенными губами и цветочком в петлице . А Коке непременно хотелось выделяться в толпе, словно своих талантов не хватало.
- Может быть, Вы не в духе от того, что находитесь в данный момент здесь, а не в гостях у госпожи Гиппиус? – нещадно уколола Ольга.
- Полноте, наша божественная Ольга Сергеевна!
- Простите, а в каком направлении сейчас работает Зинаида Николаевна? Не отказалась ли она от декадентства? - нерешительно вставил Сергей Охотин, прибывший сюда по рекомендательству Глеба в надежде больше узнать о столичных поэтах. Своим советом Глеб лишь хотел вызвать решительную неприязнь брата к столичным болтунам.
- Как может от него отказаться особа, явившаяся на заседание Религиозно-философского собрания, в «скромном» чёрном платье, которое расходилось при малейшем движении, в складках которого появлялась бледно-розовая ткань, - усмехнулся Кока, - После такого её и прозвали Белой дьяволицей. Сама себя она зовёт Мисс Тификация...
    В углу грузный господин в черепаховом пенсне тихо обратился к художественному критику Маковскому:
- И к чему это приглашать опять таких провинциалов, задающих дурацкие вопросы? Один уже оказался полицейским! Подумать только! Блюститель закона в столичном салоне!
- Да Вы бы так не возмущались. Эти ребята политически девственны, на мой взгляд. Но приглашённый в последний раз святой отец, вот кто ретроград, сочувствующий самому Победоносцеву, - усмехнулся Маковский, поправляя зачёсанные назад густые волосы, - Мне Кока поведал, что он тут за Иоанна Кронштадского и проч и проч вещал. А эти московские поэты тоже не лыком шиты. У них там и ещё какие-то аргонавты  утверждаются.
- Как аргонавты в старину покинули мы дом. Идём трум-туру-туру-рум за золотым руном, - подурачился в ответ толстяк, надувая и без того толстые губы и выпучивая глаза.
- Господа! – с резкою звонкостью прозвучал голос зеленоокой серны, к которой был так неравнодушен Кока, разрывающийся между очаровательной хозяйкой и этой взбалмошной девицей, - господа, нас может спасти лишь Шопен!
- Губят оне нас, сочинители музыки, а не спасают. Ещё Толстой подметил, - ворчливо проговорил не совсем трезвый очень юный заморенный студент с длинным печальным носом, - Они помимо воли нашей переносят нас в своё душевное состояние – стра-ашно!
    Лёгким движением тонкой руки рыжая дева откинула дымчатую шаль и с неповторимой грацией своей лёгкой фигуры прошла к роялю и ударила по клавишам. Ещё была тёплая пора, и она была декольте. Взгляд Охотина Третьего не сходил с её лица с той минуты, как некогда и его брата. Исполняя ноктюрн, она вложила в него всю скорбь своей юной потерянной души. Гости с чувством аплодировали.
- Браво, браво, наша дорогая юная Аглая! – заглушая всех звучит голос Маковского с патетически-глумливой интонацией, - Так всё же Шопен нас спасёт, или госпожа а-эс Гончарова  с теософией?
- Вы глумитесь над великим, - возмущается Аглая, мой недолгий спиритический опыт показывает их правоту...
- Индия под знаменем теософского модернизма! Логика смеси буддизма с брахманизмом господ Дейссена и  Щербатского ...
- Восток ещё покорит умы тех, кто достоин постичь его! – огрызается рыжая, сверкая гневом огромных зелёных глаз, и – небрежно, - Вы бы прочли, для начала, Радду-Бай , сударь. Двоюродную сестру самого Витте.
    Раздался шум дверей и в гостиную вошёл угловатый сутулый тощий чернявый молодой человек в поношенном студенческом сюртучке, напоминающий своим взъерошенным обликом студента-неудачника.
- А вот и наш Яша! Проходите, не стесняйтесь этих старых насмешников, они не так страшны, как желали бы себя показать, - заговорила Ольга Сергеевна, - Яков Шкловский, студент Петербургского университета и очень разносторонне образованный человек. Яша впервые у нас в гостях и прошу некоторых не слишком злобствовать, - покосившись на Коку, добавила она.
    Родичев первым поднял из кресла свою не по годам лёгкую фигуру и, протянув растерявшемуся студенту руку, представился. Не все последовали его примеру вежливости, некоторые подчёркнуто пренебрежительно, пуще прежнего, развалились в своих креслах. Исключения не составил и толстяк в пенсне, растёкшийся в огромном кресле с трепещущей мешковатостью. Он спросил небрежно:
- Вы, по-видимому, социалист, господин студент? Не иначе, как представитель новой партии?
- Сударь, если человек студент и, при этом еврей, то это не всегда означает, что он непременно крайне левый, - неуверенно, но расправив плечи, ответил Яков, метнув из-под толстых очков пронзительный взгляд.
- Да никто так и не думает, полноте, Яша, не ершитесь. Тут все свои. А некоторые лишь разыгрывают из себя старых противных кон-сер-ва-то-ров, - улыбнулась Ольга.
- В таком случае Вы, должно быть, теософ, на хулой конец - поэт? – вяло поинтересовалось черепаховое пенсне.
- Прекрасно, тогда вопрос ребром, господин Шкловский, - начал Кока, - как Вы относитесь к тому, что эсеры «приговорили к казни» министра внутренних дел Дмитрия Сипягина?
- Вы надеетесь услышать мой восторг в адрес мужественного юного эсера Балмашева? – голос и манеры студента становились всё увереннее и спокойнее, - Вынужден вас всех разочаровать, господа.
- Так это же даже интересно! Вы беспощадно рушите шаблоны, сударь, что непременно радует таких как я, - засмеялся Врангель.
- Очень польщён. При этом, не хочу показаться излишне верноподданным и замечу, что курлядский, а затем и московский губернатор-консерватор, проводивший карательные меры против рабочего, крестьянского и студенческого движений, осуществлявший русификаторскую политику на национальных окраинах, никак не может быть симпатичным еврею. Но я люблю свою Родину, мне здесь хорошо и я никогда не поддержу стремление к хаосу, болезненно завладевшему умами молодёжи.
- Браво! Мы слышим речи не мальчика, но мужа! – утрированным басом пророкотал владелец черепахового пенсне, вскочившей с кресла и вновь наполнившей его своим растекающимся объёмом.
    «Странно всё устроено в этой проклятой политике. Отец всегда говорит, что Россия могла бы жить с еврейством в мире, если бы не англо-саксы, которые, как всегда, умудряются успешно сеять вражду между народами. С евреями в России им это легко и просто – почва готова: недовольство Чертой Оседлости. Пусть эта «черта» хоть с Францию размером. Но понять их тоже можно. Подобная «черта» унижает. Нужна ли она? Правительницы восемнадцатого столетия были уверены в том, что просто необходима... Наверное, пора её упразднить и попытаться жить в мире. Но одна ли Черта является камнем преткновения?» - силился понять этот сложный мир поэт и мечтатель Охотин Третий.
    Последним прибыл отец Виссарион, рассыпаясь в извинениях за опоздание. Сегодня голос его был тише обычного, и больше покоя светилось в его глубоко посаженных глазах.
- Соблаговолите почтить нас своим присутствием, Ваше Преподобие, - растёкся в необъятной улыбке человек в черепаховом пенсне.
    Священник слышал последние речи и вставил своё слово, обратившись к Якову:
- Могу ли я поинтересоваться, а Вы – православный, молодой человек?
- Да, отче.
- Не так давно услышал я от одного раввина, что они просто в страхе за свою молодёжь, оголтело кидающуюся в нигилисты и революционеры. Мудрый старик понимает, что для еврейства всё это чревато лишь погромами, что никому от этого лучше не станет . А Вы как на это смотрите, молодой человек?
- Мне кажется, что раввин глубоко прав.
- Скоро прочие студенты начнут Вас лупить за такие речи. Не вписываетесь в общую картину, - усмехнулся Родичев, бегая выпуклыми насмешливыми глазами со священника на студента и назад.
    «Отец бы сказал, что и студенты мельчают» - посмеялся про себя Охотин. За столом рядом с ним оказалась молодая, пышущая здоровьем, светло русая барышня с красивым шифром  на пухлом плече, которая тоже не совсем «вписывалась в картину» ужина в подобном салоне. Экзальтированная Аглая была куда уместнее. Соседка Сергея вела себя очень скромно и, казалось, боялась вымолвить и слово. Серёжа напрягся, чтобы спросить, что налить и положить ей и услышал неуверенный тихий ответ, что ей безразлично, на его усмотрение. Спустя некоторое время, Охотин заметил, что в их углу зависла затянувшаяся пауза молчания, поскольку и его сосед по другую руку, Яша, словно воды в рот набрал. Естественным для всех новичков и скромников было забиться в дальний угол и они воспользовались представившейся возможностью. Серёжа подумал, что ему бы, возможно, больше хотелось любоваться шальными блуждающими очами Аглаи, которая стала для него неким утрированным отражением недоступной красавицы жены брата, но он был не уверен, а как бы он себя повёл, окажись он её соседом? Ведь и от соседства с миловидной, но не яркой соседкой из института благородных девиц он оказался в полной нерешительности. Он право терялся и не знал как себя вести, что сказать, но молчание становилось уже и вовсе неприличным, и Охотин выдавил из себя:
- А Вы знаете, что Вам очень к лицу Ваш шифр...
- Гм, в самом деле? Вы так думаете?
- Даже уверен... А Вы знаете, что Шопенгауэр начинает раздражать меня в последнее время? – решился на шокирующее заявление Охотин.
- А меня нет, - несколько неуверенным тоном ответила соседка.
- Скорее уж Ибсен, по нашим-то временам, раздражает, - вмешался Шкловский.
- Ну уж позвольте никак не согласиться, - возмущенно откликнулся Серёжа, - Ибсен чист и возвышен. Да, скоро и он уже будет оплёван столичными эстетами, да только народ к нему потянется.
- Любое воскрешение мертвого как-никак эсхатологическое действо, - глубокомысленно отозвался Шкловский по этому поводу, или без повода, - Вы так не считаете?
- Очень даже может быть, - медленно выговорил Серёжа и покосился на малоприятного соседа, производящего манипуляции ножом над своим яблоком: «С детства не люблю людей, которые норовят непременно очистить кожуру яблока, прежде, чем его съесть».
- Тот факт, что Ибсен в конце прошлого столетия затемняет своей слабой смутной фигурой яркие ориентиры прошлого – Вольтера, затем Гёте и Гюго, - вмешался, услышавший их разговор краем уха Маковский, - указывает, несомненно, на некоторую степень вырождения новейшей интеллигенции. В этом случае не важно, что стоит за именем того же Вольтера и сколько бед принесли его мысли его же народу – не исключаю, что не все были счастливы в ходе тех событий. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть, что интеллигенция нынешняя выбрала себе не могучий интеллект, как маяк и светоч мысли, но того, кто пишет произведения далёкие от реальности, рассчитанные на интеллект слегка размягчённый, изнеженный. Те же совершенно чудовищные понятия о медицине, высказываемые порою Ибсеном, достойны лишь насмешек. Сравните клинические наброски героев Шекспиром, сделанные во времена, когда медики не знали и половины того, что открыли к появлению на свет Ибсена и вы убедитесь, что норвежец пишет, что в голову взбредёт, не утруждая себя хоть сколько нибудь соответствовать истине. И что такого человека выбрали знаменем эпохи, есть знак вырождения!
- С Вами трудно не согласиться, - растерялся Серёжа.
- Этим не ограничиваются странности Ибсена. Он вполне сочувствует жене, сбегающей от мужа к любовнику, или даме, предлагающей мужчине свободные отношения, хотя ей ничто не мешает сочетаться с ним законным браком. Но если мужчина соблазняет девушку и обеспечивает её материально на всю жизнь, либо вступает в любовную связь с замужней, то это в глазах Ибсена тягчайшее преступление, порочащее навеки. То бишь, разврат сильного пола – преступление, но слабому полу же он почему-то дозволяется. Всё это несколько странно, не так ли?
- Все эти западные явления порождены ещё титанизмом Ренессанса, когда складывается культ индивидуализма, в противоположность русской соборности, - оживился Серёжа, - А теперь ещё одна коварная подмена соборности подсунута – пролетарский коллективизм. Всё это со времён Петра Великого неуклонно разрушает лучшее, что у нас было веками накоплено.
- На сей раз мой черёд заметить: С Вами трудно не согласиться, сударь, - усмехнулся Маковский, - Будем надеятся, что наши женщины, как более надёжные хранительницы очага, донесут всё это до потомков. Ведь мужчина выражает идею личного и идеального, ищет непроторенные пути, а женщина – коллективного и материального, накапливает старое и доброе. Бывают и исключения, как наша Аглая...
    Между тем, на другом конце стола, вновь разгорелись страсти и всеобщее внимание невольно переключилось туда:
- Будущее за скептиком и убежденным атеистом и я в этом глубоко уверен! – доносился повышенный голос, молчавшего до сих пор, человека средних лет с высоким лбом под закинутыми назад прямыми тёмными волосами, прямым взглядом и аккуратной бородкой.
- Позвольте, но Россия стояла и стоять будет на православии, как же тогда быть? – удивил некоторых неожиданным для него высказыванием насмешник Кока.
- Не ус-то-ять ей на таком фундаменте!
- Получается, что у России нет будущего? – блеснул монокль Врангеля в пылу спора.
- Если она не изменит свои принципы, выходит, что нет. Она безнадёжно отстанет от передовых стран.
- Ну уж, позвольте, Василий Алексеевич, не согласиться. Ломать корень народный нельзя. Это будет переломом самого хребта...
- А может быть - напротив: излечение больного?
- Вы опасный человек, Василий Алексеевич, разве так можно? - повысил тон Кока.
- «Порядочный человек должен менять свои убеждения, когда жизнь ему доказывает их ошибочность» - так говаривал ещё почтенный князь Мещерский , а он, не будучи моим идеалом, человек не глупый, - раздался голос седовласого бородача, очевидно старшего из всех присутствующих по возрасту, - так что, любезный наш Кока, ещё не поздно и Вам.
- Позвольте не согласиться, Сергей Андреевич, - хребет ломать не позволительно...
- Вы не подскажете, а кто эти почтенные господа? – спросил Охотин соседку полушёпотом.
- Тот, с кудрявой густой седой бородой – господин Муромцев , профессор римского права из Московского университета, очень старинного рода из Мурома. Он пытается создать новую партию из земцев-конституционалистов. Я не так много о них знаю. Тётя рассказывает...
- Так, Вы племянница Ольги Сергеевны?
- Дочь брата её.
- А тот, что всё с Врангелем спорит?
- Это господин Маклаков, он тоже из Москвы, профессор-офтальмолог и адвокат. Говорят, что он франкмасон, а его брат, напротив, убеждённый монархист, - понизила голос девушка.
- Ваш князь Мещерский и самом деле не дурак, но, извините за прямоту – подлец, а к тому же и грешен, - пророкотало черепаховое пенсне.
- Позвольте, да Вы слухами питаетесь, а не фактами, - возразил Муромцев.
- А почему он должен оправдываться, собственно говоря? – взгляд Коки сделался вновь неуправляемо-ёрническим.
- Сам князь годами решительно отвергал подобные наветы, а тогда, Кока, такое считалось куда более предосудительным, - с менторской ноткой вставила Ольга.
- Взгляды этого князя тоже эволюционировали. Когда-то он чуть ли не поддержал нашумевший призыв Аксакова к «самоуничтожению дворянства», но позже пришёл к своему идеалу в самодержавии. Но, когда конституционные настроения охватывали значительную часть образованного послереформенного общества, не только интеллигенция из разночинцев, но и дворянская верхушка расценивала ответственное министерство , как инструмент обеспечения своих политических интересов, как компенсацию за утрату дореформенных привилегий. Так и флюктуировал наш почтенный князь. А когда покойный деспот  в корне повернул атмосферу в верхах к старому, Мещерский заявил, что освобождённый русский простолюдин начинает превращаться в заурядную «европейскую сволочь», позаимствовав у хвалёного философа Леонтьева  подобное «цивилизованное» определение среднего человека западного буржуазного общества, - сделал самодовольный реверанс слушателям Муромцев.
- И что все так разночинцев превозносят? Изначально так называть стали отпрысков служащих при Дворе, которые не могли, или не хотели при Дворе оставаться. От этих наиболее ленивых из придворных пошли разочарованные во всём озлобившиеся люди... Позвольте спросить, а почему Вы с такой иронией произносите слово «философ» по отношению к Константину Леонтьеву? – печально спросил отец Виссарион.
- Как бы Вам яснее ответить, - Муромцев почесал густую бороду, - человек, твердящий о «разрушительном ходе современной истории» и о «философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни» для меня по ту сторону «цивилизованности». Одним словом, потворствующий мракобесию в нашей бедной стране.
- Как у Вас всё просто и ясно, - с грустью продолжает отец Виссарион, разглаживая чесучовую рясу, - Но мир не столь просто устроен.
- Вы должны понимать, батюшка, - со снисхождением, с высоты своих лет, в тоне, - что прогресс неудержим. Европа технически превосходит нас по-прежнему, но не исключено, что разрыв лишь увеличивается. Так, почему бы не брать с неё пример, если Вы желаете своему народу лучшей, не такой тяжёлой, жизни?
- А Вы бы спросили народ, что он выберет: сохранение веры отцов, или Вашу новую жизнь на басурманский лад?
- Для того мы и должны просвещать народ, чтобы он сделал верный для себя самого выбор. И в этом великая миссия передовой русской интеллигенции! Её изначальное предназначение! – седой старик сверкает глазами убеждённый в своей неоспоримой правоте.
- А что Вы думаете на этот счёт, позвольте спросить? – обратился к соседке-институтке Серёжа.
- В политике я понимаю мало, но внутренним чувством я за батюшку... Только не говорите об этом тёте, пожалуйста! Она считает, что я получила излишне консервативное воспитание. Они борются с отцом моим за «политическое влияние» на меня.
- Я тоже на Вашей стороне. Мы в Первопрестольной консервативнее вас тут.
- А правда, что Вы - поэт? – прозвучал неожиданный вопрос, от которого соседка-институтка сама покраснела.
- Да, это так, хотя... Да какой я поэт, так... - Сергей окончательно смутился.
    Неожиданно зазвучал сумрачный голос студента Якова:
- Прогресс необходим и строй менять придётся на конституционный, но нельзя же отнимать у людей веру. Такое может плохо кончится, - когда тихий студент нервничал, нос его начинал жить независимой жизнью и уже не соответствовал выражению эмоций его глаз.
- Какие вы тут убеждённые собрались, как я посмотрю, - рассмеялся Василий Маклаков, распахивая свой изысканный костюм, - Ладно бы один Его Благословение, а то и молодёжь туда же. Эдак мы далеко не пойдём, господа. Прогресс не терпит его отрицания. Или мы – великая держава или мы катимся на дно технической отсталости, и нас постепенно и элементарно завоёвывают. Всё очень просто, но, к сожалению, далеко не все в верхах понимают столь простые истины. Выживает сильнейший, а не добренький с иконой и в лаптях. Пора сменить лапти на калоши, господа! Не говоря о нашей политической отсталости: и по нынешнему времени приговорить в каторгу ничего у нас не стоит.
- Вы говорите «нас завоюют». Да если вы отнимете у нашего народа веру православную и царя-самодержца, кто же за вас воевать станет? Народ не пойдёт жизнь класть за чужеземные политические системы, вот тут-то нас и завоюют, - отец Виссарион махнул рукой, - Да что говорить, Вы смотрите на меня как на неуча и мракобеса, что Вам со мною разговаривать.
- Буколическая идиллия какая-то выходит у Вас...
    Тут вмешалась хозяйка и попыталась сменить тему, ибо в салоне, подразумевающем вальяжную беседу об искусстве, возобладала политика и возникла непозволительная атмосфера противостояния: «Да что за наказание с ними со всеми! Скоро и собираться станет невозможным! Все предельно погрузились в политику и сходят с ума!» Самый юный из приглашённых, студент в маленьких оловянных очках, хватил лишнего и уже сидел у окна, погрузив длинный нос в расцветшие анютины глазки. Заметив это, Ольга отвела его соседнюю комнату и уложила на диван.
- Милее всех драгоценных камней Цейлона мне тонкий рисунок на поверхности свежеочищенного, едва созревшего конского каштана. Увы, он сохраняется недолго. Не камень он, но если бы окаменел! О, стал бы он царём камней! – рассуждала, вращая очами Аглая, сидевшая рядом с Маковским.
- О да! Свежий Конский каштан с рисунком разреза самоцвета – великолепно! – поддакивал тот, положив свою ладонь на тонкую ручку очередной раз чрезмерно взволнованной девицы, - Но против непрозрачных полудраг ничего не имею. Нефрит и опал люблю, а Вы как?
- Нефрит прекрасен! Спору нет! Полупрозрачность тонкой пластинки сводит с ума!
    Гости начали постепенно расходиться. Первым покинул гостеприимный дом Яков Шкловский. Его примеру последовал вечно занятый деловитый Маклаков.
- Имею честь кланяться, Ольга Сергеевна, - с этими словами Кока припал к нежной ручке хозяйки дольше положенного, оправдывая это, для себя и других, излишком шампанского.
- Ну а мы, с Вашего позволения, ещё посидим за зелёным сукном, - сказали Муромцев с владельцем черепахового пенсне, давно норовившие засесть за карты, - за винишком поблагодушествуем, да не оскудеет сие жилище!
    «Позабывшиеся, потерявшие себя люди. С такими покачнётся православие» - с грустью думал про себя отец Виссарион, покидая этот дом. Когда Сергей вернулся в квартиру, оставленную ему другом на время приезда в Петербург, он тут же кинулся к столу и схватился за перо. Излишне торжественные строки тут же заставили автора перечеркнуть их:
«Пронжу Россию я стихом,
Глаголом всех обезоружу!»
«Такое в наше время не оценят. Всех их не вдохновишь на подвиги во имя Отечества более. Большинство издателей такое печатать не станут... Без разочарованности, без толики декаданса не пройдёт. Дожили. Почему же свет клином на декадентах сошёлся?! Не это ли предвестие конца, заката России?» Вслед за тем он, глумясь над самим собой, вывел:
«Прикорнул я у ракиты:
Вся судьба моя разбита!» И откинул перо в угол стола: «Хоть тресни синица, а не быть журавлём, как говаривал отец».

9. Некоторое прояснение ценой ушей

«Когда порок грандиозен он меньше возмущает».
Г. Гейне

Когда Глеб оглядывался назад на месяцы, прожитые со времени выхода с тремя казаками, корейцем и мальчиком из «застенного Китая» от Николаевского в сторону Цзяпигоу, всё казалось ему каким-то дурным сном. Он продолжал машинально ощупывать пространство за своими скулами и не находил там привычных отростков, а лишь всё ещё раздражённую болезненную шершавую кожу. Тогда он резко вставал и подходил к зеркалу. На его осунувшемся обросшем бородой лице отсутствовала былая жизнерадостность с молодым задором, а на голове чего-то не хватало и это продолжало раздражать. «Скорее бы волосы отросли, а то ведь ни единая дама и не взглянет...» После спокойно прошедшей встречи с главарями нелегального прииска Цзяпигоу, всё шло на удивление гладко. Опасения казаков и Безродного не подтвердились: хунхузы тоже люди, тем более, если им уже хватает золотишка и давно не трогают никакие власти. Конечно и потому, что они хорошо помнили урок, преподнесённый русским генералом с солдатами-ветеранами подавления «боксёров». Когда они подходили к самой Пади, а казаки колебались, оставить ли им Глеба одного с переводчиком, или поддержать до первой опаснейшей встречи, даже Кунаковсков не заметил, как их окружили. Но никто из окруживших не бросился тут же резать русских. Это были уже не совсем хунхузы, а более старатели, озабоченные сохранением своего промысла. Они помнили, что за убийство русских Цзяпигоу постигла суровая кара в пору расцвета прииска. Пришлось сдаться, а вскоре казаков заставили убраться прочь, обещая не причинить зла «сыщику». Глеба заперли в натопленную фанзу, неплохо накормив, а утром один из главарей по имени Зоулинь пригласил его на разговор с помощью юного Чжана. Охотина провели в полусожжённую русскими типично хунхузскую крепосцу из круглого земляного вала с частоколом. Если в обычном логове краснобородых, спрятанном в тайге, на зимовку оставалась лишь малая часть «братьев», то в этой пади народу оставалось помногу круглый год. Если настоящий хунхуз всю зиму шиковал в нарядной одежде по притонам и кабакам, то местные полустаратели – полубандиты, постоянно ходили в жалких лохмотьях. Сопровождавшие Глеба стражи не оставляли впечатления разбойников, но более побитых жизнью люмпенов. Неожиданно для Охотина, надменного вида и крепкого сложения краснобородый, предложил ему сделку. С трудом и не сразу смог разобраться во всей интриге Глеб, не говоря об ужасном произношении мальчика-толмача. Постепенно перед ним выстроилась вся логическая цепочка, завязанная на неуловимом Персике. Летом в Падь прибыл небольшой, но очень хорошо вооружённый отряд европейцев и японцев. Затесался среди них и один китаец. Хунхузы – охранники нелегального прииска и не пытались остановить эту силу. Начались переговоры. Среди иностранцев был светловолосый русский, который походил на одного из заправил, по виду – совершенно городской, тайги в глаза не видывавший. Он постоянно спорил о чем-то с японским начальником и китайцем на русском, а толмач не поспевал переводить, да те и не желали, чтобы переводились их внутренние дискуссии. Оказалось, что повествующий обо всём Глебу главарь, немного понимает по-русски, но не говорит. Кое-что из обрывков речей он уловил. Они переругивались, и блондин повторил два раза, что «тогда не надо было похищать сына Бринера и требовать, чтобы тот продал концессии». Тот китаец всё пытался примирить японского бонзу со светловолосым. Другой русский, шальной на вид, нервный какой-то, защищал светлого, утверждал, что «он дал им много денег на дело, не жалел», а ещё говорил что-то о взрывчатке, что «лишь теперь им на всё хватает». Был среди них и ещё один европеец, который всё время молчал, а блондин обращался к нему на другом языке. Предложение хунхузом из Соболинки оказалось следующим: японцы их вооружают по последнему слову техники, а они за это помогают провернуть ряд дел. Главы «республики» пошли на это, так как оружия, а особенно боеприпасов, катастрофически не хватало. В их задачу вошли регулярные нападения на не русские концессии на территории Кореи, а особенно часто – на японские. Как это увязывалось с японцами в прибывшем отряде, главарь не понимал, но ему было до этого мало дела. Возглавлять их походы был поставлен хунхуз Линчи, сбежавший из Николаевского. Первое время они работали просто как хунхузы, а потом, временами, должны были из себя разыгрывать русских солдат и казаков, создавая соответствующее впечатление. Им не следовало убивать всех поголовно, а всегда оставлять запуганных живых на лесоповале, но в случае с «оставлением русских следов», вырезали поголовно. Естественно, что в переделках гибли хунхузы, и это вовсе не нравилось главарям «республики», поскольку состав их итак поредел со времени русских экспедиций. Краснобородые потребовали дополнительной платы. В ту же ночь все часовые хунхузы были отравлены каким-то ядом, а отряд «работодателей» исчез, прихватив и уже обещанные за сделанное патроны. В тот же день начали умирать по непонятной причине ещё несколько хунхузов, и было решено дать петуху воду, которую пили охранники в своей сторожке. Она оказалась отравленной. Так окончилось это неудачное для «республики» лето и Зоулинь поклялся отомстить тем незнакомцам. Он искренне старался помочь в расследовании Глеба и вспоминал новые и новые подробности последнего лета, а маленький Чжан так же отчаянно старался лучше переводить для «доброго хозяина». Выяснялись многие детали: тот Светлый, вдруг, навязал «республике» выпуск собственной валюты и сам разработал рисунок на будущей банкноте, а потом приступил ко крайне примитивному печатанию денег, при полном отсутствии для того условий. Называли Светлого все они не русским именем, а Джагернаутом, что было даже трудно выговорить. Не прошло и пары дней, как Глеб проснулся от треска выстрелов, похоже, что фанзы Соболинки обстреливали засевшие в тайге хунхузы. Он впервые осознал, что его карабин и даже револьвер были отобраны и дело принимает скверный оборот. Перестрелка разгоралась. Охотин мог заметить, насколько больше выстрелов производят нападающие. Было явно заметно, что они не считают патронов. Тут в дверь постучался Чжан. Оказалось, что он принёс Глебу его оружие: «Калеп Котеес, Васэ олузья». Глеб не зря был очень ласков с мальчиком-томачём. Перестрелка затянулась, а он не знал даже куда следует стрелять — была глубокая ночь. Вскоре Охотин понял, что дело худо и «свои» хунхузы пытаются убежать в горы, а чужие неуклонно занимают посёлок. Он решил дорого продать свою жизнь и мальчика. Когда кто-то грубо пытался вломиться в запертую фанзу, Глеб начал палить на слух и не безуспешно, дырявил дверь вместе со скопившимися за ней разбойниками. До самого рассвета он успешно подавлял любые попытки проникнуть во внутрь. Потом раздался чей-то голос, говорящий на внятном русском. Он представился Линчи. Негодяй заявил, что если Глеб не сложит оружие – ему не жить, так как они уже готовы облить фанзу смолой и заживо спалить всех, засевших в ней. Глеб спросил, а каковы гарантии его жизни, если он сдастся, не лучше ли ему успеть положить ещё хотя бы пятерых наглецов? Линчи ответил, что он им нужен, и когда сядет с ним за стол переговоров, то поймёт почему. «Дальше всё продолжалось, право, будто в криминальном рассказе про Шерлока Холмса, или Ната Пинкертона» - усмехался про себя Охотин. Линчи потребовал у Глеба сотрудничества в обмен на жизнь. Охотин попросил дать ему разобраться, что же происходит, прежде, чем дать согласие. Линчи обрисовал ситуацию, сказав, что его новый хозяин, а может и его хозяева, не хотели, чтобы деликатный Бринер был владельцем концессий на Ялу. Новая комбинация с Мадритовым и Линчи их вполне устраивала, так как они досаждали японцам и, в конечном счёте, неуклонно раздражали самого Микадо. На вопрос Глеба, а почему же тогда в «рядах хозяев Линчи были» японцы, смахивающие на офицеров, хитрый хунхуз, не удивившийся осведомлённости Охотина, заявил, что то были «секретные органы, которым самим так нужно». Больше не удалось из китайца не выжать ни слова. В свою очередь, в обмен на жизнь, Линчи потребовал от Глеба участвовать в известном уже ему трюке и подчеркнуть «русскую руку», при нападении на иностранную концессию. Кроме того, хунхуз заявил, что после установления «новых порядков Балашева», смысл самого существования Николаевского для хозяина терялся. В связи с этим, Николаевской подлежал полному уничтожению, в чём требовалась очередная помощь Глеба. Охотин отвечал уклончиво и сказал, что требует время на размышления. На ночь Глеб оказался связанным, лежащим в холодном углу сарая на сене. Пряно смердело мочой. Надо было протянуть время и что-то придумать, но в голову ничего не лезло, кроме как плюнуть подлецу в лицо и достойно принять смерть. «Сейчас, но героически, или сорок лет спустя, но трясущимся старцем? Что лучше?»
    Освобождение пришло нежданно-негаданно. После второго круга с новой артелью, трое славных казаков решили зайти в Падь и посмотреть, что же там с их московским приятелем, «негоже так вот бросать человека, не по-казацки такое». По пути к Соболинке они наткнулись на свежезамёрзший труп с пулевыми ранениями манзы-старателя, как установили по его специфическим мозолям, потом ещё одного. Все трое подкрались к посёлку и начали наблюдать, что же там нового. Разобравшись, что к чему, бесшумно «сняв» часовых в ночи, они прокрались в сарай, где лежал, дрожа от холода, Глеб. Поначалу, освобождённый от пут Охотин не мог пошевелить затекшими от верёвок и холода конечностями, не то чтобы бежать. Ещё он заявил, что не уйдёт, если не спасёт Чжана. Когда Глебу показали мальчика, уже остывшего, болтающегося на косе, привязанной к ветви сосны, он понял, что надо бежать, и как можно скорее. «Не скоро парнишке доведётся с удочкой сидеть», - заметил Кунаковсков. К их счастью, в ту ночь не было луны и начинал сыпать снег, тут же скрывающий их следы. Сначала казаки решили пойти на юг, чтобы сбить с толку преследователей, а потом резко повернули в сторону Харбина, пройдя некоторое время прямо по воде ручья. Словом, таёжник Кунаковсков запутал след должным образом. Предельно измотанные, добрались они до города, но даже не обморозились.

Оказалось, что в Харбине Охотина поджидал местный сотрудник сыска с важными новостями из Москвы. Петербугским сыском был обнаружен склад террористов с колоссальным количеством динамита, при их собственном секретном динамитном заводе. Непонятным в этой истории оказался факт, что взрывчатка была предназначена не для внутреннего пользования, то есть привычного уничтожения начальников Департамента полиции и до взрыва Зимнего Дворца, но напротив, ящики с динамитом уже были в процессе погрузки на судно, идущее во Владивосток через Сингапур. Преступников поймали случайно из-за неожиданной проверки возможной контрабанды. Все пойманные оказались начинающими террористами, или просто недавно нанятыми и не смогли пролить свет на происшедшее. Один из них, похоже, знал больше, но был отравлен в тюрьме непонятным образом. Идёт следствие о соучастии в преступлении сотрудников полиции. Имелась и занятная деталь, упомянутая специально для Охотина: во всю стену склада с динамитом было нарисовано красками персиковое дерево, разрывающее корнями огромную, судя по уровню облаков, гору во льдах. Ветви дерева тянулись до небес, где сидели уже знакомые желтолицые боги... Позже Глеб запросил помощи владивостокских коллег. С немалым удовольствием Глеб получил телеграмму, что его владивостокский коллега заставил Бринера признаться в том, что его сын был в самом деле похищен, и он сам, под угрозой казни сына, вынужден был срочно продать концессии. Юлий Иванович слишком боялся за своих детей, чтобы рискнуть вмешать в это дело полицию. «Главарь Соболинки неплохо понимает по-русски...» В те дни в Харбине Глеб пытался соединить разрозненные факты воедино и получалась странная картина: «Бринера заставили продать участок, так как он недостаточно «раздражал» японских лесорубов в Корее. Мадритов с Линчи делали это достаточно успешно, следовательно, никто их не трогал. Отсюда вытекает, что кому-то на руку развязывание конфликта России с Японией. Участие японских агентов в подливании масла в огонь не так уж необъяснимо. Есть и внутри Японии круги, которым война не угодна, а кому-то очень даже выгодна, как и в России. Был там ещё белый, который не говорил по-русски. Наверняка англичанин. Они всегда рады затеять пакость против России и поддерживают Японию. Важно, в данном случае: кому она на руку в России? Государю? Конечно нет, Он всегда предпочитает мир, хотя и пошёл на экспансию на Дальнем Востоке, но лишь сугубо мирным путём. Кому-то ещё в петербургских верхах? Вряд ли, поскольку их там интересует, напротив, мирное экономическое покорение Кореи и Маньчжурии. Если не брать придворных авантюристов вроде Абазы Младшего. Россия не готова для войны, как уверяет отец, и не хочет её. Если во времена последней Турецкой часть генералитета ещё рвалась сразиться с британским львом, то с тех пор уже таких и не осталось, как уверяет отец. Кому же в Империи она выгодна? Оголтелым террористам! Вот кому! Эти невротики готовы на всё, лишь бы самодержавие рухнуло и власть перепала им. Хорошо, допустим, и тот самый Персик один из террористов, но почему же ему понадобилось отправлять динамит в больших количествах за рубеж, вместо того, чтобы делать подкопы в Царском Селе? Может он хотел помочь Японии для развязывания войны, подбросить взрывчатки? Не убедительно, японцам уже помогают англичане, которые имеют гораздо более мощные военные заводы. Да и не было предписание захода этого судна в Токио, а лишь в Сингапур и Владивосток. Неувязка...» Теперь Глеб понимал, что подобным образом он мог бы рассуждать, преспокойно сидя в поезде и, что главной его ошибкой было оставаться в Харбине, не учитывая длины лап того же Линчи. Ночью неизвестные ворвались в гостиницу Глеба, убили охранника внизу, вышибли дверь в номере и прижали, едва пробудившегося Охотина, головой к краю кровати. Один из напавших в маске, самый дюжий, держал руки Глеба за спиной, другой прижал лезвие ножа к горлу, а третий мучительно медленно отрезал уши Глеба одно за другим. Если бы не нож ко глотке, могучие ручищи Охотина Второго оказалось бы не так просто удержать. Совершив хирургическую операцию, человек в маске начал калить что-то над пламенем свечи и, когда от странного предмета, зажатого в щипцах, донёсся запах горелого дерева, прижал этот предмет ко лбу Глеба. Смердело палёным мясом. Потом его ударили по голове чем-то увесистым, и дальше Глеб помнил лишь то, что нашёл себя в кавэжэдэской больнице Харбина. Долго его мучили головные боли, и сознание временами отключалось. Постепенно травма черепа перестала давать о себе знать и молодой организм выкарабкался из критического состояния. Вспоминал, как врач рассказывал, что этой осенью пять сотен хунхузов разграбили город Кайчи в Маньчжурии, похитили все запасы серебра, всех лошадей и взяли в заложники десятки купцов. Спустя некоторое время к воротам городка Бодунэ  подъехали двое кавказцев, представившимися подданными России и попросили впустить их. Как только ворота были открыты, около семи сотен краснобородых, залегших рядом в гаоляне , ворвались в город. Охранникам КВЖД пришлось долго штурмовали стены Бодунэ с пушками! А ещё убивала пустота на том месте, где должны быть уши. Врач рассказал, что уши его были продеты на нить и подвешены на шее у их владельца, а на лбу долго оставался след от раскалённой косточки персикового дерева, которой его пытали. С тех пор, всё уже зажило, а головные боли, вроде бы совсем перестали одолевать, но Глебу казалось очень унизительным полное отсутствие ушей «словно я из секты безухих! Недаром Пьер Безухов был излюбленным героем Бори, но не моим. Я должен найти этих поддонков и наказать. Теперь уже и лично заинтересован! Не поймаешь лягушку за уши». Выбритые докторами волосы росли, как на зло, очень медленно.

Дальше - хуже. Никаких знаков присутствия Персикового Божка. Когда, в конце зимы, Глеб вернулся в Москву, Лебедев порадовал его новостями из столицы о том, что в лаборатории подпольного завода были найдены очень занятные чертежи с надписями знакомою уже рукой Персика- Джагернаута. Почерки был сопоставлены специалистами. Целая серия чертежей, схем и рисунков находилась рядом картами, отпечатанными в Британской Индии. После анализа всего этого материала стало ясным, что некто намеревается взорвать высочайшую вершину мира, вычисленную недавно британскими топографами в Гималаях – пик Эверест. На картах Гималаев имеются пометки возможного маршрута экспедиции к подножию горы, на отдельных бумагах – скрупулёзные расчёты количества необходимых мулов и погонщиков для груза, числа рабочих для пробивания подкопа во чрево горы и прочие инженерные выкладки. На других бумагах – чертежи этих сооружений. Масштабный проект был разработан с достойным техническим обеспечением во всех деталях. Оставалось загрузить динамит и доставить его через весь Индокитай, охраняемый англичанами, кстати, много меньше Индостана, к подножию пика. Кроме того, среди бумаг и карт был найден известный определённым ведомствам катехизис Нечаева  и отдельные адреса, по которым останавливались революционеры. Возникал вопрос: для чего всё это было нужно, и с какой целью была произведена такая титаническая работа по сбору труднодоступных карт и так далее. Петербургская полиция поспешила запросить по дипломатическим каналам в Лондоне, а потом и в Калькутте, кто обращался за подобными секретными новейшими картами к военным топографам Британской империи? Спустя ещё несколько мучительных месяцев, за которые не произошло ничего, хоть сколько-нибудь бы напомнившее о существовании на этом свете Джагернаута, пришёл ответ из Лондона, что сведениями утечки подобной картографической информации они не обладают. Но карты были произведены в секретной военной типографии и не являлись копией. «Скверно следят за порядком их военные ведомства...» Ещё Стефанов передал Охотину, что в Риге были обнаружены двое убитых, а затем и двое в Вильно, судя по всему – известные «варшавские воры». Глеб получил письмо от своего столичного знакомца, профессора Иркентьева, который сообщал о выходке с разбросанными персиковыми косточками по салону госпожи Третнёвой после посещения его незнакомцем, представившимся другом одного из постоянных гостей салона, что не подтвердилось. В конце имелась приписка профессора: «Никого даже не отравил, но всласть покуражился. Говорят, что персики те были очень вкусны. Увы, я был не в настроении посетить салон в тот день».

За это время Лебедев, Стефанов и Охотин родили рабочую версию всего странного «персикового дела»: «Некое лицо, именуемое себя Джагернаут, или Джахангир, а возможно, на самом деле Владимир, инженер по образованию (чертежи и расчёты выполнены профессионально), технократ в душе, посвящавший много времени ботанике, химии (изучает составы ядов) и на досуге востоковедению, становится маньяком. Он мечтает о власти над миром, или, для начала, хотя бы над Россией. Для того, чтобы достичь такой власти, ему понадобились другие люди, которых он мог бы в дальнейшем устранить. Он мог бы опереться на террористов и выходит на них (ещё и Нечаева почитывает). Он грабит, как минимум, два банка и очень удачно. Очень вероятно, что он поручает каким-то подонкам убрать варшавских воров, с которыми не захотел делиться. Возможно ещё и вкладывает деньги в некоторое дело и становится весьма состоятельным, стараясь не афишировать этого. Тщеславие побуждает его использовать некий символ, чтобы запугивать и сбивать с толку полицию и он выбирает хитроумную путаную символику, связанную с восточными религиями. Но цель его не богатство, а безграничная власть. Он сам, или с помощью террористов решает вложить деньги в производство взрывчатки и создаёт мощный подпольный завод с новейшим оснащением (до сих пор не смогли выйти на следы заказчика определённых химических компонентов, нитроглицерина с ватой и тому подобного, а также станков). Параллельно он, изучая растительные яды, убивает викария, потом и семью судьи. При этом, заметно его болезненное стремление к садизму. В целях обогащения, или из побуждений коллекционера, он прихватывает самую ценную картину в доме судьи, а широты образования для выявления её ценности ему хватает. Не исключено, что у преступника болезненное восприятие женщин, и он ходил к проститутке, а потом и убил её с излишней жестокостью. Возможно, что он имел ребёнка от той самой женщины и заставил её подкинуть дитя, или подкинул сам, усыпив сильным средством, и истерзал его из садизма. Желая собрать побольше сведений о проникновении ко Двору и влиянии на него, явился тогда в салон Третнёвой. Как показал опрос хозяйки салона, он интересовался возможностями влияния на Царскую семью. Ещё Третнёва отметила, что незваный гость убеждённый вегетарианец. По поводу Дальнего Востока – сложнее. Вероятно, что в террористических верхах его используют как денежный мешок, но и поручают какие-то свои дела, он понимает, что может быть убит этими людьми в случае отказа и помогает им во всём. По поводу продажи концессий Бринером, после запугивания того убийством сына, получается, что маньяк собирался вложить свои средства в корейские концессии и делать там всё по указке террористов, которым выгодно нагнетание напряжённости между Россией и Японией. Покуда деятельность Мадритова с Линчи вполне устраивала террористические организации, возможно и международные, отдавать концессии маньяку и не требовалось. Потом они вновь вмешались, чтобы усилить недовольство японских властей незаконными действиями России. Попутно, будучи в Корее, маньяк захотел вновь возвеличить себя, а заодно и запугать российские власти. Он пытается наладить выпуск денег с персиковой косточкой и приказывает своим людям послать косточки в Имперскую канцелярию и тому подобное. Он сам, или его человек, протаскивает самодельную пушку в сыскное отделение Петербурга. Маньяка одолевает навязчивая идея взнести на воздух высочайшую вершину мира, чем он бы доказал своё беспредельное могущество. Возможно, чтобы доказать технический прогресс Хомо Сапиенс в своём лице. Но его сотрудникам террористам подобная непрактичная мысль вовсе не по душе и они не могут быть довольными огромными затратами на подобные глупости. Возможен конфликт. Именно поэтому долгое время полное затишье, а тут ещё и захват подпольной фабрики – огромный удар по финансам. Всё выходило весьма логично, да только нет ни малейших шансов ухватить преступника за хвост. «Каков подлец! Но ещё Гейне сказал: «Когда порок грандиозен он меньше возмущает».

Единственными новостями для Глеба в те дни стало известие о том, что не так давно Линчи схватила китайкая полиция и казнила обезглавливанием с повешением головы за косу на столбе. Имелись и политические новости на Дальнем Востоке: Приамурское генерал-губернаторство и Квантунская область, то есть сам Порт-Артур, объединились под наместничеством адмирала Алексеева, принадлежащего к «безобразовцам». Это с новой силой раздражает Японию, почти утратившую былое влияние в Корее. В учреждённом Высочайшим указом Особом комитете по делам Дальнего Востока заправилой становится другой «безобразовец» - статс-секретарь Абаза, получивший уже чин контр-адмирала. Становится очевидным, что мы на грани войны с японцами. К сожалению, при Дворе господствует презрительное отношение к японцам, и слышны лишь самоуверенные речи Военного Министра Куропаткина, который постоянно твердит одно: «Разве они посмеют, ведь у них ничего нет, и они просто задирают нас, предполагая, что все им поверят и испугаются». Недавно правительство России «активизировало освоение концессий, в частности введя туда от трёхсот до шестисот солдат, переодетых в гражданскую одежду. В задачи солдат, помимо рубки леса, входило строительство военных дорог». Тут Глеб не удержался: «Так это же, просто подарок для тех, кому не терпится, чтобы война с японцами началась как можно скорее! Будет к чему придраться, чтобы оправдать всё, что угодно!» А дальше следовало: «К счастью, мудрый новый министр финансов Владимир Коковцов не позволил расходовать деньги казны на дальневосточную экспансию, несмотря на то, что его упрашивал об этом старый товарищ по лицею Вонлярлярский. Одним из активных инвесторов русской концессионной деятельности на реке Ялу становится хабаровский китаец, русский подданный Тифонтай . В Брюсселе и Лондоне Российская Социал-демократическая Партия провела II съезд, на котором она раскалывается на большевиков во главе с Лениным и меньшевиков во главе с Плехановым и Мартовым». На этом обзор заканчивался, но оставлял повод для невесёлых размышлений.

10. Охотины и Ртищевы

«В одну телегу впрячь невозможно коня и трепетную лань»
А. Пушкин

Настасья Николаевна Охотина-Ртищева сидела за письменным столом, склоняясь над страницами «Общего гербовника дворянских родов Российской империи», в котором уже который раз обнаруживала повествование об Аслане Челеби-Мурзе, принявшего в четырнадцатом веке православие и получившего имя Прокопий. Сын же его, Лев Прокопиевич, по прозвищу Широкий Рот, или Лев-Ртище, становится родоначальником Ртищевых. Настасья вновь подходит к зеркалу на стене и рассматривает свой нежно очертанный небольшой рот, вздыхает и садится за бумаги. С семнадцатого века славный род Ртищевых сражается с поляками, крымскими татарами и литовцами, жалованы государевыми постельничьими, окольничьими и наконец – детьми боярскими. Дед Настасьи, генерал-майор, покрывает род славой на Кавказе и во время Крымской кампании. Отец героически погибает в Геок-Текинской экспедиции Скобелева вскоре после успешно завершённой Балканской войны. ПапА она не помнила вовсе... Когда Борис бесшумно подошёл сзади и охватил её слегка за плечи, Настасья вздрогнула.
- Вот ты опять меня пугаешь.
- А ты вновь занимаешься всей этой галиматьёй. Хочешь найти там что-то новое?
- И что в этом предосудительного? Что тебя так раздражает?
- Люди в наше время предпочитают заниматься делом.
- Подскажи тогда более определённо своей глупенькой жёнушке: что же является делом? Что вздором ты мне уже растолковал.
- Ладно, мы ещё поговорим об этом, а пока что я умираю от голода. День выдался, как обычно, тяжёлым.
- И как обычно ты будешь наедаться на ночь и полнеть пуще прежнего.
- Это моё личное дело, дорогая.
- Мне так не кажется.
- Ну, если тебе будет стыдно идти со мною под руку по городу...
- Мы уже давно никуда не ходим вместе, тем более под руку. И ты думаешь, что мне должна быть по сердцу вся твоя политика после этого?
- Моя политика сделает весь народ счастливым. Нужно лишь время.
- Время работает на народ, допускаю. Но оно разрушает наши с тобой отношения, тебе не кажется? Ты думаешь всё так просто?
- Время разрушает и скалы, не только человеческие отношения. Ну вот, ты уже испортила моё настроение, тогда как все конституционалисты почти уж предвкушают победу.
- И тебе кажется странным, что я начинаю тихо ненавидеть твой Союз земцев-конституционалистов? – изящные чёрные брови её ломано взлетают вверх.
- Ну, брось. Опять ты за своё. У меня болит голова, и желудок требует своего. Довольно.
- Прекрасно, Евдокия давно тебя поджидает с пирогом, ну а я уже поела.
    Настасья продолжает возиться с бумагами, а муж раздражённо шагает в гостиную. Служанка, поджидавшая любимого барина со свежайшими рыбным и капустным пирогами, бросается греть чай. Прибор с маринованными грибами уже на столе.
- Вот, Борис Гордеич, с пылу-жару, - подавая два куска от каждого пирога.
- Афдотья, а Вы хоть отдохнули нынче? Книжку в кресле почитали? – поинтересовался Борис, пристально разглядывая это юное пышнотелое очень светлых пастельных тонов создание.
- Время-то маловато было, Борис Гордеич, всё хлопоты заедают: и постирать успеть надобно и полы вымыть.
- А Вы хотели бы бросить всё это и начать учиться дальше? Ведь только читать и писать уметь - маловато немного, а? Не думаете?
- А нам что ученье? Простому-то люду? Что толку от него выйдет? Ну выучу науки, а дальше? Тем паче, вот, девушке? И замуж-то брать не захотят слишком учёную. Спужаются, что заучит.
- Но это же интересно, много знать. Иль я не прав? Недопонимаю что-то?
- Интересно-то оно интересно, но не стану же я учёной, не стану студентов в университете учить?
- Почему же нет? Если упорно учиться – всё можно. Вон, Михайло Ломоносов... Был бы я побогаче, отпустил бы я Вас, Дуня, учиться, оплатил бы всё. Надо, вот, денег раздобыть.
- Да что Вы, Борис Гордеич, право и впрямь во краску меня, бедную, вгоняете! За что мне честь таковая.
- Все имеют право на учёбу. Право это дано свыше. Но учиться должны достойные, кто хочет и любит науки! Вот в чём загвоздка.
- Да, делу – время, а потехе – час, Борис Гордеич, чай поспевает у меня, простите, - выбегает в кухню.
    Глядя на её нежное округлое личико, серые потупленные глазки, ловкие проворные руки, Боря ловил себя на всё более странных мыслях: «А чем она хуже отпрыска древнего ртищевского рода? Почему она лишена возможности продолжить учёбу и должна прислуживать бездельнице, которая уже не желает ничего делать, кроме самолюбования, да чтения декадентских писак, либо генеалогии российского дворянства? Для этого ей нужно было образование? Одень Дуню получше, научи потоньше мысль выражать, ведь ничем не уступит, да только живее будет, без лености этой породистой». Борис с отвращением полистал свежий номер «Московских ведомостей» и начал собираться ко сну.
    Ночью Настасье опять не спалось, всё одолевали невесёлые мысли. Борис мирно похрапывал – устал. Она подошла к окну и, вглядываясь в темноту разгара ночи, пыталась уловить слабый запах увядающей сирени в соседском саду. Своего сада при доходном доме быть не могло, а хотелось бы. Утром муж неожиданно заявил:
- Приснилось мне, что вот, едва к ранней обедне звонили, а проснулся я в остроге...
- Не мудрено. Доиграешься ещё со своей политикой. Тем всё и закончится.
- Какая приятная у меня жена! Как тонко чувствует она нужды народные! А жёны декабристов, как известно...
- Твои декабристы хотели лишь одного: власти. С Государем делиться ей не желали. Почитай их переписку внутри всех этих союзов спасения, общественного благоденствия, юго-западно-восточных обществ, замешанных на масонских ложах пламенеющих звёзд.
- Ты сейчас кощунствуешь, - замялся Боря, поразившись её осведомлённости: «может и не зря сидит с книгами целый день? Не дура, поди. С младых  ногтей приучена к педантичности, может чего-то и достигла. Но до сих пор не замечал...»
- Кто мне говорит о кощунстве? Тот, кто давно уж заявил, что не будет поститься, что не желает даже посещать службу?
- Что тебе-то от того? Для меня кощунство в отношении достойных людей значимее такового в адрес абстрактного божества.
- Так, не суди о кощунстве. Твои декабристы ещё не канонизированы, между прочим.
- Мне этого и не надо, а ясное дело – напротив...
- Тебе всё и всегда «напротив». Ты меня больше не любишь, - напряжённо сглотнув и стушевавшись от того, что вот-вот заплачет.
- Не будем расставаться в таком настроении, дорогая, а через полчаса мне надо выходить.
    Впопыхах проглотив заботливо приготовленный Дуней завтрак, Борис выходит в прихожую. Настасья стоит в дверях в халате с не выспавшимся видом и провожает печальными словами:
- Если тебе не нужны идеалы отцов, церковь наша. Если тебя не трогает то, что составляет часть меня, хотя бы удели побольше внимания своей карьере, вместо сомнительных политических дебатов, чтобы достичь иного уровня доходов, чтобы наши дети...
- Какие дети, дорогая, где они?
    Она не выдерживает и убегает наверх, чтобы скрыть слёзы. Он понимает, что перегнул и ранил её в самое больное место, оттёр проступивший на лбу пот. Вбегает Дуня со свеже начищенными ботинками Бориса, приговаривая:
- Ой, Борис Гордеич, припозднилась я немножко, не судите строго. Молостье  нынче на дворе, пропитала я их жиром...
    От Дуни пахнуло духовитым цветочным одеколоном и свежестью девичьего тела под тонким ситцем – «ух!»
    «Такая деваха и родит справно, не то, что «утончённо устроенная», - подумалось уже в пути. Весь день и работалось не так, а вечером, впервые в жизни, Настасья закатила настоящую истерику с битьём вазы. Пришлось успокаивать, осыпать поцелуями, говорить о высоких чувствах, которых давно и след простыл.
- Ты вчера всякий вздор говорила, дорогая. Смотри, не помышляй о глупостях без меня. «Мысль о самоубийстве – сильно утешающее средство: с ней благополучно переживаются иные мрачные ночи». Кажется Ницше сказал. Но, всё равно, лучше не надо о таком даже и думать, - говорил Борис уже утром, спеша на службу.
- Вот ещё, вздор какой! Да разве ты достоин того, чтобы я себя отправила на тот свет от причинённых тобою обид? И не подумаю. Мещанский король Луи-Филипп не зря получил от Николая обращение «любезный друг» ...
    Борис промолчал, но затаил обиду на желчные слова жены: «Утешал её, мерзавку, до поздней ночи, не выспался, змею пригревая, а в результате такое получил! Ну и дурак. Сам и виноват в том! Распустил! Ещё, змея, намекает на моё мещанское, по-сравнению с ней, происхождение! Да мои предки служили не менее славно Отчизне, чем Ртищевы! Выбирай жену не в хороводе, а в огороде, говаривала мать». В тот день работалось как никогда продуктивно, наверное от злости, а на вечернем заседании земцев красноречие и гражданское мужество Охотина Первого не знало предела. Когда Борис вернулся домой, к его несказанному удивлению, оказалось, что жена срочно уехала в Петербург, как передала Евдокии – к кузену Кириллу. В комнате Настасьи он нашёл на видном месте запечатанное письмо. Чтение его оказалось очень болезненным занятием даже для достаточно циничного Бориса. «Уезжаю в расстроенных чувствах, не понимая более, что хочу от жизни. Смена обстановки может ещё спасти меня. Не могу более сидеть безвылазно в этих стенах. Одно мне стало ясно, что я тебе не нужна. Родить я не могу – к чему я тебе такая? Мои пристрастия тебе глубоко чужды, как и твои мне. Мы не понимаем друг друга – к чему продолжать совместное существование? Такое состояние длится не один год и становится невыносимым. Не знаю, что будет с нашими отношениями дальше. По-моему их нет смысла продолжать. Прости и не осуди, Н.». строчки поплыли перед глазами Охотина. Почему-то вспомнилось, едва сразу же не расплакавшемуся от горечи утраты Боре, как в детстве он с братьями и сёстрами пел перед дверью соседей и родственников в дни перед Рождеством и получал традиционные угощение, или монетки. А после рождественского колядования шло новогоднее овсеньканье с теми же сладостями от соседей и родни. Вспомнилось сладкое сочиво в Сочельник и святочное гадание с сестричками, великолепие рождественской ёлки, с любовью наряжаемой каждым членом семьи на свой лад. Настасья, почему-то, совсем не вспоминалась. Даже лучшие первые годы, когда он не мог не нарадоваться красотою её. Невыносимо грустно стало от всех подкативших к горлу детских воспоминаний и хотелось плакать. Горько, по-детски, зарывшись в подушку, горше, чем от ухода жены. Но, почему-то становилось особенно тоскливо на душе и даже страшно от этой неуловимой связи между его светлым детством и Настасьей. «Может быть от того, что мне необходимо теперь отречься от всего этого во имя светлого будущего? От того, что всё моё прошлое есть ошибка и детей надо растить совершенно иначе, чем делали это мои родители? А ведь они всё ещё портят Алёшу и Антошу!» Пришло в голову и то, как воспитывают ныне некоторые иные. Недавно он слышал рассказ наиболее радикального приятеля по Союзу, который уже состоит в новой партии, как жена его, правильно воспитывает маленького отпрыска, спросившего, при виде тюрьмы: «А что там?» Мать пояснила, что «Россией правит злой царь-кровосос, а с ним борются за право выживания хорошие честные люди. Царь хватает их и бросает в тёмные сырые подземелья. Несчастные добрые люди мучаются там годами, пока их не освободим мы» и так далее, в том же духе. Охотин чувствовал нутром, что коллега перегибает, вместе со своей женой, но никак не мог окончательно признать, что так тоже нельзя. Соглашался с тем, что необходимо в корне менять воспитание детей. «Настасья – тот же ребёнок, а глупые амбиции не позволяют ей встать на верный путь под моим влиянием. В этом главная трещина между нами. А ведь могла бы и послушать ведь я на тринадцать лет постарше этой пигалицы. Да и умом пошире. Но только, увы, жена не сапог, так просто с ноги не скинешь...»

Через день Настасья сидела в доме своей петербургской тёти, где встретила, спустя несколько лет разлуки, своего двоюродного братца Кирилла, с которым они некогда играли вместе. Кузен был на два года младше, но некогда они очень дружили. Трудно было узнать того резвого мальчика в высоком строгом юноше с несколько надменным выражением лица в щегольском кавалерийском мундире. Нет, былых отношений с ним уже никогда не может быть и это ещё раз больно укололо её сердце, а всё ещё красные от слёз в поезде глаза, вновь увлажняются и ничего она поделать с собой не может. Тётушка уже, конечно, понимает, что что-то случилось, но не позволяет себе столь прямолинейно вмешиваться в жизнь взрослой племянницы. Тётя всё также строго смотрит, поднося свой, усыпанный мелкими камешками драгоценный лорнет к глазам, а затем дарит тёплую улыбку. Эта по сей день удивительной красоты дама не изменилась ни капли, а лишь слегка «подсохла». Племянница с тётей расспрашивают Кирилла об Аркадии Охотине и тот, почему-то, отвечает очень смущённо и нечленораздельно. Очевидно, что и их отношения не сложились. «Почему так? Или Ртищевы не уживаются в принципе с Охотиными?» - эта мысль не даёт Настасье покоя. На следующий вечер к ним пришёл в гости Сергей Охотин, приглашённый тётей помимо воли Настасьи, поскольку он находился в столице. Брат мужа был ей даже приятен, но встречаться с ним, тем более теперь, не было не малейшего желания. Он был много мягче и душевнее мужа, обожал поэзию и литературу в целом, с ним можно было всегда найти тему для состоятельного разговора. «С ним бы не вышло такого разлада», - подумалось невольно и слёзы вновь подступили к горлу. Они сидели долго за ликёрами и кофе. Сергей подавлял всех своими познаниями в литературе и искусствах, да так, что гордый Кирилл, поначалу слушавший со вниманием, совершенно стушевался и тихо покинул сборище. Говорил Охотин много и увлекательно и о религиозной философии Владимира Соловьёва, ставшей основой символизма, и о теософии Блаватской и индуизме с буддизмом, тут же проводил параллели с Ницше и Шопенгауэром. Одобрял волнующую своей новизной поэзию Брюсова, идеи Мережковского, восторгался музыкой Метнера и Шумана. В его речах проскальзывала постоянная критика декадентов, хотя и не злая, но это никак не могло нравиться Настасье, увлечённой их открытиями. Охотин, впрочем, так расхвалил Мережковского с Брюсовым, что сгладил своё общее неприятие декаданса. Незаметно тётя оставила их одних, возможно с умыслом, чтоб дать племяннице отвлечься от тяжких мыслей. Сергей всё чаще припадал к рюмке и скоро, явно утратив над собой контроль, воскликнул:
- Право, в таком уголке, глядя на Вас, я б исписывал горы бумаг романтическими сонетами, как говорится - хоть «лёжа и пусть даже левой ногой»! И ни единого среди них с душком декаданса! Лишь возвышенно и платонически. В наше время так не пишут: «Ланиты Ваши бесподобны...»
- Довольно, Серёжа, уже поздно и мне пора спать, - вздохнула Ртищева, а про себя добавила: «Хватит уж с меня «фиолетовых рук на эмалевой стене» Брюсова и охотинских красавчиков, да ещё и таких рыхлых. Скоро он совсем толстым станет, как бы пригож на лицо не был — фи... Что за глупости в голову лезут?»

В тот роковой летний вечер Борис пришёл домой позже обычного и навеселе после обильных возлияний по поводу радужных планов Союза, а также приглашения его вступить в ряды Вольных каменщиков самим Василием Маклаковым. С настроением, что лишь это жизнь и глупые жёны не смеют её портить, он уселся за стол, чтобы утолить голод после долгого сумбурного дня. Дуня, как и прежде, суетится вокруг, подавая блюда. Домашнее тепло вновь вызывает повторную волну действия красного вина.
- Дуняша, а Вы замуж, случаем не собираетесь?
- Да что Вы, Борис Гордеич...
- Так, вроде уж пора. Даже и не помышляете? Хотите денег накопить, или как? Планы на будущее же есть у Вас?
- Какие планы, Борис Гордеич, возьмёт хороший человек замуж – пойду...
- А что, мало людей хороших?
- Мало, Борис Гордеич, - вдруг резко изменившись в лице, потухнув взглядом отвечает Авдотья.
- Как так, ведь живём в большом городе?
- Ахти-матушки, не говорите так больше, Борис Гордеич, ой плохо мне от таких разговоров!
- А что такого я сказал, Дуняша?
    Она спешит на кухню и через секунду до Бори доносятся всхлипывания. «Совсем сдурела бабёнка! Ещё одна мне истеричка. Хоть увольняй. Мне на службу завтра! Всё веселье изгадят!» Идёт на кухню:
- Евдокия, плакать-то рано, я ещё голоден. Уж Вы бы сначала работу свою закончили...
    Но становится очевидным, что едкие слова лишь подливают масла и вызывают целый поток слёз. Кровь с вином бросается в голову Бориса, и он прижимает её к стене, пристально вглядываясь в заплаканные глаза:
- Ну что случилось? Отвечай уж теперь, раз так, нечего душу тянуть!
- Ох, Борис Гордеич, худо мне на белом свете!
- Отвечай прямо, что случилось. Теперь уж не томи. Сама напросилась на прямой вопрос.
- Был у меня парень, Борис Гордеич, да бросил...у-у-у!
- Прекрати выть, расскажи по порядку. Может парня того и призовём к порядку силой закона. Выкладывай начистоту.
- Ох, Борис Гордеич, охмурил он меня года четыре назад, как раз перед тем, как к Вам взята была, охмурил, ирод, да бросил...у-у-у! Красив он был почти как... почти как Вы...
- Всё уж выкладывай, давай! – ещё теснее прижимает к стене и ощущает нежное трепещущее пышное тело под тончайшим ситцем.
- Родила я от него, а у родителей моих ни гроша и подкинула я моё дитятко...у-у-у!
- Так, давай найдём парня и заставим позаботиться о тебе. Ведь это подло!
- Ой, Борис Гордеич, вором он оказался, в Марьину рощу сманил меня ! Не найти его никому боле, их воров там тьма! С той поры никому боле не нужна я порченная...у-у-у!
    Целый всплеск эмоций к этой обездоленной женщине вырывается из глубин души Охотина, он обнимает её всё крепче и она уже рыдает на плече его. Объятия переходят в уколы её губ и щек щетиной, поцелуи, а затем и в обоюдные жадные ласки, затянувшиеся до полуночи. Лишь в её кровати Охотин немного опомнился и заявил:
- Я тебя не брошу так просто, Дуняша. Слово Охотина.
Лицо её на мгновенье озаряется светом и тут же преображается в новую волну рыданий.
- Ну уж, это лишнее! Брось сейчас же, или мне придётся очень горько пожалеть о произошедшем на кухне.
- Борис Гордеич, да зачем же я Вам такая, я же никому не нужна, даже простому человеку.
- Ты красива, не глупа и нужна очень даже многим. Не говори глупости! Все предрассудки!
- Нет, Борис Гордеич, как бы я Вас не полюбила сильно, Вы мне не ровня и не выйдет добра. Никакая вещба  не поможет.
- Не то всё говоришь. Будущее народа светло и прекрасно, надо только изменить систему правления и всё станет на свои места. И тебе будет место в жизни и светлая дорога. Учиться пойдёшь, ровней любому станешь.
- Ой, нет, ой нет.
- Не разочаровывай меня, слышишь! Не выставляй себя тёмной дурой в моих глазах!
- Такова есть, Борис Гордеич, что поделать...
- Не смей так говорить! Скажи всё слово в слово: «Я, Евдокия Селивановна, буду упорно учиться, чтобы стать не менее образованной, чем Борис Охотин. Я давно мечтаю об учёбе и более достойной жизни! Мне глубоко безразличен тот гнусный вор, всё это в прошлом! Я верю в обещания Бориса!»
    Под давлением она повторила слово в слово и даже неуверенно улыбнулась сквозь слёзы. Взгляд её серых ласково-печальных глаз преобразился мечтою. Боря посмотрел близко и пристально в эти глаза и с новым, неожиданным для самого себя рвением, ринулся на её пышногрудое тело, сорвав с него остатки одежды. Казалось, что и она в те минуты забыла обо всём. Когда, на утро, Боря нашёл себя лежащим в её кровати, в нём начали просыпаться, по началу, угрызения совести: «Вот, едва с женой расстался, не получив развода, уже во грех полез... Негоже так, господин Охотин Первый... А с другой стороны, я же человека утешил, глубоко несчастного одинокого человека! - глядя на сладко посапывавшую у него под мышкой Авдотью, - Но изводила же Настасья меня, душу каждый вечер тянула. А сама корчила всё из себя Пенелопу обиженную, да только очень уж злобливая выходила её Пенелопа. Та не такой была вовсе, а смиренной. Туда же ещё - Пенелопа . Кукла бездушная, фря! То она гордилась тем, что годами отвергала домогательства многочисленных женихов, а я, мол, невнимателен к ней и ей обидно. То она начала донимать, что меня не интересует её духовный мир. И так – бесконечно: не одно, так другое. А я, в любом случае, «нечуткий сухарь». Теперь ещё и вертопрах... А Дуня знает почём фунт лиха и так себя вести никогда не будет... Но что это она? Ты смотри какая! Успела завесить полотенцем свой красный угол! А я-то думал, что она без памяти от нахлынувших чувств, так нет, позаботилась! Я и не заметил. Ох, эти бабы! Никогда не знаешь, что у них на душе». Борис потянулся, привстал, сбросив полотенце, укрывшее строгие лики на иконах, и улёгся вновь. «Занятно: проснётся, а полотенца нет. Подглядели, чем ты тут занималась и сообщили уже, куда следует. Эх, просвещать тебя, Дунька, ещё, да просвещать. Сделаю из тебя и из нашего ребёнка человека будущего! Пигмалеон ты моя... Утешу себя тем, что «для человека выдающегося, женщина, к которой он питает страсть и та, которую он любит - два различных существа...» Не помню уж, кто такое сказал. А люблю ли я её ещё? Или уже другую? А люблю ли я уже другую? А может только себя? Нет, что за глупости! Прежде всего люблю Отчизну, народ! А дамы сердца – дело наживное. Немного опоздаю сегодня – не страшно. Банк не лопнет». Ловит себя на мысли, что уход жены, если разобраться, лишь в радость...
    Про цветы на окне в комнате Настасьи забыли все даже Авдотья. Они выглядели сиротливо, быстро повяли и начали усыхать.

11. Деловая встреча и накалившиеся страсти в салоне

«Нет величия там, где нет простоты, добра и правды»
Л.Толстой

- Утверждают, что для человеческой деятельности существует только три стимула: любознательность, стремление к славе и стремление к комфорту. Я же – счастливое исключение, поймите, для меня превыше всего научный интерес, - выразительно высказывал свою мысль оживлённый светловолосый человек более сорока лет с променадной тростью в руках.
- Господин Вишневский, - обращался к нему худой сутулый лысый человек в очках, тех же лет, - Вы исправно помогали нам и не один год. Между нами до сих пор было полное взаимопонимание, и мы даже одобрили тот факт, что Вы займётесь своим непонятным для нас проектом в Индии, и мы помогли Вам в этом тоже немало. Но теперь, партия требует от Вас полного сосредоточения на её нуждах, покуда Вы не сможете вновь позволять себе и то и другое «удовольствие». Пока у нас недостаточно средств, политическая жизнь должна стать для Вас превыше личных амбиций.
- Позвольте, но я даже не член партии! – поигрывая тростью.
    Лысый нервно периодически натягивал котелок на голову и вновь снимал, теребя его:
- Именно по причине мною здесь сказанного, Вам придётся временно забыть иные проекты и попытаться раздобыть новые средства. Ущерб нам нанесён пока ещё непоправимый. Необходимо наладить новое производство: планы огромные.
- Вы можете радоваться, что они нашли все мои чертежи и думают, что вся взрывчатка предназначалась для невинной горушки, а ничего о готовящемся в столице обнаружено не было. Их версия очевидна: маньяк с манией величия мечтает укоротить высочайшую точку земного шара, сделать её доступной. Благодаря мне, опять же, вы все в тени.
- Владимир Вадимович, - сиплым голосом заговорил ширококостный и, при этом сухой жилистый человек со шрамом на обветренном грубом лице пролетария, - Вашими устами да мёд пить. Но, не всё так гладко и в Охранке  сидят не такие уж идиоты.
- Давайте раскроем карты без всяких обиняков, сделаем всё предельно ясным: что хочет от меня, человека с уже довольно скромными сбережениями, партия?
- От Вас лишь самого малого: денег и только денег, а вот своих людей она посылает на заклание. Да, риск чудовищен! Эти святые люди идут на него во имя светлого будущего всего человечества! – из под котелка были сделаны страшные глаза.
- Так, думал даже написать самому Государю: Всепресветлейший, Высокомилостивейший, Вседержавнейший, Боголюбивейший Благодетель наш и проч и проч, прошу, мол, помочь и милостивейше выдать от казны определённую сумму на замечательный проект по усечению горы, во славу технического могущества нашего Отечества и тэ-дэ и тэ-пэ. Выгорело бы, так всё бы своё и отдал на благое дело партии. Да, только была такая мысль до раскрытия завода со складом, а теперь они всё знают про чертежи...
- Что говорить, любезный сударь о том, что было до того...
- Я постараюсь, господа, добыть средств уже известным проверенным путём... Но только всё сложнее это становится. Мне кажется, что вы забываете, что я сделал для вашего «ордена» помимо финансовой помощи, что я общался, будучи за рубежом, с самим Парвусом и обсуждал возможности смены власти в некоей империи. Мы с ним лили и продолжаем лить воду на вашу мельницу, господа. Вы, полагаю, знаете, КТО такой Александр Парвус ?
- Не думайте, что Вы единственный в этом мире, кто знаком с великим одесситом господином Гельфандом. Но, ближе к делу: у Вас ещё имеется достаточно средств, я уверен в этом. Вы просто не желаете выручить партию в трудный момент.
- Да, что Вы, я бы почёл за счастье, но уж почти никаких сбережений не осталось. Полагаю, что мне виднее, сударь.
- И не платите нам финикийской монетой , господин Вишневский! Подумайте о своём будущем. Я лично могу простить Вам многое, но партия не прощает обмана! Суд партии – Божий суд. Вы под наблюдением, Владимир Вадимович. Имейте это в виду и не совершайте необдуманные поступки. Настоятельно Вам советую. Будет весьма печально, если ненароком что-то случится с таким умным человеком. Всякое может быть. Был человек – нет человека. Ни родни, ни друзей у Вас нет и погоревать некому. Обидно и досадно.
    «Насчёт родни это он маху дал, но верно, что порешат за милу душу и не поморщатся. Надо хорошо подумать: ведь денег почти не осталось на самом деле», - стучало в мозгу почтенного гражданина Владимира Вишневского, зажавшего пальцами в глубоком кармане персиковую косточку и поспешно удалявшегося от места встречи вдоль по Литейному под тусклым светом керосиновых фонарей. В какой-то момент он так сильно сжал косточку, что неосторожно оцарапал её остриём свой палец: «Ой не к добру, не к добру и это».

Когда Сергею Охотину, задержавшемуся в столице, пришло очередное приглашение на вечер в салоне госпожи Третнёвой, он поинтересовался, а нельзя ли прихватить своего брата и двух родственников-Ртищевых, поскольку знал, что в этот день в Училище праздник и Аркадий с Кириллом будут свободны. Получив положительный ответ, он поспешил оповестить брата с однокашником и невестку. Все охотно согласились исключительно из любопытства. Энтузиазм самого Сергея уже заметно поостыл и лишь его тяга к работникам пера, в надежде встретить там самих патриархов русского символизма - Мережковского с Гиппиус, подогревала его заинтересованность. Охотин не ведал о недружелюбии между некоторыми салонами столицы. Его продолжал мучить вопрос: есть ли и ему место среди этой пишущей публики, или же он никуда не годен? «Почему я пытаюсь противопоставить себя декадентам, но получается всё равно в их духе? В воздухе зависла отрава декаданса, и мы все ею пропитались? Мистично? Но иного объяснения я не нахожу! Декаденты меня раздражают своеобразным цинизмом, но и пленяют своим отрицанием буквально всего и очаровывают новизной. Но, они лишь бьют себя в грудь, что они полностью игнорируют политику. На самом деле, они ничуть не меньше подвержены политическим страстям, чем все прочие. Условия игры... Что делать? Я даже заглядываюсь на такое яркое олицетворение декадентов, как та зеленоокая бестия – к чему? Она не для меня. С ней счастья никому и никогда не будет. Да и не моего полёта пташка — семя юсуповское, княжеское. Разорваться? Как я завидую таким цельным людям, как отец, Аркадий и Дмитрий! Пожалуй и Глеб, хоть и не совсем одобряю его поле деятельности для брата моего. Да та же Евпраксия... Но, она ещё не окончательно выбрала направление в живописи. Пожалуй и Антоша? Они видят цель и уверенно к ней двигаются. Я же её не вижу, вот в чём беда! Видимо я и есть декадент помимо своей воли? Раз я не вижу явной благородной цели и политичности в искусстве, а вдохновляюсь лишь неосознанными эмоциями красоты и любви, выходит, что я к ним ближе?»

Казалось, что в тот вечер у госпожи Третнёвой собралось на редкость много народу. Гости всё прибывали. Охотины с Ртищевыми приехали первыми, не усвоив ещё столичного бон-тона, дабы легко и непринуждённо опоздать. Ольга Сергеевна их подготовила к возможности едких вопросов и комментариев со стороны некоторых гостей и просила не обижаться на подобные пустяки, мол - принято так. Сергей вспомнил отзывы Глеба обо всём этом обществе и призывом брату реагировать также, мол: не заслуживают они большего. Тучный господин в черепаховом пенсне уже расположился сыграть в карты с профессором Иркентьевым и бородачом с купеческим обликом, а молодежь слушала декламацию стихотворений Мережковского и Брюсова в исполнении Аглаи в другом конце гостиной. Известные политики пока что задерживались. Вошедший отец Виссарион, примкнул к кучке молодёжи. Ему и было не больше тридцати пяти, по возрасту он находился между черепаховым пенсне и студентами, а ближе даже к последним.
- Как Вы смотрите, отец Виссарион, на тот факт, что в нынешней России буквально плодятся религиозные секты со времён Алексадра Миротворца? Как относится к этому Православная церковь? – встретил священника вопросом Сергей Маковский, поигрывая тростью и поблёскивая моноклем.
- Душе русской свойственна мучительная и самоиспепеляющая потребность услышать Бога в глубинах её совести, - собрался с мыслями Виссарион после некоторой паузы, - Явление это весьма русское. Русский человек, пусть и мало верующий, «духовной жаждою томим».
- В то же время, наш богоискатель ищет не традиционной веры, а своей, рвущейся из оков нашей Церкви, не так ли? Отсюда, наверное, и столь всеобъемлющая любовь простонародья к религиозному мудрствованию. Культурное богоискательство нашей интеллигенции имеет те же корни, что и простонародное. Вы со мною согласны? – Маковский был в тот день в ударе и желал непременно «копнуть» поглубже, «кольнуть» поострее.
- А вы посмотрите на пример Александра Добролюбова  – выходца из вашей же среды, - спокойно и уверенно произнёс отец Виссарион, - Резко разочаровавшись в пустой декадентской жизни, он уходит искать Бога. Лет шесть назад Александр Добролюбов отрекается от своего «декадентского чревовещательства» и становится религиозным мыслителем. Он «опрощается» по Толстому, «уходит в народ, взыскуя Нового Града». Уж пол Руси исходил с котомкой за плечами, проповедуя любовь к ближнему, благословляя всяку тварь земную и всё Божье творение. Его новые стихи звучат уже на народный страннический лад от акафиста, да псалма, да песни народной. Ничего декадентского в них не осталось. Как частный пример такое богоискательства могу даже одобрить.
- А Вам и маслом по сердцу. Лишь бы нанести удар по декадансу. Наши декаденты, вскормленные парнасским эстетством Запада и его «Проклятыми поэтами », легко могут удалиться из кумирен красоты, чтобы молиться по «Книге невидимой», – продолжил Маковский с затаённо-озорным взглядом, - Но это ещё не свидетельство победы официальной Церкви: ведь тот же Добролюбов - сектант. Вы знаете об этом, или наивно видите его православным? Если так, то понятно Ваше желание защитить его.
- Вы, наверное, не ведаете, что Ваш «богоискатель», побывав трудником на Соловках, не найдя своим путём монашество, произвёл подлинный погром своих икон за что был арестован? Уж не одобряете ли Вы иконоборчество, отец Виссарион? – вставил Николай Врангель с глумливо-глуповатым выражением лица.
- Этот человек достоин лучшей оценки именно потому, что он порвал навсегда с подобной столичной жизнью, раздал своё имущество и стал странником. Перебесился. А то, что он потом ещё долго будет заблуждаться, так Господь простит такому правдоискателю.
- Так, он сперва толстовцем стал, а потом даже секту свою создал, - не унимается поймать священника на слове Кока, - И Вы, батюшка, можете оправдать такое?
- Это грех великий, но даже и его, думаю, простить можно. Александр в народ ушёл и хочет дойти до истины. Его непокорный нрав отвергает всякий официоз, в том числе и нашу многострадальную Церковь. Но она милостива и простит ему.
- Инфантильный чудак этот Добролюбов. Набедокурил, был арестован, а мать сумела купить для него свидетельство об умственном расстройстве и «мальчика» прощают за кощунство. Но года три назад, он вновь сбегает и продолжает чудить, вероятно уже чувствуя безнаказанность, - вставляет веское слово Сергей Охотин, а племянница хозяйки с неподдельным восторгом смотрит на него сбоку.
- Церковь наша прощает всё. Главное – желание быть Ею прощённым, - продолжает Виссарион, - Православие было во все времена терпимее католицизма, даже гуменцо при пострижении имело место лишь до семнадцатого века, тонзура же существует до сих пор .
- Да не критерии всё это: гуменцо! Смешно! - Маковский ловко сбрасывает монокль мимической мышцей вниз, и он повисает на лацкане пиджака. Встав, зажимает монокль вновь в глазнице.
- Как я понимаю, Александр не признаёт вообще ничего материального для религиозного чувства. В том числе и никаких посредников между Богом и человеком, - продолжает Кока.
- Как мне говорил недавно Брюсов, причиной большей части неприятностей Добролюбова в его странствиях по Руси проистекает от его нежелания иметь вид или хотя бы малашку . Так и совсем недавно: опять задерживался полицией, высылался по этапу в Петербург, - бросает человек средних лет с резким нервным голосом и обрюзгшим лицом из числа постоянных гостей Третнёвой.
- Слышал, что работает Добролюбов только у наиболее бедных крестьян, разорённых. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков принципиально не нанимается, - добавляет Виссарион, - За это многое можно простить. От свойственного декадентам презрения к толпе, он приходит к христианской любви и это важно. Покаяние на лицо: перед отъездом в Соловецкий монастырь он сокрушался, что не верил, что был жесток и не любил людей. Впрочем, лично с ним поговорить не довелось. Всё с чужих слов.
- Считаете ли вы, господа, Сашу Добролюбова олицетворением крайнего декадентства? – пробует найти новую и менее острую тему Ольга.
- О Александр! Слышала, что он ел человеческое мясо! Он возвысился над обыденностью! Он – великая противоположность жирному мещанину! – зелёные глаза сверкают изумрудом в золотистом обрамлении пышных волос - Аглая покоряет всех присутствующих неземным очарованием и добавляет певуче, - Уж осень на дворе, в моей душе – давно!
- Как и Ваш Кроули и проч и проч. Так, не он один «возвышался» над обывателем... – ехидно бросает Сергей Маковский, - Каннибализм искусствен. Даже более того, он изыскан как истинное «искусство для искусства» иногда очень примитивные племена им не занимаются, а гораздо более развитые – да. Он более ритуален, нежели простое пожирание от голода, или за неимением иного мяса. Такие племена достаточно развиты для бесопоклонства, что тот же столичный декадент для чёрной мессы.
- Добролюбов был готов к смерти! Самоубийство есть последний шаг по пути самоосвобождения, нарушение последнего человеческого табу! Оно - последний способ доказательства полноты вашей свободы. Иного не дано! Как бы не был велик Бальмонт , Александр пошёл дальше! Это прорыв! - глаза Аглаи начинают блуждать.
- И даже усердно умерщвлял свою плоть курением и поеданием опиума... – усмехается Маковский.
- Он презрел её, стал выше!
- Но, тем не менее, он не покончил с собой, а его последователи совершили этот необдуманный шаг. Инстинкты его оказались здоровее.
- Как, видимо и Ваши, сударь, - огрызается девица, - Но здоровостью своих инстинктов самца не кичатся в этих стенах, где дух поэзии царит!
- Уели, сударыня, снимаю шляпу, - не унимается Маковский, посмеиваясь.
- О как я сокрушаюсь, что не была рождена немного раньше, что не смогла прийти в его Чёрную комнату на Пантелеймоновской  и пасть к ногам величайшего символиста!
- Уверен, что в этом случае он бы не покинул наше общество! – блеск глаз из-под обоих моноклей двух молодых коллег.
- Что я тогда была неосмысленным ребёнком! – и с завыванием  читает строки из Добролюбова:
«Воды ль струятся? Кипит ли вино?...
Отрок ли я? Или умер давно?»
О! Это великий человек, пьющий славу сатаны и проклинающий его и воспевающий похмелье! Он мечтал о художественной Фиваиде, ковчеге, в котором ему удалось бы укрыться далеко от вечного потопа человеческой глупости! Он спал днём и творил лишь ночью! Говорят, что Александр заказал себе ящик, наполненный большим числом бочонков с кранами и разными ликёрами. Под каждым краном стояла рюмка, в которую падала одна капля. Александр назвал этот ящик «своим вкусовым органом». Отведывая напитки, он проигрывал в мозгу внутренние симфонии, достигая языком ощущений, какие люди испытывают ухом от звуков музыки. Имелось полное соответствие вкуса конкретному инструменту. Так, крепкий терпкий ром, например, приравнивался к альту, английская горькая – к контрабасу и так далее.
- Милая Аглая, Вы немного спутали бредни Гюисманса с жизнью Добролюбова, - усмехнулся Маковский.
- Да полноте. Добролюбов уже совсем иначе пишет и вдыхает иные запахи и звуки. Отказ Добролюбова от творчества литератора ради крестьянской правды есть некоторая «строительная жертва» - искупление общих «грехов интеллигенции», - пытается остановить её бред Яков Шкловский, - Пусть не одному ему и не ему первому пришла мысль об ущербности творчества по сравнению с самоей жизнью. Сам Мережковский, стоящий у истоков символизма в России, признаётся, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем». Не зря отпустил он давно свою карею бороду. Но лишь Добролюбову удалось сделать такой шаг, преодолев условность творчества.
- Да только глаза у нашего Мережковского пустые, - вставляет Маковский.
- Этот великий человек ходит и по сей день по российским просторам в рубище и в этом он есть живой укор всем нам, его не понявшим! Не понят он! Да как мы можем после этого существовать? Жалко и жадно влачить существование? Мы можем лишь смертью нашей искупить вину нашу! Нам следует выпить опиума в память о Нём! Испить божественный напиток и в последний раз! – и не думает уняться Аглая, - Да он – новый Иисус нашего времени!
- Эк Вы хватили, дочь моя, - покачивает головой отец Виссарион, - Нет уже чувства меры у этого поколения.
- «Бродят, растут благовонья бесшумно.
Что-то проснулось опять неразумно,
Кто-то болезненно шепчет: «жалею» - сыплет цитатами своего кумира Аглая.
- Это прекрасные строки, помню их и люблю, - неожиданно поддерживает Аглаю Настасья Ртищева.
- Да брось, сестра, всё это пустое, - кривит надменные губы красиво очерченного рта Кирилл.
- Тем кто пол жизни марширует в ногу понять то не дано, - торжествует Аглая, смерив презрительным взглядом форму Николаевского училища, возможно при этом, даже неравнодушно глядя на красавчика-кавалериста. Но либерализм не позволяет такого, требует его оттолкнуть. Униформа претит столичному салону, Николаевская эпоха далеко позади.
- Но без гребня петух – каплун, - едко проходится по форме и Кока.
 - «Горе! Цветы распустились... пьянею» - продолжает Аглая.
- Строки прекрасны в своей парадоксальности! – восклицает Настасья и немало оценивающих взоров молодых людей обращаются к ней, а нежная кожа личика племянницы хозяйки словно на глазах тускнеет. Даже Аглая возвращается на землю и оценивающе недовольно смотрит на незнакомую гостью.
- Проклятие! Не могу не согласиться с Вами! – с жестом отчаяния говорит Сергей Охотин.
- Да никто из нас и не достоин повторять его стихи! И имени его произносить! – продолжает пылкую речь Аглая, словно не замечая, что взгляды Врангеля, Маковского, Шкловского и самого Охотина уже приковала иная нимфа салона, а Ольга Сергеевна не была уже рада тому, что пригласила эту неоспоримую красавицу. Если к Аглае все уже притёрлись, то незнакомка поглотила всеобщее «самцовое» внимание. Рядом уже оказался и купеческого вида бородач и даже кудрявый вечно взъерошенный студент с цыганским взглядом:
- А поведайте нам о парадоксальности в поэзии, будьте добры...
    Настасья не растерялась и бойко выдала параллели русских старших символистов с Бодлером, Верленом, Рембо, Метерлинком и Гюисмансом и даже упомянула, что Бодлер первоначально заимствовал свои задумки у Эдгара По.
- Браво, госпожа Ртищева! – раздаётся с разных сторон. Настасья уже предпочла представиться девичьей фамилией, что резануло ухо Сергея: «А не случилось ли что между ними? Да не моё это дело, даже если...»
- Нет, не достойны мы! Лишь Игорь Мёртвый, один из всех поэтов, понимает глубину Александра! – пыталась вновь привлечь на себя внимание молодёжи Аглая, но это оказалось делом не простым в присутствии такой соседки.
- А кто это ещё такой Мёртвый? – вяло спросил Маковский, удивляясь тому факту, что он не знал кого-либо из символистов.
- Да так, одно юное дарование, которое ещё не слишком и проявило себя. Никто даже не знает его без мрачноватого псевдонима. Недавно печатался в брюсовском «Скорпионе» , - чётко сработала безукоризненная память Врангеля.
- Не говорите так, если Вам не дано постичь глубин его! – начала вновь замогильным голосом зеленоокая бестия, норовя залезть на стул, чтобы прочитать очередные отрывки. В ходе как бы неудачной попытки взобраться на высокий стул, она показала очаровательную ножку в тёмном чулке, с трудом высвободив её из под узкой снизу юбки.
- Но право, госпожа Ртищева, - неожиданно официально обратился Сергей к Настасье, - не могу понять, чем же всех так заворожили личности подобные Гюисмансу, представляющие не более, чем истеричного субъекта, способного поддаться любому внушению, начавшего подражать Золя от и до, но вскоре полностью отрёкшегося от того же Золя, осудив реализм. При этом с самого начала он превосходит Золя в скабрезности. С былой лёгкостью он погружается в подражание демонистам, вроде Бодлера, оставаясь верным своей скабрезности. Но это считается теперь хорошим тоном – непременное чтение Гюисманса. Символисты делают Бодлера, болезненного, склонного к извращениям и даже некрофилии французишку, очередным факелом человечества сразу вслед за Ибсеном. Под влиянием Бодлера начинается прославление преступления как такового, а пороки утрируют всё более. Находятся последователи маркиза де Сада с Бодлером, которые уже воспевают извращённо-жестокие преступления. Франция заражает прочую Европу. Разве не так всё это?
- Вы лишены чувства и малейшего понимания возвышенной поэзии! – последовал резкий ответ Аглаи вместо Настасьи, к которой была обращена тирада.
- Я и не говорю, что одобряю Гюисманса и ему подобных, - отозвалась Настасья.
- О, Дмитрий Николаевич! Не верю своим глазам! Господа! Сам председатель Московской губернской земской управы Дмитрий Николаевич Шипов почтил нас своим присутствием! – раздаются оханья Ольги Сергеевны со стороны прихожей, прервавшей «праведный» гнев Аглаи.
- Да, вот с оказией в столице, – смущаясь, хоть и поставленным голосом, откликнулся Шипов.
- Может ещё почтить его вставанием? – брюзжит кто-то себе под нос рядом с Сергеем Охотиным.
    В гостиную входит человек в летах с аккуратно подстриженной бородой и строгим взглядом сквозь стекло овальных очков. Он явно старается обратить на себя как можно меньше внимания и проскальзывает в «задние ряды», усевшись за роялем.
- Да и «Божий ли человек» этот Добролюбов, странствующий не созревший проповедник? Настораживающе-молниеносна метаморфоза из эстета-декадента в христианствующего бродягу-народника, - продолжает всё о том же человек с резким нервным голосом, светясь особо одухотворённой обрюзглостью лица своего.
- Уж не говорите, - многозначительно вставляет кудрявый расхристанный студент.
- Представители символистов, а особенно декаденты полагают, что лишь искусство помогает достичь идеалов, приобщиться к сфере человеческой души. Роль поэта они возводят к тому, что он творец новой жизни, пророк, который позволит создать нового человека. Миссию поэта символисты считают выше прочих. Они слишком о себе возомнили, господа. Отсюда и гордыня того, ушедшего в народ, возомнившего себя учителем. Но ведь это заблуждение, такие люди лишь в тупике и разрушают глубже устои России, - спокойно сказал, неожиданно подошедший к кучке молодёжи профессор Иркентьев.
- Вы знаете, Викентий Валерьянович, именно из подобных соображений, лет шесть-семь назад, мы решили поставить на место возомнившего о себе невесть что Добролюбова, - оживился Маковский, - Среда в нашем частном учебном заведении на Лиговской, взлелеянном неусыпными трудами Якова Гуревича, заметно отличалась от среды лицея, где преобладали барчуки из чиновного дворянства. Наш Яков Григорьевич гордился тем, что ему поручает детей «отборная интеллигенция», что за его гимназией утвердилась репутация «питомника полу-привилегированного типа» и дорожил связями в радикальных кругах, но всё-таки немного кичился и тем, что ему доверяли сыновей сам граф Шереметев и княгиня Юсупова. Несколькими годами позже туда же отдали и нашу любимицу Аглаю... Большое внимание уделялось урокам рисования, лепки и пения, но к наукам, особого рвения благодушно-либеральная педагогика школы не возбуждала. Маменькины сынки и «лодыри в усах», красующиеся на последних партах, буквально процветали. Зато мы усердно читали самые разные книги и экзаменовали нас без педантизма Процветали поверхностное всезнайство и самоупивание. Понятно, что нашими друзьями становились не реалисты, а гимназисты. Нас рассмешила и возмутила добролюбовская книжица с претенциозно-спинозовским заголовком. Тут же было решено проучить гениальничавшего автора «Natura naturaus». Ходили слухи и об «уайльдизме» автора, о его франтовстве - яркие галстуки, чёрные лайковые перчатки и о нравственной распущенности его клики декадентов. Затеяли мы целое театральное представление с распределением ролей. Пригласить Добролюбова оказалось делом не сложным. Александр тотчас отозвался любезным письмом в стиле весьма странном: почти перед каждым существительным нелепо красовалось прилагательное «человеческий». По меньшей мере, недоумение вызывал и сам почерк — какой-то жирно-графический. Встреча состоялась. Под аккомпанемент «Лунной сонаты» с дымом курильниц все мы, в римско-халдейских хламидах, подходили к черепу и скандировали свои строфы. Слушатели сидели на полу - нельзя же допускать такой вульгарности, как стулья. Было похоже, что Добролюбов слушает очень внимательно. Порою он казался даже растроганным и благодарным. Была написана немаленькая поэму на тему происхождения человека: человекообразный пращур скитался по тропическим лесам «один с дубиною в руках» - реминисценция о Дарвине. В заключении пошла импровизация о людях-каторжниках судьбы, роющих землю в неведомой стране по велению неведомых духов. За лёгким угощением я представил нашему гостю присутствующих и впервые рассмотрел его весьма благообразный облик. Добролюбов уверил, что на него «повеяло светом от моих слов» и уехал. Всё было принято за чистую монету. Теперь я уже думаю, что в тот вечер каждому из нас стало хоть немного совестно, что мы так разыгрывали доверчивого человека. Мы решили тогда не делать нашу мистификацию достоянием общества. Но «благожелатели» вскоре разъяснили Александру нашу шалость. Вскоре от лица Александра некоторые из нас были приглашены к нему на «ответный вечер». Мы уклонились под разными поводами. Вскоре я получил письмецо Добролюбова о том, что он, встретив на «человеческих» улицах на Васильевском острове некоего Кузьмина, подошёл к нему и «человеческим» зонтиком приласкал его по «человеческой» физиономии. Поступок Александра был лишь одобрен в «передовых кругах», ибо смеяться над декадентами позволялось лишь пошлякам, военным (взгляд в сторону Кирилла с Аркашей), да монархистам всяким. Неспроста никогда Мережковский не простит Владимиру Соловьёву его пародии на декадентов.
- Вот именно, что «передовым Петербургом». Скоро в эти слова будет вкладываться один сарказм, Вам так не кажется? – вставил отец Виссарион.
- Для определённых кругов это уже так, - добавил Серёжа Охотин, окончательно отвернувшийся в тот миг от декадентов.
    Аркадий скромно примостился в уголке и несколько натянуто перекидывался словами с долгоносым вечно нетрезвым студентом в толстостёклых оловянных очках. Юный кавалерист не читал пока ничего иного, кроме романов о мушкетерах, рыцарях и путешественниках и не понимал, о чём столь горячо спорят эти столичные эстеты. Кирилл понимал не многим больше, хотя больше лишь делал вид, что в курсе всех литературных новостей и увлечения символистами. Но юноша считал своим долгом находиться подле кузины. Когда же Аркадий услышал последнюю речь Маковского, он оживился и сразу же понял, что его рыцарская душа не иначе, как на стороне обиженного Добролюбова, который всей своей последующей жизнью показал соответствие своей фамилии. Слова же «военным, да и монархистам всяким» очень резанули слух ученика Николаевского училища. Похоже, что и Кирилл не одобрил их. Хотя они с Ртищевым недолюбливали друг друга, понятия о чести и Отчизне у обоих были очень даже близкими.
- Осознание греха своего и всего светского общества подвинули Добролюбова на такой шаг, - молвил Виссарион, - Это и достойно.
- И Достоевский всю жизнь терзался на грани святости и бесовщины. Может быть, это больше всего и притягивает к нему. Разве не так? – прищурился Маковский на священника.
- Фёдор Михайлович – литератор глубоко православный и сектантства себе не позволял, - тихо, но уверенно ответил Виссарион.
- Насчёт связи бесовщины и Достоевского, на мой взгляд, Вы, молодой человек, заблуждаетесь, - спокойно добавил Шипов.
- Думаю, что вера Толстого не менее подлинна от того, что он кощунственное Евангелие написал. Не менее выстрадано им право ссылаться на Христа. Так, почему мы в этом отказываем Добролюбову? – спросил Сергей Маковский.
- Лев Толстой и грешил на своём веку меньше. Не отуманивал опием мозг свой, не призывал окружающих ко греху самоубийства подобно Добролюбову. Но заблуждение его в своей гордыне и искажение христианства на старости лет – грех даже больший. Здорова и чиста плоть Толстого, но болен дух его, а чахлый эпилептик Достоевский, напротив, здоров духовно. А Добролюбов, если он свою секту создаёт - не меньший грешник согласно официальному мнению церкви. Но ведь везде человека надобно зреть, душу его, - мучительно улыбнулся Виссарион.
- Евангельская правда о спасении человека любовью, которая способна приобщить смертную личность к бессмертию всего человечества. В этом сущность толстовщины: иного и не мыслил Христос по Толстому. Доводивший свою мысль до конца, Толстой узрел в официальной Церкви препятствие на пути к таковой истине, - монокль слетает с лица Маковского от напряжения, - Добролюбов же, по-моему, отступив от церковного культа, стал мистиком, утверждающим чудо всемирного преображения. А теперь ещё и чета Мережковских потрясает основы церковности, не один Лев Николаевич. Сам Победоносцев заволновался: опасается новой русской реформации.
- Но и это простит ему Господь. Главное – его искания, страстное желание помочь своему народу, - откликнулся Виссарион.
- Причём, Добролюбов из зажиточной семьи действительного статского советника и дворянина. А стало быть, было что ему бросать в мире, от чего отрекаться. Тем достойнее уход его в странники, - вставил Кока.
- Не думаю, что уместно сравнивать Вашего Добролюбова с великим Толстым, - тихо промолвил Дмитрий Шипов.
- Тогда Церковь должна прощать и всех революционеров, отец Виссарион. Террористов прощать. Разве не так?
- Не следует сопоставлять убивцев с ищущими Бога. Церковь и их простить может, да только каяться им подлежит много дольше. И Господь простит каждого искренне раскаявшегося.
- А вы знаете, господа, что мне повезло собственными глазами, как Сергею Константиновичу самого Александра Михайловича, видеть сестру его – Марию Михайловну. Красоты неземной женщина, скажу вам! – заговорил, сверкая чёрным оком неумытый нечёсаный студент.
- Да что Вы говорите! Расскажите нам о ней поподробнее, - оживился купеческого вида бородач, - слышал, что в их семье было три брата и четыре сестры, а Маша, что на год моложе Саши, славится красотой внешней и внутренней.
- Сам Мережковский ценит Александра, сравнивал его на одном из «Религиозно-философских собраний» с Франциском Ассизским, а когда он вдруг, обернувшись, случайно взглянул на стоявшую около Машу Добролюбову, то воскликнул: «Мадонна!» - вставил Врангель.
 - Да, нам важна прежде всего красота внешняя, увы, но внутренняя красота превыше, она определяет личность! Так вот, Мария Добролюбова – тот случай, когда человек полностью гармоничен, и трудно сказать, что в ней совершеннее, - продолжил студент с разгоревшимся взглядом, - она ушла в революцию, господа! Она выше нас на голову! Она в числе тех, кто создаёт новое общество и светлое будущее, господа! Это мадонна с полотен Мурильо!
- Ещё один истерик, - буркнул в углу, за спиной Аркадия, человек с черепаховым пенсне.
- Да, это - существо необыкновенной душевной избранности. «Делать добро» - её призвание. Окончив Смольный институт с шифром, она тотчас устремилась «на голод» в Приволжские губернии, - проговорил Маковский задумчиво.
- А кончают такие с «музыкой на ноги» , господа! А суд у нас – шемякин суд. Такова наша проклятая жизнь, господа!– воскликнул с патетической нотой тот же студент.
- Что же в этом такого хорошего? Я имею в виду, что революционные пророки сманивают сладкими посулами светлого будущего чистую молодёжь и посылают её на заклание? – внезапно спросил его Яков Шкловский.
- Да Вы, видимо, мало разбираетесь в политике, любезный, - свысока произнёс лохматый нечёсаный студент.
- Я бы не стал позволять себе судить столь резко, - встрепенулся Яша, тряхнув головою.
- Так, наш уважаемый Яков против свержения существующего режима, представьте себе, - с ехидцей бросил Родичев, подошедший к этому времени, - а нынешнюю молодёжь он считает заражённой стремлением к хаосу.
- Впервые встретил мудро мыслящего студента в этом городе, - вставил Виссарион.
- А Черта Оседлости его, стало быть, никак не задевает? – громко развил мысль нечёсаный студент, - Или он не имеет отношения к Избранному народу?
- Как сказал отцу Виссариону некий мудрый раввин, нагнетание революционных страстей сулит для нашего еврейства новые погромы и прочие беды, - отозвался Яша.
- Вы знаете, любезный, я лишь наполовину еврей, по матушке, - продолжил громко всклокоченный студент, - но, мне кажется, понимаю всё, что творится получше Вас с Вашими чистыми израилевыми коленами. Да революция нам нужна как воздух! Если русским просто как воздух, то евреям - словно глоток воздуха для астматика!
- Вы взяли с самого начала нелюбезный тон в мой адрес, и я попросил бы его сменить, - спокойно сказал Яша, - Вы бы для начала хоть представились. Я Вас вижу впервые.
- Как и я Вас, почитатель ОТЦА Виссариона, батюшкист. А зовут меня Илья Жирнов. Уж не верный ли Вы сын православной церкви?
- А хоть бы и так, мой новый знакомец.
- Не думаю, что в столичных салонах прошлого смели появляться все эти жиды и выкресты, - брезгливо шепнул в ухо Аркадию Кирилл, - Было намного чище и степеннее.
- В таком случае Вы не достойны носить звание студента вовсе.
- Ха! Именно подобную головомойку от коллег-студентов я Вам и предрекал в прошлый раз, Яша. Посмеёмся мы, похоже, нынче! – потирал руки хихикающий Родичев.
- Можете потешаться сколько Вам будет угодно, Фёдор Измайлович. Меня этим не проймёте, - начинал нервничать Яков, - Как и Вы, Жирнов. Мне Вы глубоко не интересны с Вашими давно известными и банальными речами, Жирнов.
- Если Вы в самом деле полагаете, что России не нужны радикальные преобразования, то Вы, простите... просто мальчишка и... глупец...
- Попросил бы выбирать выражения. Вызывать на дуэль не в моих правилах, но если Вы продолжите в том же духе...
- Да мне просто противно находиться рядом с Вами, не то, что разговаривать. Тысячник , да и только! – Илья запустил пятерню в густые кудри, осыпав близ стоящих тонкой струйкой перхоти.
- Вы ответите за оскорбление! – не на шутку взбеленился Шкловский, никогда не державший в руках оружия, - Кто согласен стать моим секундантом, господа?
- К Вашим услугам! - ответили почти в один голос Аркадий с Кириллом, сочувствующие Якову.
- Прекратите сейчас же! – воскликнула Третнёва, - Здесь не офицерское собрание! Дуэли строго наказуемы  и я не позволю продолжать эти выяснения в моём доме!
- Не знаю такого закона о наказании, - мрачно промолвил Кирилл.
    Но, казалось, что разумные доводы уже не доходят до взбеленившихся студентов.
- В самом деле, господа студенты, - примиряюще с высоты своих лет заговорил опоздавший нынче господин Муромцев, - это уже не достойно, поскольку сама хозяйка попросила вас.
- Из уважения к Вам, Ольга Сергеевна, и к Вам, Сергей Андреевич, я прекращаю всякие дальнейшие выяснения, - резко заключил Яков.
- Да я и знать не желаю этого цариста и мракобеса, - мотнул в сторону кудлатой головой длинный нескладный Илья, - Свинья не родит бобра, а сова не высиживает орла.
- А Вы бы выбирали выражения в присутствии николаевских кавалеристов, молодой человек, - холодно отчеканил каждое слово Кирилл Ртищев, - Тут Вам не бердичевский базар и Имя государево в таком ключе упоминать Вам не позволю.
    Взгляд полный неподдельной ненависти, не как в случае только что замолкшей ссоры - просто возмущения, либо вызова стал ответом Жирнова. Ледяной взгляд Кирилла лишь скользнул поверх неуклюжей сутуловатой фигуры, обдав её выражением полнейшего презрения.
- А вот тут Вы, будущий офицер, показываете свою политическую отсталость, позвольте заметить, - с отеческим осуждением заметил Муромцев.
- Наверное, и Вы готовы назвать меня мракобесом, сударь? – холодный взгляд Ртищева уже буравит переносицу рыхловатого седого бородача.
- Юности свойствен максимализм. Оно и простительно. Оставим это и перейдём к более продуктивным и приятным беседам, - заключил Сергей Андреевич.
- Давно бы так, господа, - обрадовалась Ольга.
    Сидевший рядом с насмешливой улыбкой Василий Маклаков, поигрывал бокалом вина и ухмылялся происходящему:
- Право, впервые в этих стенах я слышу про дуэль! Не успокоилась ещё кровушка наша, не всё для России потеряно.
- Уж конституции-то мы с такими молодцами добьёмся, - вторил ему Муромцев, опустившийся рядом в кресло.
- Так, выпьем же за ответственное министерство в России, дорогие дамы и господа! – расхохотался Родичев.
- Ура! – воскликнула Ольга Сергеевна, поднимая бокал, - наполняйте свои бокалы, господа!
    Лёгким движением руки Кирилл предупредил попытку налить ему и его кузине и, вслед за тем, демонстративно перевернул бокалы вверх дном. Тут и до Аркадия дошло, что такое «ответственное министерство» и, что «это слово» попирает основы самодержавия. Он перевернул свой бокал и вопрошающе уставился на свою соседку – племянницу хозяйки, которой он явно симпатизировал. Она встретилась с ним глазами, взяла бокал в руку и перевела взор светлых очей на Серёжу Охотина, который нервничал и не знал, как поступить: «Отец бы даже вышел отсюда вон и хлопнул дверью» - осенило, наконец, его и он столь же демонстративно перевернул бокал: «Таким как Борька потакать не собираюсь!» Одновременно с ним, то же проделала и племянница Ольги, нерешительно встретившая осуждающий взгляд тёти.
- Могла бы и без твоей помощи перевернуть свой бокал, не маленькая и в опеке младшего братика, тем паче не нуждаюсь, - раздражённо заметила Настасья брату.
- Да, я пью за конституцию, но не революционным путём, - поднял свой бокал Яков, - до всего можно договориться мирно.
- И только путём мирным. И не приведи Господь иным, - добавил Иркентьев, - Но я позволю налить себе лишь половину бокала, поскольку я за ответственное министерство при сохранении самодержавия. Считаю такое возможным.
- Дождёшься ты от них мирным... – буркнул себе под нос Илья, - Старый дурак.
- Вы глубоко правы, Яков, именно мирным путём. Монархии иной раз способны перерасти и в республики мирно, не говоря о конституции, - во всеуслышание поставленным голосом сказал Родичев, - Мудрый Вы человек, для Ваших лет, Яша.
- Когда тысячники станут сотниками – дело наше будет проиграно, - шепнул Илья в ухо остроносому соседу-студенту, который с самого начала был не очень трезв. Тот не понял суть каламбура, но закивал головой на тонкой шее, - Недоумок, - почти неслышно бросил в его же адрес Жирнов.
- Так выпьем же, дамы и господа! – прогремел бас черепахового пенсне.
    Все поднесли бокалы к губам и в этот момент стали заметнее пять перевёрнутых вверх дном.
- У нас тут прямо общество трезвенников собралось. Сам Витте бы одобрил. Уж как он одолевал Коковцова со своей борьбой с пьянством! Вы бы получше приглядели за племянницей, Ольга Сергеевна, - рассмеялся Родичев, - Уж не монархистской ли она становится, глядя на красавчиков из Николаевского?
- Нашла кого приглашать очередной раз, - тихо заметил соседу профессор философии.
    Многим бросилось в глаза, что насмешник Кока пил без вдохновения и как бы отсутствовал своим выражением лица.
- Признаюсь, господа, что пригубил лишь глоток за вашу конституцию, - разоткровенничался купеческого вида бородач, - Отец, хоть и старой веры был, а завещал самодержавия держаться, уж не взыщите. В нём, говорил, соль земли русской.
- Вот и мой – так же, - неуверенным слабоватым голосом вставил Аркаша.
- Ну Вы – конченный для нас человек, можно сказать, коль в том училище, как и Ваш сосед, - заговорил профессор философии, закидывая редкие сальные волосы назад.
- Может статься, что и так. Но Вас, сударь, это мало касается на мой взгляд.
- Молоды они ещё, помилуйте, образумятся. Покинут стены, оглядятся, поймут, что к чему, глядишь – и в наши ряды пополнение, - примиряюще заговорил Муромцев.
- Всякое случается, - добавил Маклаков, - и офицеры к нам приходят. А когда утвердят ответственное министерство, захочется кому-то и республики. Так, что же во Франции офицеры все после Революции разбежались? Отнюдь нет, господа. Наполеон бы и до Варшавы не дошёл, не то, что до Москвы. А что Вы так, отец Виссарион? У Вас и бокал наполнен. Даже не пригубили.
- Не подобает духовному лицу поступать вопреки Государя нашего.
- Ну уж, и вопреки! Государю от того лишь легче править станет, безопаснее и народу всему полегчает. Неужто грех за такое выпить? - хитро прищурился Маклаков.
- Не могу судить, сударь, не имею достаточных для того знаний, а потому воздержусь, - уклончиво ответил печальный священник, Бокал же перевернуть просто не успел.
- Вот, в Финляндии нашей имеется своя конституция, и народ живёт получше, чем в центральных Российских губерниях. Колонизация шиворот-навыворот.
- А разве «Манифест 1899-го года об общеимперском законодательстве для Финдляндии» не есть отступление от Финдляндской конституции? – едко заметил Родичев.
- Нам бы отца Виссариона хоть как-то успокоить, а Вы...
- Мне думается, - молвил негромко, но уверенно Шипов, - что не желающие пить за конституцию, по-своему правы. Нам не следует ни в коем разе всех обращать в единую веру. Лучше бы делом заняться. Брать пример с семьи Бахрушиных : строить на лишние деньги приюты для сирот и бездомных, больницы, читальни для народа, бесплатные квартиры для городской бедноты. Александр Алексеевич завещал около 800 тысяч рублей на благотворительность. Детям своим оставил завет «жить в мире и согласии, помогать бедным, жить по правде». Так и надо жить, господа. Не грех и с Третьякова пример брать и со Щукиных. Да и Савва Мамонтов уверен был в необходимости своей железной дороги для державы и строил её без личной финансовой заинтересованности. Чем не пример? Даже и большой оригинал Савва Морозов  нас поддерживает. Знаете ли вы, господа, что последнее время мы в его роскошном особняке на Спиридоновке проводим, как бы сказать, не совсем легальные заседания земцев-конституционалистов. Ну а у кого лишних средств нет, то работать бы подобало в подобных заведениях, открываемых купцами, во имя всеобщей гармонии.
    Маковский далее проявлял не слишком большой интерес к происходящему вокруг, но повышенный ко своей соседке – Настасье. Когда он дошёл до той черты, за которой ожидается предложение свидания на стороне, Кирилл, всё тем же ледяным взглядом, перехватил оживлённый взор Сергея Константиновича, и молча дал ему понять, что всё это совершенно неуместно. Бородач с видом купца всё пытался подсесть поближе к Настасье, но понял, что усилиями Кирилла смещение стульев совершить не удастся. Елизавета Третнёва, племянница Ольги Сергеевны, оказалась между двумя Охотиными, проявляющими к ней живой интерес и румянец не сходил с её щёчек. Отдать кому-либо из них предпочтение она явно не решалась. В свою очередь, оба вели беседу очень неумело и забавляли прочих, находящихся поблизости.
- А Вы знаете, госпожа Третнёва, что уже во времена Людовика Тринадцатого во Франции были запрещены дуэли? – с трудом сумел из себя выдавить Аркадий.
    Лиза ответила, что тоже читала Дюма и ведает о том.
- А Вы читали о подвигах русского генерала Скобелева во время последней Турецкой кампании? – продолжил очень натянуто Аркаша.
    Блуждающий взгляд Аглаи всё чаще фиксировался на гордом профиле Кирилла. Эти задержки взгляда не скрылись от внимания Николая Врангеля, который впервые ощутил, что эта взбаламошная девица чего-то для него всё же значит. Долгоносый чахлый молодой человек, набравшийся за вечер не в меру, что случалось с ним не в первый раз, подобрался к аккуратным горшочкам с фиалками Ольги Николаевны и вяло зловонно сблевнул в самый крупный из них.
    Никто из собравшихся в салоне не ведал ещё, что в эти дни Япония направила в Санкт-Петербург ноту недовольства по поводу задержки вывода российских войск из Маньчжурии, что Англия вложила уже давно огромные средства на строительство современнейших военных судов на верфях Страны Восходящего Солнца и, что путём интриг, произошла отставка Витте, подогревшая амбиции некоторых русских недальновидных авантюристов на Дальнем Востоке. Никто не подозревал и о том, что на днях столицу попытается в очередной раз поглотить страшное наводнение почти день в день, повторившее таковое на Неве 1824 года.

Вспоминалось в тот вечер Аркаше детство и рассказы отца о славных сражениях с турками, во главе с отважным Белым генералом Скобелевым на белом коне в белоснежной форме, всегда на виду у противника и в сфере досягаемости его огня. Генерал водил войска в атаку своим личным примером и не кланялся пулям в духе офицерской чести Николаевских времён. Смягчения времён Александра II расслабили и высший офицерский состав, что не импонировало Аркадию. Михаил Скобелев стал уже особым исключением. А со времён Скобелева, уже ни один генерал лично не водил солдат в бой и юноше тогда казалось, что Скобелев стал последним в истории и, «если ему самому, Аркадию Охотину, когда-либо доведется носить генеральские погоны, то он обязуется повторить подвиги Михаила Дмитриевича Скобелева и погибнет на передовой!». Ведь были времена, когда великие князья Руси мчались впереди своих войск, но уже от Ивана Грозного и, особенно, со времён династии Романовых, царю не подобало лезть на рожон. Оно и понятно, но что-то в этом подсознательно претило романтичному юноше, при всей его убеждённости в святости императорской персоны. Когда Аркаша возвращался в родительский дом, он непременно пролистывал вновь и вновь зачитанную до дыр книгу «Белый витязь» про генерала Скобелева. В детстве, то бишь, ещё не так давно, Охотин Шестой очень любил рассказ эльзасского священника об ужасах франко-прусской войны «Под громом пушек» и готов был читать хоть каждый день, но теперь охладел к этой книге. Аркадий Охотин скучал в Училище без своей личной библиотеки, а личную собирал каждый из детей генерала. Любили читать в семье все, даже и сестрица Варвара. Выписывали множество журналов. В своей личной библиотечке Аркаша успел на своём веку собрать около тридцати книг Майн-Рида, столько же – Жюля Верна, раза в два поменьше – Гюго, Гюстава Эмара, Дюма, Загоскина, Сервантеса с рисунками Гюстава Доре, Даниэля Дефо, Купера, Марка Твена. Они заполнили небольшой книжный шкап, на который был водружён бронзовый бюст императора Алексадра Освободителя. Затем в воображении пронёсся чей-то день ангела, кажется – Евпраксии, когда танцевали под аккомпанемент приглашённых скрипача и гармониста, а обладательница приятного меццо-сопрано Варя, пела под аккомпанемент фисгармонии. Размышляя о полном ненависти взгляде долговязового студента Жирнова, бросаемого, время от времени, на него и Кирилла, он почему-то вспомнил, как соседские старшие мальчишки надували лягушек через соломинку, вставляя её в задний проход беззащитной твари, что не позволяло лягушкам нырнуть под воду. После чего, мальчишки швыряли в них камни и хрипло, злобно ржали. При прямом попадании лягушке разрывало внутренности. Однажды маленький Аркаша до того рассвирепел, что полез драться, защищая лягушек, сразу с тремя старшими, ну и получил изрядно. Пришёл домой в пыли и синяках. Детству свойственна непонятная жестокость. Иногда она проходит с возрастом... Но молодость взяла своё и приятные мысли о Елизавете Третнёвой вытеснили скорбные. Ещё в детстве был Аркаша влюбчивым романтичным мальчиком. Одну знакомую девочку он, про себя, звал Ежевикой, а другую – Малиной, что полностью соответствовало, на его взгляд, внешности обеих. «Суров Матфей: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем». Ох, и зачем так строго!» Ещё почему-то вспоминалась московская зеленная лавка и ряды со сладостями. На лотках разложены тёщины языки, сочники, халва и рахат-лукум, засахаренные сливы, вишни, груши. Поодаль – ряды со всем, что только можно было себе представить – от вехотки - пучка мочала, до самовара с царским клеймом. В числе прочих там находился и торговец удилищами и готовыми червями с муравьиными яйцами. А какие встречались деревянные крашеные солдатики! Заснул он уже со своей дежурной мыслью о славных временах рыцаря Ивангоэ .
    Кирилл, глядя в потолок перед сном, в комнате неподалёку от Аркашиной, тоже вспоминал чёрные глаза неумытого студента, горящие откровенной ненавистью. Думалось ему ещё и о том, как его дразнили в первом классе: «Ртищев едет в Мтищи. Разявь свой ртище, Ртищев. Ты Ртищев? Ну и дурак». После такого Кирилл начинал отчаянно драться, но на его хрупкое сложение всегда находилась управа в виде здоровенного громилы-переростка, потакавшего ярым дразнильщикам. В школе младшим давали «грушу» - винтообразно сильно ковыряли большим пальцем по темени. Однажды, за начатую драку, несколько человек уложили его на пол и долго производили «пытку грушей». Не спалось. «А кошерный паренёк этот, ох и злобно смотрел и ещё долго останавливал взгляд свой змеиный на нас с Аркашкой...» На утро Кирилл, как он и пообещал сам себе, направляет стопы в училищный храм, где отстаивает всю заутреню и просит прощения за несправедливое зло, затаённое против однокашника и честного офицера раба Божьего Аркадия. «Брата его, не сделавшего мою сестру счастливой, есть за что не любить, но при чём тут Аркадий – чистая душа? Борис не смог дать ей ничего: в имени она не нуждается, денег он ей не дал, но и Бог с ними, но ведь теперь я чувствую в её молчании, что она с ним несчастна!»

12. В Первопрестольной вновь неспокойно. Рождество в охотинском доме

«Если поднимается свист и гам по поводу властолюбия и завоевательной похоти России, знайте, что какая-либо западная держава готовит бессовестнейший захват чьей-либо чужой земли»
И. Аксаков, славянофил

Осень тянулась спокойно и размеренно даже и в ведомстве Глеба Охотина. Разве что, он узнал от приятелей из Охранки, что, так называемые большевики - некий крайне левый осколок РСДРП , развернули мощную подпольную типографию на Кавказе. В июне 1903 года в Чёрном городе под Баку, где добывалась львиная доля российской нефти, начались с виду немотивированные беспорядки. Забастовщики никаких требований не выдвигают, но имеют место поджоги промыслов. Пламя возносится на больше полусотни саженей ! Разоряются невиданные ранее в России по своим масштабам бакинские нувориши. Иные же, наживаются пуще прежнего и добывают миллионы пудов нефти в год – азерские тюрки , армяне и ряд иностранцев. Уже незадолго до Рождества Японское правительство сообщило, что «чувствует себя вынужденным просить Императорское российское правительство пересмотреть своё предложение» о признании Маньчжурии вне сферы интересов Японии. А Невский завод, купивший право на постройку подводных лодок , предложил Морскому министерству изготовить одну в качестве образца. Глеб, подбирая и анализируя подобные сведения, всё больше осознавал, что назревающая война с Японией уже вполне зрима и ощутима. Со времён начала буквальной травли правительства левой печатью, Николай II взял обыкновение не отвечать на злобные нападки, что расценивалось, как признание собственной вины и Глеб усмотрел в этом очередную крупную ошибку любимого Государя.
По прошению Лебедева, Василия Степановича Стефанова назначили старшим по команде после славной службы околоточным с сорока благодарностями и четырьмя медалями в послужном списке. При этом — ни одного взыскания. Категорически избегал рукоприкладства Василий Степанович, был всегда вежлив и имел репутацию талантливого, честного и справедливого сыщика. Его уже называли Новым Путилиным . Стефанов был поглощён поимкой некоего бандита Сенькина, устроившего за два года более сотни поджогов по Московской губернии и, наверняка, не без связи с эсерами, а также привлёк Глеба к поискам рецидивиста Родзиковского, Короля Воров, непрерывно грабящего храмы Божьи. За это дело Глеб взялся со всем присущим ему рвением, не забывая на досуге и дальше обдумывать «дело о персиках». В ходе расследования, Охотин случайно поймал в доме одного замоскворецкого мещанина по второму участку мокрушника-коллекционера, который годами собирал соответствующие знаки, сорванные с убитых им легавых . За такое полагалось очередное повышение в чине, хотя совсем недавно Глеб уже проскочил, как он выражался: «за свои собственные уши – из урядника в полицейского надзирателя и в сыщика». В свободное время Глеб посещал занятия по джиу-джитсу, введённые в Московском сыске кипучей деятельностью того же Стефанова, и стрельбе в движущуюся
мишень. О слабом поле Охотин старался вовсе не думать, но перед сном нередко возникал в отключающемся сознании смутный образ той, что стала несколько лет назад его первой и единственной любовью. Прекрасное вдохновенное лицо той, которую жизнь вынудила зарабатывать на хлеб своим телом. Глеб с сотрудниками разгромил притон, ставшим логовом воров и встретил её там впервые. Он был поражён столь неземным выражением лица женщины, могущей оказаться в этом грязном месте. Он пытался вырвать её оттуда, обещал любить и носить на руках всю жизнь, ведь ей лишь восемнадцать и она едва сбилась с пути. Она готова быть с ним и всё, как будто бы прекрасно. Но, что-то не раскусил в ней пылкий юноша Охотин, то, что подтолкнуло её предать спасителя. В тот роковой день, во время катания на коньках, за ней, уже в облике девушки из хорошей семьи, воспитываемой Глебом, увязывается повеса из высшего света и приглашает пойти с ним на бал. Она ведёт себя так, словно Глеба поодаль на катке вовсе не существует, словно не он дал ей приличную одежду, готов был дать и имя и, вот-вот, повести под венец. «Кто женится на разведённой, тот прелюбодействует», сказано. А о жрицах любви, кажется, так сказано: «От трёх трясётся земля, четырёх она не может носить». Глеб был забыт, а лишь спустя время он получил от неё письмо, что она просит её простить, но мол, доходы младшего полицейского чина «не могут принести женщине достойного счастья» и далее в том же духе. С тех пор, что-то оборвалось в душе Глеба в отношении всех в мире женщин.

Остывшие недавно трупы совсем юных жениха и невесты лежали, скорчившись, на полу и диване, а урядник докладывал входящему в скромное жильё Глебу, что всё смахивает на отравление растительными ядами, мол, анализ покажет какими.
- Мизантроп и убивец он, - глубокомысленно заключил урядник.
    Но Охотин, словно и не слыша его, подошёл к пустой стене на видном месте которой на гвоздике висит записка, нацарапанная до боли знакомым почерком. В ней значилось: «There's rosemary, that's for remembrance; pray you, love, remember: and there is pansies, that's for thoughts ». И подпись: «Джагернаут», кириллицей, а после PS: «А этот мешочек с прострелом луговым оставляю для Вас, господин сыщик. Лютик этот собирают ранней весной в сосновом лесу. Сон-трава успокаивает таких, как Вы и надолго. Мешочек её Вы найдете под Спасом Нерукотворным. Волки чистой расы живут в тех краях. Это благородные звери». На соседствующей с гвоздиком подвесной полочке лежали два пучка трав. Судя по запаху, один из них соответствовала розмарину. Так объясняла Офелия символическое значение цветов. В углу под закопчённым Спасом лежал мешочек с травой, имевшей слегка луковый запах. Как завороженный, обводит Глеб помещение с тяжёлым запахом потухшим взглядом и останавливает его на грубо заголённом, разрывом подвенечного платья чем-то острым, животе невесты. Ведёт глаза к её коралловому монисто на тонкой вывернутой шее с закинутой головой и вновь к животу. Кожа, слегка обагрившаяся кровью, рассечена в виде древнего восточного символа – свастики. Там же, демонстративно, оставлено орудие, нарисовавшее свастику - заострённая персиковая косточка. «Псих проклятый!».
    Все последующие попытки выйти на след преступника остаются, как и до того, безуспешными. Анализ ядов в крови и остатков в пищеварительном тракте показывают похожесть на рицин из касторовых семян. Абиссинская клещевина мучительно убивала молодожёнов, которые, судя по живописным позам, долго корчились от боли во чреве. О луговом простреле сообщалось, что это сильный яд, вызывающий воспаление почек и паралич сердца. Показания немногочисленных участников свадебной церемонии и безутешных родителей проливают немногим больше света. Было сказано, что по традиции, перед отъездом в церковь шафер жениха вручает невесте от имени жениха букет цветов, который должен быть: для девицы-невесты - из померанцевых цветов и мирты, а для вдовы или второбрачной - из белых роз и ландышей. Невеста была юной девицей, но кто-то из присутствующих злонамеренно сделал наоборот и подсунул розы с ландышами. Шафер же, не знал таковых порядков. Вспомнили о том, что был в свадебной компании некий светловолосый человек, которого никто, как выяснилось, не знал. Вскоре на имя Лебедева пришёл пухлый конверт с персиковой косточкой внутри. «Даже не оригинально уже. Надоел маньяк этот» - подумал Глеб.

С подпорченным господином Джагернаутом-Джахангиром настроением, Глеб выбрался на семейное празднование Рождества Христова. Родители, по давней привычке, давали семейный обед. Иные их дети продолжали искренне радоваться этому, но некоторые приходили исключительно из вежливости, чтобы поддержать лопающиеся по швам отношения. Вчера утром Капитолина Климентьевна вместе с дочками и Гликерией выскребла дом до блеска, протерев можжевеловой водой, как и полагалось в Сочельник, приготовила сочиво и взвар с кутьёй , напекла сочней, побывала во храме и принесла освящённой воды, как делала всегда и на Крещение, принося воды крещенской, окропила стены дома с пением тропаря Богоявления. Потом все домочадцы успели и попариться. С рождественского утра в доме Охотиных наготовили столько всякой всячины, что хватило бы и на двадцать гостей. Разморозили вставное звено белуги с икрою, купленных из бочек, наварили ухи стерляжей и телеса ершовые в студне. Испекли калачи хомутиные, пироги долгие со сладкою Гурьевскою кашей и каравайцами, состряпали и рванцы с варениками. Основным же блюдом, помимо всей прочей немало сытной снеди, стал гусь лапчатый чинёный. Уютно было дома после морозных ветреных улиц и площадей, где трещал мороз за тридцать градусов  и даже неделю назад на пожарных каланчах поднимались круглые кожаные шары, что означало: «нынче учёба в школах отменяется». На всех перекрёстках загорались костры, как «дикие», так и «организованные» - в специальных железных цилиндрических жаровнях на ножках. Постоянный поток ломовиков с дровами до заказчика проезжал мимо и часто извозчик подкидывал разжигающим на общее благо парочку поленьев, а на обратном пути, глядишь – и сам сходил с саней и грелся у огня, притоптывая валенками, прихлопывая обшитыми холстом варежками.
    Первым в родительский дом прибыл Сергей, поделившийся впечатлениями о столице и успевший продекламировать любимой сестрёнке введение в свою задуманную поэму «Божий храм»:
«Возле белой стены копошатся людишки,
Но она выше их, хотя создана ими.
На обочине дороги каменный столб стоит,
Вдохновляет пиитов, но только плохих».
Сам поэт ожидал, почему-то, что рифма польётся и дальше, но она застопорилась, и он сумел выдать ещё лишь очень натянутую импровизацию, которую назвал пародией на декадентов:
«Цветок фасоли - хороший цветок,
Иногда его добавляют в кумыс,
Цветком зебры его зовут.
Звон погребальный выпростал мне душу,
Схизму души повлек он за собой.
Звон погребальный мне проник в сознанье,
Не покидает уж теперь его.
Не трубадур я, не трувер,
И уж никак не миннезингер,
Я - правоверный мусульманин
И я слагаю рубаи».
В этот момент к ним, в комнату Евпраксии, вошёл Глеб, который натянуто посмеялся над пародией и рассказал о назревании войны на Дальнем Востоке. В дверях появился Антоша, нашёптывающий себе под нос строки из Лермонтова:
«Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест – символ святой.
Всё полно мира и отрады...»
- Что, братец, давненько не виделись с тобою, - заговорил первым Глеб и обнял отрока. Его примеру последовал и Сергей.
    Появилась разгорячённая пышная как свежая булка Варвара:
- Все тут вокруг нашей белоручки столпились, - в адрес сестры, - нет, чтобы нам с матерью да Карповной на кухне помочь! – но, затем, улыбнувшись, - Да я так, не со зла. Уж почти всё готово...
- Будем вместе накрывать стол, - нашлась Евпраксия, зардевшись румянцем, от слов вечно критикующей её старшей сестры.
- Дорогая Варя, - прокашлялся Серёжа, - «Евпраксия» переводится как «благоденствие», что служило эпитетом самой Артемиды, насколько мне известно, но отнюдь не как «белоручка»...
- Собрались наши умники-эрудиты и понеслось, - рассмеялась Варя, - Лучше бы делом занялись - стулья расставили, например.
- В этот радостный праздник негоже ссориться, дамы и господа, - вошёл улыбающийся Аркадий, который уже с начала рождественских каникул пребывал в отчем доме.
    Дмитрий и Пётр поспели вместе, внося в дом запах мороза со снегом и многочисленные причиндалы фотографического аппарата Дмитрия, который основательно занялся изучением искусства фотографии, необходимого ему в ожидаемых экспедициях.
- А вот и наш Пржевальский со своим «мольбертом»! - рассмеялся Аркаша, - Но я лишь надеюсь, что и меня прихватишь в одно из своих дальних странствий. Нет, я не шучу!
    Бесшумно возник в дверях Алёша с нездоровым румянцем на щеках и запавшими глазами:
- Всем присутствующим моё почтение!
    Гости стали обнимать братьев и сестёр, обитающих ещё в стенах отчего дома. Возможно именно потому, что ему не хотелось неискренних лобзаний, Борис старался приходить, когда все уже рассядутся за столом и целовал лишь родителей, что называется, по уставу. В самом деле, по отношению к нему подобные действия братьев и сестёр оказывались в последнее время неискренними, в то время, как между прочими – сердечными, как и прежде.
    Капитолина Климентьевна начала всех рассаживать, а Митя норовил установить фотографический аппарат, чтобы запечатлеть всё собрание и рождественскую ёлку, сиявшую отблесками свечей. Отец семейства благодушествовал и расцеловывал каждого. С Борей бы так не вышло... Кутья уже стояла под иконами.
- Давайте вспомним Господа нашего перед праздничной трапезой и начнём. Боря всё равно опоздает, занят по службе очень, - сказал Гордей Евграфович.
- И Гликерию Карповну сперва пригласим за общий стол и Прохора Парфёновича, – добавила мать семейства, - вместе живём, вместе и столоваться.
    Вскоре в дом вошёл Борис, резко и быстро поцеловал родителей, поприветствовал прочих, сухо поздравил с праздником.
- Уж и не спрашиваю, что с Настасьей, - бросил отец, подняв мохнатую левую бровь.
- Да так, тётушка в Питере захворала, пришлось ей уехать не так давно, – глядя в сторону.
    Взгляд Сергея искал глаза старшего брата, но не нашёл, так как Боря уткнулся в свою тарелку с куском гусятины. «Шило в мешке не утаишь: тётка вовсе не больна. Что-то меж вами случилось».
- А что ж, Борюшка, Аркаше не передали. Он бы тоже родственницу навестил, помог как, - мать неуверенным тоном.
- Да, со службой закрутился, не оповестил никого...
- Закручиваешься ты, по большей части, с крамолой своей, - проворчал отец.
- Довольно, отец! Не хочу в очередной раз об этом слушать. Ничего нового не услышу, - огрызнулся Борис.
- Таких как ты, Борька, из школы надо было да с волчьим билетом , а не образование высокое давать, казённые деньги на таких растрачивать!
- Оставь, Гордей Евграфович, будет,- примирительно заговорила Капитолина Климентьевна.
- Един Господь про всех нас. Уследить ли за вами за всеми? Да смотри, Бориска, как бы не наказал.
- Так, Ему подобает всё видеть, отец, в том числе кто за добро борется, - последовал ответне без иронии.
- Да нужен такой, как ты Ему больно. Заслужить внимание Господа молитвами надобно.
- Бросьте вы, в самом деле, - взмолилась мать, - Ещё за столом праздничным будут оне здесь  кощунствовать! До греха не далеко!
- До него всем всегда очень близко, - усмехнулся Пётр.
- Вот, говорит человек со знанием дела, - хихикнула Варвара.
- А ты, не самый ли ярый здесь среди нас грешник? Когда ты, наконец, учёбу свою завершишь, бездельник? – не унимался отец семейства.
- В самом деле, Петруша, пора бы и за ум взяться, доучиться и на службу пора бы уж, - постаралась смягчить мать.
- Не проси у каменного попа железной просфоры, - буркнул отец.
- Ну а ты как, Глеб, к китайцам съездил?– попробовал перевести разговор Борис.
- Очень даже занятный край. Великое будущее за ним...
- А хунхузы как? Всё бесчинствуют?
- Да как сказать...
    Глеб закинул волосы за уши, привычным жестом, но волосы вернулись на то же место, поскольку цепляться им было не за что.
- Вот именно,- посмеиваясь, глядя на брата, продолжил Боря, - слышал я о твоих похождениях: не любил ты в отрочестве Пьера Безухова, да сам им, вроде как, стал.
- Фу, злой ты, Борька, - громко и нервно выкрикнул Алёша.
- Негоже так говорить, аль ты не брат ему? – возмутилась Евпраксия.
- Ну что вы все на меня, бедного, ополчились? Пошутить уже нельзя!
- Конечно: шутить человек изволит, - усмехнулся Глеб,- Ну уши отрастут ещё.
- Раз тебе, Глебушка, по нутру выкрутасы Борины, то и тебе судить, не нам, - подвела черту мать.
- Давайте хоть в такой светлый праздник не будем ссоры чинить, - молвил вдруг высоким, ломающимся голосом Антоша с некоторым надрывом.
- Отец, ведь устами младенца... Давайте разок последуем мудрому пожеланию, - с сарказмом бросил Борис.
- Боря, ты знаешь, ты мне всё больше напоминаешь высший свет нашей северной столицы, - прокашлялся Сергей,- Там они тоже такие всезнающие, все ведающие, с тем же снисхождением с прочими разговаривают. Даже если и молоко на губах не обсохло. Никому такое не нравится, заметь.
- Пришлым, не из их общества уж точно не по душе, - добавил Аркадий.
- Ну вот, всем скопом на одного накинулись, - рассмеялся Боря.
- Давайте сменим тему,- предложил Дмитрий, - а то на фотографиях физиономии тоскливые получатся.
- Да не обращай на них внимания, Митя, фотографируй. Иначе они общаться не могут,- нехотя промолвила Варвара, словно её отвлекли от важного дела — поглощения пищи.
- Всё, довольно вам перебраниваться да ворчать, всем остальным настроение портить,- заговорила вновь мать.
- Родительница вам говорит, чада, так внимайте словам, - вставил назидательным тоном Прохор Парфёнович.
- Мне тут за вас перед Гликерией Карповной неловко. Словно не свои, как с цепи сорвались, что белены объелись! – не могла успокоиться Капитолина.
- Я беленою рот наполнил, но прожевать её не смог, я отрыгнул ея немного, но фрак уже не уберёг, - нараспев продекламировал свой экспромт Серёжа.
- Тебе бы в сборник рассказов для крестьянских детей такое послать, - хохотнула Варя.
- Особенно про фрак, - хмыкнул Алёша, - А стишок мне очень понравился!
- На моё крестьянское происхождение намекаете-с, сударыня, - рассмеялся Сергей.
- Мы, дамы светские, иначе не можем, к прискорбию нашему, - очаровательно осклабилась пышная светло-русая красавица.
    «Чем-то напоминает она Лизаньку Третнёву, но пожалуй, погрубее её и не столь умна. Уж очень нежна Лиза. Эх, сестра, ну что ты всё из себя кого-то корчишь?» - подумал Серёжа.
- Такие как ты – «светские» всю Россию и губят, - проговорил после всеобщей паузы Гордей, - сама посуди: мать твоя всю жизнь в сарафане проходила, шушуны с шушпаком ещё носила, а ваше поколение уж, глядь, и из сарафанов и юбок с шушунами повылезало, платья они пошили, всё заголиться норовят: декольте им подавай! Салоны им Санкт-Петербургские подавай! Да не будь родителей рядом, уж давно бы декольте по офицерским балам ходила-бродила! Во всё фряжское  рядятся они. Не осталось стержня в вас! Давно ль предки твои в крепостных ходили, а она – погляди – уж не иначе, как дворянка.
- Да уж и пошутить уж нельзя, - надула губки Варя.
- Прав отец по-большому-то счёту, Варя, - добавила мать, - если чего и перегибает, то по сути истину глаголит. Папушники  все вы, от того и беда. Пороть надо было в своё время.
- Всё поколение это под ремень! – гаркнул Гордей, - А что теперь: кому какой бред на ум ни взбредёт, то и говорит во всеуслышание и даже пишет. Печать полна крамолы и сущего бреда, а достойных книг никто уж и не читает. То, о чём писал Александр Сергеевич, мол только Оппулея, а не Цицерона читал, всё мелочью теперь кажется. Содом с Гаморрой наступают! Такое публикуют – волосы на голове дыбом! И ещё кричат о недостаточной свободе печати!
- Отчего же: Белинского и Гегеля, а не Милорда глупого с базара уже несут? – холодным тоном перефразировал Некрасова Боря, - Похабщину-то напечатать, арцебашевщину – оно запросто: николаевские времена давно прошли, а попробуй ты на режим замахнуться?
- Скоро и то и другое прекрасно в печати уживётся, - заявил Гордей, - А тебе видно не терпится.
- Мне не терпится лживость правящей верхушки разоблачить, совершенно верно.
- В самом деле, папа, надо бы порядок навести, чтобы правительство можно было уважать, - сказал Дмитрий, - Ведь это очень важно для народа, который ты любишь.
- Давно пора всё на свои места поставить, бардак этот прекратить, - голос Петра, - А возможно ли это со всеми этими бездельниками-министрами?
- Ты бы за выражениями следил, сынок мой, - нахмурилась мать.
- Порядок нужен, да только не тебе угодный, крамольник, - сверкнул глазами на старшего сына Гордей, - Был при покойном Государе прекрасный порядок, и жилось всем спокойнее. И при Николае Павловиче был. И большинство населения довольно было. Да только нашлись такие, что обличают государей двух величайших и грязью поливают. Одного - жандармом с подачи европейской печати окрестили, а другого как только не хают и без малейшего смущения. А рубль при них наикрепчайшим в мире был, жили спокойно и знали, что завтрашний день сулит. Верно одно, что окружение ближайшее Государя нашего оставляет желать лучшего. И это ещё мягко сказано.
- Не думаю, что дед наш, Евграф Вахромеевич, отозвался бы столь хвалебно о Николае Павловиче, - вставил Пётр, - Жизнь его, не в пример отцовской, куда тяжелей была.
- Да он боготворил своего Государя и мысли не имел о нём и подумать худо! Кому виднее, спрашиваю? – нахмурился Гордей, - Али ты, в детские годы свои успел деда пораспросить о правлении Государя нашего Николая  Первого? Записать успел повествование его?
- Ответить мне нечего, отец, да думаю, что не так всё просто, - ответил Пётр.
- Чем суровее Государь был, тем спокойнее было и народу тише жилось и уважали такого царя больше. А слабину кто давал, так и начиналось, как при Александре Освободителе. Охоту за царём своим оне устроили, проходимцы! Освободил их, так они Его и порешили.
- Неужели народу благодарность не свойственна? – неуверенным голосом молвил Антон.
- Народ тёмен, братец. Просвящать его необходимо, - с понимающим видом пояснил младшему братцу Алексей.
- Народ русский делится на мыслящих, сынок, и на идиотов, - пояснил Гордей, - В иные годы умники численно возобладают, а в иные – дураки. Так оно и получается. Боюсь, что теперь опять последних не в меру развелось. Причём, особенно, среди интеллигенции. Ей со времён Сенатской площади спокойно не сидится. Пишут оне, возмущаются... Александр Благословенный, хоть и французов выгнал, а тоже слабоват был. Всё Европе угодить норовил: то поляков, ни с того, ни с сего, облагодетельствовал, хоть и в массе они Наполеону служили, да так, что их не меньше самих французов оказалось во вторгающейся армии. А царь наш, как война кончилась, огромные средства стал полякам выделять и дороги строил и дома, да всё за счёт казны общей, пОтом русского мужика пополняемой. Либералом зато прослыл! Наверное, в ваших кругах, господин Охотин Номер Один, этого Государя больше других жалуют. Своим министром полячишку сделал – Чарторыйского , который на царя в этом направлении влиял немало, а потом, как в опалу при Николае попал, тут же в своей Польше восстанием очередным занялся и шляхту подбивал. Немало русской крови в том восстании пролилось.
- А польской? Поляки – слабое меньшинство, угнетённое! Муравьёв-то как себя ославил? – возмутился Борис.
- А Муравьёва не трогай. Вешателем его по недоразумению прозвали, а не потому, что вешал он. Просто заявил как-то, что он не из тех кого вешать будут, а - наоборот . Да что говорить: таких как ты переубедить невозможно. Угнетённое меньшинство! Дороги им после войны лучшие строили, свобод немерено дали, всё забыто и всё преподносится просто: раз как бы колония – значит должно быть как у англичан на их заморских территориях: высасывание соков из туземного населения. И невдомёк им, что иначе бывает только в России: Польша колония, но уровень жизни отдельно взятого поляка был уже тогда выше, чем среднего русского и это лишь поддерживается политикой метрополии. То же и с Финляндией. Британцу не понять такого. И правильно! К чему колонизировать и откачивать туда средства и из своих же соки высасывать? Что это за колонии-наоборот? Историю б тебе подучить, факты, Борька, а потом фразами политическими бросаться!
- Прав отец, братцы, надо бы всем нам свою историю подучить, а не так, с потолка хватать, - заключил Аркаша.
- А британские политики веками нас пытаются уколоть: то в попрании прав христианского европейского народа, несчастных поляков, упрекнуть, то в давлении на малые слабые магометанские народы Кавказа обвинить. А что они за океянами у себя творят одному Богу ведомо. Ведь только у них есть понятие такое: раз кожа иного цвета – значит не совсем человек, аль и вовсе зверь какой. Отродясь у русских такого не было. Да ещё и красными мундирами нас временами пугают, кораблями: «Не занимай Проливы , Николай, а то придётся вмешаться нашему великому флоту», как в 1828-м и так далее. А потом и на Севастополь напали. Не мы же на них! И всё они этакий народ передовой, правдолюбивый и честный, а мы – дикари и цари наши мракобесы. Игра такая со времён Екатерины Великой и по сей день тянется. Напрямую лишь два раза столкнулись: в Морской войне  при Александре  Первом, мелочь казалось бы – пара выстрелов, да и во Крымской кампании, конечно. А не напрямую, так противостояние уж не меньше века продолжается. Игра на грани войны.
    Не знал старик Охотин, как и большинство образованных русских, что творил в это самое время в Тибете полковник Фрэнсис Янгхасбэнд и какой флот создан уже в Японии стараниями её нового союзника.
- А как Павел  Первый казаков на Индию послал? Или это не прямая угроза Британии была? С Бонапартом Павел спелся и готов был вместе на чужую колонию напасть? - подал голос Боря.
- Было такое, но он лишь послал казаков, а потом и месяца не прожил и умер от «апоклепсического удара табакеркой в висок», как потом шутили некоторые придворные. Не исключено, что и там британская рука имелась. Не рука в прямом смысле – деньги. А красные мундиры-то, в Индийских колониях, уж и вструхнули, они-то тоже не ведали ещё о непреодолимости колоссальных пустынных пространств от Оренбурга до Инда, как и сам император Павел. Сын же Павла, тут же отозвал казаков назад. Во всём старался он Англии угодным быть. Не успели казаки ещё из Европы в Азию пройти. А до колоний тех не дошли бы, конечно. Карт тех краёв ещё не было. Но то лишь один случай посягательства с нашей стороны, а британцы веками любыми путями – лишь бы нам подгадить. Вплоть до таких нечистоплотных приёмов, как материальная поддержка карбонариев вроде Герцена и прочих и поставка оружия чеченцам с черкесами во времена Кавказской. А чьим оружием столько крови нашей турки пролили в последней Балканской? Может турки сами скорострельные винтовки да шрапнель производили? Отец ваш сам кусок свинца в плечо там получил, всё на рожон по-молодости лез. При этом лицемерный Лондон, после победы России, всё чаще стал говорить о некоей «компенсации», которую Англия должна была получить за свой нейтралитет в Русско-турецкой войне. Наглость немыслимая! Какой уж там нейтралитет! Турков оружием завалили! Коварным косвенным путём англичане пролили массу крови русской ! О какой вообще христианской солидарности говорить можно?! Да, православие им враг злее ислама! Не само православие, конечно, а могущество наше им покоя не даёт!
- Ни к чему было лезть на Балканы, тем более в 1877-м, - заметил Боря, - Могли бы и об улучшении своей экономики подумать, а не очередной раз бросать солдат на заклание ради южных славян. Панславизм — большая глупость.
- А что же резне православных было потакать, как делал лорд Биконсфильд ? Значит таким как ты, Борька, имена отечественных героев вроде Черняева и Келлера-Старшего  ни о чём не говорят? Даже Всеволод Гаршин – литератор со слабым здоровьем и тот отправился останавливать произвол башибузуков!
- Черняев — истинный герой! - вставил Аркаша.
- Они лезли не в своё дело, рисковали своей шеей за балканских христиан, которых обижали турки. Да, можно сказать, что защищали слабого, благородные люди. Но для «таких как я», Вы правы, отец, превыше стоят имена иные: декабристов, Перовской и других, стремящихся освободить свой народ, своей страны, вне зависимости от его вероисповедания.
- Уж не удивишь ты меня ничем больше, Борька, да только после таких слов: сын ли ты мне? В страшном сне мне такое не привиделось бы, что сын, кровь моя, такое говорит! – затряс бородой Гордей Евграфович, а лицо его начало багроветь.
- Всё, на сей раз довольно! Глядишь отцу опять дурно станет! – строго сказала Капитолина и Боря промолчал в ответ.
- Не расстраивайте папочку! – с сердобольным напряжением воскликнула Евпраксия.
- Не нагнетай, Прося, - одёрнула её мать.
- В третий раз за всю историю Русь стояла у врат Царьграда и на сей раз, в отличие от очень отдалённого первого, могла бы завладеть им раз и навсегда и без особых к тому усилий, - успокоившись, продолжил Гордей, - София - святыня православия могла быть отнята у магометан и возвращена по назначению. Но нерешительность, страх Горчакова  перед мифической британской угрозой не позволили осуществиться давней затаённой мечте православного народа. Другое дело разумно ли было присоединять к Империи огромный городище, живший за счёт прочей турецкой территории, производящей еду для столицы? Получалось, что русский мужик должен был бы кормить ещё и новых дармоедов? Аль своих ему мало? Благодаря дипломатии старого еврея, британское правительство преуспевает в двойном блефе: с одной стороны пугает Россию своим флотом, с другой – свой собственный народ и всю Европу страстью русских царей к мировому господству. Чисто сработано! Блеск дипломатии! Нам остаётся восхищаться мудростью Дизраэли или же сожалеть о простодушии своего правительства. Пугали нас, блефовали. В тот момент генерал фон Кауфман собрал в Туркестане в кулак тридцатитысячную армию, крупнейшую из когда-либо развёрнутых в Средней Азии европейских армий. Начни британцы войну с Россией за Царьград, не исключено, что войска доблестного Кауфмана прорвались бы в Индию. Это уже не терра инкогнита была, как во времена императора Павла.
    Когда Аркадий слышал подобные исторические экскурсы отца, он воистину восторгался им. А тут ещё и упоминание о своём ранении, да всегда вскользь, скромно. Ему думалось, что в молодости отец был таким же отчаянным рубакой, как боготворимые Аркашей старшие учащиеся-кавалеристы, особенно казаки из Царской Сотни.
- Отец, я тоже не слишком жалую англичан за весь ход истории, хотя устройство их общества и ставлю на порядок выше нашего, - сказал Боря примиряющим тоном, - Общался как-то с господином Гариным-Михайловским, литератором. Он очень не лестно отозвался о сытой английской публике, возвращаясь на «Лузитании» через Атлантику в Европу, мол, говорили эти сливки общества исключительно о необходимости войны с Францией  и о собственном превосходстве над прочими народами и необходимости передела мира в свою пользу. Гарин был под впечатлением особенно от того, что среди этой публики затесались и учёные и люди пера, от которых сквозило самодовольством до пошлости, чем-то обиженных людей. То были хо-зя-ева, ни на одно мгновенье не забывающие, что всё, начиная с парохода, кончая последней мелочью — принадлежит им, и всё лучшее в мире у них. Впрочем, любому народу можно примерно тоже вменять в вину. А русские что-(без дефиза)ли лучше?

Вспоминал Аркаша перед сном московское детство. Огромный дом с запущенным садом, игры в бабки и прятки, неповторимый аромат сирени, возню весёлых дворовых псов – брыластого Мордана и пушистого Полкана, таинственную паутину подвала за которой тускло поблескивала запылённая пустая четверть , где любил прятаться маленький подвижный мальчик, стараясь не бояться огромного серого паука с жирным брюхом. Вспоминал и блинное обжорство на сырной неделе , а также и трепетность ожидания разговления на Пасху. Материнские неповторимые куличи с сырной пасхою, миндальное молоко с пшеничным киселём, левашки с малиновым вареньем, тёртые расстегаи Карповны. Помимо непременных пасхальных куличей, сырной пасхи и крашеных яиц, на столе появлялись окорока, копчёные гуси в тесте, жареные индейки, двинская сёмга. Краска для яиц продавалась в очень приятных пакетиках с рисунками гномов, красящих при помощи стремянки яйцо, много превышающее их по размеру, зайцев, катящих огромное яйцо, петушков, стоящих возле крашеных яиц. На обратной стороне пакетиков имелись наставления как красить и напоминание, что пакетики от московской фирмы «Келлер и К». Наивный отрок Аркаша поначалу проводил несомненную параллель между этим Келлером и славным генералом-героем турецкой войны. Но туманная связь имён особым образом согревала душу. После Пасхи переход на каждодневные ячную кашу с маковым маслом, щи с головизной , да борщ с ушками, кисели с сытой медовой, а частенько и пироги с гречей и соминой вдохновлял не меньше. В училище стало поскромнее... Вспоминал, как его учили старшие, что в Великий четверг следует молиться особенно усердно. В пасхальную ночь родители ходили в церковь со старшими детьми, когда пушечный выстрел возвещал начало службы и хоры запевали: «Христос воскресе из мертвых,  смертию смерть поправ  и сущим во гробех живот даровав». Как-то на Пасху заехала к ним ещё живая тогда бабушка в чёрном монашеском одеянии и вручила каждому члену семьи просфору: от самой крупной – отцу семейства, до самой маленькой - Антоше. А дядя Пафнутий прислал как-то к Пасхе посылку с подарками всем племянникам и племянницам, в том числе волшебный фонарь с сильной керосиновой лампой и набором прозрачных картинок Северо-Американской природы и китайской жизни. Несколько из них были подвижные. Особенно любимым стал марширующий китайский барабанщик. С особым удовольствием вспоминал Аркаша свои первые книги, сказки в изложении Толстого, «Руслана и Людмилу».
    Засыпая, Митя вспоминал картины детства, чаще обращаясь к школе: в их классе стояла электрическая машинка, а на упоительно трещащих в момент движения стеклянных кругах её были налеплены кусочки фольги, или станиоля. Учитель по физике был строг, но Митю выделял из толпы учеников и особенно жаловал, впрочем и по заслугам. Географа Митя не любил, но зато обожал саму науку, уносящую его в мечтания и бесконечные мысленные путешествия по карте. Само звучание названий далёких диких стран и островов ласкало слух.
    Борясь с бессонницей, Петя пытался вспомнить умиротворяющие картины безмятежного детства: балаганные паяцы, да глумцы, дудцы, горлопаны, да фокусники с звездочётами на рынке, пряный дух селёдочного рассола, а в городском саду всё лето играет симфонический оркестр и прогуливаются нарядные дамы. Колядование в Сочевник. А ещё неожиданно вспоминались ему звуки двора: «Посуду медну паять-лудить?» - голосит с вопросительно-жалобной интонацией сухонький мужичонка с ящиком на все случаи жизни в руках. А другой крепко скроенный мужик в ладном немецком платье  с весомым ящиком на ремне басит: «Точить ножи-ножницы!»
    Варе в самые сладкие мгновенья перехода к полному овладению сознания Морфеем, возникал образ красавца гвардейского кавалерийского офицера с кивером и эполетами, как во времена более отдалённые. Форма его была плодом её воображения и представляла собою снизу гусарскую, но с кирасой и пикой кавалергарда. Они прогуливаются с молодым ухажёром по тенистой липовой аллее.
    Самая чувствительная в семействе – Евпраксия, долго не могла уснуть. Надрывная, но скорая вечерняя молитва быстро успокаивала и способствовала крепкому сну Антона, но впечатлительной нервной девушке и она не помогала. Словно предчувствовала она что-то. Любые семейные склоки долго переживала. Сон был разбит.
    Сережа мучился, не в силах заснуть, почти до утра, а едва сомкнул очи, как на витавшее в небытие сознание его обрушился недобрый сон, будто странное растение в его тесной холостяцкой квартирке подкралось к его постели, перебирая корнями, словно лапами. Что-то хищное было в нём. Сергей ощутил на себе пристальный взгляд растительного монстра, хотя и глаз-то у него не было. От того и проснулся. Уже светало.

В ту ночь многие из гостей, бывшие постояльцы отчего дома, засидевшись допоздна, заночевали в нём. Исключение составил Боря, рвавшийся к своей сокрытой от постороннего взгляда любви. К утру Алёше стало очень плохо. Он начал буквально сгорать от жара. Вызвали доктора, но уже ничто не помогало, и к сумеркам мальчик угас. Слово «испанка » звучало по углам большого дома, становящегося гулкими. «Быстро-то как: словно антонов огонь , прости Господи!», - с ужасом твердила Гликерия Карповна, находясь на кухне, мешая эти слова со страстной молитвою. Домом овладевало лихорадочное молитвенное делание и, вместе с тем, оцепенение. Родители уже не надеялись на врача, но лишь продолжали отчаянно молиться. Их примеру следовали и Евпраксия с Антоном, а прочие так и пребывали в оцепенении.
- За Борисом послать надо бы, - нарушил молчание Сергей.
- Я сам сбегаю, - твёрдо заявил Пётр, рвавшийся выбраться поскорее на воздух.
- Пора приглашать священника, - молвил Гордей Прохору, который начал собираться в приходскую церковь.
    Когда Петя привёл старшего брата, священник уже покидал дом, в котором стоял горький плач. Рыдали все без исключения, и бравый кавалерист Аркадий нисколько не стыдился своих слёз. Борис не мог побороть чувство стыда своего затяжного предавания сладостному греху, в то время как брат родной умирал. Как только Боря вошёл в дом, вернувшись с рождественского заседания земцев-конституционалистов, он тут же жадно затянул Дуняшу в постель, а когда прибежал Пётр, уже в темноте, он застал брата, предающимся чревоугодию, дегустирующего блюда, приготовленные Авдотьей с ещё большим старанием и душою, пуще прежнего многочисленные. По лицу ворвавшегося в мыле брата, он понял, что случилось горе. Боря стоял растерянный, не зная, как себя подобает вести. Это было не профессиональное и не политическое собрание, где он мог выступать умело и вальяжно, говорить долго, толково и убедительно. А потом всё понеслось как в дурном сне: гроб, оказавшийся в мирном и весёлом некогда доме, завывания плакуш и горюнов  при выносе, отпевание во храме, прощание при опускании в могилу. И девятины  пролетели сумбурно в заботе о Гордее Евграфовиче, которому стало плохо с сердцем вплоть до предынфарктного состояния. Каждодневные визиты врачей. Длинные столы со скатертями с мёдом-кануном, тризной , поминальным овсяным киселём. При отправлении панихиды речь старшего брата, вместо слегшего отца, с гримасой боли и саможалости. И над всем этим чистый и радостный от просветления молитвой, ещё недавно жаждущий жизни, взгляд пятнадцатилетнего братца-Алёши безмолвной укоризной всем. «И зачем-то рожали, растили, учили сыночка нашего, а Господь прибрал в одночасье. И за что наказание-то такое?» - не годы гнули спину подтянутой Капитолины, а тяжкие мысли.
    Вместо святочного веселья вплоть до самого Крещения, когда девушки гадают, или бродят вместе с парнями ряжеными, а братья Охотины любили побаловать в вывороченных наизнанку шубах с испачканными сажей лицами, распевая песни, со дня Собора Богородицы  дом Охотиных наполнила скорбь. Глаза матери с не пролитой, затаённой слезой долго преследовали Евпраксию и Антона. «Видно не так как надо жили мы, вот и наказание настало» - независимо пришёл каждый из двоих к подобной мысли. Оба отстаивали несоразмерно юному возрасту долгие службы чуть ли не каждый день. Каждый стремился по-своему «замолить» грехи семьи. Обоим казалось, что грех таится в них самих, но и непременно и в деятельности брата Бориса. В те дни Аркадия, Дмитрия и даже Петра спасала от чёрных мыслей учёба, Глеба – работа, а Сергей страдал более прочих, так как не имел толком ни работы, но и не умел спасаться молитвою должным образом. Варвара горевала рядом с матерью и ухаживала со всем старанием за отцом, готовила и убирала дом, что тоже разгоняло горестные мысли.

Глеб с любопытством узнал из свежих газет, что «командир крейсера «Варяг» отважный Всеволод Руднев  отправляется в Сеул к посланнику Павлову, который пока не видит оснований для беспокойства. Решено даже уменьшить охрану русской миссии, оставив лишь отряд моряков и не присылать в Сеул никого из казаков, доставленных на Дальний Восток морем. Япония шлёт ноту правительству России с требованием дать согласие на продолжение корейской железной дороги по территории Маньчжурии. Наместник Маньчжурии адмирал Алексеев повторно обращается в Санкт-Петербург с предложением о мобилизации войск Дальнего Востока и Сибири и о необходимости противодействия силами флота очевидно готовящейся высадке японских войск в Чемульпо. На переговорах с японцами русская сторона пошла на значительные уступки в Маньчжурском вопросе, после чего британский министр иностранных дел заявил, что если Япония не окажется удовлетворённой, то ни одна держава не сочтёт себя в праве её поддерживать». «Это же очередная игра в невинную овечку!» - подумал Охотин - «Механизм развязывания войны запущен, но в этот раз Англия приложила намного большие усилия в техническом оснащении японского флота, чем в 1870-е в оснащении турецкой армии». «22 января правительство Японии принимает решение прекратить переговоры с Россией и отозвать своего посланника из Санкт-Петербург. А 24 января посол Курино вручает министру иностранных дел России Ламсдорфу ноту о разрыве дипломатических отношений, в то же время заявив, что «несмотря на разрыв отношений, войны можно еще избежать». 26 января поздним вечером японские миноносцы без объявления войны внезапно нападают на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура». «Как уж теперь её избежать...» - вздохнул Глеб.

13. В Нижнем

«Учат нас новой вере, яко же мордву или черемису... неведомо для чего»
Челобитная 1667 года соловецких монахов-противников Никона Алексею Михайловичу
 
Во дни, когда население обширной Империи услышало о начале войны на Дальнем Востоке, повсюду проявляется подъём патриотических чувств и даже столичная отнюдь не верноподданная молодёжь шествует к Зимнему с пением «Боже, Царя храни». В народе поносят «желтолицых пигмеев» и не сомневаются в их скором разгроме. Вскоре после первых неудач в войне настроение заметно меняется. В семействе Охотиных случилось неожиданное: родители получили письмо от импульсивного Петра, что он не может продолжать учёбу, когда такие дела творятся и должен что-то сделать для державы, поскольку считает зазорным в своём возрасте продолжать отсиживаться в городе. Послание заканчивалось словами: «Не ищите меня. Исчезну надолго, но вернусь».
- Ах ты, Господи, и что ещё непутёвому в голову стукнуло! – сокрушалась мать.
- Братца моего кровушка сказывается, - мрачно заметил Гордей, уже встающий с постели.
    В то время, как Борис уже почти склонил Петра своими речами ко вступлению в революционно настроенную партию, после возникновения внешней угрозы и под влиянием бесед со студентами-эсерами, Петя задумал странную вещь: «Раз начинается кровопролитие, а средств на современную военную технику, как всегда не хватает, значит следует любыми путями вытянуть побольше денег из богатых торговцев, не желающих раскошелиться на святое дело, а то и ограбить, и на эти деньги срочно построить боевое судно для Отечества. Политическая борьба Бори и ему подобных пока потерпит. Не время ей в суровый час, да и не уверен я в её правоте». Без вникания в детали сумбурного плана, Пётр решает отправиться в Нижний Новгород на саму Макарьевскую ярмарку . «А куда же еще ехать в поисках скопления наибогатейших купчишек?»

- Не вводи мя в убыток, Спиридон Севастьяныч, - грохотал раскатистый бас купчины с монументальной фигурой, подливающего хлебного вина в стакан соседа — такого же основательного бородача, но расплывшегося от избытка жиру, - уж истинником  платить не стану!
- Упаси Господь, Парамон Параклитович, и мысли нет таковой, - тенорком отвечал второй.
- Вот так оно и лучше. Забудем про ту партию товара, как и не бывало, - успокоился Парамон, поглаживая бороду, а Спиридон и вовсе смяк от выпитого и уже был способен лишь потирать жирное брюхо, отрыгивая с глуповатой улыбкой.
- Никак война в Маньчжурии началась, - продолжил Парамон, - Не отразится ли на поставках с востока? Всё думаю: закупать — не закупать там?
- А макак ентих мы враз добьём, да и весь тот Восток наш поболе станет, Парамон Параклитович, - расплылся толстяк, растянув толстые губы в безразмерной улыбке.
- Это ещё как сказать, мой милый Спиридон Севастьяныч, видать, газет ты давно в руки не брал. Дела-то наши не так хороши, как ожидалось.
- Не встречник  я те, Парамон Параклитович.
- Вот что я скажу: пора нынче прекращать со «Слезою Иерусалимскою» , да за коржики и пирожки с лучком, мясом да яйцами браться. Не то и вовсе захмелеем — одним квасом прихлёбывали, вот и стукнуло в башку.
- В такой мороз — во двор выйдем и хмеля — как не бывало...
- До двора ещё и дойти надо, - смачно закусывая толстым пирожком на масле.
- И то оно верно.
- Эй, половой, - хрипло прогудел Парамон, швыряя на стол романовскую четвертуху, - неси что доброго есть!
- Всё имеем-с, милостивый государь, - вытянулся в струнку чубатый паренёк, - борщевое ботвинье с донским балычком-с рекомендуем-с, растегаи пополамные со стерляжьей ушицею-с, блинцы егоровские, свекольник с коренной рыбой, постные блины со снетками-с, да пшеном сорочинским-с ...
- Не болтай, малый, лишнего, да тащи на стол! Всё тащи!
    Вскоре за нагромождёнными блюдами не стало видно скатерти и оба купца-партнёра предались чревоугодию, не замечая крепко сбитого молодого человека городского вида, сидящего напротив с осоловелой от возлияний физиономией. Временами казалось, что он более делает вид, чем в самом деле так уж разомлел. Могло показаться даже, что он неотрывно слушает весь разговор за соседским столом.
- Поели на славу, Парамон Параклитович. Не грех теперь и ещё один мерзавчик  додавить, Парамон Параклитович, - начал толстяк, обтирая сальную пятерню углом скатерти.
- Ладно, уговорил. По случаю удачного завоза — не грех, - потирая пальцами крупный серебряный тельник  на распахнутой красной груди.
    После того, как купцы почти что допили последний мерзавчик, молодой человек с разбитным видом попросил разрешения подсесть к ним.
- От чего бы нет, - ответил Парамон, сливая остаток мутноватой жидкости в стакан юноши, - Было бы о чём нам поведать, чем подивить. Куда путь держишь, да сам откуда будишь?
- Сам — московский, - отвечал незнакомец, - а бреду я куда глаза глядят, куда ноги несут. Хочу Русь-Матушку познать, жизнь повидать. А то сидишь эдак, под крылом родительским, а дальше носа своего не видишь.
- В самую точку, молодой человек, так и надо, так и должно! В твои годы и я таким был. Начинал у корыта разбитого, а теперь вот, имею кой-чего за душой.
- Вот, взять Вас, милостивый государь, человека состоятельного, в обществе почтением пользующегося или напарника Вашего. Вам всё доступно и ни в чём вы не ограничены, милостивые государи, - бражным тоном заговорил юноша.
- Положим, что так, - пророкотал Парамон, а товарищ его издал носом звук, напоминающий самое начало храпа, веки его сомкнулись, а мясистые руки опустились под толстое пузо.
- Стало быть, возьмём Вас, милостивый государь, - повторился парень, замявшись, - так, будь я на Вашем месте, построил бы я Государю Императору нашему в подарок япошкам на беду броненосец! Вот взял бы, да построил! Вот Вам крест истинный, построил, - отчаянно осеняя себя крестным знаменем.
- Как звать-то, милай?
- Петром, Гордея Охотина сын.
- А годков-то сколько?
- Двадцать четыре, от роду, - не устояв добавить себе один год, ответил Петя.
- Вот проживешь с моё, соколик, поймешь слегка, что к чему, будешь говорить по-иному.
- Так, кораблей там не хватает, слыхал я, Ваша милость! У японца побольше будет.
- Государство у нас большое, правительство не лыком шито, само разберёт. Спросит меня лично Государь, так и что ж думаешь? Не отвалит на благое дело Парамон Игошин средств  для защиты Отечества? Ещё как даст и сумму немалую. Ещё попросят и ещё даст. И товарищ мой — Спиридон Севастьяныч и он отвалит и немало. Главное, чтоб на дело пошли деньги, а не разворованы были. Государю одному и можно их доверить.
    Бражный разговор ничем так и не завершился, разве что поел Петя на славу за счёт купцов, многодневное недоедание своё во чреве угомонил, а потом себя всё клял, что пьяным дураком навязываться полез. «Не так надо действовать, а трезво и тонко. Не прямым текстом мечты излагать, а втереться в доверие, как говорят те ребята из числа недовольных, да денежки ненароком реквизировать. Экспроприация называется. Да только как? Романовские вокруг ручьями текут, да не в тот карман». Пётр брёл мимо величественного монферрановского Спасского собора , украшавшего бесконечные ярмарочные ряды, подумывая о том, что ему мешало бы справить новые валенки в замен прохудившихся — хоть уже и не крещенский, но стойкий февральский мороз пронимал ступни до костей. Ноги несли уже сами поскорее к первой же незапертой двери. Так, он упёрся в ряды, выстроенные тем же зодчим в китайском стиле, дополненные армянской церковью и мечетью по краям. Рядом светились окна кафе-шантана и доносилась музыка. Там засели подгулявшие купцы самых разных возрастов и гильдий, и вино лилось рекою. Шальные, сделанные разовой удачной сделкой, деньги кидались направо и налево, за несколько дней проматывались состояния по меркам простого человека. Лавирующие между столов шансонетки с сахарными улыбками ловко ловили бросаемые им нет-нет крупные купюры и прятали за лиф. Когда девица, с зазывающим взглядом карих очей, продефилировала мимо Пети, то и он кинул одну из последних зеленух, на что смазливая девица презрительно фыркнула.
- Тут трешницами да пятишницами  не раскидываются, молодой человек. Не то место, их тут не употребляют-с, во всяком случае, из кармана не показывают-с, - с укоризной заметил пьяненький старичок с редкой остренькой бородкой.
- За зеленуху такая на тя и не глянет, - заржал проходивший рядом молодой сын купеческий прямо в ухо Петру, оглушая. В другом месте, за такую дерзость, малый этот мог бы тут же получить умелый и тяжёлый удар, либо вызов на поединок, но в Нижнем Петя понимал, что лучше пока оставаться в тени. Он уже и вовсе отрезвел после морозца и был начеку.
- Господа, - зычным раскатистым голосом привлёк всеобщее внимание дюжего сложения коренастый купец лет сорока, видимо из старообрядцев, по еле уловимому отличию в одежде, - знайте же, что в Нижнем сам купец первой гильдии и широко известный в Белокаменной Савва Тимофеевич Морозов и, что скоро он заявится к нам сюда! Пейте в меру и не показывайте нашего брата с худшей стороны.
- Ух, сам Морозов в Нижнем! Уважил! Но и мы не лыком шиты! - раскатилось по обширному залу, притихла бравурная музыка на сцене.
- Сухой «Монополь» - настоящее бур-гунд-ское! - громким бражным шёпотом на ухо Петру голос того же козлобородого старичка, не хотите ль отведать?
- Савва Тимофеич намеревается развернуться теперь и в Нижнем, - продолжил степенный старообрядец басом, - так поднимем же рюмки, господа, за славного гостя нашего города!
- Эх, православные, вот размах! Так и подобает жить купцу русскому! – гудел, не унимаясь, разговорчивый моложавого вида бородач в жилетке.
    Скрипка пропела ложную ноту, и музыка грянула вновь.
- Тоже из кержаков, небось, - раздался тихий голос поблизости от чутких ушей Пети.
А что ж ты думал, Изот Ипатьевич - половина алтынников на Руси кержачат , - послышался скрипучий голос в ответ, - никудышник кержака видит издалека.
    Случилось так, что в страстном желании подслушать разговоры с именитым гостем, Петя ничтоже сумняшеся умудрился под шумок втиснуться в немыслимо малое пространство под тяжёлой скамьёй, у которой готовился стол для Морозова в отдельном кабинете. Для создания алиби упившегося вдрызг, он прихватил с собой оставленный кем-то без присмотра полный, но раскупоренный мерзавчик и отхлебнул побольше, чтобы от него разило. Лишь молодость позволяла ему там ещё и дышать и выдерживать боками жесткость пола недвижимо. Вскоре он даже немного прикорнул и проснулся от топота и усилившегося гула голосов:
- Милости просим, Савва Тимофеевич!
    Краем глаза Петя замечает, что несколько человек совершают метания, а иные даже великие земные поклоны  в углу, видимо, куда принесли икону.
- Благодарю покорно, господа, - раздался низкий голос после паузы, - У нас в общине Рогожского кладбища  обряды попроще будут. Всё реже вижу великие земные. Да вас тут от Нижнего до Дона побольше, конечно, наберётся.
- И благочестия у нас поболе сохранилось, - скромно заметил знакомый уже бас.
    Судя по звукам, доносящимся сверху от входа, количеству видимых ног и их заснеженности, с четырьмя вошедшими за столом расселось трое из присутствующих купцов. Постепенно по голосам Петя узнал уже знакомых Парамона со Спиридоном, которые вошли вместе с гостями, а также и очень солидного крепкого купца, который объявлял о прибытии гостя. Всех купцов, что он уже знал и прочих, можно было отличить и по ногам, по их добротно точённым высоким лакированным сапогам и широким штанам, заправленным в сапоги. Двое других же, оказались в городских очень скромных ботинках, не стоящих целого состояния, как ожидал Петя.
- Вот и слава тебе, Господи, сидим в отдельном номере и не нюхаем больше скверну табачную от щепотников, - очевидно перекрестившись двумя перстами, молвил басистый объявлявший.
- Сохрани Господи древлеправославие, Силантий Тихонович! - раздался голос Парамона, - Угощайтесь, Савва Тимофеевич, тут у нас не хуже, чем у Вас на Большой Дмитровке в «Купеческом» у Мятлева накормят.
- С чем пожаловали к нам, Савва Тимофеевич? - продолжил Силантий, будучи немного помоложе других, но видимо успевший достичь ещё большего в свои годы, - Слыхали тут, что Вы, как член московского отделения «Совета торговли и мануфактур» и «Общества для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности», решили развернуться и в Нижнем Новгороде .
- Именно так, Силантий Тихонович, - ответил почётный гость.
    Судя по топоту половых и звону посуды стол начал покрываться яствами. Пете очень захотелось перевернуться на другой бок, затекло всё тело, но это было невозможно.
- Можем ли мы, со своей стороны, помочь Вам здесь?
- Вне сомнений, господа предприниматели, надо бы нам с вами, совместными усилиями и с
ещё некоторыми инвесторами из Москвы, основать больше заводов по выпуску красок. А для этого нам необходимы такие люди как вы, знатоки местных особенностей, ну и знакомые с администраторами Нижегородской губернии.
- Савва Тимофеич, у нас тут настоящий, как говориться в наше время - бум: город что на дрожжах растёт и богатеет. Нигде по России таких темпов нет. Будущее за Нижним, глядишь и столицу вновь с болота на юг перенесут!
- Так оно и лучше будет: не в Москву, так хоть в Нижний, Силантий Тихонович.
- Сами посудите, Савва Тимофеевич: на Макарьевской ярмарке впервые построили санитарно-технические помещения ещё аж в двадцатые годы! Подобные подземные работы тогда велись лишь в Москве! Мещерское озеро обводным каналом через шлюзы с Волгой уже тогда соединили, потом и шоссейную дорогу от наплавного моста через Оку построили! И всё силами нашего купечества! Берега Волги на протяжении двух вёрст обделали деревом и камнем, что Неву! Площади замостили – и всё ещё при Николае Павловиче! Отец мой к тому усилия приложил, - с гордостью подчеркнул Силантий, - Строительство не останавливалось с той самой поры, Савва Тимофеич! При Александре Николаевиче, из того, что помню – чугунный фонтан установили, Блиновский Пассаж  на Рождественской соорудили. И чего только в нём нет: лавки, склады, конторы, телеграф, даже гостиница с ресторацией! Цирк на тыщу зрителей отгрохали. Ярмарка имеет с той поры чёткие прямоугольные кварталы. Ну а последние лет десять народные столовые из деревянных камнем оделись. Ну а по случаю Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставки город связали с ярмаркой электрической железной дорогою и построили новый понтонный мост! Каково! Возвели и наш Главный Дом с залом общественных собраний, обошедшийся купечеству в целых полмиллиона! Семьдесят немаленьких магазинов внизу имеет, телеграф, ресторацию с кабинетами! Пять сотен электрических ламп и пятнадцать больших фонарей со своей электростанцией имеет! Водопровод проведён с канализацией.
- Показали мне по пути это замечательное сооружение в древнерусском стиле, Силантий Тихонович, впечатляет...- Савва опустил веснушчатую руку и нервно почесал щиколотку, влезая под ботинок, толстым пальцем с простым оловянным кольцом.
- Наше купечество тут замыслов новых полно, Савва Тимофеевич, таких, как чугунный мост через Оку, чтоб ярмарку с железной дорогой к югу соединить. А того окромя и в Мещерском озере гавань построить, новый ночлежный дом на тыщу человек и даже мечеть вторую для гостей наших! Ещё учёные задумали так сделать, чтоб вода, что город прошла, сама себя очищала .
    Петя заметил по тону Морозова, что разговор приобретает слишком абстрактный характер и незаметно превращается в пустую болтовню и усилиями гостя тема резко сменилась на деловую. Затем разговор затянулся и вошёл в русло малопонятное Пете: «И чего в башку взбрело карячиться здесь в тесноте? Ничего толкового не услышал, а сколько ещё мучиться придётся?». Когда Охотин уже и вовсе осатанел от затёкших членов своих, а мерзавчика для здорового организма оказалось мало, чтобы хоть как-то забыться, до него донеслось завершение беседы. Господа «алтынники» прощались.
- Так что, Савва Тимофеич, не взыщите, ежели что мы не так поняли, но наше «честное купеческое» Вы знаете не хуже здешних. Между нами недомолвок быть не может: по рукам, значит по рукам, и никаких бумаг мы пока ещё, слава тебе, Господи, не пишем, бюрократию не жалуем. Уговор дороже денег. Коли сказал купец волжский, значит так он и сделает. Наши воротилы Бугров, Башкиров и Курбатов  всенепременно будут там завтра.
- По рукам, Силантий Тихонович!
    Они уже начали было расходиться, велеречиво прощаясь по канонам кержачим, на что городской Савва, изучавший химию в Кембридже, отвечал явно неумело. Тут кто-то вошёл с улицы в паривших промороженных ботинках. Этот человек тихо спросил о чём-то у Силантия и тот обратился к Савве:
- Коль Вы ещё не совсем утомились с дороги и после сытной трапезы, Савва Тимофеич, гость нашего города хотел бы задать Вам вопрос, ели только не возражаете.
- Хорошо, если ненадолго, я ещё задержусь. Встретимся с Вами, Силантий Тихонович, завтра в отделении «Московского торгово-промышленного товарищества».
- Добро, ну а послезавтра, Савва Тимофеевич, пожалуйте к нам в Сад для гуляний, что у Самокатных площадей. Там у нас появился механический и электрический театр  - культурная новинка! Ладно стало у нас тут, ну а толокном Волгу не замесишь.
- С превеликим удовольствием приду, Силантий Тихонович.
    Купцы удалились, оставив гостя наедине с вошедшим. Потом раздался тихий монотонный, но слегка вкрадчивый голос владельца всё ещё холодных с мороза ботинок небольшого размера:
- Глубокоуважаемый Савва Тимофеевич, милостивый государь, разрешите представиться — Вавил Митриевич Черешневский, поверенный в делах «Общества промышленного развития».
- Присаживайтесь, сударь, я Вас слушаю, - заговорил сразу более городским современным языком Морозов, - О существовании такого общества признаться слышать не доводилось.
- Общество наше новоявленное и мало известно, господин Морозов. Мы очень надеемся на прогресс в будущем, а он неизменно придёт даже и в эту страну. Вы верите в светлое будущее свободной России, господин Морозов?
- Лишь очень на него надеюсь, господин Черешневский.
- Так вот, и наше Общество уповает на торжество конституции и будущую полную свободу торговли. У нас сосредоточены лучшие передовые умы России, которые анализируют возможные пути развития отечественной промышленности, и мы отдаём себе полный отчёт в том, что должное развитие капитала невозможно при существующем положении вещей. Надеюсь, что Вы согласны со мной в этом?
- Да, сударь, увы...
- Так вот, в силу такого положения, перед тем, как развернуться, всем нам и Вам придётся поддержать те политические силы, которые ведут нас к свободе! А таковыми, на сегодняшней день являются не только конституционалисты, но и более радикальные борцы, видящие выход в, простите, республике... Здесь нас никто не слышит, полагаю. Лишь это позволит нам достичь невиданных масштабов и скоростей индустриализации доселе аграрной страны. Как Вы на это смотрите?
- Одобрительно, сударь.
- В таком случае, нам с Вами по пути, господин Морозов! Через десяток лет после установления республиканской системы правления Россия обгонит самые развитые страны мира, ибо ресурсы её неисчерпаемы! - монотонный доселе голос преисполнился должного пафоса.
- Дай-то Бог...
- Для достижения заветного необходимого условия нам остаётся поддержать такие радикальные силы, как даже партию социалистов-революционеров! Им необходимы средства на расшатывание устоев и постепенной замены государственного строя, господин Морозов. А момент сейчас настаёт очень подходящий. Всякая война сотрясает основы, Савва Тимофеевич!
- Позвольте, но в годину кровавой борьбы со внешним врагом, не надо ли оставить всевозможные попытки расшатать власть, но консолидироваться в стремлении к победе?
- С одной стороны, Вы правы, сударь, но с другой: враг этот напал не на наши исконные земли. Война идёт на чужой земле, и мы никак не пострадаем от того, если и проиграем и отдадим эти земли. В период мира царизм силён и неодолим, но лишь в момент войны он подвержен замене. Вы знаете, Савва Тимофеевич, что самые передовые люди России уже даже говорят тосты за поражение в этой нелепой войне!
    «Ну и подлецы же те самые Борины приятели - эсеры! До такого договориться! А я ещё хотел влиться в их ряды! А ведь те, провинциальные купцы, такое бы никогда не одобрили...» - мелькает в утомлённом не выспавшемся мозгу Пети.
- Мне довелось, Савва Тимофеевич, общаться с самим господином Парвусом — великим мозгом и человеком передовых взглядов. Он призывал к тому же ещё несколько лет назад. Настаёт великий момент истории! Тот, который ждали декабристы много лет назад!
- Хорошо, сударь, - остановимся пока на этом, притомился я с дороги. Выпьем на посошок, да и отложим беседу на ближайшее время.
- Не пью я, уж простите, милостивый государь, Савва Тимофеевич, но во славу дела общего приглашаю Вас съесть божественный плод, что я принёс с собой, чудом сохранившийся в свежем виде в такое время года — персик!
- В самом деле поразительно! Да какой свежий!
- Сами боги питаются ими. Да, да, божества народов восточных, отведайте, Савва Тимофеевич, откушайте ради всего доброго!
- Да и на вкус они, словно не зима сейчас на дворе! Во рту таят и несут в себе свежесть летнюю! Чудеса да и только!
- Вот и я сам удивляюсь всё не надивлюсь...
    Пётр насторожился: он вспомнил рассказы Глеба о загадочном деле и весь обратился во слух.
- Так, до встречи, господин... э-э Вишневский...
- Черешневский, Савва Тимофеевич, Черешневский, - голос собеседника Морозова на секунду изменился и даже дал петуха, - А когда мне можно будет к Вам обратиться?
- Приходите ко мне в гостиницу, вот адресок. Может быть, я Вам оставлю записку на первом этаже, или сразу встретимся.
- Благодарю покорно, Савва Тимофеевич! - ботинки малого размера расшаркивались перед более массивными, под которыми пол скрипел сильнее.
    Когда они уже были у выхода из главного помещения Петя сообразил, что он вероятно имеет уникальный шанс увидеть своими глазами опаснейшего преступника и Охотин выкатился пулей из-под скамьи, разминая затекшие члены, рискуя столкнуться с прибирающими со стола. В дверях он увидел светлого упитанного крупного человека с аккуратной бородкой, пожимавшего руку блондину среднего роста с очень уж не запоминающимися чертами лица. Оба стояли в пальто с барашковыми воротниками и напяливали каракулевые шапки, и Петя понял, что доходчиво описать, представившегося Черешневским, будет очень непросто. Двери захлопнулись.
- Эй, чего торчишь здесь сапожищами своими? - грубо окликнули его сзади. Пётр развернулся и увидел огромного роста откормленного человека в жилетке и полосатых штанах.
- А что, украл я что-то? - насупился Петя.
- Вот и проваливай отсюда, пока ещё не спёр! - разгорячился хозяин заведения.
- Оставьте парнишку, Кондратий Акимыч, я его видела, он из купеческих, - пискнула очаровательная певичка, запоздало собирающаяся домой. Петя узнал ту, которой сунул трешницу.
- Вон отсюда! - рявкнул побагровевший хозяин, не обращая на девицу внимания.
- Вы не смеете так со мной разговаривать!
- Кондратий Акимович, говорю же Вам...
- Эй, робяты, зри, видишь этого? - окликнул хозяин половых, не обращая внимания на слова шансонетки, - проучите бездельника!
    Трое половых со всех сторон разом накинулись на Петю, норовя не то, чтобы ударить его, а скорее грубо оттеснить к выходу. Тут хозяин резко шагнул и отвесил Охотину тяжёлую пощёчину массивной ручищей, тогда как руки Пети находились в цепких клешнях троих малых. Ценой огромного усилия, рассвирепевший Пётр вырвался и нанёс ловкий удар прямо в ненавистную багровую физиономию. Хозяин потерял равновесие и осел на пол. Тут парни принялись лупцевать Петра уже серьёзно. В тот момент Петя осознаёт всю опрометчивость винопития — руки его действуют не столь стремительно как бывало и он пропускает удары всё чаще. Наконец, один из половых обрушивает табурет на голову Охотина и его выбрасывают прямо на снег без сознания. Хозяин, для полного самоудовлетворения подходит и наносит ещё несколько ударов сапогом по распростёртому телу.
    Пётр начал ощущать себя лишь спустя остаток ночи и понемногу приходить в себя. Над ним склонилось усталое помятое смутно знакомое лицо:
- Вы пробудились? Ну и слава Богу. Завтрак готов.
- Кто Вы? Где я? Ах, простите, вспомнил Ваше лицо, - Петя сделал резкое движение и застонал от боли в отекшем плече.
- О, Господи, бедняжка! Что они с Вами сделали! - певичка приложила к ноющему месту компресс, - Не пойду к этому извергу петь для него нынче! Бастую! Сейчас подкрепитесь, а потом Вам нужен по-прежнему полный покой.
- Вы знаете, мне необходимо срочно бежать в почтовое отделение, это жизненно важно! - вдруг собрался с мыслями Петя: «Черешневский!» - стучало в его мозгу - «Звонить Глебу, чтобы он обратился в нижегородскую полицию и ловить!»
- Какой вздор, да Вы сильно ранены, Вам никуда нельзя отлучаться! Да и кто Вас пустит  в здание почтамта в таком виде с посинелым лицом упившегося бродяги?
    Последний довод подействовал и Пётр уже начал просить её срочно послать телеграмму, которую набросает здесь, а деньги он ей на то даст. С трудом уломав упрямую девицу, Петя выудил у неё твёрдое обещание срочно послать телеграмму брату на домашний адрес. Шансонетка сделала это, несмотря на внутренний протест, уверенная в том, что «у очаровательного мальчика явный горячечный бред: как может студентик одетый в потертую форму быть полицейским?». Когда его спасительница удалилась, закутавшись в затёртую некогда богатую шубку, Петя огляделся по сторонам, насколько ему позволяла подвижность отекших от ударов членов. Голова не переставала трещать от лёгкого сотрясения, а на лице подсыхали корки от ссадин, которые были бережно смочены хозяйкой компрессом из подорожника. Он отметил бедность и неухоженность жилища. Очевидно, что она жила одна, приходила очень поздно домой и никогда не открывала занавесок на окнах, так как было уже темно. Немногочисленная утварь поросла пылью, поверх были набросаны её шмотки, в том числе лежали неприкрытыми и застиранные причиндалы нижнего белья. На столе лежала какая-то раскрытая книга, но дотянуться до неё Пётр не мог. «А девочка ничего себе, смазливая... Да только от слишком многих она это уже слышала и сколькими была обласкана... А душа у неё добрая. Извозчика за полночь нашла и заплатила, чтобы незнакомца к себе довезти, который лишь трёшницу отслюнявил тогда и явно не купеческого сословия к тому же. Возможно, что ещё и рискует навлечь на себя гнев своего хозяина... Ох, попадись он мне на пустынной улице! А видно не все те купюры, на девичьей груди припрятанные, самим певичкам достаются...» С такими мыслями он опять забылся тяжёлым беспокойным сном, не обратив внимания на скромный холодный завтрак, поставленный на табурет у кровати.
    Раны на молодом могучем теле заживали стремительно и через несколько дней Петя словно ничего и не случилось слонялся по бескрайним ярмарочным рядам, радуясь почти весеннему солнышку и веселью ярмарочного шума. С солнечной стороны снег на крышах уже подтаивал, а то и вовсе сходил, обнажая крашенные зелёной краской кровли с железным кружевом на трубах. Чего только на ярмарке не было: Арихиерейское , Ренское, вина из Грузии и Бессарабии, водки белые, да померанцевые, анисовые, мятные, сахарные, да рябиновые, табаки Феодосии, а рядом – сахарные головы, патока, разварные груши с рисом, меда, жамки-медовые пряники, пирожки ягодные и пресные творожные – тоболки с ватрушками, валушками, маковым маслом, галушками, оладьи с сотовым мёдом, левашники, пастилка ржевская, пшенники с молоком, пряженцы кислые подовые на ореховом масле, а также пироги долгие с тельным из щуки и подовые с молоками да с визигой и вислые с сёмгой и гречкой, тут же красовалась и аршинные кулебяки с пшеном и грибами, караси и лещи с грибной начинкой, каравай с груздями – ажник слюнки текли! «Товарец знатный, на вид опрятный! Налетай, народ!» - надрывался белобрысый малый. «Белужья тёшка с квасом сыченым и капустой! Провесная белорыбица! Стерлядка жирная разварная с хреном! Налимьи печёнки! Севрюжка паровая! Нельма с солёным огурчиком! Налетай, народ! Нынче дёшево отдам!» - надрывался по-соседству дебелый мясистый малый. Дальше шли ряды с убоиной. «Пирожки с ливером, кашей, мясом! Мозги жаренные!» - подвывал гугнивый мужик. Имелось что угодно вплоть до котлет из пулярд с трюфелями! За ними - ряды с вологодскими кружевами и камчаткой, а чуть поодаль – дёготь и пенька, смола и сбруя конская, свечи ослопные , трубочный жуковский табак, графлёная бумага. Последующие ряды занимали торговцы ярославским текстилем, над которыми царил въедливо-пресный мадаполамовый дух. Пред взором покупателя искусно разворачивались штуки синевато-белого простынного материала без единой складочки и изъяна, либо ситец любых расцветок и узоров. Поражало богатство и пуговичного товара, подобранного по цвету к материалам, катушек с нитками, мотков с кружевами на разноцветных картонных подкладках, кнопки, крючочки:
- Полотнишко на подбор – коленкор, левантин, шотландка! – окая, выкрикивал чистоплотный малый с напомаженным прямым рядом волос, едва прикрытых картузом, - с Алафузовской мануфактуры прямиком! Иного не держим-с!
    Несколько «туго набитых» извозчиков в меховых шапках с квадратным суконным верхом и синих армяках до пят, каковых уже не остаётся в столице, сновали в начале торговых рядов и шумно галдели. Из канатного лабаза крепко пахнуло исправной пенькой.
- Тьфу на вас, охальники! – рявкнул один из них, наиболее голосистый, отвернувшись.
    Поодаль начинались ряды с товаром из Средней Азии, Афганистана и даже Китая. Особняком сидели мусульмане в халатах и трапезничали. Человек в чалме крошил в деревянную кружку-тарелку мясо и рыбу, его сосед перемешивал в котле бараний бок с кашей. Степенный старик с тюрбаном резал укруху хлеба, прижав её к своему халату. К Пете подошёл русский старичок в лычнЫх сапожках и начал навязывать ему покупку добротной увесистой козьмодемьянки . С трудом отвязался – «Тут жрать-то уж не на что. А так, сломал бы я твою козьмодемьянку о хребет владельца того шантана с удовольствием». Веснушчатый кучерявый молодец тут же попытался «отдать за бесценок» лубок времён Крымской кампании с аккуратно выведенным названием: «мужики Долбило и Гвоздило побивающие французов». «Лампасея! Лампасея!» - оглушила в самое ухо торговка монпансье – «Тьфу ты дура!». Солнце спряталось за облако, и всё та же мысль вновь перестала давать Петру спокойно наслаждаться ярмаркой: «Как бы узнать, сработала ли телеграмма? Делает ли уже полиция Нижнего что-то для поимки? А тот ли это тип? Да уж больно всё сходится... Всё это так и помочь я не смогу, но что делать дальше? Денег не остаётся, надо куда-то подаваться. Смогу ли купцов раскрутить ещё вопрос... Наконец, надо бы не обидеть Тоню - спасительницу мою. Приютила, откормила... Как отблагодарить душу добрую? Она, похоже, хочет любви, а способен ли я на это? Да пока ещё ни разу серьёзных чувств не испытывал, одну похоть, когда с Ермилкой и одним студентом в доме терпимости побывал... Хоть во храм иди, да Бога моли. Боря уверяет, что и вовсе бросать это дело надо, что Бога нет... Когда Дарвина с философами-позитивистами читаешь, тоже так думаешь. А душа тянется пока ещё к молитве...» Ноги сами донесли Охотина Четвёртого ко Спасскому собору. После страстной молитвы душа Петра как бы очистилась и настроение поднялось: «Нет, надо жизнь менять. Учёбу брошу, не моё это дело — науки, Митька ими займётся, а вот найти себе занятие достойное следует. Побродяжничал, да будет». В тот вечер после молитвы в церкви он даже не смог пойти на поводу у Антонины, явно уже готовой согрешить с ним в тёплой полутёмной комнате. Ещё через день, когда Петя твёрдо решил, что покинет Нижний, так как ничего путного таким путём он не добьётся и корабль не построит, когда он принёс в тесное жилище Тони снеди, на последние гроши купленной, отменно накормил её за всё хорошее, дошло и до постели. Податлива она была, всё твердила с некоторым надрывом: «Милый! Милый!». Всё это несмотря на то, что до того поведала о том, как осталась сиротой, что несколько лет тошноту от мужеска пола испытывает до сих пор. Сам владелец шантана лишил её девственности, что было обязательным условием приёма на работу. Когда кареокая с завитыми кудряшками, тоненькая, лёгкая как былинка Тонечка уже сладко задремала на его груди, Петра вновь стали одолевать противоречивые мысли. Он решил, что первым делом набьёт морду грязному владельцу за неё и за себя, а потом убежит на юг, где заработает
побольше и вернётся, чтобы спасти её из недостойного места: «Добрая она, милая... А купцы нижегородские в большинстве своём люди достойные – чего только стоили слова Силантия полные гордости, а вот столичные – те не очень. Особенно старообрядцы – честный и преданный народ . А ведь власть их не жаловала. Но держатся ведь Царя-батюшки! Да и Охотины вышли из поборников старой веры. Прадед ещё кержачил». В знаменитом Савве Петя разочаровался: «Ну и что же, что меценат, зато готов в тяжёлый для державы момент оголтелых революционеров поддержать – бред какой-то! Ещё и старообрядец...» Не говоря о разочаровании в самих эсерах и всех вещаниях Бориса. Ещё он решил, что сурово поговорит с Борей, при встрече, чтоб не совращал в ка-дэ Митю ни в коем случае! На следующий день Пётр сводил свою подругу на последние гроши в шикарный нижегородский цирк братьев Никитиных с шахматными кровлями, а потом распрощался с ней и побежал якобы на поезд. По пути он свернул к знакомому кафе-шантану и, побыв там совсем недолго, успел вовремя сесть на поезд, отъезжающий в Ростов-на-Дону. Молодой человек был разгорячён и, усаживаясь в душный набитый вагон третьего класса, усердно потирал видимо ушибленную внешнюю сторону кисти правой руки. «Так-то, молодец, торжище нижегородское - оно в бездну свою и солидных мужей засасывает. Правильно делаешь, что бежишь отседа» - с ходу сентенциозно высказался престарелый сосед. Петя постарался уйти от разговора, сосредоточив взгляд на плывущих за окном поезда пойменных камышовым кущах. Прибыв после циркового представления на работу, Тоня в первую очередь увидела разъярённого хозяина заведения с заплывшей фиолетовой физиономией и с удовлетворением поняла в чём дело. Один из половых едва сумел замазать подбитый глаз, чем-то вроде муки. Пришёл вялый не выспавшийся полицейский и, трясущийся от злости начальник Антонины, пытался описать ему приметы Петра и сулил лично хорошо отблагодарить его за «скорейшую поимку преступника». Когда полицейский уже выходил из заведения, Тоня подбежала к нему и, незаметно для других протараторила, что её любимый начальник от испуга и не помнит точно внешность негодяя, а она, мол, прекрасно запомнила и наплела ему о мелких приметах, несуществующих на лице Пети.


14. Тяжёлые думы

«Безумству храбрых поём мы песню»
М. Горький

Время исцеляло семейство Охотиных, а увлечённостьпомогала лучше всего. Последнее время Митя Охотин всё чаще уносился прочь от обыденности в своих мечтах о путешествиях. Он зачитывался трудами Семёнова-Тяншанского, Северцова и с особенной любовью - Пржевальского, ставшего для него идеалом путешественника. Достал описание путешествия Вамбери , изданное в Лондоне и пытался осилить его на английском, что подтолкнуло его к дальнейшему изучению этого языка. Даже свои любимые учебники точных наук всё откладывал и оценки его успеваемости начали ухудшаться. Охотиным Пятым буквально овладевала идея скорейшего отправления в экспедицию в самые глухие уголки Средней Азии, или Тибета, Сибири, а потом и Африки. Мечтал он о Памире с Мушкетовым, Федченко и Грум-Гржимайло, о Такла-Макане и Тибете с Певцовым, Потаниным и Козловым. Отложив потрёпанную книгу Гродекова «Через Афганистан», Дмитрий впился глазами в карту, которая, казалось, оживала и становилась уже не куском бумаги, а живым ландшафтом с высоты птичьего полёта. Какое прекрасное это было чувство! «Мне бы аэроплан Можайского ! Все эти замечательные люди рискуют жизнью на краю света, а я должен гнить в этом скучном городе! После Турецкой войны 1877-го, когда мы были на волосок от войны с Англией, фон Кауфман посылает Гродекова с демонстративным походом к границе Бухарского эмирата, припугнуть Британского льва. После всей этой показной экспедиции, Гродеков в сопровождении двух казаков проскакал через северные Афганистан и Персию пару тысяч вёрст ! Вот это подвиг! Опасность со стороны пустыни, туземцев и британских служащих одновременно! Вот это героизм!» Англичане начали кричать на весь мир о русской экспансии – как всегда. Всё завершилось их вторжением в Тибет. Особенно овладели сознанием Мити такие края как Кафирниган, что южнее Памира, а также Гималаи, которые ещё не были полностью завоёваны англичанами. «Надо добраться туда всенепременно! «Кяфир» или «кафир» означает в переводе «неверный», они там не мусульмане и охотно под опеку Белого Царя пойдут, так как исконно боятся соседей-мусульман и знают, каково живётся под англичанами. Вот и отхватим у красных мундиров кусок из-под носа!» - осенило Митю в ходе священнодействий над картой районов Читрала и Гильгита. А записки о путешествии Артамонова с Красновым  в сказочную страну Ковчега Абиссинию, правитель которой, Царь царей – прямой потомок царя Соломона, вызывали и вовсе бурю чувств, словно речь шла об иной планете. Какая музыка звучит во всех этих пленительных географических названиях! Имена эти сами говорили с Митей, пели гортанную чужеземную песнь. Не может быть Гоби или Каффа местом тоскливым! Да и помогать нам следует православным братьям-эфиопам, отразившим недавно натиск итальянской армии! Дневники Миклухо-Маклая он воспринимал как классику и почитывал понемногу раз в неделю, смакуя, хотя и не понимал странных их особенностей, не ведал о своеобразии личности путешественника с холодным рассудком. Не знал Митя ещё того, что прошлым летом экспедиция Корженевского была на Памире с целью устроить беспроволочный телеграф для нужд Памирского отряда, стоящего в горах со времён походов Ионова и Громбчевского , не знал, что через пару месяцев экспедиция того же Корженевского отправится в среднее течение могучей реки Муксу, откроет на хребте Петра Великого один из крупнейших в мире горных ледников и назовёт его в честь Мушкетова. Не знал, а то бы бросился проситься «самым младшим помощником на побегушках» в неё! «Я должен освоить фотографическое дело в совершенстве, такие науки, как астрономические вычисления и ориентирование по звёздам, для определения этих фантастических координат, барометрическое измерение немыслимых высот и прочие премудрости. Доштудировать «Астрономию» Фламмариона для начала. Иначе кому я буду нужен в любой экспедиции... Это много важнее всей той политической белиберды, которую навязывает мне Боря. Не моё дело политика. Верю, что строй менять нужно, пусть такие патриоты как Боря этим занимаются, а я буду приносить России пользу делом мне подходящим: исследовать новые дикие территории, или изобретать новую технику! Надоели все эти Борины брошюрки! А для осуществления мечты своей не худо будет и в церковь сходить, чтобы там не писали во всех этих брошюрках!» За всем этим делом Митя просиживал до полуночи и лишь затем замечал, что сон начинает его валить, а пустое брюхо требует, при этом, своё. Вечеря Охотина Пятого случалась и за полночь. Полистал Митя излюбленный томик Маклая, расправил место, где остановился пальцами, поеденными закрепителем, положил сверху стеклянную фотопластинку и буквально упал, погрузившись в глубокий сон.

Антон смерть брата воспринимал иначе, чем все прочие члены большого семейства. Он любил брата Алёшу пожалуй ещё больше всех прочих, будучи ближе по возрасту, знал все его слабости и недавно начавшуюся страстную тягу к «Борькиной справедливости», как сам пренебрежительно окрестил все эти «проклятые брошюры». Алексей ими зачитывался, но Антон, просмотрев единожды, навсегда отверг, как «дело Богу не угодное». Сильный стержень был у младшего братца, в то время, как у старшего на два года Алёши его напрочь не оказалось. Полностью пошёл он на поводу у россказней Бори о светлом будущем и счастье всего народа, если они сделают всё так, как пишут в тех брошюрах. «Особенно страшно стало читать новейшую их писанину, издаваемую новой партией эсеров! Это же конец всему на чём Русь веками держалась!» Волосы на голове у Антоши от такого шевелились, но Алёша свято уверовал во всю эту ахинею, тщательно скрывая этот факт от родителей. Антон пытался объяснить братцу, что это путь неверный, но как он мог повлиять на его мнение будучи двумя годами моложе? «И Дмитрий похоже на поводу Борькином идёт... Слово не дано мне Свыше, не дана сила убеждения. А возраст мой, тем паче всё дело портит». В свои четырнадцать не по годам серьёзный мальчик проводит после смерти брата всё больше времени на службах, видя во всём случившимся Божье предупреждение. Пытается весомо изложить всё это и Мите, что наказание Свыше ждёт за такое всю семью, но тот лишь отмахивается, мол почему же не Боря наказан. «Логика Мити неподвластна голосу из глубин души. Поверхностна она. Но буду терпеливее, поговорю с ним ещё и ещё. Надо самому с кем-либо посоветоваться». Забрёл Антон как-то в храм Высокопетровского монастыря, где ещё не бывал. Приходской священник приметил страстно молящегося паренька и решил поговорить с ним, успокоить. Отец Варлаам Незнамов прост очень был и трудные богословского характера вопросы отрока поставили его в тупик:
- Наверное, брат мой замахнулся на нечеловеческое, но Божие, сделать счастливыми всех вообще людей без исключения. Так ли это? Верно ли мыслю я, отец Варлаам?
- Сын мой, вопросы твои мудрёны, а образования наставнику вашему дано почти не было. Всю жизнь на селе прослужил раб Божий Варлаам. Долгоглаголевые  речи нынешних проповедников новой счастливой жизни не слушай, ложь это. Грехотворцы оне суемудрые. Всё это суемудрие , а от него-то и зло и грех. Приходи через день, сын мой. К нам во храм прибудет отец Виссарион. Философ он и очень верой крепок. Он на всё ответ верный сыщет.
    Через день, после заутрени, Антоше было дозволено обратиться к отцу Виссариону. Высокий и худой батюшка с пронзительным пламенеющим взглядом глубоко посаженных тёмных глаз сразу вызвал у Охотина особую симпатию.
- Благословите, Ваше Преподобие, - склонившись над рукой Виссариона, напряжённым ломающимся голосом произнёс отрок и пристально посмотрел в тёмные очи священника. Удивительно чистый и прозрачный взгляд его светло-серых добрых глаз заворожил на какой-то момент отца Виссариона. На вопрос, мучающий отрока, Виссарион отвечал долго и сосредоточенно, отложив все дела. Было видно, как он старается и как ему самому непросто, как важно это для него. Наконец, Антон понял, что собственная его догадка была верна, хоть и мудрёно рассуждал батюшка. Спросив, между прочим, а умеет и любит ли Антон рисовать, услыхав ответ положительный, Виссарион назначил Охотину Младшему встречу через два дня и попросил его всё это время поститься и творить молитву Иисусову. Встретились они в иконописной мастерской Высокопетровского монастыря. Там приобщил Виссарион отрока Антона к искусству иконописи. Сам батюшка умел писать мастерски, но мало времени уделял этому. Предложил Антоше пойти в ученики к мастеру-чернецу. Охотин Восьмой и последний в свои четырнадцать слышал, что раньше к письму допускались лишь монахи и поспешил заявить, что пока не может считать себя достойным для такого дела. Отец Виссарион не без труда сумел убедить его, что времена меняются, а главное, что в душе он глубоко верующий, что допускает приобщение к таинству иконописи. Умолчал священник о том, что внутреннее чутьё ему подсказало с первой встречи, что Антоша несомненно достаточно чист и открыт для такого действа и путь его ясно обозначен от рождения: служителем Божьим стать, а скорее всего даже в чёрном духовенстве подвязаться. Такому не грех и икону писать доверить.
- Поелику сотворение святых икон есть доброхотное деяние верующих на лоно Святой Церкви, сие есть благо, - добавил монастырский иконописец.
    Оставшись на несколько часов наедине с сухощавым мастером лет за тридцать, покуда отец Виссарион куда-то побежал, Антон полностью погрузился в чарующую атмосферу иконописной мастерской с её неповторимыми запахами минеральных и растительных красок, масел и досок, игры слабо пробивающегося света, отражённого от снега за окном на ликах святых, висящих на стенах и лежащих на верстаках.
- Во имя Всесвятыя Троицы, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! – сказал, перекрестившись, мастер, вручая ученику тонкую кисть, - молись, сын мой.
Уже поздним вечером Антон прощался с новым учителем своим и отцом Виссарионом, который передал ему в руки бережно обёрнутую в саржу старую доску с ликом Спаса со словами:
- Писанные в дониконовской Руси образа имеют особую ни с чем не сопоставимую силу. Написать лучше нам уже не дано. Видимо никогда дано не будет. Будучи сам последователем Никона, чтобы не расшатывать наше единство противостоянием, признаю то, что Церковь наша до Реформы была чище и сильнее, что не следовало этого делать. Но теперь уж не суть, не следует раскол усугублять, а напротив, сливаться с последователями веры старой. Главное сейчас то, что народ всё дальше от Бога отходит. Видел я недавно, что на Неве в душах людей твориться! Важнее всего нам попытаться процесс этот остановить. Во славу этого бери образ Спаса и пробуй на нём, подражай его силе, копируй для начала. На таком образе учиться подобает. Смотри, береги старинную икону! Драгоценная она!
- Свят, свят, дорожить буду, оберегу! Клянусь не потеряю! – прижимая к груди образ отвечал Антон.
- Не клянись никогда: да-да, нет-нет, что сверх этого - то от Лукавого. Ну а это тебе от меня, - добавил Виссарион, протягивая Охотину шейную иконку Богородицы, - носи. А вот ещё: почитай на досуге, - священник протянул Охотниу пожелтевшую вырезку из газеты.
    Они вместе вышли на воздух. Казалось, что старая люстриновая ряса надёжно защищает отца Виссариона, пощипывание морозного ветра он не ощущал вовсе и всё также загадочно улыбался Антоше до расставания в воротах монастыря. В газетной вырезке оказалась статья из «Церковного Вестника» за 1899 год в защиту старой иконописи, которая начиналась словами: «Пора уже положить конец варварству при ремонтах церквей и появлению живописи, уродующей лики святых, древнюю иконопись. Приходские «батюшки» простодушно полагают, что чем ярче и гуще положены краски, чем они свежее и лучше покрыты лаком, тем икона ценнее».
    Потом было сорок дней Алексея. Сырой и серый, почти что весенний уже денёк, с самого утра - в царстве беспомощной кладбищенской печали. Мать в слезах, раздающая направо и налево на задушные поминки , каркающие на голых деревьях вороны. Затем была поминальная служба и семейная домашняя тризна. Антон с гордостью показывал братьям, пришедшим на поминки, свою первую икону, копию, списанную им буквально за день до собрания. Даже мастер хвалил его, но велел немного доработать. Все буквально восторгались успехом маленького братца, мол «от Бога в тебе дар!», но Боря думал про себя: «Вот ещё святоша растёт. Нет, чтобы делом полезным заняться. Чудаки этот скучный мир красят, есть такое, но это уже более, нежели чудачество, это уже расстройство мозга: сидеть и днями корпеть над доской, забросив учёбу. А родители и возразить не смеют. Богомаз растёт жалкий, подфурщик  к тому же».
    Когда Антон, после полугода упражнений в мастерской и дома, написал наконец, свою первую настоящую икону, вложив в неё уже свою душу, какую-то частичку себя самого, написал буквально на одном дыхании, за ночь и мастер выразил искреннее одобрение, мальчик внезапно резко и болезненно осознал, что его дальнейшее существование лишается, тем самым, всякого смысла, что ничего лучшего он уже не совершит. Покончить же с собой он не смел, ибо был весьма богобоязненным человеком. «Надо перетерпеть, а потом один путь — в монастырь» - решил он. Но всё оказалось не так просто. Отец Виссарион не велел пока ещё постригаться, но окончить гимназию, а может и продолжить учёбу дальше: «Годы твои ещё неосознанные, повременить надо. Такой шаг размышлений требует, не разовых эмоций». Мастер-иконописец, брат Агафокл, вторил словам отца Виссариона, а потом предостерёг мальчика: «Учись, но не связывайся только с псоглавцами проклятыми, что самодержавие уничтожить намереваются! Всё студенчество их духом ныне отравлено».

Евпраксии стало даже завидно, что Антоша сумел столь тонко проработать икону кистью, словно всю жизнь только этим и занимался, а она способна лишь на акварельные разводы, да карандашную графику. «С маслом и минеральными красками оно труднее. Икона — вот высочайшее искусство! Надо будет попросить братца поучить меня. Ведь в ту монастырскую мастерскую девицу не примут. Освоить иконопись, да пойти в народ, чтобы сеять доброе слово — вот идеал достойный!» Девушка чувствовала, что наступают времена тревожные и металась в поисках своего пути. «В бедной юной головушке перемешалось всё» - как отмечал Сергей - «И народничество, безвозвратно ушедшее в прошлое, и оголтелые идеи новых крайне левых, взывающие спасать обиженный забитый народ самым радикальным путём, и  светлая надежда, живущая веками в сердце народном о справедливом мироустройстве». Они с Глебом пытались отрезвить тонко ощущающую жестокость мира идеалистку, а Боря подсовывал всё новые брошюры даже эсерские, а не только земцев, как раньше. Хорошо ещё, что любящая дочка их отцу додумалась не показывать, иначе могла бы ускорить наступление нового сердечного приступа старика. Евпраксия мечтала о светлом будущем по-своему, наивно, по-детски и по-девичьи. Ей виделся некий театральный, даже кукольный раёк, где все с просветлёнными ликами ходят и счастьем пылают. В свои двадцать два она не знала ещё любви и лишь смутно о чём-то догадывалась при чтении целомудренных любовных романов. Её мирок был столь же чист, как и она сама, а правил её народом, свободным от угнетения, конечно же русский православный Государь, но без ленивых алчных министров, без помещиков и капиталистов-промышленников. Эдакая идеализированная крестьянская община вне времени и враждебного окружения.

Родная сестра Евпраксии, достигшая уже двадцати пяти, остро ощущала себя засидевшейся в девицах всем своим крупным уже чувствительным к присутствию рядом молодых мужчин, мало управляемым рассудком, пышным телом. Варвара от души похвалила икону милого младшего братца, но тут же о ней и забыла, возвратившись к своим почти что хроническим ежечасным мечтам о прекрасном офицере-аристократе, предлагающем ей руку и сердце. Вне своих уроков музыки и пения, которыми она была в значительной мере поглощена, вне домашних забот, коими её заставляла заниматься мать «дабы дщерь белотелая и вовсе не обленилась», склонна была она к праздному времяпровождению. Желала лишь мечтать о воздушных замках и личном счастье, либо читать романтичные любовные романы. Добра желала она и всем своим близким, но дальше этого не шла, а дела государственные и судьбы народа её вовсе не волновали. Братья смеялись над ней, но Варю и это трогало очень мало. Поэтому для братьев и сестры стало неожиданным, что она вдруг увлеклась драматическим театром и даже получила выходные роли, где можно было сказать пару слов из угла.

Гордей Евграфович немного отошёл от приступа и вновь погрузился в военно-исторические исследования. Только работа и спасала: к мучительным мыслям о разладе с молодым поколением и неизбежной гибели России присоединилось чувство вины за смерть Алексея. Старик счёл недопустимым легкомысленное произведение на свет потомства, истощившее организм жены, ослабившее двоих младших, уже не выглядевших богатырями, подобно старшим сыновьям. Работал с отчаянием, мечтая успеть помочь державе изданием трудов своих с глубоким анализом истоков бед России. Не позволял уж больше себе и с Прошкой, на ночь глядя, винцом побаловаться. Перед сном он всё также задумчиво разглядывал старообрядческую икону и, размышлял о прискорбности того факта, что все беды Руси начались с раскола, когда лучших и преданнейших стержню русскому стали оттеснять «за ненужностью и вредностью» корысти алчущие прихлебатели. Уже лёжа с закрытыми глазами он думал о детях и от того подолгу не мог заснуть: «Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый заботится о господнем, как угодить Господу». Ещё апостол Павел сказал. Никуда от отпрысков своих не денешься, всюду думы о них тебя настигнут. Вот уж и газеты полны нелестными высказываниями даже в адрес самых незыблемых устоев... Эх, Боря, Боря, это всё твои дружки строчат. Сын ли ты мне после всего? Даже твой Витте, коего ты так любишь цитировать за его оригинальность и цинизм, говорил: «Не будь неограниченного самодержавия, не было бы Российской Великой империи» и утверждал, что «демократические формы неприемлемы для России в силу её разноязычия и разноплеменности»! Хитрец, но человек умный». Под впечатлением от силы приступа, подведшего его уже раз на край могилы, Гордей даже написал завещание:
«Духовная. Я, нижеподписавшийся Гордей Евграфович Охотин, будучи в полном уме и
совершенной памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю мое завещание по
поводу принадлежащего мне имущества. Все мое имущество, полный перечень коего имеется у моего поверенного Прохора Парфёновича Лапотникова, я завещаю супруге моей Капитолине Климентьевне Охотиной, для использования  всех сих средств по полному ея усмотрению на нужды образования и воспитания младших детей. Это завещание имеет законную силу. Душеприказчиком я назначаю упомянутого ниже господина Лапотникова. Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из которых остаётся пока у меня, а второй у супруги моей. Москва, 15 января 1904 года. Гордей Евграфович Охотин».

Той мрачноватой весной Сергей Охотин созрел в неожиданном решении отправиться за тридевять земель на фронт. Он слишком болезненно ощущал свою несостоятельность на литературном поприще, но желал «непременно что-то хорошее и полезное совершить в этой убогой жизни. Я даже ни влюбиться толком не способен, ни даму увлечь – ни рыба, ни мясо. Да, я – пацифист, против оружия вообще. Оружие есть дикость. Но война уже идёт и там гибнут достойные сыны Отчизны, так что такого как я жалеть! Порешат – так хоть с пользой». Все знавшие его были озадачены: «Да он же и мухи не обидит, куда ему с ружьём в атаку?» Гордей отдавал себе полный отчёт в том, какую великолепную мишень представляет собой белое рыхлое тело его неповоротливого медлительного третьего отпрыска. Он очень нервничал, но никогда бы не позволил себе слишком усердно отговаривать сына от принятого решения: «Охотинская кровь взыграла. Протрубила труба и призвала потомка героя 1812 года». Узнав о решении Серёжи из его письма, Лизанька Третнёва поняла, что именно он – герой её сердца. Не статный собранный офицер – Аркадий, а этот «милый беспомощный добрейший Безухов нового столетия. В этом и есть подлинный героизм, а не в ратном усердии обученного». Мать продолжала рыдать ещё три дня после проводов. Узнав о поступке брата, Аркадий всё сокрушается, что не он сам был послан на фронт, что родился он немного поздновато: «Эх, угораздило на год позже родиться! Серёжа, который и ружья не держал ни разу в жизни уже фронтовик! Ведь риск огромен, не сумеет и от шашки увернуться...» Перед отъездом брата Евпраксия пообещала не забывать поливать его странное колючее растение раз в неделю.

15. Гаоляновы кущи

«Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас?
Иль от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал
До пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижнаго Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская земля?»
А. Пушкин

«Страшно вокруг,
И ветер на сопках рыдает
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает».
Первый вариант вальса «На сопках Маньчжурии» 1906 года

«Всякая ваша победа грозит России бедствием укрепления порядка, всякое поражение
 приближает час избавления. Что же удивительного, если русские радуются успехам вашего
 противника?»
Из воззвания социалистов-революционеров к офицерам русской армии

Который день тосковал Серёжа Охотин в ожидании выдвижения на передовую, сидя в аршинной яме, прикрытой гаоляновой соломой и присыпанной слоем глины. Некоторым везло больше: они коротали дни в более просторных фанзах, иных даже под черепичной крышей. Там, в фанзах, посуше, но зато если уж совсем похолодает, то в землянке рядом с печуркой, сложенной из камней и банок из под керосина, будет теплее, утешали себя офицеры, сидящие в землянке. Сергей получил сразу чин пехотного подпоручика, поскольку в месте сбора добровольцев раскусили, что он – сын генеральский и простым солдатом было зачислять уж просто не подобает. Как-то неприлично получилось бы. Вольноопределяющимся он сам не хотел, опасаясь, что солдаты будут на него коситься, как на барчука. Тянулась бесконечная череда бесцветных дней. Кроме расстройства желудка от непривычной пищи и сомнительной воды он пока что не имел никаких острых ощущений от всей этой бесконечной тыловой рутины. Рядом доносились голоса солдат:
- А что с ними цацкаться, с опонцами, бить надо их! Хорошо бить будем, скорей домой попадём, - бодро говорил один, - Наша вера Богу угоднее и мы всё равно одолеем йих.
- Пока что они наших побивали немало... – мрачновато вещал другой.
- Кумышка из пшена сорочинского  сюда бы нам, - раздался мечтательно-игривый третий голос.
- Тут вот, на передовой и исправиться  возможности нет. Когда ещё полкового батюшку повидаш... – опять печальный голос, - А домовина  всегда на нашего брата найдётся.
- А в третьей роте, говорят, убоину подвезли, щей мясных солдаты вчерась отведали. А тут тебе одна гулёна неделями и то уже гнилая, а кто не хочет – чумиза опонская, - вставляет ещё один скороговоркой.
- А ты картовь не брани, пищу нашу, - назидательно первый, оптимистичный.
- Эх, на Японской да на войне! – бодро пропел какой-то солдатик.
    «Иль она приснилась мне?» - невольно добавил про себя Сергей. Рядом прошли офицеры, беседуя о чём-то вполголоса. Сергей медленно встал с ящика и очень неумело отдал честь. Старший офицер бравого вида с чёрной бородой с проседью усмехнулся и спросил его имя и часть. После доклада Серёжи, офицер вспомнил, что служил некогда под началом полковника Охотина и спросил, а не Гордеевич ли будет отчество подпоручика? После положительного ответа, офицер пригласил Сергея с ними на чай:
- Наверное, Вы никогда раньше не служили, подпоручик Охотин?
- Никак нет, Ваше Высокоблагородие! – ответил Серёжа, не будучи уверенным ни в погонах, ни в порядке обращения согласно званию.
- Оно и заметно. Уж извините. А как Вы оказались на фронте?
- Добровольцем, Ваше Высокоблагородие.
- Вот это да! Поздравляю! В наше время маловато добровольцев. С последней Турецкой кампанией не сравнить. Отцовская кровь! А какой род занятий Вы избрали до фронта?
- Литераторство, Ваше Высокоблагородие.
- Удивительно! Интересно, сможете ли Вы попасть из своей винтовки в тот камень на бугре? – хитро прищурился полковник.
    Солнце садилось и чётко обозначило силуэт камня, обтекая его удлинившимися лучами. Серёжу аж пот прошиб: уж чего, а метко стрелять он научиться не успел. Дали пару раз пострелять, да и то патронов оказалось очень ограниченно. Он приложил приклад к плечу и начал судорожно сжимать левый глаз. Прицел был не в фокусе, очки ли, глаза ли подводили. Выстрел не удался, хотя камень не представлял особой сложности. Когда он понурившись сел рядом с бородатым офицером в маньчжурской фанзе, прямо на глиняный пол к низкому столику, офицеры обменялись взглядами и старший решительно сказал:
- Господин Охотин, мы слишком ценим таких смелых людей как Вы, чтобы посылать их в качестве мяса для японских пушек. В силу недостатка Вашего зрения, в силу того, что нам нужны живые литераторы-патриоты, а не только декаденты, я потребую перевода Вашего в тыл. Там Ваши мозги нам пригодятся. Будете при медицинской части, курсы фельдшера освоите срочно. Там людей ой как не хватает. России нужны свои киплинги, а не только толстые. Толстой велик, но и великого вреда от него хватает. У нас если и есть киплинги, кто имперские амбиции защищает - то бездари. Пишите правду и во славу России, молодой человек!
    Сергей совсем растерялся и сумел с трудом вымолвить:
- Ваше Высокоблагородие, не хотел бы я при госпитале. Не умею я по этой части ничего. На передовой хоть особых знаний не нужно, понятнее...
- Вот тут Вы ошибаетесь, сударь, спросите отца своего, если мне не верите. Нужны и ещё как, иначе будет и на Вас, подпоручик, кровь солдатская. Не отмолите потом. Война это не игрушки. Нестроевщина ещё не нюхавшая пороху всё прибывает, свежаки одни, а ими умело руководить надо. Иначе – кровь лишняя – во век не отмоешься.
    Моложавого вида ординарец принёс на стол застиранную скатёрку, развернул и извлёк из внутреннего кармана узкую бутыль с мутновато-белой жидкостью.
- Сей минют, Вашескородье, - выскочил из фанзы и вновь появился уже с горшком горячих щей и краюхой хлеба, - Вот и щец поспел, Вашескородье!
- Садись с нами, Евдоким, не впервой.
- Слушаюсь!
- Вот, господин Охотин, наш Евдоким Ерофеевич не так давно нам с подполковником жизнь спас. Вот прямо так взял, да спас. И такое бывает на войне.
- Вы сейчас с фронта, Ваше Высокоблагородие?
- Эх ты, барин-барин, какой же он тебе Ваше Высокоблагородие? Да Александр Алексеевич уже давным-давно полковничьи погоны носит.
- Да, чинопочитание в русской армии слабеет, - рассмеялся младший офицер, - Бывало в прошениях обращались к генералу: «Ваше Превосходительство, высокочтимый...» и тому подобное. Всё это в прошлом.
    Серёжа готов был провалиться сквозь землю и, наконец, сообразил и обратился по уставу:
- Простите за недопонимание, Ваше Высокородие !
- Какие всё мелочи, господин подпоручик. Вы мне симпатичны уже тем, что сытую столичную жизнь добровольно на риск и грязь сменили. Ну и к тому же – сын Охотина. Молодым ещё отца Вашего помню, бравым. Отчаянный был офицер!
- Выпьем сегодня за то, чтобы в России не иссякали такие люди, как Вы, подпоручик, чтоб матери рождали и впредь сынов царю и Отечеству преданных! Вот, господин подполковник наш находился недавно в плену японском, но не в лагере для военнопленных, а был просто бесконвойным, жил в японских семьях и вскоре отпустили его под честное слово с обязательством не участвовать в дальнейших боевых действиях. Больше всего его удивило то, что в японских семьях самым ценным домашним предметом была родовая книга — семейные хроники. О чём говорит сей факт? О том, как важна для этого народа традиция и честь семьи! А что у нас теперь? Вот то-то и оно... Поэтому, Вы на меня произвели такое впечатление, господин Охотин-Младший, поступком своим прям-таки японским. Да знаете, японец дерется вдесятеро с большим вдохновением, чем наш русский. Ямато Дасаки - боевой дух рыцарей-самураев жив, представьте себе! И солдат и офицер готовы самое жизнь за микадо-императора положить! Ещё и за счастье сочтёт – протянуть ноги за Божественного повелителя Страны Восходящего Солнца. У них пропагандируется паназиатская идея, и представление об избранности расы Ямато, её особой исторической миссии. А у нас какой настрой? «Да лишь бы меня не послали на фронт» – вот какой! Ладно ещё крестьянскую семью взять: им кормилец нужен, да и всей стране кормилец-то необходим, крестьянин. А городские бездельники? Вот кого надо палкой на передовую гнать!
- Александр Алексеевич Гернгросс знает, что говорит, - поддакнул подполковник, - он и в Балканской участвовал, где отличился под руководством самого Скобелева, ординарцем у него служил . Потом он и Боксёрское восстание подавлял. Ветеран Туркестана, Маньчжурии и КВЖД! За спины солдат не прячется — скобелевская школа.
- За оборону Харбина Святого Егория получил, - вставил ординарец, - Ваш Бродь, давайте следующую за Александра Алексеича, а?
- Отлично, Евдоким, за него самого поднимаем! Долей сули!
- Да будет вам меня чествовать! Даже японцев ещё в плен не брал. Никак себя можно сказать ещё не проявил в новой заварушке.
    Выпили по первой.
- Ты лучше расскажи, Евдоким, что солдаты в палатках говорят, каков в народе настрой? – обратился к ординарцу подполковник.
- Народ - дура, Ваш Бродь! Народ от сохи и никакого государственного понятия не имеет. Так вот и говорит, а что нам, мол, здесь делать – за тридевять земель от своей хаты, мол за чужую землю кровь льём...
- Кроме моих казачков с КВЖД тут и воевать-то не с кем, - задумчиво молвил Гернгросс, поглаживая обширную лысину на голове, - Одни новобранцы да дурни. А что про высокое начальство говорить... Господин Куропаткин никак ни на что не может решиться. А уже не один месяц войны прошёл, и пора бы из Маньчжурии на прорыв к Порт-Артуру идти. На что Мищенко воевода славный, а без толку на Ялу всю весну проторчал . Не дали ему ничего сделать. Какие замечательные люди есть среди офицеров в Маньчжурии! Так, казаки-уссурийцы, амурцы и забайкальцы не имеют достаточно своих офицеров, но многие кадровые, как бароны Пётр Врангель и Унгерн фон Штернберг, прибывают на фронт добровольцами и становятся во главе забайкальских казаков. Деникин, уже в чине полковника, тоже руководит казачьими частями. Но проявить инициативу славным военачальникам у нас не больно-то дают. Корея незаметно стала японской. Уже и Владивосток на осадном положении – дожили! Подводные лодки во Владивосток привезли, а использовать никак не собрались. Кругобайкальская железная дорога так и не доделана, вот и затягивается подвоз боеприпасов. С весны пришлось по льду Байкала дорогу временно проложить. А у япошек-то подвоз налажен. Вот в чём беда. Наливай, Евдоким! С чёрной думой, кручиной на сердце не должно нам, офицерам!
    В дверь, нерешительно пятясь боком, вошли двое казаков, судя по форме, которая на них так и осталась – охранники КВЖД:
- Ушицу мы на всех тут спроворили, Вашскородь, сами наловили, вот...
- Присаживайтесь с нами, молодцы! – с удовольствием оглядывая крепкие фигуры коренастых уральцев сказал полковник, - Уральцы наши – цвет всего казачества, ей-Богу! В любых условиях выживут, да ещё и свежей рыбкой начальство угостят! Но и мы вас сулей, вот, угостим, молодцы.
- Будет день, будет и ночь, - философски вставил Евдоким, посасывая трубочку-носогрейку.
- Убирай зелье своё, Евдоким! – скомандовал Гернгросс, сверкнув ещё молодым острым глазом, - Уралец в таком дыму с нами рядом не сядет. Фу, да и чесноком от тебя несёт , помимо того... Отвори дверь, пущай скорее выветрится. Садись, дед.
- Полковник наш Янгрош знает как казака уважить, благодарШтвуем, Вашскородь! – важно и чинно высказал мысль старший казак по виду - «дед», поскольку так звали казаков за пятьдесят. На самом деле бородачу было гораздо меньше.
- Поведай нам, дед, что промеж уральцев об этой кампании думают? – продолжил полковник, которому тоже уж перевалило за полсотни.
- Казаки, Вашскородь, поговаривают, Што ни к чему война тут. Далеко от нас слишком. Молодёжь некоторая ещё и хочет узнать, что еШть война, пороху нюхнуть, а те, кто уж и боксёров оттрубил, на Дороге годами хунхуза бил – домой хотятЬ.
- Да, далековато мы забрались. Это вам не 1812, когда каждый знал за что дерётся... - Гернгросс почесал бороду, - Так, выпьем, казачки, за победу скорую!
    Разлили сулю, кому недоставало, стукнулись стаканами.
- Вот перед вами, господа уральцы, молодой господин, который, проживая тихо-спокойно в самой Москве, вдруг всё бросил и устремился на фронт, хотя его никто не гнал – сын самого генерала Охотина. Есть ещё на Руси патриоты. Выпьем за них!
    Осушили ещё по одной.
- Вы, барин, случаем не Глеба Охотина брат? – внезапно спросил младший казак.
- Да, есть у меня брат по имени Глеб... - протянул Сергей, покраснев от такого обращения.
- Так, вестимо, знакомы мы, - отвёл глаза малоразговорчивый уралец.
- Расскажи толком, Олсуфьев, - велел полковник.
- Год назад приезжал в Харбин Глеб Охотин, а Штрельбицкий нас с казаками направил его в Корею сопровождать. Было дело. Даже хунхуза вмеШте били.
- В самом деле, господин Олсуфьев, о Вас и других славных проводниках брат мне рассказывал! Надо же, как встретились... – глядя на дюжих бородачей-казаков и на такого пса войны, как Гернгросс, Серёжа всё глубже осознавал свою полную никчёмность и ничтожество.
- Под Богом все ходим, - бросил тихо Олсуфьев, перекрестясь с размахом, - даже и не ведаю, где те двое других, что со мною вместе Глеба Гордеича по корейской тайге водили. Война всех нас раскидала.
- Наши казаки-молодцы давеча на передовой были и бравую вылазку совершили, кстати сказать, - начал Гернгросс, - дерзости небывалой! Оба здесь присутствующих в ней участвовали. Под носом у огромных сил противника перебили артиллеристов и заклепали пять орудий. Как умудрились уральцы доползти до батареи незамеченными – ума не приложу! За молодецкую вылазку спасибо, казаки!
- Рады Штараться, Вашскородь! Коней сбатовали, ну по опонской шакме так и доползли. Осеку  перелезли. Да так, замки повынимали, камнями мушки прицельные поШбивали, сами прицелы вынули. Ну и вывели орудия из строя, а долго ли? – скромно отвечал «дед».
- Не говорите так, дед, что есть героизм – то героизмом останется. Всех вас мог японец в расход пустить.
- Помолились мы справно перед вылазкой. Господь и уберёг, Вашскородь.
- Ну разлей, Евдоким на посошок, да пора расходится. Знатная вышла ушица, уральцы, - подвёл полковник, - за наших славных казаков, господа!
    Опустошили. Уже покидая фанзу, подполковник завязал ещё разговор о возможности срочного наступления, мол, отоспаться не мешает всем.
- По стремянной, за успех натиска! – завершил Гернгросс, уже держа коня под узцы, готовый вставить сапог в стремя.
    Евдоким тут же вынул заветную бутыль из-за пазухи и стремительно разлил по стаканам. За посошком пошла и стремянная. Не привыкший к спиртному Сергей уже соображал с трудом, но опыт полковника и в этом деле оказался несоизмеримо глубже. Олсуфьев почти никогда не пил, но организм его был настолько могуч, что пронимало его очень медленно. Тощий Евдоким держался лишь привычкой, а упитанный подполковник - немалым объёмом тела. «Дед» же, до сих пор цедил свой первый стакан, но по случаю стремянной позволил себе ещё один.
    Недолго проехав на конях, офицеры сошли у соседней фанзы, где стояли их походные складные кровати из бамбуковых палочек – сороконожки, которые растягивались гармошкой и покрывались седельным войлоком.
- Похоже на то, что завтра что-то начнётся. Надо успеть поспать, - заметил полковник и, мурлыча себе под нос «Мальбрук в поход собрался», расстелил свой войлок на сороконожке.
    Серёжа с трудом нашёл путь к себе в казарму, вернее в большую палатку и упал как подкошенный на жёсткую лежанку. Несмотря на поздний час и давний отбой, некоторые солдаты продолжали резаться в шашки, а офицеры – в вист или в банчок. Они «ремизовали» и бурно выясняли, кто сколько взяток не добрал и сколько ремизов  должен поставить. Сигнальная труба уже пропела: «Кашица готова, кашица поспела, бери ложку, бери хлеб и скорее – на обед!» Сергей с трудом продрал глаза и неуклюже вскочил со своего аскетичного солдатского ложа. Лучи рассвета озаряли солдатские спины, толпящиеся у походного алтаря в большой палатке, а у икон-складней уже деловито сновал полковой священник.
«Всадники-други, в поход собирайтесь!
Радостный звук вас ко славе зовет,
С бодрым духом храбро сражаться,
За родину сладкую смерть принять!
Да посрамлен будет тот малодушный,
Кто без приказа отступит на шаг!
Долгу, чести, клятве преступник
На Руси будет принят как злейший враг».
- протрубил утренний сбор. Номера , едва успев перекусить, уже впрягали лошадей в орудийные повозки, отрывая их от пережёвывания снопов чумизы с бобовым жмыхом: «Эй, пехтура, не задерживай!» Пехота строилась под командой унтеров, а Серёжа совершенно растерялся, не понимая, что он должен делать. Взять завтрак он, конечно же, не успел. Появились офицеры на конях. «Винтовки на кр-раул!- рыкнул караульный, пожирая полковника глазами. Все казаки, как один, стоят в шапках набекрень  и шашками наголо.
- Солдаты! – раздался сухой резкий голос Гернгросса, - только что пришёл приказ главнокомандующего срочно выступать вперёд: японец прорвался этой ночью вплоть до посёлка, что виден отсюда в глубине долины! Нам подлежит обойти его по сопкам и, по возможности неожиданно, ударить на посёлок. Задача ясна!
- Так точно, Вашскородье!
- Шапки долой! На молитву становись! – скомандовали сотники.
    Казаки поснимали шапки, крестясь: «Господи! В руци Твои предаю дух мой!»
- Накройсь!- пророкотал полковник.
    С этого мгновенья уралец считает себя принадлежащим лишь Господу. И предстоит ему свято исполнить свой долг христолюбивого воина . Уралец считает бесчестьем попасть в плен и предпочитает смерть. Ещё пару минут спустя полк двигается на марше и Серёжа еле поспевает за всем этим движением. Казаки- песельники затягивают:
«Что в посёлке за тревога
В управленьице у нас?
Там народу очень много,
Знать пришёл такой приказ.
Приказ отдан – во станицу
Велят мунцию нести
В поход – Японскую границу
Велят нам жербия трясти.
Жербий дали одиночный,
Каждый должен выбирать.
Из нас присягу каждый знает –
Служить лицом не нанимать.
Идём, идём к японцу в гости
На тот на Дальний на Восток.
Когда с Уралом расставались,
На горках сделали привал.
Кто с родными распрощался,
Кто детишек обнимал.
Прощай, мамынька родима,
Молись – здоровья бы Бог дал.
Не знай придётся ль возвернуться
На наш родимый на Урал».
- повёл запевала звонким тенорком. Уральцы пропускали в угоду начальству слова:
«Сын богатого остался
Живёт на Родине пока,
Хоша и жеребий достался,
За тыщу нанял бедняка», чтобы не смущать своё же начальство.
Затягивали свою походную:
«Чтоб в Манчджурье на Швободе,
Швою удаль развернуть.
Порт-Артур не прозевали,
Нам там быть давно пора,
Чтоб оттуда уШлыхали
Наше русское «ура!»
    Гордо проходили крепкие бородачи-уральцы за рядом ряд.
«Япошку бить идём вперёд -
Адмирала Тогова,
Если сам не убежит
Из своего логова!» – заливался простой юный солдатик на мотив русской частушки, - Вашескородие! Тогова когда поймаем, когда ж бока намнём?
    Любил и уважал народ полковника Янгроша, несмотря на его басурманскую фамилию  и несколько аристократическую внешность. И не важна была народу его кровь не русская, режущая слух невыговариваемая фамилия, но то важно было, что молился он вместе с солдатами, а главное, что всегда заботился о наполненности желудка солдата лучшим образом и никогда за спину солдатскую не прятался. Даже всякие чудачества прощали солдаты такому командиру . Внезапно полковник выхватил зорким оком Сергея в марширующих рядах и заявил ему при всех окружающих, что запрещает сегодня идти в атаку. «Вы нам в тылу нужны – это приказ!»
- Приказ есть приказ, господин подпоручик, - прокомментировал слова полковника шагавший рядом лихой усатый ветеран, напомнивший Сергею героя поэмы Лермонтова, разве что кивера не хватало ему, - Мы и без Вас там с япошкой разберёмся, не волнуйтеся.
Что-то мАрит нынче с утра совсем по-летнему. Жаркое будет дело.
- Чёрт бы побрал эту жару, - проворчал молодой упитанный солдатик, вынужденный почти что бежать на своих коротких ногах.
- Брюхо не надо было набивать по утру, - поучительным тоном сказал усач.
- Не поминай Нечистого, на рать идучи, - сурово бросил ему, гарцевавший на коне рядом уральский казак.
- А кто перед битвой ест, то скорее от ран в кишку и помрёт, - спокойно продолжил «кутузовский» усач.
- Типун те на язык, дядя Мартемьян. Бог не выдаст, свинья не съест.
- Да брось, дядя Мартемьян, - вмешался третий, - Набитое брюхо солдатское не всякая пуля возьмёт. Во как!
Охотину всё это очень не понравилось, ему подумалось, что такие слова Гернгросса унижают его в глазах однополчан и уже не был рад тому, что повстречал знаменитого полковника. Внезапно раздалось странное завывание, что-то сверкнуло совсем близко, треснуло громко, и в ушах Серёжи раздался страшный оглушающий звон. Резкий смрад эфира от бездымного пороха и шимозы  пронизывал ноздри.
- Очень напоминает самодействующий фугас на пироксилиновой основе,- спокойно заметил ближайшим к нему офицерам Гернгросс, - Если это так, то нам впору рассыпаться: похоже, что у них здесь новейшая техника и как только они пристреляются - нам несдобровать!  Взрыв уж совсем рядом... Похуже былой шрапнели может оказаться! Мог ли кто совсем недавно подумать, что экзотическая страна мимоз и восходящего солнца может оказаться страною шимоз... Скомандуйте, капитан.
- Свободными цепями разойтись! Всем в порядке по ложбинам и лесным прикрытием в цепи! – зарокотала лужёная глотка пехотного капитана.
- Сегментный снаряд, он же – осколочный. Посильнее шрапнели действует. У нас нет здесь таких пушек-то, которые ими стрелять могут. Никогда раньше так мерзко старый добрый порох не вонял. Проклятый технический прогресс! О какой доблести в бою можно теперь говорить, когда всё определяет не стремительность твоей шашки и коня, а скорострельность винтовок и количество осколков снаряда! - ворчал Александр Алексеевич.
    Пока русские двигались выше занятого противником посёлка Гаолянцзы, японцы пытались накрыть их навесным огнём, но как только вышли на равнину, рассыпавшись по мельчайшим ложбинкам, японцы применили фланкирование - обстрел продольным огнём, который оказался эффективнее. Солдаты, бежавшие рядом с Сергеем, неожиданно начали падать, и всё застлал уже знакомый резкий смрад, а в ушах стоял нескончаемый звон. Сергей поймал себя на мысли, что никакого страха он не испытывает, что опасность слишком абстрактна, не вполне осязаема: «Было бы куда страшнее лезть на стены крепости, или биться на шашках, штыках с осязаемым противником, а так – словно игра... Лишь бы только сразу уж в лоб, в сердце, чтобы не мучиться потом от боли и прозябать остатки дней своих калекой». Русские цепи спас от неминуемого избиения осколками густой красный гаолян, успевший подняться в ту тёплую весну уже чуть выше роста человека. Поле поглотило солдат, сделало незаметными, но лишь на время. Ближе к посёлку оно заканчивалось. Внезапно, сквозь пронизывающий мозг звон, до глубин сознания мало что соображающего Охотина Третьего донёсся голос полковника:
- Подпоручик Охотин, сейчас же назад! Это приказ! Повторное ослушание приказа чревато... Доставьте этот конверт в расположение полка! – Гернгросс, проскакал мимо, пришпорил коня и понёсся вдоль фланга к роще. Он был из тех всегда-то редких, а в условиях нового оружия – единичных высоких чинов, которые лезли под пули и осколки, им не кланяясь, порой наперекор здравому смыслу. В этом-то и сказалась та самая «скобелевская школа», а уж лучшего учителя, чем Михаил Дмитриевич, и представить было трудно. За то и любимы были подобные офицеры с Георгиями на груди. Пришлось выполнять приказ далеко вышестоящего чина. Впрочем, никто уже и не видел, что один из них повернул на границе гаоляновых дебрей и неуклюже побежал назад – всё было застлано едким дымом и поднятой взрывами пылью. Ни малейшего дуновения ветра не было, и дымка не позволяла противнику продолжать прицельный огонь. Вдруг, тяжёлый шлейф пыли с дымом потянуло лёгким бризом прямо на батарею японцев и казаки тут же этим ловко воспользовались. Еле дыша в этом смрадном облаке, они добежали почти до самой передовой линии противника незамеченными и обрушились на вражеских артиллеристов в шашки. Бывшие много матёрее всем жизненным опытом своим, да и старше среднего солдата, казаки их, как правило, опережали повсюду. Главная батарея в центре позиций оказывается смятой, и уральцы развивают натиск вглубь посёлка. Завязывается перестрелка уже на улицах посёлка. Олсуфьев в одиночку раскидывает несколько солдат противника и оказывается на наблюдательной деревянной башенке, откуда стрелки ведут прицельный огонь по русским. Шашка разъярённого битвой и праведным гневом за убитых однополчан казака настигает и четверых стрелков, не успевших и опомниться.
    Охотин Третий, совершенно измождённым непривычно долгим бегом, примчался на исходную позицию полка и понял, что не знает, что именно надо делать с конвертом полковника, кому вручать. Он с возбуждённым даже слегка безумно-потерянным видом бродил по лагерю пока не встретил первого попавшегося офицера и не передал ему конверт. Позже он узнал к своему стыду, что в конверте ничего не было, кроме пустого листа бумаги и, что это было сделано с целью спровадить его с поля брани. Перед закатом полковой священник облачился в епитрахиль и начал вечернюю службу с отпеванием погибших в бою: «Помолимся же, возлюбленные братья и сёстры, о новопредставленных воинах православных, душу свою на поле брани положивших за Веру, Царя и Отечество. Из земли взят и в землю отыдешь, яко земля есть». Уложенных в могилы, священник посыпал горстью сухой глины из бадьи, подносимой солдатом-причетником. Полковник благодарил оставшихся в живых за удачно проведённое наступление. Нескольких уральцев, в их числе и Олсуфьева, было решено представить к награждению Георгиевским крестом. Вереница солдат в сумерках тянулась к походной кухне, возле которой выдавали двойную порцию вина в честь победы.
 – По две чарки на рыло! Подумать только! Благодать какая! – галдел знакомый Охотину солдат, сказавший утром «усачу-гренадеру» дяде Мартемьяну, что набитое брюхо не всякая пуля возьмёт. Да только не было уж с ними упитанного парня, который объелся за завтраком и так усердно потел. Серёжа спросил, где он и получил неохотно:
- Так отпели уж его только что с другими скопом...
- Всё нутро ему разорвало, а кишки по стеблям гаоляна разнесло и висят там, поди, до сих пор, - добавил дядя Мартемьян, крякнув.
    Тоска охватила Сергея. Полное отсутствие романтики в этом бесчеловечном взаимоистреблении стало для него совершенно ясным, а полное безразличие к своей персоне стало одним из последствий глубоких переживаний. Его уже не раздражало, что его послали в неглубокий тыл работать при госпитале, не трогало мнение тех, с кем ещё недавно шёл в бой. Тупое безразличие и апатия ко всему. Сидя на подводе с ранеными, Сергей временами впадал в какое-то оцепенение, затем начинал лихорадочно бегать между вереницами казённых двуколок, зарядных ящиков и спрашивать раненых не надо ли кому чего. Подносил флягу с водой к запёкшимся губам страдальцев. В темноте ночной, в полудрёме вспоминалось ему урывками и безмятежное детство, и все его братья и сестры, и родители. О том, что у каждого из охотинских детей имелся личный столовый прибор из ножа, вилки и ложки с ручками, украшенными выгравированными видами Москвы и Петербурга, серебряного стаканчика или молочного рожка, подписанных их именами. И становилось на душе теплее. Воспоминание грело. Почему-то пришёл на ум странный случай из детства, когда сосед-голубятник пытался объяснить ему различие между птичьим помётом и «таковой субстанцией», как он выражался, зверей. Углубился сосед в тонкости распознания звериного: «Мышиный помёт - сухой совсем, а кошачий более духовит, но не столь крепок. А ежели смешать их...» Почему-то возник в его воображении мальчик- уличный гимнаст в залатанном костюме акробата из далёкого детства. Вот расстилает свой заляпанный коврик и кладёт рядом картуз для подачек. С необъяснимой гуттаперчивостью он совершает двойной кульбит. Маленький Серёжа тоже хочет непременно так научиться, но тут он встречается глазами с акробатом и видит в его глазах застывший страх и больше ничего. Серёже жалко мальчика и стыдно за его неказистый коврик. И Серёжа уже не хочет стать таким, как мальчик. Думал и о Лизаньке Третнёвой и вновь о Настасье. Сравнивал и не в пользу Лизаньки, вспоминая дивную осанку Ртищевой, догадываясь при этом, что родители в детстве ей не позволяли даже касаться спинки стула спиной, не то что откидываться. Когда Охотин забылся сном, то привиделось ему то самое растение в горшке из его комнаты в обличи чудовищных размеров колючего красного гаоляна, который обвивает и душит своими стеблями русских солдат и казаков. Самое страшное в этом сне оказались глубокая тишина и звон в ушах: никто не издал и звука, умирая. После такого он был рад скорее проснуться и дальше ехал сидя, прислушиваясь к редким стонам и храпу раненых на обозе.

А потом потекли выматывающие бесцветные и беспросветные дни и ночи дежурств по госпиталю, а от случая к случаю и прохождение курсов для фельдшеров. Серёжа худел и суровел на глазах, вынося в тазах ампутированные конечности и просто лишнее человеческое мясо к выгребной яме. Главным врачом оказался очень въедливый и резкий тип, который никому не нравился, но при этом, делал своё нелёгкое дело безупречно и не жалел ни себя, ни своих подчинённых во имя помощи раненым. Всеслав Гвидонович Занимальцев нещадно рычал даже на самих болящих и раненых, если то было на их же благо. Плешивый, худой, желчный человек с глазами навыкате на круглом без растительности лице не мог вызвать даже физиономической симпатии, но внутри себя все сознавали, что он необходимый и важнейший центр всего, что здесь совершается, что без него никуда и, что он в глубине души не злой, а лишь раздражительный. Просто обстоятельства такие: война. Больше всего выматывали ночные дежурства – бдения без передыху в удушливой атмосфере хирургической палаты. Утешало Охотина одно: «Теперь я кому-то нужен, есть от Охотина-Третьего польза людям». Стихи уже не приходили в голову вовсе. Последний раз писал на досуге перед своим единственным боем, теперь и досуга не стало. Досуг возможен стал лишь в виде жадного сна урывками, до следующего вызова. Выдавил тогда с трудом пару рифм на дальневосточную тему, на том всё и завершилось: «Я лёссовой пылью забил себе уши и ноздри и гадко мне стало и я умираю!» А дальше приписал: «В Монголии цветут магнолии». Глупо и даже пошло... Ещё написал: «Я на краю тайги суровой забвению предал сам себя. Не смог я не взалкать в тот миг надрыва и страданья!» В те дни ясно стало Охотину одно: «декадент в своем стремлении отличаться от других людей доходит до мании противоречия и до антиобщественных инстинктов, до отрицания принадлежности к своему народу в своём крайнем проявлении. А этот путь порочен. Страшнее всего, что нравственность они начинают заменять тонким вкусом, что в их понимании важнее». Сергей до слёз вспоминал порою рождественскую ёлку в далёком безмятежно-благостном детстве, в ласковом ином, ушедшем мире, чистом, тихом, благополучном, мирном. Старики Охотины устраивали каждый год весёлое празднование Рождества и Нового Года для своих ребят. На Рождество, по утрам, приходили в дом славильщики, которые начинали бойко петь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся... Дева днесь Пресущественнаго рождает, и земля вертеп Неприступному приносит...» Они поздравляли хозяев с праздником и, получив по серебряному пятачку каждый, удалялись. Одна группа славильщиков сменяла другую, и за день проходило до семидесяти человек. Однажды, в рождественское утро старшие братья Охотины сами пошли к своей покойной тёте славить, то есть, исполнить пение во славу Рождения Христова, за что получили по серебряному рублю, то есть, во много раз больше «профессиональных славильщиков». После ужина, сидя под душистой ёлкой, слушали аристон – прапатефон с пружинным заводом, мехами, продувающими сжатый воздух, рождающий звук, сквозь перфорацию пластинок из фанеры, картона или металла. Отец с Прохором Парфёнычем играли в преферанс, а мать с Гликерией Карповной гадали, наливая расплавленный воск в холодную воду или сжигая листы бумаги на тарелке, что порождало причудливые фигуры. Младший братец уже тогда, от горшка в два вершка, любил играть, воображая себя священником; особенно – кадить, напевая молитву без определённых слов, и раздавая причастие из своего стаканчика. «Эта война разбила мои розовые очки вдребезги. Напрочь разнесла юношеские иллюзии. Теперь всё стало на свои места: есть та иная жизнь и есть война. И честному человеку место там, где трудно. И надо это всё достойно вынести, стиснуть зубы и перетерпеть». В тот же момент за тыщи вёрст его брат Борис подумал о нём: «Какая глупость заведомо отдавать себя на заклание во имя этого ничтожного царишки! Ведь с его мозгами, мог бы и в профессиональные революционеры пойти и в борцы законными методами! Сколько бы пользы народу принёс! Безумие достойное нашего самого младшего братца...» А каждодневной реальностью Серёжи стали смрад от гнойных ран и брюзжание хирурга о том, что в палате грязно и все они бездельники, включая старшую сестру милосердия. Длинная тонкая шея, поддерживающая маленькую плешивую голову на сутулых плечах надувалась, и это грозило новыми и новыми приступами безудержного ворчания. Впрочем, временами выдавались занятные и забавные разговоры, если вокруг собирались легко раненые, могущие себе позволить и посмеяться, во всяком случае, не рядом со стонущими тяжёлыми.
- Который день льёт, чёрт бы этот дождик побрал. Уж простынка моя плесенью подёрнулась, - ворчал солдатик с продырявленным японской пулей бедром.
- Такова мокротная сущность воды, - философски попробовал ответить ему Сергей.
- Ты воду-то, барин, не обижай. Без неё православный народ никак, - вмешался другой.
- Да я и не обижаю. Это буддисты так говорят.
- Вот ты, барин, всю жисть учился, учился, науку постигал, стало быть. А что проку от того? Кому от этого лучше жить стало? Нам? Тебе самому? Не думаю – мудрствование одно...
- Почему же. Вот тебе пример: Сейчас Россия расширяется на Восток, ну и нужно же ей уживаться с народом здешним, понимать его глубже, вот и востребованы специалисты по их культу туземному – буддизму. То бишь, я-то и не буддолог вовсе, так читал где-то, как пример просто.
 - А-а-а...
    Недавно в палате, где работал Охотин, поместили уже знакомого Серёже полкового скромного поджарого сорокалетнего священника с жидковатой бородой из гернгроссовского полка. Зацепило и батюшку осколком в плечо. Возвращаясь из отхожего места вместе с соседями по палате, солдатами из Олонецкой губернии и из Вятской, отец Питирим Богоявленский, обычно весьма флегматичный, говорил возбуждённо:
- Негоже, сын мой, мочиться, где не заведено. На бессловесное растение, тоже тварь Божью, нечистоты свои сливаешь. Не хорошо и это. Не говоря о том, что к людям отношение пренебрежительное – грех, к их органам обоняния – тоже. Ты словно испорченный ребёнок какой.
- А я ему и говорю, окаянному, да чтоб ты мочою собственной захлебнулся! И раньше его за ентим делом ловил, – поддакнул баском, окая начинающий фельдшер - рязанский совсем ещё юный деревенский паренёк.
- Не надо так! – одёрнул его поп.
- А как ещё с ним разговаривать?
- На траву значит можно, сам небось льёшь, - суровый взгляд в сторону фельдшера, - а чуть что повыше вымахало, так и окропить нельзя? – растерянно промычал здоровенный олонецкий детина с перебитой рукой.
- Просто не ходи, куда не положено, не оскверняй иное место нечистотами, словно неразумное дитя нерадивое, покуда имеется место на то отведённое.
- А кто положил-то? Господь? – хмыкнул вятский вызывающе.
- Вот-то и вопрос, а кто положил? – оживился детина.
- Пусть и так, если угодно, - ответил отец Питирим, - смирился ли ты, сын мой, с тем, что поступок твой был не благостен?
- Да уж ладно, раз так, то и так...- явно не желая продолжать разговор.
- Тоже мне, народ пошёл, и не покаются, - проворчал вятский, подыгрывая, - дремуч народ. Таким говори-не говори – один чёрт.
- Боюсь, что гордыня глаголет устами твоими, сын мой, - строго обратился к нему Питирим, - не суди и не судим будешь. Что ты так взъелся на товарища своего? Фельдшер начал тоже зря, а ты сразу его сторону взял и на соседа своего напал. Добрее к людям быть следует, к тому и Господь нас призывает. А нечистого негоже поминать, тем паче в стенах больничных.
- Веснянка у него, вот и мается дурью своей, - безразлично бросил детина из Олонецкой.
- Весенней лихорадке уж не время, просто молодо-зелено ещё, - примирительно Питирим.
- Не веснянка, так подосенница, - всё столь же хладнокровно продолжил здоровяк, - моча в башке у него. Вот оно что. Мал клоп, да вонюч. Не велик сверчок, да поганит горшок. Как повиталися, так и разойдёмся. А сутирить  не по мне будет.
- Никудышники они оба – одно слово и вера у них такая, - шепотком на ухо бросил, уходя, фельдшер.
- Не говори так, недобрый ты человек, грех это большой! Ничем не хуже их вера нашей. Одна и та же вера и вместе нам держаться надо! – отчитал его просвещённый священник, выйдя вслед за парнем во двор.
    А потом отец Питирим наедине с Сергеем сетовал:
- Грехи наши тяжкие. В наш век маловерный не лёгок наш труд стал. Вот, умирает солдат и вопрос такой рабу Божьему не так давно задаёт: «Как Вы, отец, меня напутствовать можете, когда у Вас у самого благодати-то Божьей и нет? Когда Вы сами сУмневаетесь? Чувствую я - сУмневаетесь», говорит. Пошатнулась уже наша вера. Не настанет ли время худшее?
- К тому всё идёт, - мрачно ответил Серёжа, - А Вы как здесь оказались? Священников ведь не мобилизуют.
- Пока что – нет. Либо они сами изъявляют желание, либо их посылают церковные власти, согласно получаемому запросу для фронта. Лучших своих епархия не пошлёт. Отдают либо желающих, а уж если таковых нет, то смутьянов несговорчивых, вроде меня. Да, собственно говоря, я приехал больше по доброй воле. Овдовел незадолго. Но главное, на мой взгляд в тяжёлую годину мужчины должны быть на войне.
- Примерно так же думал и я... А вот теперь, вместо передовой, торчу в этой живодёрне...
- Оно не менее достойно. Без лазаретов нельзя. Уды  отсечённые носите на свалку-то? Молиться надо бы при этом...
За палаткой под темнеющим небом китаец-разнорабочий олифил самодельной кистью кое-как сколоченный из грубо выструганых досок гроб для офицера и напевал то ли забытую песенку, то ли буддисткую молитву.

    В один из таких чадных деньков Сергей неожиданно был приглашён знакомым ему ординарцем Гернгросса на офицерскую вечеринку, что вызвало конечно поток брюзжания со стороны Занимальцева. Но не отпустить подпоручика Охотина было не в его власти. В просторной фанзе собрался десяток офицеров и уже стоял гул голосов, звон стаканов и висел табачный дым.
- Вот и наш подпоручик Охотин, сын Гордея Евграфовича Охотина, который с самим Скобелевым турка бил, - представил молодого человека обществу разгорячённый Гернгросс, - Господин подпоручик добровольцем на фронт вызвался, господа, прошу любить и жаловать! Как Вы тут, в тылах наших, господин подпоручик?
    Смущённый Сергей поведал об однообразной службе и вспомнил о том, что полковой священник отец Питирим лежит сейчас у них в палате.
- А, отец Питирим тоже поблизости? Хороший человек, добрый, - рассеянно проговорил Гернгросс.
- Уж и хороший сразу, - усмехнулся в усы рыжеватый нахального вида высокий офицер лет тридцати пяти, который успел хватить лишнего, - Да ханжи они и лицемеры, все эти Ваши попы, Александр Алексеич. Вера-то на Руси от того и угасает.
- Да будет так резко-то, штаб-ротмистр. Я-то знаю человека, вот и говорю, - громко и вызывающе ответил полковник, - От политической оппозиции угасает, а не от попов.
- Всю жизнь одних бездельников корыстных в их среде встречаю, - не уступал рыжеватый.
- Вы бы поосторожнее, поделикатнее в суждениях своих, молодой человек, - холодно сказал Гернгросс, - зачем же так нашу мать-церковь православную чернить? Во все времена были в их среде как старательные работники, так и с прохладцей, как и везде.
- Если на то пошло, то ханжество не есть непременно отрицательное явление, - неожиданно вмешался Сергей, - В нём есть и отражение нравственного консерватизма, если угодно и степени целомудрия общества. Борьба с ханжеством может завести далеко.
- Штабс-ротмистр лейб-гвардейского уланского полка Его Величества Дорофеев, господин подпоручик, отдаёт себе пока ещё отчёт в содержании слова «ханжество», - выпалил с глумливой ноткой высокий рыжеватый офицер с бакенбардами.
- Охотно Вам верю, - вяло огрызнулся Охотин.
- Вот был у меня в полку отряд старообрядцев-бородачей. Народ глубоко верующий и сверхнадёжный благодаря этому. Как на самого себя мог на них полагаться. Я не об уральских казаках, а подборке простых мужиков, что выходцы из кержацких деревень. Уральцы – само собой надёжны, но и требуют очень деликатного руководства...
- Ничего не имею против Ваших кержачащих бородачей, очень даже приветствую, - непонятно улыбнулся Дорофеев, - Но не приемлю я навязывание непротивления злу. Не китайцев же мне одобрять? На редкость гадкий народец. Как-то спрашиваю одного на «маньчжурском суржике»: «Ходя (друг), там (жестом показываю) лускуа (русские), или ибен (японцы)?» А он подумал и отвечает: «Там лускуа ходи. Ибена мею (нет)». Пошли к фанзам в полный рост, а нас обстреляли. Несколько наших убито, а того «ходи» и след простыл.
- Бывает. Кстати, а как Вы тут оказались, господин штабс-ротмистр? Ведь это не место для гвардейских чинов – Дальний Восток – не так ли? – язвительно заметил полковник.
    Ротмистр Дорофеев позволил себе проигнорировать вопрос полковника, уронив себе под ноги серебряный портсигар. Присутствующим стало ясно, что в столь отдалённое место назначения гвардейца занесло не по доброй воле. Гвардеец накинул башлык на мощные плечи, заломил фуражку на бок и уставился в окно с безразличным видом, покуривая.
- А разве в Маньчжурии так уж плохо, господа? – улыбнулся Гернгросс, - Побывать бы вам в Лаояне, к примеру. Так, там чего только нет: даже знаменитый «Шато де флёр» - эдакий «кафе-барак» с международными певичками со всего света, ублажающих офицеров пением и не только. Европейский комфорт повсюду. Ну, скажем так: почти европейский. Казённая двуколка, фудутунка с парой мулов, или рикша тебя куда угодно отвезёт, ещё и поклонится, показав выбритую лысину, что не менее важна, чем коса для подданного маньчжурской династии. Чем Вам тут плохо, господин ротмистр? Парикмахеры вам, походные театры-панорамы, сладкие китайские печенья цаухагау на бобовом масле, водка...
    Неловкость паузы тут же сменилась бражными выкриками и новыми тостами, прежде всего за победу, а также и в честь любимого полковника.
- В наш пошлый век, господа, - произнёс после очередных возлияний Гренгросс, - не остаётся более места ни для веры истинной, ни даже для патриотизма. Они, конечно же, между собою связаны, но я сейчас не к тому. Беда наша в отсутствии воли к победе не только у солдат, которых как скот на убой гонят, не заметна она и в высшем офицерском составе. У японцев же глаза огнём горят и идут они в бой с чисто самурайской жертвенностью и отчаянием. Так было у нас в 1812-м. Уже не так, но ещё с подъёмом обороняли мы Севастополь. Послабее стало в последнюю большую войну на Балканах, но оставался ещё русский дух и задор. Сейчас же ведёшь их в бой и чувствуешь, что каждый мечтает услышать сигнал на отступление. Когда вера отцов, сплачивающая нас веками, шатается, не можем мы ждать поддержки солдата. Но пока ещё есть надежда на наш пример, подаваемый солдату, господа.
    Пожилой кряжистый капитан с тяжёлой челюстью отложил помятый номерок «Русского инвалида» и вставил своё слово:
- Покуда нет воли Генштаба к непрерывному наступлению, к непременному прорыву до самого Порт-Артура, до тех пор ничего у нас хорошего не выйдет, господа.
- Вы тут о нетвёрдости веры говорите, - начал всё тот же штабс-ротмистр, - а посмотрите на чисто этнический состав нашей армии. Разве можно всех их проповедью православного полкового священника вдохновить? Да там четверть рож солдатских косоглазые, скорее на япошек смахивающих. Что же по-вашему, у всех у них душа православного слова требует?
- Ну и мулла имеется где-то на фронте нашем, - вставил кряжистый.
- Да, где-то на всём протяжении...
- Не забывайте, этнограф Вы наш, что те казаки, которые как бы калмыки и буряты на вид, почти на девяносто процентов крещённые, иначе они в разряд казаков не могли бы войти, - заметил Гернгросс, - Всем бы хороши те зауральские казачьи войска, но не конница они. Нет у них чувства и понимания лошади. Совсем не те это казаки, что из старейших войск. Офицеров им не хватает приличных. Не обучены толком ничему. Кроме как дюжая выносливость, выживание в тяжёлых погодных условиях, ориентирование на местности – ни-че-го. Стрелки, конечно же, отменные. Охотники все.
- Чтобы такой обширной и многонациональной империей строже и надёжнее руководить, надо бы нам у англичан кой-чему поучиться, - развивал свою мысль далее ротмистр, - Пора б уже научиться нам вести иную национальную политику в наших колониях, чтоб инородцы кланяясь пред нами ходили, господа! Рано или поздно и станут ходить по струнке и нас уважать должно! Распустили! Всякий абрек может наравне с нами в высший офицерский состав проникнуть, всякий косоглазый имеет право на такие же доходы со своего предприятия, как и русский. На Кавказе, например, нефтью владеют по большей частью туземцы . В Туркестане на хлопке богатеют чаще не русские. Куда же мы катимся, господа?
- Ну, положим, перегибы имеются, но именно на этой национальной политике мы и держимся. У нас нет такого угнетения, как у британцев, человечности больше, в ответ тоже и получаем, - сказал полковник, - Кто из инородцев служит королеве Виктории столь же преданно, как наши славные отчаянные кавказцы? Государь лишь недавно утвердил Положение о Кавказской конной бригаде из числа горцев, не несущих воинской повинности, и из Дагестанского конного полка. Высочайше учреждено по одной штатной должности магометанских мулл при штабе Маньчжурской армии и при штабе Приамурского военного округа. Доверяет.
- Доверяем мы всем подряд, - мрачно добавил кряжистый, - Так, командующим Восточным отрядом русской Маньчжурской Армии, прикрывающим корейскую границу, назначен генерал Засулич младший брат печально известной революционерки... Да только японцы вытеснили его уже оттуда. А лучших людей на море губим ...
- Ну уж позвольте, Александр Алексеевич, но согласиться с этим трудно: политикой в британских колониях веками было, чтобы во главе любого политического, либо экономического объединения стоял непременно англичанин, но при этом и сипаи им верно служат, своих же соседей помогают завоёвывать, а последнее время, много слышал про героизм горцев из Гималаев на имперской службе, - не унимался рыжеватый ротмистр.
- Так верны сипаи, что бучу кровавую на всю Индию некогда затеяли... – бросил молодой поручик.
- Гималайские гуркхи, в самом деле, очень надёжные и боевитые воины, но они чистой воды наёмники, ведь эти земли не были до сей поры колонизованы, штаб-ротмистр, - улыбнулся Гернгросс, - Гуркхи, как и зулусы, что говорить - образец для воина достойный...
- Вы бы постыдились, господин штаб-ротмистр, такое тут заявлять, - вмешался штабной офицер средних лет в очках, - Вы бы ещё сказали, что наши евреи не хотят на фронт и всячески избегают сражаться...
- И скажу! Но призывая жидов мы лишь расшатываем армейские устои! Была Черта, в её пределах и должны они оставаться. Так нет, теперь буквально в каждой роте по иудею, который говорит солдатам всё, что ему в голову взбредёт! А что Вы хотите сказать, что они горят желанием воевать за Россию?
- А кто, позвольте из нас «горит желанием» отстаивать ценой своей крови политические интриги правящего Дома на Дальнем Востоке? Господа, давайте называть всё своими именами: пойдя на поводу у некоего Безобразова, династия затеяла всю эту заварушку с японцами. Не сиделось спокойно, мало земли и леса показалось! – взъерепенился штабной, поблескивая глазами из под стёкол.
- Покуда мы идём в бой, не рассуждая не о своём деле, о приказе Государевом, до тех пор сможем мы бить врага. Вы на опасном пути, сударь. Ваши суждения гораздо разрушительнее всех тех жидовских сплетен среди солдат, о которых упомянул штаб-ротмистр, - резко возразил Гернгросс и не преминул едко добавить, – Уж не Вы ли здесь ценой СВОЕЙ крови что-то отстаиваете?
- Вы рассуждаете с позиций дворянина или, тем паче остзейского баронства, Ваше Высокородие. Вам от рождения предписан путь служения этой системе, уж простите мне мою прямоту, - продолжил штабной, - Мы, разночинцы, смотрим на вещи иначе.
- Вот именно, что армия должна быть не наёмной за деньги, а кастовой, - отрезал полковник, с трудом себя сдерживая, - Ну а к баронству этому отношения не имею ни малейшего. Наш род отнюдь не немецкого происхождения. Предки мои — голландские авантюристы.
- Кастовым мог быть во все времена лишь командный состав, но не вся масса.
- Пусть даже лишь командный. На нём держится армия, на славных его традициях в единении с народом, который тянет лямку во славу Веры, Царя и Отечества. И не должно давать в командный состав просачиваться штабным крысам, которые лишь за деньги служат.
- Наверное, Вы хотите меня оскорбить, господин полковник, но это у Вас не получится. На дуэль я вызывать Вас не стану. Зрение моё плоховато. От того и не на передовой.
- Только офицерский суд в наше время имеет право определить, поединок ли единственный способ разрешения данной ссоры двух офицеров, - шепнул Серёже на ухо поручик.
- И не ожидаю от Вас вызова на дуэль, сударь. Штабных не хватит с Гернгроссом стреляться... – усмехнулся полковник презрительно, - Поквохчите – перестанете.
- А армия наша, всё же, не только на героизме передовой держится, но и на тыловом усердии неприметных хирургов, сестёр милосердия и прочих, - не удержался добавить штабной.
- Не могу не согласиться с Вами по этому вопросу, - сухо бросил полковник.
- Врачи тоже разные бывают. Наш тут эскулап, например, - со свойственной ему фамильярностью вмешался штабс-ротмистр, - старый холостяк, да и девственник небось. Какая дама на такого посмотрит? Тоже разночинец типичный и ещё умника корчит. Посоветовал недавно отворить больному кровь, а тот и помер.
- А я бы Вам посоветовал, сударь, не судить о том, в чём Вы не имеете ни малейшего понятия, - отрезал Гернгросс, - Хирурга этого я знаю и не сомневаюсь в его компетентности.
    Алексадр Алексеевич достал из ящика очередную бутыль с опечатанным сургучом горлышком, на которой была грубо прилеплена этикетка Петра Смирнова, содержащая сведения о ёмкости и крепости сорокоградусного хлебного вина:
- Господа! Сейчас, как никогда мне хотелось бы поднять «бокал» за то, чтобы мы впредь собирались в своём фронтовом кругу полевых командиров, в «касте» верной Государю нашему! За победу! Ура!
    Все присутствующие грянули «Ура!», за исключением того самого штабного либерала, который нервно разминая папиросу, вышел на воздух.
- Любит полковник наш нет-нет за галстук заложить, - шепнул тот же поручик на ухо Охотина, - Ох, и начнётся пьянка теперь!
- Распивая напиток этот, господа, мы улучшаем настроение, боевой задор и поддерживаем казённую винную монополию, давшую очередной толчок к промышленному подъёму державы нашей, господа, - рассуждал Гернгросс под влиянием градусов, - Тем самым мы способствуем усилению России и нашей победе!
    В это время в помещение вошёл высокий человек на вид не менее пятидесяти лет с приятным открытым обветренным загорелым лицом, пересечённым хаотично расположенными морщинами.
- Вот так сюрприз! – воскликнул Гернгросс, - Да вы знаете, господа, КТО к нам пожаловал? Кто так скромно стоит на пороге? Да это подполковник Евгений Яковлевич Максимов собственной персоной! Какими судьбами?
    Офицеры козырнули вошедшему, и он ответил тем же. Добрая улыбка озарила черты подполковника, и он высказался, обращаясь в первую очередь к давно знакомому Гернгроссу:
- Что же мне – в тылу отсиживаться? Какие наши годы? Полноте, Александр Алексеевич! Просто не могу себе такого позволить – в тылу, когда ещё способен шашку держать.
- Вот человек! – воскликнул распалённый обильными возлияниями полковник, - В его годы и бросился в бой за тридевять земель, оттуда, где, куда ни плюнь, отсиживаются как крысы по углам люди и вовсе молодые ! Впрочем, и тогда, в первый год нашего столетия, наш подполковник был уже не молод, а устремился в Южную Африку. Почему? А по голосу совести: как не помочь бурам, к тому же, если их обижает ни кто иной, как наши «друзья» британцы? И вот офицер кирасирской лейб-гвардии и военный писатель отправляется на другой конец света. И возвращается израненным героем.
- Вы уж не перегибайте, полковник: так бы поступил на моём месте любой честный офицер, а у меня появилась возможность поехать, - а на ухо Гернгроссу шепнул, - Это ты, брат, себя помоложе выставить хочешь. Вот и норовишь часть своих годков мне подкинуть.
- И отправился в Африку наш подполковник исключительно за свой счёт! Поначалу его согласились направить в Южную Африку как корреспондента, но англичане выразили официальный протест и подполковник едет как частное лицо. И подставлял грудь под пули там за свой счёт! Но такому прославленному стрелку как наш друг, скажем так, подобные похождения не столь опасны, как кому иному. Буры оценили его способности стрелка, а потом и тактика. До этого он побывал военным корреспондентом в боснийско-сербских экспедициях, в Туркестане и в Абиссинии. Опыт тактика уже наработал. Роль стороннего наблюдателя в Южной Африке быстро наскучила нашему подполковнику, к тому же буры всё восклицали, что такому стрелку просто грех заниматься одним бумагомаранием. Верно я говорю, подполковник?
- Совершенно верно, полковник, - улыбнулся Максимов, - А тут судьба свела меня с другим офицером-волонтёром — полковником графом де Вилльбуа-Марейлем, ветераном французских колониальных войск, который занимался формированием, так называемого, Европейского легиона из французов и голландцев. Я согласился стать его помощником и постепенно оказался во главе Европейского легиона, в который вошли около ста пятидесяти человек.
- А потом сотня этих ребят, во главе с Евгением Яковлевичем, бросилась на штурм высоты Тубы, которую обороняли несколько сот англичан и умудрились выкурить англичан, оставивших там более двухсот трупов. Часть отряда противника сдалась в плен. Просто классический пример для обучения молодых офицеров: потери легионеров оказались  ничтожными: двое убитых и пятеро раненых ! Евгений Яковлевич был сильно ранен, но только разгорелся бой под Кронстадом, он, не слушая увещеваний врачей, устремляется на разведку!
- Полковник, право, не переношу, когда меня ставят в центр внимания и приписывают излишнее геройство, - вставил Максимов.
- А как ты потом угодил под огонь буров, пребывавших в святой уверенности, что с той стороны может ехать только неприятель тоже не следует рассказывать? Да про тебя, дружище, можно и нужно роман писать! Вот Вам, подпоручик Охотин, и сюжет!
- После той заварушки, пробыв в седле почти целый день без отдыха и еды, от потери крови и постоянной боли, признаюсь вам, господа, я дошёл до точки и начал подумывать: к чему я здесь, стоит ли класть голову за этот чуждый край и тому подобное. Лазарет же перевели в тылы, и пришлось добираться туда вёрст за сто – в саму Преторию.
- А там, в военном лагере, состоялось собрание команданте, фельд-корнетов и наиболее отличившихся рядовых, которые назначили русского подполковника фехт-генералом, по-нашему - боевым генералом или фельд-генералом. С голландским я слегка знаком.
- И стоял я весь перебинтованный под знаменем отряда, благодаря собрание за оказанную честь, но заявил, что по состоянию здоровья не смогу более командовать. Бойцы были страшно недовольны, но делать было нечего. А потом в мой адрес славословили все высшие чины армии Оранжевой республики, генералы и Мейер и Смуте подобно тому, как вы только что слышали от нашего отважного полковника, заслужившего в борьбе за российские интересы куда больших похвал. Этим всё и завершилось.
- Интересно знать, сколько всего российских добровольцев отправилось тогда в Южную Африку? – тихо и неуверенно спросил Охотин.
- Называют цифру порядка двухсот человек, - отозвался на его вопрос Максимов, - но это лишь небольшая часть тех, кто искренне желал оказаться в Южной Африке. В приёмной пастора-голландца, который собирал в Петербурге деньги в помощь бурским борцам, постоянно толпились добровольцы. Но дорога в Африку стоила огромных средств, а правительство в целом не одобряло выезд. Так, Василий Гурко, бывший нашим военным атташе у буров, называет всего лишь двадцать пять русских офицеров, добравшихся туда. Насколько мне известно, было в Южной Африке немало переехавших туда в поисках счастья ещё до войны русских евреев и литовцев, которые тоже помогали бурам, а потом были высланы англичанами в Россию против их желания. Но таких нельзя считать российскими добровольцами, не так ли? Был ещё и отряд российского Красного Креста. Человек пожалуй сорок в том отряде было.
- Известным участником стал, помимо Евгения Яковлевича, грузинский князь Багратиони-Мухранский, да братья Гучковы, - вставил Гернгросс, - Один из братьев до сих пор хромает.
    Сергей уже с трудом следил за рассказом Максимова, а ловкий сосед-поручик непременно норовил наполнить охотинский стакан до краёв. Охотину, с одной стороны, было боязно перебрать и с трудом продирать на утро глаза с головной болью, но с другой, хотелось хоть немного забыться от тягот бытия всех бесконечных прифронтовых месяцев. К концу вечеринки он уже мало что соображал, и поручику пришлось проводить его в темноте до госпиталя, поддерживая под руку. Лишь много позже Сергей узнал, что этот удивительный человек, Максимов, погиб очень скоро под Мукденом осенью 1904-го.

Поздним утром Охотина растолкал сам главный хирург Занимальцев:
- Вставайте, там новый персонал от Красного Креста прибыл, а в числе прочих некая Евпраксия, тоже Гордеевна и тоже Охотина. Не слишком ли много совпадений? - долговязая нескладная фигура распрямилась и исчезла за дверью.
- Всеслав Гвидонович, да как же такое быть может?
    Серёжа вскочил мигом, ополоснул глаза и рот остатками питьевой воды из фляжки и помчался на шум. По пути он встретился взглядом со вкрадчиво кланяющимся китайцем в синей дабе, разносчиком медикаментов. Его кивания напоминали движения фарфорового китайского болванчика. Какой-то момент ему показалось, что вся эта разноголосица, доносящаяся из палатки госпиталя, лишь плод его мигрени с перепоя. Когда он прорвался к шумному сборищу, то единственное слово, что он смог вымолвить было:
- Сестра?
- Как! Серёжа, милый, ты здесь? Ты был ранен? Господи, так и думала!
Обнявшись, они долго рассматривали и не узнавали толком друг друга. Оба осунулись, повзрослели, и в глазах каждого ощущалась потерянность и затаённый испуг. Своеобразная чисто русская девичья красота сестры как-то изменилась, поблекла.
- Ты, что же, с фронтовой линии? – спросил, наконец, Сергей.
- Да нет, что ты! Мы только что прибыли. Поезд не доехал до Харбина. Потом – обозами сюда. А ты был на передовой? Сражался?
- Почти нет. Стреляю плохо и призвали в тыл, мол пользы больше будет. Оно и верно — очки... Но неприятно, унизительно...
- Тяжело здесь? Видно по тебе, как устал!
- Может и потруднее, чем там, но риска нет...
- Ну и слава Богу, что всё так. Все так волновались!
- Как родители? Отцу лучше?
- Да, пока что ничего... Ты знаешь, какой у меня для тебя сюрприз?
- Что может быть большим сюрпризом, чем встреча с тобой на просторах Маньчжурии?
- Ну как сказать, - улыбнулась неуверенно и растерянно Евпраксия.
- Говори, не томи!
- Со мной Настасья...
- Да вы что все с ума посходили?
- Не удивляйся. Они развелись. С горя она и решилась. Не могла найти себя. Я её увлекла мыслью о сестрах милосердия...
- Но почему ты бросила учёбу, как родители допустили?
- Я не могла поступить иначе. Понять тебе трудно, да и объяснить не смогу...
    Сергей почувствовал, что она что-то скрывает, то от чего она так изменилась всеми манерами и лицом своим. Это озадачило Сергея не на шутку.
- Серж! Вы здесь! – прозвучал бархатисто-нежный голосок рядом - из рядов вновь прибывших сестёр вырвалась Настасья, бросившая пару слов по-французски.
- Как можно? Разве место Вам здесь?! – не удержался от восклицания Сергей, дивясь её наряду сестры милосердия.
- Именно здесь и именно сейчас и подобает нам быть. Если мы уважаем сами себя, Серж.
- И Настасья глубоко права, оставим эту тему. Ты ничего уже не изменишь, братец. Мы здесь. Настасья в Питере ещё и Лизу, твою знакомую, чуть не совратила сюда, да только её родители оказались проворнее и буквально заперли дочку в четырёх стенах.
- Как она рвалась к Вам, Серж! - рассмеялась Настасья.
    Охотин ещё не утратил свою способность быстро и броско краснеть, и обе сестры громко рассмеялись. Но веселья в глазах сестры не было, скорее уж в очах Настасьи, но не родной сестрицы, которую брат буквально не узнавал: «С ней случилось что-то недоброе, но что не пойму. Попробую осторожно выяснить».

Солдатская вялая брань смолкла, как только в палатку вошла сестра Евпраксия. Держали себя в руках при ней даже тяжелораненые, а кто не осознавал, тем напоминали соседи, чтобы не сквернословили больше. Казаки отличались тем, что выносили боль стоически, да ещё и умудрялись отпускать шутки над своим видом, своей беспомощностью.
- Сестрица, посидите хоть немножко со мной. От вашего присутствия уже легчает маленько. Вы радость нам дарите! Рука у Вас лёгкая. Как меня забинтовали, так и срастаться стало.
- Посижу, посижу, милый, дайте только палату обойти.
    Поступали всё новые раненые. Генерал Оку смял войска генерала Штакельберга при Вафангоу, где Гергросс получил ранение осколком в челюсть, но остался в строю. Русские потеряли более трёх тысяч убитыми и ранеными. Такого наплыва раненых госпиталь Занимальцева в этой войне ещё не видел. Главным было отправить срочно всех раненых в тыл, чтобы уцелевшие солдаты не видели их мучений и не задумывались лишний раз о бренности бытия. Это понимало всё начальство. Сергей и молодые сёстры милосердия сбились с ног. Началась жара и обильная пыль липла к прибывшим покалеченным, окутывая их с головы до ног. Многих уже привезли с начавшейся гангреной, а иные и вовсе доходили испепеляемые антоновым огнём. Приходилось отнимать конечности чаще, чем предполагала сама сила ранения. Хлороформа перестало хватать и тем, у кого отнимали лишь пальцы, а не всю конечность, его не давали. Следующим этапом стал отказ в хлороформе тем, у кого не с костями отнимали, а только срезали шмотки гниющего мяса с тела. Внимания сестёр на всех не хватало, а страдания тяжёлых превысили все возможные ожидания госпитального ужаса «не обкатанных» молодых сестёр. С вечера палата страдальцев наполнялась звоном комаров, привлеченных запахом крови, а марли на полог не хватало. В свободную минуту Сергей Охотин поделился впечатлением с отцом Питиримом:
- Если и возвышают страдания от душевной скорби, но только не от мук телесных. Они способны лишь унизить бытие и сознание наше. Как жутко представить себя на их месте, но особенно на месте того несчастного, у которого разворотило низ живота и все его репродуктивные органы постепенно вырезались доктором на глазах у молоденьких сестричек, а он был ещё в сознании. Человек такой мощи подался, что усыпить его не смогли должно. Видно было, что он страдает вдвойне.
- А ещё ужасно то, что молитва стала в наши дни помогать гораздо меньше. Безверие растёт в народе. Ведь я на Дальнем Востоке давно. Ещё в Боксёрское восстание, бывало, поговорю с раненым и легчает ему. А здесь всё реже такое случается. Хорошо, если простой человек попадётся, а образованный какой и легкораненый – так наслушаешься ещё и презрения к вере от него. Тяжёлых всех беда выравнивает – на Господа им одна надежда...
- Несправедливы они к Вам, отец, негоже так. Согласен полностью.
- Смеялись такие над раздачей шейных образков перед боем, над тем, что перед атакой я с крестом по траншеям ходил, кропя, иль с иконой подходил и предлагал приложиться. Некоторые офицеры зло высмеяли мои попытки освящать боеприпасы. Иные их осуждали за глумление. Как правило – из простых забитых солдат люди более добрые. В наш век опошлилось и обмиршилось всё. Проще стало: больше убьёшь – герой, новую страшную технику уничтожительную изобретешь – так уж и вовсе чист. А знаете, что во времена очень давние, до Романовых, на вернувшихся из военного похода воинов накладывали епитимью, то есть в глазах христиан добрых они грешны были, завет «не убий» нарушив. Вымаливать прощение полагалось. А теперь сразу — герой, образец. Но в наших условиях так и надо...
    Сергей заметил сестру, сидевшую на грубо сколоченном табурете, которая грызла заусенцы. Раньше этой привычки брат за ней не замечал. Вскоре ему бросилось глаза, что она подолгу до изнеможения истово молится у походного алтаря, хотя раньше не бывало у неё столь большого к тому рвения. Он попробовал поговорить с ней и узнать, что же случилось в Москве, но сестра ловко ушла от ответа.

Не рада была Евпраксия, что наткнулась на любимого своего брата. Перед сном вновь одолели её образы тех жутких событий, что полностью перевернули её жизнь ранней весной. Вновь мучительные воспоминания не позволили ей сомкнуть глаз до самого утра, несмотря на страшную усталость от последнего ночного дежурства. Всё началось со случайного знакомства с неотразимым молодым человеком с эспаньолкой, который впервые полностью овладел сердцем и помыслами девушки. В те дни ей казалось, что попроси он её руки и сердца, она бы тут же бросилась в ноги родителям отчаянно просить благословения. Он оказался учителем музыки в знатном доме, где Евпраксия начала давать уроки рисования детям. Впервые она выходила из дома одна, очень гордясь своими первыми заработками. Молодой человек, дававший уроки в одно и то же время старшей дочке в этом семействе, вызвался проводить Охотину до дома по причине наступивших сумерок. Это начало повторятся, и она не возражала, завороженная его речами. Каждый раз он рассказывал, со свойственным ему красноречием, о жизни в бедных районах города, о страшной нужде на Хитровке и в Марьиной Роще, а в конце обличал существующие порядки и убеждал в необходимости перемен, «чтобы мы стали жить хотя бы как в Англии – честнее и справедливее». Узнав, что Евпраксия верующая, он умудрился убедить её, что «святое дело» российских революционеров угодно самому Господу. Личное обаяние музыканта привело к тому, что Евпраксия начала верить каждому его слову, тонкости и чувствительности его страдающей души и стала даже на любимых родителей смотреть косо: «И они - эксплуататоры... Гликерия всю жизнь гнёт на них спину за гроши...» В речах молодого человека проскальзывали сокрытые призывы присоединиться к «партии всемирной справедливости», как он выражался, и вести просвещение в народе. Когда она заявила, что готова потрудиться на благое дело, он завалил её нелегальными брошюрами и попросил раздать их, сопровождая призывами к борьбе, где-нибудь в местах скопления бедных людей. Евпраксия пошла на Хитровку, так как знала лишь её, да Рощу Марьину из его же рассказов, а Хитровка находилась гораздо ближе. Не зная особенностей этого «Двора Чудес» Москвы, она случайно забралась в его самый опасный угол, где ютилась не только отрущобившаяся пьянь. Не осознавая всей степени риска, Охотина вошла прямо в один из притонов, оказавшись в центре внимания воровской сходки. Махорка, перегар и прелость портянок мало о чём говорили генеральской дочке, но ясно было, что воздух не очень свежий, а физиономии обитателей ночлежки тоже не слишком располагали. Но работа требовала полной отдачи. Отложив трынку , люмпены послушали её пламенные призывы, стараясь сдерживать смех и делая понимающее выражения лица, но потом обошлись с «блажной революционеркой» по-свойски. Долго не сходили с её белых рук синяки от грубых узловатых пальцев, стиснувших их мёртвой хваткой, оставался гадкий привкус грязной шершавой ладони, зажавшей ей рот, а смрадное дыхание и чесночный дух разинутых жадных ртов, лезущих в её стиснутые губы, выкрики с улюлюканьем и причмокиванием, наконец, срывание с неё одежд и обжигающая боль грязного прикосновения к лону останутся до конца её дней в ночных кошмарах. Долгие ночи бессонница не покидала её, а запах чеснока отныне она не могла переносить весь остаток дней. Сиплый голос чахоточного, доносящегося из угла: «Так ей, сучке, поддай ей!», возникал в её ушах каждую ночь. Родители были уверены, что она тяжело заболела, и она умело смогла всё спихнуть на инфлюенцу, разбираясь неплохо в симптомах болезни, часто посещавшую бедного Алексея, и симулировала тяжёлый её случай. Когда лихорадочное состояние прошло, и Евпраксия смогла спокойнее обдумать то, что случилось и всё бесконечное унижение своё и начала искать пути выхода, первое, что пришло на ум был монастырь, ибо воспитание в строгой вере отвергало даже мысль о наложении на себя рук. Но, когда она подумала о войне и любимом брате там, то решила пока не принимать постриг, а ехать спасать раненых. Она понимала, что родители ни за что её туда не отпустят, и решилась на побег, поскольку как бы он их не травмировал, всё же это лучше, чем оставаться здесь, мучить их своим изменившимся видом и поведением, а в один прекрасный день вдобавок столкнуться в городе с одним из насильников. Не меньше боялась она и встречи с музыкантом, которого не желала больше никогда видеть. А уж он-то способен выудить из глубин её души, что случилось на Хитровке. Она же решила остаться навсегда с этим грузом одна, чтобы о случившемся не узнал никто. Но неожиданно заметила настораживающий кожный зуд и смутно вспомнила разговор старших девиц в школе о каких-то болезнях, связанных с мужчинами. Пришлось ей инкогнито обратиться к бабке на рынке, которая отвела её к старухе-знахарке, а та знала, что нужно делать. Процедуры у знахарки травмировали психику юного невинного создания ещё глубже. Евпраксия отдала ей за лечение все свои скромные сбережения и все лучшие платья и кольца. Перед самым побегом Охотина надумала написать письмо Настасье, чтобы отправиться в неизведанное хоть с одной знакомой душой вместе – не так страшно. Она уже давно почувствовала своим сердцем, что Настасья не живёт больше вместе с братом и, что в силу своей свободы и потерянности, Настасья могла бы согласиться. Расчёт оправдался, и они встретились в пункте сбора в здании вокзала. До последнего момента Евпраксия не была уверена в том, что Настасья последует её призыву.

- Да шо говорить, пагуба одна от баб и спасу от них нет. Все оне на поверку ведьмы, Кузьма, - доносилось из палаты, когда Серёжа подходил к ней.
- Ты сам, Евсей, посуди: была девка – мила и добра вроде как, а родит - забот у неё полон рот, вот и стервенеет с каждым годом. И хозяйство в доме тянет и за скотиной смотрит, да ещё и дитя малое нянчить надо. Вот оно откуда всё зло! У бар у них на то служанки есть и то, говорят, барские жёны ещё те стервы.
- А наши жёны – пушки заряжёны, вот где наши жёны! – пропел третий хриплым фальцетом и громко заржал над собственной шуткой.
- Мелете всё вы ахинею всякую. Про всех баб не суди, коль сам дураком уродился, - вмешался более пожилой голос.
- А что ж, дядя Касьян, иначе бывает разве? - спросил Евсей.
- Ты вон на сестричек наших посмотри! Ангелочки во плоти! Представь себе жену, как сестрица Евпраксия и стыд за свои слова тебя возьмёт. Бабы они разные, брат, бывают.
- А посмотрите, мужики, на ейную подружку, ну листократка которая, горделива немного, но ведь добра как! И своими ручками белыми не чурается мне вонючую повязку сменить, да рану гноящуюся промыть. Чудеса!
- А, Настасья которая... Да... Тоже ангелоподобная. А глаза какие... Так бы и целовал ёйные белы-рученьки! - улыбнулся Кузьма.
- Ты вижу, Пахом, глаз на барыню положил. Это ты зря. Не посмотрит такая цаца на такого конопатого как ты, а теперь – так и вовсе нет, на продырявленного.
- А Евпраксеюшка-то тоже поди из знати. Тоже не поглядит на нас. Только готов бы я лёгкую рану получить ради прикосновения ея ручек нежных, - продолжал Кузьма.
- Вот и получил уже, дурья башка, - хмыкнул Евсей.
    В тот же момент ко входу подошёл Занимальцев со скорбным листом  в руках и велел Охотину ознакомится с ним.
- «Тяжёлыми» будем заниматься нынче, - бросил он в спешке, смазывая руки спиртом, - на прочих времени не будет, протянут и так. Карболку с йодом, тампонами и бинтами прихватите из сундука и – ко мне.
    А среди «лёгких» тема уже сменилась, и чей-то голос, по видимому казака, вещал об особой значимости главного казачьего праздника – дня Святого Михаила-архангела.
– Ну это больше по вашей, по казачьей части, а для нас из святых, так ближе всех – Никола Угодник. Что не попросишь, ежели с чувством и умеючи – выполнит непременно! - прозвучал голос словоохотливого Кузьмы.
- А от опонца поможет? – последовал чей-то очень молодой тихий голос.
- А от опонца проворность штыка, да шрапнель помогают, милай, - бросил Евсей.
- Говорят, гличане, да хранцузы – народ похилее опонца, - продолжил казак, - Был в полку нашем один, дядя Мартемьян звали, так он боксёров в Китае усмирял. Ну и рассказывал: шли они на Пекин-столицу вместе тогда – гличане, хранцузы, немцы, американцы, опонцы и наши. А идти долго очень приходилось, жара и воды питьевой в обрез. Мучаются все, а идти надо и быстрей – не то вовсе каюк придёт. Так вот, опонцы поначалу всех опередили. Ладно идут, строем, зубы стиснули. Гличане с хранцузами отстали вовсе – жидковат народ, расклеились. А разодеты краше всех, форма новенькая - блестит. Спасали их потом там. Немцы с американцами и русские почти до конца рядом шли. Потом и американцы отстали, а наши и немцев и даже опонцев обогнали. На долгом броске наша взяла, на коротком – ихняя. Значит, ежели война затянется, постепенно мы их одолеем. Вот как! Не повезло дядьке Мартемьяну. Похоронили его в тот день, когда меня зацепило.
- Говорят ишо, что ранетые у них боль не терпят, - сказал Пахом.
- У кого у них? Опонцы получше нашего терпеть могут, - буркнул дядя Касьян.
- Так, енти- самураи, что взять, вестимо те, что гличане.
- Байки всё тут брешете. Солдат он везде солдат. Скажут ему и идёт и терпит, - Касьян отвернулся, скрипнув зубами от боли при движении.
    Иные случались беседы в отделении «тяжёлых», если вообще до такого доходило. Услышал Сергей в тот день сквозь стоны:
- Помру, братцы, помру!
- Не пой панихиду раньше времени, браток. Молод ещё, вытянешь. Ты елико возможно старайся вытянуть. А мне, вот, уж не придётся грузди солить...
- Окличкой  мы с тобой займёмся, Терентий, вместо засолки груздей твоих.
- По быку и стойло, Герасим. Корпию в брюхо напихають и свезуть в землю басурманскую.
    Кровавые ампутации со скрежетом пилы по кости, смрад гниющей плоти уже становились привычными. Сергей понял, что в те дни работа ещё только начиналась. Раненых становилось лишь больше и больше. Правда, генерал Куропаткин, при всех своих минусах в качестве тактика, был превосходным хозяйственником и быстро сумел наладить безотказные поставки медикаментов и прочего снаряжения. Впервые за все русские войны умерших от болезней оказалось меньше, чем убитых и умерших от ран. В тот вечер палата «лёгких» была необычно возбуждена. Охотину пришлось успокаивать раненых вместе с Питиримом, чтобы добиться ответа, что же произошло.
- Городской повесился. А так – ничего другого не случилось, - ответил знакомый флегматичный здоровенный малый из Олонецкой губернии за всех.
- Какой такой городской?
- Да сопляк ещё совсем был тут, душа и не выдержала. Жаль парнишку. Причём едва его контузило, особо и не мучился, а так.
- Да он больше не от боли, а от разочарования в жизни.
- Вестимо.
- Был бы крюк, а верёвка найдётся.
- Была бы голова, будет и петля.
- Как у нас в Вятке говорят: была бы шея, а петля найдется.
- У вас в Вятке всё не как у людей.
    Тот, кого сняли с крюка выглядел ещё сущим ребёнком и это сильно подействовало на Охотина. Он постарался утаить от сестры и Настасьи о случившемся. Но, проходя мимо походного алтаря, Сергей вновь заметил там страстно молящуюся сестру и по сумбурным обрывкам слов догадался, что она уже всё знает:
- Лазарет наш переполнен, Господи, дай всем в нём силы терпеть боль и окружающих во всей тесноте и убогости, дай смирение нам! - доносился нежный девичий голос, - Умягчи злыя сердцы, Богородице! Не дай нам, Мати Благосердныя, в жестокосердии нашем и от жестокости ближних погибнути. Спаси, Господи, людие Твоя и благослови достояние Твое, победу православным христианам над сопротивныя, даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство. И ещё, Господи, прости душу юную погибшего раба твоего, аще возможно есть — помилуй. Неисследимы судьбы твои. Не поставь мне во грех молитвы сей моей...

Глеб Охотин всё чаще анализировал происходящее в мире, увязывая большую часть событий с беспорядками, назревающими внутри Отечества: «Стоило России, втянувшись в войну, слегка ослабнуть, падальщиками слетались на земли пока ничейные за окраинами её давние соперники. Так было во все времена. Занятная заметка: «21 июля Лхаса была занята британским экспедиционным отрядом полковника Фрэнсиса Янгхасбэнда. Британцы спешили, подстрекаемые японцами . Вице-король Индии лорд Кёрзон очень опасался подобных сведений и поторопился. В начале кампании полковнику было настрого приказано не заходить далее полпути до Лхасы. Официально целью миссии объявлено улаживание споров о сиккимо-тибетской границе . Маньчжурская династия, как номинальный правитель Тибета, и Санкт-Петербург, как претендующий считать Тибет нейтральным, были официально уведомлены относительно британской миссии. Россия немедленно заявляет решительный протест, как сделала бы сама Англия, введи вдруг русские свои войска в Тибет». Глеб живо представил себе отряд со знаменосцем-сипаем, крепко                стиснувшим в руках древко цветастого Юнион Джека, уже преодолевающий низиные дебри и ущелья Сиккима со взбухшими от муссонных дождей потоками, а вслед за ними и заснеженные перевалы Гималаев. «Попытки Янгхасбэнда договориться со встретившими миссию представителями из Лхасы об установлении здесь теперь приоритета Англии и об обязательном прекращении связей с Россией поначалу успеха не имеют. Тогда генерал-майор Макдональд, идущий сзади, атакует тибетцев. Новые переговоры, даже подкреплённые устрашающей атакой с пулемётными очередями против фитильных и кремнёвых ружей, вновь терпят неудачу. Численность тибетцев, вставших против ужасных чужеземцев с их потоком огня и свинца, достигает 12 тысяч человек. Имелось у них и несколько сотен русских винтовок, но никто не мог толком обращаться с ними. Отряд Янгхасбэнда начинает очередное нападение, несмотря на то, что тибетцы просят супостатов остановиться, не вторгаться на священную землю предков. Около пяти сотен лам засели в укреплении-сангаре на пути англичан. Во время очередного штурма, англичане учиняют «Бойню в Гуру, или Дело у Горячих Ключей», называемых также Источниками Хрустального Глаза. Завоеватели подходят к стенам и требуют сдать оружие, а за отказ начинают нагло вырывать оружие из рук монахов, которые стискивают его, но не стреляют, следуя заветам не причинения зла живому. Один из тибетцев свирепеет и ранит британского офицера тесаком, а лхасский военачальник разряжает ружьё в упор в солдата-сикха, после чего приказ не стрелять, если противник не спровоцирует, англичан уже не сдерживает». Перед мысленным взором Глеба начинается прямая пальба из автоматического оружия в густую толпу монахов, отходящих медленно и растерянно, устилая мёрзлую сухую землю своими телами. «Монахам было обещано, что священные амулеты на их шеях непременно спасут их от чужеземных пуль, и они совершенно теряются, видя, как собратья вокруг них падают в крови и уже не встают». Принцип внушения «целебного страха»  достаточно известен в истории английской колонизации — какой цинизм! Право пошёл бы с радостью за тибетцев сражаться скорее, чем за буров! В ходе трёх первых стычек перебито порядка тысячи трёхсот тибетцев и лишь с десяток англичан, а точнее их колониальных наёмников - сингхов и гуркхов. Какое варварство лицемерной нации, вопящей о кровавом царском режиме!Янгхасбэнд и усом мощным своим висячим не повёл. «Далай-лама бежит в Монголию. Полковник вынуждает тибетские власти к подписанию мирного договора. Тибет должен выплачивать англичанам в течение семидесяти пяти лет контрибуцию в размере семи с половиной миллионов рупий, а Великобритания сулит Тибету неприкосновенность его владений, заставив подписать самое главное для неё условие: Далай-ламе запрещается уступать территорию Тибета любому иностранному государству без согласия Великобритании». А это тоже небезынтересно — секретный материал из Департамента: «На Амстердамском конгрессе II Интернационала случилась историческая сцена обмена рукопожатиями между представителем РСДРП Плехановым и лидером японских социалистов Сэн Катаямой». Скоты! Руководство оппозиционных партий радуется льющейся крови, которая им на руку. Как же! Ещё сам неистовый студент с больной психикой, Нечаев, завещал свои «постулаты» о том, что оправдано может быть всё, что действует во благо углубления революции. Даже кровь. Даже очень много крови.

Весь февраль1905 года тянется тяжёлое Мукденское сражение и госпиталь Занимальцева переполняется молниеносно. Персонал уже не может справляться даже если и бодрствует сутками без отдыха. Очень уж сиротливо звучало в промозглые зимние деньки пение раненного уральского казака в затерянной в маньчжурских степях палате, где работали брат и сестра Охотины:
«Чтоб в Маньчжурье на Швободе,
Свою удаль раЖвернуть.
Порт-Артур не прозевали,
Нам там быть давно пора,
Чтоб оттуда уШлыхали
Наше русское «ура!»
Никто его не подхватывал, каждый раненый углублялся всё больше в свою грустную думу, ведомую ему одному. Случайно проезжавшие здесь Гернгросс с офицером из тайной разведки при штабе Маньчжурской армии Александром Дмитриевичем Нечволодовым, пригласили Сергея в тот хмурый зимний вечер на офицерский ужин. Гернгросс хотел тем самым морально поддержать погрязшего в чёрной неблагодарной работе отпрыска почитаемого им генерала.
- Вот объясните мне, Александр Дмитриевич, будьте столь добры: почему ни единая операция в этой проклятой войне с азиатским народом, ещё лет десять назад не знавшим, что такое современные боевые корабли, не завершается нашим успехом? В чём тут дело? Не одного же Куропаткина делать козлом отпущения? Не на нём свет клином сошёлся. Алексей Николаевич вовсе не такой бездарный генерал, каким его хотят теперь преподнести. Он, кстати, отменно снабжение наладил, и поезда уже поспевать стали, хотя и пакостят смутьяны купленные эсерами да японцами на сибирском участке дороги. Куропаткин и со Скобелевым под Плевной погибал, и толковые труды написал. Он - не полевой, а скорее тыловой офицер, на генерала не тянущий, и хороший военный историк, но не более. А Ренненкампф, хоть и тугодум немного, но смел и исполнителен. Им бы всем на свои места сесть, а Мищенко в главнокомандующие. Вот человек достойный! Любим солдатом и этим всё сказано! К нему в Уральско-Забайкальскую дивизию просто бегут из стоящих за линией фронта, или от нелюбимых начальников! Мейендорф Феофил Егорович отважный генерал, герой Турецкой, но стар уж больно стал. Ровесник Охотина Гордей Евграфыча, поди. Гурко  младший тоже неплохо командует, дело своё знает, но себе на уме, не то, что отважный и открытый отец его. Видел, как несгибаемый старик сам вёл войска в Турецкую.
- Конечно же, всё не так просто, Александр Алексеевич, - ответил Нечволодов  – серьёзного вида преждевременно поседевший усатый подтянутый человек, - Но когда колония за тысячи вёрст от метрополии в огне войны, а в самой метрополии устраивают мятежи и начинается перестрелка в крупнейших городах, трудно ожидать особого подъёма и натиска. Японцы же живут борьбой, и воодушевление их пока не иссякает. Хоть и недолюбливают они наши миномёты Гобято, но ничего не поделаешь. Но даже не их новейшие корабли, не новинка - ядовитые газы с мышьяком залог их успеха. Суть в их стремлении к победе.
- Так, выпьем за то, господа, чтобы в армию тлетворное дыхание из тыла не проникало! – заключил Гернгросс, будучи старшим в компании по возрасту.
    Евдоким разносил поднос с аппетитными бутербродами с балычком в качестве закуски и полковник вздохнул:
- Зелье проглотить - оно просто, а вот жевать что-либо – до сих пор напрягает, - и начал очень медленно и неуверенно пережёвывать пищу повреждённой челюстью. Часть его красивой бороды была обрита и прикрыта повязками.
- Военно-полевым судом со смутьянами разбираться надобно! Разговор короткий – верёвка! – как всегда резко начал уже знакомый Сергею Дорофеев - рыжеватый бравый гвардейский штабс-ротмистр с бакенбардами.
- Смуту надо заблаговременно и более тонкими методами душить, сударь, а карать во время войны задачу не решит, хотя и позволительно, - заметил Нечволодов, - В частности методами экономическими. Так и спокойнее и вернее. Насилием мы вызываем лишь насилие. Мы погрязли в иностранных инвестициях, экспорте промышленной продукции и уже не можем без них дальше – это же тупик. Идёт всё большее закабаление наших богатств и рук нашего народа иностранным капиталом. Усиливается вывоз заграницу золота, приобретённого внутри державы за продажу продуктов производства. Благосостояние отдельно взятого места, где возникают крупные капиталистические производства, непременно понижается. Это закон экономики, понимаете? Вот где корень зла! Куда мы идём? Многие превозносят господина Витте, а на деле его система дала поначалу успешный скачок, но и завлекла в тупик из которого теперь выбраться очень сложно. А завоевание всё новых рынков сбыта для нашей молодой промышленности тоже не решение, поскольку продукция прочих ведущих держав всё ещё и многочисленнее и добротнее.
- Трудно с Вами не согласиться, знатоком экономики, - медленно промолвил Гернгросс, - Мы, псы войны, кроме направо-налево ведь мало в чём разбираемся. А толку-то, если и разбираемся? На этой войне мы – что сбатованные кони! Не развернёшься.
- А если рассмотреть отчёты Военного министерства об ежегодном исполнении призыва? Картина печальная представляется: идёт постепенное вырождение нашего, когда-то одного из самых могучих народов! Пока соль земли нашей – крестьянство православное питалось в основном зерновыми, сильнее были мужики. Но уж полвека, как основой питания картошка стала, и измельчал народ, здоровья былого не осталось. Казаки пока ещё исключение составляют, тем более те, что на рыбе веками сидят. Тут и ещё один фактор просматривается: лучших сынов, физически самых крепких, веками выбирали в рекруты. Солдаты раньше на четверть века от дома отрывались и, если не погибали, то часто не оставляли потомства. Так, постепенно, самая жизнеспособная линия пресекалась. От того и новый призыв по здоровью заметно отстал...
- Да, мрачновато, Александр Дмитриевич. Так, в чём же выход для нас?
- Не в замене ли общественного строя, как говорят нынче лучшие умы России? - вмешался штабс-ротмистр, по виду которого было ясно, что он мало смыслит в том, о чём говорит.
- Заметьте, сударь, что вопрос был задан не Вам, - невозмутимо проговорил Гернгросс, - хотя мы все и рады были услышать Ваше мнение. Но свежестью мысли оно нас не поразило.
- Выход в замене некоторых министров, вне сомнений, в более эффективной их деятельности, - продолжил Нечволодов, - Но только не следует навязывать России не созданные для неё западные политические системы, вроде той же конституционной монархии. Посмотрите, что творится, если мы оставляем военную промышленность без Государева ока, полагаемся на честность капиталистов: поставки-то генерал Куропаткин наладил, да качество боеприпасов оставляет желать лучшего. Недавно вскрыли один ящик со снарядами, а там сплошной брак. А что за поставщик? Господь один разберёт. На ящике написано «В помощь отечественному фронту от российских промышленников» и клеймо непонятное, изображающее плод какой-то, похожий на персик. И не докопаешься, откуда поставка.
    Эти слова поразили Сергея, который был наслышан от старшего брата о неразрешимом деле с персиковыми косточками.
- Вы уверены, что это персик? А можно мне увидеть тот ящик?
- Уж не знаю, сохранился ли он. Снаряды те не взрывались, или были неподходящего калибра. Жаловаться следовало, и начальство послало те ящики для расследования. А почему это Вас так взволновало?
    Охотин поведал о том, что знал, но особого участия недоумевающих офицеров не заметил. Их поглощали иные заботы, более насущные и назревшие: как повести наступление, как распределить толстые кипы жёлтых рублёвых бумажек, прозванных чумизой, которые были в ходу на фронте, и тому подобное. Если бы в этот момент здесь собрались три брата Охотины, то Пётр бы мог поведать о том, что Савва Морозов вероятно дал Персику кругленькую сумму, а Глеб смог бы предположить, что тот вновь наладил подпольное производство взрывчатых веществ и поставка недоброкачественных ящиков на фронт — очередная бравада обнаглевшего преступника.
- Всякие промышленники и предприниматели бывают, - сказал Герногросс, - Взять Горация Гинцбурга, неофициального поставщика флота в Порт-Артуре, имеющего к сорока годам кредиты в Японии, Китае, Америке, Англии. Отец его был винным откупщиком, а теперь они бароны и сын представлен к получению ордена Станислава... Представляете взлёт?! Так вот, весной 1898-го англичане скупили весь уголь вокруг Порт-Атура, но Гинцбург умудрился поставить его в Артур, хотя янки давали ему куда больше за пуд угля, чем русские, ибо шла американо-испанская война. Как в российском подданном, отношение к Отечеству возобладало в нём над корыстью, как видите. Гинцбург с Русско-китайским банком – большая сила на Дальнем Востоке!
- Всё это прекрасно, коль человек честный и патриот. Барон, всё же. Но если – наоборот, и в той ситуации он бы американцам уголь поставил, а через день – война на море, тогда как? Именно поэтому нельзя в руки частных лиц такое ответственное дело отдавать, даже если, в отдельных случаях, они могут всё решить более ловко и быстро. Строя казённые военные заводы, наше правительство имеет, в частности, задумку не только непосредственные интересы обороны страны, но и недопущение к обогащению тех капиталистов, которые были бы непосредственно заинтересованы в войне.
- Всё же иудеям баронство раздавать это уж слишком, господа, - буркнул Дорофеев.
- Ещё Пётр Великий подобное начал, - вставил Нечволодов.
- Совершенно согласен с Вашими доводами, Александр Дмитриевич, - печально улыбнулся Гернгросс, - А теперь, господа, наполним «бокалы» ещё разок. Без тоста «за победу» как-то неуютно, - и потянул длинное горлышко бутылки к стакану Нечволодова.
- А как у вас в разведке борются с диверсиями хунхузов, подкупленных японцами для разрушения железнодорожных коммуникаций? – задал вопрос штаб-ротмистр Нечволодову.
- Да это больше по части охраны, а мы сами вербуем другую часть тех же хунхузов для своих целей. С тем же успехом они взрывают японские коммуникации. Падки они на деньги, а кто даёт их мало волнует. Людей не хватает.
- Вздёрнул бы всех подряд как псов паршивых! – бросил Дорофеев.
- Ну Вы не меняетесь, штабс-ротмистр, - рассмеялся Гернгросс, - Вам бы больше подошло служить  в рядах британских колониальных карателей.
- Обижаете, Ваше Высокородие.
- Да полноте, выпейте отдельную за мир между нами и всё будет исчерпано. Налей, Евдоким.
- Есть случаи, когда краснобородые работают на нас весьма успешно. Один из наших агентов - матёрый разбойник Хань Дэнцзюй, предводитель хунхузской «республики Цзяпигоу».
    При этих словах, Серёже вспомнились вновь рассказы Глеба.
- Так вот бывший военный комиссар Гиринской провинции Соковнин сумел уломать Ханя выступить с его «братьями» в качестве партизан против японцев. Игра, как оказалось, стоила свеч, - усмехнулся Нечволодов, - у разбойника были сотни верных людей.
    Выпито в тот вечер было как всегда немало. Когда Гернгросс остался с Нечволодовым наедине, будучи лишь слегка навеселе, в силу своей особой стойкости, он начал было наполнять стакан подполковника, но тот решительно отказался продолжать пьянку. Неожиданно Нечволодов спросил:
- А Вы знакомы со своей кузиной Зинаидой Жученко-Гернгросс , тёзка?
- Собственно говоря, очень мало, друг мой. Встречался в юности. Помню лишь, что была она высокой стройной и симпатичной золотоволосой девочкой лет на десять младше меня. А почему Вы спрашиваете?
- Потому, что мне, старина, известно о ней, по-видимому, побольше. Ваша кузина достойна немалого уважения. Ещё в девяностые она добровольно явилась в Департамент полиции и заявила, что хочет служить на благо Государя, внедрившись в ряды одной из крамольных партий. В её уверенность в успехе поверили и не зря.
- Она замужем за неким Жученко, как я понимаю?
- Да. Он – врач. Она имеет от него сына. Не так давно была в Кутаисе , в ссылке как бы. Там и познакомилась с врачом. Кажется в 1896 году, она раскрыла террористический кружок студента Ивана Распутина, готовившего покушение на Государя во время его коронации. Сорвалось то покушение. На славу сработала Ваша молодая кузина. Сейчас она находится где-то в Германии, но должна, вероятно, вернуться в Россию скоро. Уж больно много политически неблагонадёжных типов возвращается сейчас в Россию.
- А что говорят у вас там о Тифонтае? Действительно ли надёжен? Опять же, частный предприниматель, на котором изрядная доля военных поставок узлом завязана...
- Человек этот, настоящее имя которого Цзи Фэнтай, оказался сущим кладом для нас здесь. Он считает Россию своей второй Родиной искренне и желает ей лишь добра. Она сделала его состоятельным человеком. Мягки её условия для народов колонизуемых. Ещё один пример против того «жёсткого» молокососа штабс-ротмистра. Тифонтай не только поставщик и серьёзный, но и информационный агент: он знает обо всём, что происходит от Амура до Сунгари с Ялу и даже до Порт-Артура. Недавно встретил его лично. Хитрый китаец собирается предложить вскоре генерал-квартирмейстеру Орановскому создать партизанский отряд из пяти сотен конных хунхузов под началом опытного китайского полковника Чжань Чжанъюаня ! А нам так не хватает людей, а тем более опытных. Отряд этот Тифонтай собирается содержать за свой счёт! В случае успеха, после войны казна должна вернуть расходы Тифонтаю. За поимку купца японское командование уже назначило немалое вознаграждение. Тифонтай мне признался, что за последние полгода ни разу не спал две ночи подряд в одном месте. Кстати, успех его, как коммерсанта, позволял ему, для повышения репутации своей, выделять немалые средства на благотворительные дела. У себя в Хабаровске он строит кумирню за свой счёт, детский приют, читальный зал для Николаевской публичной библиотеки, телятник. Тифонтай даже награждён тремя российскими медалями, в том числе, за заслуги по ведомству православного вероисповедания.
- Так, принял ли сам Тифонтай православие?
- Насколько мне известно, он остался буддистом. Потому и воздвигает кумирню. На мой взгляд, так честнее, чем вынуждать таких принимать православие неискренне. Во всяком случае, носит китайское платье, но сын и дочь его крещены по православному обряду были. Сейчас учатся в столице. Купцу сделали исключение и он был принят в русское подданство без перехода в православие.
- Эх, дружище мой, а не выпить ли нам за таких славных людей на посошок? – улыбнулся Гернгросс, - Евдоким!
- Слышал, недавно, что в Порт-Артуре оказался некий авантюрист Рейли . Возможно, что он – англичанин, прибывший под видом торговца строительным лесом. Вошёл в доверие командования русских войск, умыкнул план укреплений и продал его японцам. Не знаю, правда ли всё это, но человек этот тёмный и опасный.
    После ещё одной «на посошок», уже поздним вечером, Нечволодов поведал другу ещё некоторые причуды хитросплетения интриг вокруг Дальнего Востока. Речь подполковника оставалась чёткой и ясной, поскольку он старался избегать лишних рюмок по возможности:
- Состоявший при генерал-адмирале и Великом князе, адмирал Абаза, тот самый, который вместе со статс-секретарём Безобразовым и Вонлярлярским был душою предприятия на Ялу, после падения Порт-Артура, начал носиться с идеей усилить нашу Владивостокскую эскадру путём приобретения судов заграницей. Одним из дельцов и авантюристов, обивавших пороги российских Морского и Военного министерств с предложениями услуг по военным поставкам, стал недавно некий янки - Чарльз Флинт. Он подал мысль о том, что Чили и Бразилия имеют превосходные броненосцы и крейсера, которые можно купить сравнительно недорого, снабдить их русскою командою и перегнать во Владивосток. Вроде бы и Коковцова пригласили на совещание к Великому Князю Алексею Александровичу по этому вопросу и докладывал сам Абаза. Государственный Контролёр поддерживал Абазу самым решительным образом. Кокоцов возразил по чисто финансовой стороне вопроса, а также потребовал гарантии того, что Англия не захватит суда по пути. Как будто уже и Государю доложили о возникшем плане. На совещании с самим Николаем Абаза заявил, что суда продаются вполне вооружённые и с полным комплектом снарядов. Но на более детальные вопросы Абаза ответить не мог. После нескончаемых разговоров и встреч, решено было купить четыре Чилийские броненосца. Платить подлежало в Париже, через дом Ротшильда, но не иначе, как в момент получения телеграммы и принятия судов под нашу команду. Долго ждал Абаза своих посредников и комиссионеров в Париже, но так и не дождался. Были ли вообще эти чилийские броненосцы в действительности, остаётся не ясным. Чилийское правительство и не помышляло продавать их, а всё это предприятие существовало лишь в воображении сомнительных посредников. Настойчивостью Коковцова огромные деньги удалось спасти. Абаза продолжал утверждать, что броненосцы были и есть, но японцы всё узнали и пригрозили чилийскому правительству войною, если только оно вздумает продать их. Сам Государь якобы уже уверен в том, что всё это было спланировано с целью обмана .
- Каков подлец америкашка этот! – воскликнул Гернгросс, хлопнув себя по сапогу.
- Ладно бы он один был виновником. А легкомыслие нашего адмирала?
- Да, это ещё похуже. Авантюризм!
- А вот Вам ещё пример внедрения иностранного капитала: Северо-Восточное Сибирское общество, созданное во втором году, было российско-американским предприятием. Оно зарегистрировано в России, но контролировалось из Америки. Председателем его правления стал известный авантюрами на Ялу Вонлярлярский , а фактическим хозяином - американский предприниматель Джон Розин, бывший совладельцем одной из пароходных компаний. Учреждено общество было с целью разведки и добычи полезных ископаемых на Чукотском полуострове, а также для производства морских промыслов и торговли на побережьях Чукотки и Камчатки, и для пушного промысла. Денег вложено много и отчасти государственных, поскольку такие типы, как Вонлярлярский и Абаза уж очень крепко присасываются к казне со своими связями. Но часть-то доходов и немалая идёт тому американцу во враждебную нам страну во имя её процветания нашими ресурсами. Мало того, что Аляску за гроши продали? Всё так и делается...
- Да уж... Ну теперь по стремянной, да на боковую, Александр Дмитриевич, - улыбнулся Гернгросс, стоя уже возле коновязи. Было заметно, что и его привычный к возлияниям организм уже не справляется с обилием влитой в него прозрачной жидкости, - Пора уже. День предстоит, как всегда, не из простых.


16. Веселье в канун рокового дня

«Flectere si nequeo superos Acheronta movebo» («если не смогу склонить Высших — двину Ахеронт (адскую реку)»)
Модная в 1905 году фраза из Вергилия

- Да, это война, господа, это вам не просто так... – несколько растерянно говорил Николай Врангель, глядя в манящую синеву глаз Ольги Сергеевны Третнёвой, - И, как оказалось – не дело кратковременного шапкозакидательства.
- Наш император затеял её, не забывайте. Ему аукнуться все эти слёзы матерей! - сурово промолвил Родичев, дав «демагогического петуха» в последней фразе.
- Пора перемен уже и вовсе назрела. Дальше идти некуда, - мрачно добавил студент Жирнов.
- Слава Богу, нынче здесь нет той парочки офицеров, что рассуждали слишком много в прошлый раз, - улыбнулся профессор философии, - И попа того нет. Больно уж разговорчивый попался. До чего же въедлив!
- И на них управа найдётся, - бросил брезгливо Жирнов, копошась в грязной копне жирных волос тощей рукой.
- Управу на всех найти можно, - загадочно улыбнулся человек в черепаховом пенсне, - и на Вас, поди, имеется уже жёлтая карточка в некоем ведомстве .
- Так, и доказано недавно было, что ожидает слишком в себе уверенных негодяев, - продолжил Илья Жирнов.
- Вы о чём? – нарочито настороженным тоном спросил Кока.
- О судьбе господина Плеве... И это ждёт всех подобных выскочек!
- А Вы сами, случаем не эсерский террорист, господин студент? – мягким голосом произнёс человек в пенсне.
- А хоть бы и так, - резко бросил студент, явно не желая продолжать, попытался удалиться в дальний угол.
- Всё же, убийство, терроризм – это не решение, господа! – воскликнула Ольга Сергеевна, - Злом нельзя искоренять зло – это тупик. Я надеюсь, что мы найдём здесь в себе мужество, чтобы осудить подобную позицию Ильи?
- Полностью Вас поддерживаю, милая Ольга Сергевна, - улыбнулся Кока.
- Всё это так, Ольга Сергеевна, мы за гуманность, и земцы-конституционалисты в первую очередь, но с другой стороны: эти чиновники заходят слишком далеко, а боевая организация партии эсэров, выполняя свою программу уничтожения монархически-настроенных государственных чиновников, облегчает так, или иначе возможности дальнейшей мирной политической борьбы, разве не так? - спросил Родичев.
- Эсер Созонов – герой и мы не должны здесь судить его, сидя в своём тёплом гнезде! – крикнул из угла Жирнов, - Он пошёл на заклание ради нас и наших потомков!
- Глупости какие – «герой», - брюзгливо усмехнулось пенсне, - Ну убили одного, тут же сядет новый на его место. Что изменил Ваш Созонов? Или Вы полагаете, что Святополк-Мирский облагодетельствует народ конституцией?
- Ну, скажем так, Святополк-Мирский много мягче этого Плеве... – молвила Ольга растерянно, встретившись взглядом с Кокой.
- И наступил золотой век банкетов и либеральных речей господина Святополк-Мирского... – насмешливо вставил Кока.
- Недавно Земский собор принял конституционные требования из одиннадцати пунктов, которые, если они реализуются, смогут ограничить самодержавный произвол даже без непосредственного принятия конституции, - добавил Родичев.
- А за ним выходит Императорский указ, содержащий программу ограниченных реформ... – презрительным тоном заметил профессор философии, - Да только всё это капли в море.
- А донские казаки завершают строительство Вознесенского Войскового казачьего собора в Новочеркасске, - зашлось хриплым дураковатым смешком черепаховое пенсне, трясясь всеми своими избытками веса вокруг шеи и того места, где подразумевается талия. Профессор присоединился к нему и исторг из нутра гнусный скрипучий смешок.
- И тогда раздосадованный князь Мещерский затевает интригу против Плеве, найдя себе сообщника в лице министра финансов Витте, который тоже уже не одобряет столь прямолинейную жёсткость курса министра внутренних дел. К ним примыкает и ушлый господин Зубатов из Охранки, недовольный отношением Плеве к его заигрыванию с рабочими организациями. Ситуация оказалась не простой, - произнёс задумчиво Родичев.
- А что Вы думаете по поводу слухов о том, что наш почтенный князь Мещерский грешит мужеложством? – бодрым тоном вставил бородач купеческого вида.
- Да полноте, какой вздор! Очернить желаючи и не то скажут. Он хоть и мракобес, но не мужеложец уж никак, - сиплым голосом вставляет человек средних лет с обрюзгшим лицом.
- Одно другое вполне исключает. Но если уж быть до конца честным, то следует отметить, что господин Мещерский буквально единственный последовательный консерватор, который ещё не стесняется во всеуслышание защищать принцип самодержавия, - заметил Кока, - Хотя бы за это он достоин уважения.
- Занятные симпатии у нашего юного друга, - вновь гаденько рассмеялся профессор.
- Представьте себе, что я и не отрицал никогда достоинств самодержавия, - спокойно возразил Николай.
- Кока говорит правду, господа, - вставляет Третнёва, - а если он не изволит шутить, то всегда лишь правду. Ведь большинство присутствующих конституционалисты и хотят мирного перехода, не так ли?
- Защитники всегда найдутся, - прозвучал ехидный голос из-за рояля, - Впрочем, женщине лишь дайте образование и вся её консервативность хранительницы очага рассыплется в прах, а деструктивность возобладает. Мужчина же – напротив, постигая мир становится более традиционным и консерватором. Ха-ха!
- Постепенно дом Мещерского обратился в конспиративную квартиру заговора против министерства Плеве, - продолжил Родичев, - Заговор против Плеве созрел тогда настолько, что было окончательно решено на место Вячеслава Константиновича водворить самого Витте. Зубатов составил письмо, как бы написанное одним верноподданным к другому и, попавшее к Зубатову путём перлюстрации. В нём говорилось, что фон Плеве обманывает царя, что только Витте по своему таланту и преданности способен повести политику, которая оградила бы царя от бед и придала бы блеск царствованию. Это письмо Мещерский должен был передать Николаю. В окружении Зубатова оказался шпион Плеве, некто Гурович, который тотчас донёс шефу о заговоре, а Плеве поведал царю, какими грязными махинациями поглощён его министр финансов. Николай без объяснений убрал Витте из министерства. Зубатов не только был удалён со службы, но и выслан из столицы. Мещерский же продолжал писать свои послания к Плеве, наполненные слащавыми излияниями дружбы и преданности.
    В дом тихо вошли опоздавшие Аркадий и Кирилл, любопытство которых пока ещё возобладало над неприязнью к салонной публике.
– Государь российский поглощён иными проблемами. Ему не до выигрывания войны, на мой взгляд, - мясистое лицо господина в пенсне озарилось ехидством улыбочки, - Несмотря на возражения обер-прокурора Синода самого наставника отца его, господина Победоносцева, Николай настаивает на срочной канонизации старца Серафима. В июле Царская семья посещает Саровскую пустынь, после чего императрица несёт в шестой раз. Ровно через год после посещения Пустыни, в разгар войны, рождается Цесаревич Алексей. Ну и все помыслы у Семьи там... Не до войны...
    Опоздавших гостей сходу раздражает ирония этого человека в адрес Государя. Им хорошо запомнился тот яркий июльский день, когда на свет появился долгожданный Наследник и количество залпов орудий Петропавловской крепости подтверждало его пол , а народ, включая всё Николаевское училище, затаив дыхание, считал до ста одного, а потом перевёл дух и искренне радовался, бежал во храмы ставить свечи за здравие юного Цесаревича. В доме Охотиных был сущий праздник, и лишь мысль о старшем сыне отравляла тот светлый день для старика отца. «И теперь, этот противный «старикан» профессорского вида словно смеётся над отцом моим! А почему все они злобствуют о канонизации преподобного отца Серафима? Никто не «приказывал» его канонизировать. Да народ почёл за счастье такое решение Государя! Никогда ещё такого радостного столпотворения не бывало! Свидетели передавали матери, что там роскошные дамы слёзно молились рядом с нищенками, и единение Императорской семьи с народом проявилось как никогда...» - щемило в мозгу Аркаши. Бывало несколько дней в году, когда радуга огней крупных городов заметно выделялась. И это волновало юные души Аркадия с Кириллом. То были пасхальная ночь и «царские дни» - дни именин и рождения царя, царицы и Наследника-цесаревича. В эти дни многие дома с утра убирались трёхцветными флагами и вензелями виновников торжества, а к ночи на вензелях загорались маленькие красные, белые и синие лампочки, ну а где ещё не было электричества - вешались слабо светящиеся, мерцающие масляные лампадки-плошки. «И над всем этим близким сердцу подобный столичный умник беспардонно ржёт! Да будь он помоложе, николаевский кавалерист Охотин не преминул бы заставить его ответить за оскорбление, за плевок в душу!»
- Слышал я, что накануне того знаменательного дня вся дворцовая прислуга усердно рвалась на дежурство, поскольку знала, что получит памятные ценные подарки по случаю рождения Наследника, и Гофмейстеру приходилось призывать их к порядку, - добавил философ, - Ну а в эсерском подполье, в тот же вечер зрели планы напугать императрицу на сносях и всю челядь Нижнего дворца Петергофа взрывом небывалой силы: «не убьёт, так выкидыш случится».
....Вновь промолчали оба кавалериста. Новые слова, сказанные вдруг Жирновым, резанули слух обоих николаевцев ещё сильнее:
- Когда правитель огромной империи поглощён лишь частной жизнью, империя распадается. Нам нужно лишь помочь ей слегка, подтолкнуть и она рухнет.
- Не вижу надобности в разрушении государства, любезный, - сухо сказал на это Врангель.
- Для того, чтобы заменить неугодный режим – придётся, - зло усмехнулся обтрёпанный неухоженный студент, - Или Вас режим устраивает? А вот огромный Путиловский завод поголовно бастует. Лишь пара дней прошла, как успокоились.
- Вы бы свои эсерские штучки поберегли для другого общества, сударь, - холодно заявил Николай, - Ведь в период войны нельзя себе позволять бастовать и прочее. Грех. А рабочие те не сами на такое идут. Их усердно подталкивают и часто даже приплачивают.
- Похоже, что Вы один здесь придерживаетесь такого мнения, сударь. Никто другой Вас не поддерживает в этом обществе, - попытался возразить студент.
- Ошибаетесь, господин студент, - ледяным тоном сказал Кирилл.
- Так вы, господа из Училища, вы сами к этому обществу не имеете ни малейшего отношения, - быстро и нервно заговорил Жирнов.
- Всё! Довольно! Я не потерплю больше ссор и вызовов на дуэль в этом доме! – воскликнула хозяйка, - Недовольные будут просто выдворены из собрания.
- К чему все эти выяснения, молодые люди? - примирительно начал Родичев, - Никакой нужды в них нет. Все мы, здесь собравшиеся прекрасно понимаем тот факт, что самодержавие себя пережило и в скором времени неизменно заменится на более передовой конституционный строй и исключительно мирным цивилизованным путём. И забастовок никаких не надо.
- Когда в этой стране перевороты бывали мирные и бескровные? – усмехнулся толстяк в пенсне, - Не наивно ли с Вашей стороны заниматься подобным самоуспокоением?
- Пожалуй, Вы правы, к прискорбию всех присутствующих, - вставил профессор философии, закинув жидкие волосы на затылок.
    Раздался тихий стук в дверь, который многие и не заметили в пылу спора, но Ольга Сергеевна поспешила открыть:
- О, Господи! Александр! - только и могла она вымолвить, входя в гостиную из прихожей.
- Какой ещё Александр? Первый? Второй? - ёрничало пенсне, - Надеюсь не Третий?
- Единственный, - ответила Ольга.
- Как это понимать прикажете?
- Добролюбов!
- Вот так сюрприз! - в один голос.
- Прошу Вас, Александр! Проходите, не усаживайтесь там в уголке.
- Это не сени, - ехидно промолвил Кока, - Более того: сеней здесь нет.
- Спаси Господи всех, люди добрые, - с этими словами в гостиную вошёл молодой человек невысокого роста с румяным чуть одутловатым лицом. Его слабый застенчивый голос и углублённый в себя взгляд не вязались с волевым мощным подбородком и носом с горбинкой.
- Мы слышим глас не петербуржца, но провинциала! - расхохоталось пенсне, - Вы умело перевоплотились, молодой человек! Некогда встречал я Вас, но на Вас были тогда чёрные перчатки и фрак.
- То было давно и бессмысленно, добрый человек, - отозвался вошедший.
- А Вы знаете, господин Добролюбов, что нам многое о Вас известно. Грешным делом, имею удовольствие разделять общих знакомых со Львом Николаевичем, так вот он поведал им о Вашем визите в Ясную Поляну в году, эдак, девятьсот третьем...- вальяжно усевшись в кресло, спросил профессор философии.
- Очень почитаю Льва Николаевича и по сей день, - последовал тихий ответ.
- Был, говорит мол, Добролюбов, по-христиански живущий человек. Я полюбил его. Так и сказал сам Толстой! Поначалу Лев Николаевич принял Вас за странника из народа. Но разговорившись, понял, что перед ним человек образованный. Как он выразился «брат Александр» остался ночевать в Ясной Поляне.
- А проснувшись светлым утром другого дня, обнаружил, что всё прежнее заношенное крестьянское, странническое одеяние и лапти исчезли, а вместо них на стуле возле постели разложена была «приличная немецкая» одежда и новые сапоги, - добавил опоздавший гость, - На том и расстались мы с хлебосольным хозяином усадьбы.
    Добролюбов предпочёл умолчать о своём письме к Толстому, посланном вскоре после этого, в котором он прямым текстом поучает великого писателя, годившемуся ему чуть ли не в деды. Сам странный молодой человек был удивительно целенаправленно последователен во всём и попрекал Толстого в отсутствии этого. Он вообще нередко дерзал приказывать от имени Господа, хотя и призывал во время проповедей своих исключительно к смирению.
- Так, Вы продолжаете оставаться последователем учения Толстого? - спросила Ольга, впившись синим взглядом в чёрные с длинными ресницами глаза гостя .
- Только путь мира и любви возможен. Лишь он истинный, но не толстовец я. Ведь Толстой велит не считать изображение креста священным, не поклоняться ему, не ставить на могилах, не носить на шее. Через это я переступить не могу. Как говорится, могила без кадила — чёрная яма. А без креста - тем паче. Без креста я и христианства не чувствую.
- Да-а... честно пойти перенять веру у мужиков — не хватило Льву Николаевичу простоты и смирения. Во всей его «Войне и мире» масонству есть место, а православию – не сказал бы...
Он и из Евангелия выбросил добрых две трети! Это же самый примитивный протестантизм. Гордыня его в этом, - вставил Серёжа, - Ему хочется самому людей спасти — безо всякой Божьей помощи.
- А пишете ли Вы всё ещё стихи? - задал вопрос человек с обрюзгшим лицом, вперив брезгливый взгляд в переносицу Добролюбова.
- Я против стихов, романов, театра, науки и образования без веры, ваяния, зодчества ради зодчества, но признаю пение и музыку народные, древние и обрядовые. Эти лёгкие звуки ближе нам, крылаты и близки к бессмертному всенаполняющему невидимому миру. И песня народная пусть является только от избытка в сердце и пред Всевышним на жертвеннике бесконечного.
- Как мы понимаем, Вы создали своё личное подвижничество, вроде как секту новую? - поинтересовался Родичев.
- Можете назвать это так, - отстранено сказал Добролюбов.
- А в чём отличие Вашего направления от прочих? Всё это в рамках православия, как понимаю?
- Бог един — Христос. Братья наши и цветы, и горы, и трава, и всяка тварь Божия. Они — творение Божье, как и человек, а все Божьи твари — братья и сестры. И комара и последнюю букашку убить - грех.
- Что же, одобрить такое можно, - Маковский задумчиво, - У буддистов тоже так.
- Так и надо, господа! - с энтузиазмом Кока, - Так особенно у джайнистов.
- Учение Ваше бесконечно вредно, впрочем, как и любая религия, - резанул Жирнов.
- Чем это гуманизм плох? - возмутилась Ольга.
- Тем, что вынуждает забитый народ дальше терпеть эксплуатацию — элементарно!
- А Ваш призыв к внутренней войне, когда разгорелась внешняя, во благо нашего народа? А если японцы Сибирь отберут — как ни бывало? Хорошо станет? Война — самое страшное и недопустимое, но не мы же на них напали? - ответил Добролюбов с горячим блеском чёрных глаз.
- Любая защита этой войны, слова типа: «не мы же начали» есть разрушение революционных идей и настроя масс!
- Эти эсеры начинают раздражать своей тягой к диктату и поучениям, - бросил брезгливо профессор.
- Раздражать навязчивостью могут и конституционалисты, сударь, - едко заметил Кока.
- В них нет стремления к разрушению хотя бы.
- Живя среди презираемых высшим светом беднейших необразованных людей, я услышал их простой, глубокий язык и увидел, что он может высказать всё так же и ещё лучше, чем сухие слова образованных с их засоряющими язык предков «конституциями» и «революциями», - задумчиво промолвил Александр, - Наш путь хождения в народ, но только со слиянием, а не как отцы наши «ходили» и вызывали непонимание и отторжение в народе. Отречься от собственности, связей с городом, образования, карьеры и слиться с подлинным народом — это спасение как державы, так и души своей!
- Францисканец Вы наш, да если все вот так всё побросают и превратятся в лапотников калик-перехожих, что с государством-то станет, с наукой, искусством, наконец с обороной границ наших? - снисходительно вздохнул Родичев.
- Не государства нужны народу, а мир и вера святая.
- А как же «японцы, которые грозят Сибирь отнять»? - с сарказмом спросило пенсне.
- Так, это при нынешнем положении. А коли по-Божьи все жить станут - отомрёт государство. Это же мечта любого народа на белом свете.
- Ну это уже напоминает тезисы, кажется из Карла Маркса, - усмехнулся философ.
- Живут же отдельные общины людей по заветам Христовым и хорошо живут. Был я в монастыре Соловецком. Так, многие крестьяне бы тем монахам позавидовали, как ладно хозяйство поставлено, а какое благочестие при этом. Живут они независимо от внешнего мира и всё создают своим общинным трудом. Со времён святого Зосимы , так и трудится не покладая рук вся братия.
- Неплюевцы вон тоже процветают. Но всюду такое невозможно, поскольку люди разные и не все к такому патриархальному труду склонность имеют, - вмешался Родичев.
- В том-то и беда, что иные ни к какому труду склонности не имеют, а лишь к разглагольствованиям. Ведь могут же так хорошо в мире и согласии по-Божески жить и монахи и те же духоборы, - возразил Александр.
- К ним Вы, наверное, особо неравнодушны, - усмехнулся профессор, - Да только официальная церковь их осуждает.
- Да, их учение близко нашему, - глаза нежданного гостя засветились по-новому.
- И все они во вред обществу и прогрессу всего человечества, - злобно добавил Жирнов.
- Злость не украшает человека, - тихо бросила ему Ольга.
- Слава Богу сегодня нет с нами Аглаи, а то бы каталась уже в ногах у господина Добролюбова, целуя следы стоп его, - прыснул толстякюв пенсне, - При этом,забывая, что он уже «не ест человечину».
- Мы не за запрет религии как таковой, но за просвещение народа и прекращение её навязывания. Ну а выбор народу должен быть предоставлен личный, - вдруг примирительно заявил Илья, чем удивил многих.
- Дай вам только власть... - недоверчиво покосился на него человек с обрюзгшим лицом.
- А Вы слышали, Александр, что осенью «аргонавты» собирались на московской квартире Астрова и, что верховодит у них там Бугаев, который публикуется под псевдонимом Белый? - оживился Маковский.
- Вы знаете, мне это всё стало так безразлично, словно и не жил я раньше в мире ином...
- Упиваться «Цветами зла» Бодлера, читать и грезить эротически-насыщенными и порочно-отталкивающими строками? Чем они ещё способны там заниматься эти «аргонавты»? - вяло бросила Третнёва, пренебрежительно передёрнув плечами.
- И даже богоборческими строками, - добавил Кока, - Но ничего уже нового в Бодлере они не найдут. Не думаю, что они по-прежнему сосредотачиваются на его поэзии и дуреют от неё как прежде. Она уже выполнила свою разрушительную миссию в умах России.
- Любите Вы, Кока, всё в мудрёные слова оборачивать, - зевнул толстяк.
- Слышал, что сестра Ваша, Александр, выбрала верный путь , - обратился Жирнов к Добролюбову.
- Путь насилия против насилия не может быть верным, - последовал спокойный ответ с нотой печали в тихом голосе.
- Вы уж и вовсе словно святоша разговор ведёте, - демонстративно отвернулся лохматый студент, махнув рукой с нечищеными ногтями.
- Значит, Вы готовы призвать к революции в момент, когда страна погружена в жестокую затянувшуюся войну? - обратился Аркадий к Жирнову со строгими нотками.
- Именно так, сударь, - отрезал Илья, медленно удаляясь в противоположный конец комнаты.
- Наши земцы, Аркадий кажется? - продолжил профессор философии, - Конституционалисты то бишь, тоже не одобряют призыв к политической борьбе в момент войны, но считают, что поражение России в ней позволило бы заменить строй на более прогрессивный и подобающий для страны европейской наиболее мирным и безболезненным путём.
- Как так? Это же демагогия! Словоблудие какое-то! - растерялся Охотин, - Иными словами Вы хотите, чтобы Россия проиграла Японии?!
- Да, многие из нас так думают. Ради России же! Устаревший дряхлый режим распадётся сам по себе в результате неудачи в войне, молодой человек, и Россия сразу сделает смелый шаг в будущее. А война-то - на чужой территории и не важная для нас...
- Так, выпьем же дамы и господа, за то, чтобы России такой шанс поскорее предоставился! - воскликнуло черепаховое пенсне, блеснув черепашьим взглядом.
    Бокалы стали быстро наполнятся, Родичев откупорил очередную бутыль шампанского. Получилось так, что оказались полными все бокалы, поскольку шокированные услышанным тостом, ученики Николаевского кавалерийского даже не успели отставить разливающего, или перевернуть свои бокалы.
- За светлое будущее нашей Родины! - выкрикнули Родичев с профессором в один голос.
- Ура! - поддержало большинство голосов.
    Илья Жирнов снисходительно улыбался, но не отказался поддержать тост, не уточняющий путей к светлому будущему. Было заметно, что хозяйка салона колеблется и, что тост сей ей пришёлся не по душе. Человек с нервной речью и обрюзгшим лицом пил, но не радовался, а бородач купеческого вида поспешил якобы в сортир, не желая разочаровывать компанию, но и не принимая такое нутром своим. Врангель и Добролюбов не пригубили налитого. В ходе зависшей паузы, когда окружающие проглатывали содержимое своих бокалов, мертвенно бледный Кирилл встал первым и решительно выплеснул шампанское в цветок на окне. За ним последовал Аркадий. Ольга Сергеевна было заикнулась о том, что она протестует против такого обращения с цветами, но встретившись глазами с ледяными очами Ртищева не смогла вымолвить и слова. Оба юноши медленно чеканным шагом покинули собрание, не попрощавшись даже с хозяйкой, и хлопнули дверью. В их мозгу стучало: «Значит, не выдумки разговоры о сорока мерзавцах в Московском университете, телеграфически поздравивших микадо с победой над нами, о тифлиских и тверских гимназистах, даже семинаристах с епархиалками, кричавших на улицах: «долой самодержавие и да здравствует Япония!» Как ни чудовищно, в голове не укладывается – но правда голая и беспощадная! Дожили». А за окном уже погружался в ночь день, предшествовавший девятому января 1905 года. И случилось то, что никак не должно было случаться. И стал тот новый холодный день одним из роковых для российской монархии. Ледяной ветер сорвал последние скукоженные стужей листья на ютящихся по углам внутренних двориков кустах.

17. Что-то недоброе творится вокруг

«Главное – повторять то, что хочешь внушить массам, и это будет результативно! Массы глупы и наивны!»
А. Гитлер

В те холодные дни, после печальных событий 9 января , когда Савва Морозов написал обращение к Витте, бывшему тогда председателем Комитета министров, о необходимости покончить с самодержавием и требованиями свободы слова, печати, союзов, всеобщего равноправия, обязательного школьного образования и прочего, ведомство Глеба Охотина было вовлечено в сотрудничество с сыском политическим . Вся Россия словно взбесилась, и правительство не знало, как сдерживать беспорядки. В Европе разгон рабочей толпы в Петербурге вызывает волны антицарской истерии, а число жертв его беспардонно завышается прессой. Дела уголовно-сыскные отступали на второй план: разгоралась первая русская революция. Глеб получил телеграмму от Петра из Нижнего и попробовал поднять тамошний сыск на ноги, но Персик оказался неуловимым. Мелким делам сыскари не успевали уделять должного внимания. Уголовникам удалось свободно вздохнуть и расправить плечи – полицейским стало не до них. Самой элитной по уровню своего профессионализма правоохранительной структуры - жандармерии приходилось труднее,  чем уголовно-сыскным, поскольку переодеваться в гражданское платье им, как и всем российским военнослужащим, категорически запрещалось. Уголовные сыщики были гораздо пластичнее, могли прикидываться штатскими и, тем самым, становились опаснее для террористов-революционеров, чем жандармы. Служебное положение Охотина Второго неуклонно повышалось и ему уже стали напрямую приходить бумаги с особыми указаниями с Фонтанки номер 16 . Коллега и наставник Глеба Стефанов продолжал заниматься исключительно уголовными делами, но и они стали в то время принимать политический окрас. Так, некий полковник Остроухов, как выяснилось, за деньги выдавал освобождения от призыва на Дальний Восток. Сыскные полностью погрузились в борьбу с бандами так называемых экспроприаторов , добывавших грабежами средства для финансирования политических партий. В тот день с пронизывающим до костей крещенским морозом, Глеб, находясь по службе в столице, должен был прибыть на приём к самому главе Особого отдела Департамента полиции Сазонову . С этим человеком Охотин не был лично знаком и воспринимал приглашение очень настороженно. Глеб был на короткой ноге с его предшественником на этом посту, надворным советником Зубатовым, которого очень уважал. Два года назад Сергей Зубатов ещё сидел начальником Московского охранного отделения и Охотин несколько раз сталкивался с ним по службе, а в дальнейшем он делал коллеге доклад по «делу о персиках» и был увлечён широкими зубатовскими планами. Зубатов, как человек отнюдь не чванливый, старался быть на равных с подчинёнными, что очень подкупало. Он познакомил Глеба со своими коллегами и почитателями - Медниковым и Спиридовичем, которые стали давно друзьями, несмотря на то, что первый был в летах и малограмотным выходцем из низов и старообрядцев, но большим знатоком своего дела, а второй - молодой и прекрасно образованный человек . Рвение в сыскном деле их объединяло. Ещё будучи гимназистом, Зубатов проникся модными идеями нигилизма, увлечённо читал запрещённые труды Писарева, Чернышевского, Маркса, создал кружок нигилистов. После отчисления из гимназии за подобную крамолу, Зубатов устроился канцелярским служащим в Московскую дворянскую опеку и прирабатывал заведующим в частной библиотеке Михиной, славившейся имеющимися в ней изъятыми из обращения книгами. На хозяйке библиотеки Зубатов вскоре женился. В ходе знакомства с такими рьяными революционерами, как Гоц и Рубинок, Зубатов замечал, что он сам не вызывает их приязни, объясняя себе это тем, что его позиция в политике отличалась меньшей радикальностью. Летом 1886 года Зубатова вызвали на допрос к тогдашнему начальнику Московского охранного отделения ротмистру Бердяеву. Ему предъявляют обвинение, что его библиотека используется членами революционных кружков в качестве конспиративной квартиры, и он привлекается к дознанию как один из подозреваемых. Зубатов был крайне возмущён, что «красные иезуиты» без его ведома превратили его библиотеку в «очаг конспирации» и с той поры даёт себе клятву «бороться впредь всеми силами с этой вредной категорией людей, отвечая на их конспирацию контр-конспирацией». Тогда же Зубатов даёт согласие сделаться тайным сотрудником Охранного отделения, чтобы на деле доказать свою приверженность существующему порядку и навсегда снять сомнение в своей политической неблагонадёжности. Был ли то, в первую очередь, страх, или же раскаяние и желание помочь сохранить порядок в государстве? Разобрался ли в этом сам Сергей Зубатов в тот период? Успешно позволив раскрыть организацию народовольцев, через год Зубатов был объявлен «провокатором», а в одном рабочем кружке постановили его убить. Тогда ему было предложено открыто перейти на службу в полицию, и он зачислен в штат Московского охранного отделения. Здесь Зубатов проявляет поразительную способность к психологическому давлению и убеждению. После очередных крупных арестов он приглашал к себе в кабинет заинтересовавших его задержанных. Он вёл с ними многочасовые беседы за чаем о путях революционного движения и часто убеждал молодых революционеров, что избранный ими путь ложен, и они могут принести большую пользу своему Отечеству, если станут поддерживать порядок. Если арестант и отказывался от сотрудничества, Сергей Зубатов обычно умудрялся посеять в нём сомнение в его правоте. Благодаря такому подходу, этому удивительному психологу удалось создать себе обширную агентуру . Он вводит впервые систематическую регистрацию, фотографирование, организует из надёжных и умелых людей «Летучий отряд филёров», действующий по всей стране. Зубатов раскрывает подпольные кружки и партии, задерживает студента Ивана Распутина, готовившего покушение на царя. В ходе допросов, Зубатов начал замечать, что если интеллигенты прекрасно сознают почему их привлекают к ответственности за политическое преступление, то рабочие недоумевают. Оказалось, что желая скрыть политическую подоплёку, пропагандисты внушали рабочим, что те добьются решения своих экономических проблем только путём социальной революции. Тогда впервые Сергей Зубатов понял, что рабочие не имеют своих политических требований и, что обессилить напор социал-демократии можно лишь лишив её основной движущей силы – пролетариата, для чего необходимо, чтобы сама власть встала на сторону рабочих в их борьбе за свои экономические нужды и ограничить произвол владельцев предприятий. Начальник Московской охранки подаёт записку московскому обер-полицмейстеру тогда ещё Дмитрию Трепову , который, похвалив Зубатова, отдаёт её на рассмотрение в виде доклада московскому генерал-губернатору Великому князю Сергею Александровичу и он даёт добро. Проповедь Зубатова о совместимости монархии с экономическими запросами рабочих и дальнейшем улучшении их положения имеет успех. Создаются фальшивые рабочие организации и профсоюзы под опекой жандармерии. Новый директор Департамента, Лопухин, разделяет взгляды Зубатова и позволяет ему начать реформу всей системы политического сыска. Полтора года назад Зубатов вошёл в глубокий конфликт с ограниченным подходом Плеве, который требовал прекратить существование
 всевозможных партий грубым вмешательством. Это стало началом заката карьеры Зубатова. Но после убийства фон Плеве он был полностью реабилитирован новым министром добродушным Святополком-Мирским. Вернуться на свой пост Зубатов отказался, вернулся в Москву, где вёл частный образ жизни . Шагая вдоль Фонтанки в метель, Глеб вспоминал тонкое умное лицо Сергея Зубатова, некогда столь приветливое с его открытым взглядом и висячими усиками. Сергей Васильевич сетовал, что пытался публиковать статьи в поддержку монархии, но и правые не принимают его, называя «Несостоявшимся пролетарским Наполеончиком». Левые же, само-собой, клеймят его начинания «зубатовщиной». Глеб просил у Сергея Васильевича совета в своих запутанных делах. Потом Сергей рассказал ему всё, что знал о попе Гапоне, так как Охотин был введён в курс дела о разыскиваемом, и Московский сыск был обязан содействовать розыску исчезнувшего священника.
- Глеб Гордеевич, - печально проговорил тогда осунувшийся и постаревший Зубатов,
непременно обращавшийся к коллеге по имени и отчеству, несмотря на то, что был почти на десять лет старше, - в бытность свою мне довелось много общаться с Георгием Гапоном. Человек он очень своеобразный... Начиная с внешности: южный тип лица, смуглый, крупный нос, чёрные, как смоль, волосы, борода «цвета воронова крыла» и очи чёрные. Может быть, в силу этого особенно сильно было воздействие на слабый пол. Многие из дам оставались неравнодушны к нему. Поговаривали и что «на настоящего Христа похож». Взгляд его и впрямь можно бы назвать «магнетическим». Актёр он неплохой и умеет эмоционально воздействовать на собеседника. Темперамент его соответствует цыганской или кавказской внешности. При этом речь его скудна, словарный запас простого крестьянина, но ораторский талант очевиден. Слова его магически действуют на большую толпу. Наэлектризовав толпу, он может повести её хоть на баррикады. Книг в руки не брал, хотя и был вполне обучен грамоте, подобающей священнику. Позже я понял, что честолюбие Гапона непомерно и бескрайнее, самооценка завышена .
- Сергей Васильевич, у меня по Гапону сведения столь скудны, что любая пусть даже отвлечённая информация может оказаться очень полезной.
- Поначалу мне показалось, что Георгий, как и я сам – убеждённый монархист и также опасается развала страны оголтелыми революционерами. Когда я узнал, что Гапон призвал московских рабочих возложить венок к памятнику Александра Освободителя, то был, признаться, очень тронут. Инициатива была не только Гапона, но и Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Александровича и Вашего покорного слуги. Однако позже, узнав о моих задумках, Георгий заявил, что не может одобрить тесную связь рабочей верхушки с тайной полицией. Мнение его всегда отличалось крайностью и категоричностью. После моей отставки, Гапон начинает использовать мои же рабочие организации для распространения нелегальной литературы, что выходит боком опять же, моей репутации. Цель Гапона – совместное чтение зловредной литературы, если не марксистской, то вроде того. Заявляет, что действует с разрешения директора Департамента полиции, самого Лопухина! Неслыханная дерзость тоже одна из черт этого человека. Мой бывший начальник прознал о такой наглости, и Гапону было запрещено выезжать дальше Петербурга. Лопухину  свойственна излишняя мягкость. Собственно был он в нашей полицейской среде белой вороной. При всей проницательности холодного ума, он оставался разочарованным во всём человеком с надломленной душой. Сделавшись руководителем политического сыска, Алексей Александрович умудрялся призывать своё начальство – фон Плеве, а потом и Столыпина к упразднению политической полиции, отказе от услуг провокаторов. Эдакий идеалист, но вредный в нынешнем положении, когда на фоне войны стране грозит революция. Нельзя такого человека во главе Департамента держать, ох нельзя! А ведь сколько таких кругом, что не на своих местах...
- Лопухину бы с Неплюевым идеальную общину поднимать...
- Вот именно! Кстати, как-то раз, входя в логова Гапона, встретил я на пороге выходящего человека, полностью подходящего под Ваше описание этого... Персика... Задним числом, опять же.
- Чёрт подери! Надо бы мне встретиться с Гапоном, раз так!
- Но вернёмся к Гапону, - Зубатов передвинул массивную чернильницу, - Ещё один характерный случай: петербургский градоначальник генерал Фуллон вызвал недавно к себе Гапона и начал укорять его за то, что тот разводит социалистическую агитацию вместо обещанного укрепления религиозной нравственности. Георгий твердит в ответ, что он не выходит за рамки дозволенного программой. Когда Фуллон потребовал его поклясться на Священном Писании в том, что сказанное им – правда, Гапон легко дал клятву и был отпущен... В первые дни нового года Георгий Апполонович призывает рабочих идти с петицией прямо к царю, дабы глас обездоленных был услышан. Призывал разрушить стену между царём и народом, но очень резко оговаривался, что если царь не пойдёт на сближение и откажет подателям, то он не имеет права называться больше Государем нашим. В этой оговорке вижу я всю опасность затеи гапоновской! С одной стороны, можно в таком подходе и положительную сторону увидеть, в том, что Гапон сводит на нет все усилия социалистов овладеть умами рабочих, завлекая их более простым и понятным языком, играя на религиозных чувствах, с другой - подводит их к самой опасной черте полного разочарования в самодержавии, что и случилось. Помяните моё слово – девятое января стало наиболее роковым днём в истории нашего Отечества!
- А знал ли Гапон, что самого Государя не было в городе в то утро? Ведь и это существенный момент, показывающий чего именно он добивается, - нахмурился Глеб.
- Нет у меня в том уверенности. Во всяком случае, «новый духовный отец рабочих» сыграл разрушительную роль... Всё складывается самым нежелательным образом. В том числе и тот факт, что Гапон убеждает толпу ни в коем случае не применять никакое оружие и даже просто силу, а в последний момент превращает процессию, в своего рода крестный ход. Получается, что самодержавие стреляло по крестному ходу, по мирному народу, несшему иконы и портреты царя – чудовищно! Слышал, что были выстрелы из толпы всё же, спровоцировавшие ответные выстрелы, но не знаю насколько это верно. Дай-то Бог, если это так. Да только их агитаторы приложат все усилия, чтобы затереть факт сей.
- Читал в одном отчёте, что Гапон заявил примерно следующее: «В случае, если царь примет петицию, я возьму с него клятву немедленно подписать указ о всеобщей амнистии и о созыве всенародного Земского собора. После этого я выйду к вам и махну белым платком - начнётся всенародный праздник. Если же царь откажется принять петицию и не подпишет указ, выйду и махну красным платком - так пусть начнётся всенародное восстание».
- Могу сказать лишь одно, что подобное самовозвеличивающее максималистское заявление в лубочном стиле типично для этого человека.
- Результатом стали письма Гапона из уже подполья, призывающие к открытой борьбе с самодержавием и любой властью. Они полны ненависти и клеймят Государя и Его правительство самыми кровавыми прозвищами. Насколько помню - в таком духе: «Родные товарищи-рабочие! Итак, у нас больше нет царя! Неповинная кровь легла между Ним и народом!» Звучит чрезвычайно разрушительно! Потом выступая, Гапон призвал рабочих поддержать народное восстание и добыть оружие. Зачитывал документы, из которых следовало, что инициаторами расстрела шествия были дяди царя Владимир и Сергей. Одним словом, Гапон  становится опасным политическим преступником, не так ли?
- Совершенно верно. Ещё опаснее всей этой чуждой народу эсерской интеллигенции именно в силу своей близости к народу. Одним из путей смягчения сложившейся ситуации это восстановить гапоновские «собрания»  и подкупать, в прямом смысле слова, рабочую верхушку. Идти им навстречу, а не ждать, когда они сами выйдут с оружием на улицу.
- Полностью с Вами согласен, Сергей Васильевич. Когда враги власти начали писать, что Государю «стоило выйти к толпе и согласиться хотя бы на одно из её требований» и тогда «вся толпа опустилась бы перед Ним на колени», - это было самой беспардонной ложью. Так некогда обращались к своему «доброму королю» «герои» Бастилии и похода на Версаль. Тогда раздалось «ура» в честь показавшегося толпе по её требованию монарха. Да только в этом «ура» уже звучал смертный приговор монархии.
- Чем ещё этот человек опасен, что для него не существует нравственных границ в его эгоистических устремлениях, - продолжил Зубатов свою мысль о Гапоне, - Он явно повторяет известный катехизис революционера, ни разу не прочитав его! Он сознательно придерживался принципа «цель оправдывает средства», будучи полностью убеждённым, что если его цель великая и святая, то для её достижения все средства хороши. Происхождение денег на нужды революции его тоже не волновало . Начиная с девятьсот второго года, моими усилиями получал он суммы от Департамента полиции, а затем тратил их на революционную агитацию. Понял я это не сразу. Заворожил Гапон и меня слегка. «По мне хоть с чёртом иметь дело», услышал я как-то из уст священника! При этом, сам он часто был равнодушен к деньгам и, пожалуй, аскетичен. Вот пожалуй и всё, что смог бы Вам поведать. Слышал ещё, что Витте передал через Манусевича-Мануйлова Гапону денег, чтобы тот навсегда покунул Россию. Но потом князь Мещерский стал убеждать Витте разрешить Гапону вернуться, уверяя, что Гапон принесет пользу, отвадив революционеров от рабочих, усилив своё влияние. Сергей Юльевич разумно отказался, не желая связываться с сомнительной личностью . Вот, пожалуй, и всё, что могу сейчас вспомнить.
- Огромное спасибо, Сергей Васильевич!
- На Вас у меня последние надежды, Глеб Гордеевич. Дай-то Бог Вам продвинуться как можно выше! Дам Вам одно последние напутствие: читайте труды Бисмарка. Мудрейший политик! Он сумел создать некий оптимальный для своей страны монархизм, вставший во главе растущего рабочего класса.
    Врезался тот разговор в память Глеба навсегда. Сазонов принял Охотина очень любезно и засыпал вопросами о положении в Москве.
- В самых верхах очень хотят возврата господина Зубатова в наши ряды, господин Охотин.
Уломали бы Вы его. Я сам его очень уважаю и сожалею о случившемся, - тихо, но чётко излагал свою мысль подполковник неприметного вида.
- Понимаете, господин Сазонов, вряд ли кому-либо удастся уговорить его...
- А ещё тут мысль появилась Вас во главе московского «Летучего отряда филёров» Зубатова поставить. Очень профессиональные люди. Вам понравятся. Но об этом мы ещё успеем позже. Пригласил я Вас не для этого. Дело в том, что Россия и Китай начали неофициальные переговоры с Далай-ламой, находящимся сейчас в Монголии. Чтобы поддержать антибританское сопротивление в Тибете, русское военное ведомство решило отправить в Тибет секретную миссию. Общаюсь по этому поводу с придворным специалистом в области тибетского знахарства господином Бадмаевым , из бурят, крестником самого Александра Третьего. Человек это презанятнейший. Окончил иркутскую гимназию, а вскоре его старший брат открыл в Петербурге аптеку лекарственных трав, так младший и оказался в столице. После окончания восточного факультета Петербургского университета по китайско-монголо-маньчжурскому разряду, младший брат слушал лекции в военно-медицинской академии, принял православие и превратился из Жамсарана в Петра Александровича. Создал торговый дом «П.А. Бадмаев и Ко», действовавший в девяностые годы в Забайкалье. В задачи торгового дома входит в частности подстрекание народов, подвластных маньчжурской династии, сопротивляться ей... Последнее Государь не одобряет, тем более теперь... Пользуется глубоким доверием уже второго в подряд императора. Уже для этого нужен немалый интеллект. При Дворе славится как лекарь. Служит в Азиатском департаменте министерства иностранных дел. По роду деятельности неоднократно бывал в Китае, Монголии, Тибете. Бадмаев настаивает на создании специального дипломатического корпуса, члены которого должны были проходить особую языковую и теоретическую подготовку для работы на Востоке. Он – убеждённый монархист и горячий сторонник расширения влияния России на Востоке, вплоть до включения всего Китая, Тибета и Монголии в сферу нашего влияния. В своей записке к Государю и, в частности, и в наш Департамент, он повествует о многовековом движении русских на восток и возможности их духа объединиться с духом восточным, в отличия от англичан, которые лишь противопоставляют себя Востоку. Он убедительно цитирует давнюю легенду о Белом Царе, расхожую особенно среди монголов, которые якобы рады скорее встать под руку нашего Государя. Бадмаев приводит факты того, что не только ламаисты, но и индусы, по-своему, стремились к содружеству с «Белым Царём». Так, в царствие двух предшествующих государей из Индии прибывали секретные делегации ходоков-пандитов , которые привозили письменное, полное древних символов, обращение туземных правителей, призывающих царя взять их под свой сюзеренитет. Правительство не решилось что-либо обещать. Особо привлекает Бадмаева Тибет, так как китайцы уверены давно в том, что «Кто будет господствовать над Тибетом, будет господствовать и над всем Китаем», а «кто укрепится в Китае, тот сумеет стать сильнейшей империей в мире» - добавляют французские дипломаты, облизываясь. Бадмаев предлагает начать строительство трансмонгольской железной дороги от Семипалатинска до Урги, которая бы позволила разработать немалые минеральные богатства района, а также бы стала первым шагом к проникновению в Тибет.
- Позвольте, господин Сазонов, но как же наш печальный опыт войны с Японией? Разве он теперь не изменит всю нашу оптимистическую стратегию в отношении Востока?
- Вне сомнения. Опыт печальный и необходимый. Но он лишь научит нас быть впредь осмотрительнее, - протянул Сазонов, педантично поправляя зерцало  на столе, - Мы сейчас погрязли в авантюре с Маньчжурией: не надо бы, не наше это дело с китайцами связываться. Японцы там уже давно всё своими вотчинами считают. Не следовало лезть столь откровенно в Корею. Но Маньчжурия и Корея это ещё не весь Восток. Вы, вероятно, помните, что лет пять-шесть назад Россия высказала Франции недовольство её политикой в Сиаме, когда намерения французов оккупировать Сиам стали очевидны. Король Сиама Рама V обратился к Государю за помощью – дипломатическим покровительством и с 1897 года между Россией и Сиамом устанавливаются дипломатические отношения. Тот факт, что их до сих пор не колонизировали - исключительная заслуга нашего императора. Нам есть на кого опереться в Индокитае. Тибет всё ещё ничейный, как и часть южных гор в том направлении, не говоря о Восточном Туркестане . Британцы уже столь досадили азиатским народам, что те давно готовы пойти под Белого, нашего царя. Отец нынешнего Государя сие прекрасно понимал и успел завладеть Памиром. Вот тибетцы, те к нам с открытой душой, после того, что от отряда Янгхасбэнда испытали. Их расстреливали как скот на заклании.
- Что же, мы должны найти достойных людей для столь ответственной миссии.
- Наш агент должен быть в составе миссии, или если угодно - экспедиции, чтобы мы были в курсе всего, что творится. Задание очень важное, и мы не можем поручить его кому попало, но например, такому человеку, как Вы, или кому из Ваших опытных подчинённых. Порекомендуете? А пока ознакомьтесь в нашем читальном зале с документами и записками Бадмаева из этой папке, - добавил Сазонов, протянув Глебу пухлую папочку неопределенного цвета, - Я Вам чиркну разрешение на получение всех азиатских документов, а потом Вам следует сходить и в Императорское Русское Географическое общество, чтобы продолжить ознакомление с проблемой пошире.
    Глеб провёл весь вечер и последующий день в читальном зале. На корешке папки Бадмаева было выведено рукою автора: «О задачах русской политики на Азиатском востоке». Раскрыв первую страницу, Глеб прочитал: «Буддисты считают Белого Царя перерожденцем одной из своих богинь Дара. Она перерождается, чтобы смягчить нравы жителей северных стран. Легендарные сказания имеют гораздо больше значения в этих странах, чем действительные явления». Далее следовало о доверенном лице самого Далай-ламы Агване Доржиеве, уроженце Бурятии, который недавно прибыл, при содействии учёного-ориенталиста князя Ухтомского , в Россию. Некогда Агван совершил паломничество в Тибет и остался послушником в одном из монастырей во времена отца нынешнего императора. Юношу замечает и приближает Далай-лама XIII. Агван становится одним из самых видных советников правителя Тибета. Брабунская мистическая академия присваивает тридцати трёхлетнему Агвану титул Цанид-Хамбо-лама, и с этого момента его обязанностью становились упражнения по богословию с Далай-ламой. Государь Император Александр III в это время одобрил проект Генерального штаба о присоединении к России «монголо-тибетско-китайского Востока». В Лхасу, под видом паломников, недавно отправляют нескольких агентов-бурятов, в числе которых был некий Цыбиков – лучший ученик Института восточных языков. Им удалось убедить Доржиева, а тому - самого Далай-ламу, в необходимости искать дружбы и покровительства России, державы, которая сможет защитить тибетцев от англичан. Агван умудряется создать партию прорусски настроенных тибетских аристократов при дворе самого Далай-ламы. Он вынудил Далай-ламу поверить в то, что Россия и есть северное царство Шамбала и, что правитель её – перерождение Цонкапы – основателя старейшей традиции ламаизма. Доржиев появляется в Санкт-Петербургe в качестве неофициального представителя Далай-ламы. Ставший министром, Эспер Ухтомский поддерживает посланника тибетцев, которого принимает сам Император Всероссийский. Доржиев заводит полезные знакомства, в том числе с художником Николаем Рерихом, который всячески его поддерживает. Вскоре монах возвращается в Лхасу с многочисленными дарами от русского императорского двора. Агван видел свою задачу не только в военной протекции русских, но и в распространении тибетской религиозной мысли в русской среде. Доржиев ездил ещё два раза в Петербург с
делегацией монахов, передал Государю подлинные одежды Будды и священную мандалу. Агван заявил, что буддисты России и Азии почитают царя как Чакравартина, то есть Царя Мира, да и сам Николай II уже планировал создание Великой буддийской конфедерации от Бурятии до дружественного Сиама. Британцы пытаются давить на Далай-ламу со своей стороны и требуют прекращения переговоров с Россией. Впрочем, бурные события в Маньчжурии временно затмевают для Петербурга важность Лхасы. В Тибет начинают скрытно поставлять русское оружие через секретного агента бурят-монгола Церемпила, для начала - лишь стрелковое. Угроза британского вторжения становится совсем очевидной, и Далай-лама направляет Доржиева в Россию уже с официальной миссией, в качестве своего чрезвычайного посланника для переговоров о вводе войск в Тибет с целью остановить натиск обнаглевших англичан. Если поначалу Россия и готова была сделать этот шаг, то затянув и погрязнув в войне с Японией, она уже не рискует вмешаться. Так рушится возможность мирного присоединения Тибета. Далай-лама вынужден бежать в Монголию, а с ним и Доржиев . В 1904 году Государь направляет в Тибет тайную экспедицию из военных разведчиков - донского подъесаула Нарана Уланова и вероучителя из калмыков-буддистов Дамбо Ульянова. «Тибетская партия» при Дворе включает уже не одного Бадмаева с Ухтомским, но и великих князей Николая Михайловича и Константина Константиновича, Семёнова-Тяншанского и ещё не менее трёх лиц». Далее в папке Бадмаева было немало написано о том, что ещё не всё потеряно и Тибет может, с прежним успехом, стать нашим. «Николай Михайлович со своим нелепым либерализмом в таком деле ненадёжен, а Константин слишком не от мира сего...» - подумал Глеб. Потом Охотин провёл ещё пару дней в библиотеке Географического общества, а также вновь общался с профессором Иркентьевым и вышел через него на основателя русской индологической школы Сергея Ольденбурга , изучившего в экспедициях буддистское наследие Туркестана, а также организатора научных экспедиций в Тибет. Очаровывал интеллект и глубина познаний этого человека, но одно не нравилось в нём Охотину: уж слишком ратовал этот нервный тип за конституцию. Через Ольденбурга Глеб познакомился и с маститым востоковедом-тюркологом и этнографом, председателем этнографического отделения Географического общества, секретарём Восточного отделения Русского археологического общества Василием Радловым, который владел грамматикой тюркских языков, глубоко разбирался в этнографии и археологии, а также был инициатором ряда русских научных экспедиций в Восточный Туркестан и Тибет. Обсуждали они вместе перспективы усиления влияния в Тибете, а кроме того, Глеб задал специалисту ряд вопросов по «делу о персиках».

Когда Глеб оставался наедине с собой и имел хотя бы некоторый досуг, он начинал анализировать внутренний политический кризис в своём Отечестве, который становился для любого критически-пытливого ума очевидным: «Взять только одни политические убийства последних лет. Ведь они идут непрерывной чередой с общей тенденцией к нарастанию. В Гельсингфорсе эсерами убит прокурор сената. Убили даже министра народного просвещения Боголепова! И кто? Как чаще всего случается – студент-недоучка. Университеты становятся рассадником крамолы, чему потакает большинство педагогов! Абсурд! Наконец, только что – жестокое убийство Великого князя Сергея Александровича эсером и поэтом Каляевым средь бела дня на Сенатской площади. Князь занимается благотворительностью, создаёт приюты для сирот и улучшает условия жизни для студентов университета, подталкивает развитие трамваев в городе и открытие общедоступного театра. Но, будучи московским военным генерал-губернатором, князь ограничивает приток евреев в Москву... Это, конечно, подогрело эсеров. Официально же - ходынские просчёты князя . Даже такой человек как Витте о своём политическом сопернике Сергее Александровиче высказался не «ядовиТТо» и называл его «честным и благородным человеком». Да, князь был консерватором и видел в либерализме «некое повреждение нравственности», в качестве которого приводил пример своего отца, известного либерала, открыто имевшего в течение четырнадцати лет любовницу, что сильно повлияло на детей его, сделав их поборниками нравственности . Возмущается убийством и Лев Толстой, отнюдь не разделяющий взгляды князя. Ошибки
делают все. Но кто даёт такое право этим эсерам разрывать человека на куски и с такой лёгкостью и праведным гневом! Да и не один он погиб. Адская машина разнесла карету вдребезги и тело князя в куски. Убит и кучер. Ещё раздражают спекуляции на именах князей Сергея Александровича и Мещерского , обвиняющие обоих в мужеложстве, в то время как в левых же, богемных кругах само мужеложство уже становится предметом чуть ли не гордости. То же самое с именем прекрасного философа Константина Леонтьева. Почему именно его? Ответ прост: прорусски настроен – вот почему. Какими только помоями не обливают Сергея Александровича! И даже, что «тупица, бездарь», тогда как он в свои восемь с половиной лет завершил среднее образование, которое средний человек завершает к десяти, а то и одиннадцати! В восемь с половиной он умел бегло читать и писать под диктовку, читал по-церковнославянски, знал три языка. Самое трогательное, что Великая княгиня Елисавета, вдова Сергея, навестила в тюрьме убийцу и простила его от имени мужа. Видимо, она чувствовала странную, свойственную глубоко верующим, потребность сказать слово утешения и Каляеву, столь варварским способом лишившего жизни её мужа . Потом она просила царя о помиловании убийцы. Этот факт был раздут секретными службами с целью показать возвращение террориста на путь истинный, что вызывает очередные нападки левых, очерняющих и имя Великой княгини. В левых кругах возникает шутка неимоверной циничности: «Наконец Великому князю пришлось пораскинуть мозгами!» «Нам нужна маленькая победоносная война» - говорил сам фон Плеве. Она осталась мечтою. После злополучного девятого января, погружённая в нелёгкую затянувшуюся войну страна, окунается во внутренний хаос! Талантливый инспектор секретной полиции полковник Судейкин , жандармский генерал Комаров вместе с шефом Корпуса жандармов Плеве ещё давно наладили систему провокации в рядах социалистов, которая немало пошатнула разгул терроризма, но надо всё это делать осторожнее и тоньше, не как Плеве. Они забыли, что человек честный своих выдавать не станет даже под угрозой жизни, поэтому все их вновь завербованные агенты априори мерзавцы и шкурники. Власти должны действовать жёстко, но не марать себя союзом с такими личностями, которые могут сегодня стрелять в одних, а завтра – в своих соратников. Сам Плеве оставался чист пред Государем, но запутывался всё больше. Евно Азеф  возглавил Боевую организацию Центрального комитета партии эсеров и к 1904 году наладил в России динамитную мастерскую. Пока что, после раскрытия подпольного завода и взрыва в гостинице «Бристоль » у них взрывчатки маловато осталось, надеюсь. Похоже, что Азеф же организует убийство фон Плеве, получая деньги и от эсеров и от наших репрессивных органов. Он инструктирован самим Зубатовым, а выходит на связь через инспектора заграничной агентуры Рачковского . Азефу не хватает денег сегодня и он тут же принимается работать на врагов тех, кому он служил вчера. Недавно за подготовкой террористического акта поймана восемнадцатилетняя девица Леонтьева, дочь якутского вице-губернатора, которой предстояло назначение в фрейлины императрицы! Красивая утончённая девушка из высшего света. И она горела желанием убить своего императора из пистолета, запрятанного в букет цветов! Девица заболела душевно, сидючи в Петропавловской крепости, и была отпущена для лечения в Швейцарии . Папочка постарался... Самое интересное случается буквально на днях. Об этом стоит призадуматься: Премьер-министр Коковцев заключает с французскими банкирами Нецлиным, Готтингером и прочими контракт о займе в триста миллионов рублей. Банкиры, получив директиву якобы от своего правительства, срывают подписание договора. А лондонские власти официально позволяют изгоям России, а следовательно их союзникам, открыть в своей столице Третий съезд глубоко антигосударственной партии большевиков! Похоже на усиленное давление из-за рубежа на нас. Идёт война, но цензура, похоже, лишь мягчает. Уже разрешён выпуск «Что делать?» Чернышевского после сорока-летнего запрета... Милая карикатура в левой газетёнке: толстый либерал, низко кланяющийся царю и умоляющий: «Ваше Величество, даруйте конституцию, или эсеры стрелять будут». А вот ещё одно немаловажное сообщение: «Вчера в селе Малиновка (под Саратовым) осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца! Другие деревни возмутились, и по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика. Его тоже казнили, а трёх интеллигентов держат под караулом до прибытия высшей власти». Что-то нелепо-ужасное вокруг творится. Пора спасать Отечество, начинающее сходить с ума!» Чёрные ветви голых деревьев царапали холодное серое небо над Невой.

18. Студёное море

До самого до Опоньского царства-государства.

«Познание и странствия неотделимы
 друг от друга... Это непременное
 качество всех путешествий - обогащать
 человека огромностью и разнообразием
 знаний - есть свойство, присущее счастью»
К. Паустовский

Между тем в тяжёлую годину начала первой русской революции Дмитрий Охотин успешно завершил университетское образование и, после многих попыток примкнуть к какой-либо экспедиции, был направлен в небольшую этнографическую к поморам. Особой радости отправляться в давно известную и не столь экзотическую область у него не вызывало, но Глеб обещал ему, что попробует воткнуть Митю в очередную тибетскую экспедицию. Поняв, что «все начинают с малого и нечего роптать», Митя тщательно подготовился к поездке и отправился в Петербург, откуда стартовала группа этнографов и археологов. Глеб дал ему адрес Иркентьева и сопроводительное письмо и посоветовал в случае, если позволит время, посетить профессора, раз уж братец действительно так загорелся Тибетом. Кроме того, Глеб попросил показать профессору новое грозное послание от Персика. Копии письма были получены в московских и петербургских головных организациях сыска и жандармерии. Как и несколько лет назад его брат Глеб, Митя, мокрый от унылого дождя, стоял у дверей профессорской квартиры и встретился глазами с приветливой живой кухаркой Глафирой.
- Вас тут спрашивают, Викентий Валерьянович, - крикнула девушка тем же низким певучим голосом, а в ответ раздался скрипучий пожилой голос:
- Просите, просите, - уже протягивал Охотину Пятому сухую руку  в коричневых пятнах высокий худой человек в толстых очках с оловянной оправой , - Прошу Вас, молодой человек.
    Всё было по-прежнему за исключением того, что левретка уже не стучала по паркету непомерно отросшими когтями, отойдя в мир иной на прошлой неделе. Внушительные книжные стеллажи и основательный письменный стол, заваленный бумагами, вызвали у Мити такое же благоговение, как и у брата. Неотразимо красовались божки и слоники, а когда стенные часы в коридоре пробили час дня, профессор громко позвал кухарку:
- Глашенька, принесите нам чайку, пожалуйста! Будьте так добры.
Даже первый вопрос Мити прозвучал почти в точности, как тогда из уст его брата:
- Простите, сколько лет Вы собирали всё это богатство, господин профессор?
- Да... всю жизнь... - последовал рассеянный ответ, - Всю свою долгую жизнь, молодой человек. Не стесняйтесь, присаживайтесь. Мы с Вашим братом хорошо знакомы. Приятный молодой человек. Побольше бы таких блюстителей закона и в державе нашей настало бы торжество правопорядка.
    Глафира внесла поднос с пузатым пёстрым чайником и четырёхугольными печатными пряниками на блюдце. Дмитрий невольно остановил взгляд на стройной фигурке и нежном личике девицы, обрамлённым пышными тёмными волосами, свойственными выходцам из Малороссии. На какое-то мгновение Глаша почувствовала его взгляд и они встретились глазами. Митя сконфужено попытался улыбнуться, а девица зарделась и потупила свои тёмные бездонные очи с длинными чёрными ресницами.
- Угощайтесь, молодой человек: чай Цейлонский с пряниками, на сей раз доподлинно тульскими. Эстетично и вкусно.
- Покорнейше благодарю.
....За чаем Митя поведал о своей сокровенной мечте об экспедиции в Тибет или Восточный Туркестан на что профессор начал говорить весьма пространно:
- Если внимательно посмотреть на карту мира, Тибет ощущается неким пупом Земли. Особенно это заметно, конечно же, на рельефной карте. От Тибетских плоскогорий тянутся щупальца могучих хребтов во все стороны. То же можно сказать и о Памире. Он как бы второй такой центр - малый. Основные хребты, идущие от узлов, немного напоминают сверху светлый восточный символ - свастику. Не зря говорят китайцы: кто завладеет сердцем Азии – Тибетом, тому владеть и всей Азией впредь. От Тянь-Шаня до Сычуаня скелетом всего континента протягиваются «китайскими стенами» линии хребтов. Они переплетены словно могучие корни вокруг некоего обширного и сравнительно плоского однородного места, коим является Тибет, с прилегающей пустыней Такла-Макан, напоминающие неровно срезанный пень, эдакий пуп Земли. Такие плоские участки между хребтами, как правило, засушливы и имеют бедную флору и фауну, а также небольшое разнообразие ландшафтов, преобладают пустыни. Таковы  Тибет, Такла-Макан и Памир. В обрамляющих их более высоких и изрезанных хребтах, напротив, сокрыто огромное богатство природы, с изобилием осадков и рек, совсем иные условия существования живых организмов, включая и хомо сапиенса. Все долины, в которых возможно земледелие, издревле заселены.
- Но я надеюсь, существуют и ещё вовсе нетронутые долины? - с надеждой в голосе спросил очарованный речами почтенного профессора юноша.
- Не исключено. В ходе последней пары тысяч лет, Средняя Азия служит местом соприкосновения зороастрийской, буддистской, конфуцианской, исламской и христианской культур. Великий Шёлковый Путь породил впервые контакты чуждых друг другу культур и, более того, примирил их, хотя бы временно, на коммерческой почве. Со времён Александра Македонского, которого на Востоке прозвали Искандером Двурогим (Зулкарнайн по-местному), были в ходу страшные рассказы о неистовых племенах гогов и магогов (яджуджей и маджюджей), за которыми, на деле, подразумевались воинственные степняки-кочевники, к северу от земледельческой Бактрии, а позже, и жунь-жуани, пришедшие в востока. Сине-жёлтый край беспредельных просторов, напоённая солнцем земля древних цивилизаций согдов и пиратов степей жунь-жуаней, а много лет позже – туркменов-работорговцев текинцев . Зелёного мало на той земле, вернее, зелень преходящая. Как только сходит снег, начинает зеленеть степь и даже пустыня, но не надолго. Лишь два-три весенних месяца зелено там и нещадное светило выжигает всё зелёное, оставляя всё те же жёлтые тона земли и синие воды да неба. Не зря в местном наречии имеется одно слово для обозначения синего и зелёного, по причине быстротечности появления последнего. Зимой в Туркестане добавляется и белый цвет. Снег ненадолго, но плотно покрывает просторы не только гор, но и пустынь. Край гордо парящих орлов, несметных стад антилоп, крадущихся по галерейным лесам вдоль рек тигров, подстерегающих кабанов, стремительных гепардов, беспощадно ядовитых пустынных змей и маленького паука-каракурта, превосходящего даже змей, по силе ядрёного яда. Из всех оставшихся на европейских картах к нашему столетию «белых пятен», «самым белым» оставался до последнего времени район «Нагорной Азии». Дольше всех — Памира и Тибета. До сих пор хороших исчерпывающих карт нет. Загадочный Оксус Александра Великого манил даже кабинетных учёных прошлого века и заставлял сменить перо на альпеншток.
    Митя совершенно позабыл о предстоящем Поморье и полностью отдался мечтам, столь умело подогретым повествованием Иркентьева. Потом они вместе разглядывали прекрасные карты профессора, и незаметно наступил вечер. Под конец Викентий Валерьянович рассказал о причудливых обычаях при дворах индийских магараджей. На Митю особенно произвели впечатление слова о слоновьих ристалищах:
- Шах Магамет Кули Кутуб устраивал на потеху публике Хайдарабада бои слонов, опоенных особым напитком, содержащим лиану по имени пху. Зверей умело злили и жестоко стравливали. После этого слоны стояли насмерть – до полного обездвиживания противника. Кровавое великолепие зрелища заставляло народ забывать любые тяготы жизни. Так было некогда и в Риме. В отличие от мусульман, индусы бы не позволили себе так терзать излюбленное животное, бело-розовая ипостась которого считается даже более святой, чем корова.
    Тут очарованный Митя вспомнил о просьбе брата и передал конверт с письмом учёному.
- Так, - задумался Иркентьев, - очередной бред, если посмотреть отвлечённо со стороны: «Сомой свободы опою вас, узурпаторов духа! И сгинете вы под резкий голос птицы биед-по очень скоро, унесённые ветром перемен. Мне уже видно это с высоты дворца королевы Си Ванг Му, под мягкий тягучий голос птицы мтхинг-рил. Джагернаут.» Куражится ваш господин Джагернаут, Джахангир, а может и Владимир.
- Особенно непонятно там слово «сома»...
- Сначала я скажу пару слов о «королеве Си Ванг Му». Это опять связано со всем «персиковым безумием». В некой долине, затерянной в Гималаях, или Тибете стоит девятиэтажный дворец из нефрита, в котором живет та королева. А окружён дворец роскошным садом, напоённым воздухом со звучащей музыкой, в коем и растёт Персиковое дерево Бессмертия. Лишь людям высшей добродетели дано право вкусить тот плод. Похоже, что ваш «друг Персик» мнит себя одним из удостоенных. Ну а птицы, которые здесь упомянуты, стянуты из тибетской книги Чжуд-Ши.
- Какое нахальство!
- Кстати, та затерянная долина связана в мифологии со страной Шамбалой, о которой всё чаще говорят европейские востоковеды, а некоторые готовы предпринять экспедицию для её поиска. Всё это отражено, как ни странно, и в русских сказаниях о Беловодье или Опоньском Царстве. Опонцами в народе называют японцев, но раньше понятие это было шире и касалось всего буддистского Востока. Ещё князь Владимир Святой послал отряд на поиски Царства Белых Вод далеко на юг. С той поры Опоньское Царство всё больше манит к себе старообрядцев. Лет сорок назад уральцы посылали на поиски царства казака Барышникова, который изъездил пол Южной Азии, но вернулся ни с чем. Не далее, как лет семь назад, вновь посылают уральских казаков на поиски, а в 1903 году Географическое Общество выпускает занятную брошюру под названием «Путешествие уральских казаков в Беловодское Царство». Автор сего повествования уралец Хохлов, который проделал немало вёрст с двумя товарищами до Палестины, Цейлона, Индокитая и даже Японии. Не иначе, как финансистами старообрядческие миллионщики были. Прокатившись по белу-свету, казаки многое рассказызали, и опять же всё сводится к тому, что надо искать где-то в Гималаях либо Тибете, то есть рядом с Шамбалой... Известно, что не так давно целая старообрядческая община на Алтае вдруг снялась с насиженного места и ушла за пределы империи в южном направлении. Ищут они и в пустыне Такла-Макан близ озера Лоб-Нор. Им мечтается зажить на земле обетованной праведно, согласно древлеправославному благочестию. Думается, что наши буддисты – буряты и калмыки принесли изначально «весть о царстве в затерянной долине», а непролазные хребты и пески надёжно охраняют её. Кстати, наверное, почитаемый Вами господин Пржевальский очень даже интересовался Беловодьем, отправляясь в те края. Да и Потанин с Козловым, насколько мне известно. Легенды о пресвитере Иоанне, распространившейся в средние века вплоть до Западной Европы, имеют тоже схожие корни. Наш народ верил, а может кто и до сих пор верит, в существование на Дальнем Востоке или в пределах Монголии страны, где проповедует некий поп Иван. Но в ней речь шла о некоем христианском идеалистичном государстве далеко на востоке. Как и в Беловодье, там живут мирно и нет бедных и тому подобное. Есть мнение, что пресвитер Иоанн есть идеализированный прообраз весьма кровавого монгольского воеводы несториан Кит-Буки, то есть – самых восточных из всех христиан, отделившегося от основной орды. В силу этого, народ наш в Тибет идти горазд, а вот в Маньчжурию, Корею – нет. Но я слишком отвлёкся.
- Очень интересно! Вы знаете буквально всё!
- Что касается «сомы»... Или же «Сомы» с большой буквы... Это некое многоликое божество, обитающее в самых неожиданных местах от Гималаев до Японии. Известен Сома ещё с ведических времён. Олицетворяет его таинственное растение. Его истинное ботаническое описание вряд ли возможно, поскольку нет ясности, а лишь догадки. Как огнепоклонники, так и индусы и буддисты знают и применяют сому. Во времена расцвета учения Зороастры любой ритуал не обходился без сомы. В Персии в те времена дурманящий напиток блаженства получали из травы хаомы, ну а восточнее её стали произносить как «сома». Собирают траву сию на малодоступных скалах с риском для жизни и обставляют сбор, как особый ритуал. Рвут её лишь в определённые дни и часы. Торговля священным зельем становилась со временем всё более доходным делом для горцев. Они перестали испытывать священный трепет по отношению к траве столь важной лишь для ариев равнин. Цены росли, что раздражало покупателей, которые стали считать сборщиков сомы людьми низшего сорта, а потом включили их в сонм презираемых каст, едва ли не неприкасаемых. Им запрещалось присутствовать во время священнодействия с травой. Постепенно они начали разделять людей на прессующих зелье из травы и потребляющих его. К «пресующим» возникло отношение как к не совсем людям. Платой за повозку, гружённую сомой, стала рыжая корова со светло-карими очами, что ритуально подразумевало обмен божественных сущностей. Цвет коровы символизирует также золотистый оттенок самого напитка, который хранится в сосуде из священного дерева ашваттха. Сок сомы смешивают с пшеничной мукой и подвергают брожению, а лишь затем употребляется брахманами. Сома дарит бессмертие и открывает небеса. Человек не привыкший, не брахман мог тоже получить сому, но при условии, что он покажет достаточно запасов провизии в своём доме, так как употребление напитка может сделать его надолго нетрудоспособным. Так можно подойти к состоянию нирваны, но лишь временно. Сома как Агни — божество огня, но жидкое.
    Прощаясь с удивительным хозяином дома, Охотин вновь встретился взглядом с симпатичной Глашенькой, и всё произошло в той же последовательности вплоть до зардевшихся девичьих щёчек.
- Вы уж и вовсе в краску вогнали бедную девушку, нельзя же так! - зеленоватые глаза старика хитро блеснули на прощание и Митя оказался один на сумрачной лестнице многоквартирного дома, пропахшей жареным кофе и, местами, кошачьей мочой.

Спустя неделю-другую, стоя на шатком деревянном причале архангельского порта, Митя глядел на снующих блеклых северянок-торговок рыбой и почему-то неуклонно вспоминал Глашу: «Эдак запала в душу чернобровая! Не вытравишь её оттуда так просто! А родители не одобрят: не ровня...». Старые стены и луковичные головки церквушек мрачноватого Архангельска, ставшего более важным пунктом Поморья после более древних Мезени и Долгощелья. На берегу Северной Двины покосившийся крест над жальником  - старый поморский чёрный и восьмиугольный. В Питере весна была уже в самом разгаре, а здесь недавно лишь снег сошёл. Маршрут экспедиции был избран долгий: от Летнего Берега Двинской губы морем сначала в Кемь, ибо она, а не Архангельск есть «поморская столица», затем — назад и, с остановками во многих сёлах и с заходами в реки, до Мезенской губы. Руководитель мечтал соорудить самим или отыскать сохранившийся древне-поморский коч  и проделать всё расстояние на нём, но время не позволяло заняться этим. Слишком коротко лето. Люди во главе немногочисленной экспедиции были увлечённые и постепенно просторы Центральной Азии в воображении Мити начали блекнуть, а неповторимое очарование поморского края заслуженно возобладало, поскольку было зримо и осязаемо. Когда их судёнышко вышло от архангельской пристани и вскоре оказалось в открытом море, восторгу романтичной юной души не было предела: «Так некогда выходили кочи времён Великого Новгорода и до первых Романовых в сторону Соловецких островов. Так плыли на острова святые Савватий и Зосима - Соловецкие чудотворцы». Хмурым и холодным дыханием встретило их студёное Белое море. Ветер совсем не весенней температуры пронизывал так, что пальцы быстро скрючивало, словно стоял крепкий мороз. Свинец бескрайнего северного моря несколько давил на психику с непривычки, а через час-другой болтанки у неопытных началась морская болезнь. Кто-то из молодых матросов посоветовал Мите сожрать грязный налёт с якоря, якобы как рукой снимает. В тот вечер, «травя» через борт всё, что ещё имелось в желудке, Митя понял, что море — не его стихия. Сразу вновь потянуло в пустыни Центральной Азии.
- Ты, малый, не унывай, уныние — грех, - раздался рядом скрипучий голос и краем глаза Митя разглядел густо поросшего бородой и волосами боцмана, то ли лоцмана, лет сорока пяти, - Хуже бывает. Всё пройдёт. Не кумоха  же — пройдёт стало быть. Рыбку всяк новичок кормит. Море и есть море ненасытное. К утру остров Жижгин, где бьют тюленя, что там стадится, проходить будем. Щелья одни там. Берег, то бишь, каменный. Зимой поморы наши туда прямо по льду ходят. А ночуют по пути на льду — путь долгий, пешком ежели. И так столетиями уже. А буря ненароком случится, коль Николе не так помолятся, льдину отколоть и унести может. И то выживали. Так-то, малый. Носило нас раз долго на льдине, а как вишь живёхонек пред тобой стоит дядя Фокей.
- А Вы рыбак?
- Всю жисть свою рыбалю, а когда и на тюленя ходим. Случалось и на медведя, на корову дикую .
- Я бы тоже хотел на медведя-то...
- А пошто так? Медведь он человеку не друг. Он и задрать может. Медведь неуклюж, да дюж. Ну а если нападёт, то надо лечь на землю и притвориться мёртвым, не дышать тогда и не тронет. Ещё рассказывают, что если притвориться, что дерево рубишь и не обращать на медведя никакого внимания – тоже не тронет. Сам не пробовал. Самое милое дело — рыбная ловля. Наваги, трески пятнистой ли, рявши ль горбатой наловишь и шкераешь се на ушицу, - мечтательно, - объедение! Самый нужный человеку зверь — рыба.
- Ох, не до гурманства мне сейчас, дядя Фокей.
- Порато  умаяло тебя, бедолага. Дам я тебе одно средство проглотить — помогает, - продолжил сердобольный рыбак, - Вот возьми щепотку, да под язык положи. Паки быстро не поможет — добавь пол щепоти.
- Спасибо, дядя Фокей, - с этими словами Митя с отвращением засунул толчёную траву, или корешок, под язык.
- А как полуночник побережником сменится — полегчает с качкой. А там глядишь и шелоник задует, но он — не надолго. Ну а обедник  уже прошёл, долго теперь дуть не будет. А с лета дуть поменьше будет и до септемврия так. А уж потом борей  как пойдёт дуть с самого сИвера и море всё ломает перед зимой. Так и говорят: Сивер  да полуночник потянет, шубу с кафтаном в одно место стянет. Скоро полегчает, сынок. Иди, да попробуй уснуть.
    На другое утро слегка отошедший Митя вновь наткнулся на Фокея, который тут же спросил:
- Ну как, помогло зелье-то?
- Конечно, дядя Фокей, - поспешил порадовать его Митя, не бывший уверенным в собственных словах.
- Так-то. Где солнце заходит, с нашей стороны, там самая пресветлая обитель – Соловецкий монастырь, на море на Белом, как на Белом озере – Кирилло-Белозерский . Скоро проходить его будем.
- Зайдём в бухту?
- Вестимо. Место и для нас, кержаков, святое. Капитан наш мимо не пройдёт. Пускай матка как на пАзорях  дурит – не пройдёт. Хорошему капитану и матка не нужна. Он ночью по Возу да Стожарам  поведёт, а днём – по нюху особому. Летом и звёзд почти нету, а так можно любой путь по звезде определить – иди себе вдоль Моисеевой Дороги .
- А что значит «пазори», дядь Фокей?
    После долгого туманного объяснения Митя просёк, что речь идёт о северном сиянии.
- Неужто и здесь его видно?
- Бывает, сынок. Идёшь в сумраке зимнем на тот же остров Жижгин по льду, а по небу вдруг отбели побегут, эдакая бель от бледного свету. Думаешь зОрник багровеет, а то оно и начинается вдали у закроя неба. Не по себе становится поначалу. Млечные полосы по небу и словно столбы, мерцающие, которые краснеют – багрецы, словом и может даже треск с громом выйти – сполОхи то дышат. Зрелище страшноватое с непривычки.
    К вечеру подошли к соловецким берегам. Вдали предстала величественная твердокаменная святая обитель. Народ погрузился на подошедший карбас с кормовым веслом и всех отвезли к монастырским трапезным. Отстояли службу сперва, а потом накормили всех сытно и по-братски. Капитан не получил ни лишней ложки щей, ни маслеца в них. Щи из монастырской капусты, квасок, да каша гречневая с маслом. День был постный и рыбы не полагалось. Перед сном Митя долго бродил, осматривая приземистые могучие стены из живого камня в лучах низкого, почти не садящегося, солнца – уж и белые ночи были не за горами. Вспоминал слова дяди Фокея о том, что многие старообрядцы спасались здесь ещё и после разгрома монашеского сопротивления реформам, что беглых принимали, а возврату отсюда не было – казённым людям отказывали выдавать. Вспомнилось Мите из истории с собственным уже анализом: «И «с Дона выдачи нет», как некогда заявили казаки, так и поморы спасали верных сынов церкви от более склонных к конформизму. Поглощая, обитель не выдавала, так и подпитывалась людьми верными слову и волевыми. А когда англичане, во времена Крымской войны, надумали захватить Соловецкий монастырь, как важный стратегический пункт, то пушки былых веков за могучими стенами оказали достойное сопротивление новейшим фрегатам. Да и леса севера скрывали беглых как старообрядцев, так и крепостных подобно казацким окраинам». Рано утром предстоял выход на Кемь и потому у Мити был сейчас последний шанс осмотреть знаменитый монастырь с его удивительным ладным, самообеспечивающим хозяйством. Так и бродил он при тусклом свете долго не садящегося солнца, пока не ощутил от свежего воздуха здоровую потребность завалиться спать: «Завтра я должен собраться волевым усилием, позабыть морскую болезнь, презреть её и заняться астрономическими вычислениями на судне! Иначе себя уважать не смогу».
    В разгар солнечного майского дня причалили у Кеми, рассыпавшейся серыми ухоженными старообрядческими домишками из досок да брёвен. Даже вечно свинцовое море стало удивительно синим от столь радостного солнечного дня. За чертой центральной застройки виднелись бани. Каждая семья имела свою, и ставили баньки кто с видом на море, кто с выходом на речку Кемь. У причалов покачивались долблённые ботинки – каждый дом имел свою лодку. Да и как в этих краях без рыбалки.
- Вот она столица поморская и, можно сказать - кержачья, - приговаривал главный этнограф и начальник экспедиции Иван Карлович фон Шпессарт, человек средних лет со слишком белой и мигом обветрившейся обгоревшей кожей на пухлом бабьем лице без явных признаков растительности, - Вот посмотрите, Охотин, на толпящийся народ. Кого тут только нет! Можно встретить и усть-цилёмских поморов и даже Печорских пустозёров, с оказией, и лопарей – по сути русских лапландцев, карелов конечно, но и самоедов с зырянами. Чужане тоже есть. Так они называют таких, как мы с вами. Вавилонское столпотворение севера! Преобладает беспоповщина поморского толка по православию старого обряда. Много проходит тут старцев-перехожих, то есть – иноков-старообрядцев. Местное особое почитание икон связано было и с божествами старого Севера. Буквально все поморские ладьи были названы именем Николая Угодника и украшены его резным образом. К носу корабля прикреплялся образ Мирликийских Чудотворца. Наше судно не составляет исключения. Северные мореходы уверены, что святой, во имя которого построен храм, сам является этим храмом и пребывает в нём. Ну а корабль для них та же церковь в каком-то смысле. Ещё очень занятен тот факт, что поморов даже стали называть «николаистами», причём с подачи чужеземцев, заходящих в Архангельск. Они воспринимали святого Николая как «русского Бога», собственное имя которого становилось нарицательным и, в ряде случаев, обозначало в устах иноземного гостя русского человека вообще.
    Глаза Мити встретились с взглядом рыбьих бесцветных узко посаженных глаз отпрыска остзейских баронов.
- А Вы, Иван Карлович, намерены здесь собирать этнографический материал, или также вести раскопки?
- Раскопки будут не здесь, ну а этнографией могу заниматься повсюду, хоть в самом Питере. Здесь же – сам Бог велел, - холодный отчуждённый взор учёного оттаял, - А Вы можете проводить опыты свои астрономические на здоровье, сколько душе угодно. Они нам могут ещё пригодиться. А домишки тут постепенно врастают в землю. Неясно, можно ли этот слой врастания назвать культурным... Гм... сомнения одолевают.
- Полноте,  Иван Карлович, - несколько холодно сказал совсем молодой археолог экспедиции, Вахрамей Африканович Федулов, - определённо — культурным!
    В эту тихую ясную ночь, когда солнце всё же, наконец, село, Охотин поработал на славу и впервые, на практике разобрался с вычислениями координат и определениями расстояний. Наутро сделал он и несколько многообещающих фотографий. На следующий вечер Митя по-прежнему остался на судне и был вовлечён в небезынтересную беседу двух видавших виды поморов – Фокея и коренастого крепко сбитого с бородой лопатой рыбака и матроса СавИна, что был чуть помоложе, но не хотел уступать Фокею в его «охотничьих» рассказах.
- В ту голодную зиму молод я ещё был, зелен, а послали нас родители на подлёдный лов, - начал Фокей, - Был во главе покуртчиков  у нас дядька Агап, холмогорский сам. Перед выходом на лёд велел он тогда всем исправиться, а у меня ещё и науза к тельнику  была с собой. Далече отошли от берега. Митя вон – городской, поясню: у самого берега морского лёд никогда не встаёт мёртво, даже в самую холодную зиму опасно там. Дальше уходить надо. Ну и проделать думали во льду прорубь, как вдруг заметили майну - участок не скованный льдом. Отчего так там бывает иной раз - Богу одному известно. Закинули невод. Ловилось скудно. Светлого времени мало зимой бывает, а надо ещё назад успеть. Без притула там сгинешь, в ветрило такой. Небеса ничего в тот день не предвещали, как вдруг куревА  случилась, да ещё какая! В какое-то мгновение ничего вокруг не видать стало. Агапий Дерябин мужик клевашный  был и сообразил как уцелеть, ибо при таком морозе с ветром и рукавицы меховые мало спасают, ежели с водою до того возился. Пальцы поморозить – как пить дать. Да ещё как лодку найти, когда уж ни зги ни видать? А чтоб прибрежный открытый кусок пройти – как без ботинки нашей? Так вот не нашли её - не судьба, а холод пробирает. Знаем, что до берега рукой подать, но как пройдёшь – при такой силе ветра тут же намокшие руци-нози и поморозит. Была у нас с собой тюленья шкура особой выделки, что самоедов от сырости спасает. Так вот, дядька наш велел всё с себя снимать и всю одежонку в узел в эту шкуру и тащить с собой через воду, вплавь перебраться, а там и одеться сразу. Обещал, что успеем, не загнёмся, ко дну не пойдём. Так, несколько саженей проплыли, а вода какой-то миг парной показалась, покуда на берег не повылезали. Мокрый дождя не боится, а против ветра не подуешь. Спаслись все, сухое одели и – бегом к деревне. Один из нас тощий паренёк был - шалыган , он и схватил тогда простуду сильную. Пробрал мороз-то кожу да кости. Еле по весне выкарабкался.
    С этими словами, Фокей подбросил выбеленных морской водою дровишек от чахлой кручёной ели да берёзы в чугунную печку, поскольку солнце почти уж село и начало пробирать от дуновения лёгкого бриза.
- Случилось как-то у нас в лесу недоброе. Не то, чтоб давно, - не спеша начал Савин, постругивая ножичком лучину, - Лесовали мы в летнюю пору по Ваямуге-реке. РаботАли славно – от втОрых кочетов  и до темна почитай. Там теперь один пакирастущий лес  после нас остался. Толкунцы  нас изводили сильно – спасу нет. И в ноздри набиваются. В благодатные тёплые деньки приходилось с надеждой на мокрый угол  смотреть. А зверья там ещё прорва непуганого, по ночам всё пугачи  ухают. Решили раз свежатиной обзавестись и кой-кого из нас на охоту послали. Идём мы сперва по плёсу  – твёрдый верный берег, зорька тянет, бичёвник  вьётся, но дичи – никакой. Был с нами знаток один он и говорит, пошли, мол, болотами, там птицу и настреляем. Есть там одна мшава  неподалёку от русла, ну и понесло нас вдоль неё. Шли сперва по кочкам, потом и вовсе топко стало. Где-то кричит птица болотная – да не видать. Смотрим – вадья впереди, то есть, Митя, озерко словно колодец средь болота. Жарко было, пить захотели. Мужик тот, Акинф, что поматёрее в лесу, говорит, мол, не ходите, случается, что в окне таком за богуном  у края не заметишь под ряской, что полынья уж началась и проваливаешься. Берег у таких окон топкий бывает – торф там засасывает. И мокроступы из кожи  тут уж не помогут. Разве что одна молитва Иисусова. Послушали его, пороптав, да дальше побрели. На чарусе  мы все поймались. Сам мужик тот её не разгадал и, первым идя, первым и провалился. Из нас четверых я последним шёл, ну и не угодил в топь. Знал, что за руку народ не вытянешь, лишь сам провалишься, ну и хватаюсь за топор, деревца чахлые валю и к мужикам подтаскиваю. Еле успели выбраться, да лапата задали . Ни дичи тебе, ни даже воды напиться, так и ушли ни с чем, вроде вас там на льду да без рыбы.
- Оно не хитро дело - деревья ронить. Болота не люблю. Почёл бы лучше и не соваться. Рыба – вот жизнь наша. Всю жизнь на берегу моря, аль нА море провёл, - тряхнул головой Фокей.
- Ох, коварное место, чаруса. Говорят ночью на ней болотные бесовы огни горят, - добавил Савин, вложив нож в ножны из добротной усмы , - Не то, чтоб от Лукавого, а так – мышиный огонь, от гнилушек который. Иванов червяк  там ещё живет. Но летуны, змеи огненные, там в самом деле попадаются. Ну а в лешаков  я верю твёрдо. Мароки  одни там на чарусах.
- И ты ещё в спедисиях своих и не в такие попадешь переделки, Митяй. Мотай на ус. А главное, в таком деле – Николу Угодника успеть попросить. Он нас по водам житейского моря проведёт, он же и скорый помощник. Ибо, когда молишься Богоматери и разным святым, они твою молитву понесут сперва Богу, и уже от Бога ты получишь милость. И лишь Николе вперёд милость дана и Николай Чудотворец подобен самому Спасителю. Вот как. СурОчить  – оно всегда можно в таком деле.
    Матрос накинул тулуп от ветра и вновь извлёк свой нож и взял в другую руку оселок :
- Надобно вам в Печорские леса забраться, спедисии вашей. Вот где лес, так лес! Сосны такие там, что вдвоём не обхватишь! А зверья куда больше, чем на Двине. Непуганый ишо зверь.

Все эти поморские рассказы, славные люди Фокей и Савин, да ещё и высадка в глухой деревне Нижней Золотице, что на Зимнем берегу, посещение скита запали тогда в память Дмитрия на всю жизнь. На выходе из Белого моря в Баренцево частенько дуло, как в трубе, приштормило и на этот раз. Свет бледно-гаснущий и погружение в недолгую тьму лишь в середине ночи, когда уже швыряло так, что почти никто не мог спать. Близ берега их днище стукнуло о подводную скалу и пришлось просто выбрасываться на плоский берег, чтобы потом латать судёнышко. Мокрые от брызг и продрогшие все члены экипажа добрались в почти полной темноте до одинокой риги , а затем и первых изб Нижней Золотицы, где были настороженно встречены исконными насельниками тех краёв – суровыми поморами-раскольниками. Запомнилось навсегда и небо, что доска аспидная, уже побеждаемое сывороточным оттенком белой ночи. Поблизости там стоял Золотицкий скит, посетить который было в планах фон Шпессарта. Теперь у них оказалась прорва времени, поскольку починка пробоины в месте специально не оборудованном – дело долгое. В тот бурный вечер их собрали в просторной пустой избе и усадили за столом на перемётных скамьях . Вдоль стен широкой комнаты, с притулёнными истопками, стояли табуреты, заваленные баклушами  да драньём для мочала, луба и берёсты. В красном углу одиноко висел почерневший от времени Никола Угодник. «Обущи» гостей заставили в чисто вымытой избе снять, натопили немного кожур  и бабы принесли сушёную рыбу, хлеба ситного, а вслед за тем и свежей ушицы. Весь дым беструбной печки ладно ушёл в дымволок и от чёрного способа отопления никто не ощутил слабой стороны. Зато изба, в таком климате, оставалась всегда сухой. В комнату вошёл седой пожилой мужик в потёртой поддёвке на заячьем меху с косарём в руке и молвил:
- Окладный дождец случился... Вот, робим тут чохом, все – православные, с Божей помощью. Так и живём, - помолчав, добавил, - Хвилеватая  погодка выдалась. Угощайтеся. Чем богаты, тому и рады, спаси Господи, - осенив себя двумя перстами.
    Было заметно, что он не хотел подчёркивать случайным гостям, что делает различие между старообрядцами и никонианами. Мол — все мы православные.
- Намёрзлись мы тут у вас, - приговаривал фон Шпессарт, крутясь у печи.
- Где холодно, там не оводно, барин, - философски заметил хозяин, - Это разве холодно? Да здесь случаются в начале лета и памороки  вплоть до заморозка. Хужее бываетЬ. Оно-то сейчас тепло... Так-то оно.
- Вы нам, отец, не дадите на завтра проводника до скита вашего? – спросил Иван Карлович.
- Отчего же нет, дадим. Времена сейчас мирные, нас не трогают. Большака  там нет, тропка малая. От околицы через бочаг  пройдёте и по реке сперва, строки  там много в это время, потом, за зимницей  вправо и ишо столько же идти. ВнучкА дам свово в провожатые.
- Благодарим покорно, - сказал на это этнограф, - Эх, хорошо у вас тут, отец: исконно-кондовая тут у вас Русь.
- Так, исстари на чистоте стоит без чуждых насельников, - старик опять перекрестился на Николая в углу, - Отдалённость да холода спасаютЬ.
- Эх, хорошо, - приговаривал лоцман, - киселём брюха не испортишь. Наелся как бык - не знаю как и быть.
    Тёплым утром с побережья несло духом тления выброшенных водорослей, а чуть углубились в лес – запахло мхом, тленом пней, усыпанных рыжиками вперемешку с румяными волнушками, и самими грибами – неповторимого обаяния запахи! Когда они уже подходили к частоколу скита, раздался густой бас била , сзывавшего насельниц обители не то на трапезу, не то на молитву, а может быть, призывавшего оказать сопротивление неожиданно подошедшим чужакам. Из ворот навстречу экспедиции вышел высокий худой старец, который смерил их недоверчивым взглядом, и как выяснилось, оказался немым. Вскоре он запер перед носом гостей ворота. Спустя время, сверху показалась мать-настоятельница, которая приветствовала непрошеных гостей сравнительно любезно и спросила, что им нужно.
- Матушка Парфёна, мы к Вам столичных учёных привели, - отвечал за всех помор-капитан Ферапонт Вещезеров, - Они хотели бы поближе нашу скитскую жизнь узнать и книги о том писать. Зла не будет от них, матушка, времена изменились, поверьте на слово.
- Знаю, что изменились, пусть зайдут, да посмотрят, как живём мы тут, как Господа славим. Вижу, что не трудниками  они в обитель нашу явились. Нам пОстма  не грозит, чисты пред Всевышним, спаси Господи.
- Благодарим покорнейше, матушка-настоятельница, - сказал Иван Карлович.
    Игуменья показала им кельи монашек, будку сторожа, «холодильные склады» с рыбой и солёными грибами, погребок с зерном, наконец, и молельню. На все дотошные вопросы этнографа отвечала она сухо и кратко.
- Никоновские новшества  здесь у нас под запретом, а потому прошу вас всех на иконы наши здесь не креститься, - строго сказала эта ещё не пожилая и даже не убелённая сединой миловидная крупная дама перед тем, как ввести гостей в молельню. Внешность её никак не вязалась с монашеским чином.
    Мите больше всего понравился сам скит, унесший его своим видом эдакой деревянной крепосцы, окружённой частоколом, в очень отдалённые и романтичные времена. На обратном пути словоохотливый Фокей Фомич рассказывал, что «в Кирилло-Белозерском монастыре живёт некий старец Веденей, который предсказывает наступление мрачных времён на земле русской. Говорит, что народ будет бежать из городов, объятых смутой, куда глаза глядят, в лесах скрываться, а по городам и весям пойдёт мор. Многим поколениям настанет жизнь горькая, пока не вымрут они и не приидет вновь царствие Христа. Говорит, что за грехи наши и воздаётся». Руководитель экспедиции скептически заметил, что подобные предсказания известны были во все времена на всём белом свете, но убедить в этом лоцмана явно не сумел.

19. Сквозь Сибирь

«Я подписал бы любую конституцию, если бы у меня была уверенность, что это послужит на благо России. Но я знаю, что если бы я сделал это сегодня, то завтра же Россия погибла бы».
Александр II

«Удивительно и прекрасно каждое место на земле, кроме городов и посёлков».
О. Куваев

Сергей Охотин жадно вглядывался в грязное закопчённое окно поезда, не спеша подходящего к границе Российской империи. Маньчжурские степи уже сменились таёжными просторами, и даже в незнакомой ему Сибири было что-то более родное, лесистое. Сесть в один поезд с сестрой и Настасьей ему не удалось, так как сестёр милосердия старались отправлять в первую очередь. Закопчённая изнутри теплушка, набитая возвращающимися фронтовиками, в том числе и ранеными, не слишком подтверждала своё название в тот мрачный осенний день с пронизывающим ветром. Немало воды утекло с тех пор, как Серёжа оказался в Маньчжурии и весть о печальных событиях российской смуты теперь уже овладевала умами войск. В вагоне бурно обсуждали восстание на броненосце «Потёмкин» и безумие лейтенанта Шмидта прошлым летом. Солдаты в своём кругу, офицеры — в своём,
весьма осведомлённом. Много говорили о заключении Портсмутского мира между Японией и Россией, к которому так стремилась задыхающаяся от перенапряжения Страна Восходящего Солнца. Со стороны японцев до последнего было немало блефа, в то время как Япония была гораздо более истощена, чем Россия и зависела от внешней поддержки. Теодор Рузвельт стал посредником заключения не слишком позорного мира, благодаря усилиям ловкого Сергея Юльевича Витте, а главное – воле царя. Если бы мир был заключён раньше или же, наоборот, после полного истощения Японии в войне, Россия могла бы не потерять Порт-Артур с Южно-маньчжурской дорогой, Южный Сахалин и свои концессии в Корее. По поводу возможных уступок Государь письменно предупреждал Витте: «Я готов кончить миром не мною начатую войну, если только предложенные условия будут отвечать достоинству России. Я не считаю нас побеждёнными, наши войска целы и я верю в них... Россия никогда не платила контрибуции, и я на это никогда не соглашусь», причём слово «никогда» было три раза подчеркнуто. Поначалу японская сторона требовала полного вывода русских войск из Маньчжурии, уплаты контрибуции, выдачи Японии русских кораблей, интернированных во время войны в нейтральных портах. Витте заявил, что здесь нет ни победителей, ни побежденных, отвергнув большую часть японских требований . Витте согласился уступить только половину Сахалина без употребления слова «контрибуция». Не меньшую роль, чем Витте в успехе переговоров играл и его военный консультант адмирал Русин, но он, в отличие от министра, был человеком скромным. Западные карикатуристы сразу перестают рисовать русского великана, с которого маленькие макаки стягивают штаны и секут.
- Огурчики малосольные! – раздавалось со станции.
- Вот – дура-баба. Да какие уж там малосольные - осень на дворе, - ворчание раненных в кишечник, - Брешет всё баба.
- Брусничка-ягода, брусничка! Подходи!
- Сама ты – брусничка...
- А в соку бабёнка-то. Ты взгляни, - выражал восхищение солдат во всё ещё живых добротных сапогах, справленных до войны, сидящий наискоски от Сергея. Сапоги были верно построены в добротной мастерской для офицерского состава. Обувка Серёжи настолько поизносилась, что приходилось не раз самому латать.
- В соку они только по весне бываютЬ, - философски.
- Для нас, опосля окопов с гаоляном, любая пойдётЬ, - печально вздохнули крепкие сапоги.
- Да что вы всё о бабах, - вставил слово раненный молоденький поручик со своей полки, - Россия вся разваливается, не до баб. Скоро в ваш собственный дом смогут ворваться и забрать всё, что захотят. Разгул преступности повсюду.
- Такого не допустим. Вот вернёмся – порядок наведём. Мы – армия, мы – сила, - веско молвил пожилой солдат.
- Очень уж образованы все стали, вот в чём беда, - добавили сапоги.
- Когда ещё доедем-то... Дорога забита, порядка нет, - ворчал пожилой, - Бастуют чуть ли не на каждой станции. Всякие там самозваные «комитеты». «Народовластие», одним словом. Дожили! Но порядка-то и нет. Уже дошло до слухов о падении царской власти!
- Управляющим дорогой этой назначен бывший начальник Закаспийской железной дороги полковник Хорват, - заговорил поручик, более обращаясь к Сергею, - Имея за плечами опыт строительства Закаспийской ,он тут быстро навёл порядок ещё перед войной. Сам Витте его непосредственным начальником был. Может и до сих пор - он, не уверен я. Офицеры, кто знаком с Хорватом очень хвалят его. А главный инженер КВЖД Югович пригласил знакомого выпускника Института инженеров путей сообщения князя Хилкова . Команда подобрана отличная, и лишь поэтому перегруженная с началом войны дорога выжила и смогла нас всё лучше снабжать. Особо сетовать на её работу не стоит. Но дорога сейчас в руках «смешанных забастовочных комитетов» и в этом беда. Говорят, что полк в Чите восстал. Бунтуют и демобилизованные массы. Хотят одного – скорее домой. От этого хаос.
- В укреплении порядка на дороге есть и заслуга Куропаткина. Следует отдать должное его организаторским способностям, а не только поносить за просчёты в стратегии. Злые языки всегда найдутся. Куропаткина уже грязью по уши залили, а про тех же Юговича и Хилкова твердят, что воруют они под покровительством Хорвата. Увы, но многим свойственно говорить зло даже если они и ровным счётом ничего не знают о тех, на кого клевещут. Важно говорить много и с полной уверенностью в сказанном, - тихо добавил Охотин.
- Такова природа человека, - вздохнул поручик, - но поговаривают, что дядя того Хилкова, министр путей сообщения, оказался для японцев более опасным противником, чем военный министр господин Куропаткин...
- Не исключаю...
- А слышали ли Вы про Дмитрия Хилкова? Говорят, что этот взбаламошный тип после своего толстовства и духоборства ударился в революционеры и сотрудничает в марксистской «Искре»! Он связан с эсерами и призывает к терроризму !
- Да уж... Князь Рюриковических кровей... Народ помешался на самой идее радикальных преобразований. Стало дурным тоном не быть достаточно левым и в самых высших слоях общества. Абсурд!
- Главное, что солдаты, народ пока ещё не настроены против самодержавия. Как-то у нас в части один пропагандист был выявлен. Настрополил солдат выдвинуть командирам революционное требование: мол, «мы за всеобщее, равное, прямое и тайное голосование». Думаете солдаты вникают что это за ерунда такая? Эту, как они окрестили, «четырёххвостку» они выдвинули рядом с наболевшим желанием стричься не «под машинку», а «бобриком». Вот, чем у них мозги заняты! Оно и слава Богу...
- А нужна ли нам была эта война? – мрачновато подумал вслух Сергей.
- Как бы не казалось нам, что столичная элита к дальневосточному вопросу полностью равнодушна, думаю, что эта война за будущее России, как та же борьба Петра Великого за «окно» в Европу. Нужен нам выход к незамерзающим морям? Вне сомнений! Со времён Петра ни одна война не была в такой мере борьбой за будущее России! Решается вопрос о русском преобладании в огромной части света – в Маньчжурии.
- Да, «прорубил окно в Европу», но сделал это грубо, ибо был более плотником, нежели политиком. Не тянул он на царя.
- «Только неразумное резонерство, - заявил сам Дмитрий Иванович Менделеев , а он для меня немалый авторитет, - спрашивало: к чему эта дорога, КВЖД? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело - путь к океану - Тихому и Великому», - разошёлся бойкий поручик.
- Думаю, что Государь в полной мере сознавал огромное историческое значение «Большой азиатской программы», - согласился Охотин.
- Вот именно! Без неё не видно ясного будущего державы!
- Пожалуй, что Вы правы. Так оно и есть по сути, хотя Государь и не хотел ввязываться в настолько длительную и тяжёлую войну. Никто не ожидал, что так оно выйдет...
- Получив слишком много власти, Витте спровоцировал эту войну. Вместо того чтобы прокладывать железную дорогу вдоль Амура, как то повелел в своё время Царь-Миротворец, он ведёт её по китайской территории. Маньчжурия пробуждается к жизни. За десяток лет её население возрастает раз в десять. Русское золото льётся, обогащая чужую страну. В результате войны вместо Приамурского края железную дорогу получают китайцы, а затем, часть её, и японцы. Располагая финансами по своему усмотрению, Витте урезал кредиты Военному и Морскому ведомствам. На арендованном Ляодуне Витте решает устроить коммерческий порт в ущерб Владивостоку. Создаётся город Дальний, который наши офицеры стали называть Лишний. Но Витте смотрит на это, как на вопрос своего престижа и достаёт средства на украшение «Лишнего» из кредитов, отпущенных на укрепление Порт-Артура! Артурские форты остаются недостроенными, но в Дальнем сооружается огромная лютеранская кирха на случай, если в открываемый порт станут заходить немецкие либо скандинавские корабли и их команда захочет помолиться... Я не выдумываю! Просто у отца есть знакомые, которым доступны такие детали. Дальний был занят японцам и стал для них готовой базой для осады Артура. Как можно уважать после этого хвалёного Витте?
- Вы правы... Витте проповедовал чрезмерную осторожность на Дальнем Востоке, и это вышло боком! - оживился Сергей.
- И даже Церковь в разгар революции повела себя не слишком красиво и требовала от Синода большего самоуправления. Оно и верно, но не в такой же момент. Синод единогласно высказался за восстановление патриаршества и за созыв Всероссийского собора для выборов патриарха , - приятное открытое лицо молодого человека осветилось мечтательной улыбкой.
- Грустно всё это. Сам-то я в принципе за патриаршество. Но могли бы подождать...
- Поговаривают, что сам Государь мечтает взять на себя бразды патриаршего правления, сложив монаршее служение, оставить престол сыну, при регентстве Государыни и брата своего Михаила. Допустимо ли это, к добру ли – ещё вопрос. Не лучше ли найти иного достойного патриарха?
    Сергея мучил голод и вспоминались великолепие булочной Чуева, что на Тверской. Ах, какие там замечательные хлеба, да баранки-бублики! А он сам – маленький упитанный мальчик, виснущий на материнской юбке. А ещё и знаменитый Гурьевский трактир с гурьевской кашей и великолепными фаршированными калачами, где он бывал со студентами бражной шумной компанией. А теперь он бы и не узнал сам себя. Недавно случайно глянул в зеркало и глазам своим не поверил: худое почерневшее осунувшееся лицо с морщинами в уголках рта и тупым безразличием в потухшем взоре. Былой живости лица как не бывало. В одну из ночей в поезде Сергей понял, что Россия войну не выиграла, но Япония ощутила мощь России, когда она уже готовилась пожать плоды своих временных военных успехов. Заключив мир, Россия осталась великой державой, но если бы она для избежания войны смалодушничала пред японскими домогательствами ещё в 1903-м, то престиж её несоизмеримо упал бы. Кровавые жертвы не были напрасными, и это стало важнейшим для Охотина в те холодные неуютные ночи. Эта мысль согревала душу.

Меж тем уже за Амуром, паровоз изрядно разогнался под уклон и вдруг начал вести себя довольно странно. В силу инерции состав всё разгонялся и, при этом, стал делать рывки. Пожилой солдат выглянул в окно и отметил, что быстрая отсечка пара свидетельствует об усердной работе машины. А машинист уже натянул рукоять сирены и она сиротливо завыла средь пустынных просторов. Помощник машиниста зацепил кольцо свистка за вентиль, чтобы тревожный сигнал затянулся: они всё отчётливее видят группу людей, с завидным усердием стаскивающих камни к рельсам – «мерзавцы!» Машинист уже переводит реверсную муфту для заднего хода и готовит выпустить конрпар. Едва одолев тугое сопротивление червячного вала, машинист тормозит пробуксовкой, но уже понимает, что цилиндры парят от того, что сальники их пробиты от резкого открытия конрпара. Битком набитый ранеными состав от такого торможения пополняется новыми «свежеранеными», а некоторые лёгкие раны открываются, и совершается скачок к «тяжёлым». Отовсюду сыплется ругань и проклятия. Хунхузы только того и ждали: паровоз не успевает набрать обороты и они легко догоняют состав на своих низкорослых лошадках. Искажённые злобой и алчностью лица скачущих китайцев, изрыгающих потоки брани, возникают почти у всех окон поезда стразу. Пусть около половины вагонов забита «тяжёлыми», пусть совсем здоровых буквально единицы, но русские солдаты решают дорого продать свою жизнь и заговорили винтовки с обеих сторон. Охотин хватает свой «браунинг» образца 1900 года и безрезультатно палит по пляшущим над мушкой всадникам, а молодцеватый поручик с раненной ногой уже прилаживает свою винтовку Мосина, не меняя лежачего положения. Его выстрелы не проходят даром для краснобородых. Когда вагоны начинают буквально изрыгать десятки и сотни пуль, хунхузы рассеиваются. Такого сопротивления они не ожидали, а кроме того, главарю донесли, что вышла ошибка и в этом составе и брать-то нечего – не на тот поезд напали. Всю ночь машинисты пытаются починить паровоз, а прочие не смыкают глаз, охраняя тревожный сон, мечущихся в бреду, «тяжёлых». Сергею не спалось, как и его соседу – молчаливому сухому загоревшему унтер-офицеру. Поручик же, напротив, уснул как убитый, довольный успехом своей стрельбы. Неожиданно, возможно от ощущения одиночества и недосказанности, унтер разговорился и поведал соседу о своих похождениях на Дальнем Востоке: «В тот пасмурный прохладный осенний день мы преследовали крупную банду хунхузов. Нарвавшись пару раз на их засады и потеряв троих, мы поняли, что они устроили ложное отступление с целью заманить нас сперва поглубже в тайгу, а потом запугать и окружить. Они начали подбрасывать по пути нашему трупы русских солдат, изуродованные жуткими пытками. Запугать хотели. Мы миновали затерянную в лесу деревню китайцев, возделывающих опиумный мак , и оказались возле лудевЫ. Это частый такой забор из бурелома с выходами, у которых роют ямы для ловли крупной дичи – хитрая ловушка одним словом. Мы поняли, что именно в таком месте следует ожидать очередную засаду и порешили неожиданным маневром обойти лудеву  с фланга. Сидящие в засаде хунхузы бросились бежать, но мы парой залпов положили там добрую половину банды. Преследовали их долго и ещё порешили немало мерзавцев. Ночевать мы вернулись в ту самую деревеньку, где мирные китайцы нас встретили настороженно, но сразу же накормили нас чумизовой похлёбкой, а лошадям подкинули бобовых жмыхов. Уже в темноте услыхал я шум и ругань по-ихнему. В соседней фанзе целая орава китайцев при свете сальников резалась кто – в кости, кто - в карты, сидя на широком кане  и распивая ханшин. Иные, с иссохшими отсутствующими лицами-масками и совершенно апатичные грели на маленькой медной лампе, нанизанную на иглу, густую опиумную массу, скатывали её в шарики и заправляли в трубки с длинными бамбуковыми чубуками и фарфоровыми чашечками. Масса плавилась пузырясь, кипя на поверхности чашечки. Синеватай струйка дыма тянулась от таких трубок и зависала под потолком. Временами скатанный шарик опиумоеды протыкают раскалённой иглой. Поглядел я сквозь прокопчённые окна на них, и жуть взяла: один к одному – те же хунхузы по виду. Это, конечно, не означало, что они и в самом деле разбойниками непременно были, но уж больно смахивали. Что ни рожа, то петли просит. Были среди них и женьшеньщики, и браконьеры, и простые охотники с рыбаками. Всё внимание оравы постепенно сосредотачивалось на расстеленном на кане красном платке, в который кидали кости. Расплата за проигрыш производилась палочками с выжженными на них знаками. Такие у них чеки своего рода. Гортанные крики усиливались, физиономии искажались азартом и алчностью. Я немного кумекаю по-манзовски и понял, что большинство требовало изменить условия игры, так как проигравшему было уже нечем расплачиваться. «Играй хулацзы! Хулацзы играй!» - орала толпа. Это слово означает «раб», а именно то, что неудачник должен заложить себя самого и возможно стать рабом любимца фортуны. Когда кости очередной раз выпали в пользу удачливого игрока, его партнёр с исказившимся обтянутым кожей сухим лицом заорал, что он не станет хулацзы и тут же отхватил острым ножом со своего живота кусок кожи с мясом и швырнул на платок. Этот жест означал изменение условий игры. Теперь следовало играть «на мясо» и расплачиваться плотью своей. Кодекс чести обязывает никогда не отказываться от такой ставки. Когда оба проиграли ещё по разу и уже обливались кровью от иссечённых животов, было решено играть на смерть, что бы решило дело скорее и без мучений. Так и не узнал, чем бы это завершилось, но в тот миг на нас вновь напали хунхузы. Даже уцелевшая часть банды которых превышала численностью всех нас. К счастью я оказался в непредвиденном месте и всё заметил вовремя. Поскольку я не расставался с винтовкой, то открыл пальбу по ним с тыла, произведя смятение в их рядах, ну а наши, тем временем, уже повскакивали и схватились за оружие. Благо никто из нас ещё не успел полностью погрузиться в сон. Это и стало закатом той самой банды, которую мы второй раз изрядно «проредили». Часть игроков в разгар пальбы выскочила из фанзы и, разглядев хари окружённых и бросающих оружие бандитов, бросилась на них с ножами и стала резать всех в подряд. Оказалось, что именно эта банда давненько досаждала промысловикам и те уже знали многих хунхузов в лицо».

Хунхузские пули не прошли даром для паровоза и, под селом Белый Наволок, он упрямо потребовал основательного ремонта. Для раненых и прочих были выделены просторные нежилые избы, где им удалось расположиться вольготней, чем в тесных вагонах. Хоть и спали в повалушках, зато имели каменку . По углам полупустых изб лежали запасы копани  - лесины с частью корня на застрехи кровель крестьянских домов, отобранная древесина на санные полозья да чурки для токарной выделки деревянной посуды.
- Хоть бы до зимы за Урал прорваться, а то как наметёт сугробы сибирские, да аршинные в ноябре уже, так и застрянем, без всяких комитетчиков, - мрачновато приговаривал знакомый унтер офицер, растапливая печурку в углу просторной и холодной комнаты, которую в гордом одиночестве украшал маленький портрет отца Иоанна Кронштадского, столь любимого сибиряками-старожилами тех лет.
- Ничего, любезный, не успеет намести. Доедем и мы, - более оптимистично промолвил уже знакомый Охотину молодцеватый поручик с раненной ногой, который оказался превосходным стрелком, - А наметёт, так всё лучше, чем на фронте.
    Вскоре на чёрной сковороде заскворчала яичница-верещанка, а со двора вошёл коренастый бородач-хозяин в сибирке  со словами:
- Вот вам, солдатушки, ушица от нас, а то чё всё одну юшку хлебаете. Обаче  и отощать вовсе можно.
- Благодарим, отец, уважили нас! И овёс нынче, ох как дорог стал, не до юшки, – расплылся в улыбке суровый унтер.
- Мы, чалдоны , однако народ щедрый. Попадётся боровая птица  и той поделимся. Мы ещё до сходцев  край освоили. Вот оно как.
- А у нас слов-то таких – «челдон» никто не знает. Вот «варнак», ещё известно, - сказал бойкий раненный поручик.
- Варнаком сибиряков обзывать одначе не следует. Вахлаком отдаёт, - назидательно заметил на это хозяин, - Чалдон же, шапку не ломает .
    В тот же день Сергей чисто случайно столкнулся на просёлочной дороге со знакомым ему уральцем Олсуфьевым, который рад был представить ему, упоминаемого Глебом, сибирца Кунаковскова – широко улыбающегося крепыша с несколько монгольским разрезом глаз:
- Наш поезд уже с утра за вашим стоит, вот и появилась возможность на охоту сходить, - радостно сообщил Кунаковсков, - Снежок только выпал – самое время следы искать. Присоединяйтесь, барин.
    Опять резануло ухо Охотина это «барин», значит – не свой.
- А вот третий товарищ наш, что с Вашим братом у корейцев был, Смоленко, пал на войне смертью храбрых, - печально добавил Олсуфьев, - Говорят пять японцев порешить успел, а шестой в него - в упор пулю. Крепок был наш кубанец, но пуля-то — в сердце.
    На вопросы как Глеб, Сережа поведал им о судьбе ушей брата. Эта новость поразила обоих. Потом договорились рано утром выйти на охоту, если Сергея отпустит начальство. Лыжи-снегоступы и сибирские валенки-пимы были обещаны Охотину заранее. Казаки распрощались до утра и под глуховатый звон бОтала  бредущей поодаль из хлева под овин коровы, развернулись к Сереже широкими спинами, которые ещё долго чернели на светлом фоне заснеженной дороги. Почему-то закралась мрачная мыслишка, что сейчас выскочит из-за сосны японский самурай и начнёт палить по чётко вырисовывающимся спинам из винтовки... Сергей всегда мечтал увидеть первозданную сибирскую тайгу и отпросился у Занимальцева на пару дней сходить с казаками на лыжах по свежему ноябрьскому снегу.
- Заодно и свежей дичи принесём. Раненым в радость будет...
- Ну коль так, то ладно, - с ворчливым добродушием отозвался Занимальцев, нехотя оторвав от рта носогрейку .
- Как говаривал один казак-дед: «Была бы шуба, а вши найдутся». Так же и мы тут, в деревне этой. Пригрели нас старожилы, а мы и довольны притулом. Харчи иной раз нам подбрасывают. Уважение к воинам сохранилось ещё в народе. Уж и снегоступы нахально просим. Была бы изба нова, будут и тараканы в ней. Была бы свинка, будет и щетинка. Хотя меня тут почти за своего считают, - приговаривал Кунаковцов, мягко ступая по свеже наметённым ноябрьским сугробам, не проваливаясь в них. Поверх его валенок-пимов были подвязаны плетёные снегоступы.
- А птицы видимо-невидимо, гляньте, - Олсуфьев указал на гладкую поверхность свежей пороши, что уже осветилась первыми лучами солнца.
    Серёжа скосил глаз и заметил множество следов на снегу. Похоже было, что эти птицы что-то искали в ещё не совсем замёрзшем ручейке, или пили воду.
- Покуда по большим рекам ещё сало идёт, воды можно будет в тайге и без растопки снегу испить. Просинец настанет, так подобных ручьёв и след простынет. Лютень же, само их место сделает не узнаваемым, как и верхотины крупных рек. А на гольцах  и весна куда позже придёт. Потом ещё не меньше пары месяцев пАморозки  будут пытаться всё так и сохранить, - говорил словоохотливый Кунаковцов.
    Миновали чищенину, молча прошли через густой чапыжник , разросшийся на месте порубок вокруг деревни и углубились в девственную, скованную морозом, тайгу. Временами, Кунаковсков быстро делал затёски на стволах.
- Да тут пУтик у них! – воскликнул Кунаковцов, - Осторожно, можно в ловушку провалиться. Намело не мало, я и горотьбу из прясел не приметил, сам чуть в яму не угодил. Стало быть сохатые тут водятся ещё. Не зря же плели, да копали.
- Верно говорите, Автоном Антипыч, что нам птица какая. Лося бы, аль медведя завалить, - буркнул Олсуфьев.
- На медведя хаживал некогда, по молодости, а потом бросил. Не дело это. Зверь умный и взгляд у него, словно у человека. Да и кому шкура нужна? Баре в усадьбах на пол стелют, али на стены вешают. А пробку собирать – дело полезное. Медвежья пробка  она целебна. Ушканов настрелять бы оно самое милое дело. Зайцев то бишь, - поясняя Сергею, - Без осилья , ничуть не меньшее искусство нужно, чем на сохатого. Не то что зверь какой, каждая букашка да козявка малая нужны тайге. Одни мы здесь лишние и только портим лес.
    Когда уже наступали сумерки, а ягдаш Охотина ломил плечо от веса свежей зайчатины, Кунаковцов приметил в чаще у начала лывинЫ  зимовьё, то бишь временное жилище охотников. Пристанище, представляющее собой скорее землянку, чем избу – с низкой дверцей под крышей, уходящей в землю, порадовало всех, поскольку выдержать вне крыши и стен до утра даже, поддерживая костёр, было бы невесело. Бежать же назад, к жилью, по мАлику  уже в темноте – опять же не просто. Вскоре в нехитрой печурке из глины уже трещал веселый огонёк, в чугунке кипела наваристая заячья похлёбка, а Кунаковсков стелил на жёсткие аскетичные лежанки еловый лапник, приговаривая:
- Что ни говори, а зимнюю тайгу люблю я больше летней. Особенно, когда заимка есть и табориться не надо. Дичь сама на тебя прёт, да и гнуса нет. Изюбря завалишь и – милое дело. Нужен лишь опыт, как в мороз выжить. Ведь в лесу и жук — мясо. А в начале лета житья от мошкИ никакого. Особливо в урманах  проходу от неё нет. На поясе даже смолокурки  носят порой, не то - в глаза и ноздри дрянь эта понабьётся – хучь волком вой. Лучше уж пролить слезу от едкого дыма, нежели от мошки, воя пухнуть. А от холода, если с умом, то не покорёжит. Вода в реках зимой низкая и, кто лес знает, тот сразу замоину, когда-то затонувшее дерево, под речным песком найдёт и дрова колоть не надо: сиди да ломай себе ветки. Летом же толкунец жизни не даст. Да ещё и зыбуны – топкие места обходить с осторожностью надобно, всё целиной – посуху. Было дело, с артелью мы подрядились лесовать. Каторжный труд! Дроворубы коим не впервой уже и то лишь до полкуба в день делаютЬ. Ежели им участок добротный попадётся. Больше сосны чтоб было, а не ели, которая зачастую хуже рубится. Наступает время, когда артельщики стволы в речку скидаютЬ. Это работёнка прибыльная. Заводчики по пятнадцать сорок с погонной сажени за это платят. В три-четыре дня до тридцати рублёв можно там уловить.
- Да ну? – удивился Олсуфьев.
- Так оно и есть – по червонцу в день на брата выходило. Только и слышно весь горячий денёк «понужай!» да «понужай!» Но пОтом те червонцы даются немалым. А гнус на пот тот так и липнет.
- Вечерами попивают поди зелье-то артельщики? От него и кровушка вкус для комара теряет, - усмехнулся уралец.
- Да нет. Пусть и охочи артельщики порезвиться, да закон суров: во время лесоповала на дурь полный запрет. Лишь трижды за зиму пить дозволено: на Николу, Масленицу и Рождество. Да и то доступны лишь брага с суслом. Да и еда у артельщиков монашеская: всегда хватает лишь гороховой похлёбки с гулёной, лучком и льняным маслецом. Хлеба не много да и чёрствый. Сухари есть. Квасную тюрю делают часто. Иной раз и гречу, свеколку варят. Летом грибы с луком жарят, грузди на зиму солят. Так и живут. Рыбы с мясом и не видят.

20. Салон взбудоражен

 «Бойтесь, когда спокойное придёт в движение... когда речь людей наполнится бессмысленными словами».
Н.Рерих

- Поздравляю, господа, свершилось! – вальяжно развалив колыхающую тушу в кресле, заявило черепаховое пенсне.
- Вы о чём? – вскинул брови Кока Врангель.
- Конечно же, о Манифесте 17 октября, любезный Кока. Это этап нашего приобщения к европейской цивилизации! Наконец-то, хотя бы «неограниченный» монарх вычеркнуто из Основных законов. Но, увы, «самодержавный» остаётся...
- Но тут можно было бы и поспорить. К чему всё это приведёт – ещё вопрос. Не говоря о том, а следует ли нам к ней, вот уж третье столетие, упорно и тщетно приобщаться? К той самой хвалёной «цивилизации»? – усмехнулся Кока.
- Да бросьте Вы в самом деле!
- Очень важный раздел Царского Манифеста - об уменьшении выкупных платежей за освобождение от крепостной зависимости. А с седьмого года - полное прекращение выкупных платежей, - подчеркнул Врангель, - Кстати, крайний левый – Троцкий назвал Манифест полупобедой и добавил, что «полупобеда ненадежна, что враг непримирим, а впереди западня».
- Да полноте. Всё это было предусмотрено ещё реформой 1861 года. Александр Освободитель знал своё дело, не то, что «нынешний полковничек», - вставил профессор философии брезгливо.
- Всё это запоздалые жалкие царские подачки, - отрубил человек с обрюзгшим лицом, - Но выпить за то, что МЫ добились такой подачки стоит.
- Особенно — Вы лично, - тихо себе под нос съехидничал Сергей Маковский.
- Господа Струве, Маклаков, Муромцев и Родичев очень не одобряют Манифест, как уловку правительства, желающего отделаться половинчатыми мерками, - добавил профессор, - Кстати Муромцев - уже член центрального комитета ка-дэ . Половинчатость Манифеста взывала лишь озлобление и вооружённое восстание матросов в Кронштадте.
- Естественно, что дарование многих свобод никак не устраивает левых, - рассмеялся Николай, - Если так пойдёт, то и бороться станет не за. Что может быть страшнее для революционеров — людей, не желающих просто трудиться.
- Кока, я бы попросила Вас сменить тему, - строго сказала Ольга, - Ну что Вам стоит?
- Прошу, дамы и господа, очень рекомендую статью молодого московского символиста Андрея Белого «Ибсен и Достоевский»! – через секунду уже взахлёб говорил Николай Врангель, потрясая свежим выпуском «Весов», - Достоевского он называет натурой широкой, а Ибсена – высокой. У него герои Ибсена – «истинные герои», которые «твёрдо гибнут в горах, не разболтав того, о чём иные кричат в дрянненьких трактирах». Его герои «целомудренней на слова». Цитирую отменную фразу: «Но мы не имеем права сказать, будто апокалиптическая истерика Достоевского им совершенно чужда только потому, что эти последние выбалтывают свою душу в грязненьких трактирах... Я не знаю, что ужаснее, - холодная готовность умереть, борясь с роком, или мистика бесноватых Карамазовых». Как вам нравится, дамы и господа?
- Да что Вы в самом деле, Кока! Достоевский много глубже большинства западноевропейских литераторов, право! Тем паче легковесного Ибсена, - пытается угомонить его пафос Ольга Сергеевна.
- Так, я и не думаю высказываться в пользу Ибсена, а лишь хочу показать, что и в Москве умеют ловко строчить литературную критику, играя словами, к тому же - вовсе молодые люди. Только и всего. Разве не так? Ольга Сергеевна не даст соврать.
- Читайте «Падаль» в «Цветах зла» Бодлера и вы постигнете, откуда выходит декаданс, - устало монотонно прогудело черепаховое пенсне.
- В Адьяр  мечтаю я попасть, чтобы постичь там смысл жизни! – с завыванием вторит ему Аглая, хлопая зелёными глазищами.
- Не слишком жалую мадам Блаватскую, но на их богатейшее книгохранилище не преминул бы взглянуть, окажись я в Индии, - замечает Маковский, вызывающе глядя на Аглаю.
- Любил бы я Блаватскую, если б не её чрезмерное высокомерие, при самом откровенном шулерстве, - вставляет Кока, - Взять даже прекрасный символ пеликана, питающего своей кровью птенцов, спасая их от смерти. Символ сей был очевидно ясен в раннехристианских источниках. Но теософы берут его на вооружение, беспардонно, считая своим и мнят себя теми самыми пеликанами, а всех прочих – ментальными птенцами. Какова наглость?
- Был на днях в ресторане «Медведь», что на Большой Конюшенной, - внезапно вмешивается купцеобразный господин в новейшей американской тройке, - Так, там теперь замечательный румынский оркестр с длинным тощим дирижёром. Эдакий чернявый румын с аккуратной бородкой, весь в белом, а курточка расшита атласом. Сам он и на скрипке горазд - загляденье.
- «Сон негра » не заказали? – с ехидцей спрашивает Маковский.
- Ну не злобствуйте хоть сегодня, мой милый, - рассеянно замечает хозяйка салона, бывшая очевидно не в духе в тот день. Ольге всё думалось о вызывающем уходе Охотиных и Ртищевых в последний раз, пусть много месяцев назад, но прогнать мысли эти никак не удавалось. Мучил стыд перед бравыми кавалеристами.
    Хлопает дверь и в гостиную влетает странного вида гость, стуча тростью по паркету, не скинувший в прихожей своё добротное длинное пальто в ёлочку, припорошенное снегом. Он близоруко щурится, озираясь по сторонам, водя всклокоченной головой, посаженной на тонкую шею. Его пышная рыжеватая шевелюра, откинута с лысеющего высокого лба назад, а дряблая шея прикрыта бородкой. Подслеповато тянется за футляром с очками, торчащим из кармана, бессознательно задевая крупный прыщ на носу.
- О Боже мой! Вячеслав Иванович! – вскрикивает Ольга.
- Похоже, что в Вашей Башне  нынче не топят, иначе, чем объяснить такой сюрприз? – усмехается пенсне, тряхнув дряблым животом.
- Велимир Хлебников порой наведывается, ну и подогревает нас там, - несколько смущённо проговорил Вячеслав ИвАнов.
- Значит он не только «Бродячую собаку» посещает . Центр символизма от этого не переместится. Так в выступе того самого доходного дома Дернова, что над Потёмкинским старым дворцом на Таврической выступом и останется, - успокаивающе молвит Кока.
- Наш Русский Ницше собственной персоной! – хихикает профессор философии.
- А правда, что у Вас собираются тайные общества гафизитов и теософов, господин Иванов? А жандармы следят за Башней и устраивают в ней временами обыски? - с трепетом спрашивает Аглая, явно боясь очередной раз разочароваться.
- И такое бывает, сударыня, - следует рассеянный ответ сорокалетнего, уставшего от ночного образа жизни человека, - И про оргии в наших стенах поговаривают – куда уж дальше...
- В Вашей квартире впервые публично прочитали свои стихи большинство знаменитых поэтов нашей эпохи. И этого одного достаточно, - торжественно говорит Ольга, - Да, а как поживает Лидия Дмитриевна ? Наладилось ли её здоровье? Вы бы пальто сняли, Вячеслав Иванович — здесь не совсем холодно...
- Всё хорошо, благодарю Вас.
- Позвольте спросить, господин Иванов, как вы сами воспринимаете наши бурные события и грядущую революцию? – оживляется Кока, - Символисты реагируют по-разному. С ужасом встречает её Мережковский, видя в ней пришествие предсказанного им «грядущего хама», Брюсов приветствует «очистительную грозу», ну да он всегда был легкомыслен, Блок желает «глубже понять её» и разводит вокруг этого философию, ну а Вы?
- Я... да никак. Не разобрался, наверное... Одно верно - крови нам не надо.
    В разговор вмешиваются до того никем не замеченные братья-близнецы Арсений и Артемий, которые пришли раньше прочих и были знакомы лишь хозяйке. Молодые люди лет под тридцать, похожие на студентов-разночинцев, совершенно на одно лицо, но с разным выражением не по-возрасту глубоко запавших усталых серых глаз на худых вытянутых лицах с волевыми подбородками. У Арсения во взгляде можно было прочитать открытость и решительность вплоть до упрямства, а у Артемия – замкнутость и нежелание раскрывать свои намерения. Друг на друга, временами, волками смотрят. Арсений вставляет, слегка заикаясь и явно стесняясь своего недостатка:
- Вас, как гражд-данина, ситуация в стране не может не в-волновать. Держава на грани в-взрыва и распада! Как можно относиться к такому столь индифферентно? Уже и во Владивостоке в-восстание бурлит! Взб-беленились матросы на «Очакове»!
- Вы, конечно, правы, молодой человек, - следует растерянный ответ, - Но мы поглощены деятельностью нашего кружка младосимволистов. Эдакая «соборная община»... Мы видим задачу символистов в уходе от индивидуально-интимного, в создании народного синтетического искусства, в отходе от иллюзий.
- Нет, Брюсов прав! – мрачно замечает Артемий.
- Какая же, к лешему, «очист-тительная гроза», когда на л-лицо бандит-тизм и разгул люмпенов? – удивляется Арсений.
- Не надо подтасовывать факты, любезный братец.
- Не занимайся с-сам таковым!
- Это вы бросьте в стенах моего дома, господа студенты! – строго обрывает Ольга Сергеевна, нахмурив тонкие высокие брови, - Вы знаете, Вячеслав Иванович, эти два брата Одинцовы – такие разные. Мирно никак не уживаются!
- Простите, госпожа Третнёва, но брат мой не ведает, что уста его глаголят, - успевает вставить Артемий.
- Всё, переключаемся на другую тему! – с той же строгостью повторяет хозяйка.
- Вы слышали, что ещё весной Савва Морозов выехал с женой на лечение в Берлин, а затем последовал в Канны? Там он якобы покончил жизнь самоубийством. Хотя из окна убитого видели спину некой убегающей личности, - нашёлся Кока.
- Поделом же ему, если т-те же большевики его и п-порешили, - откликнулся Арсений, - Думать иногда надо.
- Занятная параллель между абсурдным поведением Морозова и Великого князя Николая Константиновича, давшего некогда немало денег самой Перовской , - усмехнулся Маковский.
- Не стоит сравнивать аристократа-декадента с разумным поступком мудрого промышленника, понимающего, что царизм не даёт свободы развитию предпринимательства, - вставил поучающе Артемий.
- Мой брат не п-понимает, что Морозов такой же извращённый тип, как и Николай К-константинович, что он просто не знал, куда свои деньги д-деть и тяготел к экстрав-вагантности, - тут же добавил Арсений, заикаясь больше обычного.
- Теперь, господа, наступит конституционный порядок. Найдётся управа и на крайне правых, но и на крайнелевых, - улыбнулся профессор.
- Очень надеюсь, что Государь одумается, поскольку п-премьер-министр Витте не сумел настоять на полной безоговорочной конституции. Недавно учрежден «Союз русского н-народа» и управа на левых скоро н-найдётся, - раздражённо выпалил Арсений.
- Крайне правая организация этот Ваш «Союз». Черносотенная! Неужели Вы не понимаете, молодой человек, что в этих стенах Вы, со своими отсталыми политическими взглядами просто вне времени и пространства? – сурово произнёс профессор.
- Чёрная сотня это тяглое посадское н-население русских городов средневековья и с-сельчан. То есть – люди не служилые, а зем-мские. Словосочетание сие вошло в русские летописи, начиная с двенадцатого века. Сотни оставались первостепенной силой в-вплоть до эпохи Петра Великого, начавшего разрушать устои наши. Революционер на троне. Когда в государстве н-наступал кризис, Сотня выступала за спасение Отечества и его устоев. Так было и в Смутное В-время. Черносотенство отличается от всех ост-тальных политических течений своей подлинной обще-народностью. Оно вне границ классов и сословий. Родовитый князь Рюрикович – писатель Волконский в-выступает в нём рядом с рабочими Путиловского завода , рядом с видными д-деятелями культуры и крестьянами и купцами и иерархами Церкви. Товарищ  председателя Главного совета «Союза русского народа» – з-знаменитые филологи Соболевский и Грот и прочие учёные мужи . Что же Вы в сотне усматриваете отрицательного и отс-сталого?
- Неужто Вы полагаете, молодой человек, что мне всё это невдомёк? Да, так было. Но времена переменились, и Чёрная сотня стала реакционной отсталой силой. Вы бы ещё параллель с земствами наших дней и этой Сотней провели. А Вы уверены, что Пётр Великий лишь разрушал устои Руси? – снисходительно усмехнулся профессор.
- Конечно! Не просто разрушал, а как сказал П-пушкин: «могучий властелин судьбы...Россию вздёрнул на дыбы», иными словами пыт-тал её.
- Существуют и иные мнения, молодой человек. К примеру, что Пётр есть по сути первый русский интеллигент и все мы, здесь присутствующие – его порождение. Не будь его и не возникло бы русской интеллигенции.
- Может и к лучшему, господин профессор...
- Пётр и Пушкин – отцы наши, хотите того Вы, или нет. Пётр и первый русский нигилист в каком-то смысле.
- Вот именно... Достоевский сказал, что «русская Церковь в параличе с-с Петра Великого».
- Не спешите с выводами, не дослушав: Мысль в том, что отменяя патриаршество, царь Пётр, может и не сознавая того, спас Церковь от более опасной реальной угрозы цезарепапизма - превращения патриарха в наместника Бога на земле, в эдакого православного Папу.
- Простите, господин профессор, но таким об-бразом можно фантазировать на очень абстрактные тем-мы и бесконечно. Вижу слабость н-нынешней Чёрной сотни лишь в том, что она н-наивно полагает, что преобладающее б-большинство населения державы всё ещё нерушимо исповедует православно-самодержавные и национальные уб-беждения, составляющие самую основу сознания и бытия б-большинства. Наивность надежды на то, что возобладает подлинный монархизм, немыслимый без веры в помазанника Божьего на земле.
- Мне грустно, что молодые люди, подобные Вам, студенты, цвет нации, забивают голову подобными дикими в наше время убеждениями, - вздохнул профессор, проведя ладонью по жирной шее.
- Мне тоже грустно, что п-профессор университета исповедует вз-згляды, подобные Вашим!
- Таковых в нашем заведении большинство, а рассуждающие подобно Вам «по своей воле», увольняются по нынешним временам, - гаденько усмехнулся в ответ.
- Брадобритие Петра всё же напоминает шаха Аурангзеба, что из Великих Моголов, согласитесь, профессор, - веско вставил Кока, - А ещё шах сей, если помните, порешил сына своего, правда и отца вдобавок. Запретив шиитам носить длинные усы, он приказал специально подобранным людям измерять длину усов шиитов и состригать лишнее.
- Лучше скажите, господа, что вы думаете по поводу Учредительного съезда конституционно-демократической партии? – вставила своё слово хозяйка, почуяв назревающую ссору.
- Что можно сказать? Слава отцам-учредителям в их числе и князю Павлу Долгорукову с его партией Народной свободы, - отозвался профессор философии, - Теперь мы хоть немного становимся похожими на европейское государство.
- Удивительный и всесторонне одарённый человек этот князь! – воскликнула Ольга, - Он способен совмещать политику со взятием призов на бегах своих троек, увлечение яхтами в Английском клубе с проблемами ихтиологической науки. Слышала, что он даже основал близ своего подмосковного имения на Анофриевском озере ихтиологическую станцию под руководством профессора Зографа! В лесном имении Чухломского и Галичского уездов князь строит завод по выделке паркета, а в Волоколамском - лесопильный завод, который теперь поставляет дрова в Москву. Но он и о благотворительности не забывает.
- Кроме того, князь состоит пайщиком акционерного предприятия Московского «Художественного театра», дружит с его артистами, - не преминул вставить Кока, - а также лично знаком с Толстым, бывал в его доме в Хамовниках. Как-то съездил и в Ясную Поляну для открытия там, по поручению Московского общества грамотности, новой народной библиотеки. Кстати, князь – масон.
- Благими намерениями дорога в ад в-выстлана, - мрачно заметил Арсений.
- Правительство огромной державы наполнено одними ничтожествами вроде Святополка-Мирского с «министерством приятных улыбок», Дурново, Трепова, а во главе всего стоит бездарный «полковник», - выдал профессор.
- Министр Святополк-Мирский просто слишком мягкий ч-человек, а надо бы второго Плеве. Уволили его после девятого января и правильно сделали, - вставил Арсений, а про себя буркнул, - Ивана Грозного бы на вас на всех, а Николая Первого - как минимум.
- Да какие они там мягкие! Кто это, интересно знать, мягок в сонме членов царского правительства и когда? Или в числе военной верхушки? Назовите-ка!
- Мягкими и добрыми к простому солдату были, как известно, те же Суворов и Кутузов, это что на ум п-приходит... - смутился под натиском учёного мужа Арсений.
- Ну, допустим. Так нас учили в школе. А что творил этот сатрап Скобелев в Геок-Тепе, разя несчастных туркменов новейшим оружием? И всё безнаказанно – ордена ему вешали и в книжках для детей прославляли! Но был там у границы некий английский корреспондент, который наблюдал бойню в бинокль и живописал её.
- Вот именно, что «живо»... Какой п-прессе можно верить в этом мире? Кто не гребёт лишь под себя? А не грех ли так про Скобелева, отважного патриота, к-который себя н-никогда не прятал за спинами солдат, но вёл их, скача впереди? Даже если ему и пришлось жестоко с теми туркменами, – возмутился Арсений, - А не смешно ли превозносить англичан так, при том, что их колониальные войска были намного жёстче наших с туземцами?
- Ольга Сергеевна, успокойте пожалуйста своего гостя! Не ровен час на пожилого человека бросится, растерзает, - рассмеялся толстый профессор, - Да Вас, молодой человек, Ваши же студенты в группе скоро поймают и станут сильно бить за подобные слова.

Покинув стены салона, Арсений оказался не первым, чьё настроение было совершенно испорчено и кого охватывала нервная дрожь: «Да ноги моей там больше не будет! Противно сидеть рядом с этими демагогами, не то, что слушать их грязные выпады! А братца своего видеть больше не желаю! Ничем от них всех не отличается! Как и студенты в моей группе!Глухая стена взаимонепонимания с братом. Пока всё это не переросло в откровенную ненависть и надо остановить всякое общение. Слава Богу, живём не под единым родительским кровом более – не трудно и не лицезреть друг друга годами. Но только больно уж очень: ведь брат же, кровь родная!» Вспомнился ему рассказ одного случайного знакомого, бывавшего в своё время в высоких кругах столицы и знавшего семью Маклаковых: «Было в семье отца профессора-окулиста восемь детей. Унаследовали немногие из них врачебное дело и жили достойно и неприметно, а двое братьев сыскали подлинную славу в последние годы – старший, Василий, которого славили на всю Россию во все голоса левые, и Николай, бывший двумя годами младше, которого с тем же вдохновением либералы очерняли и проклинали. Дошло до того, что Василию чурается разговоров с упоминанием имени братца. Поскольку почти вся пресса последних лет стала либеральной, что-либо в защиту Николая опубликовать оказывалось практически невозможным и левые тиражи с обливанием его грязью легко задавливали слабые правые . Василий учился на юридическом, а Николай на историко-филологическом, что предопределяло их политическую ориентацию уже тогда. Но в то время ещё всё было не так плохо: вместе волочились за барышнями на катках, вместе играли в снежки. Василий водил младшего на сборища свободомыслящих, но тому лишь хотелось скорее убежать оттуда. С того всё и началось».
Всё прямо как между ним и Артемием развивалось и дошло до полной отчуждённости! Лишь одно различие: Маклаковы из московской дворянской семьи, а Одинцовы – из разночинской. «Василий вступил в 1905-м в парижскую ложу «Масонский авангард» и состоял с тех пор в российских ложах . Что стоит за этими масонами?» – задавал себе вопрос Арсений, - «Никак в толк не возьму. Чего они добиваются и почему это всегда окутано дымкой загадочности? И вот, «Василий Алексеевич уже адвокат с именем, любимец высшего общества, покоритель сердец прекрасного пола, а теперь и оратор Думы. Николай Алексеевич  столь блистательных талантов не имеет, но вне сомнений, преуспел бы куда больше, если бы разделил либеральные взгляды брата. Он же избирает государственную службу и без всяких протекций. Делает карьеру от податного инспектора в глуши». И каждый из братьев по-своему стыдился брата своего... Так, впервые в жизни, стало стыдно за своего братца в этом проклятом салоне и мне». Вспоминалось их детство, игры с братом, как всё было мило вплоть до последних классов гимназии, когда впервые проявились назревавшие конфликты. Но, ведь они зрели очень давно, возможно от того самого безразличия Артемия к ранней смерти отца, к горю матери, вынужденной зарабатывать шитьём, которой пришлось очень трудно. Брат никогда и не думал хоть чем-то подсобить, облегчить матери труд, хоть как-то порадовать. Рос замкнутым и ироничным. «Всегда себе на уме Артёмка был. И приятели у него странные были. Лазили мы летом с соседскими ребятами за чужими яблоками через забор, так братец – ни под каким видом! Делал для нас вид, что хочет на «часах» стоять, оповещать в случае чего. Но на деле стало ясным, что просто не желает руки марать и разделять риск. В школе братец тоже тихушником был, но я его не презирал, а очень даже считался с его хитрыми мыслишками. Если что неположенное затевалось , то тот держался в стороне, желая оставаться в любимчиках директора, но и это прощали ему все. Казалось бы, такой тихоня должен был вырасти верноподданным, но нет, почуял он силу, набираемую либералами! Их язвительность и вседозволенность, очаровали они его и вот, Артемий - брат родной, уже по другую сторону баррикад. Впрочем, на настоящие баррикады такие как он бы никогда и не полезли, а вот скалить зубы в салонах – мёдом не корми. Стихи Артёмка начал сочинять, подражая декадентам – модным всегда стремился быть и в центре внимания любил бывать, если дело не касалось тяжести быта. На слабый пол братец долго и вовсе не смотрел, а недавно увлёкся и, похоже, опять же на почве общих политических симпатий. Теперь я понимаю, что не желаю иметь более ничего общего со своим братцем и его мерзкими дружками!» Арсений незаметно для себя оказался в Летнем саду, подошёл к толстому стволу липы и в бессильной ярости нанёс по нему удар перочинным ножом, даже не пробившем коры: «Горько и обидно! Будьте вы все прокляты!»

21. Собрание  монархистов

«Глядя, как горит Россия, как гибнет народное достояние, как расхищается государственная казна, пополняемая кровными народными деньгами, как гнусные убийцы безнаказанно проливают кровь верных слуг Отечества, как русское имя, еще вчера столь славное, выставляется на позор перед всем миром, как колеблется великая российская держава на радость её внешним врагам и внутренним предателям, – ученые люди, именуемые «либералами», радуются всему этому, поучая нас в книжках, в газетах и на людных собраниях, что это есть «либеральные реформы»
Бутми Г., «Конституция и политическая свобода», 1906 год

«Нам не трудны снежны горы.
И Алайский крутой скат»
Из памирской походной казачьей песни 1890-х

Аркадий сидел в тот досужий зимний вечер, как обычно, над приключенческим романом и мечтал, воображая себя героем Вальтера Скотта, благородным рыцарем. Ну а дамой сердца представлял он с некоторых пор неизменно Лизаньку Третнёву, но в средневековых одеждах. Она вытеснила из его сердца тревожные смутные чувства, вызываемые супругою самого Государя, которую он однажды видел на параде училища. В то время, вообразив себя Д’Артаньяном, отдав ей роль Анны Австрийской, он впервые влюбился, хотя и понимал как бесперспективность своих чувств, так и их аморальность. Но постоянное чтение романов о платонической любви к избранной даме сердца, подогревало саму возможность, заманчивую экзотичность и трепетность подобного чувства. Неожиданно для себя он узнал, что друг его, Бородин, тоже влюблён в императрицу, после чего Охотин, вспомнив про самоотверженный поступок Натаниэля Бампо-Следопыта , который предоставил право на свою избранницу сопернику во имя дружбы с ним, тоже решил благородно отойти в тень. Правда, тут вмешался случай, облегчивший решение Охотина Шестого: он повстречал Лизу. В тот вечер Аркаша обдумывал возможность написания письма Лизе с тайным признанием невысказанных чувств. Внезапно в спальню вошли два казака, один был слегка знаком Аркаше через уральца Бородина. То был внук знаменитого героя Иканских событий  Серова – крепкий коренастый парень с лихими закрученными вверх усиками, а второго Охотин лишь пару раз встречал, но знал, что он – знаменитый донец Фролов , который уже был выпущен из Училища в заветную Царскую сотню – предел мечтаний многих кавалеристов, в том числе и не только казаков. Но казакам в ней отдавалось предпочтение. Фролов прославился на всю столицу уже будучи на младшем курсе Училища. Нашумели его поразительные способности как казака-джигита. В трудной и очень опасной лихой казацкой игре, бравый юнкер Фролов показал такие номера, о которых обычно весьма сдержанный спортивный Петербург даже не подозревал и не мог себе представить, что подобные вещи могут быть выполнены. Огромный Михайловский манеж, где происходили скачки, весь переполненный нарядной светской публикой и гвардейскими офицерами при выступлении лихого донца-юнкера ревел от восторга. Рубка шашкой и обращение с казацкой пикой тоже граничили у Фролова с чудом. Учил его тому сам есаул Тургиев. Фролову казалось всегда всего мало и чтобы показать лишний раз своё бесстрашие он становился на вытянутых руках, вниз головой, на перилах лестницы или на подоконнике открытого окна третьего этажа, что при малейшей ошибке неминуемо бы повлекло смерть на каменном полу, или мостовой. Бывало, что зимой он съезжал с очень отвесной ледяной горки на ногах стоя, хотя иные младшие не решались делать это даже на салазках. Аркаша видел раз, как его вели после такого номера в лазарет с вывихнутой, или со сломанной рукой, причём казак не только не стонал или не морщился, а лишь весело улыбался, будто с ним случилось забавное недоразумение. Тогда это глубоко поразило Охотина, читавшего о подобном стоицизме лишь в романах. Небольшого роста, но очень крепко сбитый лёгкий Фролов, улыбаясь, протянул Охотину руку, и тот заворожено, не отрывая взгляда от блестящих тёмных глаз героя, крепко и почтительно пожал её. Оказалось, что всё Училище возбуждено слухами о возможном использовании юнкеров для подавления восстания в самой столице, которое якобы назревает. Все шумели, кто высказывался категорически против, мол, не солдатское дело в своих стрелять, иные же заявляли, что если на то будет воля царская, так постоят за правопорядок, ибо их раздражали бесконечные террористические покушения и погружение в хаос на фоне тяжёлой войны . Аркадий ни о чём таком даже и не слыхивал, предаваясь всё свободное время чтению, а оба казака носились по покоям и призывали противиться карательным функциям – «не казацкое это дело!» Долго не могли угомониться юнкера, пока офицеры не прошлись по покоям и не навели порядок. Долго ещё не спалось молодым парням в тот холодный вечер. Аркаша засыпал с мыслью непременно стать таким же ездоком и рубакой, как Фролов: «Такому и война любая ни по чём...». Следующий день был выходным и в Училище неожиданно явился Глеб, вызвавший брата. Охотин Второй заявил Шестому, что имеется возможность присоединиться к собранию монархистов, чтобы приобщиться к большой политике и он может взять братца с собой, пользуясь случаем, выпавшим по службе. Аркаша с радостью согласился, закономерно ощущая себя монархистом до мозга и костей. На его вопрос, а нельзя ли прихватить Бородина и Ртищева, Глеб сурово отрезал, что и за одного Аркашку у него могут случиться неприятности, поскольку его вызвали из Москвы, как специалиста, а лишним там места нет.

Золотисто-желтый зал Михайловского театра постепенно наполнялся чем-то возбуждёнными, размахивающими руками людьми, одетыми как подобает мужам с положением в обществе. Народ всё прибывал. Казалось, что здание, напоенное гулом голосов, начинало вибрировать им в такт. Отдельные голоса слышно не было и всё сливалось в хаотический гул. Аркадий почувствовал необъяснимое волнение.
- Господа! – возвысился над всеми на сцене носатый человек лет за пятьдесят с острой бородой и зачёсанными назад седоватыми волосами, - Нам следует несколько упорядочить выступления, чтобы мы успели всех выслушать, и ограничить время. А кроме того, всячески бороться с перебиванием и уж тем более с нелицеприятными выкриками и оскорблениями личности, что уж и вовсе неприемлемо. У нас не стачка рабочих эн-ского завода, а благородное собрание, господа! Зал небольшой, и если мы не будем шуметь, каждому будет прекрасно слышно выступающего, не так ли?
    Говорил он с напряжением, неумело, но привлекал всех своею искренностью и заразительностью вкладываемых в слово эмоций.
- Кунгурский дворянин Александр Иванович Дубровин собственной персоной. Профессиональный хирург, - склонившись к уху Глеба, шепнул Зубатов, усилиями которого оба Охотина и оказались в этих стенах, - Недавно основал вместе с художником Майковым «Союз русского народа».Черносотенец, как и некоторые прочие из присутствующих здесь. Либералы усердно и не безрезультатно пытаются очернить это движение.
- Господа, неделю назад мне удалось добиться аудиенции у Великого князя Николая Николаевича, который доказал, что нынешняя смута – движение провоцируемое евреями, которые побуждают господина Витте вести державу к распаду и хаосу! – в больших широко расставленных глазах Дубровина сверкнул гнев, - Не лишним будет заметить для некоторых легковерных из присутствующих, что обвиняя евреев в разрушении устоев, «Союз русского народа» заявляет: Погромы противны нам уже одной своей бессмысленностью, не говоря про дикую, бесцельную жестокость и разнузданность низменной страсти. Во всех погромах расплачиваются сами же погромщики, да и жалкие полуодетые, голодные бедняки-евреи. Богатое и всемогущее еврейство, почти без исключений, остается невредимым. «Союз русского народа» употреблял и будет употреблять все усилия не допускать погромов! Они лишь дискредитируют наше монархическое движение. Высокопоставленные лица в наше время в угоду либерализму опасаются поддерживать поборников самодержавия. Начальник штаба Отдельного корпуса жандармов господин Дедюлин  оказался первым и почти единственным человеком, который смело выступил в защиту монархистов! Он смело принимает под своё покровительство «Союз русского народа»! Если бы не Государев Манифест, вытащенный тем же Витте с его мёртвой хваткой, все беспорядки завершились бы тихо сами по себе. Но теперь руки у либеральных кругов развязаны, и они удесятерили свой разрушительный натиск на основы государственности! После рекомендации Великого князя Государю, Ваш покорный слуга был принят Императором, который обронил очень трогательную фразу: «Я рассчитываю на вас»!
    Последние слова потонули в буре аплодисментов и выкриков «браво!»
- Мотай на ус, братец, мудро сказано, - шепнул Аркаше Глеб.
- Господа! – в первых рядах поднялась представительная высоченная фигура человека лет сорока с большой лохматой головой в чёрных кудрях, постриженным в кружала, с крупными топором высеченными чертами, - Позвольте мне обратиться с вопросом к господину Дубровину, как представителю нового союза. Едва успели замолкнуть выстрелы на баррикадах Москвы. В Петербурге случались частые перестрелки. Пролилось немало христианской крови с обеих сторон. Что сделал Союз, чтобы предотвратить кровопролитие?
- Ну, положим, «христианская» лилась с одной стороны, а те, что на баррикадах засели – нехристи, да и только, - донеслось с задних рядов.
- Курский дворянин Николай Евгеньевич Марков, он же – Курский Зубр, он же – Могучий Курянин, он же – Дикий Помещик, он же – Печальник земли русской, - шепнул Зубатов, - Сильнейший оратор и пламенный монархист, а также железнодорожный инженер, член губернской земской управы и публицист. Для меня он образец нынешнего политика, как Судейкин был всегда образцом для подражания в охранном деле.
    Братья Охотины тут же узнали на кого похоже лицо Маркова с кошачьими, торчком стоящими вскрученными усами и плотно сжатым недобрым ртом.
- Никто иной, как сам Пётр Великий! – восторженно шепнул Аркаша Глебу.
- Ещё одно его прозвище - Медный Всадник, - словно в подтверждение слов Аркадия шепнул Зубатов, - А сходство тут, возможно и не случайное. Говорят, что Марков – побочный отпрыск рода Нарышкиных.
- Отвечу на Ваш вопрос очень ясно и доходчиво, - выступил Дубровин, - В самом начале вооружённых действий в столице мы предложили военному министру Редигеру привезти из Витебска порядка двадцати тысяч старообрядцев, вооружить их и расположить вокруг города, чтобы навести порядок в районе заводов и помешать рабочим двинуться на Царское Село. Предложение наше обсуждалось, но принято не было. Думается усилиями всесильного Витте, все действия которого очевидно направлены к установлению конституционной монархии неприемлемой в наших условиях традиционного самодержавия.
- Вы всё сказали? Результата действий Союза не отмечено, - отрезал Марков раскатистым голосом, смерив говорящего демонстративно недобрым взглядом актёра трагедии, - Ну а благие намерения имеют все здесь присутствующие. Так, господа, кто успел что-либо предпринять и добиться результата?
- А Вы сами? – обиженным тоном спросил насмешника в лоб Дубровин.
- Я, пока ещё, лицо частное и нахожусь далеко от обеих столиц. Не успел, руки пока ещё коротки... Правда у нас на Курщине полный порядок и народ православный... - ответил Марков, поправляя стоячий крахмальный воротник, - Имеется у нас там некий кружок курских дворян-монархистов, ставший ядром «Курской Народной Партии Порядка», учрежденной год назад и лишь недавно организационно оформившийся. В нашей партии уже до пятисот человек. Для губернии нашей хватает. Но предпринимать тут, в условиях столичного разложения, что-то просто необходимо, господа! Необходима консолидация лучших людей вокруг монархической идеи прежде всего. Почему-то здесь не видно такого пламенного патриота, как дворянина старинного рода Петра Столыпина родом из Пензы,
кандидата математических наук, работника Департамента земледелия, камергера Двора, Ковенского губернского предводителя дворянства, саратовского губернатора и теперь уже действительного статского советника. К сожалению, я не знал до последнего, что сегодня состоится наше собрание, иначе бы не преминул пригласить и Столыпина. Ну а лидерство в таком Союзе обязывает к действию, господин Дубровин!
    Зал захлебнулся в аплодисментах. Вдруг на сцену выскочил нервно двигающийся идеально лысый человек в пенсне на картошистом носу, который быстро заговорил:
- Хотя партия Ваша на Курщине и принадлежит формально к нашему правомонархическому движению, однако многие пункты её программы несколько «либеральнее» установок большинства черносотенных союзов. Например, допускающие расширение земского и городского самоуправления, свободу личности, слова, печати и собраний, пересмотр законодательства о крестьянах. По сути, господин Марков, признайтесь, что партия Ваша с такими установками не может не одобрить Манифест 17 октября. Мы не желаем ущемления самодержавия !
- Владимир Митрофанович Пуришкевич, из бессарабских помещиков, - всё также на ухо Глебу Зубатов, - Человек огромной энергии.
- Тем не менее, мы выступаем категорически против «творческого» толкования Манифеста! Наша позиция проста и очевидна: земля, главным образом, должна принадлежать тем, кто больше из неё извлекает питательных продуктов! Урожайность земель частновладельческих, как известно, больше урожайности земель общинных, откуда вытекает, что следует способствовать выделению крестьян из общины и создавать новый класс крестьян — мелких собственников или крестьян-помещиков. Общинное землевладение есть всё ещё не что иное, как крепостное землевладение . Мы хотим также создать Курский отдел «Союза русского народа», - настойчиво возразил Марков.
- Ну уж позвольте не согласиться! – раздались голоса Дубровина и ещё многих присутствующих.
    Слово взял Борис Владимирович Никольский педагог и профессор юриспруденции Юрьевского университета, поэт и председатель совета «Русского собрания» преждевременно седеющий и лысеющий плотный человек лет тридцати пяти – сорока с закрученными кавалерийскими усами и горделивым взглядом тёмных очей:
- Господа, самодержавие наше вовсе не отменено Манифестом 17 октября 905-го года и продолжает существовать на Руси и при новых порядках. Манифест выражает лишь недоверие Государя Императора к прежним Его советникам, которые, находясь далеко от народа и не зная его нужд, подносили к утверждению Государя такие законы, которые не только не отвечали народным желаниям, но иногда были направлены вразрез народным интересам, почему Его Величеству благоугодно ныне управлять страною при широком содействии народных представителей. Такого мнение «Русского собрания», господа. Карающая десница Божия тяготеет над нами. «Руку оторвало – Бог с ней. Зато мы теперь обладаем незамерзающим портом на Дальнем Востоке!» Мог ли простой солдат так мыслить в последней войне? Нет, господа! Солдату важно идёт он воевать за отчий дом, который в опасности, или уже за абстрактные идеи, как например, распространение православия и российского величия. Ненависть к супостату родной земли, либо милой сердцу идеи – условие обязательное. Тогда будет и патриотизм и отчаянная отвага. Лозунг «отобрать у басурман Царьград» солдат бы мог понять. Не смогли мы объяснить простому солдату за что мы в Маньчжурии воюем, а каждый японец хорошо знал за что и горел пламенной ненавистью к нашим. Взаимное недоверие и прямая ненависть раздирают области, племена, города и сёла Империи, Церковь и семью, школу и войско! Убийство, грабеж и разбой царят во всем Отечестве нашем. Русский народ ждёт от власти решительных действий по наведению порядка в стране!
    Профессор и лектор университета чеканил каждое слово, говорил пылко, гладко и умело, что производило неизгладимое впечатление, и зал взорвался аплодисментами. Никольский продолжил, пользуясь своим наибольшим ораторским успехом:
- Нас клеймят либералы всех мастей в том, что мы – Чёрная сотня, мы мракобесы и сатрапы, мы – всё худшее, что может в себе содержать великорусский шовинизм. Отвечаю им: нет! Мы даже не шовинисты, ибо в наших рядах, как известно, множество этнически не русских людей, объединённых святой идеей самодержавия! Достаточно назвать такие имена, как выступивший только что господин Пуришкевич, а также господин Грингмут, стоящий у истоков нашего движения, Бутми де Кацман, Крушеван, генерал Каульбарс, Левендаль, Энгельгардт, сам Плеве, Пеликан, генерал Рано, Рихтер-Шванебах и многие другие, присутствующие здесь и находящиеся на почтительном расстоянии, но пребывающие душой с нами! Аргумент шовинизма абсурден и это очевидно любому, кроме либералов – любителей подтасовок. Нас обвиняют и в бескультурье и дикости, но достаточно назвать лишь ряд имён в наших рядах от которых все их нападки лопаются как мыльные пузыри. Нам сочувствуют Фет, Мамин-Сибиряк, вдова Достоевского, философ Булгаков, художники Васнецов и Нестеров, Страхов, историк литературы Модзалевский, издатели Сытин, Маркс и Суворин, не говоря о самом Менделееве. Господа Победоносцев, князь Мещерский и Лев Тихомиров  тоже не из последних в культурной жизни России.
- Господин Никольский, - вставил Зубатов с места, - Мы слышали, что Вам пришлось нелегко от травли со стороны доминирующих университетских либералов.
- Вы правы, сударь, участие в деятельности монархических организаций привело к тому, что я был вынужден оставить научно-педагогическую карьеру в этом году. За патриотические убеждения я был буквально изгнан либеральной профессурой из Санкт-Петербургского университета, а ещё раньше вынужден был прекратить чтение лекций в Военно-юридической академии. Пытаюсь заняться адвокатской практикой, но за свои православно-монархические взгляды не был принят в присяжные поверенные. Россия катится в бездну! Уже трудно ощущать себя живущим как раньше в стране православной! Придётся заниматься адвокатурой только в качестве частного поверенного и присяжного стряпчего.
- Возмутительно! До чего докатились! А патриотические публикации просто невозможно издать! Издатели либо боятся, либо глумливо отказывают! – разноголосица в зале.
- Господа, - повысил голос Никольский, - что самое главное, мы должны оставаться едиными и не допускать расколов в нашем движении. Пока мы едины – мы сила! Здесь присутствуют приглашённые нынче представители монархистов всех сословий – от профессоров университета, военных чинов, промышленников и купечества вплоть до простых казаков и крестьян. Так, дадим же слово тем, кого мы ещё не слышали, в противном случае речистые лекторы только и останутся у кафедры.
    На сцену буквально вытолкали совершенно потерянного плотного упитанного розового крестьянина, который жался в угол, не желая вылезать из него. Бритый налысо, с небольшой бородкой, немного тучный сангвиник лет тридцати пяти, суетящийся больше других, заставил крестьянина произнести хоть пару слов.
- Бритый у сцены – один из умнейших людей нашего времени – Нил Капитонович Истомин, член «Комитета попечительства Императрицы о глухонемых» - заметил Зубатов, - Незаконный отпрыск дворянского рода, но считает себя разночинцем. Говорят, что это его псевдоним, но Истомин – подлинная фамилия. Он очень старается совершить что-то решающее для нашего движения.
- Господа соотечественники, православные! – часто моргая выдавливал из себя дюжий детина лет тридцати с жидкой бородкой, - Мы, жители Тамбовщины, готовы положить голову за царя и веру отцов. Так было всегда и ничто нас не сломает! Вот...
- Браво, браво, Митрофан Мифодевич, так и надо, благодарим покорно! – послышались неуверенные хлопки, усилием ряда лиц переросшие в овацию.
    Вышел крупный вальяжный бородач - представитель купечества и старообрядчества. Важно поклонился публике, перекрестился двуперстно и начал:
- Мы говорим от нижегородского купечества, господа. Мы, как и многие среди волжского купечества, придерживаемся веры старой. Но это вовсе не означает, что мы хотим быть в стороне от общего дела. Не зря господин Дубровин хотел вызвать старообрядцев на защиту Царского Села, не зря, господа! Оправдывали в тяжёлую годину и оправдаем мы доверие Государево! Всё больше наших вливается в Единоверческую церковь , и я не вижу в том ничего дурного, если мы станем ближе и единство наше возрастёт. Манифест приравнял все религии и в этом тоже вижу положительную сторону, господа, хотя, не приведи Господь, если Манифест этот хоть как-то самодержавие наше ущемит. Стояли за него и стоять будем! Есть купцы, думающие иначе и склонные к крамоле, но то всё столичные больше. У нас в Нижнем не так. Но и в Питере есть единомыслящие, как то госпожа Полубояринова, Баранов, Воронков, Сурин, и астраханский купец Тиханович-Савицкий и киевский Постный. Хватает патриотов в рядах наших.
    Если бы в зале находился Пётр Охотин, он бы несомненно признал в этом славном купце своего знакомца.
- Благодарствуем, Силантий Тихонович! Да забудется всякая вражда между русскими! – разнеслось по залу. Вышел оратор из промышленников городского вида с худым бритым лицом разночинца:
- Господа, вынужден признать, что мы – предприниматели, к сожалению, не едины в стремлениях своих политических. В наших рядах есть немало противников монархии и сторонников буржуазной республики. Подобных отщепенцев становится всё больше под влиянием самой различной пропаганды крамольных партий. Те, кто понимает, что иностранные концессии и нынешний чрезмерный приток иностранного капитала опасен для нашего национального развития, кто осуждает того же Витте, на нашей стороне, господа! Витте необходимо ограничить, его пособников разогнать и строить свою национальную экономику, что возможно лишь при самодержавном национальном монархе, а не ораве горлопанов-республиканцев самого разного пошиба!
- Браво! Отменно сказано! – раздаются голоса.
    На сцену вывели молодого донского казака, который промямлил что-то совсем неудобоваримое и ретировался. За ним вышел крепко сбитый уральский войсковой старшина. Приглашали именно войсковых старшин, то есть – кровных казаков, а не наказных атаманов иного происхождения. Уралец долго вещал об исконной преданности царю, о готовности сложить головы за Веру, Царя и Отечество, о том, что многие уральцы до сих пор – старообрядцы, но не считается зазорным переходить в лоно православной Церкви и даже о том, что уральцы ежегодно доставляют традиционный царский улов осетрины в столицу. Потом был объявлен перерыв и гости перешли в фойе с накрытыми столами с закусками. За стаканом сельтерской воды Глеб случайно разговорился с проходящим невзначай мимо промышленником из столицы, представившимся Черешневским Вавилом Дмитриевичем, поверенным в делах Общества промышленного развития. Взгляд светлых невыразительных глаз этого блондина в шикарной американской тройке был, как показалось Глебу, слегка насмешлив. Человек этот в общих фразах обрисовал свои взгляды, полностью совпадающие с выступавшим предпринимателем и даже просил Охотина, как представителя власти, бороться с инакомыслящими промышленниками и ограничивать их влияние. «Ну а ряд высоких чиновников и вовсе увольнять пора» - таковой была последняя фраза, обронённая неприметным человеком, который вскоре совершенно растворился в толпе не произведя на Глеба никакого впечатления, а на смену ему к Глебу подошёл Зубатов, ведущий под руку человека небольшого роста лет за пятьдесят с весьма монгольским лицом, обрамлённым седой бородкой:
- Прошу любить и жаловать, господин Бадмаев, перед Вами один из шефов наших секретных служб, господин Охотин, - представил Зубатов Глеба, а затем и пожилого придворного лекаря Охотину.
- Очень рад, милостивый государь, - сказали оба в один голос и обменялись рукопожатием.
- Так что, господин Зубатов, - как бы продолжая недосказанное, проговорил немного шамкая, Бадмаев, - если у нас утвердится Туркестанское или пусть — Сырдарьинское и Амударьинское казачества, то и Монгольское с Тибетским сложатся. Дал бы Бог нам время. На такой процесс нужны десятилетия. Искусственно назначаемые казачества не жизнеспособны, как показывает история. Но если бы они там закрепились, то наши южные окраины перестали бы быть так называемым «мягким подбрюшьем»... Если бы мы в своё время не побоялись международных осложнений, уже имели бы, наверное, Абиссинское .
- Мои знакомые молодые казаки до сих пор мечтают об Абиссинии, - вставил Аркаша.
- И очень правильно делают, молодой человек, - заметил Бадмаев, - Только вот времени нам Господь не отпускает на такое постепенное поступательное развитие... Спустя годы после китайской гражданской войны и восстания дунган, Азия всё чаще умывается кровью. За десять лет - то японское вторжение в Маньчжурию, то «боксёрское бешенство», наконец – Русско-японская в одно время с избиением тибетцев англичанами. Нашим прекрасным ученикам профессора Позднеева просто нет времени проявить себя, развернуться. А сколько было вложено в Институт Восточных языков ! Всё это указывает на то, что в Азии давно идут глубинные исторические процессы, приведшие к такому её нынешнему состоянию бурления.
- Вы утверждаете, что тибетцы якобы буквально жаждут охраняющей длани Белого Царя, - продолжил Зубатов, - А как нам относится к описаниям экспедиций Пржевальского и Козлова, авторы которых уверяют, что местные ламы натравливали на них туземцев? А после горького опыта контакта с европейской цивилизацией в лице британцев, осталась ли эта вера в доброго Белого Царя?
- Помилуйте, Сергей Васильевич, напротив, окрепла! Они поняли, что англичане их просто скоро покорят, как индусов и растопчут, но они хорошо сознают, что российская колониальная политика иная. Наша сила в мягкости и добрых отношениях с народами внутри Империи. Монголы же особенно охотно готовы перейти в российское подданство. А буряты почитали ещё Елизавету Петровну и Екатерину Великую как воплощения Белой Тары – одного из буддийских божеств. Очень бы желательно строительство железнодорожной ветки от Семипалатинска до границы с Монголией и далее трансмонгольской железной дороги, ибо недра там богаты и щедры. Ну а что случалось во время походов Пржевальского, так мало ли что бывает. Ламы эти разбросаны на огромной территории и подлинно централизованного управления там нет. Капитан Бронислав Громбчевский, посетив в 1889 году долину Хунзы на границе британского Кашмира, шёл назад через Памир и в рошанском селении Сарез был удивлён симпатией туземцев к русским. «Жители, - сообщал он, - называли себя не иначе, как подданными Белого Царя ». Таков был обратный эффект британских козней. Не только ламаисты хотели бы под «Белого Царя». На Памире живут магометане. Заодно славный капитан открыл там месторождение нефрита. А Пётр Козлов встретился недавно в Урге  с Далай-ламой, бежавшим туда от англичан. Путешественник поддержал морально пребывавшего в расстроенных чувствах правителя.
- Вы бесконечно правы, господин Бадмаев, - быстро сказал Глеб, - Нам следует не флотом
брать, а своей мобильностью на бескрайних внутренних просторах. Как бы, условно говоря, они нас кораблями, а мы их — казаками. И зря мы начали сужаться, отдав за гроши Аляску! Не говоря о том, какое количество золота из её недр влилось не в наш карман, но и утрачены сходные с Сибирью земли, с похожими коренными народами, которые могли бы прекрасно ужиться с нами.
- Да, всё это так. А вот тропики не для нас. Вся система мелких заморских колоний с портами опорными пунктами — не наша.
- Разве что зря мы Новую Гвинею упустили из рук, подготовленную Маклаем в его бухте. Такой пункт тоже необходим на просторах столь огромного океана, что никаких запасов угля пересечь не хватит. Там бы и к месту... - не слишком уверенно произнёс Глеб.
- Тоже верно, но не это для нас главное. И в Абиссинии очень бы не помешал свой порт. В Японскую очень даже на руку бы было, а то просили милости с углём у недружественных держав вокруг Красного моря. Да и климат там нам чужд и в сильное казачество в Африке не верю, а в Тибете — вполне, - с жаром произнёс последние слова Бадмаев, - Степи Южной Сибири уже казаками освоены, это как бы их край и климат, Туркестан уже почти свой, а стало быть, и Монголия с Тибетом подойдут. На Памире были долгие зимовки казачков наших и выносили же! Просто меняли состав каждый год. Памир — что Тибет, смесь Монголии с Сибирью при разряженном немного воздухе, освоят.
- В самом деле, это будет почти то же Сибирское казачество, смешавшись с тибетцами, что у нас — с бурятами, а уж в Африке, позвольте, что же это за казачки будут — черномазенькие, да худосочные? - раздался рядом насмешливый голос Нила Капитоновича.
- Шутить изволите, - печально молвил Бадмаев, - А до шуток ли нам?
- Шутить и в геенне огненной не грех, - усмехнулся Нил Истомин, - Кстати, с четвергом вас всех! С наступлением четверга.
- Дальний Восток уже потеряли. А сколько было в него вложено? Одна ветка КВЖД на юг чего стоит! Послушайте князя Ухтомского, например. С ним трудно не согласиться. Он тоже видит будущее России на востоке.
- Вы правы, - сделав серьёзную мину, продолжил Истомин, - нам необходимо создавать крепкие окраины, основанные на казацких линиях, как и раньше, на юге и могучие форты, вроде Кронштадта, на северо-западе. Ну а совсем уж с севера вряд ли кому по силам нагрянуть. Или славные поморы погонят, или ещё восточнее, климат и непроходимость просторов просто не даст пробраться. Слишком свободное вкладывание в железные дороги, не закреплённые насельниками и крепостями, привели к провалу. Порт-Артур должен был быть ещё крепче и не столь оторванным. Очень важно превратить в могучую твердыню Владивосток и даже Петропавловск-Камчатский. Их ещё в Крымскую кампанию хотели отнять. Флот тоже не надо совсем забывать, но укреплять. А ещё я вижу будущее в развитии нашей авиации. Вот куда бы вложить энергию! Если они нас опять и в этом деле опередят то, в случае войны, сумеют пролетать над теми же казацкими линиями безнаказанно...
- Всё это верно, но пока что я вижу главное зло во смуте внутренней и слабости правительства, - задумчиво вставил Глеб.
- Всё надо решать не иначе как параллельно, - возразил Нил, - Впрочем, полностью согласен и вижу главных врагов наших не в лице японского микадо-императора, а в личностях учредителей ка-дэ господ интеллигентов: ненаглядного горе-историка Милюкова, экономиста Струве, видного естествоиспытателя Вернадского и затесавшегося среди них князя и масона Львова. Впрочем, что говорить, князья Шаховский с Долгоруковым – те же масоны.
- Не следует забывать и об угрозе со стороны воинствующих террористов из крайне-левых партий. Пусть даже не они у руля нынешней политики, - добавил Глеб, - Но как бы не перехватили инициативу. Поверьте мне, что Боевая Организация эсеров – это вполне серьёзная сила, состоящая из фанатиков своего дела.
- Нам надо бы ценить содружество с жёлтой расой. Она самая выносливая к экстремальным условиям и самая боевитая. Чего только стоят племена, выживающие на крайнем севере, или на высотах Гималаев, или воины Чингиз-Хана с гуркхами! - сказал Бадмаев, - Будет успех в содружестве наших рас, станет Тибет нашим, вся Азия останется под нашим влиянием, а там глядишь и Маньчжурия сама к нам потянется. Сила Англии в «разделении и властвовании», сеянии вражды между племенами, а сила России в сплачивании, при веротерпимости и отсутствии расового высокомерия. Накопится сила и уверенность – перестанут страшить внутренние раздоры.
- Да уж, англичане навластвовались, - вздохнул Истомин, вытирая пот с лысины платком, - И методы их чудовищны: торговля «чёрным деревом»... А совсем ещё недавно за скальп мужчины в Америке платили по доллару, а за женский и детский раза в два-три меньше, насколько я помню. И ведь находилось достаточно проходимцев, называвшие себя христианами, - добавил Нил, - А ведь это происходило в стране, кичащейся своей отменой рабства! Своей борьбой с ним! Те же англосаксы, те же методы и там. А у нас — самоотверженность врачей в Туркестане, рискующих заразиться в тяжёлых условиях мало освоенных просторов! И никто об этом не трубил, а скоро и не вспомнят. Я бы предложил составить списки всех надёжных людей, способных помочь против внутренней смуты, таких как выступавшие тут и многих других, а также и знатоков южных и северных окраин из путешественников и военных, побывавших там, и кроме того, технически одарённых конструкторов, - предложил Истомин, - Таких людей надо всячески поддерживать материально и использовать их опыт. После чего мы смогли бы обращаться к этим людям за теоретическим советом или практической помощью. Вот, Певцов – знаток Монголии и Тибета, совсем недавно ушёл из жизни. Не воспользовались мы всеми его знаниями...
- Очень здравая мысль! – горячо поддержал Бадмаев.
- Взять хотя бы пионеров Памира, что было не так давно, того же полковника Ионова, у которого к тому времени было четверть века туркестанского опыта за плечами, - продолжил Истомин, - Всего лет двенадцать назад случилась та самая знаменитая экспедиция, в ходе которой «охотничьи» отряды казаков Ионова и, теперь уже генерал-майор Громбчевский, сделали Памир нашим. А что мы имеем от их опыта? Лишь пылящиеся в Генштабе и архивах Географического общества отчёты. Эти люди имеют бесценный опыт! Громбчевский побывал и на территориях противника – в самых истоках Инда, а Ионов с тридцатью оренбургскими казаками перевалил через Гиндукуш и спустился в Индию до Кашмира! Пройдя там около ста вёрст, полковник вновь вышел на южную границу Памира . Там они столкнулись с тогда ещё капитаном Янгхасбэндом, который пообещал больше не забираться на Памир. Изгнали тогда казаки и афганцев и китайцев с Памира. Славные штабс-капитаны Кузнецов и Серебренников остались с отрядом казаков на зимовку в утеплённых юртах на редуте на высоте более трёх вёрст над уровнем моря. Ночью до минус тридцати пяти, днём до плюс пятнадцати. Горная болезнь, а потом и цынга – витаминов не хватало... Организовали свои театр и оркестр, так энтузиазмом офицеров , и выжили. А взять Янчевецкого , который побывав в Китае во время Боксёрского в самых горячих точках в качестве корреспондента, с девятьсот первого прибыл в Асхабад на службу в канцелярию Закаспийской области. Основательно изучил восточные языки и уклад жизни туземцев. А через год уже отбыл по пескам с научно-статистическими целями в Хиву, где побывал на приёме у хана. Вскоре он отправился в исследовательскую экспедицию вдоль персидско-афганской границы. Отважный человек!
- Вы поражаете своей осведомлённостью, господин Истомин! – улыбнулся Бадмаев.
- А такие корифеи науки, как Сапожников – знаток Сибири и Монголии? Кстати он недавно точно определял высоты Тянь-Шанских пиков. Грумм-Гржимайло очень усерден и поныне, знает Памир с Монголией, а Зарудный – знаток Персидских пустынь, как и Корнилов, прошедший Среднюю Азию с Тибетом, а Обручев – изучил Восточный Туркестан, Кашгарию. Сын Федченко пытался недавно проникнуть в Гильгит, но повёрнут англичанами. Полон планов господин Козлов. Недавно прошёл по Монголии, Кунь-Луню и Тибету и намерен скоро охватить даже Сычуань. Корженевский же, и в этом году продолжает исследовать Памир, - заметив очередное недоумение своей «поразительной осведомлённостью», Нил добавил, - Всё это можно найти в архивах Географического Общества. Булатович и Артамонов, в сопровождении казаков Краснова, проехали всю Абиссинию. А до того, ещё лет десять назад, Булатович  в качестве курьера совершил пробег из Джибути в Хараре быстрее профессиональных абиссинских верблюжатников! Он первым из европейцев изучил Каффу.
- Говорят, что Булатович подался пару лет назад в монахи, - вздохнул Бадмаев.
- Возможно. Как видите, в архивах возможно почерпнуть гораздо меньше деталей, нежели при Дворе... Толль и Колчак два года назад пытались найти Землю Санникова, в которую я, кстати сказать, всё ещё верю. Но дело кончилось, к прискорбию, исчезновением барона.
- К таком делу надо поморов, да казаков привлекать, а не баронов остзейских, - отмахнулся Бадмаев.
- Бравый капитан Арсеньев уже годами пробивается сквозь дебри Сихотэ-Алиня. Был бы и казак-путешественник Потанин незаменим, да только грешит он сибирским сепаратизмом. Непримирим, увы. Ну а второй из казаков, Мушкетов , пару лет назад отошёл в иной мир.
- Что ни говори, а самая страшная и незаметная война против державы нашей идёт не на полях Маньчжурии, а здесь, в столичном комфорте, незаметно, но разрушительно, - раздался знакомый пожилой скрипучий голос. Охотины и не заметили, что рядом уже некоторое время стоял профессор Иркентьев, а при всём к нему уважении, Глеб никак не ожидал увидеть здесь этого завсегдатого либерального салона.
- Вы полностью правы, господин Иркентьев, - почтительно шагнув в сторону, произнёс Истомин, вновь вытирая потный лысый лоб платком.
- Она идёт за спиной русских солдат и офицеров, жертвующих жизнью на фронте, она идёт в кабинетах членов правительства, при самом Дворе, в либеральных салонах, а потом уже и на некоторых заводах и фабриках.
- Японцы тоже имеют в тылу нашем сеть шпионских организаций, но главное, что желающих им помочь находится в непомерных количествах, вот что чудовищно, господа! – развил мысль Истомин, - А попробовали бы наши шпионы найти в Японии целые партии, готовые свергать своё правительство за деньги врага! В Западной Европе эту шпионскую сеть возглавляет бывший военный атташе в Петербурге полковник Акаши, засевший в Стокгольме. Через террористку Веру Засулич Акаши устанавливает контакт с Лениным и Плехановым, разрабатывается план революционной работы и выделяются на это японские деньги и немалые. Деньги сыплются и для организации забастовок, и для закупки оружия повстанцам. Поставляется оружие и для оппозиции национальных окраин Кавказа - в Тифлис, Баку и Батум.
- А русская разведка, осуществившая тайный обыск в квартире Акаши, обнаружила его переписку с русскими революционерами, списки наёмных агентов, прокламации, напечатанные на гектографе. Было поставлено оружие и финским националистам, а на царя готовилось сорвавшееся покушение эсеров , - добавил Глеб, а младший брат посмотрел на него с неприкрытым восторгом.
- Заморские масонские ложи субсидируют в основном либеральные организации, и прежде всего «Союз освобождения», - продолжил Истомин, - А в Совет «Союза освобождения» вошли крупнейшие «отечественные» масоны, в их числе Петрункевич, князь Львов, Шаховской, Долгоруков. В «Союзе земцев-конституционистов» же, заправляют почти те же деятели, что и в «Союзе освобождения». Семь князей насчитывает он! Абсурдно, не так ли? О народе же, они лишь говорят, но делается всё это, со времён декабристов не ради народа, а в угоду новых могущественных фактически - феодалов, строящих свою культуру по образцу иноземному, готовых загнать православие в рамки одной из равных малых религий Империи, а Государя сделать просто пешкой в своих ловких и цепких пальцах. Так, они уже пробовали надавить на слишком мягкого Святополка-Мирского, чтобы он оказал давление на царя и склонил к конституции в форме царского пожалования. А это будет конец всему, господа! Все  политические симпатии и антипатии петербуржцев обсуждаются публично в каждом ларьке и на перекрёстке. Каждый булочник, печник, дворник, каждая хозяйка считают необходимым высказывать свои воззрения непременно вслух и совершенно безапелляционно. Правительству противопоставляется некая «прогрессивная общественность», желающая поражения своей страны войне! Дело невиданное в истории! Политическая патология!
    Аркаша живо вспомнил последний тост в салоне Третнёвой.
- Ещё одна беда в том, - задумчиво вставил Иркентьев, - что психология революционеров-народников и их преемников — эсеров имеет религиозную основу, что, заметьте, немаловажно в России. Изменился объект, но не сама структура религиозного чувства. Место Бога для них занял народ. Некий квази-религиозный момент прослеживается в психологии террористов. Люди, борющиеся за наступление царства справедливости, прибегают к убийствам, причём зачастую и ни в чём не повинных и случайных. Оправданием этому в их глазах может служить лишь то, что они являются искупительной жертвой во имя светлого будущего. Террорист же, зачастую приносит и свою жизнь на алтарь того же будущего. В этом сложившемся мировоззрении огромная удача революционеров, поскольку их беспринципные расчётливые лидеры сумели завлечь в свои ряды одураченных этим исполнителей, идущих на огромный риск.
    «Куда же отнести моего Персика? Он вряд ли даже руководитель террористов. Скорее чисто частный случай – маньяк» – подумал Глеб.
- Пока что на лицо полное вырождение нашего цвета нации, интеллигенции, и в этом огромная беда России. В становлении этого постарались и Пётр Великий и Александр Благословенный. Теперь мы пожинаем «плоды просвещения». Русская самодержавная традиция полностью соответствует идеальному устройству государства: монархия, аристократия и демократия на равных. Такова наша исконная монархия - сословно-представительная. Земский собор служил подобием западного парламента. И это начала разрушать анти-аристократическая тирания Петра, пожелавшего разгромить как аристократическую, так и демократическую традицию, навязав новую бюрократию. Аристократия с этого времени перехватывает инициативу и пытается подчинить себе самодержавие. Это ли не стремление их к той же феодальной раздробленности, в пику разумному народному самодержавию Московской Руси? Только они это в наше время облекают в иную словесную форму. Так, были мелкие враждующие княжества при Великом киевском, а теперь будут крупные политические лидеры при немощном царе, ограниченном конституцией, – резко говорил Истомин, - Хватит ли у нас энергии и ума, чтобы противопоставить себя самым изощрённым умам своих столиц и Европы? Ещё и неуклонная деградация столичной молодёжи буквально поражённой идеями декадентства, то есть – упадка! Дело доходит даже до рассматривания мужеложства и содомии, как вопроса престижности в этом извращённом обществе!
- Софистика простоты привела ещё эллинов к повальному отклонению от биологических норм, - заметил профессор, - В своём поклонении природе они пошли наперекор естеству, превознося возможности свободного от каких-либо норм человека. Карфагенский сатанизм культа Молоха требовал детские жертвы. Суровый республиканский Рим возвышается на таком соседском фоне и потому Рим ранней эпохи только выигрывает и покоряет полмира. В то время, народ Рима отрицает всё порочное эллинов и пуннов. Но уже имперский пресыщенный Рим становится совсем иным, скатывается почти к тому же. Коренные свободные римляне не желают служить в легионах и делают армию наёмной. К нашему прискорбию, это свойственно любой исторической формации: пока она молода и голодна – она боевита и готова на жертвы, но стоит высшему обществу пресытиться, как они уже не хотят отдавать своих отпрысков на заклание и не готовы ни на какие жертвы. Печальный конец таких обществ неизбежен. Такая армия уже неспособна защитить, ставших трусливыми, изнеженных римлян. И не важно, что там попадаются ещё отдельные тщеславные и честолюбивые военачальники в общей инертной вялой массе. Солдаты уже сражаются не за свои очаги, не за сытое будущее, не за идею, но лишь за деньги. Это всегда было началом конца, господа...
- Справедливости ради следует заметить, что один из столичных как бы это сказать... Не совсем мужчина, поэт Михаил Кузмин тоже в наших рядах, то бишь – патриот и монархист... - скептически вздохнул Нил.
- Может это злые языки? – спросил Иркентьев, - Очевидно талантливый человек, да ещё и понимает политический момент...
- Кто знает... Во всяком случае, нам следовало бы написать программу того, о чём мы только что говорили, – замял Истомин, - Когда мы этим займёмся? Кто готов найти на это время?
    Тут зазвонил колокольчик и продолжилось заседание. На сцену театра вышел пожилой раввин в подобающей шляпе и с пейсами, со много-тысячелетней мудростью во взоре. В зале усилился гул и недоуменно-неодобрительные выкрики:
- Тоже мне монархист! Да шпион он в рядах наших!
- Ведите себя согласно договорённости, господа, - проговорил Нил Капитонович, представляя очередного выступающего к речи, - перед вами мудрейший из рядов иудейского священства господин Иов, прошу любить и жаловать! Ему подобает достойное место в рядах наших, уверяю вас, господа!
- Господа, - раздался хриплый старческий надтреснутый голос с сильным акцентом, - я всё понимаю и сам чувствую себя чужеродным телом в рядах Чёрной сотни. Не место нам здесь. Но я – монархист. Меня полностью устраивает ваше-наше самодержавие. Всё было бы прекрасно и дальше и не надо нам никаких революций. Евреи наши живут не беднее русских, а Черта Оседлости покрывает территорию превышающую Францию, да и за неё прорываются и её вот-вот Черту отменят. Вне Черты дозволено проживать купцам первой гильдии, лицам с высшим образованием, студентам и прочим с высокой квалификацией. Одного не пойму, от чего наша молодёжь словно взбесилась? Разве это нам на благо? От того и погромы участились. Так, более того, самые ярые-то из наших за погромы, мол революцию ускорят! Это величайшая глупость и повальное безумие нашего древнего народа! Вас называют «правыми», а себя они кличут «левыми». Но это не совсем так: вы – «правые и правы», а они – не «левые», а просто-напросто - «неправые»!
- Браво! Молодец! – гул со всех сторон.
- Социализм – одно из всемирно-политических движений, имеющий корни в глубокой древности, в частности в иудаизме, - выступил после затихания зала Истомин, - Пытаюсь вам объяснить увлечённость идеями социализма в еврейской среде... Истоки эти связаны
с глубокой двойственностью сознания евреев, породившей религиозное обращение к будущему со страстным требованием тысячелетнего царствия Божия на земле и Ссудного дня, после которого восторжествует справедливость. Евреям чужды чувства свободы и вины индивидуума, но целого народа близки. Как и нищета для христианина – добродетель, а для иудея – бедствие, с которым следует бороться. Кстати, и Лютер отрицал свободу религиозного сознания в отличие от католицизма и православия.
    С этими словами Истомин вывел на сцену посланника от епископа Уфимского и Мензелинского Антония Храповицкого, который долго и ладно говорил об отношении Церкви к монархическому движению. Произносимое в зале уже плохо воспринималось, тем более переполненным впечатлениями Аркадием. Вслед за священником из Уфы вышел Его Высокопреосвященство архиепископ  Никон Рождественский, примыкавший к Никольскому, и начал речь с сокрушения по поводу отсутствия отца Иоанна Кронштадского в этих стенах.
- С нами и сам епископ Алеутский и Аляскинский ! – выкрикнул кто-то из задних рядов.
    Лишь по пути в дом Зубатова, пригласившего его переночевать, Глеба осенила догадка, кем был тот самый тип, представившийся Черешневским! Так-то было пренебрегать информацией от младшего, да ещё и самого несерьёзного брата! Именно так представился тот человек, по словам Петра, Савве Морозову! «Похоже, что этот отщепенец в купечестве отвалил ему денег... Какой я идиот! Преступник был почти в моих руках! Но я...я...даже толком не смогу описать его! Или узнать его, встретив на улице в толпе! Это неприметное слегка хитроватое лицо!» Зубатов удивлялся молчаливости Охотина и попытался занять его рассказами о том же Гапоне, но Глеб лишь в нервной рассеянности размахивал обломком тонкой ветви рябины и продолжал молчать.
- Вы знаете, Глеб Гордеевич, что печальнее всего, как мне кажется? - тихо промолвил Зубатов, - На любых собраниях, а тем паче политических, блеск человеческого гения менее всего ощущается. Черносотенцам доверять у меня тоже нет особых оснований. Их воинствующий националистический максимализм может стать не менее опасным для Империи, как и разрушительные идеи левых .

22. Антон и Виссарион

«Что с нами стало?! Кто и за что вверг нас в пучину зла и бед? Кто погасил свет добра в нашей душе? Кто задул лампаду нашего сознания, опрокинул его в тёмную, беспробудную яму, и мы шаримся в ней, ищем дно, опору и какой-то путеводный свет будущего. Зачем он нам, тот свет, ведущий в геенну огненную?»
В. Астафьев

Антоше вспомнился в то утро парчовый аналой и старик-диакон, зычно провозглашающий ектенью, и хор отвечающий ему, мать с вдохновленным лицом, отпустившая уже его руку, маленького мальчика, поначалу испугавшегося громогласного диакона и сумрака храма. Но именно та служба, суть которой он уже позабыл, а позже и ещё одна, в Великий четверг, раз и навсегда запали ему в душу и с той поры неодолимо тянуло его во храм. Так и в это утро ноги сами понесли Антошу на заутреню, которую справлял уже хорошо знакомый юноше слегка упитанный лет сорока с короткой бородкой отец Варлаам. Неспокойно было на душе Антона со времён Декабрьского восстания, пролившего кровь на Пресне , и до затянувшихся холодных сумрачных весенних деньков 1906-го. Своими глазами юноша видел, как провокаторы-революционеры неожиданно возникали ниоткуда, стреляли в толпящихся казаков и тут же исчезали в проходных дворах. Коварные стрелки из-за угла, избивающие до смерти дворников, которые запирали ворота дворов, выполняя приказ офицеров. Казаки начинали палить по мелькнувшим провокаторам и зачастую попадали в мирных граждан, что вызывало озлобление против них. Тронула Антошу речь нового губернатора Москвы Дубасова, сменившего Дурново. Новый генерал-губернатор воззвал к сплочению в борьбе с крамолой, разъедающей государственность . Сумев подавить Декабрьское восстание, Дубасов счёл, что достоинство власти требует не мстить, а разобрать виновность каждого наиболее беспристрастным образом на основании общих законов. Ни единого смертного приговора вынесено не было! Охотин Восьмой подсознательно тянулся к простому и мудрому добряку, Варлааму, который всем своим существом, даже без проповеди, дарил прихожанам облегчение одним своим видом. Он был совсем иным, чем пламенный мудрый отец Виссарион, но по-своему ничем не хуже, вызывая полнейшее доверие. После службы отец Варлаам сказал несколько напутственных слов, а также не преминул пройтись по текущей политической ситуации:
- Вавилон и Рим – боговраждебные блудницы, развращающие прочие города и народы, пали и превратились во прах. В нашем многострадальном Отечестве уже того же уровня греха достигает град на Неве, так не допустим же, люди добрые, чтобы и Первопрестольная в тот же вертеп превратилася! Защитим домовища  и град наш от лихоимцев и фармазонов! Да так, чтоб трус  прошёл по земле! Расцветают махровым цветом грубословие, да гнилословие. Да и что греха таить, дети мои, дозела  онечестивелись и архиреи российские. Святокупцами  и мздоимцами полнится Русь! Нет былого благочестия и внутри Церкви православной, от того и беды все рушатся на державу нашу. И всенощное  ныне лишь в самых благочестивых монастырях сохранилось, да перед Пасхою. А было некогда пред каждым воскресением во времена давние: во бдении, без сна, в молитве, да песнопении всю ночь до рассвета. Мой вам совет во дни эти читать молитву Симеона Нового Богослова, что пред святым причащением: «От скверных устен, от мерзкаго сердца, от нечистаго языка, от души осквернены, прими моление, Христе мой...»
    Антон припал сухими тонкими губами к мясистой руке дебелого батюшки и тихо спросил:
- А как мог бы я бороться с масонами, отец Варлаам?
- Не в прямом смысле может бороться каждый из нас, сын мой, а в переносном: укрепляйся в вере, неси веру свою стойкую ближним своим, вводи в лоно Церкви отошедших и даже инородцев и зачтётся тебе посильною борьбою. Да поможет тебе Светодавче . «Поставленные блюсти дело Христово предадут его, как некогда фарисеи, и многих соблазнят, вовлекая в ложь, прикрытую Божьим именем, и лишь немногие не предадут, не отступятся, не соблазняться, они грядущими по Христе станут. И брань то не земная на Руси наступит, но небесная».
    После службы Антоше удалось поговорить с отцом Виссарионом. Охотин спросил его, под впечатлением проповеди:
- Отец Виссарион, неужели и Вы считаете, что Русь совсем уж «онечестивелась» и повсюду царит упадок нравов?
- Увы, но это так, сын мой. Процесс этот глубинный и сразу всё незаметно. При общем всплеске культуры и науки, за всем этим бросается в глаза упадок духовно-нравственный. Но не сегодня началось это и не вчера. Ещё в 1880 году, во время открытия памятника Пушкину в Москве работы Опекушина, состоялась «Пушкинская речь» Достоевского о судьбах России, когда писатель призывал народ к единению пред лицом надвигающейся катастрофы. Каков прозорливец литератор сей! Истинным пророком в своём Отечестве оказался! «Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!»,- гремел слабый голос писателя на всю Россию. И что поразительно, как славянофилы, так и западники выразили тогда благодарность Достоевскому. Произошёл некоторый духовный подъём на фоне неистовства террористов, а похороны самого Достоевского превратились в грандиозную демонстрацию, объединившую на мгновение всех политических противников. Но через считанные дни после смерти Достоевского злодеи убили Царя-Освободителя. Что мы видим сегодня? В этом году в день двадцатипятилетия смерти Достоевского от всей читающей России на могилу величайшего писателя пришло семь человек! В просвещённой столице набралось лишь семь достойных? Что же теперь читает образованная публика? Одни творения декадентов? Что произошло с Россией за эту четверть века со времён смерти писателя-пророка и чёрного дня цареубийства? Народ влекомый «бесами Достоевского»?
- Как часто говорят, может евреи во всём виноваты?
- Им спокон веку свойственно расшатывать устои государств, в которых они проживают, всё это так. И есть с их стороны в настоящее время повышение тяги к политике вплоть до участия в самых крайних партиях. Но нет оправдания погромам! Один из черносотенных епископов Антоний Волынский вскоре после кишиневского погрома произнёс своё нашумевшее слово о нём. А начиналось оно так: «Доходят до нас печальные позорные вести о том, что в городе Кишиневе происходило жестокое, бесчеловечное избиение несчастных евреев... О, Боже! Как потерпела Твоя Благость такое поругание!»
- Как удивительно! Сколько нового можно услышать из уст Ваших, батюшка!
- Подобное насилие ещё более гнусный вид зла, чем даже война, подлый. И результат от него лишь во вред православию и самодержавию, ибо даёт повод клеветать на них.
- А что ещё может быть хуже войны?
- Если подумать – найдётся. Возможно - суд неправедный и вслед за ним - пытки палачей, приносящие невыразимые муки зачастую невиновным.
- Но если сопоставить количество жертв?
- Если так судить, то война - страшнейшее зло. Но ведь и суды неправедные бывают явлением частым. Например, в периоды правления таких деспотов, как Генрих Восьмой английский.
- От чего же сейчас такое брожение умов, переходящее в повальное безумие и предательство идеалов веры отцов?
- Очевидно, сие есть кара Божия за грехи наши, превысившие в наше время благочестие народа православного. Легковерие – один из грехов. Что не скажут «учителя» «террористу-неофиту», в то он и верит, как простой пример. Подвиг юродства, например, уж более не ценится, да просто и не понимается нынешним поколением, глядящим на Запад, алчущим новых идеалов. Вера во единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь подразумевает соборность, то есть некое единство во множестве. Соборность есть общественное сознание, которому западный рационализм и индивидуализм со времён эпохи Просвещения  противопоставил возвышение индивидуума, что повлекло за собой невиданную доселе гордыню и просто невозможность более убояться Господа, поскольку сие идёт вразрез с новым идеалом личного достоинства: «человек, личность превыше всего». Сверхчеловек Ницше – предел того. Увлечение этой разрушительной философией ещё аукнется европейцам . На Руси же веками сила была в том, что каждая крестьянская община подразумевала независимость каждой христианской семьи, но и соединяла их усилия всем миром, соборно, для решения непосильных одной семье задач. Таковой подход означал уверенность в будущем. При всей независимости крестьянина от общины, его объединяла с ней вера отцов и соборность. Как известно славянофил Хомяков разработал учение о Соборной Церкви – живом организме истины и любви, дающей народу здоровые образцы поведения. При этом пребывание в Церкви возможно лишь по желанию личности и никакой авторитет не может подавлять внутреннюю жизнь личности, даже Святое Писание! Свободы в этом больше, чем у католиков и протестантов в их менее терпимых общинах! Западные народы закрепощены нормами мещанства. Только что появилась занятная статья Мережковского «Грядущий хам». Сам по себе он автор глубоко заблуждающийся, потерянный в декадентстве, как и прочие русские, претендующие на «неохристианство» в лице Толстого и Розанова, а воцерквлению «новое религиозное сознание» символистов не подлежит. Но в статье этой есть некоторые полезные мысли, например: «мещанство – окончательная форма западной цивилизации». Всё пошлеет и мельчает без высоты духа. Европейский позитивизм, то есть – научный реализм, как философия, в Китае стал на уровне государственной религии уже со времён Конфуция, своего рода земной религии без Бога. Личность китайцы приносят в жертву народу. Так, китаец неуклонно отрекается от своей личности. Ради своей сытости «человек неминуемо впадает в абсолютное мещанство». Духовное мещанство влечёт за собой международное зверство, как выражается Мережковский - милитаризм. Если в самое глухое средневековье народы слагали оружие по призыву кротких святых старцев, особенно, если дело касалось свары между христианами, то нынешний народ другому народу волк и попробуй останови его завоевательный аппетит призывом к общехристианским идеалам! «Власть любви уже не власть, а свобода». Господин Мережковский верно подметил. Но не продолжил, что ведь свобода духа в России бесконечна. Воля! Недаром на Руси столько скитальцев и странников. Но в этом очередная опасность, если кто начнёт умело и коварно проповедовать зло... А уж терпимость внутри семьи – дело самое трудное. Не зря призвали старцы Оптинской пустыни: «Возлюби ближнего своего – это значит прежде всего: оставь ближнего своего в покое». Эта-то деталь добродетели связана с наибольшими трудностями. Но тут я уже о совсем другом. А идеи социализма приобретают у нас такой успех по причине той же сентиментальности народа, веры в некую справедливость свыше, а также и боязнь высказать собственное мнение. Обо всём этом тот же Фёдор Михайлович сказал. Надо бы тебе его почитать. Пора уже, Антон.
- А какие самые страшные грехи на нас?
- Один из первых и важнейших усматриваю в расколе, а потом уже, как результат ослабления православия, и насилие Петра Великого над всем народом и его устоями. Но грех Петра всё же меньше греха Никона, ибо патриарх чинил насилие над духом, а царь - во имя казённого интереса в первую очередь. Нынешнее неверие берёт начало с тех времён. Впрочем, русский атеизм это тоже своего рода обратная демоническая религия. Ведь они всё перевернули с ног на голову и создают новых божков - Маркса и ему подобных. А пошёл нынешний атеизм ещё с эпохи Возрождения, а Итальянское Возрождение суть первое отступление Европы от христианства. Философия неоплатоников и прочее. Можно сказать, что и у нас своё сейчас протекает, русское Возрождение, пожалуй, третье после расцвета Киевской Руси и Московии семнадцатого века. Хотя и эпоху Рублёва можно выделить, как начинающееся возрождение. Нынешнее культурное Возрождение очень слабо и не охватывает помыслы народные, а лишь удел горстки идеалистов, которые обратились ко своим же истокам, впервые поняли  важность эпохи Московской Руси, которую можно рассматривать с некоторых сторон как образец идеального самодержавия. Можно усмотреть нынешнее Возрождение в совершенствовании стиля «модерн», проникшего во все сферы искусства и даже в народное и православное и, становящегося национальным, цветущим, радующим всякого. Даже всенародный пастырь - отец Иоанн Кронштадский вновь появился со времён Сергия Радонежского. Наш глава, Самодержец Всероссийский, пока что стараемся лишать жизни как можно меньше людей: смертная казнь на Руси была запрещена ещё во времена Владимира Мономаха! Где ещё так было в двенадцатом веке? Потом не раз в течение последних двух столетий запрещали на время. За весь прошлый век казнено куда меньше, чем в «просвещённой Европе». Но левые они «не замечают» и призывают каяться и срывать маски с лица самодержавия. А ведь в девяносто восьмом году именно наш Государь стал инициатором Международной Гаагской конференции, ограничивающей развитие наиболее разрушительных видов оружия .
- А почему Вы с такими мыслями в лоне Церкви остаётесь и не перешли в старообрядчество, позвольте спросить, батюшка?
- Вот, любопытный какой, - по-доброму усмехнулся Виссарион и в глубоко запавших в глазницы тёмных очах его сверкнул огонёк отеческого тепла, - Так если бы каждый стал нашу Церковь оставлять, чтобы с Россией стало? Нужно единство. И нынче, как никогда. Раз уж так всё сложилось, то и надо Православия держаться, стараясь терпимо, конечно, с уважением к древлеправославию относиться. Вот представь себе известный спор в столетии пятнадцатом, когда сторонники Нила Сорского, названные нестяжателями, призывали всю Церковь к нищенству, подобно францисканцам, а стяжатели - сторонники Иосифа Волоцкого – напротив, настаивали на усилении крепостного владения монастырями, объединения Церкви нашей с зарождающимся самодержавием, словом к государственному усилению Церкви. Казалось бы, люди добрые должны встать на сторону чуть ли не святых нестяжателей с их высокими раннехристианскими идеалами. Ан нет! Ошибочен такой наивный подход идеалиста! Именно победе стяжателей мы обязаны последующему величию державы нашей. А почему так, сам на досуге подумай. Разжёвывать не стану.
- Но Вы согласны, что вера большинства старообрядцев глубже и крепче нашей? Может с них-то и надо пример брать?
- Отчего бы и не брать благой пример, сын мой. Вера их в среднем и в самом деле крепче. Печальнее всего, что из-за неразумия реформы лучшие сыны Церкви, самые преданные, пусть даже и слишком упрямые, были отторгнуты от общества, что естественно ослабило государство и весьма основательно. Было от чего поборникам старой веры отцов озлобиться и в скиты бежать. А царевна Софья как неистовствовала ещё до Петра? Отвергающих святое причастие сжигать было велено, ну а покорившихся – всё едино - сжигать. Потому и предпочли они самосожжение, а никониан, само собой, прозвали «слугами антихристовыми». Хотя и не сравним масштаб религиозных гонений на Руси с гугенотскими и прочими войнами Запада, но были такие варварские годы. Потом страсти постепенно утихать стали. Народ начал думать, что после раскола православное царство, Третий Рим, повредилось с подменой веры истинной. Убеждение в старообрядцах сохранилось до сих пор: тысячелетнее царство плюс число антихриста 666 — а собор-то Никона был в лето 1667-е от Рождества Христова... А Никон крушил старые иконы в Успенском соборе Кремля – не стал ли он в их глазах воплощение антихриста? Да, не один протопоп Аввакум столь стойкий до величия, были и ещё в их числе, да и до сих пор сохранились готовые умереть за веру. А после того ещё и петровские глумления  над той же победившей Церковью и секуляризация её. Ещё и бороды резать! Зачем этот глумливо-изуверский указ? Не безумие ли людей в их самых сокровенных чувствах оскорблять? Да ещё перенос столицы из святой Москвы в «проклятое место», не воспринимаемое народом, да ещё с названием иноземным? Душа народная противилась! Кто выживал и кто лез наверх при таком царе? Самые беспринципные! А кто сейчас выдвинулся на политической волне либерализма? Вновь те, кто готов от всех устоев отречься, всё своё народное поругать и перекраивать всю жизнь на заморский лад. А все верные и преданные оплёвываются. И они теперь «Мракобесы! Царские сатрапы! Душители свободы!» Ярлыков хватает. Так и идёт оно с той поры петровской и даже, по большому счёту всё же - с никоновской. Надо бы Церкви, по-хорошему, признать вину свою пред старообрядцами и пойти самой на мировую, а не через Манифест глаголить об абстрактном равенстве всех конфессий. Не нужно было нам никакого надуманного раскола в угоду честолюбию Никона, а напротив - единение необходимо! Ведь самодержавие имеет церковную суть, что делает нашу монархию во многом сакральной и от того более крепкой и почитаемой в народе православном. Сам царь освящён как служитель Церкви. Монархизм  возможен и без такого подхода. Но это не поднимает авторитет монарха, и потому в Европе не было столь почитаемых народом самодержцев, как у нас. Православный характер самодержавия определён церковным благословением. Потому держава наша и создана Вселенской Церковью.
- Мне надо всё это очень тщательно обдумать, отец Виссарион! В голове всё за раз не умещается. Вы словно лектор-историк.
- Всего лишь поборник православия и единства церковного. За то и стою. Ну пора прекращать долгословие наше и к делу приступать. Учение своё смотри, не забрасывай!
- Постараюсь, отец Виссарион.

Когда, уставший от речей отца Виссариона, Антон шёл домой под резким ветром с мелким апрельским дождём, то почему-то вспоминал брата Митю, вернувшегося с Белого моря и горделиво развешивающего сушиться свои добротные фотографии. Некоторые из них были просто высокохудожественны – удивительные орнаменты причудливых лишайников на плоских камнях крупным планом. «А ведь Митю почти не волнует вся эта ужасная политика... Счастливый человек, глубоко погружённый в своё дело. А для России от него больше проку, чем от такого как я». Приближаясь к дому, Антоша неожиданно услышал слова, оброненные матерью соседскому мальчишке, мерно размахивающему, грубо выломанным ивовым прутиком:
- Возьми этот полтинник и пойди скорее в аптекарьский магазин, но не в эсеровский, что рядом, а эсдековский, что за углом, нечего эсеров кормить. Папе плохо, купишь сердечных капель.
- Угу, - раздалось в ответ.
    Когда Антоша только вошёл в генеральский дом, Капитолина Климентьевна быстро спустилась со второго этажа с почти теми же словами:
- Сынок, отцу плохо нынче, сбегай за сердечными каплями. Прохор Парфёнович куда-то подевался, а Гликерия Карповна тоже приболела. Сходи поскорее.
    Конечно же, мать и не ведала, какой магазин эсеровский, а в каком владелец из эс-дэ. Да ей было бы наплевать на подобные различия, тем паче в такой момент. Антон же, зная что из себя представляют эсеры не пожелал заходить к ближнему хозяину, но побежал в дальний за углом, ожидая, что социал-демократы немного лучше, так как о них не говорят, как о первейших террористах-убийцах. Войдя в дверь под чёрным с золотом и киноварью двуглавым орлом , Охотин наткнулся на копошащегося в склянках верхней полки шкафа бесцветного блондина примерно сорока лет:
- Что хотели, молодой человек? – последовал вопрос таким же бесцветным голосом, каковой была внешность этого человека.
- Капли от сердечной боли, сударь, - насторожено отвечал Антоша, сознавая, что и эс-дэ не несёт государству блага. А ведь раньше Антон и не подозревал, что владельцы аптек имеют отношение к партиям.
    Покуда провизор искал подходящий флакон, юноша разглядывал броские надписи некоторых коробок и флаконов на подоконниках в окопчике с электрической подсветкой: «Крем фисташковый. Молодит, кожу холит!» - кричала цветастая картонка. «Ингалятор Брауна излечит вашу больную гортань!» - вопили яркие крупные буквы рядом. Конечно же, тут стояли и привычные «Эликсир жизни» и «пилюли Ара - лучшее слабительное в мире!» рядом со средством для роста волос «Перуина Пето». Между лампами и наружным стеклом были поставлены большие плоские стеклянные вазы с цветными растворами. Лучи лампы, проходя сквозь окрашенную воду, падали на улицу, что оказывалось весьма заманчивым для посетителей. Уже с флаконом в кармане Антоша чуть было не врезался в старушку-нищенку за углом и поспешил ей дать копейку, озираясь, чтобы никто не увидел благодеяния его: «Дабы милостыня твоя была в тайне».

23. В Николаевском училище

«Величие народа в том,
Что носит в сердце он своём».
 Ап. Майков

Москва встретила Серёжу шумом и красочностью старых церквушек, что после зимней, погружённой в дрёму Сибири с её очень скудным набором красок и подавляющей чернотой, да белизной просторов, било в глаза пестротой и казалось ярче обычного. Зима была на исходе и на носу маячила масляна неделя. Все родственники уже волновались, ожидая возвращения Серёжи много раньше, поскольку он отправил из Иркутска телеграмму. Опасались уж, что на поезд напали хунхузы и увели всех в полон. Мать не могла сдержать слёз от вида неузнаваемого осунувшегося и загорелого человека вместо привычного белолицего, румяного и упитанного сыночка, а отец несколько раз перекрестился, поскольку все эти долгие месяцы подспудная мысль об уязвимости «крупной светлой мишени» не давала ему покоя. Евпраксию, за пару месяцев до этого, накануне Рождества, встречали не так тепло, но даже сурово: непокорная дщерь бежала, оставив записку, что не только очень напугало, но и обидело родителей. Оба были несказанно рады её возвращению и даже, в глубине души, гордились её поступком, но виду не показали из воспитательных соображений. Письмо от Евпраксии, сразу же посланное в Петербург, оживило томящуюся от волнения Лизаньку Третнёву: «Господи! Вернулся! Боже, какая радость, слава Тебе, благодарение Тебе!», за чем последовали рыдания, понятные лишь ей одной. Оказавшись в своей квартирке, Сергей подивился, как пуще прежнего разрослась и процветала его странная «колючка», хотя Варвара, в отличие от младшей сестры, частенько забывала её поливать. Склонному к образности мышления Серёже показалось, что «зловредный кустик питается одним лишь мятежным духом, зловещей энергией смуты, растекающейся по стране»: «Ну, расти, расти. Посмотрим, что из тебя получится...» Охотин Третий склонился над своими бумагами, к которым не прикасался уже почти год и с явным неудовольствием прочитал, написанное незадолго до отъезда: «Кузмичёвой травою  я истерзал свою душу и извёл сам себя пред своею кончиной». Стало тоскливо от собственной бездарности: «Что за бред! Даже на декаденщину не тянет!» Запавшие в душу слова Гернгросса: «Нам нужны живые литераторы-патриоты, а не только декаденты. Я потребую перевода Вашего в тыл. Там Ваши мозги нам пригодятся. Пишите правду и во славу России, молодой человек!» застучали в мозгу Сергея и мучительно перевернули всю душу: «Надо оправдать надежды этого прекрасного человека и написать нечто стоящее! А сначала следует погрузится в чтение с анализом, разбиранием по полочкам. Писать правду о России это значит писать не так, как большинство русских писателей, тем паче нынешних. Вчера подумалось, а не описать ли крайность бунтарской лихости расхлёстанной солдатни, что орала на митингах вдоль сибирской магистрали: «Долой! Домой!», громили вокзальные буфеты, пытались захватить паровозы: «Мы первые!» А офицеры уже ничего не могли поделать с такими составами, пока не прибывали не распропагандированные, не испорченные части...» Уже долгие годы Сергей на свои последние деньги покупал с жадностью все вновь выходящие книги издательств Сытина и Сойкина подряд, а старые книги брал почитать у отца. Его прежнее стремление собрать солидную и исключительно свою библиотеку стало ещё сильнее. Весь вечер до полуночи Серёжа рылся в бумагах и решил выбросить целые толстые пачки с не оконченными стихами и поэмами. Бросил их в кучу перед дверью и облегчённо вздохнул: «Писал всякую ахинею, переводил чернила и бумагу, вот и получай! И поделом!» Ему показалось, что со стороны «колючки» в горшке кто-то бросил ехидный взгляд, или даже усмехнулся. Посмотрев в сторону цветка, Охотину померещилось, что он ощутил встречный насмешливый взгляд и фамильярное подмигивание: «Фу, какой бред! Пора спать, переутомился и лезет в голову всякая чепуха». Когда он улёгся в собственную кровать, показавшуюся после долгих тяжёлых месяцев, местом воистину райским, сонливость покинула его, и навалился бесконечный сонм воспоминаний из детства и отрочества. Всплыли давно забытые журналы «Детское чтение», «Семья и школа» и «Семейный отдых», в которых попадалось немало рассказов о далёких странствиях, охоте, привлекавшие всех братьев Охотиных в определённом возрасте, как и Майн-Рид, Густав Эмар и Луи Жаколио, своей романтичностью, создающих простор для воображения. Но если маленький Серёжа, подобно Глебу, читал тогда всё подряд с примерно равным интересом, то Бориса привлекал больше всех Жюль Верн, прославляющий прогресс и передовых американцев. Митю завораживал тот же Верн, своими техническими фантазиями, но также описание путешествий и дикой тропической природы - Жаколио с Майн-Ридом, журнал «Вокруг света», и многое другое о путешественниках. Аркашу же с Петей, больше всех вдохновляли исторические романы о войнах и рыцарской любви, книги для юношества об Алексадре Невском, Дмитрии Донском, Суворове, Кутузове, Платове и Скобелеве, занимающие и по сей день почётные места на полках Сергея. К путешествиям у Аркаши и Пети был лишь поверхностный интерес. Братец-кавалерист и сейчас бы выше всех поставил Вальтера Скотта и Дюма, к которым был неравнодушен уже долгие годы. Как потом оказалось, Антона и Алексея вдохновляли некоторое время такого же рода романы, но вскоре стало ясно, что они склонны всё анализировать, находить во всём какую-то философию и чтение как таковое, у них не клеилось. Конан-Дойлем увлекались все вне зависимости от сферы интересов. Теперь уже Сергей предпочитал читать журналы «Нива», «Родина», «Новый журнал иностранной литературы», «Всходы». За многие годы Сергей собрал приложения к журналам - русских классиков, поэзию Козлова, Кольцова, Полежаева, Ломоносова, Екатерины II, Данилевского, репродукции Эрмитажа и других музеев. Сергей поставил бы на первое место Достоевского, но Боря бы никогда не согласился с ним, превознося лишь Льва Толстого. Споры об этом могли далеко завести обоих братьев и оканчивались, в последнее время, непременной ссорой. Братья, которые всё детство играли вместе, влюблялись вместе в знакомых девочек и даже слегка закон нарушали лазаньем за яблоками в соседские сады, любившие друг друга, вдруг стали бесконечно чужими, отстранёнными друг от друга, не желающими больше общаться. Впрочем, не только Серёжа разошёлся столь явно с Борей, но и Глеб. Дружбы былой как ни бывало. Между вечно занятым Глебом и Сергеем тоже не сохранилось былых тёплых отношений. Все трое более-менее подходили друг другу по возрасту, именно их связывало общее дружное детство, но всё куда-то исчезло. Гораздо приятнее теперь было общаться с заметно младшими Митей и Аркашей, а по-прежнему приятно и с младшей сестрёнкой, несмотря на её непонятую до сих пор сокрытую, затаённую в себе печаль. Даже рисовать она прекратила! Родители сваливали её душевное расстройство на травму от созерцания ужаса госпиталя вскоре после болезни, но Сергей-то знал, что что-то случилось с ней ещё до того. А как было некогда весело и беззаботно играть втроём со старшими братьями в индейцев, мастеря луки и стрелы, в жмурки, бабки! Но особенно, вместе с отцом в придачу, в оловянных солдатиков! Строить редуты, крепости, разыгрывать целые баталии наполеоновских войн! В школе было весьма занятно проделывать шутки и не всегда невинные над рассеянным учителем чистописания, по прозвищу Январь Февралевич, а зимой сражаться в снежки класс на класс, кататься на салазках с крутой горки. Иной раз было приятно схватить «ложный круп» и проваляться в постели с книгами, вместо того, чтобы ходить в постылую школу. Сон постепенно овладевал рассудком Охотина и воспоминания становились всё более хаотичными и размытыми: «Мама и висящий на её руке маленький Серёжа – малоприятный, должно быть, мальчик, ноющий: «Вейку  хоцу, у-у-у!» Он тянул руку матери по направлению к лохматой чухонской лошадке с санями, украшенными разноцветными ленточками, увешанные колокольчиками с бубенчиками, звеневшими на разные голоса. Вейка в кожаной ушастой шапке с мохнатым шариком сверху, с короткой трубкой в зубах, важно сидящий на козлах, подгребая себе под зад сено, отвечал на вопрос матери: «Рицать копеек - райний сэна» и мальчик Серёжа уже тянул маму, карабкаясь на извозчика». Вдруг нахлынули картины тёплой ранней осени и рыночные выкрики: «Арбузы астраханские, арбузы!», «Кваску грушевого, яблочного, кваску!», или: «Нарзан, щипучка грушево-лимонная!» Но когда сон, казалось бы, полностью овладевал Охотиным, вдруг отчётливо возникали отсечённые скальпелем Занимальцева конечности, кровь, гной и смрад, казалось вновь наполняли лёгкие Сергея и сна уж как и не бывало. Остро захотелось чего-то сладкого. Отчётливо вспомнил памятный вкус дыни из гастрономического магазина, купленной по случаю праздника, как из ряда вон выходящий деликатес. Мама посыпала сахарной пудрой ребристые желтоватые бока такой «канталупы» и вонзала острый нож в нежную ароматную мякоть. Он встал, выглянул в окно во мрак ещё морозной весенней ночи, выпил воды и снова лёг. Сладкого в его квартирке не было, как впрочем и никакой иной снеди. Сон пришёл не скоро, лишь под утро. В Первопрестольной началась мясопустная неделя, которая по сути уже была постной, но ещё оставляла лазейку для чревоугодников пред самым Великим постом. Миряне вкушали пищу не мясную, но «сырную», скоромную, но жирномолочнуюи рыбную. Весёлый миг наступления долгожданной весны позволял насыщать плоть в силу этого счастливого пережитка языческих времён с блинами, балыками, сёмгой, да белорыбицей. Солнце с масленицей ворвались в окно, разбудив Сергея, а вместе с ними принесли письмо от родителей с приглашением «для разгула в четверг» . Но даже в такое утро мысли приходили невесёлые: «Что за недобрые времена такие, отнявшие в третьем году у меня брата, ввергшие в следующем году державу в войну, отнявшем у России Чехова? А прошлый год не лучше – повальное революционное безумие. Чем всё это кончится? Страшный год в преддверии чего-то грядущего и ещё более мрачного?»

Евпраксия Охотина старалась избегать зеркала, в котором не узнавала себя, а также и кисти, которая буквально падала из её рук, созерцания прекрасного набора акварельных красок, которые лишь вызывали горькие воспоминания и сознание нынешней беспомощности и несостоятельности. Лишь в молитве находила она успокоение. Родители относились поначалу к её очевидно расстроенной психике с пониманием, но со временем это стало их беспокоить: «Замуж её пора, и дело с концом!» Начали подыскивать подходящего жениха, но дело оказалось непростым. Заговорить об этом с дочерью не представлялось возможности, поскольку любая попытка заканчивалась плачем до истерики и категорическим отказом. Варвара же напротив, уже сама начала намекать на то, что хотела бы познакомиться поближе с Кириллом Ртищевым, на что отец ворчал, мол, «мало нам одного печального исхода со Ртищевыми?» Настасья часто посылала из Петербурга тёплые письма Евпраксии, которую, после Маньчжурской эпопеи, стала считать своей лучшей подругой. Охотина непременно отвечала ей, но сама ни разу не начинала писать. Она понимала, что постриг неизбежен в её положении и начинала готовить себя к нему, но пока скрывала свои намерения от родных, опасаясь расстроить отца с матерью, не чаявших в ней души.

Весной 1906 года Аркадий решился написать Лизе Третнёвой письмо, которое вымучивал в своём воображении уже месяцами со времени той «последней и роковой», по его мнению, встречи. Испортив несколько листов писчей бумаги, он, наконец, написал несколько помпезное письмо о том, что он помнит ту встречу и мечтает о новой. Начиналось послание словами: «Нет мочи более молчать. Прошу Вас строго не судить...» Неожиданно Аркадий узнал от Бородина, что в ту весну Высочайше повелено было сформировать Лейб-гвардии Сводно-казачий полк, в знак благодарности за подавление волнений и беспорядков 1905 года. Для полка были взяты по одной сотне от Уральского и Оренбургского казачьих войск, по полусотне от Сибирского и Забайкальского и по взводу от Астраханского, Семиреченского, Амурского и Уссурийского казачьих войск . Сводно-Казачий полк старались укомплектовывать рослыми брюнетами с небольшими усами, а четвёртую сотню - бородатыми. Масти коней различались по сотням: первая сотня - гнедые, вторая сотня - серые, третья сотня - гнедые, четвёртая сотня - наполовину гнедые, наполовину серые. В дальнейшем полку были дарованы права и привилегии старой гвардии. Сергей Бородин переживал, что не родился рослым брюнетом. Это известие глубоко взволновало Аркадия, который начал сокрушаться, что не родился казаком. Охотин ещё не знал, что громкая слава Царской сотни со временем привлекла в казачьи ряды и людей, не родившихся казаками . После экзаменов двадцати трёх-летнему Бородину, прошедшему до того и Оренбургский Кадетский корпус, предстояло влиться в офицерский состав Первой Уральской Его Величество сотни, которую стали назвать кратко: Уральская Его Величества. Друг назывался уже «хорунжием», хотя и на уровне неуставном, а цука. Но и Аркаша тоже уже стал не «сугубым зверем», но «отчётливым сугубцом » и, казалось бы, сокрушаться было нечего, но всеобщее преклонение перед чудесами Сотни, трюками Фролова и прочих, были способны породить в «неказаках» затаённое чувство ущербности. Впрочем, немного поразмыслив трезво, Аркаша утешил себя мыслью, что большинство военных лишь мечтают в глубине души приобщиться к избранности их Славной Школы, как юнкера с любовью называли Николаевское кавалерийское. «Большинство «обречены» на артиллерийские и пехотные училища, так что благодарить Бога надо бы. Говорят в других корпусах и нашей сплочённости нет . Кто из них владеет английским седлом, да ещё без стремян, как мы? Кто способен запрыгнуть в седло с крупа, вскочить на седло на носки, и при галопе поднять на скаку предмет с земли, обменяться на скаку лошадьми, перескакивая с одного коня на другого? Следует гордиться тем, что я – почти уже выпускник Славной Школы» - заключил Охотин. Летом Бородин уже начал объезжать своего гвардейского коня Бека, совершая с ним ловкие прыжки в столичном манеже возле Сенатской площади, тогда как лишь пару лет назад признался другу, в один из своих первых выходов в караул, что от волнения забыл винтовку и вышел на пост внутри дворца без неё. Мимо проходил Великий князь из стариков, все берут «на караул», князь поправляет у юнкеров ремни, а отсутствия винтовки не заметил! Только кто-то из младшего офицерского персонала пристыдил: «Царя ведь пришли охранять! Эх, вы!». Этот случай глубоко запал в душу Сергея, повеселив его друга.

24. Борис и Глеб начала ХХ века

«Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство»
Е. Пугачёв

Глебу Гордеевичу Охотину казалось, что никогда ещё не всплывало столько грязных дел, вынесенных на поверхность ветрами революции. Всё вокруг сходило с ума и рушилось. Порою опускались руки. Помощи со стороны много шумевших правых организаций пока заметно не было. А между тем только что прошли выборы в Государственную Думу – новый своего рода парламент, который перечёркивал самим своим существованием провозглашение Николаем Основного закона, в котором подтверждался принцип самодержавия. «Что-то тут уже не вязалось: или уж самодержавие, или парламент, а третьего не дано! – сокрушался Глеб, - В этом вся половинчатость рокового Манифеста, не принесшего никому облегчения, а лишь новые проблемы. За Манифестом, опять же - рука Витте. В этом вновь сказывается вечная нерешительность нашего Государя...» Очередное повышение по служебной лестнице позволяло теперь Охотину самому выбирать дела, в которых бы он хотел непосредственно участвовать, в том числе и политические, совместные с Охранкой. Теперь Глеб подчинялся не только Лебедеву, но и самим Рачковскому  с Треповым. Впрочем, Пётр Рачковский только что уволился и отошёл от дел. Неудача с возвратившимся, как ни в чём ни бывало, Гапоном, подорвала авторитет Рачковского. Он предложил Гапону открыто перейти на службу властей и занять должность в Департаменте полиции. За это Гапону сулили большие оклады, гражданские чины и полную легализацию отделов его «Собрания». Поп гордо отказывается. «Скорее всего, этот тип надеется на обретение большой власти, а не на роль марионетки» - подумал Глеб. Связь Гапона с правительством Витте, ненавистного как левым, так и правым, делает его одиозной фигурой. Между тем Гапон готовит покушение на Витте  и Дмитрия Трепова, Дурново, Герасимова и Рачковского. В революционных и в черносотенных кругах с одинаковым рвением обсуждается физическая ликвидация попа. Опасаясь покушения, Гапон окружает себя телохранителями. Не давала Глебу покоя мысль о том, что: «Персик ходит на свободе и посмеивается надо мной и всеми коллегами, а дело не сдвинулось ни на йоту за четыре года и от этого все продвижения по службе не слишком радуют. Департамент полиции поглощён одними «интимными» связями идейного руководителя эс-эр Гоца и нового лидера молодого горячего Гершуни с тайным осведомителем Охранки Евгением Филипповичем Азефом , или же – Евно Фишелевичем, а в рядах соратников – просто Толстым, за объём чрева своего. Не меньше поглощён и связью Азефа – с главным исполнителем - Борисом Савинковым. Но не исключено, что и мой Персик вновь изготавливает взрывные устройства для тех же эсеров. Не понятно одно, что Азефу сходит с рук его личное участие, личный вклад в убийства государственных мужей Плеве и Великого князя, как минимум, что очевидно. Всё оправдывается его «неоценимостью» как секретного агента, ради этого убийства не были предотвращены. Выходит, что жизнь этого перевёртыша важнее жизни Великого князя? Абсурд! Или у кого-то в Департаменте свои интересы? Рачковский ведь был просто-напросто врагом Вячеслава Константиновича Плеве. Разве что не политическим, а личным. После убийства министра он опять пошёл в гору до нынешнего года. Всё это уже напоминает запутанные отношения в неимоверно раздувшейся тайной полиции в ходе «охоты» на Царя-Освободителя, о которых до сих пор размышляет отец. Ведь не исключено, что очевидно готовящееся очередное покушение, ставшее роковым, было злонамеренно оставлено без контроля сверху, отдано на самотёк во власть излишне многочисленного бестолкового низшего персонала, поскольку своенравный царь не устраивал как крайне левых, так и высокопоставленные круги того времени. Азеф, он же – агент Раскин для Охранки и Валентин Кузьмич - среди эсеров, «сдаёт» только менее близких «соратников», а члены Боевой Организации как бы вне компетенции Департамента и полиция сама их, можно сказать, пестует. Скорее всего, этот подлец не выкладывает всю, имеющуюся у него информацию, а приберегает часть в секрете. Неужели в Охранке не поняли, что Азеф прекрасно знал о том, что убийство Плеве должно было состояться, и специально не сделал ничего для его предотвращения, поскольку оно необходимо для поддержания его высокого статуса? А то, что он заинтересован более других в непрекращающихся террористических действиях – очевидно. Ведь это держит его на плаву в Боевой Организации, а также сохраняет его незаменимость в Охранке. А вот заметка перед глазами: «23 апреля нынешнего года в городе Москве было совершено покушение на жизнь...» Чёрт возьми! Опять! Гм... «имело место покушение на генерал-губернатора Дубасова. Граф Коновницын, ехавший рядом с ним, убит наповал, а сам Дубасов легко ранен...» Убийца – студент двадцати четырёх лет и эсер и, что примечательно – из доброй дворянской фамилии Вноровских-Мищенко. Пол черепа снесло... Повальное безумие в университетах. В Севастополе некий Макаров бросает бомбу под ноги генерал-лейтенанту Неплюеву во время церковного парада. Она не взорвалась, но тут же громыхнула вторая у матроса Фролова. Результат вряд ли порадовал самих эсеров: шестеро из толпы убитых и около сорока ранено... Но ведь и это их не остановит! После убийства Сергея Александровича, подрывается при приготовлении бомбы один из террористов и с ним взлетает в воздух огромный запас взрывчатки. Но тайная лаборатория (не Персика ли?) находит новые ресурсы. Обезврежен склад с динамитом, но похоже, что эсеры уверены в новых источниках. Во время декабрьских событий в собственной квартире арестован, судим и расстрелян революционерами начальник московской сыскной полиции, бывший до того в Охранке, Войлошников! Мольбы членов семьи не помогли! С другой стороны, карательные действия полковника Римана с расстрелом захваченных 63 человек были возможно излишне жестокими и это ещё долго будет перемалываться в разговорах обывателей и раздуваться противниками. А немало полицейских высокого ранга уходят со службы, спасая себя и семьи свои от мести уголовно-политических элементов. Наш Стефанов остаётся на посту, тогда как его квартиру обстреливают и грабят в разгар смуты. Родственники едва успевают увезти оттуда жену и детей Василия Степановича. Но такое мужество дано не всем. Мне-то терять нечего, а меня пока не трогают, а у человека семья! А взять недавний скандал: Лебедева, после событий на Пресне, сменяет новый глава Московского сыска – господин Моисеенко, который подозревается давно во взяточничестве, корыстном затягивании дел и имел даже трое суток гауптвахты. Во всяком случае, так утверждает большинство сотрудников. Впрочем, оклады работников наших тоже оставляют желать лучшего. Секретный агент получает в месяц тридцать – пятьдесят рублей, тогда как квалифицированный рабочий-металлист сорок пять- шестьдесят... Вымогательство и поборы, похоже, становятся нормой. А тут ещё и иеромонах Илиодор , будь ему неладно! Угрозы очередных погромов, чего надо нам бояться как огня и всячески избегать. Какой-то одержимый с явной манией величия и примитивным пониманием блага для православия, который всем своим действом будто взялся провоцировать нападки на поборников православия. Недоумок, оголтелый карьерист, или же –провокатор? Жандармерия вынуждена начать расследование по просьбе еврейского населения, напуганного тем, что священник села Ляникова Ковенского уезда, читает с церковного амвона илиодоровские газеты, «называя их царским манифестом». Да такого дошло! Нечистоплотные левые газетёнки тут же подхватят и раздуют на свой лад. Номер, изданный Илиодором, вышел под общим заголовком «Люди, освобождайтесь от жидов!»
               
В тот вечер Глеба неожиданно вызвали для опознания некоего задержанного политического преступника. Когда Охотин уже приближался к двери комнаты, в которой вели допрос, один из сотрудников высокого ранга отвёл его в сторону, чтобы кратко обрисовать особенность ситуации:
- Видите ли, Глеб Гордеевич, нами задержан человек без виду, который занимался хранением, а также изготовлением адских машин в снимаемой квартире доходного дома на Большой Суконной.
- Так, что без виду, дело весьма обычное ...
- Главное не это, а то, что он недавно прибыл из-за границы как специалист-ветеринар , а как иностранец он зарегистрирован был на таможне. Регистрация подтверждена. При этом он вне сомнений русский, очевидно – революционер старой закалки, из одержимых. Вы, наверное, недоумеваете, почему я пригласил Вас? Так вот: он зарегистрирован был под именем Пафнутия Евграфовича Охотина 1846 года рождения...
- Евграфовича? – нервно провёл ладонью по месту, где должно быть его правое ухо, Глеб, - Вы в этом уверены?
- Да, Глеб Гордеевич.
- Если всё это так, то он – мой родственник. Я готов поговорить с ним.
    В освещённой яркой электрической лампочкой полупустой комнате сидел чуть грузноватый мужчина лет шестидесяти с широченными плечами и лохматой давно не стриженой бородищей. Глеб сменил офицера, ведущего допрос:
- Ваше имя, ещё раз, простите.
- Как я уже подтвердил, после опознания вашими сотрудниками через таможню: Охотин Пафнутий Евграфович.
    Встретившись глазами с суровым насупленным взглядом жёлтых глубоко посаженных глаз, сокрытых густой кустистой порослью бровей над мясистым носом, Глеб уже нисколько не сомневался, что перед ним его дядя, пропавший около пятнадцати лет назад.
- Вы, наверное, брат Гордея Евграфовича Охотина?
- Да, к прискорбию моему, являюсь братом генерала...
- Вы пойманы за изготовлением бомб?
- Можно и так назвать. Да, я революционер и террорист, если угодно. Хотя сам не одобряю террор, от которого часто бывают невинные жертвы...
- Чаще, чем «винные», - вздохнул Глеб, - А чем Вы определяете вину человека, которого обрекаете на смерть, что противно заветам Христа?
- Тем, молодой человек, что Сын Божий завещал нам жить по его заветам, а власть имущие спокон веку заветы его попирают и народ обманывают и грабят. Так было и будет и с этим нельзя мириться. Бороться надо!
- Вы берёте на душу немало грехов, помимо убийства людей. Один из них – установки, противоречащие учению Господа Нашего.
- Вы не занимайтесь тут пропагандой, молодой человек. Я не из тех, кто пойдёт на сотрудничество с властями и начнёт выдавать своих соратников. Я бакунинской школы. Мой учитель – великий анархист и принципиальный человек. При этом и православие признаёт.
- Добрых лет сорок назад, как известно, Бакунин предложил принять в основу социалистической программы Лиги Мира и Свободы на Бернском конгрессе отрицание всех религий. Было сформулировано:«бытие Бога несогласно со счастьем, достоинством, разумом, нравственностью и свободой людей». Какой уж он там православный... Кстати предложение его тогда в Берне большинством голосов отвергли. До того Бакунин даже Герцена бранил за атеизм.
- Историю Вы знаете словно брат мой, похвально. Но я лично знаком с господином Бакуниным, учтите. Иногда и первоисточники врут.
- «Если есть Бог, то человек – раб». Так писал Ваш обожаемый Бакунин, считая, что Бог есть власть. А он – анархист и в этом вся болезненность противоречия.
- Великие люди тоже могут заблуждаться, - с раздражением в тоне.
- Но Христос открыл людям, что Бог – не власть вовсе, а внутренняя сила любви. Власть любви уже не власть вовсе, а свобода истинная. Любящий же, не желает рабства любимому. Вот чего испугался Бакунин и не знал, что с этим поделать.
- Если бы побольше было умных людей, вроде Вас, на постах таких, так и государство стало бы не так ужасно. А мой опыт с бюрократами очень печальный. Обманули, засудили и – на каторгу. А всё от тупости одного равнодушного бюрократа-формалиста случилось. Так и покалечили жизнь человека. А было это когда Вы ещё не и на свет не появились, молодой человек. Но, увы, взгляды у нас разные. Так что, посылайте меня поскорее на каторгу, молодой человек.
- Вы может быть не совсем понимаете, что сейчас продолжается революция и меры борьбы с ней требуют иной раз и более суровых мер и смертная казнь вновь временно стала возможной. К моему сожалению, но должен Вас предупредить...
- Неужели Вы думаете, что Охотин пойдёт после этих слов на сотрудничество с властями? Да уж и жизнь почти прожита, карайте в своё удовольствие. Брат мой тоже упрямством отличался и пулям на фронте не кланялся, так и знайте!
- Знаю, - тихо ответил Глеб, понурив голову.
- Да, что Вы можете знать о семье Охотиных? Книжек, как про Скобелева о них пока не пишут.
- Иногда и без них можно о чём-то знать, Пафнутий Евграфович... Кстати, неужели Вы, прожив долгую жизнь, всё ещё верите в юношеские идеалы анархии и считаете её состоятельным течением в политике? Верите в её возможность, иначе говоря?
- И здесь Вы оказались выше среднего полицейского! Конечно же уже не верю. Всему своё время. Вы, видимо, гораздо сообразительнее меня в Ваши годы. Наивен был, верил в торжество анархии в этом мире... А вот Марксу никак не мог поверить. Чужим он мне всегда казался и непригодным для нас. И к лучшему.
- Действительно хорошо, что этим не увлеклись... Ну, а зачем же на старости лет хотели грех на душу брать и кого-то на тот свет преждевременно адскою машиной?
- Есть тут некий факт, в котором бы никому не признался, а Вам скажу: дело в том, что в тот самый вечер я собирался сломать трубку... и очень сожалею, что полицейские не дали доделать начатое.
- Какую трубку?
- Видите ли, Вы несколько далеки от техники, тогда как я питаю к ней склонность с молодости. Наши самодельные бомбы делаются с химическим запалом и имеют две крестообразные трубки с зажигательными и детонаторными приборами. Зажигательная смесь из заполненных серной кислотой стеклянных трубок с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузиками ломают стеклянные  трубки при падении в любом случае, а кислота, выливаясь воспламеняет смесь бертолетовой соли с сахаром. Сначала происходит взрыв гремучей ртути, потом и основного заряда - динамита. Опасность всегда в том, что при зарядке адской машины, стеклянные трубки могут просто сломаться в руках. Так имел место недавний взрыв, когда наш соратник Покотилов сломал именно таким макаром трубку, находясь в «Северной гостинице».
- Так, Вы решились на самоубийство?
- Знаю, что грех великий, но в тот вечер, впервые, пришёл к такому решению. Я не в оправдание себе всё это, а просто хочу Вам объяснить, что не всё так просто.
- А убийство политическое не «грех великий»?
- Тоже грех. Оттого и созрел для второго греха. Сам даже не убивал никогда, но технически помогал, мысленно оправдывал своих... А эти юные потенциальные убийцы, которые идут в террор ради светлых идеалов, по мне так лучше любого палача, выполняющего грязную работу за деньги. И у него есть оправдание – семью кормить надо. Но ведь свет клином на его работёнке не сошёлся. Личная жертва и личный подвиг во имя светлого будущего. Необходима замена политического устройства России и для того приходится убивать. На таком фоне моральные терзания на тему «не убий» отступают для этих юных фанатиков на задний план. Так эти юные эсеры рассуждают, и прощаю я их за это.
- Если этих затуманенных юнцов ещё и можно хоть как-то оправдывать, то что говорить об их расчётливых циничных руководителях? Ведь Вы, изготавливая бомбы, служите таким как они, не так ли?
- Поэтому-то и решился я в тот вечер на грех самоубийства. Особенно такие типы, как Азеф, коего разок повстречал, мне глубоко омерзительны.
- А позвольте спросить: как Вы относитесь к другому великому анархисту, князю Кропоткину из рода самих Рюриковичей, Вашему ровеснику? В отличие от Бакунина он немало полезного в молодости совершил: в Амурском казачьем войске отслужил достойно, был участником геологических экспедиций. Обосновал теорию о ледниках, их эволюции, но уже сидючи в Петропавловской крепости, увы. А потом – десятки лет в эмиграции . Был бы не столь политически слеп, сколько бы пользы Отчизне своим умом принёс!
- Лично, увы, не знаком. Но склонен относиться с уважением и не только как к анархисту.
- А помните, что писал Белинский о Бакунине? Что-то вроде как о чудовищном самолюбии, или эгоизме, завышенном самомнении, желании покорять и властвовать, мелочности в отношениях с друзьями, лености, нежелании слушать правду...
- И прав был Белинский, насколько припоминаю.
- Огарёв же называл Бакунина, простите, подлецом... Да и как можно воспринимать образованного человека, одобряющего авантюристов от «Чёрного знамени», призывы коих отличаются удивительной простотой: «Разрушай, отнимай и убивай!» Произвольный, так называемый «безмотивный» террор Бидбея  и прочих исчадий зла. Взрывы в церквах...
- Ну уж, извините, знать не знаю записок Огарёва и не желаю знать после таких слов! Бакунин по-сути святой человек, болевший душою за народ...
- Все бы так болели, мир бы превратился в хаос, - Глеб с трудом удержался от иронии по поводу игры слов с «болезнью души» исключительно из почтения к дядюшке.
- Анархия, конечно же – хаос. Не буду спорить. Но мой, можно сказать учитель, Бакунин говорил, что коммунизм исходит не из теории, а из практического инстинкта, из народного инстинкта, а последний никогда не ошибается. Не могу назвать себя коммунистом, не приемлю я Маркса, но верю в необходимость коренного преобразования общества Российского. Вижу своими глазами, возможно, склонными к утопии.
- Как же Вы видите будущее России, позвольте спросить?
- Подобием былой идеальной крестьянской православной общины без богатых и бедных. В раннем средневековье в отдалённых от крупных городов посадах случалось на время подобное. И жили там тогда в мире, согласии и по вере отцов, без всяких никонов. Хотя царя можно допустить вполне, как лицо ответственное за народ.
- До сих пор ищут наши идеалисты, особенно старообрядцы, землю праведную обетованную, где по вере отцов в добре и мире живут. Ходоков в места пустынные и далёкие отправляют, а кто и в Китеж-град верит. Но реально ли такое во враждебном окружении могучих соседских империй, которые только и высматривают возможность нас ослабить и покорить?
- Представьте себе, всезнающий молодой человек, что и я в такой уголок верю и жалею, что Господь не дал времени и сил теперь уж, в Восточный Туркестан, аль Тибет на поиски отправиться. Годами внимательно слежу за всеми публикуемыми результатами экспедиций в те края, слушаю рассказы про ходоков из народа.
- Ах, как бы и мне хотелось верить! Но если такой уголок и существует, то там, в Тибете, не русские и не православные живут, наивно бы полагать, что даже христиане вообще.
- А почему не несториане? Вполне возможно же! Ведь Вы сведущи в истории.
- Если и они, то язык их чужд и нам трудно будет там вместе сжиться. Не нужны мы там. Надо нам своими мозгами Россию до идеального состояния доводить. А пока, простите, помимо укрепления самодержавия, других путей не вижу.
- Поздно уже, не будьте наивны. Почти поздно стало со времён Никона да Петра, а что говорить про наш нынешний цвет нации - интеллигенцию.
- Так, Вы не одобряете её революционных настроений?
- Нет конечно. Они все как один для Святой Руси пагубны.
- Мы с Вами имеем много общих взглядов, не пойму как вообще возможен тот факт, что Вы сидите в полицейском участке в качестве обвиняемого?!
- Я терпеть не могу нынешних прозападных демагогов, на дух не выношу! Ничего своего у них нет – полное заимствование. А я вижу лишь одно, не анархию, так превращение России в крестьянскую общину равных добрых людей, а всю эту сволочь выгнать за пределы державы.
- Но это, к сожалению, уж совсем утопично.
- Сознаю, но ничего поделать с собой не могу, так как и самодержавие тоже выродилось. Апофеозом его вырождения стало правление Александра Благословенного. Какое прозвище-то ему дали, словно в насмешку. Всю энергию, все средства в совершенствование Европы вкладывал. Поляков совсем озолотил. Можно подумать, что кто ему там спасибо сказал! «Напутешествовался» по Европам всласть. Знаю тамошнее к нам отношение! Последние годы сумел себя в Сербии хоть как-то найти. Не раздражали сербы, как люди западные. Некогда, в последнюю Балканскую, добровольцем при Черняеве с повстанцами был. Башибузуков мы крушили со славным генералом. Тогда ещё и с братом у нас были отношения прекрасные. Он в той войне тоже участвовал.
- Дело достойное! Трудно не согласиться с Вашими доводами, но реальный выход в оздоровлении и укреплении самодержавия, а ни в коем случае не в революции. Не станет у России армии, превратят «добрые» соседние христиане крестьян Вашей идеальной общины в рабов. Разве что в Беловодье останется бежать, Опоньское царство-государство искать. Заметьте, что в народе это, всё же, «царство»! То есть – не идеальная просто община крестьян, а идеальный царь-государь во главе такой общины.
- Ваши доводы убедительны, молодой человек. Но я признаться уже устал от споров и хотел бы лишь попросить о скорейшем вынесении приговора: казни ли, ссылке ли. Весьма даже безразлично.
- Никак Ваших ожиданий оправдать не смогу, Пафнутий Евграфович, уверен, что Вас удастся освободить под честное слово.
- А если я не собираюсь никаких клятв давать?
- То и тогда наказание окажется много мягче.
- Это начинает выводить меня из себя, право!
- Дорогой дядя Пафнутий, даже Ваш брат и мой отец имеет взгляды во многом сходные с Вашими. Так, получается, что и его следует судить за политические убеждения? За то, что он проклинает на чём свет нашу заблудшую интеллигенцию, превозносит честных монархистов и вообще всех верных присяге и Отечеству людей, как даже тех же старообрядцев.
    Взгляд жёлтых глаз под насупленными бровями остановился:
- Не уж-то Глеб?
- А как Вы догадались?
- По возрасту, по манере говорить. Помню вас с Борькой и Серёжкой лет до десяти с небольшим, примерно.
- Так и мы Вас помним, правда, не смогли бы узнать, встретив на улице. А ещё, как помню, со времён Вашего исчезновения, два брата у нас родились. Вы о них, наверное, ничего не знаете.
- Мне-то ещё труднее тебя признать, согласись. И мысли такой не закралось, кроме неосознанной симпатии к твоим рассуждениям...
- Дядя Пафнутий, Вы своими руками, как Вы говорите, никогда не убивали, но готовили бомбы. Много бомб? С подпольной лабораторией эсеров имели связь? Можно спросить такое? Ведь я о Вашем скорейшем освобождении пекусь, потому и спрашиваю! – Глеб ловит себя на неискренности, так как в вопросе его помимо желания помочь содержался ещё его интерес к поимке Персика.
- Я тебе врать не стану, племянник. Ты – человек честный, как все Охотины, и буду говорить с тобою тоже честно и прямо: готовить бомбы поручали лично мне, с материалами помогали, а я лишь за техническую сторону дела в ответе был.
- Ещё вопрос тогда: Вы не симпатизируете нисколько антимонархической интеллигенции, кадетам скажем, октябристам, ну а крайнелевымпомогаете. Их лидеры из тех же интеллигентов, только крайние.
- Их так же на дух не переношу, но есть среди них идеалисты, которые в духе былых народников рассуждают. Остальные выродились в преступников... Были тогда такие, что за общину ратовали и единицы подобных сохранились. Их на заклание посылают, и я пытаюсь получше бомбы смастерить, чтобы упомянутые мною трубки преждевременно не ломались...
- Вы бы лучше уж тогда так делали, чтобы бомбы вообще не взрывались, тогда студентиков Ваших ожидала бы не смертная казнь, а лишь каторга...
- Ты, племянник, как в воду глядишь! И до такого уже доходило. Именно такие бомбы из любви к тем осколкам народничества и мастерил в последнее время.
- Уже за это Вас могут освободить под честное слово, что больше не будете их мастерить.
    Ответом стало упрямое молчание и тяжёлое сопение:
- Устал я нынче, не спал давно уж...
- Отдохните, дядюшка, а завтра-послезавтра мы ещё увидимся. А Бакунин Ваш всё же много зла России принёс. Как он её расшатывал, яро поддерживая польское восстание и прочие, пакостил «царизму» как мог. Самого Гарибальди призывал полякам помочь! Как это вяжется с Вашим отношением к православию и России? Да и наивен оказался Бакунин. Как он поддался на ложь прохиндея Нечаева?
- Нечаев - мерзкий тип, вне сомнений. А Гарибальди люблю и преклоняюсь Он тоже своего рода идеалист-анархист. Отважен! А «мой» Бакунин иной раз очень метко подмечал, например: «диктатура способна породить в народе лишь рабство, государственный социализм и народу отнюдь не будет легче, если палку, которою его будут бить, будут называть палкою народною. А доктринальные революционеры, заполучив государственную власть, попытаются уложить жизнь будущих поколений в прокрустово ложе своего идеала. Дайте им полную волю, они станут делать над человеческим обществом те же опыты, какие ради пользы науки делают теперь над кроликами, кошками и собаками». Не всегда он столь наивен был.
    «Какой наивный душевный человек мой дядюшка! Наивен политически, но чист душою, не как мой старший братец, столь циничный в политике. Замечательный человек и как жаль, что судьба так обошлась с ним и завлекла его в самые, что ни есть вражьи ряды. Как такие честные люди нужны нам сегодня для дела благого!» - рассуждал Глеб по пути домой в свой аскетический холостяцкий приют, заполненный книгами и деловыми бумагами.

К своему удивлению он встретил у порога квартиры смазливую молодую служанку брата Бориса с печатью тревоги на лице.
- Глеб Гордеевич, - затараторила она скороговоркой, - Вы же в полиции служите-с, насколько всем известно-с. Так вот, Борис Гордеевич как вчера поутру ушли на службу, так и не возвратились. Уж не знаю, что и подумать! – слёзы брызнули из её красивых серых глаз.
- Успокойтесь и расскажите всё по порядку, - сказал Глеб, отпирая дверь и приглашая её жестом войти, - сядьте и выпейте воды. Не получал ли брат каких писем? Не был ли чем заметно озабочен?
- Письма-то часто приходят. Так то – по службе-с…
- От жены бывшей не было ли известий?
- Известно, что госпожа из Маньчжурии возвратились и в Петербурге живут у тётушки. А больше ничего и не происходило, всё шло спокойно-с.
- Попробую поднять полицейских на ноги, раз такое дело. Всю ночь его не было и весь день. Давайте ещё до ночи подождём: вдруг появится. Ну мало ли что… Бывает, что собрания у них по ночам. Знаете… У брата ведь, по сути, два дела: одно – служба в известном месте, а другое – политические собрания и дела партийные. Время их не регламентировано. Я бы Вас очень попросил не впадать в панику, вернуться домой и попробовать уснуть. Ну а утром начнём поиски, если не вернётся. Часов в семь утра я к Вам сам зайду всё проведать. Договорились?
    Утром Глеб постучал в дверь Бориса. Открыла Дуня со всё ещё заплаканным лицом, но лишённая былой растерянности:
- Прибыли-с за полночь. Не знаю толком, в чём дело пока. Не в настроении-с.
- Так, я бы поговорить хотел с братом.
- Так... потчевать изволят.
- Разбудите. Не для того я здесь, чтобы всё оставлять в таком виде.
    В гостиную спустился заспанный Борис в мятом халате:
- Какой сюрприз!
- Не ожидал, конечно?
- Да уж кого угодно, но только не тебя... Чем занимаешься?
- Да так, всё дурью маюсь. Изучаю на государственных курсах приёмы японской гимнастики, джиу-джицу и тому подобное, - Глеб поднял удивлённый взгляд на всегда непонятного брата.
- Так, чем обязан столь раннему визиту? Не хочешь ли «кофею»?
- Не откажусь, пожалуй. День предстоит нелёгкий.
- У кого они лёгкие в наше время? Авдотья, поставьте воду, пожалуйста. Надо бы нам кофе испить немного.
- Похоже, что у некоторых и ночи нелёгкие...
- А-а, теперь всё ясно! – процедил Боря, - Наша горничная посетовала, что я пропал.
- Именно так. Заставляешь людей волноваться и других тревожить. Я уж готов был поиски с утра организовать.
- Какой вздор! Ни для кого уже не секрет, что мы не живём с Настасьей более вместе и, уж извини меня, но взрослый свободный человек имеет право заночевать там, где ему заблагорассудится, не оповещая об этом всех родственников.
- Да я не об этом. Ты бы служанку пожалел преданную. На ней бедной лица не было. До сих пор не может успокоиться.
- Ну уж это слишком, брат! Не могу согласиться. Во всяком случае, такого с её стороны не должно повторяться.
    Когда Дуня принесла дымящийся кофе в изящных фамильных чашечках Ртищевых, лица на ней и вовсе не было, а крепкие белые руки дрожали. Под предлогом желания взять воды, чтобы остудить кофе, Глеб вошёл на кухню и удостоверился в том, что при всеобщей тишине отсюда можно было бы расслышать слова, произнесённые только что братом со свойственным ему поставленным зычным голосом: «Похоже, что ревнует бедная. Что-то было между ними. Особа смазливая... Да не моё всё это дело. Надо скорее на службу».
- А ты, Глеб, поди тоже отлучаешься, иной раз, по ночам? Возраст своё требует, не так ли? Да только служанка у тебя приходящая, никто твои похождения не отслеживает. Разве что - твои собственные филёры...
- Да не до ночных мне похождений, брат, - сурово отрезал Глеб.
- Пора бы за ум, и в женском деле взяться, братец. Родители уж очень обеспокоены вами с Сержем двумя. Парубкам уж по тридцать поди, а об обзаведении семьёй и не подумывают. Даже мне, либералу, как вы выражаетесь, и то неприятно.
- Боря, ты свою семью не сумел сохранить, по-видимому, пребывая в святой уверенности, как можно любить женщину без насилия над её личностью то же самое, что и Родину без революционного насилия? Так что не тебе меня учить. А уж тебе бы давно пора отцом стать, если на то пошло. Мне Настасью жалко! Вот и всё.
- Ну уж, чья бы корова... В свои тридцать три всё бобылём ходишь, оправдывая себя своею государственной занятостью. Служба государева! Возраст Христа переваливаешь, а всё в мальчиках. Не Христос же, поди. Нимб над темечком не светится, - взъерепенился Борис.
- Ну и что ты опять злобствуешь? Что я такого сказал?
- Да так, ничего особенного, агнец ты эдакий. Да только политику ты опять затронул!
- А уж ты с лихвой тут же ушат свой выплеснул.
- Я тебе, Глеб, так скажу: нам с тобой лучше уж даже поучать друг друга, семейными делами попрекать, но о политике – ни слова. Иначе скандал обеспечен.
- Брат мой, я прекрасно осознаю, что эта проклятая политика, твоя вернее, останется навсегда камнем преткновения между нами, и сей факт весьма прискорбен. Разве что ты каким-то чудом вдруг осознаешь всю глубину своего заблуждения.
- Опять демагогия! Почему бы тебе не осознать сей факт? Весь передовой мир думает иначе и только жалкие остатки консерваторов в этой стране мнят о себе и своей политике всё ещё чрезмерно много.
- Конечно, вы – передовые, вы – авангард и совесть мира. Мы – консерваторы, мракобесы.
- Надо же немного критически подходить к самому себе. Ну сам подумай: вся Европа на пути к конституции, а мы? Вы, вернее сказать? И ни малейшего колебания, сомнений, вы – априори правы. Как просто!
- Почему же ты думаешь, что вы правы и глубоко уверен в том? А другим нельзя инако мыслить? В этом ли принцип либерализма?
- Флагелланты – бичующиеся, если ты помнишь из истории средних веков: исповедующие в раннем Ренессансе эстетику самобичевания и искупление грехов посредством её. Подобно микроорганизмам флагеллятам – жгутиконосцам. Те тоже себя по бокам отростками-жгутами лупят. Всю жизнь самобичеванием поглощены. Надо бы и всем нам, иной раз, прощупать себя, бока свои жиром заплывшие, проанализировать свои позиции в мире грешном. Разве не так? – Боря с усилием проглотил смешок.
- Вот это иное дело: теперь ты допускаешь, что и ваша сторона может ошибаться. Поздравляю! Это уже достижение! Ваша партия кадетов – самая левая из всех аналогичных ей европейских. Разве этот факт сам по себе не настораживает? «Кадетизм» становится на глазах новой идеологией и весьма разрушительной в наших условиях. В ответ на уступки царского Манифеста 17 октября вы лишь злобствуете. Вы очень опасаетесь публичного осуждения террора и готовы допустить физические средства борьбы. Этим вы оправдываете террор крайнелевых, что само по себе аморально. Что, не правда? Не грех это обще-кадетский? Грех партии, которая не имеет никаких корней в русской истории и строится исключительно на примере британской монархии англофилами. А быть англофилом означает отрицать саму Россию, которая веками враждует с Англией и примириться не может по простой причине бесконечного политического и экономического соперничества.
- Важны не методы, а результат для той же России. А методы следует заимствовать прогрессивные в передовых странах.
- А есть ли необходимость заимствования? Не лучше ли изучить свой собственный исторический опыт?
- Ну когда у нас жизнь была лучше?
- Хотя бы жизнь Московской Руси вплоть до Никона...
- Времена не те, что говорить. Всё это в прошлом, да и дикость преобладала.
- Не то ты говоришь, Боря, нет в тебе понимания Руси. Партия «земцев», то есть, именно представителей земских собраний, имела глубокие корни в русском быту. Но, увы, и они «окадетились», ударились в политику и перестали отличаться от вас, кадетов.
- Ладно. Будет в ступе воду толочь. Мне трудный рабочий день предстоит, а выспаться не удалось. Ни слова о политике больше!
- Воля твоя. Ты здесь хозяин, в этих стенах.
    Кофе был выпит, и говорить больше, как оказалось, и не о чем. Глеб поспешил раскланяться и не преминул попытаться улыбнуться Авдотье, успокоить её парой добрых слов. Когда брат покинул дом, Борис Гордеевич Охотин, решив, что сможет унять раздражение, ухаживая за цветами, принялся поливать фиалки и прочую оконную поросль, унаследованную от бывшей жены, но вскоре поймал себя на том, что испытывает к цветам лишь непреодолимое отвращение. Нервы не успокоились, а тут ещё донеслись из кухни плохо сдерживаемые рыдания Дуни. «Чёрт бы побрал весь бабий род! Им лишь бы нас изводить! Со свету сживать. Ну что она мне жена что ли? Никакого права она мне настроение портить не имеет. Таким поведением она лишь может окончательно разрушить мои потуги построить отношения между нами. Бывают очень сметливые девушки, жадные к учению, а тут, к прискорбию моему, похоже, совсем не тот случай... На днях открывается Государственная Дума, а она не даёт ни на чём сосредоточиться. Надо ещё успеть нынче речь, наконец, подготовить. А тут братец ещё кровушки попил с утра раннего...»

В рабочем кабинете Глеба ожидала толстая папка с делом некоего профессора Модеста Мавродиевича Гамова с запиской из самого Департамента, что дело требует скорейшего ознакомления. Охотин бегло пролистал папку и уловил, что речь идёт о профессоре физики, стоящем на пороге открытия сверхмощного оружия, которого на днях похитили злоумышленники и, видимо, собираются использовать в целях усиления террора. «Гм... Похоже на новую панику в самых верхних рядах Департамента. Если это сделала Боевая Организация эсеров, действительно настораживает: ребятки ушлые и всего можно ожидать. Если кто-то другой, то может и не так страшно. Теперь уж дело за Азефом. Прохиндей этот не может не знать о таком факте». Тут Глеб заметил в конверте ещё одну бумажку, которая сразу не бросилась в глаза. Там оказалась приписка: «По сведениям, поступившим от Раскина, БО не имеет к похищению ни малейшего отношения». Глеб продолжал перелистывать характеристику личности профессора: «Господин Гамов не отличается разборчивостью в отношении источника поставленной перед ним задачи и финансирования, а нравственные границы в понимании этого сухого, углублённого лишь в свою науку, учёного весьма размыты. В случае создания для него хороших условий в лаборатории, он, вероятно, станет с тем же энтузиазмом работать и на преступную организацию, имеющую на то средства». Мысли о брате Борисе лезли в голову и мешали сосредоточиться в тот день.

Вечером Глеб имел возможность продолжить «допрос» дядюшки. Стало очевидным, что писать покаянные письма старый упрямец не станет, но также и то, что он уже давно раскаялся во всём содеянном и особенно, в изготовлении орудий убийства для террористов. Оставалось отпустить задержанного с лишением права проживать в крупных городах, что не составило бы труда для Глеба. Племянник спросил дядю, а как тот смотрит на свидание с приболевшим старшим братом и получил ответ, что пока он к этому морально не готов, как и к свиданию с прочими членами семейства. Глеб предложил дяде пожить временно в их загородном домике на озере, который годами стоит теперь запертым, поскольку времени приезжать туда ни у кого нет, а у отца нет здоровья былого. Дача не была полностью отделана внутри, не имела отопления, но на лето представляла(предоставляла) прекрасную возможность для  летнего времяпровождения. «А вокруг дома растут прекрасные рыжие сосны и, если солнце нагреет их, стоит смоляной дух на много саженей вокруг...» Глеб предложил дяде картонку книг из собственной библиотеки, а также денег на пропитание якобы от организации, умолчав, что это были его деньги, сбережённые из собственных доходов. Опустошённый всеми свалившимися на него благодеяниями от режима, проклинаемого в близких ему кругах, старик тепло распрощался с племянником и отбыл за город. Хоть это согрело душу. Правда, не спокойно было за дядюшку. Можно было ожидать любых неприятностей: срыва самого дяди, тяжёлого опасного шага, вплоть до самоубийства, но и обезвреживания его соратниками, чтоб не проговорился. Поэтому, Глеб выделил вооружённого наблюдателя в качестве телохранителя дяди, который должен был поселиться в пустом флигеле в качестве «сторожа» загородного дома.

А тут ещё поступило «Дело о молочном брате царя». Согласно давней традиции, Императора Всероссийского вскармливала простая крестьянка из благополучной деревни, трезвой и здоровой. Дети, рождённые кормилицей с момента начала кормления Наследника, считались молочными братьями и сёстрами будущего царя. Родители Николая и сам Цесаревич годами поддерживали тёплые отношения с самой кормилицей, вплоть до её смерти, а также и с детьми её. Молочные братья и сёстры царя  в крестьянской среде питали мистическую связь царя с народом, что высоко ценил покойный отец нынешнего Государя. К таким молочным отношение в деревне было особенно уважительным и бережным. Они являли собой гордость всей деревни, были доказательством её избранности. Вопиюще попирающим добрую традицию стало известие о задержке террориста, оказавшегося молочным братом Николая II, террориста желающего участвовать в покушении на Государя! Глеб пожелал лично участвовать в допросе злоумышленника и поспешил срочно заказать билет на поезд в столицу за свой счёт. Через день Глеб уже подходил к зданию Департамента. В комнате для задержанных пред взором Охотина возник худощавый человек более тридцати лет с усталым от жизни простым крестьянским лицом и опущенными глазами.
- Вы признаёте своё намерение бросить бомбу в царский кортеж? Вас поймали с бомбой в руках. К счастью, или Вашему несчастью, Государь не выехал в тот день.
- Да, - раздался тихий слабый голос, после некоторой паузы.
- Нашими сотрудниками установлено, что Ваша мать являлась кормилицей Государя нашего Николая Второго. Так ли это?
- Да, так.
- В таком случае, мне бы очень хотелось узнать, каким образом Вы созрели для покушения на жизнь Вашего молочного брата?
- Я принял подобное решение много лет назад, узнав о несправедливости, творимой в России. То, что случилось 9 января, подтвердило моё решение. Так говорил и отец Гапон.
- Вы работали в столице во время, когда священник Гапон проповедовал? Вы порвали с жизнью в деревне?
- Я нанялся на завод уже несколько лет назад. Там платят лучше. В родную деревню ездил редко. Что там делать?
- Вы не ощущаете себя братоубийцей? Готовым к убийству, не состоявшимся лишь случайно?
- Нет! – последовал резкий ответ, и арестант вскинул впервые свои бесцветные блеклые глаза на Охотина. Глаза его выражали лишь непримиримую ненависть и безразличие к собственной судьбе.
- А почему «нет»?
- Потому, как не брат он мне никакой. Пущай вон, Куприян, братец мой кровный, считает царя себе хучь молочным, хучь родным, а мне он никто, царь этот! Отец Гапон обо всём нам поведал, всё объяснил. Какой там брат! Враг он нам, всему народу!
- Веками, стало быть, царь отцом был, а теперь, в одночасье, какой-то неврастеник-поп может какими угодно словами Его клеймить и всем вам сие глубоко безразлично, или даже тешит вашу гордость липовую. Так получается?
- Ты мне, начальник, сказки не рассказывай, воду не мути. Я-то знаю, что к чему. Товарищи просветили.
    Глеб понял, что доходит до срыва на грубости с обеих сторон и прекратил допрос в тот день. Само событие и весь этот разговор совершенно убивали его. Жить не хотелось после такого. И малоприятное начало дня с Борисом отступило на задний план. Глеб распорядился пригласить завтра после полудня ближайших родственников арестанта для очной ставки. На другой день Охотин продолжил допрос злоумышленника в присутствии его старшего брата и сестры. Как только оба деревенских жителя осознали, что произошло, до чего опустился их братец в своей «проклятой городской жизни», они горько зарыдали, причём крепкий бородатый мужичок – старший брат, лет под сорок, почти что ровесник своего царствующего молочного брата, нисколько не стеснялся своих горьких слёз. «Да будь проклят город с его заводской жизнью! Да будь ты проклят, цареубивец и братоубивец!» - причитали оба, сломленные навалившимся на них горем и позором. Задержанный не желал говорить с братом и сестрой вовсе. Отмахивался и обзывал обоих слюнтяями и барскими угодниками. Речи его всё больше скатывались к озлобленным формам ультралевого пропагандистского толка. Порою он начинал говорить заученными шаблонами, обличающими преступления «эксплуататорского класса и тупость одураченных им масс». Уходя, они не желали больше знаться с «таковым родственничком» и просили не оглашать о таком позоре в их деревне. Глеб обещал, что с их стороны будет сделано всё возможное, чтобы слухи не просочились за стены особого отделения. Невеселы были мысли Охотина, возвращавшегося вечером в гостиницу: «Если простой народ до такого озлобления под действием их пропаганды доходит, то это чревато! У нас нет никакой пропаганды, кроме церковной, веками отработанной, а у них искусная пропаганда – таран революции. Оболванивай ею народ и твори его руками всё, что порочной душе угодно! Вот в чём их сила! И не борькиных кадетов с октябристами, а именно крайне-левых. В их рядах таится не меньшая угроза государственности! До какого фанатизма доводят таких душевно нестойких! Да ему глубоко наплевать: на каторгу ли его, на фонарный столб ли. Лишь бы злобу выплеснуть и себя героем для их треклятого «светлого будущего» ощутить. С другой стороны — двое из трёх — иные, неиспорченные. Нам нечего им противопоставить, кроме умелой проповеди некоторых священников. А таких, к прискорбию, единицы. Большинство либо о своей мошне лишь помышляют, либо просто скудоумны от недостатка образования. Вот уже и Первая Государственная Дума заседает и Борька, скорее всего, в столице сейчас. А что хорошего можно от этой Думы ждать? Ничевошеньки».

25. От Волги до Кубани

«...в самом народе жульность тогда ещё (лишь) начиналась. Если и заводился мазурик из мужиков, так его за десять вёрст было видно, не то что теперь мазурьё пошло такое тонкое, его сразу не раскусишь!»
С. Клычков

Пётр Охотин, с началом бурлацкого сезона, подвязался в артель водохлёбов, то есть – бурлаков  нижегородских — представителей вымирающей профессии. Шишка, старшой, принял крепкого парня приязненно, хотя и настороженно, иной раз, поглядывал на новенького красавчика, выделявшегося образованной речью, как бы ни старался тот опроститься, под других подладиться. «Но, ничего, - себя успокаивал, - притрётся парень, а силы видать немереной. Такие нужны. А то наберёшь порой одних кабальных – некому и расшиву тянуть. Как загрязнет, в подшишельные парня определить надо. Глядишь в корчённых  и продержится. Чехонники нас не обгонят». Тяжкий труд, просолившиеся от пота толстовки, жгучее солнце и скудная пища и так час за часом в бесконечной веренице, убивающих однообразием дней. Краткий миг успокоения и сытости у вечернего костра за ужином с рассказами бывалых о рыбалке на Волге, о драках стенка на стенку с аршинниками и сиротами , доступных женщинах в притонах крупных городов Поволжья, болезнях, подцепленных от них и прочем. Больше других изощрялся косной  Гурьян:
- Вот те и день прошёл. Ну, и слава Богу. Вот и днём меньше назад до Нижнего ползти осталось, днём ближе до пьянки нашей. Так, и не заметишь, как уже там сидишь.
- Тоже мне философ, - бурчит в ответ прикорнувший у костра старик Елизар, - Ты, Гурий, шёл бы на боковую. Ухо поломишь, тише станешь.
- По што ты всё такой ворчливый, Елизар? Сам посуди. Нам ещё дней под сорок пахоты осталось. Если каждый вечер праздновать, шо на день меньше стало, так и жисть малиной покажется. А шо те не так?
- Засобачивай , Гурян, будет тебе, донял уж. Повентерял  бы что ли на сон грядущий. Авось бы толк какой вышел. А то опять будет пустая ушица, что нынче была – одна вода. На таких харчах долго не вытянешь.
- А от рыбы жиру не будет, - вставил козлиным голоском весь постоянно грязный, словно проржавевший, чахлый парнишка в коросте, - На одной гулёне с пшеном да поденьем  долго не протянешь.
- Да ла-адно, дядя Елизар, - протянул блатным говорком тощий жилистый парень-босяк с заячьей губой в рваной фуражке набекрень, - верши с мережой  уж закинули. Глядишь и улов будет.
- А я вас и не слушаю, на ичиги  любуюсь – загляденье, - мечтательно растягивая слова, заметил Гурий, - Да тут не одни оне, а приглядеться и телега, и батыева дорога, и метров крест, даже брата с сестрою видать.
- Гляди, гляди, Гурьян, да не разявай свой карман, - придурковато хохотнула заячья губа.
- Не всё то русалка, что в воду ныряет, - загадочно бросил Гурий и затянул бурлайкую песнь:
«Жить на свете чижало, ну, а впрочем – ничаво».
- Ладно, вы тут сходбище своё кончайте, спать надо, сил набираться, - прошёл мимо вразвалочку шишка.
- Купно , так и протянем, - откликнулся Елизар, икнув, - Всю жизнь почти бурлачу, да уж который сезон боюсь, что последний...
- А почему, дядь, последний? - спросил парнишка с паршой.
- А потому, что пароходы нас почти что вытеснили уже . Скоро никому уж нужны не будем, исчезнем и всё тут. Отставной козы барабанщики мы. Знаешь, сколько ещё лет двадцать назад бурлаков на Волге было? И вообразить не сможешь! А теперь - пара артелей на всю реку...
- Всё сказал! Тишина! Рогожку подстелил и спать! - гаркнул шишка.
- Сер козёл, сед козёл, а всё псиной несёт, - философски заметил парнишка с коростой неизвестно в чей адрес.
- Пошёл бы искупался на сон грядущий, а то - коросту чеши-не чеши свою – не поможет, - хмыкнула заячья губа.
- Сволочь-человек ты, Тришка, вот что я те скажу, - ответил парнишка.
- Ишь, язык распустил тут! Ишь, в момон-то набил, чёрт брюхатый! Жрёт больше всех, работает – меньше, - не унимался злобный парень, - Шо заквохтал-то? Смари кулаком вот ентим, пролетарским, губёнки твои утру!
- Не лезь ты, Трофим, к человеку в душу. Ну что он те сделал?
- Гнилой он, вот что!
- Да оставь ты его в покое, - обронил тихо слово впервые за вечер Охотин, - И чего тебе всё неймётся, собачья твоя душонка, слабого задирать? Непуть ...
    Заячья губа заткнулся, но долго ещё злобно косился на крепыша-новичка.
-Пахитоску не дашь, Петро? – обратился Гурий к Охотину мечтательно.
- Раздал уж всё что было. Курить я бросил разовым решением. Силу беречь тут надобно.
- Сила воли есть у человека, - заметил старик Елизар, икая, - Ну да будит вам баить. В самом деле, пора на боковую потщиться . Воутру оно и видно будет, так-то, - а что именно видно старик умолчал.
    С рассветом всё началось, как и каждый долгий знойный майский день до сих пор. Артель впрягается в расшиву и тянет её медленно, но верно против течения Матушки-Волги. И так неделями, месяцами. Ещё не забрезжил рассвет, как несколько не самых лучших работников, не успев выспаться, проверили на ватаге морды и дели на лёгоньком кулазе  и порадовали артель свежей рыбкой, которую тут же запекли во вчерашней золе и жадно съели, ибо под солнцем бы она не протянула и до обеда. В ходе подготовки к запряганию себя, подобно лошади, Петя заметил, что цепкая шершавая рука заячьей губы дала крепкий подзатыльник пареньку в коросте.
- Пеньковый б на тя ошейник! – сурово глянул на заячью Охотин, - Дораспускаешь руки свои – пообломаю.
- Не заблуждай, Новак, че-овека, не скорби так, - перешёл на тёмный язык губа.
- Не смотри на меня как Василиск, не поможет.
- Ну и секим башка, как татарцы говорять, - хохотнул Гурий, - Шишка драки не одобрит!
 - Вот и разберёмся мы с ними там, с голубчиками, - рявкнул подкравшийся шишка, - Шо тут за кавардак? Рукоприкладство в артели строжайше...
- Суводь на мя полез драсса, - растягивая слова заговорил губа, - Скот комолый !
- Не правда! - вибрирующим боязливым голосом молвил тот, что в коросте, - Он сам начал.
- Ентих встречников в тяжкую упряжь нынче в наказание! – рявкнул шишка.
- Ну уж нет, - возразил невозмутимо Пётр, - Я сам начал в ответ на его наглость, а тот паренёк и вовсе ни при чём. Так, что впрягай нас двоих с этим.
- Гы, как кур в ощип! – прокомментировал Гурий, - От сумы, да от тюрьмы не зарекайся.
- Тюрьма да сума дадут ума, - вставил Елизар, - Вольному – воля, спасённому - рай.
- На равных попашем, приятель, - вызывающе подмигнул Охотин заячьей губе, - Может ума побольше наберёшься, а может и мускулатуры. Вреда не будет.
    Глазки наглого парня забегали в поисках того, кто бы мог защитить его от гнева шишки, но никто не любил этого малоприятного типа.
- А ты не мудрствуй впредь, брат, лукаво, - строго прищурился шишка на Охотина, - Не на таких тут напал. Уж больно башковит ты.
    В тот день и Петя вымотался, а заячья захрапел ещё до ужина.
- КОванец надо бы тут попробовать закинуть, - рассуждал перед ужином старик Елизар, - Хребтину можно от бережка до самого ерика  протянуть. В таких местах сом должОн быть.
- Протянем, дядя Елизар, - бойко ответил парнишка в коросте, - Вот перекусим только.
- Ешь, сынок, наедайся. Нынче все славно потрудились, - проговорил старик, обжигая пальцы зольною картошкой, которую принялся выгребать.
- Спасибо, дядя Елизар!
- Из спасиба не нащиплешь ни лучины, ни шинель не сошьешь, сынок, - вставил Гурий, засыпая крепкий «кирпичный» или плиточный чай в закопчённый жестяной чайник.
    От этих слов парнишка очередной раз сжался в комок, но Елизар успокоил его:
- Гурьян – он шутник у нас. Такой он. Яго надобно гурьевской кашей кормить, чтоб молчал.
    Мимо прошла баржа, гружённая, вроде как, чегенями  и Гурий заметил:
- Из заволжских лесов везут. Может даже из вятских. Родом я оттудова... – с этими словами он извлёк из-за пазухи костяной тельник и приложился к нему губами.
- От призору  што-ль? Да покгруглее растолкуй нам.
- Просто отчий дом вспомнил, - последовал задумчивый ответ, - Уж никого там и в живых не осталось...
Проработав почти что полный сезон , то есть — до середины июня, Петя получил расчёт заранее и поспешил уехать поскорее, пока соартельники не раскрутили его на пьянку в честь завершения работ. На сей раз Охотин Четвёртый решил податься в Ростов, либо Новочеркасск - на югА, где хотел ещё подзаработать, а уж потом вернуться к Антонине. Если, впрочем, она ещё ждёт и верна ему. В Новочеркасске генеральский отпрыск решил испить чашу жизни до горького осадка на дне и нанялся в ассенизационный обоз, где проработал не долго, от смраду истомившись. «Кто бы сказал отцу, что сын его – золотарь... Старик Охотин бы не выдержал такого... Попарашничал  и будет». В области Войска Донского была полнейшая тишь да гладь, словно и никакой революции в стране и в помине не было. По улицам Новочеркасска ходили чинные спокойные горожане, из коих большинство лоснилось от сытости, разъезжали самодовольные усатые казаки с пиками, то есть всё как положено. Услыхав краем уха, что зажиточные казаки на сбор зерна подёнщиков зазывают, подался Пётр чугункой  на средний Дон, отстояв перед тем всенощную в недавно отстроенном соборном Войска Донского кафедральном храме Вознесения , святыне донской, прозванной Вторым солнцем Дона. В перекрестие огромного креста на главном куполе шестиглавого жёлтого камня собора было вставлено восемьдесят монолитов горного хрусталя, гранёных под алмазную грань, что давало огромный световой эффект при попадании солнечных лучей на крест. Солнечный свет играл и в пяти позолоченных куполах нео-византийского стиля, обрамляющих главный купол, создавая как бы светящийся шар, иллюзию второго солнца. Невзрачный батюшка истово служил, молоденькая учительница размахивала камертоном, и множество казачат тонкоголосо заливались: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя...» Пётр щедро, по своим меркам, пожертвовал на храм. Под донским иссиза-голубым осенним небом, среди просторов богАтья  забылись все тяготы, и стало на душе вольно. Дон! Петя нанялся к первому попавшемуся донцу и оказалось, что ему очень повезло. Хозяин в тугоподпоясанном армяке, пропахшем конопляным маслом, плисовых шароварах и рубахе красного ситца, с коротко остриженной бородой и тёмными зоркими глазами над орлиным носом, оказался приветливым и человечным. Работу требовал справно, но не зажимал гроши и платил по совести. Кормил хороших работников тоже от души. Улыбчивая хозяйка в пестрядинном сарафане домашнего холста и юбке с ситцевым подзором каждый день чем-то вкусненьким после сытного ужина баловала: то румяный дынничек  на стол поставит, то ломоть арбуза, а то и дыни в патоке. Мышцы к концу дня наливались свинцом, но сытная и разнообразная пища, после бурлацкой бурды, позволяла преодолевать любую усталость и наращивать силу после выносливости, выработанной впроголодь на Волге. Всё больше расцветала мужская красота двадцатипятилетнего Охотина и черноокая, брови дугой, дочь хозяйская начинала невольно останавливать свой взгляд на мускулистых руках поглощённого работой Петра. Пару раз встретились глазами и оба разом отвели взгляд. Поначалу Петя хлеба при клуне  молотил, причём молотилки у рачительного хозяина имелись новейшие, механические, но и тяжёлой работы для здоровых рук хватало. Пелеву  от лузги с шелухой отделял. Потом и в покосах принимал участие, стога укладывал, а главное – как что тяжёлое надо было притащить, поднять – сразу Петра звали. Сыновья хозяйские не могли принять участия в работе: один в Царскую сотню поступал, второй - в Новочеркасское училище и все сезонные трудоёмкие работы делались руками наёмных подёнщиков, из которых не все ко столь тяжёлому труду способны были. Охотину, впрочем, и платили побольше и кормили лучше всех. Даже мяса и рыбы с пеловым душистым хлебом и луком каждый Божий день вдоволь давали. «Поразрушав» скромную растительную жизнь разнотравья, уселись обедать в тот день, как обычно, прямо в поле под стогом сена, шелестящего от ещё тёплого августовского ветерка. Мимо сенокосцев проходил гонтарь ,что на того же хозяина подёничал, и Бажен, парень из под Илецка, окликнул его, позвал потрапезничать вместе. Старый тощий гонтарь, словно весь усохший и превративший свою бурую кожу лица в поверхность, изрытую морщинами, где и глаза были не слишком различимы, нерешительно подсел с краю.
- Дядя Ивлий, Вы не стесняйтесь, щей-то мясных похлебать. Нам помногу дають.
- Добро, Бажен, не откажусь нынче. Милое дело щец похлебать - что грушевый квас на яблочный спас, - молвил старик сурово.
- Довольны работёнкой-то?
- А то как же. Стал бы я здесь торчать. Всё бы хорошо в этих краях, кабы не казацкий подход. Иногородних неказачьего сословия за людей они не считают. Словно не православные мы.
- Оно худо, так... Вы урею  берите, угощайтеся...
- На тёплого Микулу с кормом  сюда прибыл, всем соседям уж сараи покрыл, дык хучь бы раз кто в дом пригласил. У нас под Ростовом не так. Заобихожим  там себя не чувствуешь.
- И у нас...
- А на Кубани, где прошлый год в разгар страды работАл, казаки нас как хохлы кацапами зовут. Так вот...
- Да и тут назвать могут...
- Казаки крепостными никогда не были, вот и нос задирают. А ещё считают себя не совсем русскими, а отдельным народом, особым. От того и зазнались, - почерневшие толстенные грубые ногти гонтаря впились в ломоть пелового хлеба.
- Они зато – лучшее воинство у нас. Христово войско, как сами про себя говорят, - вставил Петя.
- А мы чем хужЕе? Каждого лучшего самого крепкого крестьянского сына, да в рекруты спокон веку! Что мы сражаемся хужЕе?
- Мы на государевом пайке в армии, а казацкая семья сама должна и коня, и седло, и оружие справить, сама детей сызмальства ратному делу обучить, да ещё и хозяйство вести.
- Сам не из казаков ли? – с прищуром, утопившем остатки глаз в омуте морщин, спросил гонтарь.
- Да нет. Московский буду.
- Оно и видать – жизни не знаешь, - отрезал старик, сморщив выдубленное солнцем лицо пуще прежнего.
    Когда под вечер обнажённый по пояс весь в поту Пётр споро  грузил сено вилами на телегу, мимо плавной походкой прошла хозяйская дочь и вдруг остановилась и протянула Охотину лубяную корчажку  с кислым молоком:
- На, работничек, освежись, - звонким девичьим голосом оглушила его.
- Спасибо хозяюшка, - опешил Петя, не зная на что и решиться.
- Бери, бери, пей, - прозвенела она, поведя бездонными тёмными очами, тряхнула цвета воронова крыла толстой длинной косой и убежала.
    К Петру в развалку подошёл пожилой мордастый коновал  по прозвищу Бессараб в плисовой безрукавке, тоже из донцов:
- Здорово живешь?
- Угу...
- А на хозяйскую дочь пялиться нечего, малый. Как бы ты ни работАл, а казаком кацап, как говорят в народе, не станет. Не советую туды заглядываться. Так-то, малый.
- Да не заглядываюсь я вовсе, - буркнул Петя, - Сама она подошла и молока предложила.
- А ты не сосунок уже, чтобы молочком баловаться. Не казацкий энто напиток.
- А я и не казак.
- Так-то оно и лучшЕй будет. Не гневлив наш хозяин, да по головке за такое не погладит. Добро: живи, коли можется, помирай, коли хочется. Иди пидрину  поправь там! Бог в помощь, - и коновал, не спеша, степенно удалился.
- Нестаточное дело  баламут говорит, лежень чёртов, - бросил ему в след напарник Петра.
- Да и чёрт с ним. Ну донесёт, ну вытурят. Новую работу найду. Не впервой. Сам на девицу ту не полезу, а коль сама начнёт, так в чём моя вина?
- На то она и девица. Соблюдать себя должна, честь блюсти, - продолжил напарник, ловко поддевая сноп сена вилами, - А коли не так, тогда, брат, бери ея. А там – хучь трава не расти. Да только батька ейный разбирать не станет, кто на кого первый глянул. Поне  у казаков разговор короткий. И не убежишь отседа. Из ежовой шкуры шубу не сошьешь.
- И не собираюсь бежать.
- Тогда сам Бог велит подальше от дочки той держаться.
- И держусь.
- Так оно и надёжней будет. И медянка  не укусит, - поддакнул напарник, хмыкнув.
    Через день повторилось всё то же самое с корчажкой кислого молока и обменом смущённо-насмешливыми взглядами. Она проезжала на дребезжащем рыдване , сама понукая лошадью и вперила взгляд в Петра с высоты сидения:
- Принимай, коль дают, - строго посмотрела, когда Охотин отказался брать.
- Добра ты, хозяюшка, да я тоже из гордых буду.
- Не из казаков ли ты, странник?
- Да нет, к сожалению, - со вздохом.
- Это ты зря, голубчик, казак забывшийся...
- Смеяться надо мною вздумала, хозяюшка?
- И не думаю.
- По что такие речи ведёшь?
- Приглянулся ты мне, молодец, и подумала я: «Не монгольцем на лицо вышел, стало быть – казак. Но ты разочаровал меня ответом, - хохотнула и оттянула лошадёнку кнутом. Рыдван заскрипел и покатился дальше, а растерянный Петя остался застывшим с молоком в руках.
Вечером Петя бродил близ дома хозяина и наткнулся на Бессараба:
- А ты, Калина-перехожая, Шо тут ищещь?
- На луну смотрю.
- Ты досмотришься у меня! Смотри, плохо кончишь, идол окаянный!
- А ругать меня не надо, никто таковых прав не давал...
    В этот момент в окне второго этажа добротного просторного дома Пётр заметил скользящий силуэт хозяйской дочери со свечой в руках.
- Поговори мне тут ещё! Ишь куда он пялится! Крылья подпешу ! Иди на своё место и нечего под окнами по ночам шататься!
    Метнув на коновала злобный взгляд исподлобья, Охотин удалился. На следующий день в обед напарник рассказывал Петру о том, как он работал на Кубани на необычную семью казачью:
- Говаривали, что у них семейным долгом было доказать что-то своё всем ветрам на зло. Глава семьи поднял свиноводческую ферму и поставил дело так, что производство свиного молока стало не менее доходным, чем мяса и сала. Говорят ещё, что не обошлось без добавок козьего и овечьего, но коровье добавлять считал старый упрямец за подло. Да и чего ещё ждать от злых языков. Дело пошло было, но вскоре он разорился, а тайну свиного молока так и унёс в могилу. За что купил, за то и продаю. Сплетни всё, конечно.
- Свиное молоко! Такого ещё не слыхал за свою четверть века...
- Да вот те крест, сам слышал.
- Не кстись понапрасну, малый, - вставил молчаливый помощник-старик, что работал в пол силы, и принялся рассказывать байку про свою деревню и постена :
- Проказник был, да не зол. Ежели чаво и затевал, так не до печального конца. Бывало, правда, чуть было не задушил спящего, но до умерщвления не доводил. Мохнатою рукою погладить может, испужать. Коней мучает, может загнать до мыла, гриву в колтун заплесть. Лошадник придёт с утра, возрадуется: жеребчик могутный, несёт словно ветер, а вечерком вместо него уж кляча полудохлая. Ещё постен в сараях чудит, кладовках, да подвалах, а особо женские бани любит.
- Кто ж не любит! И я бы горазд там почудить, - заржал молодой напарник.
- Однажды к Пасхе порешил новые сапожки справить в ночь на Светлое Воскресенье захожу за кожей, что во хлеву сушил, ну и увидал одного косматого, а что ещё было - не ведаю – память как отшибло.
- Да будет Вам, отец, россказнями о домовых двух взрослых детин запугивать. Да ещё средь бела дня. Ладно бы под вечер, у костра, - усмехнулся Петя.
- Так что было о том и говорю. Ничего из головы не беру. Ума не пользую. Ум нам не во благо дан. От лишней образованности все и беды наши. И на Иоанна Лествичника жировик бесится, ой как свиреп бывает – запужает! Просолил как-то мочою я вокруг ящика с зерном во кладовой, очень уж основательно просолил, а то мыши залезут. А ему-то что, он-то мочи не спужается. Ну и накидал он мне мышей бедных в тот ящик на Иоанна Лествичника. Визжат оне от шалостей евонных как резаные. Отпустить пришлось.
- Добрая у Вас душа, отец, - заметил Пётр, то ли в шутку, то ли от души.
    Ещё через день Петя заметил, что хозяин на него начал волком смотреть, а хозяйка зло коситься и перестала вкуснятины всякой после ужина давать. «Коновалу бы рожу набить, мерзавцу. Донёс и приврал половину! Не пора ли ноги уносить?» Поздно ночью не спалось Петру, и вышел он вновь из своей пристройки близ дома побродить, как вдруг донёсся со второго этажа раздражённый голос отца семейства:
- Ни какой он не казак! По што ты мя морочишь?
- Да я, отец, и не думывала с ним заговаривать.
- Так, стало быть, охальник, сам приставать к чаду моему начал?
    Чтобы расслышать каждое слово, Пете пришлось приблизиться к самой стене дома.
- Да вовсе нет!
- Ты чтож енто вздумала отца за нос водить, наглая? Аль забыла, что ты сыну Войскового обещана?
- Ой, не пойду я за него, тятенька родненький, не люб он мне!
- За кого родитель порешит - за того и пойдёшь, егоза чёртова! Розог не нюхивала.
- Не всё то конь, что лошадь, тятенька, помилуйте, не люб он мне!
- Не люб, так другого казака найдём, ежели что, но не безлошадника убогого! Работников не хватает, но коль так – ноги его здесь не будет, холуя чёртова! А за сынка Войскового идти те придётся. Ускорим это дело, коль такое началось! Ещё и осень не настала.
    Грохотнула дверь и заскрипела лестница под грузными шагами главы семейства. «Пора подумывать, как ноги унести» - мелькнуло в голове Охотина. Вернулся в комнатёнку, попробовал лечь спать, но мысли возникали недобрые. Под тихий шелест дерева за окном на ветру и скрип проседающей кровати он неуклонно погружался в тяжёлый сон. Звуки решётки старой кровати в последний миг перед тем, как сон едва было окончательно свалил его, помешали Пете расслышать крадущиеся шаги перед дверью. Вдруг раздался стук, то ли в ставню окна, то ли в дверь - один из самых волнующих в земной жизни звуков. Петя подумал было сигануть в оконце на противоположной стороне и бежать, но одумался. Стук был совсем не требовательным. Да и стал бы её отец так деликатно себя вести, не ворвался бы, высадив слабую щеколду? То был не он. Испуганный, но слишком гордый, чтобы показать страх, Пётр резко распахнул дверь. На пороге стояла она, закутанная в чёрный платок:
- Довёл до греха, теперь и спасай, - произнесла она твёрдо и требовательно, - Вези куда хош, но под венец с тем, кто не люб мне не пойду!
- Ни до чего тебя не доводил я. Запомни это. Молоком не подкармливал. Но если миром помочь просишь – всё сделаю, чтоб помочь.
- Тогда идём, - она провела его кружным путём в обширную конюшню, полную великолепных коренных мохноногих жеребцов, где выбрала своего гнедого любимца, а Охотину хотела дать серого в яблоках, но передумала и предложила игренива . Началась неистовая скачка в ночи с немалым риском упасть на полном скаку через голову и окончить дни калекой. Петя немного отставал, так как не имел опыта, но едкие замечания той, чьего имени даже не знал Охотин, заставляли его не уступать ловкой наезднице:
- Оно и видно, что не казак. И с кем связалась!
- Никто тебя за косу не тянул, сама пришла! – огрызался Охотин.
    У притока Дона остановились, чтобы напоить лошадей и самим испить из припасённого опытной в конных поездках девушкой поросёночка . Потом переправились, а на том берегу уже встретили первые лучи восходящего солнца. Выехали на большак, ведущий к югу.
- Теперь всё зависит от выносливости наших скакунов. На них надежда. Ещё и на то, что братьев дома нет, а то бы нагнали. Будь они дома, я бы и не подумала бежать. Тебя бы они в первую очередь распяли. Отец же, староват уж стал, грузен. А покуда он кого в помощники найдёт, мы уже далече будем.
- Ты дорогу знаешь, ты и веди. Моё дело тебя от недобрых людей охранять. Ну а прежде, чем меня «распять», пришлось бы и им кулаков отведать, - буркнул.
- Ишь ты, какой охранник нашёлся. Да коль у меня нагайка в руках, кто же ко мне посмеет подобраться? – залилась звонким смехом.
- На каждую нагайку разнагайка найдётся. Времена смутные, на дорогах неспокойно. Это у вас тут - тишина, - мрачно буркнул Петя, не разобравшись ещё в своих мыслях: « И какого чёрта я с ней связался? Ну красива девка, ну черноброва, ну и что? Дура похоже, что многие достоинства перечёркивает. Наконец, а как же Антонина? Тоже не идеал Тонька эта...»
    Молча скакали по пустой дороге пока Пётр не потребовал остановиться на обед. Да и не еды одной ради: Охотин утаил, что с непривычки натёр себе седлом кожу в нескольких местах, да и от тряски притомился. Он развернул полотняный мешочек с ломтями подсохшего хлеба, и она рассмеялась:
- Пока ещё до того не дошли, чтоб сухою коркою давиться! – и развернула мешок полный отборной снеди с хлебами, сырами, салом, тушёным мясом, колбасами, походными казачьими колобками  и свежим луком.
- Домовито! Губа не дура! – приговаривал Петя, отламывая кусок за куском хлеб, отрезая ломти мяса и жадно запихивая в рот.
    Уже в сумерки они переплыли через Маныч и по сути оказались за пределами войсковых земель. Вокруг лежали глухие, благоухающие травами, степные просторы, за которыми далеко к югу находился Екатериноград. По замыслу спутницы Петра им следовало скорее попасть на земли Кубанского войска, где проще будет затеряться. В темноте они сбатовали коней и улеглись поодаль друг от друга, подложив сёдла под головы, но к утру оба оказались страшно смущенными тем, что инстинктивно подкатились и прижались друг ко другу во сне, спасаясь от пробирающего до костей предосеннего степного холода. От девушки пленительно пахнуло семечками с ситцем и Охотину не хотелось отодвигаться в сторону. Было решено как можно скорее обзавестись тёплыми вещами. Денег на то пока вполне хватало. В конце зимы Петя, как и подобает истинному бродяге, продал свою шубейку за гроши, а теперь понял, что в России, всё же, следует поступать, как самые матёрые бездомные странники, а именно всегда иметь при себе овечий полушубок для скитаний по городам и весям, который можно использовать во всех случаях жизни, в том числе и как спальный мешок. День выдался вновь утомительный, особенно для Петра, отбившего свой зад от отсутствия должных навыков верховой езды. «Вот мечтал отец в своём загородном доме коневодством заняться, собаководством, да всё руки не доходили. Важнее всего ему казалось завершить давно начатый обширный труд по истории. А то бы сумел не хуже её по степям скакать...» В полной темноте они подъехали на огоньки большого дома, вернее степной усадьбы. На стук ворота отворил мрачноватый детина с фонарём в руке. За его широкой спиной лаяли дюжие собаки:
- Что надо?
- Тут баба дюже притомилась с дороги, плотью оттерпла от езды долгой. Не дадите ль приюта во степи ночной?
- Екутанами  тут степь полна, кого попало в дом не пускаю.
- Уж ночи холодны стали, люди православные...
- Ладно. Товарку пущу в сени, а ты сам уж в сарае приноровись, - пропустил за ворота и цыкнул на псов.
- Благодарю покорно, добрый человек, - вставила девушка, а Пете на ухо: - Ишь ты – «баба оттерпла!» Покажу ещё тебе кто из нас оттерп!
- Еда есть?
- Хватает пока, добрый человек, - ответил Петя.
- Ладно, заходи в сени, чаю выпей.
    Хозяин – битюг лет под сорок, косая сажень в плечах, борода лопатою, наломал лепешек на юраге прямо на далеко не свежую белую скатерть и снял с печи, начинающий кипеть, чайник:
- Где путь держите?
- На юга подались, - бойко ответила девушка.
- Молодцы. А мы вот так и живём волками тут в степях. Не знаешь чего и ждать в наше время. Ладно уж, разговляйтеся. Вы из Войска, поди?
- Да, едем второй день. А Вы видать в Войске жили?
- А с чего ты взяла?
- Донцы наши не спросят «Куда путь держите?», а непременно «Где?», иначе – не учтиво.
- Общаюсь с казаками частенько... Видать девку украл, паря? – усмехнулся мужик, подмигнув Пете и, подумав, залез в кадушку и добавил на стол солёных грибов, - Да мне-то что за дело, так забавно. Я не казак, мне и дела нет. Крестьянствуем тут уж много лет. Отца Господь прибрал и всё на моих плечах теперь.
- А семья Ваша? – спросила девушка.
- А семью послал в город. В наше время без образования тоже нельзя. Сыночку восемь лет стукнуло, пора в школу. Раз деньжата позволяют, земля родит, слава Богу, вот и надо бы в хорошую гимназию. Мать устроит.
- Так вы – исконные насельники тут? – спросил Петя.
- Да какие же тут - исконные. Земля эта русской не так давно стала. Из сапожников мы родом. Чеботарёвы от того фамилия наша. Деду обрыдло дело прадеда, свободы и странствий захотелось и ушёл он в чумаки . С заунывною песнею на волах да за Перекоп в Таврию ходил. Ничего не заработал за год, в прасолы  подался, стал скот перегонять. Отцу надоело дедово ненадёжное дело и ушёл он крестьянствовать, к земле потянуло. Оказалось, на роду ему было написано хозяйство своё иметь. Дело ладилось. Картузниками  стали. Вот уж теперь даже подёнщиков нанимаю, в гору идём. ВолОхи  сейчас временно на нас работают.
- Так это же самое надёжное дело – свою землю обрабатывать, - заметила девушка.
- Надёжность она поскольку-постольку. Пока силы есть – оно и хорошо, - ощипывая грубыми ногтями нагар со свечи, задумчиво ответил хозяин, - Да только вот сосед межевого инженера недавно вызвал и норовит кусок лучших пастбищ у нас отхватить... Под Ильин день страда во всю шла, да на Петров вдруг наступила великая сушь. А коль лето суходольное выдаётся, весь урожай может погибнуть, вот как. А ты не с турецкой кровью, девчина?
- В самую точку попали. У нас, донцов, случается такое. Этим гордиться можно: веками турки славян в полон брали, а запорожцы с донцами впервые их самих пленить начали.
- Пленить, стало быть, да и в жёны брать...
- Пленить и пленять, - вставил каламбур Петя.
- Ишь, какой языкастый стал! – вскинула на него очи девушка.
- А в этих краях казацких часто так: папа – турок, мама – грек, а я - русский человек.
- Тебя как звать, дочка?
- Аграфёною назвали.
- Имячко звучное. Стало быть Груня...
- Ну да спать бы нам пора, намучились, - вздохнула Аграфёна после паузы.
- Вот вам по думочке, а вот кунган  татарский, если что – поутру помыться.
    Утром хозяин посоветовал, как держать путь дальше и поведал о некой шлем-горе, которую издалека будет видно, и чтобы верное направление на Екатеринодар брать, надо её объехать справа. Чеботарёв натянул лоснящийся от засаленности котиковый картуз блином со сломанным прямым козырьком, видимо ещё отцовский, заправил посконную рубаху в штаны и вышел вместе с постояльцами за ворота. Огромная пастушья овчарка преданно жалась к его ноге:
- Ну, прощайте, дамы-господа, Бог в помощь будет. В наше время есть и более простой путь туда – по железной дороге, но не всем он по душе приходится...
- Всего хорошего и Вам, добрый человек, - сердечно сказала на прощание Аграфёна, - И чтобы урожаи Вас порадовали! Спаси Господь!
- Не яровые, так озимые уродятся, - раздался флегматичный ответ, за которым последовал взмах картуза на прощанье и затерянная в степи усадьба начала исчезать из виду за складками местности.
    Брезжил рассвет. Жёлтые скирды светлели на побуревшем к осени жнивье. Теперь уже не было необходимости так выматывать коней, вплоть до галопа, и они продолжали путь лёгкой рысью, в ходе которой Петя осваивал премудрости верховой езды всё больше: «Аркашка, поди бы, давно нас нагнал – кавалерист наш великий. Да и отец во времена иные. Грех не освоить мне это дело». Спустя ещё несколько дней они добрались до Екатеринодара, который встретил их после степи пылью и шумом, морем людским.
- Так, каковы теперь твои планы, Аграфёна? – спросил, при въезде на центральную площадь Охотин.
- Думаешь, отец меня тут не достанет? Ошибаешься. Он вполне может ожидать, что я не на север, зиме навстречу, подалась. Кроме того, у него здесь знакомые есть, которые могут полицию запросить. Стало быть, первым делом, следует изменить внешность, собраться с мыслями немного.
- Ты, девка боевая, но мне бы очень не хотелось, чтобы ты внешность так уж сильно меняла в ущерб красе своей...
- Ишь, как он заговорил! Я что тебе в наложницы навязалась?
- Да Боже упаси, но может быть и я тебе в рабы не навязывался и имею тоже право подать голос? Что касается безопасности и скрытности, то своим въездом в центр в пропылившихся одеяниях ты уже «зарисовалась» как нельзя лучше и любой полицейский теперь, да каждая цапка  тебя опознает.
- Ты прав, да только задним умом, где ж ты раньше был?
- Пойдём в ресторан, отобедаем, покумекаем.
- Ещё я по кабакам с чужим мужиком не ходила...
- А спать с ним бок о бок в степи как? А неделю добрую день и ночь бок о бок?
- Ладно, идём.
- Сначала в кабак, по такому случаю. Исключительно из экономии, а то в ресторане дорого очень. По рюмочке за то, что в целости и сохранности тебя доставил...
- А может это я тебя в целости и сохранности, наездническому делу обученная и так далее? Ведь не реши я в ту ночь бежать, всё шло к тому, что отец, по доносу коновала, начал тебя подозревать в ухаживании за мною, ну и – сам понимаешь, чем могло бы для тебя кончиться... Казачьи порядки суровы.
- Так суровы, что дочка знатного казака неизвестно с кем вне земель Войска шляется...
- Ты договоришься, что я тебя брошу!
- Испугала!
- Ах так!
- Не придирайся к словам. Дружба, так дружба. Она тоже чего-то, наверное, стоит?
- Идём в твой кабак. Только я пить не умею, как ты на коне скакать.
- Опять поддеваешь. Да научился я уже за эти дни, понял все тонкости.
- Так уж и все...
    Целовальник цедил мутноватую белесую жидкость из зелёного штофа в гранёные стаканы, а жена его, кутафья , бойко накрывала на стол, приговаривая, что они всегда гостям рады. Петя лихо, по-гусарски, хватил целый стакан и закусил воблой, а девушка лишь слегка пригубила, вскинув высокие дуги чёрных кавык  от неудовольствия:
- Какая гадость! Раньше ни разу глотка не сделала, лишь нюхала, да диву давалась, как мужики такое хлещут! Первый раз отхлебнула и никакого желания повторять.
- Прогреть нутро тоже не мешает. Намёрзлись в последнее время.
    После стаканчика зелена-вина оба направили стопы по торговым рядам, в надежде купить что-либо вроде полушубка и, наконец, нашли подходящее место с кустарной грубоватостью аршинной вывески: «Изделия по последней моде».
- Оболочися-ка в тулуп этот. Посмотрю, к лицу ли тебе, - сказала Аграфёна.
- Да разве в этом дело: к лицу ли? Важно, чтоб грел хорошо, всю зиму спасал, длины подобающей был!
    После покупок они направились в ресторан возле рынка, где заказали рыбный пирог и вареники.
- Давненько не приходилось отведывать горячей добротной пищи! – с чувством молвил Петя.
- Да уж, правы бабы, говоря, что у мужика все мысли вокруг набитого брюха.
- Мало ли, что говорят...
    Пётр продолжил заказы, и стол уже ломился от пирогов и пирожков и прочей снеди.
- Тароват ты что-то уж больно, - заметила его дама, - Видать платили тебе донцы там шибко щедро. Аль работАл справно?
- Щедр я от природы. Пока есть деньжата и сорю. Все мы, Охотины, такие.
- А откуда ты родом-то, ведь ничего о тебе не знаю...
- Из Москвы золотоглавой родом мы.
- А чем отец твой занимается.
- Как тебе сказать... Книгу пишет.
- Так вы из образованных будете?
- Похоже на то.
- А что же ты учиться не желаешь?
- Выучился уже. В университете побывал. Да разочаровался во всём.
- Ух ты! В университете! Видимо речь твоя оттого и выделялась, как не народная. Заметно было, что не на своём месте ты там был, в батраках...
- Очень даже на своём. К тому всё шло, - а про себя подумал: «Родители бы казачку такую вполне могли одобрить, а вот Тоню – никогда...»
- Вот от чего тенёта твои сработали и поймал ты в них вольную пташку...
- Такая уж прямо пташка безобидная...
- Всё зло идёт от образованности, как говаривал мой дед.
- По-своему он прав был, кстати сказать.
- Да не возомни о себе, что я в тебя влюбилась! Просто не желаю замуж за избранного для меня. Ни за что!
- И не надо, раз так. Всю жизнь молодую перечеркнёшь так.
- Кажется, я знаю, что надо делать: в Крым срочно ехать. Тогда след наш потеряется. Сперва коней продать придётся, сердце кровью обливается от расставания с Бураном моим... Потом переоденемся, билеты на судно и - в Крым.
- Тебе виднее. Мне как-то всё равно. Мне и тут хорошо.
- А мне нигде, вот, не хорошо! Наверное правы те, кто затевает революцию! Слышала я как-то речи такого борца. Он говорил о великой вере в светлый справедливый мир, где не будет ни бедных, ни богатых. Хорошо говорил. Наверное, так и должно быть. А ты думаешь об этом, или кроме своего желудка и кармана дальше не смотришь?
- Ты знаешь, наслышался я их речей уже годами. Это у вас на Дону они в диковинку. Мой старший брат – один из таких. Прожектёр. Всем всегда недоволен. Ну и что хорошего они сделали? Как они во время Японской себя показали? Предателями Отечества, вот как! Мой младший брат своими ушами в столичном салоне слыхал, как такие смутьяны за наш проигрыш японцам пили! Представь себе! Как можно таким верить?
- Не ожидала я такого поворота. Диву даюсь от ваших фарисеев столичных.
    Тут Петя ощутил, что спиртное стукнуло ему резко в голову, ведь в последний раз он прикасался к нему лишь зимой в Нижнем. Он уже не мог более оторвать взгляда от бездны прекрасных очей соседки:
- О чёрт возьми, до чего же ты хороша!
- Ты это брось, не время для комплиментов. Нечего пить было, раз не умеешь, - отрезала строгая красавица, улыбаясь про себя в тайне чарам своим.
- А ты мя не пужай, красавица, я не из пужливых.
- Я тоже! – расхохоталась она, поражая его хмельное воображение белизной зубов на алом фоне пышных губ.
    Петя стремительно вышел из помещения и постарался остыть под осенним ветерком, а потом, показав жирной свиной в розоватости своей луне длинный язык, вернулся к подруге.
- Не справясь с коровой, да подойник оземь, - с загадочным видом бросила девушка.
    Горестно было со славными конями расставаться, а Аграфёна, так просто слезами обливалась. Торговаться предстояло Пете, она не могла всего этого видеть. Покупатель попытался было Петю и вовсе за дурака посчитать:
- Да за таких лошадок, ну самое большее рублёв по пятнадцать...
- Да ты чо? Совсем сдурел, мужик?
- А что взять с коней цыганских? Племя фараоново тебя обмануло, порчу подсунуло, но меня ты не проведёшь. Цыганских за версту отличу!
- Да каких цыганских! Ты что несёшь, мужик рви-ухо ! Донские коренные пред тобой стоят! Смотри, другого покупателя запросто найду!
    Поскольку хитрый малый продолжал ныть своё, Петя послал его к дьяволу и нашёл в конце дня денежного кубанского казака, который рад был отдать хорошие деньги за племенных жеребцов.

26. Гностическое послание

«В истории государств можно найти неоднократные
подтверждения тому, что чем политика была вероломнее, лукавее, эгоистичнее и,
быть может, беспринципнее, тем чаще она давала государству максимум благополучия и благоденствия».

Донской казачий генерал Поляков

В конце августа 1906 года Глеб сидел за бумагами в состоянии ещё более обеспокоенном и даже депрессивным, чем перед открытием Первой Думы. Он пытался проанализировать происходящее и постичь, наконец, от чего же волна насилия захлёстывает страну всё больше? «Так, в начале лета Столыпин назначен министром. Похоже, что человек очень нужный и в своё время оказался на нужном посту – факт обнадёживающий... В середине лета роспуск уж слишком обнаглевшей Думы. Кадеты собираются в Финляндии и выпускают Выборгское воззвание, призывающее народ к гражданскому неповиновению: отказу от уплаты налогов, от военной службы и прочего. И это те, кто мнит себя законопослушными государственными деятелями в духе британских! Редакционную комиссию воззвания возглавил некто Винавер. Не зря по столице пошла шутка: «Поехали в Выборг крендели печь». Против подписавших «Воззвание» начинается уголовное преследование и часть бывших депутатов «преданы суду Особого присутствия Санкт-Петербургской судебной палаты... они лишились права заниматься в дальнейшем политической деятельностью и не могли стать депутатами Государственной Думы в дальнейшем». Даже уральские казаки так опустились: один из подписавших – учёный ихтиолог из уральцев некий Бородин. Фамилия в Войске известная. У Аркашки друг по Училищу тоже уралец Бородин. А этот до фракции кадетов докатился... Так... Их судят - тоже неплохо. В любой европейской стране тут бы же наказали и строго. Немецкие эсминцы встают на петербургском рейде на случай возможной эвакуации Царской семьи в случае усиления бунта, вызванным разгоном Думы. Ой, как нехорошо всё это... Восстание в Свеаборге! «19 июля правительственные войска после массированного артобстрела берут штурмом форт «Константин». Кронштадт объявлен на осадном положении. Восстание на крейсере «Память Азова». Расстреляно порядка пятидесяти участников восстания. Это уже почти гражданская война! «13 августа убийство генерала Мина в Петергофе». Он подавлял Московское восстание на Пресне... «15 августа группа террористов, купив автомобиль «Форд», стала разъезжать по Москве и расстреливать стоявших на посту городовых». Что творится! Боевые дружины эсеров по всем губерниям физически уничтожают околоточных, урядников, городовых и даже губернаторов. Крестьянство под их влиянием затевает поджоги усадьб - «иллюминации», как иронически их назвал Герценштейн. Казалось бы, возьми, да усмири. Ан, нет! Правительство, расслабленное отсутствием Плеве, откликнулось на произвол своеобразно – объявлением автономии высших учебных заведений, бывших и без того рассадником крамолы. Студенты бесятся на митингах, все левые ликуют. В голове не укладывается! «Эсеровской бомбой разорван на куски Варшавский генерал-губернатор... 12 августа на Аптекарьском острове эсерами произведён мощный взрыв на даче премьер-министра Столыпина. Убито на месте двадцать семь и ранено сорок человек»... Вскоре ещё часть раненых умерла... Из числа погибших лишь тринадцать – мужи государственные, а прочие – посетители, просители, что ждали очереди, такие как горничная, няня детей министра, одна крестьянка, мальчик с мамой, неизвестная женщина на сносах, кучер, швейцар и прочие не имеющие отношения к политике». Сколько невинных жертв и дети Петра Аркадьевича ранены! Сыну всего три года, а дочка-подросток, похоже, останется калекой! Столыпин не теряет присутствия духа и вскоре настаивает на введении военно-полевых судов, одобренных и подписанных императором. Пётр Аркадьевич теперь живёт в Зимнем и ездит на приём к Государю катером по Неве, в затем морем на яхте и совершить новое покушение на него при таких условиях будет непросто. Азеф оказывается в весьма незавидном положении, ибо Охранка считает его виновным в последней трагедии. Кажется, он отправляется в отпуск во Францию...» Вести с Дальнего Востока вновь насторожили Глеба Охотина, просматривающего криминальные хроники по всей стране, включая и политические протесты разного рода. В обзоре говорилось много о раскрытии подпольного хунхузского «монетного двора», где чеканились отличного качества пятирублёвки, и единственное отличие фальшивой монеты было в том, что она не могла стоять на ребре по причине слегка скошенного гурта. Совсем вскользь было отмечено сообщение бывшего поверенного в делах России в Корее: «Все права Русского лесопромышленного товарищества были переданы американцам, в том числе: Контракт на разработку Фушуньских копей в Маньчжурии, заключенный в июле 1901 года, контракт на разработку золотых месторождений Квантуна, серебряных залежей и лесных богатств на правом берегу Ялу, контракт на разработку минеральных богатств Пхеньянской провинции, заключенный в 1898 году». Это известие поразило Охотина: «Вложена прорва наших денег, частных и государственных, компенсации никакой: после войны Япония просто прибирает к рукам Корею. Но при чём тут Америка? Как янки оказались там? Японцы, по-видимому, таким путём расплачиваются за военную помощь. Фактически мы воевали с тремя мощными державами, одна из которых располагает крупнейшими колониями в мире, а вторая, после покупки Аляски - территорией сопоставимой с Россией и неисчислимыми полезными ископаемыми, а третья — боевым духом. А Европа продолжает злобствовать: ежедневник Жореса «Юманите» помещает передовицу Максима Горького, поливающую грязью наше правительство: «Русское правительство сегодня не более чем политическая клика, которая потеряла все моральные связи с русским народом...» так... и такое пишет почтенный мэтр литературы... «Не давайте ни копейки в руки этих варваров, чья политика была всегда враждебна цивилизаторскому курсу Европы».

Придя домой, Глеб обнаружил письмо без обратного адреса с очень неразборчивой подписью анонимного благожелателя - более для отвода глаз. В нём говорилось, что получатель не пожалеет, если срочно сходит в парк на Воробьёвых горах. Там, пройдя по левой тропинке, что сразу сворачивает вскоре за главным входом до крупного дуба, он обнаружит в малоприметном дупле записку с важнейшей информацией. «Что ещё за инфантильные выходки!» - раздражённо подумал Глеб, но, вооружившись фонарём, всё же пошёл в парк. Во влажном чреве замшелого дупла, в самом деле, оказалась аккуратно сложенная записка на добротной писчей бумаге: «Ссудный день близок! Но его можно временно приостановить, если Вы обратитесь во святую святых всеправославной мироварни! В противном случае таинство варки елея превратит священную смесь в яд и донесёт его тысячам невинных! Да упаси невинные души не ведающих! Каюсь, что умолчал вовремя, но теперь уже дело не терпит отлагательств! В мироварню доставлен страшный яд, капли которого достаточно, чтобы посеять смерть и пошатнуть саму веру в народе!» Глеб воспринял бредовое письмо весьма скептически, склоняясь отнести его к больному воображению анонимного автора, но всё же, сделал объявление в сыскной полиции, вызвавшем на волне мрачных событий смуты, настоящую панику. Последовала проверка мироварни Кремля, не принесшая никаких подозрительных наблюдений. Сделан был даже анализ миро в лучшей лаборатории. Спустя пару дней, Глеб получил отпечатанную под копирку анонимку, копии которой были доставлены ряду высоких чинов столичных сысков и Департамента полиции. Охотин был лишь самым низшим звеном цепочки тех, кто занимался «делом о персиках». Знакомый автор письма был, как обычно, замысловат, но внёс некоторую ясность в «шутку» с елеем: «Опасайтесь! Халдейская герметрика, персидские маги, Зараастр, брамизм, каббала и светлый культ Митры питают и наполняют нас. Первый истинный проповедник - Симеон Волхв воплотил мысли Бога нашего. Проповедник Валентин сказал, что мир - зло, ибо мысль утратила контроль над ним. Мир - антипод, предельно удалённый от Бога, мир - зло, освобождение во смерти, нет морали и обязательств перед миром! Очевидная, но великая мысль! Маги друидов и дроттов и рыцари ордена Нотр Дам из Сиона поняли, оценили и поддержали нас! Слияние с Божеством заменяет нам веру в Бога. Кто мы, куда стремимся и кем стали? Вы стоите на пути к лучшему миру, и мы вынуждены смести вас. Всё подлежит разрушению даже и собственное тело. Не грех и помазать тёмный люд ядовитым елеем, ибо он и так ядовит, отравляющей сутью не истинной веры. Сила на нашей стороне. На вашей – лишь её видимость. Ваш верховный правитель уже обработан кем нужно и слаб. Ваши структуры прогнили на корню и ведомы алчностью и корыстью. На этой земле - Взыскующие Града, а дальше и ордена Золотой зари и Телемы направят на путь истинный. Змий-искуситель - вовсе не искуситель, а спаситель, пытаясь спасти Еву от лживых наущений Иалдоваофа. Человеческий элемент во Христе не участвовал в искуплении, ибо Иисус был простым человеком, а эон вселился в него лишь на время и покинул при распятии. Ведь не станет же Божий Сын умирать на жалком кресте и взалкать: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Офит, он же Джагернаут и Джахангир из Товарищества Сан Грааль. Иммануил!» «Видать мой приятель соскучился по мне. Но ничего. Рано или поздно ты выплывешь на свет, мерзавец! Но слова его: «Сила на нашей стороне. На вашей – лишь её видимость» - похоже не простая бравада. Не всё тут ясно, но боюсь, что он прав и мы, в самом деле «прогнили на корню и ведомы алчностью и корыстью...» - задумался Глеб и не поленился пройти по Воробьёвым горам, сбросив наугад в знакомое дупло ответную записку, оскорбляющую чувство высокой личной значимости врага его, с вызовом на открытый поединок.

Воспользовавшись очередной служебной поездкой в Питер, Охотин не преминул зайти к Иркентьеву за разъяснениями.
- Вся эта писанина основывается на учении гностицизма, - изрекла ходячая энциклопедия в лице профессора, пробежав по письму.
- Насколько понимаю из скудных познаний в греческом, «гностика» есть «познание», - неуверенно промолвил Охотин.
- В самом деле, гностицизм сложился в древности, как синтез ранней ещё и египетской магии, талмудизма, брамизма, позднего митраизма, бон и прочих упомянутых учений, а в средние века совершенствуется в учении друидов и прочих, а также и названых им рыцарей ордена Нотр Дам из Сиона, то есть – предтеч тамплиеров. Весь мир и ваша собственная плоть объявлены злом, а потому насилие над ними, в частности, в виде неистовых оргий, оправданы. Любая подлость по отношению к реальному миру не грех! Такова логика и нашего с Вами Персика – продолжил Иркентьев, ковыряясь в грунте своего фикуса вилкой.
- Думаю, что мой Персик идеально подходит под гностика, поскольку он буквально одержим злом и любознателен одновременно.
- Именно так! Гностики допускали некоторые языческие обряды и изображения Христа. Но саму суть христианства и Сына Божьего исказили полностью, чем стали врагами как христианства в лице массы сект – от катаров до сатанистов, так и ислама – секта исмаэлитов. Даже часть гиббелинов, сторонников императоров Священной Римской империи, стали гностиками, поскольку многие императоры были сатанистами. Часть трубадуров оказывались убеждёнными гностиками. Даже гуситы и табориты, которым мы симпатизируем, как угнетённым мрачным католицизмом, «Бедный Конрад» и ряд прочих крестьянских союзов борьбы с феодализмом. Наконец, и русские жидовствующие в пятнадцатом веке. Те же алхимики и приятные нам свободолюбивые неоплатоники в «светлый» миг Ренессанса. И так вплоть до вольных каменщиков и иллюминатов с Песталоцци и, ставших нарицательными, карбонариев, а также и мормонов.
- А что за Симеон Волхв такой?
- Симеон Волхв - член сирийско-самаритянской секты, возивший всюду гетеру Елену, которую именовал воплощением мысли Бога, ну а она и рада была вещать...
- И далее: «Ваш верховный правитель уже обработан кем нужно и слаб»... О ком речь? Не о Государе ли нашем?
- Видимо да. Насколько мне известно, некоторое время на Николая пытался воздействовать, подосланный мартинистом Папюсом, некий Филипп Незье-Вашо. Там всё не так просто . Папюса, француза и изрядного антисемита, наивный Нилус и вслед за ним черносотенная пресса называли не иначе как «евреем и масоном, опасным подрывным элементом». Меж тем Филипп и Папюс давали царю по-своему полезные советы: «берегитесь социалистов и потрясателей основ, держитесь веры отцов». Но, доверия всем этим личностям, грызущимся за свои политические направления, нет. Ну, а Взыскующие Града – быстро растущая секта, питающаяся из нашего крестьянства, а ордена Золотой зари и Телемы – порождение больной фантазии Алистера Кроули – британского сатаниста. А Товарищество Сан Грааль, они же - Гордые рыцари Любви пошли от рыцарей Круглого стола, взявших идеи вселенской гностической любви у манихейцев. «Иммануил» же, означает «с нами Бог».
- Вы, как всегда, поражаете воображение, господин профессор!
    В этот момент, Глаша ввела запыхавшегося от быстрой ходьбы, раскрасневшегося плотного лысого человека, в котором Глеб узнал Истомина из рьяных правых.
- А знаете ли вы, что Алистер Кроули едет в Китай? Да, летом шестого года и все салоны столицы сходят с ума по этому факту, - вместо приветствия, сходу выпалил Нил Капитонович, слышавший конец их разговора из прихожей, - По извращённому уму с ума сходят, но не по своим достойнейшим открывателям неизведанного, нет: по сатанисту, стремящемуся урвать свежих восточных идей с тем, чтобы умело преподнести их в Европе, как свою новую философию. Без всякого риска едет аферист в обжитую часть Китая и поглощает воображение столичных бездельников, а наши полные лишений экспедиции в дебрях азиатских пустынь их не трогают.
- Да, что говорить... – протянул Иркентьев мрачновато.
    Глеб ожидал увидеть в дверях братца Митю, которого пригласил в столицу по причине организующейся экспедиции в Тибет, о которой прознал раньше многих по каналам секретных служб, в надежде помочь юноше примкнуть к такой экспедиции. Впрочем, он был рад вновь лицезреть полного энергии Истомина – человека из сорта тех, на которых Россия ещё держится.
- По поводу нашего общего знакомого господина Бадмаева... - начал Истомин, - Придя в себя после войны и революции, Военное министерство предложило Далай-ламе вернуться в Тибет. Хитрый тибетец попросил дать ему конвой из казаков-бурят, смахивающих на своих, но с новейшим оружием. Но вопрос о конвое стал настолько деликатным, что помногу раз обсуждался министром иностранных дел и военным министром с самим Государем. Наконец, просьба Ламы оказалась уважена. Далай-лама попросил, помимо этого, отправить в Лхасу две «научные экспедиции», которые, в случае крайней необходимости, смогли бы уберечь его и переправить в более безопасное место. Застращали их англичане... Помимо всего этого, Далай-лама предложил разместить на территории Монголии, рядом с тибетской границей, подразделение из казаков-бурят без униформы. Сначала Лама поселился поблизости от Тибета на территории Китая в монастыре Гумбут, а лишь затем переехал в Лхасу, насколько теперь можно предполагать. Говорят, уже началась подготовка двух «чисто научных» экспедиций для отправки в Тибет. Вроде бы, в числе руководителей одной из групп будет капитан Козлов, а второй – не ведаю.
    Глеб расслышал в прихожей голос Мити, который до странности долго беседовал там с Глашей, после чего юноша появился в кабинете профессора.
- Очень рад вновь лицезреть будущее светило отечественной естественной науки! – улыбнулся Викентий Валерьянович.
- Надеюсь пристроить этого молодого человека в одну из тех самых экспедиций, которые он видит во сне уж не первый год. Юное дарование может пригодится там, быть на подхвате. Слышал, что в составе снаряжения имеется две тысячи стеклянных фотопластинок с химическими реактивами для их обработки, а брат мой занимается фотографией весьма основательно и не первый год, - напряжённо проговорил Глеб, - Ради участия в экспедиции он постарался сдать все выпускные экзамены досрочно.
- Так, Вы знаете об этих экспедициях, очевидно, много больше меня, господин Охотин, - продолжил Истомин.
- Не думаю. Так, об участии Козлова ничего не слышал. По-моему речь шла только об одной экспедиции. По моим сведениям, Генеральный Штаб направляет ветерана последней войны полковника барона Карла Густава Маннергейма в разведывательную экспедицию на Дальний Восток через Среднюю Азию. Экспедиция организуется генералом Палицыным как географическая. В её задачи входит выяснение политической и социально-экономической обстановки в приграничных регионах Северного Китая, сбор статистических сведений, проверка существующих карт и составление новых. Маршрут разработан и утверждён разведотделом Генштаба: от Кашгарии, Хотана и Яркенда – до Кульджи, Урумчи и Турфан в Ланьчжоу-фу и далее - в Пекин по более обжитому Восточному Китаю. Больше ничего не знаю. Китай становится силой, с которой приходится считаться. Поэтому разведка потенциала Китая - секретная задача экспедиции.
- Вы знаете, пандиты, то есть учёные индусы, бывшие на службе Британского геодезического бюро, прикрывающего «Интеллидженс Сервис», при заброске в пограничные районы Жемчужины Британской Короны брали всегда с собой чётки и молитвенную мельницу, как и полагается паломникам в гималайские святыни. Было, правда, одно различие с паломниками в том, что вместо мантр в цилиндре мельницы лежали компасы и кроки, а чётки пандитов насчитывали не ритуальные сто восемь, а ровно сто зёрен, чтобы было удобнее отсчитывать пройденные шаги. Не помешало бы посоветовать господину барону...
- Постараюсь сделать это, если выдастся такой случай, господин профессор, - бодро сказал Истомин, - Мысль очень даже уместная. Хотя, честно признаться, после нашего конфуза на Дальнем Востоке я уже мало верю в ту Великую империю, которой могла бы стать Россия, если бы не все эти роковые ошибки последних лет, включая допущение смуты. Первой ошибкой, на мой взгляд, была ориентация на сближение с Францией, в то время как наши исконные враги британцы так опасались русско-германо-японского союза! Кабы он удался – стали бы мы величайшей империей! Сделать политическую ось «Берлин-Москва-Токио» реальностью, вот к чему должны были мы стремиться! Наперекор английским ухищрениям! Но всё вышло наоборот из-за наших амбиций в Корее. За жалкий кусок Кореи упустили великий шанс! Впрочем, с кайзером Вильгельмом иметь дело не просто...
- Всё началось ещё когда Алексей Михайлович, а особенно Пётр, пошли по пути копирования западного социально-религиозного уклада, - вставил профессор, - Вот где я вижу корень нынешнего зла. Подлинное православие уходит в бега в скиты, в раскольничьи согласы, а синодальная церковь идёт по чиновничье-схоластическому пути. Поэтому появление масонства в России предрешено, а оно приносит революции, как известно. При Александре I русское масонство расцветает. При Николаевском режиме, как реакции на восстание декабристов, все ложи и тайные организации запрещены. Интеллигенция и аристократия скрытно ищут новые истины, возникает повальный интерес к сектам, гностическим учениям, спиритическим и оккультным практикам, к масонству. И всё это охватывает даже наше крестьянство – посмотрите, сколько в нём стало сект!
- Что ещё печально, в нашем черносотенстве нет единства, - горячо заявил Истомин, утирая пот с лысины, - Часть из них – убеждённые германофилы, что мне понятнее, но часть – англофилы, тогда как более явного и очевидного векового врага для нас, чем Великобритания, просто не существует. Ещё один очаг англофилии в недрах Двора в лице Императрицы-матери. Подобная англофилия подогревает и неприязнь многих при Дворе к Александре Фёдоровне, считающейся проводницей германофильских настроений. Очень прискорбно всё это, господа!
- Сама система нынешнего государственного устройства нашего скопирована Петром с Англии. Пётр отменил Патриаршество, ввёл Священный Синод, управляемый светским лицом, даже готов был полностью уничтожить монашество, не говоря о новой волне гонений на старообрядцев. Пётр мыслил Россию сделать второй Англией и превратить в морскую державу, что было очень надумано и во вред нашей сухопутной мощи, - вздохнул Иркентьев.
- Всё очень не просто. Многие черносотенцы поддерживают Столыпина и огульно поносят Витте, иные же проклинают и Столыпина. Я не нашёл пока что одни лишь достоинства в политике Столыпина, хотя муж сей широкого государственного ума и огромного гражданского мужества, - сказал Нил, - На мой взгляд, только те, кто относятся положительно к Государыне Александре Фёдоровне остаются истинными черносотенцами и патриотами, а Пётр Аркадьевич не принадлежит к их сонму. Критикуя же Царскую семью, мы неизбежно разрушаем устои в первую очередь. Этого и Столыпин не может понять.
    Поговорили ещё о том и о сём, а когда братья прощались с профессором, Глеб с удивлением заметил, что Митю что-то очевидно связывает с горничной Иркентьева — братец никак не мог прервать тихой беседы с девицей.


27. Туранская низменность

«Англичане ведут себя в Азии менее цивилизованно, чем русские; они слишком презрительно относятся к коренному населению и держатся на расстоянии от него... Русские же, напротив, привлекают к себе народы, которые они включают в свою империю, знакомятся с их жизнью и сливаются с ними».
О. Бисмарк

Счастье Дмитрия Охотина после подтверждения одобрения его участия в экспедиции было неописуемо. От возбуждения он толком не мог уснуть и всю ночь ему грезились сначала Тибет с Гималаями, а потом уже в полусне, носились в воспалённом мозгу сумбурные образы из детства. «Спирту не надо-ль муравьиного?» - вопрошает некогда виденный им не раз старичок-лесовичок, разносивший по Москве бутылочки с сомнительным содержимым, напоминающим по цвету разбавленную мочу. «Предписывается страждущим ревматизмом!» - ноет гнусавым голоском. Румяная толстуха в тёплом платке и короткой кацавеечке вопит на рынке: «Подходи, народ! Сельди гала-анские!» Они тают во рту и совершенно словно и не солёные. Мама запасает сельдей в зелёном продырявленном дощатом ларе, в коем хранили провизию в холодном виде. На праздники оттуда извлекаются по мановению волшебной палочки удивительные бутерброды с кетовой икрой, сёмгой и прочие деликатесы...» Воспоминания детства нахлынули с новой силой и вызвали к утру чувство голода в перевозбуждённом юноше.

В июне 1906-го года барон Маннергейм  начал свой путь из столицы на Неве через Москву, где к нему присоединился Дмитрий, далее в Нижний Новгород и - пароходом до Астрахани, откуда – в Баку, а потом – поперёк Каспия - в Красноводск. Оттуда поезд провёз экспедицию через Самарканд до Ташкента. Всё поражало воображение Мити в этих краях, а лицо невозмутимого барона, казалось непроницаемым. Этот человек лет сорока с изящными кавалерийскими усиками недаром – кавалергард, выпускник Николаевского кавалерийского, и с красивым овалом лица потомственного дворянина старинного шведского рода, подавлял Митю прямым взглядом своих внимательных глаз, в которых сквозило превосходство над окружающими. В ходе Японской, как стало известно Охотину, Маннергейм был трижды удостоен наград за мужество и перескочил из капитанов прямо в полковники. Митя побаивался этого взгляда и спокойствия полковника. Второй молодой помощник, взятый Маннергеймом, корнет фон Штауфен, совсем ещё сопляк, как и сам Митя, но уже с непомерным гонором, вовсе не нравился Охотину. Бесконечные волны океана пустыни, поросшей скудными кустами саксаула. Серо-жёлтые просторы равнин и синева бездонного неба. Иной раз, ближе к руслу Амударьи, попадались неожиданные своей белизной такыры . Передвижение по первой в мире железной дороге, построенной в зоне подвижных песков,  само по себе вдохновляло Митю. Мост через огромную тогда Амударью  тоже впечатлял своим совершенством стального кружева - «эйфель-башенностью». Всё ещё лихого вида в свои полвека - бородатый с обширной лысиной генерал Владимир Николаевич Бородин , отец Сергея – приятеля Аркаши по Училищу, встретил Маннергейма в Самарканде, где местные военные власти выдали полковнику от Туркестанского генерал-губернаторства все необходимые документы. В Самарканде полковник был долго занят последними формальностями и обсуждением маршрута с туркестанским генерал-губернатором Субботичем , а также и старым знакомым Карла Густава, генералом Тизенгаузеном. Этим временем Митя не преминул воспользоваться, чтобы узнать таинственный восточный город,
центр всех удивительных Согдиан и Бактриан, поближе. Непривычно-шокирующая Охотина температура, пряные запахи восточного базара с необычным говором и экспрессией туземцев, часто полузакрытые лица женщин с загадкой во взоре завораживали и обращали мысли Мити вспять ко временам самого Тамерлана и даже Синбада-Морехода. Горы спелых
неимоверных размеров и невыразимого вкуса черешен, вишен, абрикосов и персиков пленяли ароматом и красочностью, а плоские или пышные ещё горячие, бережно укутываемые в ткань, круглые белые хлеба с орнаментами в середине своей формы солнца, вызывали обильное слюноотделение. Воображение Охотина рисовало иные эпохи и, казалось, что крылатая фраза генерал-губернатора фон Кауфмана о Туркестане: «Здесь русская земля, в которой не стыдно лежать русским костям», сказанная в 1872 году, ещё не была произнесена покорителем Средней Азии. На самом же деле, уже за первые десять лет со времён колонизации Туркестан изменился, как не менялся прежде за целые столетия. Неутомимый фон Кауфман  неспроста был прозван туземцами «ярым-подшо», что означает «полуцарь». С 1870-х сами туземцы стали совершенно иными. Паломники всё ещё сбивают ноги в непрекращаемом движении по святым местам, но средний туземец-мирянин уже впадает в иную крайность, присущую народам веками скованным непомерным усердием блюстителей порядка, вплоть до зелёного змия. По пути в Самарканд, в поезде, Карл Маннергейм рассказывал Дмитрию о том, что ещё недавно весь мусульманский мир взирал на Бухару как на образец духовности. Кази-раис, бивший своею плетью за несоблюдение уразы и не посещение мечети упразднён колониальными властями и местные сибариты

начинают посещать, открываемые русскими питейные заведения. Жёны порой уходят от бедных мужей на содержание к русским офицерам, а их дочери - в дома терпимости, за что всего несколько лет назад книжники-улемы могли их отдать на побиение камнями. Ишаны  проклинали русских за отход народа от веры истинной и прививание пороков. По этому поводу, много позже, уже подъезжая к Ташкенту, полковник Маннергейм вспомнил записки врача Эверсманна из русской миссии в Бухару в 1820-е, который сумел многое заметить в городе, будучи переодетым мусульманским купцом. Вернувшись, он написал: «Если бы меня не сдерживал стыд, я мог бы собрать невероятные факты». Он заявил, что бухарская элита не имеет понятия об «утонченных чувствах», но занята лишь половыми наслаждениями. Не помогали и жестокие кары, настигавшие схваченных при удовлетворении своих «чудовищных и преступных желаний», то есть - противоестественных. Сам эмир отнюдь не составлял исключения, но не подлежал контролю. В городе, именуемым самими бухарцами самым святым и верующим, по сведениям Эверсманна, творились «все ужасы и мерзости Содома и Гоморры». Эмиру не хватало своего обширного гарема, он ещё наслаждался услугами тридцати или сорока мальчиков, возможно евнухов . Сытость земледельческого общества, долго не находящегося в состоянии войны располагает к расцвету пороков его верхушки» -  подытожил Карл Густав. Ещё Митя вспомнил слова профессора Иркентьева, ставшего непререкаемым авторитетом в гуманитарных науках для двух братьев Охотиных: «После завоевания ряда городов генералом Черняевым, само слово «русский» стало вселять в туземцев «спасительный» страх, который обеспечил временное успокоение. спокойствие. Недоумение вызывал тот факт, что русские не грабят подчинившийся им народ и в этом видели их слабость, поскольку мысль о гуманности колониальных законов в голову туземцам из иного, феодального, мира прийти не могла. В первые годы колонизации возникла новая группа влиятельных туземцев, начавших беспардонно грабить свой же народ, но и многие русские злоупотребляли служебным положением. В целом же колонизация усилила торговлю и средний уровень жизни населения изрядно вырос. Последние годы, побывав и в Европе, среднеазиатские купцы рассказывали своим о том, насколько богаче, чем в России, там живёт простой люд, что не способствовало былому почтению к русским. В Турции, начинается упорная работа по пробуждению и объединению мусульманства со всего света - пантюркизму, для ограждения ислама от влияния всё более доминирующего христианства, призывы заимствовать от европейцев лишь то, что может пригодиться мусульманскому миру для борьбы с христианами. Андижанское землетрясение 1902-го пантюркисты преподнесли народу как наказание за грехи, отход от ислама». А ещё Маннергейм рассказал, задумчиво глядя на море барханов, что в этих песках якобы обитает ящер-варан размером со среднего крокодила. Только крокодила очень стремительного, могущего пробегать огромные дистанции. Все эти мысли роились в мозгу уставшего от впечатлений Мити, возвращавшегося после осмотра площади Регистан с её великолепными медресе  со стенами и башнями в цветных изразцах: Романтика караван-сараев и мечетей с минаретами, поющими молитвы муэддинами, полуголых пророчащих дервишей-исфанди  и их убежищ – ханако и жутких калля-минаров  любимого Митей художника Верещагина. Фотографировать что-либо для души Митя не решался, поскольку все те две тысячи стеклянных фотопластинок предназначались для дела, а не личного досуга. И, всё же, было обидно.

На следующее утро барон Маннергейм имел запланированную встречу с полковником Лавром Георгиевичем Корниловым , выходцем из сибирских казаков и знатоком тюрских языков, который мог посоветовать немало полезных вещей. Охотин был призван находиться при разговоре в качестве секретаря с целью записывать необходимую информацию. В полупустую прохладную комнату лёгкой походкой вошёл разгорячённый туркестанским июньским солнцем сухой неприметный человек небольшого роста с пышным кавалерийским усом, несколько монгольским разрезом глаз и висячестью века. Ему не было и сорока, во всём его облике сквозила отличная военная выправка, хотя он и не заканчивал кавалерийского училища, подобно его собеседнику. Он отдал честь коллеге полковника, затем протянул ему руку и, вслед за этим, демократично пожал руку «секретарю». Дмитрий уже знал, что Лавр Георгиевич не только военный, но и путешественник, что не так давно Корнилов узнал от генерала Ионова о неприступной, построенной англичанами, крепости Дейдади на Амударье с афганской стороны. Капитан Корнилов сразу же попросил отпуск на три дня и со знакомыми туркменами в туземной одежде отправился в Афганистан на разведку! Афганцы потребовали у него пропуск, и Корнилов заявил, что мечтает служить великому эмиру, после чего был беспрекословно пропущен. Находчивый капитан фотографирует крепость со всех сторон, а также рельеф вокруг и возвращается за Амударью совершенно безнаказанно. Восемнадцать месяцев подряд он путешествует по Тянь-Шаню вдоль Ферганской долины, по Семиречью, северной Индии и Тибету и пишет обширный отчёт. После этого первым из европейцев проходит по восточно-персидской Степи Отчаяния – знойной пустыне, бывшей белом пятном на всех картах! Всё это восхищает Митю. Перед Японской войной Корнилов пребывал в британском Белуджистане. Отличился он и в последней войне, когда его бригада попала в окружение при Мукдене. Корнилов возглавил арьергард, прорвав стремительной штыковой атакой окружение. «Что за человек!» Неприметная и неказистая внешность полковника в первый момент несколько разочаровала Охотина, воображавшего его иным, эдаким бравым гусарского вида малым, но начавшийся разговор приковал внимание юноши к тому, как Корнилов излагает мысль.
               
- Очень рад встрече, господин Корнилов, - любезно улыбнулся высокий и стройный Маннергейм, затеняющий всем своим видом маленького коллегу. Разве что, размером усов он не тянул до Корнилова, но подавлял своим холёным породистым обликом. Несмотря на то, что чин полковника всем давал потомственное дворянство, Корнилов явно не хотел подчёркивать его обретение и предпочитал считать себя выходцем из низов.
- Господин Маннергейм, - резким сухим голосом, чеканя слова, начал Лавр Георгиевич, - нас несказанно радует тот факт, что экспедиции с достойными людьми во главе вновь отправляются в Восточный Туркестан! Уступив некогда Кульджу, нам не следует отступать от мысли завладеть Малой Бухарией, как и самим Тибетом. Такого мнения придерживаются большинство офицеров-туркестанцев.
- Полностью разделяю Ваше мнение, господин Корнилов. Не следует останавливаться и уступать британцам пустующие земли.
- Тем более, что сам Далай-лама стремится к союзу с царём.
- Вы, наверное, слышали, что параллельно с нашей, в Китай готовится и французская экспедиция некоего Поля Пельё. Хотели было присоединить нас к французам, но мне удалось добиться разрешения Государя на свою полную самостоятельность. Предполагается сохранить в тайне мою принадлежность к Генштабу, представив меня якобы шведским поданным. Это я всем коллегам здесь говорю, на всякий случай. На случай, если кто станет общаться с господином Пельё...
- Можете не беспокоиться, господин Маннергейм.
- В ходе продвижения нашей экспедиции следует отмечать любую мелочь и фотографировать важные особенности ландшафта и особенно объекты, могущие потенциально послужить для обороны. Мы имеем с собой фотолабораторию и молодого специалиста, прошу любить и жаловать: Дмитрий Охотин, сын известного генерала.
- Отлично, когда столь молодые люди постигают на деле, в поле, все премудрости организации экспедиций, - улыбнулся Корнилов, - А Вы кто по образованию, молодой человек?
- Имел честь окончить физическое отделение Императорского Московского университета, Ваше Высокородие!
- Превосходно! Вы наверное справитесь и с определением маршрута по звёздам?
- Учился этому специально, Ваше Высокородие!
- Вот такие у нас ценные кадры в группе, - улыбнулся непроницаемо, как обычно, Карл Густав и протянул Корнилову карту с нанесённым маршрутом, - Что можете сказать о маршруте из собственного опыта, господин Корнилов?
- Немного знаю Восточный Туркестан и Тибет, но далее на восток – не доводилось... Больше пришлось поработать в Персии, Афганистане. Ещё и Небесные Горы  повидал, да Семиречье.
- Я слышал, что Вам довелось пересечь Читрал и Гильгит, то есть провести рекогносцировку земель британских?
- Да, как некогда Ионов с Громбчевским, пролез украдкой в те края. Любопытно было...
- Позвольте спросить, Ваше Высокородие, а верно ли, что в плодородной долине реки Читрал обитают народы группы дардов: кхо , буриш, вахан и кафиры? А «кафир» означает «неверный» и вся область Кафиристан была так названа потому, что до двадцатого века там оставались язычники, обращённые в ислам Эмиром афганским лишь в последние годы, то есть они не совсем ещё «верные»? – неожиданно для самого себя, набравшись храбрости, выпалил Митя.
- Ваши географические и этнографические познания очень обнадёживают, молодой человек. Такие люди нам нужны! – по-доброму улыбнулся Лавр, - Некоторые изолированные группы арийских племён дардов до сих пор исповедуют буддизм. А наиболее крупный в тех краях народ - кхо - исмаилизм, то есть давнюю скрытую оппозицию мусульманству.
- Их и следует завлекать на нашу сторону, - нерешительно добавил Митя.
- Конечно, как и лам в Тибете. И определённые шаги в этом направлении делаются, но только очень медленно и не решительно, в отличие от противников наших. Увы, но со времён Екатерины Великой российская дипломатия опасается любого возмущения со стороны англичан, которые этим успешно пользуются.
- Будем надеяться, что наша экспедиция станет очередным кирпичиком в фундаменте продвижения на юго-восток, - вставил Карл Густав, - А Вы не собираетесь вновь за пределы Империи, господин Корнилов?
- Пока что направлен как военный атташе в Китай, но, к сожалению, не в неизведанные, влекущие, края. Учу китайский...
- Не унывайте! Многое ещё впереди, учитывая Ваш ещё далеко не преклонный возраст.
- Я бы предложил Вам взять с собой двух очень опытных в любых туземных делах и языках знакомых мне уральских казаков – Игнатия Юсупова и Шакира Рахимьянова. Последний хотя и остался магометанином, признан уральским казаком. Опытное окружение – залог успеха любой экспедиции, - продолжил Корнилов.
- С большим удовольствием приму их в наш состав!
- Ну а теперь, господа, посидим основательно за картой, - предложил Лавр Георгиевич.

Вечером все были приглашены на ужин к знатному самаркандцу, который имел хорошие отношения с русскими военными чинами и приглашал не в первый раз. Поэтому, генерал Бородин попросил всенепременно явиться и чувствовать себя как дома. Оба помощника Маннергейма были также приглашены. Чинный, высокий, худощавый хозяин дома с маленькой круглой пёстрой шапочкой на затылке и кривым ножом на поясе встречал гостей у входа в просторный двухэтажный дом, обращённый на улицу глухими саманными стенами. Поодаль стояла его жена в длинном халате поверх шёлковых штанов в шёлковом пёстром платке и ярких цветастых долгоносых туфлях. Брови её были подведены и соединялись в единую густую линию, как и у многих прочих сартских женщин. Первыми подходили к хозяину генералы Субботич, Бородин и Тизенгаузен, за ними полковник Корнилов, после которого был представлен Маннергейм, а потом уже младший персонал, включая ещё нескольких офицеров Самаркандского гарнизона. Тощий длинный Александр фон Штауфен буквально на всё вокруг бросал брезгливые взгляды, и физиономия его выражала исключительно самодовольство и презрение к азиатским народам и всему, что их касается. Охотин же, с удовольствием вдыхал кухонные ароматы неведомых ему экзотических блюд. Гости расселись под сенью старых урюковых деревьев хозяйского сада на дощатых помостах-айванах, покрытых кошмами, курпачами  и подушками. Сидеть на них надо было, поджав ноги, а еда подавалась на небольшое возвышение, покрытое скатертью, в середине айвана. Штауфен тут же начал ворчать на ухо Мити, что сидючи в такой позе, им грозит несварение кишечника, не говоря уж о нелепой и негигиеничной привычке есть даже рис руками, что перед экспедицией крайне нежелательно и, что он не намерен идти на поводу у диких обычаев.
- Может быть следует Вам подать отдельный стол и фарфоровый сервиз с ножом и вилкой? – удивился Охотин.
- Не думаю, что всё это найдётся в таком доме, - брезгливо ответил корнет, поведя русым усом под тонким прозрачным носом и отведя утрированно печально-разочарованный взгляд белесых глаз в сторону.
    Сначала хозяин долго и однообразно, хотя и с эмоциональными интонациями говорил о неразрывности дружбы с русскими, об открытости дверей его дома для всех русских в этом мире, затем его сменил толстяк, то ли родственник, то ли гость, заговоривший о том же, но другими словами и на менее понятном русском. Женщины сидели в дальнем углу сада на отдельном айване. К хозяйке с дочерьми подсела, кутаясь в широкий расшитый платок, и Елизавета Акутина - супруга Бородина из знатного рода уральских казаков. Когда же, прислуга в длинных пёстрых халатах и тюрбанах принесла ёмкие косы  с ароматным айраном – жидким кислым молоком, приправленным зеленью и какими-то семенами, а также катыком – густым и жирным кислым молоком, приторно-сладким бекмесом из чёрных тутовых ягод, кумысом – бродящим конским молоком и кумроном – молоком верблюжьим, Штауфен весьма оживился и выбрал сразу две косы с бражными подобными квасу напитками. С непривычки от двух полных кос, с пол литра каждая, корнет слегка захмелел, но продолжал их опустошать, а прислуга доливала в них каждый раз из турсука . Когда корнет уже привлёк к себе внимание окружающих чрезмерной громкостью речи, узколицый остробородый хозяин с высокими тонкими бровями – Арслан-Бобо обратился в угол, где сидели молодые гости на вполне сносном русском:
- Малядой человек, наверна, первий ряз шубат (кумрон) пиёт?
- Впервые, сударь, - несколько развязано ответил Штауфен.
- Надо чясто пит, будет всо карошо. Вино человек слябий делат, а кумрон-кумис – сильний. Очен сильний!
- Чой, да кумрон – самий силний напиткя, - поучительно заметил пузатый человек в таком же халате, как у хозяина, расшитом золотом ещё более богато.
    Далее восточное славословие в адрес русских и России и вечной дружбы России и Туркестана продолжилось с новой силой за каждой чаркой кислого молока. На столе
появились также керамические миски с сушёными инжиром, урюком, изюмом и грецкими орехами. Штауфен пихал себе в рот всё в подряд, словно и не упоминал ни о каком несварении и отсутствии гигиены двадцать минут назад. На столе возникли косы с лагманом – лапшой с бараниной и овощами, а также с шавлёй и шурпой – двумя видами весьма сытной жирной бараньей похлёбки и хуламом – телячьим бульоном на выбор. На огромном пёстром керамическом блюде-лягане лежали украшенные плоские круглые тандирные хлеба, а рядом с ними в пиалках - сузьма – очень кислый и солёный полужидкий сыр.
- Самий сильний тут – тандир-шурпо, когда сок течёт с мяса, подвешенний в горячий тандир , а казан внизу стоит сок собират, - прокомментировал хозяин, - Настояшый мужчин дольжин такой шурпо выбират. Когда готовят джиз – тандирний мяса с ветками арчи , сок течёт самий сильний. Так мой повар всегда готовыт.
- Настоящый мужчин дольжин тандир-шурпо с козон патир кушать, - вставил толстяк, утирая пот с мясистого лица, обрамлённого маленькой стриженой бородкой, - Это такой лепешкя, которий по форме как казан и в него топлёний масло наливат. Вот от чего сила будит! – и он искренне расхохотался от собственной полушутливой речи и смеялся до упора, до слёз, выступивших на складках его добродушного мясистого лица.
- Извините, такой лепёшкя не приготовил. В следующий раз, - сказал хозяин настороженно и все дружно расхохотались. Под влиянием кумыса ко всем присоединился и Штауфен, который долго не мог унять свой смех и продолжал сидеть словно всхлипывая.
    Большинство рук потянулось, после таких слов, за шурпой, хотя некоторые прекрасно понимали, что если они осилят столь жирную похлёбку сейчас, то на прочие яства места не останется. К супам подали курт – страшно твёрдые солёные круглые катышки белого сыра. Между делом появились тарелочки с мантами – крупными пельменями на курдючном  жиру, что готовят на пару и самсой – пирожками из тандира.
    Уже изрядно объевшиеся гости, полулёжа в римских позах, продолжали прихлёбывать кислое молоко, а хозяин завёл вновь речи о величии России. Толстяк добавил, что он своим богатством обязан исключительно торговле, налаженной после колонизации, за что получил уничтожающий взгляд хозяина. Наконец, подали самое главное блюдо – душистый самаркандский плов с сахарными бараньими костями, чесноком и изюмом. Это оказалось неожиданностью для тех, кто был в Туркестане впервые. Охотину показалось, что эта невероятно вкусная, но уж очень жирная пища уже никак не влезет в его переполненный желудок. Его удивлению не было предела, когда минут через пятнадцать, его коса оказалась пустой.
- После пилов нэлза кислый малакё пит, - дружелюбно обратился к молодёжи толстяк, - Пилов жирний, поэтому надо чай пит. Самий лучший вода в мире – амударьинский, сырдарьинский и зеравшанский, - развил он свою мысль, - Не сравнит другой вода, даже Нил Мубарек (благословенный) по вкус не сравнит! Пей чой с зеравшанский  золотой вода!
- Очень даже верно! – заметил Бородин, - Река ЗарЯвшан, как известно, берёт своё начало от могучих ледников из хранилища чистейшей воды, а по пути протекает через золотоносные земли. То же касается и двух других великих рек Туркестана. Ну а верховья Нила, как недавно было доказано, ледников-то и не имеют...
    Хозяин произнёс что-то на своём языке, толстый человек усмехнулся и подошёл к опустевшему казану, что стоял в стороне над летней глиняной печкой под навесом. Он взял котёл в руки и поднёс к айвану, чтобы все увидели, что в нём остался лишь курдючный жир, всё ещё тёплый от углей костра. Толстяк вылил содержимое котла в свою косу и выпил легко и просто, словно воду, заедая лепёшкой, рыгнув из вежливости к хозяину и пожилому повару, который с умилением смотрел на него из угла сада, сложив руки на животе.
- Так поступает у нас настоящий сильний мужчин, господа гости, - подвёл итог всему Арсан-Бобо, посмеиваясь в бороду.
- Впечатляет, господин хозяин. Так и должно быть, - проговорил, не спеша, роняя слова, генерал Субботич.
- Ведь сильное пищеварение – признак чистоты души, её невинности, как говорят в этих краях, - вставил Бородин.
- Верно! – воскликнул хозяин, - Такой человек камэн за пазухя не держыт!
    После получасовой несколько вялой беседы оказалось, что и это ещё не всё. Неожиданно стол убрался пиалами и косами со сладостями: душистой халвой на бараньем сале и фалузадж – медовой с миндальным маслом, баурсаками и занзой – шмотками жареного в масле сдобного теста, мешалдой из взбитых белков с мукой и сахаром, кусками кристаллического бурого сахара-канда, бакмасой – фруктовой патокой с сушёной джидой и жареным горохом-нутом, мучнистыми белыми конфетами парвардо, а также с ширхуштом – ивовой манны и манной из верблюжьей колючки – таранджубином.
- Право, не могу уж больше, - утирая со лба пот, сказал Бородин, - Годы не те.
- Дорогой гости, - сказал Арслан-Бобо, - у нас на востоке люди гостеприимний. Но и гости дольжин всё кушат, а не сидэт. В другой раз ещё и зирбадж велю вам приготовыт и халим, или харису.
- Зирбадж – это серьёзно, господа... - пояснил Корнилов, - тушёное мясо с тмином, барбарисом и прочими пряностями. А халим, оно же – хариса – кашеобразное блюдо из мяса с пшеницей.
- Чтобы хорошо и быстро переварыт, нужьно вот этот вода пит, - сказал толстый герой дня, указывая на пиалку с мутноватой бурой жидкостью.
- Верно! Это – сикантджубин, - добавил хозяин.
- Чувствую уксус и зелень какую-то, - понюхав, сказал Субботич.
- Петрушкя, фенхель, мёд и уксус, - не очень уверенно пояснил Арслан-Бобо.
- Видимо, ещё и анис, - заметил Корнилов.
    Странная смесь и в самом деле, способствовала перевариванию излишне жирной пищи. Когда гости стали собираться, хозяин настоял на маленькой пиалушке фукки – облагороженной бузы  с горными травами, вроде кваса, а хозяйка поднесла каждому блюдце с лакхлавой – ароматной нюхательной мазью из природных смол, выделяемых некоторыми растениями при участии насекомых, и галийёй – малоизвестной ароматической смесью.

На другой день Маннергейм отбывал в Ташкент. Провожавшие его генералы Бородин с Тизенгаузеном, пожелали экспедиции всех благ. Субботич и Корнилов собрались с экспедицией до Ташкента. Лавр Георгиевич посоветовал Маннегейму прихватить до Ферганской долины знакомого толмача-драгомана, который знал все тонкости местных наречий и русского.
- Рекомендую не прибегать к услугам неизвестных толмачей, - с очень серьёзным видом сказал Лавр, - Русские в Туркестане чаще всего не желают учить туземные языки, довольствуясь случайными переводчиками. Обычно услуги толмача навязывают татары из авантюристов с сомнительным прошлым, либо казахи из-под Оренбурга, толком и не владеющими языком сартов. По этой причине здесь не раз случались чудовищные судебные ошибки и осуждались невиновные. Религиозно-образованная прослойка туземного общества не хочет, со своей стороны, изучать русский, не желая осквернять свой язык, произнося слова неверных. Всё не просто в этих краях. Мой толмач – коренной сарт и согласен добраться с Вами до Оша, но далее он не хочет.
- Большое Вам спасибо, Лавр Георгиевич, - ответил Карл Густав.
    Поезд выходил вечером, и уже в темноте им предстояло проехать интересное место, называемое Тамерлановыми воротами – скальную стену вдоль ущелья реки Санзар. Маннергейм попросил начальника поезда остановиться там и дать возможность экспедиции ознакомиться с достопримечательными надписями на скале. Никто из членов экспедиции не поленился проснуться и осмотреть арабские письмена, выгравированные на мрачной отвесной бурой скале, покрытой местами лаком пустыни , освещённой полной луной. Аброр, толмач Корнилова с благообразной бородкой и внешностью муллы, перевёл надпись о том, что в таком-то году Тамерлан одержал здесь победу и «река несколько дней текла кровью». Сверху от арабской вязи красовалась недавняя надпись на русском под вырезанным двуглавым орлом: «В царствование Императора Николая II железно-дорожный путь сей начат...» в таком-то году и окончен в таком-то. Наутро поезд подходил к Голодной Степи и
полковник Маннергейм был приглашён местными властями на осмотр строительства оросительного канала и закладку православного храма. Генерал Субботич же, не мог не посетить место, где происходило такое событие и Маннергейму пришлось согласиться. Дома для переселенцев ещё не построили, но уже воздвигали церковь на том месте, где пару дней назад священник воткнул крест, связанный лыком из прутьев, в маленький земляной холмик. Вокруг громоздилось множество телег и тростниковых шалашей с переселенческим скарбом, бабьём, босоногими ребятишками и люльками. Упоительно пахло навозом, глиной и временами несло дымком от курящихся вдали костров. Православный сельский священник самозабвенно служил заутреню в недостроенном храме, забитом бедно одетыми переселенцами. При закладке храма присутствовало всё высокое начальство из самого Ташкента. Напрашивалась мысль, что руками этих незаметных переселенцев создаётся могущество Империи на её окраинах и Охотин прослезился. Ташкентские высокие чины очень участливо отнеслись к присутствию здесь Маннергейма и вся экспедиция, конечно же, была приглашена на очередной ужин для тружеников Голодной Степи. Немного в стороне от ташкентского начальства, в числе которого были и купцы первой гильдии, в глаза Дмитрию бросился пожилой очень высокий худощавый благообразного чинного вида, то ли сарт, то ли татарин в мягких сафьяновых сапогах, в рубашке на выпуск, в татарской безрукавке и тюбетейке на бритой или лысой голове. Вскоре выяснилось, что это – Великий князь Николай Константинович, славящийся экстравагантностью, как известно за какие-то грехи сосланный в Туркестан на вечное проживание вне столиц. Позже Маннергейм поведал Мите, что именно князю принадлежит задумка освоить Голодную Степь и, что он сам стоял у истоков строительства каналов, проживая неделями в Степи в кибитке на киргизский лад, а все исследования по сооружению каналов он провёл за свой счёт. Перед тем, как пойти на званый ужин, Карл Густав разговорился о Великом князе с Субботичем и тот поведал некоторые детали:
- Поначалу местная администрация оказалась в восторге от планов князя, но, зная об особенностях его расстроенной психики, в виду особого статуса Его Высочества, попросила князя прежде дождаться одобрения из Санкт-Петербурга. Великий князь рвал и метал, но пришлось дожидаться, - рассказывал генерал-губернатор, - Сам Государь выразил, наконец, согласие. Князь Ники обращается к Хивинскому хану, с отцом которого он некогда сам воевал, и просит его выделить несколько тысяч рабочих, а он сам оплатит их труд. Его Высочество становится и проектировщиком и начальником строительства и даже одним из землекопов, в силу своей экстравагантности, не иначе. Его Превосходительство Владимир Николаевич Бородин рассказывал, что видел, как Ники махал кетменём в длинном строю работающих дехкан. Он был в таких же чалме и полосатом стёганом ватном халате. Первый канал завершили за один сезон и назвали его каналом Искандера – в честь бывавшего якобы в этих местах Александра Македонского. Но не всё оказалось так радужно: местные сарты и кочевники привыкли жить в бедности и одним днём и не пожелали трудиться в поте лица во имя какой-то неясной им цели. Канал же был для них чем-то непонятным. Тогда Ники пригласил сюда знакомых – уральских казаков из староверов. Народ это старательный, непьющий и даже некурящий. Некогда их сослал в Туркестан за бунт Александр Второй. Казаки обосновались в семи станицах по Голодной Степи и рьяно принялись заводить огороды и пчельники, разбивать фруктовые сады. Прибыли помогать и немцы с киргизами. Николай Константинович с его не совсем официальной супругой Надеждой Александровной фон Дрейен поселились рядом в глинобитном домике. Постепенно приобщились к их труду и местные сарты. А потом, на радостях, князь начал строить в центре Ташкента дворец в эклектическом стиле. Там намешано всего - от рококо с псевдоготикой до позднего классицизма. Вокруг дома был разбит дубовый парк с зоосадом и псарней. Из Парижа князь выписал мебель, из Лиможа – фарфор, а стекло и хрусталь – из Венеции. Именно Великий князь первым начал мостить улицы Ташкента, построил клуб и театр, открыл первые кинотеатры, бильярдный зал и публичный зоопарк.
- А источники таковых средств Вам известны, Деян Иванович? – поинтересовался Маннергейм.
- Насколько я знаю, Императорская семья сохранила его доходы, нисколько не ограничивая. Наказан он лишь территориальными ограничениями своего пребывания и врачебным контролем. Говорят, Его Высочество перенёс в бурной молодости сифилис, и это повлияло на особенности его психики. Вынужден признать, что странностей характера, мягко говоря, хватает. Так, он стал троежёнецем, если не больше. Параллельно с фон Дрейер он завел себе едва достигшую совершеннолетия казачку. Связь с нею он и не думал скрывать, разъезжал с ней в открытой коляске по городу, ходил в театр, завёл общих детей. Супруга всё терпела. Не так давно, в Ташкенте вспыхнула холера и вскоре сарты начали обвинять русских в том, что их вынуждают хоронить умерших без обрядов, чего требовала
 санитарная обстановка. Вспыхнул мятеж, но Великого князя любили и не тронули. Даже самые ревностные мусульмане знали, что Николай Константинович уважает их обычаи, держась с ними на равных, а при возможности помогает любому. Туземцы зовут Его Высочество не иначе как «благодетель». Во время холеры он отдал часть дворца под больницу и сам с женою ухаживал за больными. Потом князь впал в запой, но когда понял, что правительство и само взялось за освоение края, обходя его, то вновь бросился к своим забытым делам по освоению Степи. Правительство издало указ об освоении «мёртвых земель в Средней Азии, для устройства в Туркестанском крае новых русских поселений с православными храмами и церковными училищами». За последние двадцать лет князь строит на свои средства два рабочих городка – Старый и Новый Искандеры, что у Искандерских стремнин реки Чирчик. Возле Бегаватских порогов Сырдарьи, он возводит каменные плотины и домики для тысяч рабочих. Проведены каналы «Искандер», «Ханым» и огромный канал имени «Императора Николая I» вёрст в сто! На орошённых землях возникает десяток русских посёлков, опытные поля и Троицкий лагерь для войск. А несколько позже князь заводит любовницу гимназистку с которой имел тридцать шесть лет разницы и у Надежды Александровны лопается терпение. Она едет к сыновьям в Петербург, а князь торжественно перевозит к себе в дом ту казачку. Но «за гимназистку» Ники заставляют поехать в Крым, где он живёт в доме жандармского начальника. Князь впадает в апатию. Фон Дрейер приезжает к нему и выводит из апатичного состояния. Она организует с ним столовую для детей-сирот, что позволяет князю ощутить свою полезность вновь. Года два-три назад, как рассказывал мне сам князь, он встретил в Крыму свою сестру – ныне королеву Греции, которая умудрилась выхлопотать у Государя разрешение для брата вернуться в любимый Ташкент. Князь начинает закатывать пиры, куда я был приглашён однажды, но имеет право выезжать в город лишь в сопровождении жандарма. Совсем недавно он учудил на славу, - рассмеялся вдруг Деян, - Князь подарил икону Божьей Матери церкви в Кауфмановке, в которой он тайно венчался с гимназисткой Хмельницкой. Икону ту писал местный богомаз под руководством самого князя. В день внесения иконы в храм собралась прорва народу со всей округи, а когда сняли покров со святого образа, послышались возгласы умиления. Икона в богатом киоте была написана почти реалистически. Вдруг обер-полицеймейстер начал явно нервничать заявил генерал-губернатору Тевяшёву, что это не икона, а портрет террористки Софьи Перовской... Что было дальше – не знаю.
- А чем Вы объясняете такое отношение к нему со стороны Фамилии, за что он собственно, сослан? – поинтересовался Карл Густав.
- К сожалению, имею весьма смутные сведения об этом деле, которое по понятным причинам стараются держать в тайне в высоких кругах. Вроде бы, князь замешан в одном деле, пятнающем честь всей семьи и, особенно, его самого. Речь идёт о похищении каких-то семейных драгоценностей либо им самим, либо какими-то сомнительными дружками князя, - понизил голос Субботич.

За ужином столы ломились от туземной пищи, как и в Самарканде, но это были уже русские столешницы на козлах, наскоро сколоченные по такому случаю из грубых не струганных досок и покрытых нехитрой хлопчатой тканью. Там присутствовал и Великий князь, который демонстративно не пожелал усесться рядом с высокими колониальными чинами, а сел среди сартов и говорил с ними на вразумительном тюркском наречии. Правда совсем далеко с простыми работниками ему тоже не позволили усесться его друзья – подрядчики и баи. Он столь же демонстративно не прибегал к ложке, а ловко загребал плов пальцами, как и окружающие его знатные сарты. Его монокль на широкой чёрной ленте, вставленный в глаз, придавал его позе и пятерне, полной жирного риса, особенно нелепый вид. Его лысина сияла, не прикрытая тюбетейкой или чалмой, в отличие от ближайших соседей. Если руки свои он заставил «вести себя по-сартовски», то вопиюще не по-православному трапезничать с покрытой головой князь не мог. Постепенно Николай утомился говорить на чужом языке и перешёл на русский, выдавая временами перлы во всеуслышание:
- Да, что говорить, ведь любую женщину можно иметь, всё зависит, сколько ей нужно дать: пять рублей или пять миллионов. Все они одинаковы.
    Его высказывания сопровождались восторженным смехом соседей, как понимавших по-русски, так и не понимавших.
- Человек, которий не познал женщын - паршивий бескурдючний овца, - выдал один из соседей – могучего телосложения молодой мужчина в чёрном с прекрасным, но разбойничьим лицом, и подумав, добавил, - Женщын без чалван  всё равно, что конь без зубов. Не привлекает настоящый мужчин.
    Все вокруг относились к красавцу с заметным почтением, несмотря на обычай, требующий строжайшего возрастного пиетета, где человек до тридцати пяти мог сидеть с прочими на равных лишь, если он имел особый статус. Но этот тип с орлиным профилем и смоляной широкой заострённой бородой мог позволять себе быть на равных со всеми, или даже свободнее прочих. При звуке его голоса прочие сарты умолкали.
- Шер-Мухаммад-бек , - с подобострастием в голосе обратился к молодому человеку в чёрном упитанный и в летах бай, - Ви можете показат наши госты фокус с сабэл?
- Если кому интересно – покажым, - пророкотал басом Шер-Мухаммад.
    Ему поднесли, видимо заранее приготовленное чучело из почти затвердевшей глины с соломой. Молодой воин извлёк из богато украшенных ножен кривую саблю и раскрутил её над головой со свистом, а затем опустил её четыре раза, рассекая чучело от головы до конца корпуса. Потом он начал наносить горизонтальные удары и, каждый раз, виртуозно сносил одинаковые по толщине в высоту куски «тела», которые имели четыре части, поскольку до этого чучело было рассечено идеально ровно и неприметно по вертикали. Чучело не сдвинулось с постамента ни на йоту! Девятым ударом бек заставил взвиться в воздух все разрубленные части. Одобрительный гул прошёл по всем столам, где, под сенью тополей, разместилось не меньше ста человек.
- Вам бы в Царскую Сотню, господин Шер-Мухаммад! – искренне воскликнул генерал-губернатор.
- А это ещё что за абрек ? – шепнул Маннергейм Деяну.
- По-моему, я его впервые вижу, - последовал ответ.
    Сидевший рядом с ними, со стороны князя, Митя, успевал улавливать все разговоры, с обоих концов стола.
- Это удары достойные Пьера дю Террайля де Баярда – Рыцаря без Страха и Упрёка ! – добавил Николай Константинович, опустошая не первый гранёный стакан, - Именно так защищал он тот самый мост!
    На сей раз слова князя на ближних к нему соседей особого впечатления не произвели, но тот самый подобострастный толстяк, всё же, попытался заразительно заржать и его поддержал старенький усохший мулла, не понимавший по-русски ни слова. «Что же, оно уже отрадно, что князь Баярда одобряет, который был одним из образцов для подражания всех нас — Охотиных. Есть, всё же, сила духа в монархистах» - подумал Митя.
- Носовой у кого есть? – вдруг спросил князь.
- Милости просим, насвай  отлычний, - тут же распахнул кисет перед его носом толстяк.
- Тартук, - подмигивая захохотал другой сосед.
- Зякат ! – схватился за бока от хохота толстяк, - Ви и ест у нас государь всея пустыни, коназ! Так оно и ест!
- Так и будет! – подхватил князь, - А не хватит средств на ирригацию – богарой  возьмём! Будет наш край во стократ богаче самой России – ещё увидим! И настанет час, когда столица Империи заметно сместится на юг, в края климатически более подходящие для хомо сапиенса.
- Урус улуг , велик, вместе ми всё сможим! – полилось знакомое славословие отовсюду, которое не стихало минут двадцать, - Фаранг, инглиз  воеват! Вес мир – наш!
    Когда дело дошло до таких речей, генерал-губернатору пришлось привлечь всеобщее внимание и заявить, что Россия никого завоёвывать не собирается.
- Завершая высказанное, - громко, именно после этого, проговорил Николай Константинович, - следует сказать, что не только перенос столицы с брегов Невы в Ташкент, на брега Салара, но и замена династии неизбежна. Да, именно так, господа! Нынешней династии осталось не долго... Закон истории...
- Не буду комментировать, - раздражённо заметил Субботич на своём конце стола.
- А теперь о другом, - начал князь, - О былом величии династии нашей, чтобы ещё острее стало понятно куда она скатилась. Полагаю, что все присутствующие слышали, что до славного царя нашего, Петра Великого, стали доходить слухи о том, что на брегах реки Оксус, прозванной так Александром Македонским, Джейхуне  то-бишь, позднее местное её название ещё не докатилось до Европы, в весьма отдалённых и опасных местах, где побывало доселе лишь несколько русских, имеются немалые месторождения золота. Из донесений русских первопроходцев Пётр знал, что за пустынями и горами Средней Азии лежит Ындея, страна неслыханных богатств. Знал он и то, что богатства эти морским путём усердно вывозятся англичанами. В результате обдумывания подобных сведений царь возжелал наложить руки одновременно на золото Средней Азии и, хотя бы, на часть сокровищ Индии. Российские купцы из Астрахани давненько уж езживали на судах торговать с трухменцами  разными товарами и прослышали о реке имеющейся в Бухарии, где песчаное золото достают, и о прочих тамошних обстоятельствах. Дружественный трухменский вождь и враг Хивинского хана поведал русским, что якобы много лет назад, вместо того чтобы течь в Арал, река Оксус впадала в Хвалынское, то есть Каспийское, море и была направлена местными племенами в её нынешнее русло с помощью плотин . Царь Пётр логично рассудил, что ежели сие правда, то русским инженерам не составит труда разрушить плотины и вернуть реку в прежнее русло. Тогда товары из Индии станет перевозить быстрее и надёжнее. К тому времени русская экспедиция Бухгольца сообщила о находке в песках недалеко от побережья Каспия высохшего русла крупной реки, видимо Оксуса . Это был известный теперь нам Узбой – сухое старое русло, старица Амударьи, вытекающая из ниоткуда и впадающая в никуда. Вот, когда мы велики были, вот когда строили грандиозные планы! Вырождаемся мы... Не погибни великий царь раньше времени, уже при нём бы те товары из Индии под носом у англичан возили бы по орошённому Узбою! И стал бы центр Великого шёлкового пути Бухара узлом великих речных дорог. Будь у нас напоённый водою Узбой – не нужно и неимоверно дорогое строительство железной дороги по зыбучим пескам. Нет теперь у нас полёта мысли! Омищерились.
    Мите вспомнились схожие речи отца о вырождении, а Субботич шепнул Маннергейму о том, что князь зело начитан, да толку мало. В это время к русскому начальству подошёл припозднившийся военный губернатор граф Ростовцев, прославившийся в Самарканде тем, что стал родоначальником туркестанского пчеловодства, закупив лет десять назад кавказских пчёл.
- Вот подвела подвода, колесо сломалось, - растерянно говорил пропылившийся граф.
- Просим к столу, Ваше Сиятельство! – заголосили офицеры и начали вновь разливать вино.

В Ташкенте полковнику Маннергейму предстояли последние формальности для пересечения имперской границы. Кроме того, надо было побеспокоиться о закупке провизии и прочего, ибо дальше места становились всё более отдалёнными от цивилизации, а здесь ещё имелись магазины прямо как в центре России. Закупка была поручена Александру и Дмитрию.
Причём, фон Штауфен был назначен старшим и ответственным, поскольку уже имел чин корнета, так как закончил учёбу на год раньше Охотина. Не испытывая особой взаимной приязни, оба молодых человека договорились о том, что они независимо закупят определённую провизию в разных местах, загрузят на арбу и встретятся на базе, чтобы сверить списки. Пользуясь правом старшего, Александр выбрал себе базар, что привлекало своей экзотичностью, а Мите поручил найти подходящий магазин. Выискать такой, в котором бы имелось всё необходимое, оказалось нелегко. Охотина успокаивало сознание того, что «это сейчас этот тип так выкаблучивается, мнит о себе, а как дело коснётся измерения координат в поле по звёздам, или фотографирования, неизвестно ещё кто станет «старшим», а кто «на побегушках». С Чимкентского тракта по Ниязбекской дороге оба молодых человека выехали на скрипучей арбе на бывшее Лагерное шоссе, ставшее недавно, со времени векового юбилея рождения поэта, Пушкинской, а затем - к Константиновской площади. Уже лет пятнадцать, как на площади был вырыт колодец с навесом, для снабжения прогуливающихся обывателей питьевой водой, аллеи посыпаны песком и расставлены незамысловатые скамейки. Лет двадцать назад площадь была засажена чинарами, дубами, орехами и вязами, которые уже давали желанную тень, где не преминули присесть оба парня, ещё не привыкшие к столь изнуряющему солнцепёку. Посреди площади имелся полицейский пост с дежурным городовым, провожавшим суровым взглядом праздно шатающихся зевак. Здесь молодые люди разминулись, и Митя побрёл в сторону Александровского парка , близ которого наткнулся на известный в Туркестане магазин купца Филатова, перенесённый сюда из бывшего дома Пупышева, который снёс Великий князь, расширявший свой дворец и парк. Когда Митя осторожно вошёл в прохладу добротного кирпичного здания, навстречу ему вышел бойкий круглый человек лет тридцати пяти и пригласил выбрать товар:
- Управляющий торгового дома купца Филатова Александров, с ударением на «О», - представился он.
    Митя тоже представился очень неуверенным тоном, как заведующий по снабжению научной экспедиции, а потом и вовсе растерялся.
- Проходите, молодой человек, у нас можно будет Вам много чем поживиться, но только не всё находится у нас под одной крышей, - быстро затараторил словоохотливый управляющий, - Главные производственные предприятия торгового дома Филатова находятся в Самарканде – винодельный, спиртоочистительный и коньячный заводы, а также собственные виноградники с европейскими сортами. Правда, часть винограда мы скупаем у туземцев. Уже с девяностого года вина Филатова стали пользоваться известностью в России и за границей, неоднократно были отмечены золотыми медалями выставок. Сам император Александр Третий выразил одобрение филатовскому сухому белому вину «Султани», которое ему поставил генерал-губернатор Розенбах! А уж у этого-то императора губа не дура! Мы ведём и торговлю гастрономическими, бакалейными и колониальными, то есть промышленными, товарами из центра, имеем два магазина в Ташкенте и два – в Самарканде, по одному в Каттакургане, Коканде, Маргилане, Андижане, Намангане и даже Оше. Первым из туркестанских купцов именно Филатов наш удостоился золотой медали на выставке во Франции!
    Митя сразу подумал, что все разговоры о невозможности закупок провизии в Ферганской долине несостоятельны, что информация устарела, а руки купечества дотянулись и туда.
- Наша фирма стала представителем по оптовой торговле свечами, глицерином и мылом российской фирмы «Братья Крестовниковы» и по торговле керосином – фирмы « Братья Нобель» - неутомимо продолжал Александров, - Поставка товаров до недавнего времени шла караванами верблюдов, на телегах и арбах, запряжённых лошадьми. Теперь же, слава Богу, железные дороги... Приезжал военный министр генерал Куропаткин и положительно решил вопрос о постройке железной дороги Оренбург-Ташкент. А при главном управлении у нас папиросная фабрика имеется. Но, ближе к делу: по Вашему списку Вы можете сейчас приобрести здесь всё, кроме чая, сыров, масел и консервов. Выбирайте, а потом мы пройдём в чайно-развесочную.
    Позже они вернулись к Константиновской площади, где находился чайный склад.
- В девяносто шестом году Филатов закрыл чайно-развесочную мастерскую, но чайный склад, находившийся рядом с квартирой его главного ташкентского партнёра, купца Запромётова Георгия Григорьевича , сохранился, - продолжал говорить Александров, - К прискорбию нашему, уж года два, как Георгия Григорьевича нет в живых. Совсем ещё молодым прибрал Господь. А как успешно дела воротил!
    На пути ко складу неутомимый управляющий продолжал говорить:
- А Вы знаете, что в нашем городе уже проживает более двухсот тысяч жителей, и имеются мужская и женская гимназии, реальное училище, Мариинское четырёх-классное женское училище, и частная женская прогимназия, пара городских четырёх-классных мужских училищ, ремесленное и техническое железнодорожное училища, не говоря о приходских школах? Площадь Ташкента, включая сады и поля, которые тоже включены в черту города, превышают Питер и Москву вместе взятые. Не по населению... Вот так-то!
    На чайном складе Митю по-детски заворожили китайские ящички для чая с изображением сценок китайской жизни на крышках и с накладными ватными фигурками. Выбирал товар Митя с чувством и долго.
- Тут совсем рядом, под квартирой Георгия Григорьевича, находится консервно-гастрономический подвал купца Филатова, - вывел Митю из мечтательного состояния голос управляющего, - Пройдёмте теперь туда, а то мне в главный магазин пора уж.
    Подвал оказался наполненным громадными кругами швейцарского и круглыми головками голландского сыра, флаконами с рижским бальзамом, дубовыми бочками со сливочным и топлёным маслом, бутылями с растительными маслами, банками с маринадами, ящиками с металлическими мясными и рыбными консервами. Сыры пряно ударяли в нос, их запах смягчали масла, накладывался маринованный душок, примешивался и тонкий аромат бальзама. Всё это издавало неповторимо-приятный дух. Экспедиция могла быть обеспеченной надолго. Разыскав арбу, Митя загрузил товар и поехал мимо Соборной, что проходила между женской и мужской гимназиями , где он приметил деревянную будку, задрапированную красным кумачом, в которой похоже, торговали чем-то съедобным, а время обеда давно уж прошло. Митя попросил извозчика подождать и заправился прохладным лимонадом, хлебным квасом, заев всё кислыми щами. Затем они проехали немного в объезд до Романовской , бывшей Базарной, вновь пересекли Константиновскую площадь, откуда направились на Чимкентский тракт. Штауфен прибыл гораздо позже, почти под вечер. Вид у него был сытый и довольный. Он гордо показал Мите свой список, сплошь отмеченный
птичками, на что Охотин представил свой, раза в два более длинный и тоже пестрящий птичками двух цветов: что было куплено по хорошей цене, он пометил простым карандашом, а возле непомерно дорогих товаров красным ибисом красовалась настораживающая птичка. Следовало ещё обсудить вопрос покупки таких товаров с начальником. На следующее утро они были посланы докупить недостающее, несмотря на его дороговизну, ибо в тех же филатовских магазинах, но дальше от железных дорог всё могло быть ещё дороже. Молодые люди быстро справились с заданием, а потом ещё успели покататься на первой линии ташкентской «конной железной дороги», или просто - конке, соединившей центр, базар Старого города, с вокзалом. Она была не так давно пущена Бельгийским Анонимным обществом «Ташкентский трамвай». Ближайшая к Филатовскому дому остановка называлась
«Куриный базар», что на перекрестке улиц Московской, Махрамской, Кокандской и Духовской. Небольшие открытые с боков вагончики конки двигались по одному узкоколейному рельсовому пути посередине улицы. В вагоне имелось семь четырёхместных скамеек, а на передней и задней площадках ехали стоя. К молодым людям подошёл вежливый рыхлощёкий старичок-кондуктор одетый, как и кучер, в серую куртку с большими золочеными пуговицами и фуражку с зелёным околышем: «Биле-еты, господа, биле-еты» - заблеял он. На конечной станции лошади перепрягались, кучер с тормозом пересаживался, и передняя площадка становилась задней, а спинки скамеек переворачивались вокруг оси. Молодые люди посидели на скамье конечной станции под двускатным навесом. Станционный контролёр в фуражке из синего бархата с тремя золотыми кантами проверил их обратные билеты. Добравшись вновь до центра, Охотин и Штауфен, мало раздражавшие друг друга сегодня, направились в ошхону, то есть – едальню.
- Особенно объедаться нам не стоит, так – червяка заморить, - задумчиво сказал всеведающий Александр, - ибо ужин предстоит опять основательный. Честно говоря, всё больше вхожу во вкус туземной кухни, - потирая руки, добавил он.
- А что, кто-то нас приглашает?
- Да, полковник обмолвился, мол, в русский дом пойдём, в купеческое семейство, владеющее кожевенным заводом. Может пивцом угостят? Не попьёшь в этом басурманском краю.
- За такие разговоры Вас бы тут в былые времена в зиндан  сразу, - улыбнулся Охотин.
    Они прошли через Городской сад, где, вяло переваривая манты, попялилсь на памятник русскому солдату, водружающему знамя на развалинах туземной крепости. На пьедестале золотыми буквами были написаны даты крупных боев и взятия значительных населённых пунктов.

Вечером они сидели на айване, установленном над журчащим чистом арыком, под тенью огромных орешин, листья которых издавали неповторимый аромат. Хозяин дома, называемого дачей, купец первой гильдии Тезиков , человек лет семьдесяти с расплывшейся физиономией и небольшим брюшком под сартовским полосатым халатом, представил гостям своё семейство от мала до велика и оговорил, что в этих климатических условиях гораздо приятнее сидеть летом не в комнате за европейским столом, а на туземном айване, возле прохладной текучей воды. Все согласились с хозяином, и недавно ещё ворчавший на всё Штауфен был несказанно рад усесться, поджав ноги по-турецки, на матрас возле того, что называлось, по привычке, столом.
- Место у вас тут, ну просто райское! – сказал Маннергейм, обведя рукой огромный заросший сад, орошаемый арыком.
- Наш арык впадает в канал Салар, - продолжил хозяин, на который мои внучата ходят купаться. Близ Лагерного моста есть настоящее заболоченное озеро, поросшее тростником, в котором водятся сазаны – сам ловил, а на крутом берегу пред поймой бьют чистые ключи с питьевой водой в тени карагачей . Вот так и живём тут.
- Не сравнить местную жизнь со столичной. Там холодно и мрачно, сыро. Здесь жарковато бывает, но в целом, по-моему, намного милее, - заключил Карл Густав, - И народ становится добрее в этих краях. Солнце добрит. Даже русские здесь куда гостеприимнее, чем на севере, такие же, как и туземцы сердешные.
- Есть такое... Не зря же и сам Великий князь здесь обосновался, - добавил хозяин, - Видно назад не очень-то стремится. А вот и он сам!
    С этими словами, сын хозяина, мужчина лет сорока, бросился навстречу долговязой лысой фигуре, возникшей из двери веранды, ведущей в сад:
- Наконец-то, Ваше Императорское Высочество, уж думали не выберетесь! Присаживайтесь к нашему скромному столу, милости просим!
- Не извольте никогда беспокоиться, если и припозднюсь, но прибуду в любом случае, - прозвучал приятный баритон князя, - Был на открытии бесплатной лечебницы для бедных, что в русской части города, вот и припозднился.
- Какой приятный сюрприз для нас, Ваше Высочество! – произнёс Маннергейм непроницаемым, но вполне светским тоном.
- Ах да, конечно, узнаю Вас, господин полковник, - рассеянно бросил Романов, - Мы, виделись там, в Голодной Степи...
    Скромная миловидная хозяйская внучка в расшитом платочке принесла первый поднос с пищей из кухни и раздала зелёные щи из щавеля с яйцами и сметаной. На столе были также добротное хлебное вино в графине с синим петушком внутри, свежий осетровый балык и зернистая икра, доставленные с Чиназской переправы на Сырдарье, ибо в бассейне Арала ещё водился один вид осетровых – шип. К супу был подан белый пшеничный хлеб с верхней мучной корочкой из пекарни Долотказина и чёрный, но не ржаной, так как ржи в Средней Азии нет. Рядом были поставлены свежие редиска и малосольные огурчики, а потом и жареные в сухарях цыплята с хрустящим картофелем и зелёным горошком, как замена первому блюду. Жареный молодой гусь, начинённый яблоками, с картофельным пюре и тушёной капустой, сменил третий заход. Вместе с множеством салатов, винегретов, паштетов имел место явный перебор в явствах при таком количестве народа. Сначала разговор зашёл о том, что вся Россия на купечестве держится, что одобрял как высокий гость, так и хозяйская семья. Вспомнили самого первого купца, Первушина, широко развернувшегося в Ташкенте, построившего винокуренный завод.
- Некогда Русь на казаках-первопроходцах держалась, - Великий князь сделал реверанс членам экспедиции, - Да и вообще на казаках веками. Потом уже и черёд купечества пришёл. Дворяне играли тоже не последнюю роль, конечно. Хотя основа всего – крестьянин, в любом случае. Но почему, когда мы имеем столько славных путешественников, пишется всё лишь об одном Пржевальском? Словно прочих не существует! Недавно барон Толль с Колчаком, кажется, Землю Санникову искали – никто и не слыхивал о них. Британцы кричат о своих первопроходцах на каждом углу и горды ими. Мы – нет, нам не до этого, вроде как – иные заботы. Но это очень недальновидно - преуменьшать собственные заслуги.
 - Особенно пагубно, что народ о них просто не знает, - вставил Маннергейм.
    По мере продолжения возлияний князь вернулся к уже знакомой членам экспедиции теме о том, что со временем столица Империи должна переместиться в Ташкент, либо Самарканд. Слушавший внимательно сын Тезикова внезапно спросил разочарованным тоном:
- Но Вы же, Ваше Императорское Высочество, сознаёте, что если столица России окажется здесь, то это будет уже не Россия, а другое государство – не русское. Или я что-то не так понимаю?
- От чего же не русское? Нас здешний народ любит. Но будущее за Туркестанским краем с его райским климатом! Вот в чём суть вопроса. Там же — слишком холодно.
    Сын недоверчиво покачал головой и замолчал. Митя внимал таким речам со скепсисом.
- Ну а династию менять тоже пора. Мы, Романовы, устали, выродились. Свежей крови надобно, но конечно же, ограничить самодержавие конституцией. И это как минимум!
    Вновь недоверчивые вздохи и покачивания головой со всех сторон и недоумение со стороны Мити. Карл Густав был по-прежнему непроницаем и загадочно улыбался под своими короткими, но широкими усами. На сладкое на столе появились клубника с молоком и сахарной пудрой и душистый китайский чай от Филатова, заваренный хозяйкой кипятком из самовара. По просьбе князя кофе был сварен сыном хозяина прямо за столом на подвесном спиртовом кофейнике. Возникли бутылка шампанского в ведёрке и красиво украшенное мороженое с вареньем, бутылки с домашними наливками и ликёр. Все очевидно уже объелись, а некоторые, в числе которых выделялся Великий князь, перебрали горячительного и сидели с блаженными улыбками.
- Всё здесь есть, в этих благословенных краях. Что душе угодно, - продолжил своё князь.
- Всё, акромя разве что репного винца, да настойки на берёзовой серьге с весенним соком... Такого здесь, в краю басурманском не отведаешь, - позёвывая вторил ему Иван Дмитриевич.
- Так на то и железная дорога совершенствуется. Всё будет доставлено. Скоро будем иметь выбор водок как в Москве.
- А как мы тут на природу выезжаем, - мечтательно проговорил сын, - набрав с собой закусок, вин и сладостей, а то и целого барана для туземных блюд - шурпы и плова, вместе с туземным поваром – своя арба с извозчиком. Сами плов готовим, а малайка  наш огонь разжигает да воду греет. Горячие пироги трёх видов всегда с собой – с мясом, осетриной, зелёным луком с яйцами и ещё наваристый бульон. Конечно и казалинские балыки . На сладкое чаще охлаждённый варенец с клубничным киселём - объедение. Чай с лимоном, ватрушками, слоёными пирожками с вишней, сладким хворостом, да клюквенным экстрактом. И так – до сумерек на речке. Эх! Рады бы и Вас видеть там, Ваше Императорское Высочество.
- Всенепременно, господа хорошие!
- А можно и в тугаи  на рыбалку и охоту... – мечтательно продолжил Тезиков-младший.
    Затем князь пустился в рассеянные воспоминания о том, как лет десять назад возникло «Ташкентское общество велосипедистов-любителей», лозунгом которого стало: «Велосипед как удобное и приятное средство передвижения»:
- В тот год Ташкент посетил известный шведский исследователь Средней Азии – Свен Гедин. Человек весьма душевный. В год юбилея Пушкина в летнем театре городского сада состоялся спектакль «Сказка о рыбаке и рыбке», в парке исполнялся «марш Черномора», играли сцены на Литовской границе с Гришкой Отрепьевым и в Чудовом монастыре с летописцем Пименом из драмы «Борис Годунов». Образовалось и «Пушкинское общество народных чтений», вроде как в павильоне Ярославской мануфактуры, подаренной городу после выставки. Чтения сопровождались картинками волшебного фонаря...
- Ох, и красотища была! - вставил хозяин.
    Протрезвев от изрядной дозы кофе, Николай Константинович спросил у полковника:
- Как Вы там, в столицах, смотрите на то, что наше правительство считает, чтобы
плодами русской колонизации Средней Азии пользовались, в первую очередь, православные русские люди? Что Туркестан был закрыт для иностранного, еврейского и татарского капиталов?
- Думаю, что это не очень разумно в таком виде, поскольку подобная ситуация лишь раздражает определённые круги, - как всегда уклончиво ответил Карл Густав.
- Между тем все подобные порядки не избавили русского купца и промышленника от конкуренции местных мусульман и бухарских евреев, которые имеют право приобретать недвижимость, - мрачновато вставил сын Тезикова, - Кого только тут нет! И люлишки  и даже индусы-торговцы.
- Главное, что Туркестан не стал для нас неистощимым источником обогащения, как Индия для Британии, - добавил князь, - Вот в чём беда.
- Наше правительство, пожалуй, даже разочаровано уже. Возникают и сторонники открытия Средней Азии для капиталов иностранного и «инородческого». Один из них, конечно же, Сергей Витте, - сказал полковник, - Но как только Витте, усилиями Плеве и прочих, снимают с влиятельного поста министра финансов и делают председателем комитета министров, что только звучит солидно, возвращается лозунг в духе Александра Третьего: «Туркестан для русских». Теперь Столыпин вновь поддерживает свободу татарского капитала в Туркестане. Время покажет кто прав. Экономика – наука сложная...
- Да уж... В последнее десятилетие янки начали нам завидовать в отношении успехов нашего здесь хлопководства, - зевнув продолжил князь, - Испугались, что Россия перестанет покупать их хлопок. Дабы затормозить развитие хлопководства в Туркестане янки прибегают к давнему средству - понижают цены на свой товар, чтобы разорить прочих конкурентов. Сработало. Это ударило и по нам.
- У них богатый опыт экономических войн, а нам бы неэкономические прекратить и надолго! – весомо заметил Маннергейм, - Тогда и революции свернутся.
- Во время Японской, здесь было сосредоточено под пятьдесят батальонов пехоты, столько же казачьих сотен, всего – за шестьдесят тысяч военных в крае. Ни единая часть не была переброшена в Маньчжурию, хотя казалось бы и следовало, - сказал Романов, - Но напряжённость в Крае не позволяло это сделать.
- Да уж, эсеровские пропагандисты снуют по всей Империи. Всю полную гвардию пришлось оставить в Петербурге, не давать фронту из-за внутренней смуты, - вздохнул полковник.
- После девятого января в Ташкенте была большая политическая демонстрация, - вставил Тезиков-младший, - От этого, в расстройстве, одна знакомая наша постриглась в монахини и ушла в новую Никольскую женскую иноческую обитель, что в шести верстах от города по Куйлюкскому шоссе.
- Знаю, знаю обитель эту. Создана по инициативе жён известного «памирца» полковника Ионова, - оживился князь.
- А также чиновника Сахарова и праведного купца Смирнова, - добавил хозяин дома, - Ещё понемножку монопольки , Ваше Высочество? Ваше Высокородие?
    Митя поймал себя на том, что голова его начинает падать на грудь и понял, что необходимо побороть напавшую сонливость, чтобы выглядеть прилично.

В дальнейшем оба молодых участника экспедиции лишь с сожалением вспоминали то чревоугодие, которому они предавались в колониальных городах до Ферганской долины. Паёк постепенно оскудел и становился всё более экспедиционным, а вместе с тем и настроение фон Штауфена неуклонно падало. В Андижане Маннергейм встретился с французской экспедицией, которая добиралась сюда из Парижа около двух недель. В Оше было заранее заготовлено необходимое снаряжение для экспедиций, а поблизости, на Узгенской ярмарке, они приобрели вьючных лошадей. На окончательную подготовку экипировки и запасов провизии потребовалось почти три недели. Здесь членам экспедиции удалось ещё насладиться яствами дикокаменных киргизов , в том числе и запретной православному кониной – конской колбасой козы и нарыном – холодной лапшой с кониной. Не обошлось дело и без горного шир-чая с топлёным маслом, мёдом и солью, или с чурой – сухими молочными пенками, а также самого расхожего блюда – бешбармака из тестяных лазанок с бараниной, запиваемого бузой. В Оше представлялась последняя возможность отслужить молебен в православной церкви за успех предприятия. Лишь к августу обе экспедиции двинулись в сторону Восточного Туркестана или Кашгара. Отношения между господином Пельё и Маннергеймом в вопросах управления становились натянутыми, и разрыв двух руководителей стал очевиден. Ни один из них не пожелал продолжить путь вместе. «Что за скряга! Это просто олицетворение галльской мелочности!» - возмущался Маннергейм за глаза. «Этот полковник в самом деле настоящий бош, а вовсе не русский. Он готов грызться за каждый грош!» - сетовал француз среди своих. После холодного Талдынского перевала экспедиции покинули пределы Империи и в шумном мусульманском городе Кашгаре с обилием вкусных лепёшек, возле старой жёлтой мечети с прудом-хаузом, путешественники разделились, о чём уже мечтали все, ибо обстановка накалялась. Французы двинулись на Тарим и загадочное озеро Лоб-Нор, а русским выбор предоставлен не был, поскольку маршрут  утверждался разведотделом Генштаба: в дебри Такла-Макана до Яркенда, то есть сперва – немного на юго-запад, а затем, огибая пустыню по северу, через Турфанскую низменность, на восток Китая. Всё свободное время Дмитрий возится со своей фотографической техникой и определением координат по звёздам, а Александр лишь помогает ему немного. Мечтать под звёздами среди песков о близости заветного Тибета нет времени. Митя падает как убитый и засыпает, а утром вскакивает, разбуженный казаками, чтобы готовить завтрак. Весь краткий экспедиционный досуг Карл Густав усердно изучает китайский. Оба казака выполняют всю чёрную работу – возню по лагерю с водопоем и выпасом лошадей, но разгрузку и погрузку вьюков осуществляют все вместе, иначе двое бы не управились в отведённое время. Приготовление пищи дело тоже общее в порядке очерёдности на дежурство, как и мытьё, чаще в холодной воде, жирных ложек и мисок с медным котлом. В этом деле участвуют все, кроме руководителя. Внезапно в Кашгарии оказалось, что казак Юсупов и Штауфен подхватили малярию и уже не в состоянии справляться с работой. У бедолаги Александра начался ещё вдобавок изнурительный понос, который местные называли не иначе, как «хайда» и говорили, что спасения от него нет. Как объяснил и «утешил» туземный лекарь, если наступает «ваба» – повальный мор, люди исходят хайдой до полного изнурения и погибают. Дело случая... Маннергейм без сантиментов отправляет их назад и нанимает трёх мусульман, из которых один слегка говорил по-русски, в качестве разведчика, погонщика лошадей и повара. В Хотане важной частью задания Маннергейма, о котором знал лишь он один, было убедиться в том, есть ли здесь японские разведчики, или даже военные части. Проведя там несколько дней, полковник убедился, что слухи о японцах ложные. В Яркенде полковник неожиданно сильно заболел лихорадкой. Там оказался некий шведский миссионер, Хёсте Ракетт, который был и врачом. Швед выходил полковника, свободно общающемся на языке предков. В дальнейшем долгие годы Карл Густав продолжал писать Ракетту письма. В конце декабря экспедиция возвращается в Кашгар, завершив первое малое кольцо маршрута. Рождество они встречают в гостеприимном доме русского консула Сергея Колоколова. А потом встретили там же и Новый Год, поскольку ледяные ветры Такла-Макана не позволяли всё ещё слабому полковнику продолжать путь. Отведали они тут и знаменитой кашмирской кухни, поскольку повар консула был родом из британских колоний и попал сюда случайно. Он знал двадцать семь самых лучших блюд и приготовил в канун 1907 года миндальный суп, намки-пилав, табак-маэ, бакха-курма, намки-кебаб, иош, мета-пилав, тула-халву, а также обжаренные в жире манты занбуси, что в переводе – «дамский поцелуй», что особенно понравилось всем одиноким, собравшимся здесь мужчинам. Все долгие свободные дни Митя мечтал за картой в одиночестве, упиваясь звучанием названия неподалёку лежащих великих гор Каракарума, что означает «Чёрный Трон», как ему объяснили, а ещё ближе – массивом Музтаг-Аты, или Отца Льдов. Музыка диковинных названий, вроде «кишлак» - село, «кош» - летовка, «джайляу» – урочище, наполняла карту и становилась зримой. А ещё мечтал Митя найти мумиё-асиль – священное снадобье неизвестного происхождения, панацею от всех мыслимых болезней, залежи которого очень трудно отыскать в диких горах. Знал он, что в Южной Сибири его называют каменным маслом и что имеет оно множество прочих названий в разных областях Персии, русского Туркестана и Восточного, Сибири, Монголии, Тибете и до Бирмы – ахар-таш, мумногой и другие , вылетевшие из головы. Но то были мечты, а на деле приходилось каждый Божий походный день вставать, когда едва забрезжит рассвет, помогать готовить пищу, сворачивать палатки, войлоки и подстилочный холст, собирать всевозможную амуницию, седлать коней, вьючить, а вечерами в добавок и копошиться в мешках с запасным снаряжением и заниматься текущей починкой кое-каких вещей. То следовало залатать дыру на гимнастической рубахе или светлых холщовых брюках, то на парусиновых ботиках, что ещё хуже. Для этого предстояло долго рыться в седельных сумках с мелочью в поисках иголок с суровыми нитками, шила, наперстка, ножниц, прятавшихся среди дратвы, пуговиц, пачек серого и зелёного мыла, сапожных гвоздей, бритв, кисточек, оселков, запасных сапог и отдельных подошв и опоек для сапог, запасного огнива с фитилем, Евангелия, молитвослова, а также запасных карандашей и бумаги. Только в особых случаях, или же на длительных стоянках, Митя освобождался от рутиной работы и мог заниматься фотографией либо охотой. Имелась пара охотничьих ружей с четырьмя фунтами пороху, шестнадцатью фунтами мелкой дроби и картечи. Особо радовала глаз изящная лёгкая двадцатого калибра двустволка без курков доброй британской работы. Имелись мерка для пороха и дроби, а также устройство для изготовления патронов. Металлические гильзы следовало самому тщательно подготавливать: вставлять новый капсуль и наполнять и вбивать пыжи. А синева гор неустанно манила к себе поближе. «Если бы увидеть ледник, прикоснуться к нему! Должно быть это незабываемое, божественное прикосновение! Хладна и прекрасна скользкая кожа льда».

28. Лицом к лицу

«Вот идёт дело крестьянское, христианское, Христово. Во имя Бога, во имя любви... Верю в наш народ, народ Божий, в нем любовь, в нем Христос... Иду убивать, а сам в Слово верю, поклоняюсь Христу. Больно, мне больно...»
Б. Савинков, террорист

«Гениальная интуиция единства Смерти по ту сторону фиктивного дуализма палача и жертвы. Убивать и умирать - это одно и то же. Но добровольно убивать-умирать означает не просто подчиниться всепоглощающей стихии смерти в качестве объекта, но вступить в активный диалог с Ней, начать ухаживание, сватовство, в пределе осуществить Брак.
«Убить» для русского террора значит разрешить глубинный мучительный философский вопрос Бытия... Русский убивает иначе. За ним глубинный пласт национальной православной метафизики, вся трагическая драма апокалипсиса, раскола, страдания, истерически и пронзительно осознанного христианского парадокса. Русский террорист - жертва. Он совершает магический акт, призванный спасти не только общество, народ, класс, но всю реальность... Борис Савинков - это практик той глубокой мысли, которую развил великий Достоевский. Той в принципе нерешаемой проблемы»
А. Дугин, геополитик

«Каждое крупное убийство встречало благоговение, улыбки и злорадный шёпот.
Не убийство! Если есть партия, идейная основа, — террор не убийство, это — апогей революционной энергии. Это не акт мести, но призыв к действию, но — утверждение жизни! Террористы — это люди наибольшей моральной чуткости»
А. Солженицын

Глеб Гордеевич Охотин в последнее время всё больше волновался о том, как бы чего не случилось с его вновь обретённым дядей, который находился под охраной вооружённого сыскаря, но и это оставалось сомнительной защитой против изощрённых в убийствах эсеровских террористов. Расквитавшись с самыми насущными делами, Глеб сам пожаловал на полузабытую им охотинскую дачу далеко за городом. Стояла сухая прохладная октябрьская погода. Пора было забирать дядю в дом с отоплением, вот-вот могли ударить первые морозы. Они сидели с Пафнутием Евграфовичем в саду на солнышке под теряющими листву дубами за круглым столом и беседовали о том и о сём, в частности и о том, что дядя многое передумал за эти дни и уже зла за арест не держит. Внезапно дядя вспомнил довольно интересные для Глеба детали:
- В прошлом году лидеры эс-эр послали меня на практику в Вильфранш в химическую лабораторию Виллита, чтобы я поднаторел там в гремучих смесях. Общался в лаборатории с супругами Зильберберг – весьма образованными людьми, но одержимыми идеей спасительности терроризма и его идейной чистотой. Странные люди... Околачивался рядом и брат Евно Азефа – Владимир. Услышали мы там в тот момент и о взрыве в гостинице «Бристоль», в Питере, произошедшего по оплошности эсеровского человека Швейцера во время работы с химикатами. Он начинял бомбы македонского образца.
- Да уж слышал... Взрывная волна высадила стёкла в десятках окнах, и повалило чугунную решётку вокруг Исакиевского собора. «Покосила» несколько прекрасных старых дубов!
- Тогда и взялись за ум со взрывчаткой, ведь за год до этого той же смертью пал их соратник Покотилов. Видел я очень странных людей в рядах эсеров... Такой оказалась юная дворяночка из хорошей военной семьи, Мария Беневская – стройная, румяная русая девушка со смеющимися, излучающими веселье глазками. Ещё подумал, увидев её – эх, будь я помоложе! Оказалось, что её очень долго удерживал от полного погружения в террор моральный вопрос о главнейшей христианской заповеди «не убий». Глубоко верующей оказалась, да и то с подковыркой. При мне Савинков спрашивает её, почему же мол, она идёт в террор с такими убеждениями. В ответ она пускает слезу и раскрывает Новый Завет, с коим не расстаётся похоже никогда, и зачитывает строки с заложенной страницы: «Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою Мене ради, сей спасёт ю». «И в этом ответ, этим всё сказано!» - добавила девица с неповторимым душевным трепетом в своём голосе. Такие там люди. Фанатики... Чёрт их разберёт!
- Как правило, случаи клинические, - добавил Глеб, - Был у меня сосед. Рейсфедером прозвали. Эдакий нескладный, длинный как жердь был. Играли когда-то вместе. Шальным он был. Тоже ушёл в террор. Может что-то доказать сам себе и другим хотел в силу ущербности.
- А как-то сам Савинков говорил, что « Нет выше счастья смерти на эшафоте, что в смерти в момент акта есть незавершённость» и прочее – сказки для гимназисток». Но он заявил, что между актом и эшафотом самый великий момент истины для революционера. Умереть как бы дважды – это особое не всем понятное наслаждение. Мол, «Смерть с бомбой в руке оставляет невысказанной твою ненависть, а во время суда ты можешь себе позволить облить весь суд и всю систему презрением».
- В таком случае, этот Савинков мало чем отличается от трепещущей гимназистки-бомбистки, - зло бросил Глеб, - Тоже мне философ и палач-любитель.
- А поп Гапон, поначалу вызвавший во мне огромный интерес и надежды, как отважный и честный священник, готовый на риск и смерть ради народа, со временем оставил одно разочарование, а при встрече даже отвращение трусливостью и лицемерием. Как-то в Гельсингфорсе пристал он к Савинкову, мол, «как думаешь, повесят ли меня, иль нет?» Очень уж хотелось ему скорее после эмиграции назад в Питер к своим рабочим оболваненным. Савинков ответил, что Гапона вполне могут повесить в Питере и тогда поп начал клянчить у Савинкова паспорт, нисколько не стесняясь. Нелепо было: заладил: «Дай мне!» «У меня один». «Всё равно дай!» «Ведь мне самому нужен» - Савинков говорит, а тот: «Ничего. Дай!» А потом, когда Савинков ему другой фальшивый дал, всё кричал: «Живым не сдамся!» Осмелел сразу. Гадко...
- А что за личность сам Савинков, как Вы его себе преставляете? Фанатик? Игрок?
- Он не фанатик. Слишком хитёр и матёр. Но он и не хладнокровный убийца-маньяк. Рассуждает о грехах, как и многие из них. Возможно, что скрытый игрок, одержим испытывать всё время риск и наслаждаться этим. Есть такие и среди военных.
- Пора бы нам арестовать этого типа... Сколько жизней унёс, а всё на свободе бродит.
- Борис Савинков свято верит в Азефа и отрицает любые подозрения в его адрес. Он уверен, что Департаменту выгодно бросать тень на крупнейших лидеров их движения и вносить в него раздор, чем всё и склонен объяснять. Мне достаточно было раз взглянуть в ничего не выражающие непроницаемые карие большие и бездушные глаза Азефа, чтобы убедиться, что этот толстокожий толстяк с каменным лицом и взглядом языческого идола способен на всё.
    В конце разговора Глеб с трудом уломал дядю отправиться в охотинский дом и увидеться, наконец, с братом. Было похоже, что всё это время старик вызревал для такого шага. Встреча стариков-братьев была напряжённой и, в то же время, трогательной. В тот вечер они долго о чём-то говорили, заперевшись в кабинете Гордея.

На другое утро Глеб сидел на рабочем месте, перелистывая жандармские и полицейские сводки. Обратило на себя внимание сообщение о том, что в годовщину недоброй памяти Манифеста, Мережковские организовали митинг-протест с участием духовенства против нарастающих репрессий Столыпина. Гвоздём программы митинга стало «Воззвание к Церкви», где дохошло до констатации факта, что самодержавие отступило от духа христианства и навсегда лишилось благословения Церкви, до призывов разрешить войско от присяги царю, лишить Синод канонических прав, прекратить молитвы за царствующий Дом! «Думаю, что митинг был сорван лишь по причине робости духовенства, в тайне желающего возрождения патриаршества» - подумал Охотин. В это время в кабинет ворвался секретарь с запиской от начальства о необходимости срочно разобраться вместе со столичными жандармами с ограблением в Фонарном переулке, произошедшим четыре дня назад. Глеба уже мало привлекали тривиальные ограбления, и он надеялся, что сотрудники справятся и без него, но не вышло. Ознакомившись с содержанием дела повнимательнее уже сидя в поезде, Охотин убедился, что подозрения падают на боевую дружину эсеров-максималистов. Такой вывод делал событие, заслуживающим гораздо большего внимания. Дело завертелось так, что Глеб провёл на службе, не возвращаясь в свою питерскую гостиницу три дня, погружаясь урывками в сон, размышляя: «Ограбление оказалось одним из крупнейших за всю историю тёмной смуты, позже названной Первой русской революцией. Было установлено, что деньги в карете везли казначей портовой таможни Герман и два счётчика, которых охранял конвой из шести конных жандармов. Взрывом была убита одна из лошадей и ранена другая, карета остановилась. Затем были брошены ещё две бомбы. Герман и служащие таможни выскочив из кареты, бросились бежать, а жандармы якобы, не сдержав напуганных взрывом лошадей, ускакали. Захвачены два мешка с деньгами, а третий мешок с ценными бумагами брошен на месте. Злоумышленники стали отстреливаться и разбегаться по разным направлениям, преследуемые городовыми, солдатами и дворниками. Двое преступников были убиты - Соломон и Лёнька, а четверо: Товарищ Сергей, Мишин, Рабинович и Эйхенбаум были схвачены на месте. Личности их установлены. Прочие скрылись, но двое из них — «извозчики» Толмачёв и Голубев были арестованы через несколько часов. Позавчера одиннадцать человек налётчиков были преданы военно-полевому суду, а вчера, 17 октября, суд приговорил к смертной казни восемь из них, а дело трёх «газетчиков» — Михайлова, Лебедева и Варешкина было отправлено на доследование. На этом все сведения по делу заканчивались». Глеб решил во чтобы то ни стало поймать прочих скрывшихся. Приговор над восемью преступниками был приведён в исполнение в Кронштадте. Охотин был страшно недоволен, что кто-то решил столь быстро устранить людей, которые могли возможно помочь ходу расследования и выйти на новых: «Будто сидит там в жандармерии некто, который вставляет палки в колёса!» В ходе утомительных затяжных допросов Глеба, некоторые юнцы, что оказались послабее психически, «раскололись» и назвали имена, например Шаляхина, бросившего первую бомбу, а также Каган и Кишкеля, увезших деньги на экипаже, который видели немногие свидетели. Было похоже на то, что группа максималистов состояла из шестнадцати человек. После поимки названных и ещё целого ряда изнуряющих самого Глеба допросов, стало очевидным, что сведения о времени отправки денег и размерах перевозимых сумм доставлялись неким Пумпянским через знакомых служащих в банке. Тогда-то и созрело решение захватить таможенные суммы при перевозке их из Санкт-Петербургской таможни в Государственный банк на углу Фонарного. Несколько человек на Львином мосту должны были составить прикрытие против полицейского участка и сыскного отделения. Интерес представляли личности Раппопорта из Херсонской губернии, который летом был арестован за участие в ограблении динамитного погреба рудника Копылова и выслан в Архангельскую губернию, откуда бежал, а также тот факт, что Рабинович являлся членом «Бунда ». Трясущаяся от ужаса и, в то же время, ненависти к жандармам, маленькая Адель Каган — дочь купца из Гродно, в полузабытьи от томительного трёхчасового допроса начала бредить и упомянула имя Лихтенштадта, который якобы готовил бомбы для дела, а также некоего Владимира Вадимовича, от которого завозили динамит. Имя «Владимир» невольно заинтересовало Глеба, который помнил о сырой версии профессора, что «Джахангир» и «Джагернаут» означают также «Владыка Мира». «Необходимо было вытрясти из фанатичной эсерки побольше, чтобы выйти, для начала, на Лихтенштадта» - стучало в утомлённой голове Охотина – «Если же Персик связан с эс-эр, можно будет потребовать и от Азефа побольше сведений. Есть правда в верхах такие «влюблённые» в этого мерзавца, что не позволят и волосу упасть с его лысоватой головушки. И не только в Департаменте вредят по-своему, но и у них в сыске. После воцарения этого прохвоста Моисеенко возомнили о себе все отбросы сыска, даже тупые и самодовольные создания, вроде Корнея Забазлаева по прозвищу Волкодав Петрович. Недавно он грязно донёс на прекрасного жандармского ротмистра Страдальцева. На такого-то управу найти можно, на место урода поставить, но Моисеенко выше по чину. Под таким начальником и работать-то порой не хочется. Знать есть у него покровитель...» В последующую ночь Глебу удалось выбить из арестантов сведения о местонахождении бомбоизготовителя, и он сам устремился по адресу с наиболее ловкими из урядников. Уголовно-сыскную полицию того времени отличало от аналогичных зарубежных служб решительность и напор, с которым действовали урядники в ходе задержания. Проявление трусости или нерешительности считались совершенно неприемлемыми и служили основанием для молниеносного увольнения из полиции . Из поколения в поколение передавались добрые традиции сыскарей. Наняли лихача  и понеслись со страшной скоростью по указанному адресу. В полутёмном подвале был схвачен какой-то тип, видимо лишь помощник Лихтенштадта, который однако знал, откуда идут поставки динамитного сырья. Парень лет восемнадцати дрожал как осенний лист и выдавал всё и всех, кого знал. Он сам повёл сыскарей к тому месту, откуда поставлялся динамит. Когда они уже почти подошли к дому, мимо быстро прошёл человек в плотно сидящем котелке, который провёл взглядом по всем, а светлые глаза и кожа субъекта заставили Глеба невольно подумать о Персике, вспоминая описание Пети. Как только прохожий оказался спиной к ним, Глеб прижал ствол браунинга к виску парня и спросил:
- Ты знаешь проходившего мимо? Он из того подвала? Отвечай сейчас же!
- Не-ет-не-ет! – испуганно заблеял малый, после некоторой паузы.
Глеб резко развернулся, поскольку ответ его насторожил, но того типа уже и след простыл. Они побежали назад за ним, свернули в подворотню, в которой он мог исчезнуть, поскольку до угла было бы далековато, при таком ровном шаге, но во дворе-колодце тоже никого не было. Две двери во двор из огромного доходного дома были отперты и они разделились, обыскивая лестницы. Один урядник остался караулить парня внизу. Неожиданно внизу прозвучало четыре выстрела, гулко прокатившиеся по глухому «колодцу». Когда Глеб выбежал, было уже поздно: парень лежал в крови рядом со своим сторожем с продырявленными черепами.
- Значит, он хотел заставить замолчать этого малого! Вот, что было для него самым важным! И это опять тот тип, Персик! – воскликнул Охотин, - Да я почти уверен, что мы только что видели его! Солоницын, и Вы, Прохоров, бегите срочно в противоположные стороны и смекайте, куда бы мог скрыться убийца!
- Постараемся, Глеб Гордеич!
    Но вокруг оказалось столько подворотен, углов, перекрёстков, а тот человек видно прекрасно знал весь район. Поиски ни к чему не привели. Более того, даже подвал им найти не удалось. «Видимо они ещё не совсем подошли к секретному месту, но парень встретился глазами со знакомым ему типом в котелке и тот, словно околдовал его» - размышлял Глеб, уже лёжа в своей гостиничной постели далеко за полночь. Был уже четвёртый день его поездки, но он прилёг по-настоящему впервые.

В те же дни, пока Глеб продолжал находится в Петербурге, родителей неожиданно «порадовала» Варя. Она уже не раз приводила в дом своего жениха, он встречался с родителями, и всё шло чинно и как подобает, но слишком уж быстро. За считанные дни Варя заявила, что влюблена, что давно мечтала о таком и всё такое прочее. Она требовала скорейшей свадьбы, но для родителей такая скорость казалась совершенно неприемлемой. Наконец, отец накричал на дочь, что и слышать ни о чём более не желает до тех пор, пока все члены большой семьи не соберутся и не посмотрят на хвалёного «богатого жениха». Наедине с Капитолиною Гордей посетовал:
- Ты знаешь, ангел мой, ну ничего не могу с собой поделать: не лежит у меня душа к этому жениху, чёрт бы его побрал! Ну ни рыба, ни мясо он. Если ему уже и за сорок, то и ладно, не так уж и много для мужа... Верю даже, что и очень богат. По одёжке видно, но и мы не из бедных. Может и знатного роду, хотя не больно-то на лице написано. Но разве в богатстве счастье, скажи мне? Ну что это за кавалер? Попробуй-ка, посади такого на боевого коня?
- Конечно же нет, Гордеюшка...
- В глазах его искорки никакой, словно мёртвый какой-то. Разве сможет она быть счастливою с таким многие годы? Охмурил не знаю как. Улыбаться и красиво говорить он может, но не нравится, словом, морда его и всё тут! – проревел Гордей Евграфович.
- Пущай все сыновья посмотрят, пообщаются. Да и где это видано, чтобы за несколько дней под венец бежать? Да просто срамно сие для девицы то! Блюсти своё достоинство девичье должна. Не верю, что они давно знакомы. Как скажет такое, так глаза опускает. Врать-то Охотины не умеют. Не иначе охмурил не по-доброму. Тоже мне – красавец. Дурища! Наконец, родителей его мы даже и не видывали.
    Но Варвара Охотина не унывала с отказом родителей. Ухажёр заявил, что ждать он никак не может, так как ему надо ехать срочно за рубеж, и он мечтает поехать вместе по всей Европе, но лишь при условии официального брака, иначе его служебному и общественному положению, как и чести его высокопоставленной столичной семьи, будет нанесён урон, которого он себе никак не может позволить, ибо дела там в Европе из ряда вон важные. Возможно лишь срочное венчание, или же ему придётся ехать одному, и он не уверен, что всё хорошо кончится. Не так давно Варя прослышала от либерально настроенных подружек о некоем «благородном» обыкновении, что нынешние девушки рвут путы родителей, вступая даже в фиктивный брак. Это произвело на Охотину впечатление: «совсем не то, что простое,  пошлое замужество! Такое говорит об идеалах, самопожертвовании, о стремлении отдать всю себя общему делу, помощи народу!» - вещала экзальтированная подружка. А венчались такие «беглые» не в одной из петербургских «пошлых мещанских церквей», а в Териоках, почти что за границей – в «свободной» Финляндии! На обручальных кольцах были вырезаны одинаковые девизы: «Свобода прежде всего!» Варя была под впечатлением и поведала о такой возможности неожиданно возникшему жениху, «готовому пасть на колени и умолять о совместном путешествии, готовому бросить к её ногам всё своё состояние и титулы». «Скрепя сердцем», он согласился на такое, на обиду, наносимую её родителям и братьям, которая ей самой казалось уже пережитой. До Финляндии оказалось не так уж далеко... Когда Глеб вернулся, то был поражён неожиданной новостью о том, что шальная сестрица сбежала с женихом. Уже позже, случайно он разговорился с родителями и при описании внешности жениха, морозом подёрнуло по его коже – один к одному Персик. Отец умел живо и смачно описывать: «безбровый какой-то, светленький прозрачный совсем, хиловат скорее всего. Чухонец по виду. Куда ему с такой девчиной в соку совладать?» Глеб немедленно стал устанавливать: когда же точно они видели этого человека, в какой день и даже время дня. Выяснилось, что время, когда он видел этого типа в Питере и время, когда жених был в доме с Варей совпадают, и у Глеба отлегло от сердца. Потом Глеб спросил, а как зовут жениха и получил ответ, мол, и имя-то какое-то странное: Вукол Амвросиевич, но фамилия, при этом, из известных – Надеин. Эти имена не говорили ни о чём, кроме причуд родителей жениха. «Приятные будут у меня ассоциации с внешностью зятя» - мелькнуло в голове Глеба. Борис заявил родителям, что времена изменились и не надо принимать всё близко к сердцу, что лишь может вызвать обострение сердечной болезни отца: «Девице просто напросто следует дать, наконец, полную свободу выбора». Сергей не сумел ничего путного сказать по этому поводу, поскольку и не имел собственного вызревшего мнения и был полностью поглощён попыткой написания серьёзной повести о русской жизни. Даже редкие, но тёплые письма от Лизаньки из Питера не слишком отвлекали его от задуманного труда. Евпраксия разохалась и разрыдалась, убежав в свою комнату, а младший брат лишь сказал, что Господь ей судья, а не мы. Мнение голоуса полностью разделил и дядя Пафнутий, живший пока ещё в доме брата в мире и спокойствии.

Глеб полностью погружается в политику, спасаясь от болезненной мысли о том, как глупо он упустил опасного преступника в очередной раз. Вновь череда покушений и убийств: «31 декабря 1906 года убийство террористами эс-эр петербургского градоначальника фон дер Лауница... На гроб градоначальника от обитателей организованных им ночлегов возложен венок». Охотин вздохнул: «Слышал, что человек добрейшей души был. А доказательством тому стало положение венка от ночлежников. У этих людей лишних копеек нет, да и никто от них не ждёт венка и какой-либо инициативы...» Далее следовало: «За период смуты с января 1905 по декабрь 1906 года в стране убито около 14  тысяч человек; 75 тысяч заключено под стражу...» Невольно подумалось: «Жёсткость, конечно же, необходима, но Столыпин может тоже перестараться, да так, что виселицы вызовут обратный эффект...» Случайно и косвенно Охотину стали известны слова Азефа, порадовавшие оголтелых соратников по партии, что некий инженер Сергей Бухало, до того прославившийся в минном и артиллерийском деле, уже десять лет разрабатывает воздухоплавательный аппарат, не имеющий ничего общего с уже известными монгольфьерами, дирижаблями и аэропланами. Это чудо техники якобы поднимается очень быстро на любую высоту, поднимает значительные грузы и движется со скоростью до полутора сотен вёрст в час. «По своим убеждениям этот инженер – анархист и без колебаний отдаст своё изобретение во имя цареубийства любой оппозиционной партии. Он – бессребреник и убеждённый сторонник терроризма. Азеф заявил, что виделся в Мюнхене с этим человеком, что Бухало лишь не хватает на данный момент средств и партия должна поддержать великое изобретение, во имя светлого будущего. Дальность действия летательного аппарата позволяет стартовать из-за границы и наносить удары непосредственно хоть по Царскому Селу. А грузоподъёмность может позволить донести достаточно заряда, чтобы взнести на воздух весь дворец, когда царь будет там находиться вместе со Столыпиным. Если же, удастся проект, уже активно работающего физика и химика Модеста Гамова, то такая грузоподъёмность и не понадобится, что позволит значительно облегчить аппарат и не гнаться за трудноосуществимой мощностью. Значительная высота полёта гарантирует безопасность и успех. Часть суммы уже пожертвована от частных лиц и Бухало оборудовал лабораторию в Мюнхене». На этом сведения о странном деле заканчивались. Глеб почесал бородку: «Весьма фантастично... Ну, а если – правда? Нельзя же так рисковать Императорской фамилией и отмахиваться, как от утки! Азеф по образованию – инженер и мог разобраться в том, не фальшивка ли все замысловатые чертежи коллеги. Если правда то, что Гамов и этот инженер уже работают на эс-эр, становится не слишком уютно. Такое оружие в руках фанатиков и закоренелых убийц не шутка!» Вспомнился Глебу роман Луи Жаколио «Пожиратели огня», которым он увлекался в детстве. В довершении всего, в конце января пришло известие о том, что в доме бывшего премьер-министра графа Витте обнаружена неразорвавшаяся часовая бомба. А в газетах проскользнуло обидное: куда, мол, смотрит полиция!

29. Настасья у Юсуповых

«Я ненавижу людей, не пригодных к делу, и, при этом, рассуждающих пространно».
Философ Пакувий

«ЧуднО! – обращался сам к себе Сергей Охотин, перебирая страницы желтоватой бумаги, испещрённые мелкими корявыми буквами, - Пути Господни неисповедимы: до всех фронтовых испытаний лишь одна чушь в голову лезла, а теперь, всё же, что-то дельное впервые настрочил. Можно и перед Сестрёнкой и Лизанькой похвастать». Он приступил к ответу на письмо Лизы Третнёвой, в котором чувствовался упадок настроения. «Как бы подбодрить милашку? Ведь не способен даже письма-то сочинить! Горе-писатель! А с другой стороны, посмотреть на то, что печатают в журналах. Господи! Да кто же такое читает? А если взять агитационные брошюрки с революционными стишками – уши вянут!» Рядом с ним лежала подобная брошюра, как образец, выбранный им для критической статьи об упадке литературы:
«Вот - свинопас и доярка широкой кости.
Как поступь их величава!
В крестьянах вся сила жизни!
А вот – толстосум, мол, мы – белая кость!
И дочка моя худощава!»
Далее шло в том же духе на целую страницу. «Конечно же, кто-то найдёт здесь чуть ли не «неосимволизм» и целое новое направление в поэзии, но по-моему, это просто бред в угоду быть напечатанным, хотя бы в жалком агитационном листке. Может привести пример такой поэзии Лизе, развеселить? Уместно ли? Она затрагивает темы вселенской печали, а я буду о сиюминутном. Нет, не годится». Охотин мается над письмом больше, чем над новой повестью о русской жизни и решает отложить ответ до завтра, не отважившись послать непродуманный экспромт. В тот вечер Серёжа поймал себя на том, что порою некий весьма условный образ Лизы в виде небесно-голубой блондинки в облаках сменяется в его мозгу вполне земным образом неотразимо, упоительно прекрасной Настасьи. «Нет, не нравлюсь я бывшей жене брата. Ведь я внешне слегка похож на брата, а это портит всё дело. Необходимо выбросить её из головы». Проходя мимо бурно разросшейся «колючки», Серёжа плюнул в её горшок, вместо того, чтобы полить её сегодня: «Всё не так! Даже такие великие, как Бальмонт, и то – туда же, в революцию, сеять хаос. Почему этот человек, уже несколько лет купающийся во славе, считает своим долгом лезть не в своё дело и разрушать? Повальное заразное безумие? Это человек, который не может быть естественным и открытым. Такое ему глубоко чуждо. Он ещё до знакомства обдаёт Вас презрением с высоты своей. Постоянно цитирует невнятно нараспев массу своих и чужих стихов. В чём его привлекательность? Чем он меня так очаровывал ещё недавно? В декабрьское восстание Бальмонт проводит целые дни на баррикадах, помогает их строить – наши своими глазами его там видели, толкает речи перед студентами. Во имя чего? Говорят, он ждал расправы над собой и упивался этим. Но когда шла перестрелка, его уже на баррикадах не было. Снюхался с Горьким, сотрудничал с социал-демократической газетой «Новая жизнь», но уже в начале шестого года бежит в Париж – испугался, не борец . Позабыл своих многочисленных поклонниц, бегающих уже по улицам босиком в страстном желании воскресить эллинизм. Достоин ли такой человек массового почитания, вздыхающими тщедушными гимназистками и студентами? Да ни с какой стороны! Стоит ли вообще мне связываться с поэзией, если она подразумевает только оппозицию и разрушение?»

Прознав о том, что дочь её долго живёт у её старшей сестры в Петербурге и не собирается возвращаться к мужу, вдова Анна Ртищева, в девичестве - Оболенская и мать Настасьи, впервые за последние несколько лет, возвратилась на Родину, скинув с себя опутывающий и всепоглощающий лоск парижской жизни. Этот светский парижский образ жизни во многом спасал вдову от погружения во скорбь по поводу кончины её мужа. Несколько лет, пьяняще погружённых в пустые сплетни и великосветские приёмы бывавших там наездом и живших постоянно князей и княгинь. Всё ещё красивая нервно-утончённая великосветская дама даже побаивалась встречи с совершенно взрослой, разочарованной во многом дочерью, а ещё больше, возможно, со своим своенравным племянником, только что перескочившим тот возраст, когда дети уже и не дети более. Мать нашла дочь свою успокоившейся и поглощённой своими спасительными увлечениями – написанием стихов и рисованием тушью. Старшая сестра Анны — мать Кирилла, давно разведённая со страшим братом её мужа, сидела по-прежнему с идеально прямой спиной, время от времени вскидывая лорнет. Говорили о самых разных вещах, о парижских модах, о новом восприятии живописи, становящейся всё более далёкой от реализма, о символизме в изобразительном искусстве, поэзии и музыке. Анна защищала от нападок сестры и дочери самых рьяных русских декадентов, а сестра клеймила даже Бодлера, как указавшего им неверный путь. Поспорили даже о музыке, поскольку Анна не признавала и Скрябина. Зато любой модернизм в живописи она очень одобряла и превозносила более всего Ван-Гога и фон Штука. На это дочь возразила, что Серов, Борисов-Мусатов, с Врубелем ничуть не слабее, да и тот же Бёклин. В тот вечер мать постаралась не высказать вслух своё, болтающееся на языке: «Я всегда говорила, что Охотин тебе не пара». Вечером прибыл, отпущенный всего на одну ночь Кирилл, который оказался, к несказанной радости его тёти, как и мамы, всё ещё ласковым «мальчиком», при всей внешней холодной непроницаемости, смешанной с надменностью на людях. Внезапно, мать услышала от него, что Настасья побывала на фронте сестрой милосердия, и ей стало от такого известия дурно. Тётушка побежала за нюхательной солью, а Настасья запричитала над побледневшей, скорчившейся в глубоком кресле мамой, бросая гневные взгляды на кузена. Всё обошлось, и дочка постаралась как можно больше смягчить свой рассказ о работе в лазарете. Время шло, и мать Настасьи ужилась с дочерью и сестрой вполне мирно. Всем было достаточно уютно и просторно в этом большом доме. Во время очередного вечера, на который приехал и Кирилл, Настасья вдруг поведала им о своём необычном занятии по организации дамского ордена.
- В самом деле, почему эти мужчины могут создавать всевозможные тайные общества, секты, наконец, а мы ни на что не имеем права? – взбросила высокие брови ещё выше мать, Ртищева-Оболенская.
- Подобные общества, дорогие мои, бывают далеко не безобидны для общественного спокойствия, - по-французски заметила всегда невозмутимая старшая сестра Оболенская.
- Но поведай нам теперь, кузина, в чём суть твоей задумки, есть ли у тебя единомышленницы? – спросил Кирилл на том же языке.
- Как известно из истории и геральдики, - несколько смущённо начала Настасья, - белый единорог, вечный спутник прекрасных дам средневековья, подразумевает духовную жизненную силу, некий стержень духовного света.
- Пока - весьма туманно, сестрица, - усмехнулся Кирилл.
- Я ещё не закончила объяснять. Наш Орден Белого единорога, в силу этого, может стать направляющим лучом для всех течений в движении феминизма, которое, кстати, мама, весьма развито у вас во Франции.
- Известные в Париже мадам Дерёзм и её ученица Анни Безант, стоящие у истоков феминизма, борются за реформацию масонства, чтобы и женщины могли участвовать в деятельности ордена Вольных каменщиков, - вставила мать Настасьи.
- Масонские братья и сёстры, - ухмыльнулся Кирилл, - Не испытываю ни малейшей приязни к этому ордену...
- Тем не менее, ложа, основанная госпожой Дерёзм, уже существует и носит название «Права человека». Безант продолжает дело своей учительницы, но с её подачи это направление приобретает совершенно нетерпимый характер, свойственный оккультисткам-теософам, - сказала Анна.
- Я мало знакома с деятельностью этих француженок и приветствую учение нашего философа Владимира Соловьёва, стоящего у истоков отечественного символизма. Соловьёв с литераторами Белым и Блоком выпячивают важность женского начала в этой жизни, тот же образ Софии – Божьей премудрости, - вдохновенно произнесла Настасья, перейдя на русский, - «О Русь моя, Жена моя!» - восклицают поэты. В этом заключается магический мистический феминизм, который они увязывают с Россией, отождествляют народ, или всю нацию с таинственной девой.
- У немцев феминизм меньше рвётся к лидерству и сильный пол сам призывает, зачастую, к магическому матриархату, - тихо сказала Ртищева-Оболенская старшая.
- Но тут следует вспомнить о недавно упомянутом Германском Ордене, проповедующем расовое превосходство, - вставила Анна, - В нём заправляют женщины...
- Наш Орден будет призывать лишь к мирной жизни и равенству полов, - продолжила Настасья.
- Но ты не ответила на мой вопрос, сестричка, - сказал Кирилл, - есть ли у тебя уже единомышленницы?
- Силь ву пле... Не сомневаюсь, что найдутся. Я ещё не сделала никаких заявлений, - смущённо, - Разве что в доме Юсуповых, где я даю уроки истории литературы и живописи два-три раза в неделю.
- Если ты хочешь быть современной и прирабатывать сама немного, отчего бы и нет, дорогая Ася, я, в общем-то, не против, - сказала мама с печальной миной, - Всё же – почти великокняжеский дом... Нет, тут ничего недостойного нет, правда, Аполлинария? - обратилась она к сестре.
- Право же, Анна, - поджала губы более евгенически настроенная Аполлинария Оболенская, - Сейчас не те времена, чтобы Ртищевы, или Оболенские шли в сокольничьи, или кравчии к княжескому роду. Нет уже таких порядков, давно нет.
- И всё же, не нахожу в этом ничего предосудительного. Именно, что времена изменились.
- Конечно же, тётушка Аполлинария, - улыбнулась Настасья сконфуженно.
- Ладно уж. Хорошо, что ты, Ася,  не увлеклась театром и не убежала с бродячей труппой. И такое выделывают нынешние аристократки, - улыбнулась тётушка, - Не сыграть ли нам партию в безиг? - обратилась она к сестре по-французски. Настасья сразу же подумала о своём уже почти сложившимся новом увлечении театром под влиянием увиденного уютного домашнего театрика в стиле Людовика XV во дворце Юсуповых . Ей впервые захотелось играть самой, глядя на потуги на театральное творчество в рядах княжеской челяди, а также родни и приживалок.

Невелик, но величественен зал домашнего театра, выстроенный в духе пышного елизаветинского барокко в дальнем флигеле Дворца на Мойке ещё Николаем Борисовичем Младшим . В числе побочной родни была также жившая во дворце, предоставленная полностью себе, странная особа Аглая, немного знакомая Настасье по салону ещё до начала работы на Юсуповых. Никто толком не знал, с какого боку она родственница. Аглая тоже увлеклась в то время театром. Дворец был большей частью полупустым, но порою наполнялся откуда-то взявшимися странными людьми . Временно там жили племянники и племянницы хозяев, которым Настасья и давала уроки. Ещё в этом дворце Настасью завораживали огромная библиотека и картинная галерея, собранные со времён наиболее знаменитого из предков-Юсуповых, Николая Борисовича . Впервые попав во дворец, Настасья была представлена хозяйке его – княгине Зинаиде Николаевне Юсуповой , всё ещё прекрасной в свои почти полвека и приветливой даме, которая очень любезно объяснила
вновь прибывшей её учительские обязанности. «Очаровательные светло-серые совсем молодые глаза, которые она то прищуривает, то как-то особенно открывает, улыбаясь прелестным маленьким ртом. Удивительно стройная и гибкая в её возрасте фигурка и рано поседевшие волосы придают ей вид напудренной куколки» - мелькало в голове Настасьи, бывшей под впечатлением дома Юсуповых и его обитателей, - «Некий совершенный тип очаровательной светской дамы. Буквально каждый, приближающийся к ней, подпадает под её очарование. Раз мельком видела её мужа – впечатление пожилой сварливости и усталости от жизни – полная противоположность ей самой. Граф Феликс Феликсович Сумароков-Эльстон Старший, имеющий право по благословению императора Александра использовать титул князя Юсупова, пользующийся богатствами супруги, по-моему, лишь отравляет ей жизнь. По крайней мере, последние годы. И усы у него, словно как у обиженного запорожца висят. Противный! Впечатление, что и отец его - Феликс Николаевич Эльстон женился на графине Сумароковой с целью получения графского титула и поправки материального положения. Хозяина, к счастью, во дворце почти не видно, но очаровательная Зинаида Николаевна появляется частенько. Если многие представительницы слабого пола завидуют моей внешности, злятся, то с ней приятно. Она вполне довольна собой. Княгиня необычайно
красива, тою красотой, какая есть символ нашей эпохи. Обитающая среди картин и скульптур в пышной обстановке византийского стиля, сочетающегося в их доме с чисто французским изяществом, княгиня не чувствует своих лет. Порою кажется, что входя в покои, она несёт с собой свет, а лучистые добрые глаза её сияют кротостью. Одевается княгиня необычайно изящно и строго, а драгоценности, хотя обладает лучшими в мире, почти никогда не носит. Говорят, что она очень способна к танцу и драме, но видимо, это в прошлом. А как увлекательны её рассказы об их великолепном роде, тоже от татар, как и Ртищевы! Каков был князь Борис Николаевич, который всегда помогал своим крестьянам ещё во времена крепостного права! Чуть недород какой – тут же закупал им провизию! Чем не народник? Во время эпидемии холеры сам ухаживал за больными крестьянами, не опасаясь заразы ! Отважен и благороден! Для его крестьян большим горем стала его смерть от тифа. Настоящий русский барин, пользующийся искренней и неподкупной любовью крестьян. А многие из них после отмены крепостного права писались в своих бумагах «Исуповыми». Нет, ещё не прошло наше время, дворянства. Надо только делом заниматься, а не сокрушаться о новых враждебных временах. И мы способны что-то сделать для народа. Даже я поработала раз в жизни и в поте лица. Случись, не приведи Господь, ещё война и вновь запишусь в сёстры. А вытерплю ли я ещё эту службу во Дворце на Мойке – вопрос открытый. Уж больно донимают все три молодых человека...»
У самих братьев Николая и Феликса Феликсовичей, князей Юсуповых, графов Сумароковых-Эльстон в то время семей ещё не было. Старший, Николай, появлялся на пути Настасьи, проходящей через галерею дворца к покоям, где шли занятия с племянницей и племянником Зинаиды Николаевны, достаточно часто. Случалось и днём, по приезду Ртищевой, бывало и к вечеру, когда она собиралась домой. В пустой галерее ей иной раз было приятно остановиться и посмотреть на картины. В это момент бесшумно подкрадывался Николай и клацкал зубами над ухом Настасьи, после чего продолжал чудить, двигаясь кругами, огибая Ртищеву всё быстрее и быстрее, удаляясь от неё с демоническим хохотом. Такое вряд ли могло понравиться кому-либо, а гордую Ртищеву просто унижало в её собственных глазах. Впрочем, пожаловаться милой его матери она считала ниже своего достоинства и пока терпела до поры – до времени. Создавалось впечатление, что он поджидал выход Настасьи в галерею в смежной комнате. Этому великосветскому бездельнику было уже почти двадцать пять, и он не мог спокойно пройти мимо такой красавицы. Идеально правильные черты холёного лица его, чёрные волосы, тонкие усики над чувственными губами, длинные пальцы ухоженных рук не трогали Настасью. Её скорее привлекал другой человек – учитель музыки, с которым они сталкивались по средам. Он давал урок племяннице Зинаиды с утра, а уходя, немного общался со своей очаровательной коллегой-литераторшей и искусствоведом. Говорили о музыке, литературе, в которых молодой человек, наверное её ровесник, разбирался не меньше такого эрудита, как Сергей Охотин. Острая эспаньолка учителя, пронзительный взгляд тёмных глаз, когда он откидывал голову, тряхнув прямыми длинными волосами, зачёсанными назад, берясь за скрипку, заставляли Настасью даже приходить, как бы случайно, пораньше. Хотелось послушать его игру, как она пыталась сама себя оправдать. К этому человеку у Ртищевой появился какой-то смутный интерес и желание общаться. Но самым неожиданным для неё самой стало то, что потянуло общаться и с младшим братом Юсупова – Феликсом. С ним она разговорилась как-то случайно, в присутствии матери, которая о чём-то рассказывала Ртищевой, когда в комнату вошёл Феликс. Глаза Зинаиды засветились лаской к младшему сыночку, который уже представлял собой пусть ещё слишком юного, но уже обворожительного молодого человека, достигшего двадцатилетия. В тот раз Феликс понравился Настасье ещё меньше экстравагантного старшего брата. В его прямо смотрящем взгляде чопорного аристократа сквозили самодовольство и холод равнодушия ко всему. После этого, Настасья столкнулась с Феликсом Младшим на парадной лестнице. Он вёл своего любимого пожилого мопса, которого, судя по всему, знали и любили в доме все.
- Добрый день, госпожа Ртищева, - приветливо раскланялся юноша, слегка картавя, - Как прошёл Ваш урок?
- Прекрасно, Ваше Сиятельство, - улыбнулась Настасья.
- Могу ли я проводить Вас по набережной вместе с Клоуном?
- Пожалуйста, будет очень приятно, - ответила Настасья, не спеша пристраиваясь по правую руку от него .
- А Вы знаете, что Клоун был мама куплен в Париже на рю де ля Пэ. Ах, чего мне стоило тогда уломать мама!
- Наверное теперь, Её Сиятельство не сожалеет об этом?
- Конечно нет! Это благороднейшее животное! Собака древнего происхождения, тупорылая, курносая, рыже-песочной шерсти с морщинистою мордою, словом, сами видите, - Феликс очаровательно улыбнулся, прижав мопса к груди, сунул ему в пасть конфету. Порода чувствовалась в обоих.
- Но, позвольте, разве собакам подобает питаться конфетами?
- Он обожает конфеты и шампанское. Когда пьянеет, он становился совершенно уморительным. А если у него пучит живот, он подходит к камину и суёт туда зад с виноватым видом, точно прося прощения.
- Какая деликатность!
- Древность происхождения! В то же время, он, словно уличный парижский мальчишка, любит пофрантить и принимает важный вид перед фотографами. Но спит он не иначе, как на подушке рядом со мной. Когда мы только купили Клоуна, кличка его была Наполеон, но я счёл сие кощунством и мы дали ему новое имя. Все, от членов Императорской фамилии до последнего нашего холопа, любят Клоуна. Между прочим, мопсы одна из самых древних пород. За семьсот лет до Рождества Христова она была известна. Происхождением мопсы из Китая, где их выращивали для императорского двора. Линии складочек на лбу у мопсов идентичны китайскому иероглифу «князь». И я бы не отказался иметь таковые с возрастом.
    Когда мопс был вновь опущен на землю, он тут же подбежал семенящей «иноходью» к Настасье и сделал пи-пи на её ботинок. Хозяин его глуповато рассмеялся, но тут же принёс извинения, пожурив пса. Ртищева успокоила его, заявив, что не придаёт особого значения подобным мелочам. Было заметно, что не привыкший смущаться хозяин мопса, на сей раз был сконфужен. Тонкий нос опустился, припухлые губы надулись, а большие глаза матери потупились. С тех пор, почти каждый уход Ртищевой из дворца заканчивался ненавязчивой встречей с юным томным Феликсом. Впрочем, каждый раз, этот «юнец», в глазах разведённой двадцатипятилетней дамы, рассказывал ей что-либо интересное, пусть даже и о себе самом, или об очаровательном мопсе:
- А Вы знаете, Настасья, - заявил он в тот вечер, поскольку они уже перешли на имена, - что на вопрос матушки, незадолго до моего рождения, какой бы подарок к Рождеству хотел мой старший брат, последовал ответ: «Я не хочу, чтобы у тебя были другие дети»...
    Ртищеву даже передёрнуло от такой неожиданности:
- Как так? В самом деле? Он так сказал?
- Именно так и было в 1887-м. Дело всё в том, что над родом Юсуповых существует старинное проклятие, что лишь один наследник мужского пола будет жить более четверти века в каждом поколении. Оказывается, что одна из приставленных к Николаю мамок поведала малышу о ногайском проклятии перед моим рождением. С той поры брат мой рос замкнутым и молчаливым, но всё же мы смогли сойтись уже в отрочестве и весело проводить время. Нелюбовь со стороны брата в детстве же, была очевидной. Кроме того, я был столь уродливым младенцем, что братец просил выбросить меня в окно.
- Слава Богу, что теперь всё позади и брат Ваш, наверное, и позабыл о той легенде вовсе, - улыбнулась Настасья.
- Надеюсь... Я появился на свет очень слабым младенцем. При крещении батюшка чуть не утопил меня в купели, то есть, казалось бы и бояться братцу нечего, но семейная легенда повествует, что, увидев меня впервые, Николай воскликнул: «Какой ужас! Его надо выбросить в окно!»
- Да, что Вы! – Ртищева живо представила себе взрослого Николая с его кривляньем и демоническим смехом.
- Да, непросто складывались наши с братом отношения. Долгое время я ревновал мать к Николаю. Хотя он внешне больше похож на отца, нежели на мать, внутренний мир его близок матери и они чрезвычайно дружны. Брат увлекался театром, музицировал и писал картины. Он даже был издан под псевдонимом Роков, а скупой на похвалу Лев Толстой отметил одаренность начинающего автора. Брат получил диплом юриста. Я же в отрочестве страдал лунатизмом и был не чужд капризам и причудам. Сладу со мной родителям не было. Принуждения я никогда не терпел. Потакал своим прихотям и жаждал воли, а там - хоть потоп.
- Мне же показалось, что Ваш брат более Вас склонен к странным выходкам...
- О, поверьте, вовсе нет! Впрочем, оба мы грешим такой страстью. Мы теперь понимаем друг друга в наших проделках без слов.
- А что за проделки, позвольте полюбопытствовать?
- Лишь когда я поступил в гимназию, брат постепенно начал относиться как к ровне. Оказалось, что него уже была любовница Поленька, из простых, которую он обожал. Обитала она в скромной квартирке неподалеку от дома. У неё мы проводили вечера в компании со студентами, артистами и даже весёлыми девицами. Поленькина гостиная с самоваром, водкой и закуской, в противовес родительским хоромам, означала свободу и веселье. Как-то, изрядно выпив, мы вздумали отправиться к цыганам. Я был обязан носить гимназический мундир, потому опасался, что ночью меня ни в одно весёлое заведение не пустят. Поленька решила переодеть меня женщиной и размалевала меня так, что и родная мать не узнала бы. Цыгане жили в так называемой Новой Деревне, на окраине столицы. Задолго до того, в мои тринадцать лет мы с братом оба нарядились дамами, раскрасившись сверх меры и на Невском нас приняли проституток. Отстали, лишь когда мы укрылись в шикарнейшем ресторане «Медведь». Офицеры там тут же пригласили нас к ужину, шампанское ударило мне в голову, и я набросил им на шею материнские жемчужные бусы. Жемчуг рассыпался по полу и мы, быстро протрезвели. Хотели ретироваться, но метрдотель задержал нас. Директор же, благосклонно отпустил и добавил денег на извозчика, которых у нас и не было. Ресторан выслал счёт нашему отцу и последовал грандиозный разнос. Тогда нас ещё могли простить... Среди цыган я понял от чего некоторые широкие натуры просаживают там свои состояния и влюбляются в цыганок. С того вечера я стал вести двойную жизнь: днём я - гимназист, ночью - элегантная дама. Посещая кафешантаны, я знал многие модные песни и мог исполнить их сопрано, ибо мой отроческий голос тогда ещё не изменился. Николай решил, что следует меня вывести на сцену «Аквариума» - знаменитого кабаре, если не знаете. Брат явился к своему знакомцу - директору «Аквариума» и предложил ему прослушать «француженку-певичку» с последними парижскими куплетами. Я исполнил директору свой репертуар, и он пришёл в полнейший восторг. После успешного дебюта в хитоне из голубого с серебряной нитью тюля со страусиными перьями на голове и знаменитыми матушкиными брильянтами на шее меня завалили любовные записки и цветы в основном от офицеров. Но на седьмой вечер в ложе я заметил друзей родителей, которые узнали меня по бриллиантам. Разразился невиданный скандал, но Николай взял всю вину на себя, а друзья и наши домашние поклялись, что будут молчать и сдержали слово. Но и после такого переодевания я не бросил полностью. Так, на маскараде в Парижской опере, я воспроизвёл собой портрет кардинала Ришелье кисти де Шампеня. В другой раз я изображал Аллегорию Ночи, надев платье в стальных блестках и брильянтовую звезду-диадему. Некий гвардейский офицер, известный волокита, приударил за мной. Он и трое его приятелей позвали меня ужинать у «Медведя» и я согласился в жажде нового риска. После шампанского самый дерзкий кавалер изловчился и сдернул с меня маску, а я схватил бутылку шампанского и бросил в зеркало. Гусары промедлили, и я удрал, но оказалось, что забыл там соболью шубу. И это похождение стало известно отцу... Он заявил, что порядочный человек мне и руки бы не подал и, что я - позор семьи и что место мне не в доме, а на каторге. После этого мы бросили переодевания.
- Наверное, оно к лучшему, - строго сказала Настасья, - А если Вы стремитесь к риску, то недавно ещё имелась возможность такая — добровольцем в Маньчжурию...
- По правде, игра эта льстила моему самолюбию, ибо женщинам нравиться я ещё мал был. Когда я путешествовал по Италии, будучи совсем ещё юнцом, со своим преподавателем искусств Адрианом Праховым, этот довольно известный историк искусства и археолог научил меня не совсем тому, чему должен был. Наставник и ученик днём ходили по церквам и музеям, изучая Возрождение, а по ночам - по борделям. Таков был Прахов, мир праху его...
- Очень мило... – растерянно улыбнулась Настасья.
- Вы знаете, Настасья, всё это позади и я не собираюсь больше заниматься подобными глупостями.
- Вам надо бы заняться серьёзным делом, Феликс.
- Всё не так просто. Дело в том, что я ленив. И не питаю особого интереса к военной и государственной службе, подобно отцу, который навязывает мне такую карьеру. А матушка всегда твердит: «Не играй в карты, ограничь весёлое времяпрепровождение, работай мозгами!». Как могу я не отозваться на её слова? Люблю её больше всех. В отношениях моих с отцом же, всегда имелась некая дистанция. По утрам и вечерам дети должны были целовать ему руку. Но этим все отношения и исчерпывались. Отец о нашей жизни ничего и не ведал. Но я, хотя и обожаю мама, увы, побороть себя в отношении карт не в состоянии.
- Что же остаётся делать?
- Найти ту, которая поставила бы меня на путь истинный.
- С Вашим характером это будет не просто...
- Я привык уже, что ухаживают за мной, и сам ухаживать не хочу. Женщины мне покоряются, но долго у меня не удерживаются, разочаровываются отсутствием внимания. И главное – люблю я всегда только себя. Мне нравится быть предметом любви и внимания окружающих. Важнее всего лишь то, чтобы все прихоти мои исполнялись. Порой я так мерзок стал самому себе! Поверьте, что чуть было с собой не так давно не покончил! И то сказать: матушку пожалел... Вы знаете... В детстве я был напуган неким нездоровым «явлением» в моих глазах ребёнка – «жутко-мистическим». В обожаемом мною Архангельском у нас имеется огромная библиотека в тридцать пять тысяч томов, в числе которых есть Библия, ровесница книгопечатания. Но в детстве я боялся даже подойти к библиотеке, потому что в ней за столом сидела страшная заводная кукла с лицом Жан Жака Руссо. Когда её заводили она двигалась, что пугало меня даже стоящего рядом со взрослыми. Страх забирался в детскую душу и делал меня трусоватым .
- Полноте, в Ваши-то годы и такие разочарования?
- Я вижу Вас и думаю, что только с Вами я смогу обрести покой и счастье, Настасья! Вы не бросите меня потому, что всё моё внимание будет отдано лишь Вам! Нет, право, это не игра.
- Полноте, я много старше Вас, была замужем и не пара для Вас, даже если отбросить то, что наш род несколько менее знатный, а к тому же и обедневший.
- Всё это такие мелочи, Настасья, - с этими словами он резко подался вперёд и прильнул своими чувственными влажными губами к её рту. Настасья отпрянула, не отталкивая его и отошла на пару шагов:
- Не делайте этого! Я Вам не позволяю! Ведите себя достойно Вашего имени и титула, - резко и строго бросила она.
- Вы знаете, Настасья, ведь всё не так просто, если вами руководят бурные чувства. Простите. Но всё дурное, что я рассказал только что о себе в прошлом, поверьте! Не так давно я встретился с Великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, только что ставшей вдовою . Некогда я хорошо знал её, поскольку они с Сергеем Александровичем были нашими соседями в своём Ильинском. Но встреча через немало лет буквально перевернула меня! Больше не тянет на подобный вздор с порочным привкусом, право. Елизавета постриглась в монахини и основала святую обитель в Москве, отдавая все силы и средства на благотворительность, помогая всей душой обездоленным. Она продала все свои драгоценности до последней! Это воистину святая женщина, Вам надо бы увидеть её, Настасья. Таких мало! А в детстве, когда они бывали у нас в гостях, я не мог уснуть покуда Елизавета Фёдоровна не подойдёт, не поцелует и не перекрестит меня. После этого в душе моей воцарялось особое успокоение, и я засыпал спокойно.
- Она бы осудила, по всей вероятности, Ваш сегодняшний поступок, Феликс. Прощайте, мне пора, - с холодным видом произнесла Ртищева, - Всего Вам лучшего на стезе исправления.
    На следующий вечер Феликс вновь поджидал Настасью со своим мопсом:
- Вы всё ещё сердитесь? – спросил он с обескураживающей улыбкой, - Не сердитесь, милая Настасья, право, не стоит. Я был глуп и бестактен. Простите великодушно!
- Я не очень уж и сержусь, но не допущу повторений, - строго произнесла Настасья.
- Я уже не охотник не только за женщинами, но и за дичью. Недавно осенью мы с родителями остановились в нашем имении в Ракитном, на Курщине. Там у нас сахарный и кирпичный заводы, лесопильни, псарни и овчарни. Рысаки с нашего конезавода имели не одну победу на ипподромах обеих столиц. Я не раз побывал на псовой охоте, ну а лошади так и остались моей слабостью. Но в ту осень крики подбитого зайца, раздираемого собаками, оказались столь душераздирающими, что я зарёкся когда-либо участвовать в охоте. Вскоре я стал находить её отвратительной.
- Приятно слышать. Человек должен быть прежде всего гуманным, не так ли?
- Ещё и богатым, я считаю. Бедность унижает человека. Но не столь богатым, как мы – Юсуповы . Это излишне и такое развращает. Сколько волнений я избалованным подростком доставлял бедным родителям! Никакого сладу со мной не было! Отец отдал меня в гимназию Гуревича, известную строгостью дисциплины, которую прозвали «гимназией для двоечников». Мне нравились наша роскошь, удобства, но тянуло меня к кочевой жизни далеких предков и к большей простоте. Может и по сей день. Мечтаю о своей яхте...
- Заметно, что Вы – не эгоист. Так, делайте что-либо для нуждающихся. Начните с малого, пока Вы ещё не владеете наследством.
- Я уже готов поддержать Марфо-Мартинскую обитель, строительство, содержание... Как и матушка моя не дорожит своим богатством вовсе и распоряжаться им поручила отцу. Сама же предпочитает отдавать силы и время благотворительности. Наша семья постоянно в движении: зимой между Петербургом - Москвой - Царским Селом, а летом всё больше - Архангельское, осенью - усадьба в Ракитном и Крым. Во всех наших имениях можно заняться помощью крестьянам...
- Рада слышать о Ваших благих намерениях.
- До сей поры я жил лишь для наслаждений, любое страдание отвергая. Но под влиянием Великой княгини я понял, что есть вещи важнее богатства и власти. И решил я, Настасья, изменить свою жизнь. Превратить Архангельское в художественный центр, а из домов, которые мы имели в Москве и Петербурге, я бы сделал больницы, приюты для стариков. В крымском и кавказском имениях открыл бы санатории. Но не так просто всё на деле ...
- Но мне пора, - задумчиво промолвила Настасья, - Есть ещё дела сегодня вечером. Прощайте.
    Возвращаясь вдоль Невы домой, Настасья думала о Феликсе и мысли, к её сожалению, приходили неутешительные. Вывод стал беспощадным: «Эгоцентрик, склонен к позёрству и даже порокам, азартный картёжник, вдобавок и сноб. К тому же – не мужчина, могущий стать отважным офицером, нет – изнеженность достойная заката римских патрициев. Наконец, моложе меня на целых шесть лет. Не уверена, что такой человек способен претворить свои планы в жизнь». На следующий день учитель музыки, Родион Миропольский, сыграл отрывок из упоительно волнующей, пробирающей до глубин души «Крейцеровой сонаты», и Настасья, невольно вспомнив сюжет Толстого, покраснела. В тот момент она впервые поняла, что со времён крушения отношений с мужем её взволновали мысли о другом мужчине. Что-то демоническое было в его острой чёрной эспаньолке и взгляде - он завораживал. Когда он предложил ей встретиться после её занятий, поскольку у него нет сейчас времени обсуждать творчество Бетховена, да и урок самой Настасьи почти уже начинается, она не возразила. Высокий голос Родиона заставил её встрепенуться:
- Вы знаете, Настасья Николаевна, «в наши дни портрет пишут за семь минут, рисовать обучают за три дня, английский язык выучивают за сорок уроков». Это ещё де Шамбор в восемнадцатом столетии сказал. Но мы с Вами к таковым учителям не относимся. Нам надо, чтобы всё усваивалось и утрясалось, не так ли? Так же и с нашими обсуждениями вопросов искусства. Именно поэтому я предлагаю Вам встретиться сегодня вечером, после окончания Ваших уроков прямо рядом со дворцом на Мойке. Как Вы смотрите на это?
    «Он хотя бы мой ровесник, а не юнец, вроде Феликса. А то, что он лишь разночинец, а Феликс – может и выше нас по происхождению – не суть» - пронеслось в голове вымученное оправдание свиданию. В вечерних зимних сумерках они брели бок о бок вдоль Мойки и Настасья поймала себя на том, что она и не думает идти кратчайшим путём домой, хотя их разговор поначалу не клеился. Когда речь зашла о детях Зинаиды Николаевны, то оба оживились.
- Материнская любовь портит этого молодого человека. Вам так не кажется? Ему дозволено всё. Индивидуальность ребенка безразлична для женской любви, что само по-себе безнравственно. В этом беда многих семей, как правило знатных или просто с положением в обществе.
- Увы, с Вами трудно не согласиться.
 - Даже и купеческие семьи портятся особенно в столицах. Глядя на высший свет, купцы желают подражать ему. Им это удаётся далеко не всегда – не хватает образования. Выглядит это, как правило, убого. Знаю одного сравнительно молодого ещё купца Калистрата Зуева. Очень даже смекалист и весьма образован. Но ради того, чтобы стать постоянным посетителем салона госпожи Третнёвой, готов продать идеалы своей семьи с патриархальными устоями.
- Кажется, я его встречала в этом салоне, побывав там однажды. Дородный с аккуратной бородкой.
- Именно так. Отречётся и от матери родной. Вижу частенько и ещё одну семейку дорвавшихся до роскоши столичной купчиков. Там все как на подбор – и отец хапуга и сын его - Харитон и дочь – Харитина. Как они силятся подражать высшему свету - сплошной гротеск. Потешно, право. Люди теряют свой облик, пытаясь нарушить сословные границы. Это чревато распадом личности! То же происходит и с крестьянами, подавшимися на целую зиму в город на заработки: чаще или становятся люмпенами, или спиваются.
- Всё это очень печально. В чём же Вы видите выход?
- Всё очень просто. В уничтожении сословного общества. Разве это не выход? Простите ради Христа, я знаю, что Вы из старейшего рода и для Вас сословность – святое. Но такого моё мнение, Вы сами спросили, а я не хочу быть двуликим. Более того, по-своему я даже дорожу честью своего, с позволения сказать, мещанского сословия, а именно его разночинской частью. Сознаю, что я Вам не ровня, но уж простите за откровенность...
- Что Вы, я очень даже осуждаю дворянскую спесь и спокойно отношусь к таким речам. Разве важно происхождение человека? Важна душа его. Мне знакомы подобные брошюры вплоть до эс-эровских. Они даже небезынтересные и во многом справедливы. Один из моих родственников подобную литературу распространяет в своей семье. Не могу сказать, что я ему сочувствую, но нынешнее положение тоже не может продолжаться вечно. Обществу свойственно меняться.
- Может быть Вы – сторонница конституционной монархии?
- Даже трудно сказать. Я не уверенна в этом. Мои познания в политике и экономике не достаточно глубоки.
- Мои тоже далеки от профессиональных, но я посвящаю всё свободное время заполнению пробелов в моём образовании. Приходится читать серьёзных авторов. Даже самого Маркса. Помогает во многом разобраться.
- Ну уж в том, что мне не суждено стать марксистской я, почти что, уверена! – рассмеялась Настасья, - Ваш Маркс с его казённым коммунизмом мне чужд.
- А я считаю себя революционером и горжусь этим. Больше и нечем, - с горькой усмешкой, - Подлинный революционер добровольно всего лишён в этом мире. В этом его чистота пред Господом. Истинный революционер не может иметь даже семью. Она обременяет его иными заботами и не даёт отдаться делу полностью. Я не созрел ещё стать истинным.
- На мой взгляд, революционер – разрушитель. Он разрушает судьбы, жизни, устои. Ему ничего не жалко в этом мире. Такое подобно пагубным гностическим сектам далёкого прошлого, о которых я недавно читала. Чудовищной страстью задавлены все его чувства. Вы мне симпатичны как человек, и я прошу Вас не вставать на этот опасный путь. Опасный для Вас самих, Вашей души и для окружающих. Остановитесь вовремя!
- Благодарю Вас и понимаю, что Вы очень добры и поэтому так говорите. Но подумайте о той чудовищной несправедливости, которая царит вокруг, и Вы поймёте, что у человека чести выбора нет. Он вынужден становиться революционером в наших условиях!
- Хорошо, я подумаю об этом на досуге, а пока что мне пора домой. Уже совсем темно и холодно.
- Позвольте проводить Вас до самого дома.
- Благодарю, хотя и не вижу в этом нужды, если Вам не по пути. Вам следует беречь Ваши пальцы музыканта, а Ваши перчатки, похоже, не слишком держат тепло.
- Не имеет значения, поскольку я сделаю это с большим удовольствием. В моих руках много природного тепла, поверьте.

В ту ночь Настасье плохо спалось, и под завывание ветра за окном почудился образ врубелевского демона, в облике которого предстал пред ней Родион Миропольский, задравший свою эспаньолку и разразившийся демоническим хохотом. На следующий день Ртищева случайно столкнулась на Троицком мосту с Ольгой Третнёвой, которая любезно пригласила её и брата в салон на следующей неделе. Почему-то в руках Ольги был букетик цветов странноватого цвета и вида, и она сунула его в руки Ртищевой. Настасья бесцельно перешла на Петербургскую сторону, покрутилась по её заковыристым переулкам и решила через Сампсониевский или Гренадерский мост перебраться на Выборгскую. Когда она оказалась совсем одна в лабиринте переулков, из подворотни выбежали оборванные подростки и начали с воплями носиться вокруг неё, приговаривая: «Барыня-барыня-я, барыня-сударыня-я-я». Невольно вспомнился Николай Юсупов с его нелепыми выходками. Кружение вокруг продолжалось некоторое время и Ртищева ускорила было шаг, но в следующую секунду шпана вырвала из её рук букетик цветов и начала кидать в неё по одному цветку. Тут один из подростков схватил за рукав её шубы и резко потянул. «Прочь!» - крикнула молодая женщина, а в ответ услышала уйлюлюканье. Они навалились на неё все разом и легко заломили назад её руки и начали стягивать шубу. Один додумался заодно сорвать с неё цепочку с крестиком червонного золота. Назад Настасье пришлось уже бежать и от испуга и от холода, лишившись шубы в пронизывающий ветер. «Для таких, как они хочет он затевать кровавую революцию? Но им холодно, вот и дошли до грабежа. Не просто всё это» - мелькало в голове, - «А ведь набрать денег на новую шубу такого же качества мне не так просто: мама многое спустила в Париже». Тут Настасья поняла, что она заблудилась и возможно бежит совсем в противоположном направлении. В этот момент она подскользнулась в обледенелом месте и растянулась во весь свой рост на утоптанном снегу, загаженном лошадьми.
- Сударыня, что с Вами? – раздался над ней приятный грудной женский голос от которого сразу стало легче.
- Меня ограбили. Сняли шубу, шапку и рукавицы... – заметила, что собственный голос с трудом поддаётся управлению от дрожи.
- Пойдёмте ко мне скорее, - проговорила незнакомка, помогая ей встать.
    Они столкнулись взглядами и раскрасневшейся от бега на морозе, тяжело дышащей Ртищевой в какой-то миг стало неловко от того насколько некрасива девушка, или женщина, помогающая ей. Просто чуть ли не уродлива. Но её голос, манеры и доброта, струившаяся от безнадёжно топорного даже не лошадиного, а скорее лица растерянного сурка, заставляли невольно думать, что душой этот человек прекрасен. Незнакомка довела Ртищеву до двери своего жилища. При таком ветре было нетрудно получить и воспаление лёгких.
- Проходите, не смущайтесь. Извините за беспорядок и тесноту. Так вот и живу...
- Что Вы, что Вы, - еле пролепетала в ответ Настасья с трясущейся челюстью.
- Садитесь у печки, сейчас растоплю. Она ещё немного тёплая, с утра я топила, а лишь недавно притушила, перед тем как выйти из дому, - продолжала хозяйка, - Да Вы не смущайтесь, Вам прогреться срочно надо. Сейчас согрею чай. К сожалению, ничего горячительного в доме не держу, а то не ровен час начнешь употреблять с горя.
    Настасья стала понемногу отходить от дрожи, а в промёрзших пальцах рук её начало колоть и всё больнее от резкого тепла вблизи печи. Незнакомка взяла её пальцы в свои сравнительно тёплые руки и стала отогревать их дыханием и трением.
- Как Вы добры, моя спасительница! Мне право неловко!
- Всё естественно. Человек должен помогать человеку, а тем более в беде.
- А как Вас зовут?
- Феврония. Феврония Феоктистова, мещанского сословия. А Вы, как полагаю, дворянского? – вскинула она свои круглые безбровые серые глаза на гостью.
- Да, как бы...
- По Вашим нежным маленьким ручкам и без Вашего очаровательного личика можно прочесть всё это с лёгкостью. Многовековой отбор, селекция, - с усмешкой, но доброй.
- Ой, как хорошо, тепло стало... Спасибо Вам огромное!
- А вот и чай поспевает. Как только напьётесь горячего с мёдом, так и отпустит. Надо, чтобы пот Вас прошиб, вот кутайтесь в мой платок шерстяной, пожалуйста. Обязательно! Как только прогреетесь – все угрозы простуды будут позади. А я сейчас схожу в чулан за мёдом.
    Настасья огляделась. Тесная комната Февронии могла бы пожелать лучшей обстановки. Было очевидным, что с деньгами у неё достаточно напряжённо. Ртищева с радостью заметила множество книг, в том числе и поэтов-символистов. На письменном столе, который, видимо, бывал и обеденным, громоздились ученические тетрадки и школьные журналы из которых становилось ясно что за нелёгкое ремесло у хозяйки, которой было очевидно столько же лет, сколько и Настасье: «Так живут разночинцы. Наверное, в такой же комнате сидит у печки Родион, изучая своего Маркса. Но здесь, к счастью, подобной литературы не заметно, или же боятся её выставлять...» На подоконнике лежал свежеиспечённый хлеб для уменьшения сырости в комнате. Вскоре они сидели за чаем, беседуя о самых разных вещах, включая и политику, без которой с 1905-го года не обходилась ни одна встреча петербуржцев.
- И что Вы думаете о бурных событиях последних двух лет? После войны до сих пор покоя так и нет. Вот и бесчинствуют на улицах босяки, - спросила Феврония, стараясь скрыть своё лицо полуоборотом, или в тени.
- Всё это так ужасно и длится уже слишком долго...
- По-моему, вся беда в настрое интеллигенции, которая на девяносто процентов мечтает о новом строе, конституции, или же республике, а кто и о социализме.
- А Вы, к какому направлению тяготеете, позвольте спросить? - нерешительно спросила Ртищева, упершись взглядом в пол.
- Да ни к какому. Мне противны все они – политики, партии. Никому не верю, как впрочем и нынешнему правительству, - резко ответила Феврония.
- А в чём Вы видите выход, ведь мы с Вами относимся к той же русской интеллигенции и должны иметь свою позицию? - спросила Настасья.
- Выход я вижу в добре. В жизни по Христу. Не по толстовскому кощунственному Евангелию, а по заветам Господа нашего Иисуса Христа. Всё необычайно просто. Кстати, не исключаю, что Государь наш и следует Его заветам, или во всяком случае, пытается. Но Ему не даёт всё Его окружение. Да Он и не первый из таких царей, стремящихся к добру. Знает история наша таких со времён праведного Владимира Мономаха, который запретил смертную казнь из соображений исключительно христианских.
- Полностью согласна с Вами. Выход лишь в этом. А Вы историк?
- Нет, просто интересуюсь. Хотя и историю тоже даю в начальных классах.
- Тяжело, наверное, с учениками приходится?
- Ой, не говорите! Такие злые попадаются. Над моими проповедями добра лишь смеются и грубят неимоверно. Иной раз хочется быть мужчиной поздоровее и таких затрещин надавать! Грех, конечно, такое говорить и думать. Но изводят они порой.
- Могу понять. Мне с частными уроками, которые я даю благовоспитанным девушке и отроку, и то нелегко приходится - своевольны уж очень.
- Так, мы в каком-то смысле коллеги. Это приятно слышать. А позвольте спросить, как Вы смотрите на нынешнюю российскую политику?
- Примерно также, как и Вы, пожалуй. Может быть, могу добавить, что я, всё же, монархистка и не одобряю конституцию. Но не исключено, что это лишь реакция на моего бывшего мужа. Нет у меня до сих пор оформившихся взглядов на политику.
- Я не могу одобрить марксизм и подобные ему учения, поскольку я верующая, - мрачным голосом сказала Феврония, - Оно атеистическое и во вред православию, хотя и призывает к социальной справедливости. России добра оно никак не принесёт.
    Так просидели они чуть ли не до вечера, и Настасья поняла, что пора расставаться.
- Я хотела бы чем-либо отблагодарить Вас за доброту Вашу, Феврония. Ведь мы одногодки и могли бы поддерживать дружеские отношения. Мне иной раз думается, что и Вам бывает одиноко.
- О, да... Было бы очень приятно...
- Я не знаю, интересно ли Вам такое. Я бы хотела пригласить Вас в либеральную гостиную моей знакомой на следующей неделе. Не желали бы Вы пообщаться немного со взрослыми, а не с одними школьниками?
- Возможно... Только Вы знаете, я веду почти что затворнический образ жизни. Оба мои родителя умерли от чахотки, а другие родственники живут очень далеко. Подруг же почти нет. То есть, я хочу сказать, что мне будет непросто появиться в столь светском обществе. Буду чувствовать себя вдвойне ущербной и бояться слово вымолвить. Если Вас устроит такое «весёлое» общество, то не скрою, что мне было бы любопытно посмотреть.
- Полноте, и что если Вы будете первое время несколько в стороне и внутренне скованы? Это пройдёт. А если Вам станет уж очень неуютно, народ там бывает малоприятный, то рада буду покинуть сборище вместе с Вами, хорошо?
- Дайте мне подумать. Скажите мне, когда Вы будете выходить туда и, где мы бы могли по дороге встретить друг друга. К тому времени я созрею.
- Договорились.
- А пока что, позвольте мне дать Вам на время моё запасное пальто. Вы едва начали отогреваться и вновь остыть совершенно недопустимо. Я Вас укутаю в шерстяной платок вокруг груди, а другим Вы прикроете голову. Тогда должно хватить. Усажу Вас на извозчика и никто не заметит, что на Вас старые уродливые вещи.
- Да что Вы, у меня и мысли такой не было!

30. Салон недоумевает

«Зло определяет границы личной свободы.
Оно может быть поисками предела того, что можно уважать».
Т. Уальдер

«В идеале, человек есть глубоко несвободное существо, существо, строго ограниченное правилами добра».
В. Пьецух

Настасья пригласила по просьбе Ольги и своего кузена, но тот заявил, что ноги его там никогда не будет и, что он считает зазорным и сестре там бывать. «Зная же своенравность и упрямство кузины, не сомневаюсь, что она не преминет пойти туда» - добавил он. Ещё Настасья, пользуясь случаем, оповестила Ольгу, что брат не сможет прийти, но она хотела бы пригласить одну подругу и, возможно, одного коллегу с собой. Третнёва всегда была рада новым лицам в обществе и одобрила встречу с Февронией и Родионом.
- А вместо того, чтобы заниматься делом, наш Император был поглощён канонизацией Серафима Саровского и прочей нелепицей, - вальяжно развалившись в мягком кресле салона Третнёвой, вещал профессор философии, - Ведь даже такое исчадие монархизма, как Победоносцев, к тому же – обер-прокурор Синода, и тот был против канонизации!
- Но и озабоченную отсутствием Наследника императрицу понять можно: ведь она понесла именно после посещения Дивеева  и родила Алексея, - вставила Ольга.
- Лучше бы и не... Гм... - гаденько усмехнулся профессор, - Но тяжело больной Наследник, фактически – инвалид, да ещё скрывают, что именно с ним происходит, а слухи множатся . Не умно таиться. Никогда. Даже ближайшие родственники в неведении! Чего же хорошего можно ждать от всего этого?
- А столичный бомонд изгаляется в предположениях одно фантастичнее другого! Вот в чём беда! – вставил Николай Врангель, но не глумливым тоном, в отличие от профессора, а печальным.
    Родион вёл себя столь же диковато, как и Феврония, хотя и бывал у Третнёвой раньше. Оба они забились в дальний угол. Внезапно, краем глаза, Настасья заметила, что из покоев за гостиной, но не со стороны входа, рядом с ними возник никто иной, как Феликс Феликсович Юсупов Младший.
- Естественно, господа, что всё более уединённый образ жизни Семьи располагает к нарастанию слухов и сплетен, - промолвил Феликс, - Уже твердят, что Цесаревич – эпилептик и умственно отсталый, что ребёнок слаб и недолговечен, а это может дойти скоро до народа... Ведь многие молодые люди из императорских родственников мечтают о балах, бредят ушедшей эпохой, но похоже, что бал девятьсот третьего со старорусскими костюмами в Зимнем стал последним. Кстати, на нём сплясала народный танец моя матушка, что пользовалось огромным успехом. Зимний вымер. Такого не было даже когда отец нынешнего императора удалился в Гатчину. От чуждости манерному неискреннему высшему свету, от предпочтения скромной уединённой жизни Императорская чета прекратила придворные балы, что неимоверно раздражает многих, которым не понять еженедельные всенощные бдения Царской семьи. Это недальновидно с их стороны.
- В этом-то и дело: вся эта золотая молодежь не-до-воль-на! Она может распустить слухи на всю страну, - резюмировало черепаховое пенсне.
- До императрицы не достучаться, - вздохнул профессор, - Репутация «истерички с железной волей» существует не на голом месте. Что может быть страшнее? И для государства, в данном случае...
- Уж очень Вы сегодня злы, право, - умиротворяюще произнесла Ольга.
- Да вся русская история – недоразумение и может вызывать только смех и отвращение, да и есть ли она вообще, была ли? – тихим голосом вставил неуверенный в поддержке Жирнов.
    « А этот тип, в самом деле есть ни что иное, как обнаглевший еврейчик, распустивший свой язык и никто его не одёрнет. Не зря их не одобряют ни Достоевский, ни Чехов, ни даже Блок. Прав был мой Кирилл» - мелькает в мозгу Настасьи и она критически переглядывается с Февронией в её уголке, старавшейся не пропускать ни единого слова.
- Вы, господин студент, явно договоритесь в публичных местах до нового кровопускания всем сородичам Вашей матери, - тоже тихо произнёс Яков Шкловский, но Жирнов и Ртищева его расслышали.
- Мне не о чем говорить с тысячниками. Ещё Отто Бисмарк сказал, что «глупость- дар Божий, но не следует им злоупотреблять», - бросил уже громче в ответ Илья Жирнов, на что Яша, на сей раз, промолчал.
- Вы, наверное, никак не ожидали встретить меня здесь? – очаровательно улыбнулся Ртищевой Юсупов, - Как, и господин Миропольский здесь?
- К Вашим услугам, Ваше Сиятельство, - раскланился Родион, чувствовавший себя не в своей тарелке.
- О, Родион, очень рад Вас видеть! – загудел купцеподобный крепыш с аккуратной бородкой прямо в ухо Миропольскому.
- Добрый день, Калистрат. Как у Вас? Всё ли в порядке? – раскланился вновь Родион.
- Как погляжу, у Вас прекрасная спутница, которую однажды имел честь повстречать в этих стенах...
- Да, Калистрат, как видите, - гордо откинув длинные прямые тёмные волосы, высоким голосом заявил Родион, что вне сомнений резануло ухо Ртищевой: «Самоуверенный нахал».
- Так, Вас привёл Миропольский, или Вы его? – с невинной улыбкой спросил Феликс.
- Если Вам это столь интересно, то господина Миропольского я пригласила сюда с позволения госпожи Третнёвой, - холодно констатировала Настасья, а Зуев придурковато хихикнул. Родиона бросило в краску.
- Вы бы не могли пригласить меня в следующий раз, госпожа Ртищева? – честно глядя ей в глаза, без малейшего оттенка иронии спросил Кока.
- Изволите шутить, сударь? – последовал безразличный ответ, не встретившись глазами.
- Так, что вы думаете, дамы и господа, по поводу конфуза Булыгинской Думы? – подбоченившись с искоркой в глазах обратился ко всем профессор.
- А что о ней говорить? Выборгское воззвание и есть ответ, - пробурчал Калистрат Зуев.
- Манифест семнадцатого октября не только скверно продуман, но и двойственен. Обозвали его вскоре «Основными Законами», чтобы уж слишком не дразнить царский слух. С одной стороны он будто и ограничивает самодержавие, а с другой - пытается его сохранить. Витте не зря приложил свою во всём двойственную лапу, - добавил Маковский.
- Благо Витте уже не первый человек Империи. Наш новый премьер-министр отменяет вероисповедные ограничения, уравнивает в правах старообрядцев и сектантов. Пытается провести закон о равноправии евреев, желая в первую очередь этим актом покончить с повальной увлечённостью евреев революцией. Потому у Столыпина есть враги, как совсем с правой стороны, так и все левые. Заметьте — все... - вставил Кока.
- Эта увлечённость не повальна, Николай, - вставляет с улыбкой Яша.
- Конечно же, я утрирую, Яков, но согласитесь, что процент неимоверно высок. Так вот, по столыпинскому закону с евреев снимается значительная часть ограничений. Однако, после некоторых колебаний, с редкой для него твёрдостью, царь отвергает столыпинский вариант.
- Премьер озадачен, но кстати, вовремя принимает меры, чтобы тень отказа не запятнала царя в глазах передового общества. Но и общество не так уж глупо, - смеётся профессор.
- Интересна реакция Думы: коль евреям свобод не даёте, мы не допустим дать её крестьянам! Весьма показательно... – неожиданно звучит поставленный и очень приятный незнакомый голос из угла комнаты.
    Все поворачивают головы и видят до того некоторым представленную незнакомую женщину с без малейшей любви подобранной внешностью.
- Феврония Феоктистова, учительница. Для тех, кто ещё не слышал, - вставляет Ольга.
- Вы видно внимательно следите за политикой, сударыня, - оценивающе замечает философ.
- Первая Дума вздумала бороться с любым законопроектом, какой бы не предложило правительство. Думцы требовали раздела помещичьих земель, упразднения самого Государственного Совета и, почти что отставки правительства (думаю, что в газетах цензура ещё смягчала их призывы). Но это ли верный путь в годину смуты и едва окончившейся войны? Я школьная учительница, а вы, господа – мужи государственные. Если я что-то не понимаю, прошу объяснить, - потупив голову, Феврония пыталась спрятаться в сумерки своего угла, инстинктивно скрывая своё лицо, столь нелюбимое ей самою.
- Поймите, сударыня, - вальяжным тоном продолжил профессор, - именно в такой напряжённый и острый момент и только в такой революция и возможна. Или Вы не одобряете саму революцию в нашем царстве-государстве?
- Не давите так на слабый пол, негоже так, профессор, - усмехается пенсне.
- Почти всю русскую интеллигенцию можно отнести к освобожденцам, не желающим никакого примирения с правительством. Они лишь ищут подходящий случай обострить конфликт ещё глубже. Они склонны к полной замене системы правления. А готов ли к этому народ? А хочет ли он этого? Опыт хождения в народ показал, что вовсе и не хочет, - смущённо продолжила Феврония.
- Наша задача в этом и состоит, чтобы просветить народ и указать верный путь, - со снисходительной усмешкой заявило пенсне.
- Когда думцам прочитывали с трибуны, сколько террористических убийств прошло по стране, иные депутаты кричали: «Мало!» То есть, Дума непримиримее, чем сама Россия и полна почти легализовавших себя эсеров и прочих запрещённых партий, - вставляет Кока.
- Спасибо, - откликнулась Феврония, - Вы лишь подтверждаете мои опасения, сударь. Этого я не знала! Но такие слова означают лишь их цинизм и оторванность от народа.
- И свидетельство презрения к человеческой жизни! - вставила Настасья.
- Нет, лишь вам, высшему свету, избранным, должно быть дозволено свыше подобное презрение, - зло произнёс Илья Жирнов так, чтобы слышала одна Ртищева. И вновь встречаются их непримиримые взгляды, как в тот раз с братом её.
- Бездарные государственные мужи – члены правительства не способны и даже не смеют и возразить языкастым либералам в Думе, но тут появляется ещё мало кому известный Столыпин. Человек, по нашим меркам, неприлично молодой для министра. Крепкого сложённый, спокойный, а в красноречии не уступающий левым ораторам, а главное – убеждённый в своей правоте, - неожиданно живо описывает премьера Феликс, - Да, дамы и господа, я лично видел его и даже близко. За ним будущее нашей политики!
- Для таких, как Вы он – будущее, но для нас он – враг, - мрачно бросает Жирнов,- У России жалкое прошлое, вовсе ничтожное настоящее, но будущее её может стать великим.
- Враг для евреев? Но позвольте, ведь тут только что прозвучало обратное! Или враг для Вашей политической партии? Тогда могу понять, - удивляется Феликс.
- И то и другое, господин Юсупов...
- Умный враг может быть получше тупого «друга» в кавычках, - презрительно и громко доносится от Яши.
- А что Вы, как либерал, имеете против князей? – с наигранным удивлением спрашивает Феликс, - В рядах ка-дэ немало князей...
- Кстати сказать, седовласый председатель Первой Думы, хорошо знакомый вам Муромцев, намеревается теперь уже непременно стать первым русским президентом, отказался разговаривать с министрами и даже запретил называть их правительством! А острый на язык Маклаков обрисовал Муромцева как «Типа, которому нужен парламент», - с блеском в глазах сказал профессор, - Он и Столыпина на место поставит.
- Столыпин не чуждается осмеянного попранного слова «патриотизм», - вставляет Феврония, - Не подлаживается под моду.
    В дверь постучали, и горничная проводила в гостиную двух новых гостей, случайно столкнувшихся у порога. Один из них был в рясе священнослужителя, а второй – в прекрасно скроенном костюме и шикарных ботинках. В этот момент звучал лишь нежный, томный голос Аглаи, декламирующей очередные декадентские строки с лёгким завыванием:
«Созидающий башню — сорвётся,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье своё проклянёт».
- Сам Николай Павлович Рябушинский  пожаловал к нам, господа! - воскликнула Третнёва, - К нему присоединился успевший прославиться своими передовыми взглядами отец Валентин Успенский! Прошу любить и жаловать.
- А мы читали некоего литератора эн Шинского, - улыбнулся лукаво Маковский, сделав шаг навстречу Рябушинскому, - Вам ни о чём не говорит это имя?
- А как же, припоминаю... Было дело, - вздохнул статный, но уже грузноватый в свои тридцать лет, Николай Павлович, - По молодости, по глупости декаденствовал-с...
- А я слышал, что Вы собираетесь открыть выставку работ Кузнецова и прочих художников его круга, так ли это? - спросил Кока.
- Да, есть такие намерения...
- Если это случится, то в нашей столице произойдёт фурор! Нас ожидает невиданный живописный шок, который должна произвести «Голубая Роза»!
- Даже не это основное в моих планах, - с гордостью заметил Рябушинский, разгладив широкой ладонью короткой полной руки свой прямой пробор, разделяющий две пышные волны безукоризненно белых кудрей, - Гораздо важнее мой роскошный литературно-художественного альманах «Золотое Руно», которому вскоре предстоит затмить все прочие подобные журналы мира. Самого Бенуа хотим туда привлечь. Любителям искусств настоятельно рекомендую. Вот свежий номер на русском, имеются и на французском, прошу любезно желающих ознакомиться. С этими словами он извлёк из портфеля весьма заманчивый журнал, оформленный в стиле «модерн», - Пытаюсь собрать «под флагом чистого искусства» лучшие силы. У нас печатаются и Брюсов, и подающие надежды Блок с Белым, воспроизводятся новые работы Добужинского, Кузнецова, Лансере и прочие, вам известные. Ну а от семейного предпринимательства я уже отошёл .
    Говорил этот человек, слегка окая и еле заметно заикаясь. Но речь его была цветиста и убедительна. В его крупном лице было нечто притягательное.
- Брюсов уже надоел многим своим простодушным сочетанием декадентского эротизма с откровенным московским мещанством, - брезгливо буркнул Маковский.
- А ещё ходят слухи, что Вы побывали у людоедов на Новой Гвинее. Говорят, что вместе с подругой испанской танцовщицей, - сказал Кока с невинной улыбкой.
- Слухами земля полнится, - отмахнулся поздний гость.
- Дорогой Николай Павлович! Разрешите пожать Вашу честную руку! Как я рад Вас видеть в стенах этого гостеприимного дома! - распихивая всех, к гостю приблизился тот, кого Родион называл не иначе, как «купчиком», - Меня зовут Калистрат Зуев, купеческого звания. Не столь высоко наш род поднялся, но греемся лучами Вашей славы. Вот тоже... увлекаемся искусствами, стало быть...
- Да полноте, куда мне до купцов высокого ранга. Только и умею пока, что состояние проматывать... Вот отец — тот был действительно купец. И дед был...
- А нам с Вами и не это главное. Предки наши честнейшие имя сделали, оно и важно. А нам подобает теперь на благо народа добро творить, разве не так? - просиял Зуев.
- Конечно, конечно, мой друг. Всё верно говорите.
- Господа, отец Валентин не так давно выступил с обличительной речью в поддержку Государственной Думы, - понимая, что второго опоздавшего гостя совершенно затирают, вставила Ольга, - Верно я утверждаю, отец Валентин?
- Всенепременно верно, уважаемая мною Ольга Николаевна, - слегка нараспев, басовито, поставленным голосом ответил весьма представительный священник лет тридцати пяти — сорока с окладистой бородой и густыми бровями.
- Так, неужели Вы и в самом деле в нашем, левом, лагере? - напустился на нового гостя профессор, - Ушам и глазам своим не верю!
- А что, разве так не бывает? Да как может Церковь поддерживать русскую монархию, тем паче династию, упразднившую патриаршество, а до того могущую столь легко и просто отбросить лучшую часть населения, самую преданную вере отцов в сонм преследуемых и гонимых, вынужденных скрывать себя в лесах?
- Вот пред нами и в самом деле прогрессивный батюшка! Ух! Браво, отец Валентин! - воскликнул философ, - «В гневном пламени проклятья
Умирает старый мир.
Славьте, други, славьте, братья,
Разрушенья вольный пир!» - написал Фёдор Сологуб ещё пару лет назад. А уж революционером его назвать трудно.
    «Как обернул ведь всё! Подле-ец батюшка — предатель православия по сути. Он уже чувствует особым чутьём перекати-поля то, что либеральные круги становятся сильнее правительства. Готовит себе почву» - мелькнули в головах Февронии и Настасьи очень схожие мысли.
- Наша церковь ещё проявит себя, господа, надо только свергнуть с неё вековое иго, - успокаивающе заговорил Артемий, брат которого, Арсений, решил больше никогда не появляться в салоне. Было похоже, что он прикладывался к красному вину чаще других, исключая разве что худосочного студента, который уже засыпал в своём уголке, - Именно этого мой братец не может понять, твердя о триединстве Бог-Царь-Народ.
- У России истории, как таковой, вовсе и нет, - повёл свою линию Жирнов, - Она размыта, надумана, а создана Россия как некий конгломерат на идеях западной цивилизации. От Византии давно ничего не осталось — со времён Петра. Но толстокожие священники, простите, отец Валентин, я имею в виду Ваших антиподов, понять это не способны и твердят о какой-то преемственности византийской идеи и Третьем Риме.
- Если Вы отказываете России в собственной истории, то наверное всё, что написано до сих пор о ней — выдумки, вздор? - громко спросила Настасья, а про себя: «Он и вовсе обнаглел, этот сопляк!»
- Определённо, госпожа Ртищева. Упиваться собственной историей всё равно, что своим генеалогическим древом. Не для учёных мужей занятие это.
- Неужели все эти учёные мужи, написавшие тома, настолько глупее нас с Вами, или  злонамеренно фальсифицировали всё и вся? А «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно» сказал ещё Пушкин.
- О нет, не глупее. Они коварнее. Это политический заказ Двора писать в угоду ему.
- Мне кажется, что Вы слишком далеко заходите в своих обвинениях. Помнится, Вы даже и не историк, а юрист, или что-то в этом роде? - спросил Кока.
- Да, если Вам угодно, то - «что-то в этом роде»! - отрезал Илья, всем видом показав, что не намерен продолжать разговор.
- Так проще всего: уйти от темы, бросив несколько эффектных фраз без доказательств, - заметила Феврония, - Очень характерно и думских деятелей.
    «Ты бы не гневила Бога своей физиономией. Тоже ещё отыскалась - историк. Обижена природой, так и знай своё место! Жалкая старая дева - уродила мама, что не принимает и яма» - ответил ей про себя Жирнов, но его презрительный взгляд передал Феоктистовой всё, что он подумал, и она надолго сжалась в комок в своём углу.
- Не будем Россию совсем лишать её истории, господа, - продолжил разглагольствования философ, - но по-моему, следует признать, что история вообще начинается с Великой французской революции, или, в крайнем случае, с века Просвещения. Даже не с Возрождения, нет. То было ещё детство человечества. А сейчас у нас тут твориться ещё большая дикость, чем в Италии времён Ренессанса. Вот уже и бойкий французик Филипп в отставке. Идёт поворот к увлечению отечественными юродивыми. Оголтелый обнаглевший чернец Илиодор уже по-своему повлиял на Двор, на смену ему прибыл юродивый Митя Козельский . Носит Митя длинные распущенные волосы, ходит круглый год босиком, опираясь на посох. Судя по всему, он страдает эпилепсией. В ходе припадков издаёт нечленораздельные звуки, которые истолковываются как прорицания. А в просвещённой Западной Европе такого нет при дворах уже с упомянутого мною века Просвещения. Просветились там, упразднив институт юродства.
- Позвольте возразить, - раздался вновь тихий голос из угла, где скрывалась Феврония, - Но просветительство есть лишь довольно поздняя ветвь западной цивилизации, культуры, если угодно, к тому же не самая сильная из ветвей, а плоды её подчас губительны. В средние века же, там имеется совсем иного уровня жизнь духовная, перевешивающая материальное существование. Духовность развитая, как никогда больше в истории Европы! В России она началась чуть позже и унаследована была от Византии, которую, как исконного врага своего, изначально — врага католицизма, западная Европа очерняет веками, ну а заодно и нас.
- Значит Вы, учительница наших детей, ставите средние века выше эпохи Просвещения в силу каких-то там мерещащихся Вам заслуг на духовном поприще? – со строгой миной, насупив брови спросил профессор.
- Важно ли вообще изучение средневековья для освобождения народов России? – насторожился Родион, - Или же оно может помешать?
- Формирование личности определяется не только материальною средой. К сожалению, не так всё просто, господа. Духовная составляющая много значительнее, но она, увы, становится всё меньше заметной нашей интеллигенции. Самые далеко зашедшие из неё намеренно игнорируют сей факт, а прочие идут у них на поводу. Ведь так проще — восхвалять материальное и отторгать более сложный путь духовного самосовершенствования.
- Браво, Феврония! Вы разгромили в пух и прах столичного профессора! – не удержалась Настасья, поняв в тот миг, чем подобает заняться организуемому ею Ордену Единогрога.
- Стало быть, идеалы революции по-Вашему тоже стоят ниже этих абстрактных? – взъерошил свою шевелюру пуще прежнего Жирнов.
- И я поддерживаю госпожу Феоктистову, - стараясь не дать профессору взять неизбежный реванш, вставил Кока, - Есть идеалы более высокие и вечные. Будучи в душе революционером, не могу не снять шляпу пред путём духовным. Мы измельчали.
- Конечно! Забавляться революцией с позиций привилегированного класса полегче, чем нам сирым... – криво усмехнулся Илья.
- Не только из дружбы примыкаю ко Врангелю! – улыбнулся Сергей Маковский, - Что же касается замечаний некоторых присутствующих, то каждое сословие имеет право на участие в революции и по-своему. Оговорю и я своё: если дать толпе самой занести дубину, то её назад на место миром не водворишь. Народу не следует лезть в политику. Я против охлократии и история нас учит тому же.
- Следовало бы совершать мирные реформы, как без плебса, так и без еврейства, чтобы государство оставалось русским, - вставил густоголосый отец Валентин.
- Всё встаёт на должные места, как всегда, - тихо бросил Яша, - И это – «передовой»... А от «не передовых» зачастую слышал противоположное, правда и об иных реформах...
- Наш альманах утверждает те же приоритеты – «идеалы идеального», - рассмеялся Рябушинский, оглушая соседей, - Поддерживаю наших прекрасных дам!
- Духовное на первом месте! – ляпнул без особой решимости и Калистрат.
- Ну уж Вы-то себя нам в кампанию не больно-то навязывайте. Вы это после слов господина Рябушинского, не более, - ехидно вставил Кока.
- В таком случае, Вы – из ревности госпожи Ртищевой к господам музыканту и Его Сиятельству, - парировал Зуев.
- Как? Мне следует ревновать сразу к двоим? Может теперь и к Вам? Ха-ха!
- Может и я из ревности, господин Зуев? – хмыкнул Маковский.
- Придётся и мне, как хранителю духовности, поддержать вашу группу, - заглушая всех, басом молвил отец Валентин.
- Мы бы и без Вас обошлись, Ваше преподобие, - бросила Ртищева.
- Я с вами, госпожа Феоктистова и госпожа Ртищева! – пискнула из уголка Лизанька Третнёва, заскучавшая было в начале беседы.
- Лишь мужчины могут быть столь безразличны к духовному! Я с вами! – патетически воскликнула Аглая.
- Милая Аглая, а Вы уверены в своих словах? Слышали ли Вы, в чей лагерь Вы попадаете? – ухмыльнулся Кока.
- Не все мужчины, конечно же, столь безразличны к духовному. Тот же Добролюбов – нет. А великий Кроули? Он основывает новый орден «Серебряная звезда», и составляет «Свод священных книг Телемы»! За ним всё будущее!
- Тогда уж и мне подобает поддержать представительниц своего пола, - расхохоталась Ольга, пытаясь всё обратить в шутку, - Шампанское господа!
- Ура! За возврат к доброму старому средневековью! – сливается несколько голосов.
- Ура! – хрипло спросонок завопил и пьяненький студент.
- Опомнитесь, безумцы! В этих стенах! Люди, называющие себя прогрессивными! – суетливо возмущался Жирнов, меря шагами зал.
- Не будьте занудой, Илья! – засмеялась хозяйка.
- О, прекрасная Аглая, - тихо проговорил Кока, чтобы не слышала Третнёва, - Зелень Ваших глаз — зелень ведьмы, Вы знаете об этом?
- Так и прекрасно!
- Знаю лишь одну женщину с такими же очами шабаша — Зинаиду Гиппиус. Кстати, Вы видели её портрет, недавно сделанный Леоном Бакстом? Великолепно! С подлинной «бледностью» длинных скрещённых ног !
- О, Вы маньяк, Кока! Её хвалёные ноги на этом портрете закрыты тканью от и до, - отмахнулась Ольга Сергеевна.
- Но я уверен, что именно они и только они — по-брюсовски бледные!
- Нет, дамы и господа, это не по правилам! Я не получил ответа на давно заданный вопрос: так, что же, в таком случае, с идеалами революции? - продолжил Илья.
- Полностью поддерживаю требование господина Жирнова! Ответьте же! – возвопил Артемий, выпучив глаза на Февронию.
- Любая революция, как действие, есть отрицание духовного начала, - не колеблясь, сурово произнесла Феврония, - Хотите Вы того, или нет.
- Скоро дойдёт до того, что в этих стенах все революционные действия объявят аморальными! – воскликнул Илья.
- Вздор! Важно лишь одно: служат ли эти действия освобождению народа или – наоборот, способствуют укреплению самодержавия, - ляпнул Артемий.
- Почему люди, имеющие прогрессивные взгляды никогда не могут остановиться в рамках приличия и впадают непременно в крайности? – вздохнул Феликс.
    Профессор демонстративно удалился в обнимку с черепаховым пенсне в смежную комнату, мол: «не нашего уровня вся эта болтовня для юнцов».
- Вся наша интеллигенция суть одна партия, объединённая в общей ненависти к самодержавию, презрению к камарилье, жандармам, лизоблюдам и прихлебателям, - продолжил подбоченившийся Жирнов, - Разве я не прав? Так, можете ли Вы, школьная учительница, после этого относить себя к интеллигенции? А если нет, то имеете ли Вы право продолжать работать в школе?
- Вы переходите границы приличия, молодой человек, - холодным тоном заявляет Настасья.
- А я задаю вопрос не Вам, госпожа Ртищева.
- Вопрос требует ответа, дамы и господа, такова этика ведения политических дебатов, - поддерживает Жирнова Артемий.
- Особенно в нашей Думе все следуют этой этике... - со вздохом добавляет Феликс.
- Вот именно, что мы здесь должны подавать пример Думе, - замечает Родион.
- А я давно ждала Вашего слова. Теперь ясно, в каком Вы лагере, - бросает ему Ртищева приглушённо и тут же стыдится своей дешёвой мести за то, что «она пришла при нём».
- Полноте, я вовсе не склонен бросаться в какие-либо «лагеря»... Более того, считаю, что любая партия - как шоры на индивидуальность.
- Это я уже слышала...
- Мне не хотят отвечать, тогда скажу я, - обливая Февронию очередным презрительным взглядом, продолжает Жирнов, - Мы, революционеры - рыцари духа. Нас невозможно оценивать по меркам устаревшей нравственности. Для нас нравственно всё, что приближает светлое будущее трудящегося народа! Безнравственно же всё, что препятствует революции!
- И Вы думаете, что говорите что-то новое? – раздаётся смех Врангеля, - Да Вы лишь пересказываете катехизис Нечаева в очередной и тысячный раз.
- Я постараюсь ответить. Насчёт этики дебата Вы правы, - продолжает Феврония, - Мне не подобало молчать, раз уж начала. Можно оправдать стихийное недовольство, выражающееся в бунте угнетённых обедневших масс. Можно оправдывать пугачёвщину. Но как оправдать индивидуальное убийство, совершаемое террористом?
- А как народ ещё освобождать, если без террора? – искренне удивляется глупости собеседницы Жирнов, - В лице намеченных к ликвидации мы убиваем корень зла!
- Я уж не буду приводить здесь заповеди любой мировой религии о «не убий»...
- И ни к чему! Революционер пребывает в полной гармонии политических и нравственных идеалов. Если ему и приходится лгать, то лишь во имя правды! Если даже убивать, то во имя любви! Вину же берёт на себя партия. Грех есть лишь преступление против своей партии, измена ей, - вмешивается вновь Артемий, - Тяжкое нравственное бремя, взятое на себя этими светлыми людьми, снимается близостью смерти, которое становится очищением! Кто добровольно идёт на такой риск, тот нравственнее прочих!
- Вы оказывается оратор, господин Одинцов, - посмеивается Кока, - Звучит, но не более...
- Но войны вы, интеллигенты, почему-то осуждаете. Приветствуете победу врагов России. Чем же тогда солдат, идущий на смерть, менее «светел и чист», чем революционер? – спрашивает Настасья, вполне ожидая определённый ответ.
- Как Вы не можете понять разницу между смертью за освобождение народов и за расширение владений императора-самодержца? – возмущается Илья, - Вся передовая интеллигенция прекрасно сознаёт эти различия. Учительница!
- Не всем дан такой интеллект. Как Вашей хвалёной интеллигенции... – язвит Ртищева.
- А пока существует монархия, войны неизбежны, - вставляет сквозь зубы Артемий.
- Не вижу никакой связи войны с монархией. Если уж Вы хотите совсем избегать войн, упраздните сперва государства, - пристально смотрит на него Феврония – «Этот тип умеет красиво говорить, но не смыслит в истории», а вслух, - Но увы, за столетия даже никакие светлые учения не смогли искоренить тягу человека к насилию и бесчестью. От них способна честных людей защищать лишь государственная машина. Люди пока не способны обходиться без принуждения. Власть же, как известно зачастую развращает власть имущих и так продолжается замкнутый коловорот порока.
- Всё это так, но получается, что Вы, учительница, оправдываете войну, не так ли? – с глумливой ноткой цепляется Жирнов.
- Не могу с Вами согласиться. Ваши выводы не лишены предвзятости. Русский радикализм лишь именует себя либерализмом.
- В самом деле, господин Жирнов, оставьте человека в покое, - раздражается Феликс.
- Присоединяюсь к словам князя, - говорит Кока, - Довольно демагогии.
- Пора прекратить дискуссию, ведущую к ссорам в моём доме! – с излишней мягкостью в своём излишне звонком девичьем голосе присоединяется Ольга Сергеевна.
    Из смежной комнаты доносятся задорные возгласы картёжников.
- Люди наслаждаются жизнью. Почему бы и мне не примкнуть к ним? – обращается сам к себе Феликс и исчезает в смежной комнате: «Сердце этой Ртищевой отлито из стали и подавляет здоровые инстинкты...»
- А как Вы смотрите на тот факт, отец Валентин, что церковь благословляет войну во имя того самого пресловутого триединства Бог-Царь-Народ? – с ехидством спросил Артемий.
- Пытаюсь публично осудить это и имею от того массу неприятностей с вышестоящими, - лукаво улыбнулся священник.
- Ну вот, опять на ту же тему, - возмутилась Ольга.
- Уж позвольте пожалуйста нам закончить, закрыть тему, будьте так добры, Ольга Николаевна, - заискивающе сказал Жирнов, - А как бы Вы, мадам Феоктистова, - с оттенком презрения при произношении фамилии, - как бы Вы отпустили мужа, или сына, имей Вы их, на войну? С лёгкостью? За царя - не так уж жалко? Не кормильца, я имею в виду, а так, просто самого близкого?
- В войну пойти на фронт требует порядочность. Даже если и не на передовую, так хотя бы работать в госпитале.
- В лазаретах большей частью работает слабый пол. А Вы сами не отправились год назад в Маньчжурию на сопки?
- Нет. Службу бросать, учеников, тоже не просто.
- Я служила в прифронтовом лазарете в последнюю войну, молодой человек, - с железными нотками в голосе произнесла Настасья.
- В самом деле? - смутился студент.
    Поражены были не только непосредственные спорщики, но особенно Родион, Сергей Маковский и Кока, имеющие некоторые виды на Ртищеву. Лизанька бросилась на шею Настасье, обнимая и приговаривая:
- Как я переживала за Вас! Это же подвиг! И я хотела. Очень рвалась, но родители...
- И прав был мой брат, - хмыкнула Ольга Сергеевна, - Нечего тебе там делать. Мала ещё.
- А что вы-то все так поражаетесь, господа? – обводя молодых людей очаровательной улыбкой, спросила Настасья, - Ведь в этих стенах слово «патриотизм» вызывает насмешку и хороший тон есть его высмеивание. «Бон тон» и этим всё сказано. Но мой брат скоро станет офицером и для него, как и для меня, «патриотизм» - не пустой звук.
- Это для вас, для дворянского сословия - так, а ведь для простого мужика, или рабочего понятия «Отечество» и связанные с этим «высокие» идеалы, как то – «служение царю, престолу и Отечеству» - тот самый «пустой звук». Вот, ежели супостат вторгнется в губернию, откуда он родом, начнёт его посевы топтать, тогда он навалится всей мощью и отстоит, - вставил своё слово Артемий, - Даже «Родина» как Россия, для мужика – абстракция. Ему бы свою избу отстоять. Потому-то и подъём был в 1812-ом.
- Да будет Вам всё про сословия! Со времён Манифеста они, считай, исчезают, - заметил Кока.
- Так оно и есть. Потому-то и помирать в Маньчжурии никого не вдохновило, - добавил с умным видом Родион.
- Настасья Николаевна, я не нахожу слов! – воскликнула Ольга Сергеевна, - Кто ещё в этих стенах хотя бы мысль такую вынашивал, откладывая, - поехать на фронт? Никто – вот то-то же, господа!
- Ну те, кто там в карты играет, ладно, возраст не позволяет. А прочие здесь присутствующие? А ведь большая часть гостей – мужчины, - ядовито добавила Лиза да так, что тётя с удивлением на неё посмотрела и заставила себя сделать строгое лицо.
- Ну положим, что мне не позволяет сан, - вздохнул отец Валентин.
- Как сказать, бывают и полковые священники, в их числе и добровольцы, - тихо, но достаточно разборчиво в силу поставленной дикции, донеслось из уголка Февронии.
- Госпожа Ртищева, я просто-напросто преклоняюсь перед Вашим героизмом и самоотверженностью, - пытаясь смягчить, сказал Родион Митропольский.
- А я не мог никак дело бросить, а то бы – тоже на фронт, - бегая глазами добавил Зуев.
- Падаю к Вашим прекрасным ногам, Настасья Николаевна! – театрально воскликнул Кока.
- И они бледнеют? - хохотнула Ольга.
- Не понимаю, почему взрослые люди считают своим долгом оправдываться перед госпожой Ртищевой, которая своим храбрым поступком в какой-то мере потакает укреплению монархии, - брезгливо бросил Жирнов тоном превосходства.
- Вы бы рассказали нам побольше о политической деятельности Вашего старшего брата, Николай Павлович, о Вашей выдающейся семье, - обратился внезапно к Рябушинскому Кока, желая замять неприятный разговор и проигнорировать нахального студента.
- Что можно сказать? - неторопливо ответил Рябушинский, наливая себе шампанское и поглаживая бороду, - Банкирский дом братьев Рябушинских всё ещё процветает и, в основном, в этом заслуга брата Павла, который ещё успевает заниматься и политикой. Очень усердный человек. Он умудряется поддерживать среди братьев строгую дисциплину, словно сам – отец. Благодаря этому, работа ведется слаженно, но именно такой подход меня не устроил, вот и отошёл я от семейного дела. Павел относит себя к партии прогрессистов, издаёт оппозиционную газету «Утро России». Сергей, Степан, Владимир и Михаил всегда помогали ему в семейном деле усерднее других, но после такого явно левого уклона в политике, Степан, на мой взгляд, начинает отворачиваться от старшего брата, поскольку для него устои святы. Он наиболее религиозный в семье, собрал прекрасную коллекцию редчайших старообрядческих икон, спасая их зачастую, забирая из сырых мест. Он открыл на свои деньги институт для обучения старообрядческих священников и учителей. Как, впрочем, и Михаил собрал множество живописных работ, купив особняк Саввы Морозова. Сергей Павлович мечтает стать вторым Третьяковым и говорит, что «когда-нибудь Спиридоновка станет Лаврушинским переулком». Дмитрий же, слишком ушёл в свою науку, а Фёдор всё с экспедициями носится .
- И всё же о Павле Павловиче... Каковы его надежды и чаяния в большой политике? – не унимался Кока.
- Критикует всё делишки власть предержащих. Уже разок его газету закрывали. Когда началась буча пятого года, Павел ратовал за объединение всех предпринимателей на основе некоей либерально-оппозиционной программы. Суть её в реформе системы правления «по образцу конституционных государств». Вместе с братом Владимиром они вошли в центральный комитет «Союза семнадцатого октября» Гучкова. Ещё они призывают купцов оставаться купцами, а не переходить во дворянство. Недавно Павел заявил, что до 17 октября буржуазия была настроена, в основном, оппозиционно. А после, считая, что цель достигнута, стала переходить на сторону правительства, опасаясь крайне левых.
- В результате и началась реакция, сперва стыдливая, а потом откровенно-кровавая, столыпинская, - вставил Жирнов.
- А мы не с Вами, молодой человек, разговариваем, - сухо произнёс Врангель, ловко вскинув монокль в глазницу.
- Иными словами: «Знай полужид своё место», - упиваясь собственной правотой, сказал Илья и, гордо тряхнув пышной шевелюрой, направился в другую комнату. Его особенно уязвило то, что его последняя броская реплика осталась без внимания.
- С осени брат Павел, разминувшись во взглядах с Гучковым, осуждая Столыпина, насколько мне известно, примкнул к партии «Мирного обновления». Вот и всё, пожалуй. Сам я не имею не малейшего стремления в политику соваться.
- А лозунгом этой партии стало осуждение всякого кровавого террора, как правительственного, так революционного, - вставил Артемий, - Да только верно ли это?
- Насколько мне известно, Павел Павлович участвует в движении старообрядцев за уравнение их в правах с прочими, никонианами, то бишь, в первую очередь, - продолжил Кока, - А Манифест Вы, как старообрядец, видимо одобряете?
- Пожалуй да. Семнадцатого Октября стало первым решительным шагом к нашему полному равноправию, - усердно поглаживая бороду ответил Рябушинский.

- Но благотворительность Рябушинских не ограничивается одними искусством с наукой. Они открыли народные столовые, богадельни. Верно, Николай Павлович? – поинтересовалась Лизанька.
- Да, милое дитя, в Голутвинском переулке за счёт семьи кормят ежедневно около трёхсот человек, да ещё одну открыли в Спасо-Голинищевском переулке. Имеется у нас и Убежище для вдов и сирот московского купеческого и мещанского сословий христианского вероисповедания имени отца нашего Рябушинского-Старшего. Но традиция благотворительности на Руси немолода. Известно, что Бахрушины  построили церковь, богадельню, родильный дом, больницу, амбулаторию, сиротский приют со школой, мастерскими для обучения ремёслам и пораньше нас. А Щукин  передал свою прекрасную коллекцию Историческому музею Москвы. Нет, не мы первые, милая девушка.
- Вот эти все оговорки – только «купеческого, мещанского сословий, только христианского вероисповедания», они-то к чему? Разве другие чем хуже, аль провинились? – спросил неожиданно Яша Шкловский, - Ведь подобные ограничения, да ещё со стороны людей, претендующих именоваться прогрессивными, льёт воду на мельницу сословного строя, порождает конфессионально-этнические разногласия и проч. и проч.
- А мы, старообрядцы, и не можем быть тем, что Вы называете «прогрессивными». Как такое совместить можно? - загадочно улыбнулся Николай Рябушинский.
- Платье-то немецкое , милостивый государь, носите... – последовала реплика Шкловского.
- Ещё и отец наш носил. И что из того?
- Да так, ничего...
- Положим не одно лишь купечество у нас благотворительностью занимается. И дворяне свой вклад вносят. Только мало кто из них имеют деньги... Евгения Федоровна Шаховская – Глебова – Стрешнева, например, - вставила Ольга Сергеевна.
- Что ещё стало заметно, купечество, как и промышленников, охватило разочарование в покорённых землях. Взять тот же Туркестан. Что он нам дал? Разве это сравнить с тем, как Индия озолотила англичан? – Рябушинский вздохнул, - Между положением самой богатой английской и русской аристократии и купечества имеется огромная разница. Русских, попавших в Лондон, всегда поражает особая роскошь его высшего света.
- А мы ещё стремимся всё сделать как у англичан. Многие у нас. Да там идёт такое высасывание соков из колоний, которое нашим и не снилось. А какого расслоение общества? Но почему-то для наших кадетов Великобритания – идеал для подражания, - заметил незаметно вошедший в гостиную брат Ольги Сергеевны.
    Когда собеседники удивлённо посмотрели на него, этот полный человек лет сорока пяти с редкими русыми волосами, зачёсанными назад, несколько натянуто представился:
- Ростислав Третнёв, брат Ольги... Собственно, Оля, я пришёл забрать дочь. Уже очень поздно, а я её вовсе и не хотел отпускать к тебе...
    В эти же минуты и в той же комнате неподалёку сидел, употребивший немало спиртного, купец Зуев и в пол голоса рассказывал отцу Валенитину о том, что он всё больше разочаровывается в купечестве первой гильдии, что, видимо, избыток денег развращает и люди уже не желают работать как прежде:
- Пример тому этот человек, к которому все здесь обращаются, словно он рангом выше их, хотя здесь и князь имеется. Так вот, Николая никто в семье серьёзно не воспринимает и зовут промеж собой «Николашей». Он уже разорён наполовину, а работать не желает. Видите ли – тягу к искусству в себе ощутил – потянуло на богемную жизнь. А вся эта богема смотрит на него свысока, как на чужака и чудака. Вот так-то.
- Печально оно... - глубокомысленно соглашался священник, вяло кивая.
- «Я книгу взял, восстав от сна,
И прочитал я в ней:
«Бывали хуже времена,
Но не было подлей» - читал себе под нос стихи Некрасова , бродивший по комнате, упивавшийся своей правотой, Яша.
- Безнадёжный народ безнадёжной страны достоин лишь порабощения и татарского и царского! – неожиданно донеслось до чуткого уха Третнёва. Ростислав резко повернулся и встретился глазами с Жирновым:
- Вы это про Россию?
- А про кого же? – развёл руками с сокрушённым выражением Илья, - Разве наш народ – не сплошное черносотенство и дремучесть?
- Вы знаете, что в моём доме я бы выставил Вас за это вон, - спокойно произнёс Третнёв, - И если моя сестра приветствует всё это, то ноги моей дочери здесь больше не будет! Надоело! Идём, Лиза!
- Ты не меняешься, Ростислав, - вздохнула его сестра.
- Уважаемый некоторыми из присутствующих Шипов, - сказал на прощание Третнёв, - считает наилучшей формой правления поносимую вами монархию, поскольку монарх наследственный вне любых групповых интересов, что является неоспоримым преимуществом для политического лидера. Но ваш любимый Милюков в пятом году раздавил и вытеснил Шипова с его умеренностью и приданию земству былого направления.
    Когда двери за братом хозяйки и его дочерью – почитательницей Чарской , считающей Анну Каренину гадкой и достойной презрения, захлопнулись, раздался приглушённый ехидный голос Артемия:
- Само слово «самодержец» начинает раздражать народ.
- Слово сие означает « не-данник, но суверен», а вовсе не «делает сам как хочет», как думают некоторые даже образованные люди, - ровно спокойно продолжила Феоктистова, - Истинный самодержец определяет границы своей власти жёстче, чем если бы они были ограничены конституцией. Охраняемая законами преемственность власти спасает страну от смут и раздоров. Что может быть лучше?
- Ох, пора пригласить нашего ненаглядного профессора филологии, оторвать его от карт на минутку. Я – всего лишь студент... - наигранно вздохнул Жирнов.
- При монархии страна не погружается в хаос предвыборной конкуренции, но пребывает во всеобщем чувстве народного единения, - хладнокровно продолжила Феврония.
- Особенно сейчас это заметно! – рассмеялся Родион.
- В этом-то и парадокс нашей истории: народ за самодержавие, а малая кучка – интеллигенты смущают всех. К чему всё это безумие?
- Ольга Сергеевна, Вы наверное, злонамеренно каждый раз стали приглашать убеждённых монархистов, чтобы никто в салоне не соскучился? - рассмеялся Яков.
- От чего бы нам с ними не подискутировать? – подыграл Артемий.
- Как минимум трое на одного! Браво, господа мужчины! – усмехнулась Настасья.
- Ну уж никак не на одного, - извернулся Жирнов, - Один, правда, уже ушёл, но две других пребывают пред нами.
- Вас-то здесь куда больше.
- А в стране – наоборот. Передовых катастрофически мало. Хоть здесь мы себя свободно чувствуем, - гнул свою линию Илья.
- Наконец, личное благо самодержца не может не совпадать с таковым державы, а следовательно и с народным. Настоящий самодержец будет отстаивать эти блага во имя устойчивости своего же положения, - неумолимо продолжила Феврония.
- Так, господа, кто же возразит? Но только не голословно и без эмоций, - смеялась Настасья.
- А коль урод уродится и будет всё наоборот делать? История полна примеров, - презрительно хмыкнул Артемий, но Родион явно боялся злить Ртищеву и отошёл в сторону, делая вид, что общается с подвыпившим студентом в толстых оловянных очках.
- По сравнению с удачным рождением такая случайность не так велика и выдающийся монарх, как правило, делает больше для страны, чем выборное лицо, дрожащее в предчувствии очередных выборов. Его лихорадит, оно вынуждено впадать в демагогию. Наш политически наивный народ может таких себе избрать, что нашей же интеллигенции больше других и достанется. Не задумывались над таким поворотом?
- Куда уж нам, - скривился Илья.
- А вам не кажется нелепым всеобщее равенство выборов? Когда умудрённый жизнью имеет равные права голоса с юнцом? Ведь это же смешно! – ровным голосом продолжила учительница, - Готовые на любую ложь ради победы на выборах эти люди смогут за милу душу и дальше обманывать народ.
- Какую омерзительную клевету пустили сторонники республики совсем недавно, что Государь дал бал в Зимнем сразу после разгрома нашего флота! – уже гневно сказала Ртищева.
- А что, разве не так? Герои Цусимы ему не простят! – резко повысил голос Жирнов.
- Вы же не ведаете, что повторяете, студент. Ну откуда Вам об этом знать? Только по слухам? - снисходительно заметил Кока.
- Я не хочу вести дискуссию с теми, кто переходит на личности, - отрезал Жирнов, добавив себе под нос: «Тоже из остзейских баронов – белая кость. Их-то с Ртищевой и её братцем понять можно, как и брата Ольги, а вот тупую патриотку и дремучую монархистку из разночинцев понять трудно – не та белизна кости. Просто дура страшномордая. Тьфу!»
- Право, скоро в Ваш салон ходить не захочется, милая Ольга Сергевна... Что же это делается: что ни сбор, то – оппозиция в этих стенах! – вскинул брови человек в черепаховом пенсне, возникший в гостиной рядом с Феликсом.
- А Вы приходите в карты играть, господа, не обязательно же всем дискутировать, - рассмеялась Третнёва.
- Нам пора, дорогая Ольга Сергеевна, - очаровательно улыбаясь, Ртищева прихватила её под локоток, - Вы присоединяетесь ко мне, милая Феврония?
    В прихожей Феврония отвернулась с привычной и усталой неприязнью от своего отражения в ряде роскошных зеркал. Когда они оказались на улице, Настасья смущённо сказала:
- Феврония, милая, мне так хочется Вас поцеловать! Какая Вы хорошая и умная! Простите, что вытащила Вас сюда, думала интересно... Но Вы задавили своим интеллектом этих злыдней! Это было великолепно! Вы задали урок этим столичным выскочкам!
– Вы такая милая! - нежно обняв Ртищеву, ответила Феоктистова, - Ну что Вы, этот профессор бы меня заклевал, это другие ему не дали. Не желая того, меня выручили. Моих познаний в вопросе бы не хватило. Да я бы обменяла все свои разрозненные слабые знания на одну сотую Вашей красоты, а отними её у Вас, Вы бы и не заметили этой убыли. Шучу, я не завистлива. Ваши нежные ручки, стало быть ведают и грязную работу! Я, право, преклоняюсь перед Вами! Вы удивительная – отправиться на фронт! Ведь красота — такая же опасность для женщины, как и избыток ума для мужчины. Красота влечёт самолюбование, легкомыслие. Но Вас эти качества нисколько не затронули!
- Полноте, Феврония, я бы с радостью позаимствовала Ваших систематизированных знаний!
- Но как всё это страшно! Всё, что они там говорят! Очень боюсь за судьбу России. Предчувствую что-то ужасное. Не то, чтобы я была суеверной, но события со времени вступления Государя на престол представляют собой роковую цепочку, разве не так?
- Вы имеете в виду то, что в момент женитьбы Николая умер Его Отец и, как любят у нас раздувать и смаковать, Александра Фёдоровна явилась в Россию вслед за царским гробом?  Что молодой царь не пожелал выждать с празднованием свадьбы должный срок, связи со смертью Отца? И Ходынское поле ?
- Императрица-мать тогда потребовала прекратить свадебные торжества и наказать градоначальника Москвы, дядю Государя. Но молодая жена императора, как и весь двор, требовали продолжения намеченных празднеств. Несмотря на объявленный в Империи годичный траур, и даже до окончания сорока дней со дня смерти Отца начинается празднование... Александра Фёдоровна сама была недовольна мрачноватым оттенком свадьбы, «последующей через неделю после гроба». Их медовый месяц протекал в атмосфере панихид и официальных траурных визитов. Целая зловещая последовательность событий... Наш Государь родился в день Иова Многострадального ... А покушение японского шовиниста на юного Наследника, посетившего Страну восходящего солнца? Казалось бы, чистая случайность - нападение полоумного полицейского... А смерть порядка шестидесяти георгиевских кавалеров, приглашённых на торжественный обед в Зимнем в девяносто пятом? Рыба, которой их накормили, содержала холерный яд, а вдобавок просто была подтухшей. Может и злонамеренное отравление было, но главное, как бы, из рук царских! Чего только стоит тяжёлая болезнь Цесаревича! А очередное дурное предзнаменование случилось на Крещение 1905 года. Помните, как это было?
- Не припоминаю, пройдёмте немного пешком...
- Царь подъехал к водосвятию в столицу и, после службы в церкви Зимнего дворца, крёстный ход спустился, как обычно, к Неве на иордань. В это время, гвардейская конная батарея давала салют от здания Биржи, и одно из орудий выстрелило настоящей картечью, ранило городового, пробило знамя прямо возле водосвятия. Картечь даже разбила стёкла в нижнем этаже Зимнего и падала на помост митрополита уже на излёте. Отважный Государь не пошевелился и никто из окружения не побежал. Покушение или случайность никто так и не узнал.
- Я слышала от тётушки, но с меньшими подробностями.
- Ну а вскоре - Кровавое воскресенье... Это гораздо серьёзнее.
- Подстроено ловко – провокация! - махнула рукой Настасья.
- А ещё слышала я, что святой Серафим Саровский пророчествовал о конце династии . Говорят, что в Государе замечают всё чаще чувство странной обречённости, которое было свойственно ему и до вступления на престол. Страшно, Настасья, за Него и за Россию!
- А ведь как спокойно жили при Николае Павловиче! Он мог себе позволить не прятаться от народа, но напротив, вставлять на показ свою семейную жизнь, что могло даже утомлять Его, когда во время их семейных застолий в Коттедже кадетам и офицерам дозволялось заглядывать через низкие окна вовнутрь, а в ходе свадьбы Наследника Его в Зимний пустили народ – до тридцати тысяч посетителей с улицы! Разве можно такое представить со времён уже Александра Николаевича, ощутившего себя дичью среди охотников-народовольцев! Да что говорить: Александр Александрович стал вынужден скрываться в Гатчинском дворце, а сын Его прожил лишь до 1904-го в Зимнем, но с тех пор не намерен туда возвращаться. Там он вынужден был ограничивать прогулки очень малым пространством собственного сада, обнесённого высокой стеной, а иногда гуляя по крыше Зимнего. Мир не знал такой травли государей!
- Увы, наш добрейший Государь никогда не сможет понять, что правитель огромной державы должен подавить в себе человеческие чувства ради спокойствия этой державы. Он позволяет оппозиции слишком многое.
- Милая Феврония, здесь мы расстанемся. Я посажу Вас на извозчика и велю ему Вас доставить до дому, а мне тут два шага дойти. Мы встречаемся, полагаю, не в последний раз.
    Когда гости Третнёвой почти уже разошлись, Артемий Одинцов решился подойти к малознакомому Родиону и спросить его:
- Вы, как вижу, в расстроенных чувствах, господин Миропольский, но не придавайте столько значения слабому полу, каким бы прекрасным он не был. У меня к Вам более важное дело. Как я понимаю, больше тут не к кому обратиться – не серьёзные люди, или вовсе развалины.
- Я Вас слушаю, - холодновато и с явным раздражением сказал Родион, сидящий за бокалом красного вина.
- Мы готовим террористический акт и нам нужны решительные люди...
- «Мы» - это кто? Политическая партия? В таком случае - какая?
- Мы вне партии, но у нас своя собственная организация. А Вы что, уже член какой-то партии? Но сотрудничество не возбраняется, ведь дело у нас общее...
- Это ещё как посмотреть. Каждая партия на то и обособляется от других. Да нет, я не принадлежу к определённой партии, а лишь сочувствую. Я Вас слушаю.
- Мы взяли высоко... Речь идёт о цареубийстве...
- Вы так уверены в своих силах?
- За нами мужество и твёрдость воли, сударь.
- Вы знаете... Ведь я из Москвы. У меня здесь почти нет связей, а лишь временная служба.
- Никакие новые связи нам не требуются, но лишь участие решительных людей.
- Мне надо подумать...
- Мы можем пока подождать. Одумайтесь. Вспомните в чём долг истинного гражданина! Любовь – плохой советчик. Жду Вашего ответа в ближайшие дни. Когда и где мне можно навестить Вас и узнать ответ?

31. У смертного одра

 «Россию надо подморозить, чтобы она не протухла».
К. Победоносцев

Антон Охотин усердно корпел, обрезая чужую книгу, которую ему дали на реставрацию. Последний год он пристрастился к переплётному мастерству. Сначала это были собственные обветшалые книги, затем - со всего дома. На этот раз он решился взяться за реставрацию на заказ, чтобы ощутить, что такое заработок. Хотелось чувствовать себя наравне с остальными братьями. Поначалу его натаскал в переплётном деле брат Сергей, который с четырнадцати лет сам увлекался этим делом, но через год остыл, поскольку имел натуру творческую, не расположенную к рутинной работе. Он закупил для Антоши сафьян и коленкор , для корешков и уголков, цветную бумагу, краски для обрызгивания обреза и даже сусальное золото для тиснения букв на обложках. Антон очень вдохновился своей первой удачей, переплетя несколько любимых, но вовсе истерзанных журналов, затем и своих потрёпанных «Робинзона» и «Гуливера» сытинского издания. Это занятие настолько поглотило юношу, что он на время забыл свои душевные муки в отношении иконописи. Он твёрдо решил пока остановиться с написанием икон до принятия сана. Работа с тиснением букв на переплётах позволяла не забывать, что значит тонкая беличья кисть в руке. Именно это дело удавалось ему лучше всего и заставляло заказчиков смотреть сквозь пальцы на мелкие недостатки в обрезе книги, зажимаемой примитивным прессом из досок и кирпичей. Для монастырской мастерской Охотин переплетал всё, конечно же, бесплатно и вскоре вся библиотека в Верхне-Петровском была подновлена. После выстаивания долгой обедни, Антон послушал краткую простую, но эмоциональную проповедь отца Варлаама и остался, чтобы принять благословение. Перед ним на очереди к батюшке стояло двое то ли мужиков, то ли рабочих, приехавших недавно из деревни. Разговор их с отцом Варлаамом коснулся евреев:
- Так, они же Господа нашего Иисуса Христа распяли. Какое же отношения к себе хотят после ентого? – разобрал Охотин последние слова мужика с совершенно наивной бесхитростной физиономией.
- Так и покаялись же многие, сын мой. Не все же они враги наши.
- Батюшка, мы слышали, что отец Илиодор из Царицына призывает жидов бить, - молвил второй мужик.
- Так, отец этот молод ещё очень, тоже перегибает...
- А вы что же думаете, мы бы – русские, что ль не распяли бы при том же положении вещей? – прозвучал низкий резкий голос отца Виссариона, бесшумно подошедшего к концу службы.
- Дык Ваше Преподобие, а что же нам тогда делать? Бить их аль нет?
- Бить нельзя никого. Так нам завещал сам Сын Божий, - отрезал Виссарион, - А что там этот молодой священник в Царицыне говорит, так лучше и не слушать. Запомните одно: чем больше погромов будет, тем хуже для России! Мир нам внутри нужен, вот что!
- Мир-то нужен, батюшка, но чтоб мы – русские, и Христа побили, да никак не могу согласиться... , - неуверенно молвил первый.
- А представь себе: пришёл к тебе незнакомец, да говорит, мол, я говорит – Сын Божий и слушай всё, что я тебе скажу и внимай каждому слову моему. Как бы ты отнёсся?
- Не поверил бы поначалу...
- То-то и оно, что не поверил бы! И они тогда не поверили, а римский прокуратор сразу и порешил расправу учинить, поскольку за своё влияние испугался. Не одни лишь евреи расправу чинили, - огненные очи Виссариона пламенно блестели, но ласково в сторону тех мужиков. «Абы каждый десятый русский студент столь бесхитростно, как эти деревенские люди рассуждал, так и не было бы упадка нашей веры и всей смуты проклятой. Таких лишь направлять следует, а души их чисты и пока способны к восприятию».

Первый по-весеннему тёплый день выгнал Охотина поскорее из храма и вынудил хоть немного отвлечься от тяжёлых, но смиренных дум и, сообразно возрасту, погонять по мостовой булыжник, попрыгать под солнышком. Когда Антоша вернулся домой, он сразу заметил печать волнения на челе матери.
- Что-то случилось, матушка?
- Отцу очень плохо нынче. Просит вас собраться. Сбегай-ка, попроси братьев пораньше со службы вернуться.
    Вечером в отчем доме собралась вся семья, кроме находящийся в краях далёких Дмитрия, Петра и Вари. Аркадию в Училище позвонили по телефону и попросили ему передать необходимость срочного приезда домой. Заметно постаревшая Гликерия Карповна принесла с кухни горячий пирог с капустой и яйцами, но никто, кроме Бори, не смог прикоснуться к нему. Утопающий в пуховых подушках Гордей Евграфович, старался держаться молодцом и продолжать свои речи, но всем было очевидно, что они даются ему с большим трудом – сердце отказывало. Все попытки жены остановить его усилия и призвать к покою оставались без внимания.
- Дети мои, - говорил старый генерал, - Господь дал мне перед концом свидеться и примириться с любимым братом моим и дядей вашим. Это позволит мне уйти отчасти спокойным. Каждый мечтает умереть в душевном успокоении, но трудно достичь этого. Есть кроме дела с братом и загвоздки с иными сыновьями моими. С дочерьми, видимо, проще. Евпраксия радует нас, Варвара же, огорчила, но пишет такие милые добрые письма, что не только мать, но и отец ваш плачет над ними, читая... Непутёвый сын Пётр иной раз тоже письмецо присылает коротенькое, но покаянное. Уверяет, что всех помнит и любит и вам всем добрые пожелания шлёт. Уверяет, что всё хорошо у него.
- А где он, папа? - спросил Сергей.
- В Крым подался. Но чем занят умалчивает. Говорит лишь, мол, не бойтесь, ни с какой крамолой не связан. А вот старший мудрый сын наш, к прискорбию нашему, огорчает больше других.
- Отец, не будем здесь, сейчас обо мне опять, - мрачно сказал Борис.
- А когда и где же? Чую я, что это наше последнее свидание, дети мои...
    Послышались всхлипывания жены и дочери.
- Отец, я очень прошу. Ведь от политических взглядов в одночасье не отречёшься...
- Другая забота моя, пусть с Борькой и связанная, - милостиво сменив тему, продолжил Гордей Евграфович, - судьба державы нашей. Ох, не легка она и мрачными видятся грядущие годы. Как бы пророческими видения мои не оказались...
- Так уж прошли самые неприятные времена, отец, с нынешнего года, под мудрым присмотром Петра Аркадьевича, Россия начинает выздоравливать, - полным оптимизма голосом заметил Глеб.
- Столбов-то на всех не хватит... - бросил на ухо брату Борис.
    Тут Гордей застонал и словно вдруг отключился от разговора, а Капитолина бросилась к нему с ложкой приготовленной микстуры.
- Величие истории нашей и то уничижается и умаляется врагами нашими, - вдруг быстро и нервно заговорил генерал, - Как Александр Невский псов-рыцарей побил и, тем самым, нас от латинства уберёг? Так вот, теперь и этот факт готовы оспорить. Как Суворов альпийские перевалы брал, как сам адмирал Нельсон нашего Ушакова помочь просил, как Багратион с Кноррингом солдата русского по льду Ботнического залива в тыл врага в стужу провёл – всё забыто, или переврано. Забыта суть старой солдатской поговорки, что «русские прусских всегда бивали». Уж не говорю я о героях Кавказа – казаке Бакланове и прочих, или о псах войны в Туркестане – Абрамове, Назарове, с которыми сам Верещагин знался, о Серове иканском. Их наши либералы и вовсе «царскими сатрапами и подавителями народов» именуют. Туда же готовы и Скобелева и даже Столетова приплести. Очень всё просто: «они по приказу хищного царского правительства душили свободу малых угнетённых народов». А между тем, тот же Столетов участвовал добровольцем в Крымской войне, а в последней Балканской руководил обороной Шипки – перевала, на котором предстояло задержать турков в жутких морозных условиях. Спасал малые балканские народы.
- Пап, мы всё это читали и помним, не утруждай себя, ведь тебе плохо, - неуверенным тоном промолвил Сергей.
- Отряд Столетова занял оборону на Шипкинском перевале, - не обращая внимания на слова, продолжал упрямый старик, - Отряд был невелик – всего пять болгарских дружин, Орловский полк и три казачьих сотни. В российской и даже европейской печати Шипку назвали «Фермопилами новейшего времени». Число обмороженных защитников Шипки лютыми верховыми ветрами доходило порой до четырёхсот человек в день!
- Ладно о Турецкой войне. Помогали славянам. Но уж, что про Крымскую кампанию говорить – позор один, - бросил Борис холодным тоном.
- Позор лишь в том, что наши бездарные иные генералы и министры решили внезапно, что всё кончено и следует признать поражение и сумели убедить в том ещё неопытного царя, едва вступившего на престол. Солдаты же, и офицеры проявили верх стойкости и отваги. В Порт-Артуре повторилось то же самое.
- А как эти мужланы, русские солдаты, перестреляли цвет английской гвардии под Балаклавой в ходе атаки кавалерии на холм? Чем гордиться? – спросил Боря.
- Но можно же повернуть это и иначе, что бездарное английское руководство бросило конницу по уклону вверх и кони не могли развить должную скорость и... - сказал Глеб.
- Да ты жизнь русского солдата ни во что не ставишь, господин либерал, как я посмотрю?! – насупился отец.
- Каждый убитый там британский офицер благородной семьи, веками отобранное совершенство всего человечества стоит десятка этих мужиков в шинелях – этого примитивного охочего до водки отребья! Была уничтожена лучшая часть человечества! Белая кость всего мира! Мозг и слава всей цивилизации!
- По-моему, ты забываешься, сын мой, что-то не в порядке с твоей головой, - гневно проговорил генерал, - Да и что взять с человека, неправильно и неправедно не по святцам названного? Сам я и виноват... Видимо тогда, в самом деле, последнее, что было благородного в Англии было уничтожено, ибо в годину Боксёрского восстания, в ходе совместных русско-британских операций, когда российский офицер попросил англичанина поддержать русских огнём, последовал ясный ответ, что «английские солдаты очень устали и не смогут сейчас этого сделать»... Делалось ли это, чтобы дать перебить побольше русских «соперников» даже в пору явного союза против китайцев?
- Борис, ты хоть на смертном одре отца своего пощади! – возмутилась мать, - Остановись, Гордеюшка, отдохни, милый.
    В голову Бориса, подвергнувшегося в тот момент сентиментальным чувствам, полезли неожиданные мысли: «Да, нехорошо я делаю. Семидесятилетнего отца надо пожалеть. Слишком много одних британских политиков читаю. А пожалуй нелегко царю выбирать себе достойных помощников-членов правительства. Людишки корыстные куда ретивей верных, а именно они особенно выставляют перед царём свою мнимую преданность».
- Смута не окончилась, дети мои, она продолжается. На Столыпине всё только и держится. Дай-то Господь ему долгие лета! – не прекращал твердить своё генерал, - А союзников у России быть не может. Одна только британская помощь Турции в 1877-ом и теперь - Японии чего стоят! Франция же, с которой Отец здравствующего Государя заключил секретный союз, заявила в Японскую, что русско-французский союз относится только к делам внутри-европейским и не вмешивалась. Более того – тут же объявила «сердечное согласие» с Англией. И это совсем вскоре после того, как полковник Артамонов водрузил французское знамя  на западном берегу Белого Нила, отважно переплыв его ! Немцы же, исключая тёплые слова кайзера Вильгельма, не помогли ничем. Поддержанные присутствием российского флота в годину войны Севера против Юга Американские Соединённые Штаты, тоже отвернулись от нас в 1904-ом – явное влияние евреев на общественное мнение.
- А внутреннюю смуту поддерживают у нас те же «союзники» и враги весьма охотно. Японские деньги в этом явно наследили, но есть и деньги иного происхождения, - вставил Глеб, распалившись, - Победа революции возможна в случае захвата банков, почты, телеграфа, крупных заводов. Для этого нужно забросить оружие внутрь страны. И это делалось чаще не со стороны Японии, а именно с Запада!
- А вся образованная часть молодого населения в такое время поглощена исключительно сомнамбулическими до истерии стихами декадентов, - добавил Серёжа.
- На съезде социал-демократов социалисты отталкивают либералов-освобожденцев и в октябре четвертого большевики и меньшевики проводят Парижскую конференцию оппозиционных партий. А там заседали Милюков, Струве и князь Долгоруков вместе с эсерами, с Азефом и пораженцами, кто на японские и прочие деньги закупал оружие и забрасывал в Россию. В борьбе с самодержавием все средства хороши, - сурово сказал Глеб, пристально поглядев на Борю. – Ведь упомянутая мною троица это из твоей партии, братец?
- Прекратите здесь отца расстраивать! – возмутилась Евпраксия, не заметив, что Гордей вновь отключился от всего происходящего вокруг. Казалось, что взгляд больного поймал на потолке нечто незаметное для прочих.
- А некие опасные типы из марксистов - Парвус и Троцкий приехали в Петербург без всякого оружия и нагло объявили о новом управлении всей внутренней политикой Советом Рабочих Депутатов. Чисто рабочее правительство начало открыто заседать! Председателем Совета стал некий Носарь, главным оратором - Троцкий, а Парвус предпочитал оставаться в тени. Нашлись немалые средства на то, чтобы расхожая «Русская газета» стала вдруг выходить полумиллионным тиражом, - не мог успокоиться Глеб.
- Нужна ли нам конституция? – казалось, спросил вдруг Гордей сам себя, неожиданно взбодрившимся тоном и тут же ответил, - Нет. Россия, основная масса её населения, хочет иметь привычного самодержца – помазанника Божьего. Есть ещё в народе сыновья любовь к Царю-Батюшке, есть. И пока жива она...
    Стало ещё заметнее, что отцу уже тяжело говорить, и он перешёл на срывающийся хрип, а слова его становились малопонятными.
- Остановись, милый! - молила заплаканная жена.
- Никогда ещё в истории царь со своим народом не враждовал, так в чём же надобность твоей конституции? – взгляд генерала остановился на Боре и тому стало впервые в жизни очень неловко и захотелось поступиться со своими амбициями.
- Да, почему же она моя?
- Во всех событиях последней смуты одно светлое – распечатывание храмов ... – Гордей вновь перешёл на хрип.
- Священника позови, Капитолина Клементьевна, - прохрипел отец, - А нам пора создавать вновь «Священную Дружину » и спасать Престол.
- Сбегай, Антошенька!
- Карету скорой помощи позвать бы. Больше проку, - заметил Борис.
- Поздно, чую дыхание ЕЁ... Эх, пожить так ещё хотелось... Но не в городе, а на озере, где загородный дом наш - охота, рыбалка, лошади... - вздохнул генерал после долгой паузы, просветлев лицом, - Так и не успел... Дописал зато, что задумал. Прошу вас, дети, издать последний труд мой...
- Обязательно! Скажи, пап, где лежит готовая рукопись? - встрепенулся Сергей.
- А так бы и жил в деревне... Выжнецов бы завёл, коренников, да рысаков . Да, хоть бы и кур... Но не дано нам. Спасать душу служением добру следует!
- Успокойся, Гордеюшка, - взмолилась Капитолина.
- В самом деле, отец, надо тебе о чём-то приятном, не о политике подумать, - улыбнулся Борис, - По примеру господина де Шамбора бы, который писал: «С господином А. обошлись вопиюще несправедливо». Он рассказал об этом господину Д. и спросил: как бы Вы поступили на моём месте? Д., ставший за долгие годы нелёгкой жизни прожжённым эгоистом, ответил мудро: «В обстоятельствах, подобных Вашим, сударь, я стремлюсь к тому, чтобы пищеварение у меня было исправное, язык чистый, а моча прозрачная».
- Ох, насмешил, Боря, развеселил напоследок! – лицо старика просветлело, - Увы, нам обременённым русской печалью так легко и просто, как французам мыслить не дано. Глеб, тебе дано охранное право. Это сейчас важнее, чем быть воином и сражаться за пределами державы. Основное зло твориться внутри её! Ты сможешь чем-то помочь, я уверен в тебе, сынок. Ты помнишь обстоятельства смерти Государя Александра Второго? Хороший пример. Ведь штат охраны Его был раздут неимоверно, шла охота на Его персону, ты знаешь. Но поставлено дело было из рук вон плохо. Ответственным за организацией охраны стал Лорис-Меликов, который поднял много шума вокруг своей «Диктатуры сердца», но царь был убит. Я это к тому, что долгие годы подозреваю, что покушению был дан ход установкой сверху. Государь-Освободитель перестал устраивать верхи, поскольку сначала пошатнул положение высшей аристократии крестьянской реформой, а затем продолжал всё новые мелкие реформы годами и перестал быть угоден не только левым экстремистам... Уж слишком вольно дворянство постпетровское, не как в былой Московии... Вот о чём хотел давно сказать тебе, сын. Сейчас назревает та же ситуация. Царя травят и снизу левые и справа, критикующие Его образ жизни. Он уязвим, как никогда.
- Я понимаю, отец. Надо что-то делать. Увы, мне дано очень мало власти, я лишь на уровне среднего офицера, но прилагаю все свои усилия.
    Лицо Гордея Евграфовича свела судорога от боли в сердце и он сумел лишь усилием воли дождаться священника. Гордей попросил детей подойти к нему всех по одному и каждому успел сказать пару добрых слов, в том числе и старшему сыну. Потом заявил, что силы покидают его, и он вынужден соснуть. Осунувшееся лицо его становилось всё более отрешённым от окружающей суеты. Когда он проснулся, священник уже был в доме и поднялся к больному. Потомки Гордея находились в гостиной и не слышали последних высказываний отца. Поздним вечером его не стало. Роскошный катафалк с короной, шестью лошадьми и подобающе одетым кучером. Гроб, установленный на лафете. Потом был пеший перенос гроба под музыку оркестра, наигрывающего «Коль славен», и пение «Святый Боже». Процессия прошла к приготовленной могиле по кладбищенской дорожке, усыпанной зелёным ельником. Аркадий прибыл лишь к похоронам, как и дядя Пафнутий. Молодой кавалерист неустанно переживал своё опоздание. Миновали и пышные генеральские похороны со гробом, покрытым веницианским бархатом напрокат, с обилием венков и тяжёлым особым похоронным духом цветов, не приносящих радости, в комнате обитой чёрным драдедамом. После похорон своего генерала и друга Прохор Парфёнович от еды отказался и лежал днями в своём углу лицом к стенке. Казалось, что он страдет больше ближайших родственников.

Вспоминая разговор с отцом у смертного одра, Глеб размышлял об обстоятельствах гибели Александра II и приходил к убеждению, что генерал был прав: «Старший брат Александра Третьего, Николай, был любимцем матери. К нему были приставлены лучшие учителя, а ко младшим братьям - все прочие. И понятно: императрица видела постоянно рядом со своим мужем более яркого и талантливого Его младшего брата Константина и понимала, как это опасно, если в обществе ходят слухи, что Великий князь умнее и талантливее царя. Более того, в верхах тогда возникла даже тайная Партия Константина, с которой некоторые историки связывали часть покушений на Александра-Освободителя. Этой ситуации в будущем старалась всеми силами избежать супруга Его, но из-за неожиданной смерти старшего брата Александра Третьего, результатом её стараний стал более низкий уровень образования нового царя. От этого пошли слухи о бездарности и глупости этого царя, превзошедшего по мудрости своего Отца на деле. Но слухи живучи и заменяют зачастую подлинные факты. Если и теперь у нас есть партия, скажем - «Михаила», то дело совсем худо» - думал Глеб – «Александр Второй же, стал самым опасным царём и для верхов и для низов и был обречён...» Как-то воскресным вечером к Глебу неожиданно зашёл брат Борис. Вид у брата был помятый и неприкаянный, очевидно было, что не всё так гладко у него с той служанкой. Глеб предложил брату вина, которое стояло запечатанным уж год.
- С удовольствием, братец, - ответил Боря, вяло упав в кресло.
- Помянем отца, для начала, - сказал Глеб, разлив.
    Выпили молча.
- Как со службой? – спросил Глеб.
- Всё по-старому. Доходы не растут. Тоска.
- Может ты все свои силы другому делу отдаёшь, вот и не растут?
- Лишь всё свободное время и не более того.
- Ты в самом деле глубоко уверен в правоте своего дела?
- Быть на стороне слабых – разве это не признак благородства сердца революционера?
- Не уверен, что они всё ещё слабы, скорее – наоборот, и очень скоро это станет явным...
- Да что ты в самом деле! Смешно, право!
- Скорее – грустно. Россию жаль.
- Какую Россию? Лапотную? Попов испитых? Бездарного царя? Или черносотенцев и прочих лабазников? Заметь, что ты начал о политике с первых слов.
- Не надо сразу ударяться в эмоции: ну сколько по твоему попов спившихся? Назови процент? Почему царь – бездарный? Образованнейший человек – нам с тобой фору даст. А знаешь ли ты, что означает «чёрная сотня»? Думаю, что да, но в твоих интересах, увы, шаблонами изъясняться! – разозлился Глеб.
- Давай выпьем ещё и не будем о политике.
- Ладно, что говорить с вами, кадетами...
    После очередной рюмки, Боря перевёл взгляд на стены комнаты и с удивлением обнаружил на них целую галерею набранных с миру по нитке портретов. Тут висели очень многие лица, а если учесть и иконы, то от самого Христа и до Иоанна Кронштадского, а между ними и множество военных и политических деятелей.
- Раньше этих портретов не замечал, - сказал Борис, - Откуда набрал всё это?
- Да так – не очень сложное дело... Не хватает, впрочем, Владимира Святого, Андрея Боголюбского – ведь не знаем и как он выглядел, да и Невский лишь иконописный. Вот Пожарский уже, пожалуй, достоверен. Ты бы иной пантеон повесил, конечно.
- Христа, конечно, признаю. Гуманным был человеком...
- Изъясняешься даже не по-православному: «человеком»...
- Ну Суворов, Ушаков, Кутузов – ещё ладно, понять можно, Глеб, но извини меня – Николай Первый... Александр Третий... Победоносцев, как и Константин Леонтьев, вызывают недоумение: я в квартире образованного человека, или в избе?
- Мракобес твой брат, чему же недоумевать? Не всем же вешать на стены Струве, Долгорукова, Милюкова, и Муромцева с Родичевым. Кто-то имеет право и Столыпина повесить. Свобода выбора...
- Истинный член ка-дэ, брат мой, это прежде всего – интеллектуал, интеллигент до мозга и костей, человек с богатейшей гуманитарной базой и, наконец, джентльмен. В Думе они никогда себе не позволяют такого, как члены прочих партий и ведут себя в рамках приличия.
- Последнее – в самую точку – повальная англофилия.
- Отчего же так, Родичев, например – галломан.
- Но ни одного славянофила. Это ли не настораживает, в том случае, если такие люди захватят всю власть?
- Дай-то Бог. Это ещё большой вопрос – захватят ли?
- Не приведи Господь – захватят, - иронизировал Глеб и мрачно добавил, - Мы – монархисты уже в вашей ловушке. На нас развешаны ярлыки, словно в зверинце и вся пресса нас травит. Правую прессу никто не слышит. Она слаба. У неё не хватает средств и тиражей. Клеймить левых мы не можем – иначе мы - «черносотенцы», хотя в этом слове ничего бранного быть не может, но вашими усилиями оно стало бранным. Обличать в самых корректных формах евреев мы тоже не можем – сразу повесят антисемита, словно ты зверь в клетке под таким названием. Если же мы заткнёмся и позволим вам возобладать полностью – настанет царство прогресса по аглицкому образцу и золотой век России. Но только это будет уже иная страна и народ с другой психикой и логикой – не православными.
- Так разве же это важно? Главное – чтобы народу жилось хорошо, сытно, чтоб он счастлив был, - взъерепенился Боря.
- Дали вам почти конституцию, создали парламент – опять не так!
- Вот именно, что «почти»! Я тебя просил не продолжать о политике – опять разругаемся!
- Словно заразная болезнь — повальное увлечение чужеземными учениями! Фёдор Михалыч предупреждал! Вот уже и потолок в Думе обвалился . Наказание свыше вам!
- Надоело слушать всё это, брат! Опять про бесов! Сколько можно! Отслужили даже благодарственный молебен за избавление депутатов от предстоящей гибели. Случись это попозже, погибло бы до трёхсот депутатов. И это ты называешь «наказанием Божьим»? Очень мило...
- Но вы и катастрофу обернуть в свою пользу умудрились. Вспомни, как социал-демократ Алексинский возвопил с трибуны, что он нисколько не удивился тому, что потолок обвалился над местами, где должны были заседать народные представители, но что он уверен в том, что потолки в министерствах и Департаменте полиции крепче.
- Ну уж извините! Политическая борьба есть политическая борьба. Скоро и я поеду в Питер, уже готовим тут мою речь от московских представителей.
- А Государь наш излишне мягок и не способен на подобные бесчестные трюки. Его клеймят и оскорбляют всячески, а он терпит. Царю нужны верные люди, не тупые холопы. Само самодержавие превыше самодержца, а усомниться в нём, значит начать сомневаться в монархическом принципе.
- Как ты можешь так рассуждать после избиения девятого января? Поражаюсь тебе!
- Цифры жертв раздуты вашими усилиями, а кроме того, выстрелы первые были со стороны толпы, точнее — произведены провокаторами. Наконец, самого царя тогда в столице и не было.
- Ты что там сам был?
- А ты?
- Поэтому я и прошу третий раз: оставь политику в покое. Сделай усилие!
    Братья опустошили ещё по рюмке, но нейтральный разговор так и не клеился. Бутыль опустела, но настроение лучше не стало. Когда Борис вернулся домой, то беременная Евдокия начала вновь изводить его плачем, мол, не любит он её и ребёночка не хочет. Едва успокоившись она начала хныкать по поводу того, что «Боренька не желает придерживаться постов, что – большой грех».
- Да я и во храм не желаю ходить и не буду. Прости меня, но ты начинаешь менять роли: я здесь для того, чтобы образовывать тебя, а не наоборот! Ты забываешься! Сначала возьмись за учёбу, чёрт подери!
 - Ой, Боренька, милый, ангел мой, Великий пост начался, а ты, милый, чёрта поминаешь...
- Да только что рождественский пост прошёл, да ещё на каждой неделе – среда с пятницей – постись, сколько же можно себя мучить!
    Борис хлопнул дверью за собой, заявив, что собирается спать в одиночестве, извлёк из шкапа заветную бутылку добротного французского коньяка и, после опустошения её до половины, уснул как убитый с невесёлой мыслью: «Угораздило с такою дурою связаться!»

32. Сквозь сердце Центральной Азии

«Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное»
А. Ахматова

В начале 1907 года экспедиция Маннергейма, проделав четыре сотни вёрст, достигла селения Аксу, что на границе пустыни Такла-Макан и отрогов Тянь-Шаня. От унылого селения, поднявшись на холм с мазаром , можно было различить на самом горизонте грандиозный массив самой высокой части всего Тянь-Шаня . Это зрелище завораживало Митю, особенно на рассвете и закате. Вдохновляли чудовищные, ещё мало исследованные, ледяные горы. В марте экспедиция уже направлялась к Музартскому хребту. За пять нелёгких дней путешественники пересекли перевал с ледником Тугр-Мус и оказались в бассейне реки Или, текущей на север в сторону русской границы . Столь высокие горы совсем рядом Митя видел впервые, как и впервые ощутил живое дыхание и прикосновение ледника. Там и барон впервые карабкался по оврингам и переправлялся через бурные потоки на салах . Здесь начиналась провинция Кульджа, бывшая ещё недавно российским протекторатом . Перевал дался нелегко, а после спуска в сравнительно тёплую долину, при полном отсутствии топлива на безлесых просторах, напившись несвежей воды, подхватил какую-то пакость матёрый казак Шакир Рахимьянов. Жилистого молодого Охотина ничто не брало, возможно, за счёт его воодушевлённости романтичными и опасными приключениями. Хотелось бы ещё и настоящего варана -крокодила пустыни, повстречать. Однажды им пришлось протягивать верёвку, что называется на языке альпинистов – «вешать перила», поскольку один из оврингов оказался сорванным. Карабканье по перилам оказалось для храброго ветерана-полковника самым страшным испытанием в жизни, не в пример маршировке под пулями. За кружкой чая у вечернего костра Карл-Густав рассуждал о высоком качестве многовековых караванных троп в азиатских горах, о величии Шёлкового пути и его бесчисленных ответвлений:
- Обидно, когда такой идеальный порядок вдруг нарушается и вам приходится забивать крючья в скалы и натягивать страховку для преодоления каких-то жалких двух-трёх саженей отвесной стены. Нелепо как-то.
- Это же горы, Ваше Высокородие, - откликнулся Митя, вдохновенное лицо которого озарилось красным отсветом пламени, - Они непредсказуемы. Они – сама природа.
- Понимаете, Охотин, - продолжил полковник, сделав паузу, - Я человек, склонный к порядку во всём и подобные случаи меня выводят из колеи. Если тропа проложена и за ней производится уход, то она должна действовать. Она призвана. Кстати, не так давно перед выездом на юг, повстречал случайно в поезде одного занятного человека. Не могу сказать, чтобы он был очень приятен, но, во всяком случае, его высказывания мне запомнились и надолго. Поезд изрядно опоздал, и я высказал своё недовольство кондуктору, который, конечно же, ни в чём не виновен, но мне следовало разрядиться и заставить служителей дороги хоть о чём-то задуматься. Сидящий напротив человек средних лет полностью поддержал меня, заявив, что опоздания поездов никак не приемлемы в принципе. Мне хотелось скоротать время в плохо освещённом вечернем поезде, и я продолжил мысль о том, что все аспекты человеческого существования должны быть непременно предельно упорядоченными и подчиняться жёсткому контролю и лишь в таком случае цивилизация сможет чего-то достичь. Сосед опять же полностью согласился и добавил, что даже природа вынуждена будет подчиниться установленному цивилизацией высших разумных существ порядку, мол скоро так будет. Он тут же принялся развивать свой тезис и пришёл к тому, что в качестве образца такого подчинения природы, следовало бы немного укоротить некоторые уж слишком высокие вершины гор. Такая мысль меня удивила, и я подумал, что он шутит, или ещё хуже того, пытается меня поддеть подобными шутками. Едва я напрягся, чтобы ответить достойно, как он начал выкладывать свой сложнейший математический расчёт как можно подорвать пик Эверест, чтобы доказать безграничное торжество человеческого разума на этой планете. Признаться, это произвело впечатление. Мой сосед отнюдь не оказался склонным к балагану. Казалось, что он просто одержим своей идеей. Технократ. Каких только типов не встретишь в нынешней России! Часа два проболтал с ним. Потом он резко «отключился» и больше не удалось выдавить из него ни слова. Наверное, он одержим всё же.
    Что-то в рассказе полковника натолкнуло Охотина на смутные ассоциации с рассказами Глеба об опасном преступнике и Митя спросил:
- А как выглядел этот человек, Ваше Высокородие?
- Да так... Очень неприметный. Не запоминающийся. На чухонца, пожалуй, похож. Но по-русски говорит чисто. Больше ничего и добавить не могу.

К апрелю с трудом добрались до Кульджи, где следовало дать людям и лошадям основательных отдых. Толмачом-разведчиком своим барон был недоволен и стал искать ему замену в оживлённом дунганском городке. Митя со всё ещё слабым Шакиром были ответственными за закупку продуктов, а погонщик с поваром были обязаны ухаживать за их шестнадцатью конями. Сергей Фёдоров - российский консул в Кульдже, помог Карлу Густаву в поисках нового надёжного толмача. Сильно разболевшегося Рахимьянова пришлось заменить на сибирского казака Луканина из свиты консула. Три недели простояли они в Кульдже, и барон нередко находил время выезжать на археологические раскопки вместе с археологом-любителем секретарём русского консульства Дьяковым. Не ведая, что случилось в Москве в тот апрель, что родителя его уже нет на этом свете, Митя с увлечением работал лопатой, принимая самое деятельное участие в раскопках. Впрочем, нет-нет, но вспоминал он о своих родителях, и мелькало в голове о болезни отца. Нашли несколько керамических черепков и бронзовых монет весьма отдалённых эпох. Экспедиция вышла в направлении города Урумчи, куда она добралась лишь к середине июля. Там Карл Густав посетил циньского губернатора края вместе с российским консулом Николаем Коротковым. Губернатор - хитроватый китаец выражался очень туманно, чем сильно смущал нового переводчика, а потом весьма прозрачно намекнул, что барон путешествует «под двумя фамилиями», поскольку на визитке его, изготовленной в Кашгаре, фамилия барона была преображена на китайский манер «Ма-да-хань», что в переводе означало «конь, проскакавший через звёзды». Маннергейм громко рассмеялся после перевода речей китайца, поскольку и не подозревал об этом. Начиная с Урумчи, Карл Густав уже ощутил ненавязчивое японское давление, которое сказывалось в том, что местные чиновники чинили всевозможные препятствия для экспедиции. Япония не желала даже малейшего российского влияния во всём Китае, как и Англия. К Турфану экспедиции предстояло пройти через несложный, но уже заснеженный в самом начале осени, перевал. На ночёвке перед подъёмом на перевал толмач сказал барону:
- Ну, полковник, смотри какая заката красний-красний. Значит завтра сильний-сильний Ибэ будет.
- А что это значит – ибэ? – спросил Карл Густав.
- Сильний ветра. На дабан – сильний будет.
- Все эти холмы, Ваше Высокородие, выметены ветром ибэ дочиста. Поглядите: на них - ни кустика, ни прутика, один битый камень. Ничего расти не может – ветер сметает почву. А «дабан» по-монгольски – перевал, - сказал казак.
- Вот такой здесь у них эол, - глубокомысленно вставил Митя.
    Действительно на этом перевале был ветер, который буквально валил с ног. Зная о нём, проводники надёжно связали тюки, но идти было тяжело даже увесистым животным с поклажей. Сухонького лёгкого погонщика пару раз буквально швырнуло оземь.
- Во дни, когда ибэ свирепствует в Джунгарии на границе с пустыней Гоби никакое движение караванов невозможно, там нет даже селений, Ваше Высокородие, - сказал Луканин, - но здесь гораздо южнее и ветер ибэ уже никогда не достигает джунгарской силы.
    На седловине перевала стоял одинокий, отшлифованный ветрами обо - монгольский знак тропы и перекрёстка из сложенных в груду камней - дань духам гор. В тёплой Турфанской долине  Митя осматривал средневековые подземные каналы-карезы, которые спасали драгоценную в этих краях воду от испарения, а Карл Густав купил уникальные фрагменты манускриптов тысячелетней давности, которые местные жители недавно отыскали в песках. В начале осени прошли городок Баркуль, что за озером, поросшим высоким чием  - места, описанные Пржевальским. Взяли перевал Кошеты-даван, на седловине которого глубина снега уже доходила лошадям до брюха.
- Когда-то в этих краях разбойничал Чёрный Лама и наводил страх на китайских торговцев, но он никогда не грабил монгольских, - степенно проговорил казак, - Славный, честный разбойник был. Отец Ламы - тангут рода шира-ёгур, а мать – монголка из хара-ёгуров. Отец его охранял табуны китайского амбаня из городка Ганьчжоу и пас их возле юрт своего улуса. Молодой Лама уехал на послушание в тибетский монастырь на два года, а когда вернулся, то не нашёл свою семью. Оказалось, что в степи случилась гололедица, после чего кони не могли разбивать лёд, чтобы до травы дотянуться. Ну, часть табуна и пала, за что амбань бросил отца Ламы в яму. Помер старик. Сестёр и брата его продал богдыхану, чтобы убыток покрыть. Тогда Чёрный Лама собрал отряд недовольных китайцами ламаистов, окопался в пустыне близ торговых путей и начал грабить китайцев , с целью накопить денег и выкупить своих сестёр и брата. Что дальше было не ведаю.
- Всё это - отголоски Дунганского восстания против Маньчжурской династии. Не только мусульмане, но и ламаисты защищали от китайского ига свои исконные земли. Гобийский Робин Гуд – не иначе. Благородный разбойник. Не так уж давно всё это было... - добавил Маннергейм.
    В октябре экспедиция прибыла в небольшой оазис Хами, принадлежащий туземному мусульманскому князьку, славившемуся своей алчностью не менее пресловутых китайских чиновников. В Хами Маннергейм с интересом узнал, что в окрестностях обитает малый народ жёлтых уйгурцев. Они долго пробирались по пустыне в затерянный городок Ань-Си, упоминаемый Пржевальским как мёртвый, окружённый полуразвалившейся стеной, а потом – в город Дунхуан. Здесь только что утихло восстание против местного представителя богдыхана , разорившего народ непомерными налогами, к которым добавился жуткий джут в северной провинции . Не прекращались набеги с конокрадством-барантой и последующая месть за кражу коней . Вскоре за Дунхуаном путешественники миновали Великую стену и оказались во Внутреннем Китае, в провинции Ганьсу. Местность стала более заселённой и менее суровой. В крупном городе Ланьчжоу со старой маньчжурской крепостью путешественники остановились на длительный отдых. Маннергейм познакомился там с представителями бельгийской католической миссии, и они вместе с Охотиным и Луканиным встретили в миссии 1908 год. В Ланьчжоу же все члены экспедиции, кроме несгибаемого Дмитрия, один за другим, перенесли инфлюэнцу. Два месяца провел Маннергейм в этом городе и, едва оправившись от болезней и усталости, в начале весны тронулся в путь к столице провинции Шэньси – Сиянь, или Шиан. Путь занял полтора месяца, но они и не слишком торопились. В Сияне Карл Густав обнаружил среди советников туземного губернатора японских офицеров. Это уже настораживало, ведь отсюда до Маньчжурии, на которую японцы претендовали открыто, пролегали тысячи вёрст пути! Через месяц экспедиция прибыла в Чжэнчжоу, куда уже доходила железная дорога, и где начиналась иная жизнь, местами с привычным полуевропейским комфортом. В Кайфэне их долго не желали пропустить дальше, поскольку ретивые чиновники обнаружили отклонения от маршрута, намеченного в официальных бумагах экспедиции. В Тайюане Маннергейма не хотели пускать на встречу с Далай-ламой XIII, который пребывал тогда в Утай-Шане. Между тем свидание полковника с главой Тибета было важнейшей частью его секретного задания. В начале июня барон всё же прорвался на север на встречу с Далай-ламой. Заболевший Луканин был отправлен полковником в Пекин со словами:
- Ох, что-то наши казачки совсем измельчали. Куда это годится? Трое были с нами и все трое один за другим слегли! Тогда как мы тибетское казачество создавать намерены. Али климат не про вас, казачки? Ведь выносливее вас в армии русской никого нет.
- Ваше Высокородье, мы – казаки, всё вынесем, только бы харчи были попривычнее, а не чумиза опонская. От неё и слЯгли...
    За два перехода экспедиция дошла до монгольского монастыря, где прятался Далай-лама после произвола Янгхасбэнда в Тибете. Единственное, что смог узнать Митя о переговорах полковника с главой Тибета было то, что Лама очень любезно принял барона и попросил передать Белому Царю отрез белого шёлка. И что китайский чиновник пытался проникнуть на аудиенцию Маннергейма с Далай-ламой, пройти вместе с Густавом, но был остановлен неумолимыми тибетцами у дверей. Далее экспедиция прошла через Шопин-Фу к Калгану, где её радостно встретили русские колонисты. В середине лета 1908 года, спустя почти два года после оставления пределов Российской империи, путешественники добрались до Пекина, где первый секретарь российской миссии Борис Арсеньев немало помог Маннергейму со всеми формальностями. В Пекине полковник борется с радикулитом и приводит в порядок материалы, собранные за время путешествия. Ему помогает Охотин, который за весь поход не слёг ни разу и весьма гордился этим. Здесь Маннергейму доводится вновь встретиться с Лавром Корниловым, ставшим военным атташе в Китае. Маннергейм быстро справляется с описательной частью отчёта, приступает к выводам, а Корнилов помогает с редакцией заключительного раздела и с составлением военно-политического обзора. На карту оба полковника наносят три тысячи вёрст верхового пути, составляют военно-топографическое описание района Кашгар – Турфан и планы двадцати китайских гарнизонных городов, в их числе Ланьчжоу как возможной будущей российской военной базы, производят оценку состояния циньских войск, промышленности и горного дела, а также действий по борьбе с опиумокурением. Охотин справляется самостоятельно с описанием географических координат и печатанием фотографий для полного отчёта. Отдельно к отчёту прилагаются около двух тысяч древних китайских манускриптов из песков Турфана, около полутора тысяч фотоснимков. Был составлен фонетический словарь языков народностей Северного Китая, проведены антропометрические измерения калмыков, как называли тогда торгоутов, китайских киргизов, малоизвестных племён абдалов и жёлтых тангутов. Российский посланник Иван Коростовец, к тому времени вернувшийся из Петербурга, одобряет составленный отчёт. После этого Дмитрия отправляют поездом в Москву, а Маннергейм едет с ещё одной «миссией», в Японию вместе с Арсеньевым . В конце года барон Маннергейм делает доклад о результатах экспедиции лично царю. В награду он получает чин генерал-майора. Перед Рождеством барон делает успешный отчёт в Малом зале Генштаба в присутствии всех без исключения офицеров Азиатского и Туркестанского отделов, а также пожилого сенатора Семёнова-Тяншанского. Маннергейма принимают в почётные члены Русского Императорского Географического Общества.

33. Тревожные думы

«Уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие... тогда ничего не будет безнравственного, всё будет позволено: даже антропофагия...
Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности... Стыд собственного мнения».
Ф. Достоевский

«Дожили! Это уже попахивает концом...» - размышлял Глеб поздней осенью над подборкой газет и отчётами по новейшим делам, - «Семья Столыпина переехала из Зимнего в Елагин дворец по приглашению царя». Видно невмоготу стало в неуютном Зимнем с чередой анонимных угроз. Сад премьера огорожен колючей проволокой, снаружи расставлены часовые и чины охраны внутри» – кошмар! «Только в таких условиях он может себе позволить погулять по воздуху!» Осада террористов продолжается! Раненная маленькая дочь Столыпина уже перенесла несколько операций и всё ещё не может ходить! И эти скоты смеют называть себя борцами за святую правду и светлое будущее! А Дума Третьего созыва куда левее по составу, чем Первая... В выборах участвовали социал-демократы и эсеры. Последние сидят уже в числе депутатов ... Ка-дэ же, насчитывает меньше народу в этот раз. Кадеты продолжают выступать за отчуждение части помещичьей земли и передачу её крестьянам за выкуп, крестьянские депутаты настаивают на полной национализации земли. Не удивительно, что Столыпин объявляет многих депутатов в заговоре против Царской семьи и Николай распускает Думу указом от 3 июня. Эту дату уже обозвали Третьеиюньским переворотом... А какова была речь Столыпина незадолго до закрытия! Что ни слово, то – перл! «Мы слышали тут, что у правительства руки в крови, что для России стыд и позор — военно-полевые суды. Но государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада... Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью Отечества... Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов... Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию...» Но Дума, конечно, отказалась осудить восхваление террора в печати, как и противоправительственную пропаганду в армии — идиоты! А какова его фраза: «Им нужны великие потрясения, нам нужна - великая Россия!», или – «Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут...» А велеречивый и даже истеричный Родичев – каков подлец, возвопил: «За тысячу лет именно из-за самодержавия она (Россия) не выработала личностей, а без личностей не может быть истории». Тут и вернулся Родичев к военно-полевым судам, показав на своей шее пальцами стяг петли и назвал его столыпинским галстуком, видимо перефразируя «муравьёвский воротник» Муравьёва-Вешателя, которого отец весьма уважал и объяснял происхождение недоразумения с прозвищем. При этом военно-полевые суды были уже отменены указом Императора с апреля седьмого года – уже с полгода назад. Родичев ожидал овации, но тут Столыпин вышел из министерской ложи и демонстративно покинул зал. Родичева освистали, а в Екатерининском зале секунданты премьер-министра передали ему вызов на дуэль. Такой человек на оскорбителя своего не станет отыскивать параграф закона, но ответит вызовом в ответ на распущенность свободы слова! Кадетик не готов был к такому обороту - ушла душонка в пятки! Он бежит в министерский думский павильон и просит у Столыпина извинения. Окинутый презрительным взглядом, так и не получивший руки, Родичев слышит долгожданное «Я Вас прощаю». Гучков обещает Столыпину поддержку своей партии октябристов. Хоть на что-то годится ещё этот храбрый человек, раненный добровольцем на Бурской войне, но погрязший в сомнительной политике. В Третьей Думе уже заметен перевес гучковских октябристов над кадетами. Не так плохо! Ведь ультра-правые тоже против Столыпина. Могут и навредить державе своей узколобостью. В унисон с левыми развопились, что «защита сильного - глубоко антинациональный принцип», имея в виду богатых крестьян, на которых делает ставку премьер. А октябристы всё время балансируют между монархистами и кадетами. Третью Думу уже прозвали «октябрьским маятником. Дубровин ещё в 1906-м пишет ядовитый памфлет на Витте под названием «Тайна судьбы», в котором всесильного сановника преподносит «антихристом, коронуемым на царство», что помогает провалить кабинет Витте. Да только не сложилось у меня собственное мнение по поводу Витте: что он больше делает для державы добра, или зла. Ясности нет. У Дубровина происходит недоразумение с митрополитом Антонием, никак не желавшим освятить хоругви и знамени «Союза Русского народа». Протоиерей же, Иоанн Кронштадский, стал первым священником, сделавшим это, но осудившим Кишиневский и прочие погромы. Недавно Дубровин получает конверт, в котором оказалось медицинское свидетельство о его собственной смерти, причём на официальном бланке и с подписью врача! Причина смерти – убийство, а в графе болезнь было указано «со слов врача - патриотизм». Это уже моральный террор! Так, а это уже по моей части: «Соратник большевиков, некий Камо, осуществляет «экспроприацию» 250 тысяч рублей, перевозимых в Государственный банк в Тифлис». Лихо! «Процесс генерала Стесселя и других чинов командного состава Порт-Артурской крепости...» Так... Стессель за сдачу Порт-Артура  приговорён к смертной казни, но кара была смягчена до десяти лет крепости. Остальные оправданы... «Процесс адмирала Небогатова, сдавшегося после Цусимы с остатками эскадры, продолжается».«Государь встретился с Вильгельмом II в Свинемюнде с целью обсуждения строительства Багдадской железной дороги». Да, немцы готовы вложить в дорогу, лишь бы насолить англичанам, опередить их. А ещё подписано англо-российское «Соглашение о Персии, Афганистане и Тибете», устраняющее препятствия для сближения России, Англии и Франции. Искреннее примирение никогда не будет возможным... О Тибете: «На сей раз дипломатическое давление России на Лондон возымело действие. После долгих разногласий «серый кардинал» Британии сэр Эдвард Грей и российский министр иностранных дел граф Александр Извольский пришли ко взаимному соглашению, породившему четвёртое русско-английское «Соглашение о разграничении сфер влияния в Средней и Центральной Азии... Обе стороны обязуются воздерживаться от всякого вмешательства в дела Тибета и сноситься с ним только через правительство Китая... Англия прекратит оккупацию долины Чэмби в Тибете, когда получит от Китая три взноса по 25 миллионов рупий каждый, а тибетские власти откроют тибетский рынок для Англии... Кроме того, британское правительство попросило Россию не посылать в Тибет и не разрешать доступ туда в течение трёх лет никаких русских экспедиций, в том числе и научных. Правительство России дало согласие на эту просьбу. Обе стороны согласились не искать никаких концессий для железных и шоссейных дорог в Тибете, шахт, телеграфных линий, не посылать туда никаких представителей... Россия признала, что Афганистан находится в сфере британского влияния». Да-а... Как обидно! Бедный Бадмаев не переживёт! А Персию поделили поровну на сферы влияния, но без колонизации. За кровавую тибетскую операцию Фрэнсис Янгхасбэнд был посвящён в рыцари , а его помощник и организатор экспедиции Остин Уоддел прославился своей книгой о культуре Тибета и загадочности Лхасы. Чем-то всё это напоминает ситуацию с тёзкой Янгхасбэнда, Дрейком, правда, то было в XVI веке... Ещё газетка:«В грязных подворотнях лабиринта «чрева Владивостока» – Миллионки, по сути – самостоятельного города с узкими закоулками среди однообразной застройки из закопчённого красного кирпича, сводящих с ума незнающих город, вспыхивают отчаянные перестрелки. Убито и ранено несколько полицейских. Скандальная слава «чайна-тауна» гремит на весь Дальний Восток. Это район обитания в большинстве китайцев-хоцзи, то есть – разносчиков. По-русски – «ходя». Есть тут и русские и корейцы, кавказцы и евреи, тут много кабаков и опиекурилен - мест сбыта награбленного хунхузами. Появились у туземных бандитов и конкуренты в лице русских уголовников, бежавших с плохо охраняемых работ по строительству железной дороги. Всё это сделало к началу ХХ века Владивосток наиболее преступным из городов Империи. Грабежи захлестнули город и местные власти предложили жителям вооружиться. Все револьверы оказались быстро распроданными. В последние годы, после крупного ограбления японского магазина и убийства французского морского офицера с целью ограбления, облавы произвели некоторый эффект, хотя выявить преступников в клоаке Миллионки практически невозможно. Кроме того, местные блюстители порядка находятся на дополнительном содержании у владельцев притонов и не хотят выдавать местных воротил преступного мира». Вот в чём главное зло! Продажные мерзавцы! Так... «Среди полицейских никто не владеет китайским, а из обитателей чайна-тауна редко кто способен изъясняться на русском. В этом году недалеко от Харбина полиция накрыла притон русских уголовников, грабивших китайцев. Во главе их стояла женщина!» Так... «В Англии новый закон о детях запрещает смертную казнь лиц моложе семнадцати лет...» Гм... У нас до пятого года и вовсе не было смертной казни...

Антон брёл из гимназии в Высоко-Петровский монастырь, страстно желая именно сегодня вновь ощутить запах красок, кисть в руке и трепетное чувство приобщения к божественному от прикосновения кончиком кисти к доске – будущей иконе. Отстоять обедню и – в мастерскую брату Агафоклу челом бить. В последнее время Антоша увлёкся вместе с Евпраксией живописью Билибина и особенно ему близкого Нестерова: «Чего только стоит «Видение отроку Варфоломею!» Последний класс гимназии бы протянуть и избавиться от неё навсегда, иметь время на постижение искусств! Уже усы пробились, а ничего дельного в своей жизни не сделал... Принять бы постриг, да служить Господу. Да отец Виссарион пока не велит». Последние, ещё немного греющие лучи скудного осеннего солнца, радовали под бездонным синим небом, на фоне которого редкие, ещё удержавшиеся жёлтые и красные листочки на деревьях, особенно ублажают душу. Редкий выдался денечек! Радостно-трепетный в преддверии мглы. Так, и вся жизнь России ещё держалась и расцветала как никогда перед грядущим временем мрака. Разморило солнышко среди ноября вдруг, не выдержал Антоша и направил стопы свои сперва к Сундучному ряду, славящемуся пирожками и квасом, перекусил и лишь тогда отправился в сторону монастыря под голосистый жизнерадостный суставчатый звон колокольцев снующих вокруг извозчиков. К разочарованию юноши брата Агафокла в мастерской в тот день не было. Но солнышко призывно стучало в окна, и Антон был не против вновь оказаться в уличной суете. Он добрёл почти до магазина колониальных товаров Выгодчикова, что на Арбате в доме Старицкого, и оттуда повернул к отчему дому. Возле «Пале-Рояля» – большого меблированного дома на Пушкинской юношу привлекла толпа и чей-то надрывный голос в её недрах. Охотин скромно протиснулся, чтобы расслышать получше. В кругу зевак стоял сухощавый обросший человек в одном драном рубище, несмотря на прохладный ветер, и надрывно выкрикивал:
- Нет Христа боле! Нет! Продали окончательно! Забыли! Оскудеют доброхотные подношения мирян, оскудеет Земля Русская! Всё погибнет!
- Да просто умер он тогда, Христос твой... Взял, да помер. И не воскресал, ибо невозможно сие, - бросил ему один из студентов.
- Святотатец! Сын печенегов! Да будьте вы все прокляты с речами полоумными! –воскричал обветренный сорокалетний бородач с горящим взором.
- Сам ты полоумный юродивый, - отвернулся самодовольный упитанный студент и побрёл прочь.
- Вы злой и несправедливый! – пробившись к нему, крикнул в ухо студента Антоша.
- Ещё один выискался. Рассудком двинулись, - вздохнул, пожав плечами студент и ускорил шаг.
    Экзальтированные крики остались позади. Охотин не захотел возвращаться, выдавленный толпой назад. «Фёдор Михайлович писал, что ад настанет, когда любовь умрёт» - стучало в мозгу взволнованного Антоши, который по совету Виссариона взялся за Достоевского и, конечно, в ущерб урокам. Вдруг, наверное, от несущего последнюю радость солнца, пред Антоном встали картины далёкого детства в их загородном доме. По приглашению отца-генерала к ним на новую дачу пришёл за три версты из приходской церкви в Успеньин день весьма почтенного вида священник. Он осветил их новый дом, а потом Антоша видел, как мимо, по просёлочной дороге, проходил успенский крестный ход, к которому примкнул батюшка. Три увесистые иконы несли по две крестьянки в ситцевых сарафанах, а большую часть шествия составляли совсем молодые парни. Пара старших из них с важным видом несли хоругви, а за ними следовали, словно выбранные по росту, всё мельче да мельче, вплоть до совсем мальчишек и совсем девчонок в чистеньких платочках и долгих платьицах с чистотою веры в глазах. Все шли благочинно, никто не озорничал. «Что-то случилось с той поры, надломилось...» - думалось Антону - «Не стало того благочестия за несколько лет».

Не все в доме Охотиных были в состоянии даже заметить необычную радостность того дня. Прохор Парфёнович после похорон своего генерала и друга, как залёг в свой медвежий угол лицом к стенке, так и не менял позы несколько дней, хотя сама Капитолина просила его к столу, а Гликерия лишь плакала. С той поры уж полгода миновало, а Прохор почти ничего не желал есть и таял на глазах. Так, и тот особенный светлый день не заметил. Ставшие вовсе старческими, слезящиеся глаза его почти не видели. Такой же денёк выдался тогда и в Санкт-Петербурге, где каждый из подобных отмечал в своих дневниках Государь. К зиме заморил себя тоской Прохор Парфёныч, да и помер. Хоронили его всей семьёй, как своего родного. Вслед за ним начала разваливаться на глазах и Гликерия Карповна. Глаза Капитолины Климентьевны с тех пор не просыхали. Бойкая и подвижная мать семейства заметно сдала. В подтверждение поэтическим мыслям Сергея Охотина его странный «цветок» необычайно буйно разросшийся с 1905 по седьмой год, начал вновь чахнуть с года восьмого. В Японскую получала «колючка» не каждый раз воду, холод царил в квартире в отсутствие хозяина, но она процветала. «Чем такое объяснить, как не тем фактом, что у меня завёлся сам «Цветок Зла Бодлера»? Рациональное толкование тут невозможно» - размышлял хозяин колючки.

34. Севастополь - Одесса

«Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит,
 иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид »
А. Пушкин

Пётр Охотин, ещё год назад оказавшийся в Крыму, с тех пор несколько раз присылал своим письма, что мол – жив-здоров, что ищет свой путь в этой жизни, желая лишь оставаться честным перед собой и прочими. Назад просил не писать, поскольку менял место пребывания. Поэтому стало невозможным оповестить его о смерти отца, а затем и Прохора. Обитая в Одессе в ночлежке, дешевле которой могло оказаться лишь кладбище для бедных, Петя с тоскою вспоминал сладкую весну в Севастополе и разгоравшуюся любовь к Аграфёне. Белая колоннада, что перед Графской пристанью, от которой на Северную и Южную стороны отходили пассажирские катера, исторический бульвар, цветные стёкла окон Херсонесского монастыря, прилавки полные солёной и вяленой тарани, кефали, султанки, камбалы, мальчишки, предлагающие за сущие гроши лично пойманных бычков и мидий, огненноголовые персы-грузчики, красящиеся хной не только волосы, но и ногти, всё это радовало, а тёмные очи казачки сводили с ума. При наличии пока ещё накопленных за прошлый год денег, он позволял себе иной раз водить прекрасную казачку в рестораны. Она-то была мудрее и предлагала прекратить проматывать накопленное и заняться поисками работы, но он уже не мог остановиться. Афиши городского сада завлекали и манили. Там можно было посмотреть в стереоскоп всемирную панораму со сценами ещё не забытой Англо-бурской войны, послушать музыку из фонографа Эдисона, или увидеть говорящего паука, а то и выиграть в лотерею лошадку с тележкой. В парковом тире зазывали пострелять из монте-кристо и вытащить самому приз из бочки с опилками, получить за это новые сапоги, как и в случае успеха карабканий на смазанный салом столб. Ловкий Охотин преуспел и в стрельбе и в лазании, да так, что хозяин аттракционов попробовал откупиться от него, и чтобы ноги его тут больше не было. Вместе с Аграфёной они катался на карусели, любовались фейерверком, слушали духовой оркестр и татарскую музыкальную труппу. Как-то поглядели и на кукольное представление с Петрушкой, с очень нехитрым сюжетом. Петрушка приглашал на сцену других кукол, представляющих жителей национальных окраин Империи, а появившегося под конец местечкового еврея с длинными пейсами в ермолке он начал награждать тумаками по не совсем ясной причине. Вслед за евреем появился чёрт, и Петрушка лихо выбивал ему зуб. Охотин смеялся над наивностью народного антисемитизма, но одобрить всё это не мог. Она возразила тогда: «Так это – вместо погромов, что же тут плохого?» До сих пор рынок был наводнен плакатами и лубочными картинками патриотического анти-японского содержания : «Как русский матрос отрубил японцу нос», «Как наш Скрыдлов командир надел штурмовой мундир, а их Того-адмирал всё погоды поджидал» и тому подобным. «Вместо того, чтобы всей этой мазнёй заниматься, надо было воевать должным образом! Какой позор – островкам маленьким продули!» - глубокомысленно прокомментировала Аграфёна. Но тогда он возразил ей, что проиграли по большей части от разгоравшейся внутри смуты и предательских настроений, которые и отвернули его от революционеров. Да и не совсем уж проиграли. Пили, бющий в нос, ледяной квас с засахаренными грушами, леденцами и пшеничным хлебом «со вздохом», сжимаемым рукой втрое. Слушали духовой оркестр, сидя под бальзамическими тополями, благоухавшими после солнечного дня. Вот это была жизнь! А главное – то неповторимое щемящее чувство влюблённости к той, которая не кидается тут же с тобой в постель, как Тонька! Недотрога... А каково было ехать на дешевой извозчичьей долгуше мимо лужаек с изумрудным английским рейграссом, удивительно ровно подстриженным газонокосилками. А чего стоила севастопольская гавань с боевыми кораблями и мелькающими повсюду матросскими лентами и волынскими бескозырками! Особо диковинными им казались всё ещё живые жёлтые поповки  – неуклюжие круглые плавучие крепости-броненосцы, на прочие суда не похожие. Как тогда мечталось отправиться в кругосветное путешествие! И чтобы она была с ним! И чтобы он был непременно обветренным капитаном с трубкой в зубах! Как можно жить, не повидав тропиков? Тут Петя прослышал о некоем «куковском билете», на который доступно было якобы накопить чуть ли не каждому, и которое позволяло проплыть по следам капитана Кука. Накопить следовало всего лишь четыреста рублей, и Охотин загорелся этой мыслью: работать не покладая рук и, собрав восемь сотен, отправиться в как бы свадебное путешествие... Тогда Петя и не подозревал, что «Куковское агентство путешествий», продававшее билеты в любые страны, и настораживающе дёшево, занималось вербовкой «белых рабов» для парижских толстосумов, что поверивший им мог бы на десяток-другой лет застрять на принудительных работах в месте, «не уступающим по курортным достоинствам» Чёртову острову Французской Гвианы. В тот памятный весенний вечер Петя пострелял в тире из монте-кристо по пять копеек за выстрел и умудрился сбить шарик, колышущийся на фонтанчике. Наградой за такой выдающийся выстрел в новом тире стали апельсины и орехи с изюмом. А потом была шипучая сельтерская в ресторанчике близ порта, неповторимый сизый налёт на сливах во фруктовой чаше. Тогда Петя для храбрости решил заказать вина, поскольку обстоятельства располагали поговорить по душам и признаться в том, что он уже не может жить без неё. Половой отворил заветный шкапчик с цветком гелиотропа, грубо намалёванном на дверце, и извлёк оттуда зелёный штоф. Горячительное Петя решил запить холодным, мутным хлебным квасом, приговаривая, что «один лишь прасол с похмелья пьёт рассол». Заказывали всё больше соблазнительных лакомств и деньги таяли, как никогда. В голову стукнуло и он припал губами к её ручке. «Брось все эти глупости!» - последовали отрезвляющие слова – «Или ты ещё не понял, что я не из тех, кто легко поддаётся на провокации сильного пола даже если он и представлен лучшим экземпляром?» А потом надо было разрядить обстановку и он предложил поиграть в уличные шашки. После этого они сидели в комнатёнке, снятой у хозяйки на окраине города и читали для веселья лубочные издания Сытина по две копейки за книжечку. Запах свежего девичьего тела будоражил его воображение. А потом стало всё хуже и хуже. Сначала с деньгами, что повлияло на настроение Аграфёны, которая стала очень раздражительной. А работу никто из них так и не нашёл. Летом её было гораздо меньше. Осенью появлялось больше возможностей податься на сбор урожая, либо на рыбные помыслы, на что и рассчитывал Петя. «Тебе и подобает в рыбаки идти» - сказала как-то она, намекая на тёзку-апостола. Однажды, ранней осенью, когда он так работу и не нашёл и им пришлось перебраться в дешёвую ночлежку, Петя был поражён тем, что его возлюбленная сворачивает из особой розовой бумаги турецкую папиросу. Он раскричался, что не потерпит, чтобы дама его сердца оскверняла себя такой гадостью, на что она хлопнула дверью и исчезла в ночи. Когда он немного укротил своё бешенство, то побежал за ней, но было уже поздно. Найти он её не смог ни на следующий день, ни в последующую бесконечную череду проклятых полуголодных дней. А потом пришлось продавать всё, что он имел - накопленные новые вещицы, выигранные в тире, и собственную одежду. Наконец, ему пообещали работу рыбаком, но не здесь, а в Одессе, и он решился на этот шаг, поскольку внутренний голос говорил ему, что она уже не в Севастополе. Чутьё не обмануло его и Аграфёна, в самом деле, нашла себе работу в Крыму, но не в Севастополе, а в одной из самых прекрасных областей полуострова. Ей посоветовали поискать работу служанкой в богатых домах вокруг Ливадии, мол, такую красавицу охотно возьмут. Так, лихая казачка оказалась неожиданно в числе прислуги в Кореизском дворце Юсуповых. Ей посчастливилось созерцать великолепие Ливадийской резиденции императора, Массандры и Орианды с их парками и цветниками. В свободные дни она устроилась работать учительницей рукоделия в школу при Императорском Никитском ботаническом саду. Дочь степей с очень скудной растительностью поражало богатство природы Южного берега - красота кипарисов, сосен, бука, магнолий, олеандров и тиса. Винные ягоды и персики таяли во рту, а начавшейся зимой морозов почти не случалось, и повсюду продолжали цвести розы с фиалками. Девушку манили высоты, где начинались скалы. Мечталось добраться до них и рассмотреть вблизи, но отсутствие времени не позволяло. Там начинались царские охоты, тянущиеся от виноградников Массандры до хребта Яйлы. Об Охотине она старалась думать как можно меньше и служба в школе неплохо помогала в этом. Но как только Аграфёна получила рождественский отпуск, она тут же устремилась в Севастополь, нашла хозяйку их ночлежки и спросила, не оставил ли Пётр письма для неё. После некоторой суеты с поиском, конверт нашёлся. Она выбежала из ночлежки, прижав письмо к груди. Там оказалось лишь несколько слов: «Если ты вернёшься за этим письмом, значит ещё не всё потеряно и нам необходимо встретиться. Я уехал в Одессу, где буду рыбачить неизвестно на каком судне и жить в неопределённых местах. Но, если ты хочешь этой встречи – пиши моим родителям в Москву и через них я найду тебя непременно, как только накоплю. Я не могу смотреть на других девушек, а если и смотрю, то вижу тебя». Далее он приводил почтовый адрес в Москве. Она поймала себя на том, что сердце её забилось с необычной частотой, и на лбу выступил пот, несмотря на зимний вечер. Впрочем, и родителям добрым она не забывала писать, каясь в грехах и моля о прощении: мать уже отозвалась и даже тепло, но от отца не было ни звука.

Пароход вёз Петра мимо Днепровских гирлов  в сторону Одессы. Холодный осенний бриз не мешал Охотину пристально всматриваться в берега, овеянные романтикой Запорожской Сечи. Впрочем, долго так стоять на продуваемой палубе он не выдержал, поскольку ему пришлось продать почти все свои вещи за билет, а то что осталось, грело явно недостаточно. В одесском волостном правлении сварливый, но добродушный старшина проверил все его документы и вид. Одобрил и даже угостил щами вместе со своей семьёй. Чем-то приглянулся ему Пётр. Знал бы, что генеральский сын, одними щами бы дело не обошлось, да и на том спасибо доброму человеку. Подсказал ему куда идти, чтобы найти рыболовецкие бригады. Всю осень Охотин прокачалася в утлой шаланде, цепенея от холода, несмотря на то, что ему подкинули плотный ватный жилет, ну а пальцы, распутывающие невод и вовсе стыли на ветру. Ноги в поношенных опорках  мёрзли постоянно. Выдали Пете замызганное байковое одеяло, простыню и подушку с несвежим душком и без наволочки. Но кормили их при столь тяжёлой работе вполне сносно: каждый вечер - борщ, макароны, либо полба, а когда и пшёнка со свежим луком, по особым случаям и гречка. По воскресеньям они получали сырники с сахаром. Кроме того, каждому был выдан месячный паёк: плиточный чай, сушёные фрукты на компот и дешёвый, но духовитый асмоловский табак. Поскольку Петя решил никогда больше не курить, то он умудрялся выменивать свой табак на лишние порции каши. Рыбу сами себе варили и жарили каждый день. Рядом с ними обычно работала кусовАя морская ловецкая лодка и две реюшки с косыми парусами. Иной раз подходили и другие шаланды. Болтанка в сильный ветер, да ещё на плоскодонной скорлупке, выматывала с непривычки – пропадал аппетит, но настоящая морская болезнь обошла Охотина Четвёртого стороной. Вдохновлял ещё и тот факт, что он находится на парусном судне. Паруса очаровывают мечтателя. Бугор – плотный мужик с медным белужьм крючком на груди, который был его талисманом, унаследованным от отца, благоволил к Охотину, и работа шла ладно, становилась в радость. В разгар зимы работы по рыбному промыслу свернули. Петя сумел устроиться биндюжником  в Одесском порту. Найти жильё в Одессе было не просто: или уж слишком шикарные гостиницы, или вовсе смердящие ночлежки. Недалеко от порта Петя неожиданно наткнулся на аляповатую фанеру, по которой грубо было выведено маслом: «Атдаеца внаймы маленькая комнатка». Хозяин – старый еврей с мутными глазами навыкате, видимо из местных маравихеров , повторил: «Сдаёц-ца, да». Охотин снял у него дешёвую комнатку в тихом месте и мог хотя бы спать в полном покое, покуда хватало денег. Приберегать на чёрный день он пока не научился и тратил с избытком, позволяя себе всевозможные вкусности – апельсины, кокосовые орехи, мангустаны, изюм, баранки и  бублики, пеклеванный хлеб, крепкие галеты с дырочками, ветчину, леденцы. Работа была тяжёлая скучная, общество грубое и злое. Романтика парусов и открытого моря ушла в прошлое. В грузчики временно нанимались разжалованные черноморские матросы в очень грязных синих матросках, или речные матросы в кожаных картузах, а также спивающиеся кочегары и многочисленные в этом городе босяки из бывших административно-высланных. Многие, живущие от случая к случаю чёрными работами, были запойщиками и не могли долго задерживаться на одном месте, поскольку их выгоняли, а потому таких как Пётр ценили. Хозяин артели биндюжников – низкорослый мрачный престарелый грузчик с узловатыми разбитыми многолетней работой ручищами и шишковатыми пальцами, умудрялся разговаривать с подчинёнными без единого матерного слова и его боялись и уважали. Босяки знали, что их брата дядя Мирон не слишком жалует и за непослушание может огреть железной ручищей так, что не устоишь на ногах, а среди этой братии силачей-грузчиков не бывало. Частенько в числе биндюжников Одессы работали евреи, что само по себе типичным местом работы для них не являлось. Дядя Мирон почему-то славился юдофобией, хотя был в глубине души, как почувствовал Петя, не зол, что вся эта мрачная готовность ко скорой расправе была напускной. В его артели имелся лишь один еврей Миша, которого Мирон очень любил, а прочие наниматься боялись. Этот человек средних лет сумел бы завалить самого Мирона и даже скрутить его знаменитые в порту ручищи своими неимоверной силы. Этот сын избранного народа был самым неоценимым работником, вслед за которым в лидеры выбился Пётр. Работал Миша за двоих и не боялся один в темноте пройтись по Молдаванке . Уж очень дюж был. Бывало суровые хохлы, говаривали Мирону, мол, что же ты жида-то к себе берёшь? «Ну что же, что из евреев, крещённый же» - отвечал дядя Мирон. Однажды в обед, Охотин случайно оказался свидетелем разговора Мирона с Мишей. Петя был поглощён своею фаянсовой миской с борщом с требухой и солониной, заедая его хлебными обрезками, что лежали на обитом цинковым листом столе, за которым обычно собрались биндюжники.
- Прими брата моего в артель, дядя Мирон, - говорил Миша, поглощая между делом, тот же борщ, - Парень славный, а сам боится прийти к тебе, потому как среди евреев у тебя скверная репутация. Я им говорил, что глупости всё, мол. Да не верят они. Отвечают, что ты-то, мол – крещённый, от того и терпит тя Мирон.
- Глупости говорят, - проскрипел в ответ Мирон, - Мне что жид, что сам чёрт, абы работал справно. Хоть бы и не крещённый. Все люди. Знал я одного иудея. Душевный был человек, да вот, помер. Взять Фамилию императорскую - немец на немце. Да только не в крови дело. Отечество своё выше всего государи наши ставят. Приводи братца, а коль такой же силач, так и платить ему можно будет как и тебе.
    После борща все получили в обжорке серые макароны в слегка прогоркшем свином сале с мелко нарезанной далеко несвежей печёнкой и коровьей требухой. Со следующего дня в бригаде появился ещё один еврей петиных лет. Он вовсе не отличался ни мишиной силой, ни размерами, как и выносливостью. Работал весьма средненько, но Мирон его не трогал и даже не ворчал. Однажды, когда они разгружали судно, пришедшее издалека, Петя заметил, что новичок, брат Миши, требует, чтобы тот отложил несколько очень тяжёлых продолговатых ящиков куда-то в сторону, в укромное место. На ящиках были клейма на непонятном языке и все они опечатаны. По весу же, Охотин подумал, что в них не иначе, как металл или камень. Заметно было, что Миша очень раздражён и собирается перечить младшему брату, но тот явно оказывает на старшего давление и, вероятно, пользуется большим весом в обществе. Петя решил не вмешиваться и сделал вид, что ничего не заметил. Прочие рабочие тоже заметили странные перемещения некоторых ящиков, но не подали виду. Уже в конце бесконечно долгого отупляющего холодного дня, внезапно появились какие-то подозрительные люди в пиджачных чесучовых костюмах и тесных котелках, видимо только что выскочившие из коляски. Они что-то говорили брату Миши, который спорил с братом-здоровяком.
- Не связывайся с ними. Это же подонки, Саша, они же всю страну погубят! – вдруг зарокотал бас Миши.
- Замолчи, дурачина, эти люди не шутки шутить приехали, уйди лучше в сторону, - резко и зло ответил брат.
    Люди в котелках молча схватили самый лёгкий ящик и понесли его все вчетвером. Миша подбежал и надавил на ящик сверху так, что им пришлось его бросить.
- С Мишей Пятигорским шутки плохи, сказал не пропущу, значит так и будет, - сурово проговорил силач, - А воров Миша тут не потерпит. Ляж рядом с тарой, сука! Аль зубы те не дороги? Живо в кису накладу ! Щас тя городовому сдам.
    Кулачище Миши обрушился на солнечное сплетение малого, попытавшегося вновь схватиться за ящик, но тут прогремели сухие отрывисто-трескучие выстрелы со стороны второго и грузное тело Миши начало медленно оседать. Петя понял, что дело нешуточное, но глубоко возмутился столь беспардонной расправой над добродушным силачом. Босяки гаденько засмеялись, угождая вооружённому улыбочками, смердя своими самокрутками с калёным копытом.
- Я тебя предупреждал, брат, ты всегда был упрямцем, начиная с того, что веру отцов предал, - сказал умирающему Саша и постарался закрыть ему глаза.
- Торопись и без сантиментов! – бросил тот, кто только что спрятал в пиджак «наган», поправляя котелок, едва прикрывающий плешь, - Давай сюда, помогай! – крикнул он босякам, которые готовы были удрать, - И ты иди сюда, помогай, чего уставился как недоумок! – бросил он наглым самоуверенным тоном Пете, - Али тоже свинца в кишки захотел?
    Охотин стремительно перекидывает молодое гибкое тело через кипу досок и скрывается за ней. Кто-то бежит в его сторону с проклятиями, но он уже несётся, согнувшись, вдоль груды строительных материалов к «массивам» - саженным кубическим «камням» из смеси гальки с цементом, окаймляющим мол-волнорез, отделявший Карантин от главной гавани. Вновь трескуче прозвучали выстрелы и две пули прожужжали совсем рядом с головой Охотина Четвёртого. Среди огромных «камней» можно было затеряться, а в крайнем случае и нырнуть в ледяное море. Очередная пуля сшибла с головы Петра смушковую шапку, которая улетела в пенящуюся воду. Погоня оказалась нешуточной, и пришлось, наконец, прыгнуть в холоднющую воду. Уже в темноте, дрожащий Петя сидел в своей комнатушке, выжимая бумазейную рубаху, простёганный ватный жилет, косоворотку с чесучовой грудью, кальсоны, штаны, развешивая их над чугунной печуркой. «Шапку жаль - скоты!» В одних трусах он уселся у печки за ужин. Пред его глазами, всё ещё, стоял окровавленный Миша с пробитой навылет грудью. Неожиданно в дверь постучали. Вошли хозяин с городовым и приставом:
- Вот он, голубчик, асселься тута каки кооль! Попался-таки, - говорил картаво хозяин, указывая на Петра мясистым пальцем-сарделькой, - Эх, не лежала душа баать такоо к себе, чёйт попуталь. Кушают оне тут!
- Вы арестованы, молодой человек, по подозрению в ограблении и убийстве с политическими целями! – резко заявил городовой.
- Я всё расскажу, что видел! Да, они чуть не убили меня, эти преступники! – возмутился Петя.
- Одевайтесь! Живей! – рявкнул пристав.
- Как я вам говорил, господа, они пытались и меня заставить украсть эти проклятые ящики, - вставил слово возникший в дверях брат Миши, - Но со мной не выйдет.
- Подлец, Иуда! – воскликнул Петя, - Да он своего брата продал!
- Никакой он мне не брат. У нас имена разные. Я хотел помочь-таки задержать кражу ящиков вместе с Михаилом, а этот вот тип яростно бросился помогать налётчикам. Что же мог я-таки поделать против пятерых, я – бедный еврей? – затараторил «новичок».
- В участке разберёмся. Вперёд! Пошёл!
    После долгого допроса, измученный тяжёлой работой, а затем и ледяным купанием, не успевший поужинать Пётр, трясущийся в не просушенной одежде, за полночь уже валился с ног и отвечал невпопад. В комнате для допросов было натоплено и это спасало. Привели и дядю Мирона, который и вовсе не понимал о чём речь, но склонен был верить Пете и винить «братца-новичка». Как Петя понял, все четверо преступников успели скрыться и увезти пять ящиков, а шестой им пришлось бросить, поскольку на стрельбу подоспела полиция. Ящик оказался битком набитым оружием. Охотину было ясно одно, что «новичок» знал обо всём и был соучастником. Кроме Пети свидетелей в живых не осталось. Все босяки были перебиты, после того, как они помогли загрузить ящики на ломового. «Новичка», судя по всему, преступники бросили, удирая от полицейских. Такое количество новейшего оружия, доставленного из-за рубежа, подразумевало боевую революционную организацию, так что дело было очень серьёзным, и Охотину грозила каторга. Аргументом не в его пользу был тот факт, что все якобы невинные были расстреляны бандой, а он, сумевший вовремя скрыться, отсиживающийся в своём жилище, был явно повязан с бандой. Слабым доказательством в пользу Пети стала его мокрая насквозь от морской воды одежда, мол, убежал от вооружённых преступников вплавь. Документов у Петра не было, но имелись ещё немалые деньги сомнительного происхождения. Полицейские чины уже сцепились между собой, обвиняя и защищая Охотина. Впрочем, и «новичку-братцу» никто из них не симпатизировал, и его доказательства невиновности оказались под подозрением. Из реплик полицейских Петя уловил, что за время допроса на дне ящика нашли некие детали от непонятной, как они выразились, «сатанинской машины», что делало всё это ещё важнее и опаснее для арестованных. Далеко за полночь Петра отвели в одиночку, где он продолжал дрожать под тонюсеньким блошистым одеяльцем, но мокрую одежду его сердобольный охранник согласился развесить возле печки в охранном помещении. Потекли бесконечные дни в холоде и полуголодном состоянии. Допросов не было больше очень долго. Прошло томительных дней двадцать на жёсткой холодной деревянной койке, покрытой камышовой циновкой-чакошкой, полной клопов. На счастье или нет, но холод сдерживал деятельность клопов. Вспоминался невольно граф Монте Кристо, да только случая бежать никак не представлялось. Освобождение пришло совершенно неожиданно, когда Петра вызвали вдруг на допрос, а среди комиссии, прибывшей из центра, сидел никто иной как Глеб Гордеевич Охотин. Его вызвали, поскольку он был одним из кураторов дела инженера Бухало и ему подобало в составе техников-специалистов осмотреть ящик со странными деталями, возможно, к летательному аппарату, который предстояло соорудить на территории России в поддержку другому, конструируемому за рубежом. Из обрывков разговоров Петя понял, что загадочные детали признаны «буховскими». Лишь когда Петра вывели на свет из тёмного угла для дачи показаний, Глеб признал его за бородой не сразу:
- Ты, что же это, брат, связался с эсерами? – сурово спросил он, - Ты понимаешь, что это предатели, готовые за грязные деньги из за границы взорвать Отчизну изнутри?
- Я совершенно не замешан в этом деле, брат, - ответил Петя, обрадованный тому, что Глеб хотя бы публично признал его.
- Как, Вы – сын генерала Охотина? – поразился ведущий следствие.
- Да, это мой брат, Вениамин Веденеевич, - с каменным выражением лица проговорил Глеб.
- В таком случае, Глеб Гордеевич, передаю Вам его на поруки полностью. Я и вовсе не был уверен в том, что он виновен.
- Я тоже так думаю. У нас в семье все были патриотами, - холодно продолжил Глеб.
    После этого Петра попросили ещё раз рассказать всё, что ему было известно и освободили.
- Ты позоришь не только имя отца, но и портишь карьеру твоего старшего брата – стража закона, - сурово сказал Глеб, когда они оказались наедине.
- Прости, Глеб, так вышло. Думаешь мне нравиться грузчиком пахать?
- Ты не желаешь учиться, работать. Ты обуян бредовыми идеями «хождения в народ», но даже не как народники, а на свой «босяцкий» лад. Что за бред, к чему всё это? В том, что ты не виновен в политической игре я не сомневаюсь, ибо привык верить словам братьев, но если так будет продолжаться – весь этот дикий образ жизни, смогу и усомниться в них...
- Глеб, мне даже стыдно стало, что тебя так подвёл...
- Ты память покойного отца осквернил!
- Как покойного?
- Именно так. На смертном одре он тебя не проклял, а вспомнил добром. Вот так.
- ? - исказилось лицо Пети.
- От сердца скончался. К такому его состоянию многие из нас приложили руку. В первую очередь – Боря, который расстраивал отца хронически, потом и Евпраксия, бежавшая на фронт, Серёжа тоже, но и ты, конечно. Так-то братец.
- Проклятие! Если бы я знал! – глаза Петра увлажнились, а губы затряслись.
- Ты едешь со мной назад? Брать тебе билет?
- Можно я до Нижнего? Мне надо туда попасть. Ну а потом уже - в Москву, обещаю.
- Опять бредовые планы? Дорога в Нижний Новгород идёт отсюда через Москву...
- Нет, обязательства.
- Дело твоё – человек ты взрослый. Так, я покупаю тебе билет?
- У меня есть деньги, брат, спасибо. Не бездельничал я тут.
- По твоей одежонке не очень заметно, что тебе хватает и на билеты...
- Как ещё одеваться биндюжнику?
- Так вот, уж будь добр дальше имя нашей семьи не позорь и оденься прилично и поезжай в свой Нижний в подобающем виде.
- Одежонку мне сменить следует из-за живности, в ней поселившейся...
    Перед отъездом Глеба братья ещё раз встретились. На Пете красовался пикейный жилет и новомодный узенький розовый галстук-шнурок. Широкие светлые брюки падали на новенькие шевровые ботинки.
- Хорош! – улыбнулся впервые Глеб, - Так и подобает выглядеть члену нашей семьи, но лучше ещё строже - в более тёмном.
- Скоро отбываю в Киев, откуда постараюсь прорваться на Нижний. Билеты купить не очень просто – Пасха ранняя, - гладко выбритое лицо Петра осунулось. Заметно было, что он очень переживает смерть отца, своё отсутствие, - Всего лишь по червонцу третьего класса билеты...
- Ты уверен, что у тебя на всё денег хватит и, что к матери скоро прибудешь, поддержать её? Спасибо, что хоть письма нет-нет им писал.
    Напоследок Глеб пригласил брата в ресторан, где за отменными монастырскими щами со свежей весенней крапивой, варениками с грибами, сушёной камсой и гренками в масле, расспросил брата подробнее про встречу с Персиком в Нижнем. К ним подошёл грузин-духанщик и предложил перечень кавказских вин. Заказали отборного грузинского прямо из бурдюка. Продефилировали вдоль Ланжероновского спуска к портовым лавкам, ловя на ходу романтику протяжных гудков пароходов «Добровольного флота» и «Российского Общества Транспортов», дивясь красоте яхт с белоснежными снастями, поражаясь нелепо цветастым греческим и турецким фелукам с фигурами нептунов и грифонов, артелям турков-«агибал». По Дюковской лестнице отшагали вверх к памятнику Решилье все двести десять ступеней, насладились видом округлостей Оперы. По Дерибасовской и Решильевской долго шли мимо кафе с террасами, утопающих в едва распускающихся свежих листиках хмеля, мимо роскошных витрин с портсигарами из целлулоида, чёрными лакированными табакерками с цветастыми красотками, или тройками, со шкатулками с инкрустацией из слоновой кости, китайским фарфором.
- Красивый город, но думаю, неспроста именно здесь имела такой успех революционная пропаганда в пятом году... - задумчиво сказал Глеб.
- Да уж...
    Дух одессита Парвуса словно витал над прекрасными площадями богатого города. Как только Петя проводил брата на поезд, его мятежная душа повернула его стопы в неверном направлении, и он незаметно для себя оказался возле толпы играющих в орлянку посреди пустого двора. Пётр знал со слов коллег, что полиция не слишком одобряет орлянку. Тем не менее, многие играли в Одессе по-крупному и умудрялись наживаться на игре. Крупные ставки делали заезжие шулеры, профессиональные игроки и неплохо зарабатывающие от заклёпки судовых котлов котельщики и мастера цехов. Толпа состояла преимущественно из гуляющих на берегу моряков в тельниках под бушлатом, из-под фуражек которых на лоб выпускались особым образом завитый чубы – скандебобры, означавшие первый, или уже эн-ный переход через Чёрное море. Мат оглушал. Ставки поднимались до пятидесяти и даже ста рублей «на удар». В небо взмыл медный пятак, который не должен был вертеться винтом, или вокруг своей оси. Винтовой полёт давал больший шанс на выпадения орла – знака «метчика». Любой участник игры имел право поймать монету налету и убедиться, что она не фальшивая - не обоюдо-орловая . Внезапно мат резко усилился и толпа заколыхалась. Кто-то отчаянно улепётывает в глубину лабиринта дворов. Вдруг перед Петей возникает знакомая физиономия «новичка-братца», который орёт, указывая пальцем на него:
- Это он - пособник, метчик не один был!
- Лови подлеца! – орёт толпа и наваливается на Петю.
- Бей его! Клади в кису ему, чтоб знал, как честных людей обманывать!
    Оправданий Охотина никто не слушает и десятки кулаков уже обрушиваются на него. Лишь огромным усилием прекрасно тренированного тела и привычкой к кулачному бою ему удаётся вырваться из окружения и бежать, куда глаза глядят. Одно утешало, что хоть раз его кулак дотянулся до физиономии «новичка»-подстрекателя и оставил на ней след. В ходе драки и изворачивания из цепких рук, Петя лишился пиджака со всеми своими последними деньгами. К счастью билет на поезд до Киева лежал в кармане брюк. В Одессе было оставаться опасно, и Пётр был рад унести ноги, усевшись в поезд, идущий в Киев.

На «семи холмах» древнего города уже зацветали каштаны, украшая город великим множеством белых свечей, зеленели молодые листья дубов. Логи густо покрывались молодой порослью дрока. На Крещатике бойко торговали мороженым с нарзаном, детишек завлекали цветными летучими шарами, а пожилых зевак – свежими газетами. Дети упорно рвали сирень с надеждой найти в грозди цветочек с пятью лепестками, ибо он может принести счастье. Пётр насладился видом недавно завершённого цементного дома зодчего и заядлого охотника Городецкого с водосточными трубами в виде хоботов слонов и химер. Всё это было бы и вовсе прекрасно – прогулка по древней столице, если бы не пустота в желудке, полное отсутствие денег и боль от синяков в самых разных частях тела. Тем не менее, Охотин пробродил по красивому в своём весеннем очаровании городу до позднего вечера, покуда носили ноги. Осмотрел и Киевско-Печерскую лавру, помолился за отца, но даже за упокой и за здравие матери не мог подать. Не осталось буквально ни гроша. Бронзовый крест, несомый руками Святого Владимира, что давно стоит на брегу Днепра, кто-то додумался оплести электрическими лампочки, развлекая народ иллюминацией. Когда Петя проходил мимо памятника Равноапостольному уже в темноте, то со смехом заметил, как крест, будто зависший в воздухе горящим, испугал пьяницу. На берегу Днепра играл духовой оркестр, и Петя с удовольствием продолжал прогуливаться по набережной в сторону Андреевского спуска.
- Лабають лабухи , а всё зря. И царь и народ – всё в землю пойдёт, - раздался скрипучий фальцет над ухом Петра.
    Он повернулся и разглядел в полумраке высушенное временем старческое лицо с седой бородкой. Незнакомец в бриле  изобразил на лице вымученную, но добрую улыбку:
- Из Лавры, сынок?
- Да, отец...
- Енто хорошо, сынок. Откуда сам-то родом?
- Из Москвы я...
- Да и вижу, шо не тутошний.
- А Вы, отец, из Малороссии?
- Так ведь и я не киевский, сынок. Странничаю уж который год от родимой Харьковщины. Крестьянствовал всю жисть, семью кормил, а потом и время пришло пойти. Всё по святым местам и бреду от самой Новороссии, всё кругами. А им на священной земле нашей и конца-краю нетуть. Ты, сынок, отвечерял  уж, поди?
- Нет ещё, отец. Вернее, не ещё, а вообще...
- Голоден, небось. Присаживайся со стариком, - с этими словами странник полез в котомку и извлёк оттуда краюху житного хлеба с салом и луковицу. Перекрестился и поделил краюху щедро – пополам.
- Да что Вы, отец, разве гоже мне молодому объедать Вас таким образом?
- Нынче я тя угостил, а завтра ты мя выручишь. Вот так-то. Ешь и не бузи. Так и идёт жисть: нынче у меня пища Божия, завтра кто авось подаст, а бывает и нет. Весь день Святым Духом и сыт. И хорошо. Так и надо. И не пропадёшь никогда, покуда православные на земле этой живут. Всегда старика накормят, если попросишь, а то и так позовут. А летом тепло и сала не надо – ковун  с хлебом и ничаво не надо боле. Встанешь, бывает летом, со вторыми кочетами и побредёшь куда глаза глядять. Пивень  поёт – ой сладко на душе! Первые кочета полночь отпевают, вторые - перед зарей чертей разгоняют, третьи - на заре солнышко зовут.
- Прочь идите отседа, бродяги! – вдруг раздался над ними сворливый бабий голос с фрикативным «г», - Ишь, расселись оне тута! Глядишь - пьянку начнут!
- Уймись, глупомудрая. Где это видано, чтобы дед Архип, да в свои семьдесят, да гадость пил? Дура баба и есть дура.
- Прочь!
- Причём тут одно с другим? Вечеряем мы тут. Голодны, вот.
- Нечего тута сидеть вам.
- В огороде бузина, а в Киеве дядька. Вот так-то с ними тут.
- Поди прочь, старый чёрт!
- Осёл и в Киеве конём не будет. И ослица тож. Из зело большого осла не выйдет слона.
Под енералом Скобелевым турка бивал, за Отчизну кровушку проливал и ещё могу дубину в руках держать, а тут какая-то бабища гонит, поесть не даст. Дожил.
- Ладно, останься, дед, коль так. Не разглядела я в потёмках лета твои, - заговорила потише баба, - Вот те, дед, душистого табачку и с донником. Прими от рабы Божьей Драчёны Фоминишны.
- Вот оно и другое дело, так, Драчёна Фоминишна. Так вот и надо, по-доброму. А табаку не надоть деду Архипу. Вот может молодому?
- Нет, спасибо, дымить давно бросил. По сути и не курил никогда, - сказал Петя.
- Вот и хорошо, сынок. И негоже к зелью себя приучать. А в иллюзион ты ходишь?
- Куда?
- В синематограф то-бишь?
- Нет не довелось ещё. Но хочется, слыхивал.
- Тоже негоже – грешное дело енто, - совершенно уверенно заявил старик.
- Э, да ты, сынок, видать изголодался в конец, - глядя на стремительно уплетающего жёсткую пищу Петю, сказал дед.
- Есть грех, отец. Деньги мои украли, вот и поесть не на что. Все сбережения от тяжёлого многомесячного труда. Никогда не забуду доброту Вашу, отец. Мне бы заработать где... Как подступиться в незнакомом городе не знаю.
- Есть одно место, где и заработать по-своему и честно-славно можно. Надобно на север те податься, в Полесье, по нивам коего община нищих слепцов бродит. Пойди туда и найди их, дедов могилёвских. Майстры  деды поют, да учат народ. Ну а они те укажут как на самого Андрея Гона  выйти. Святой чистоты человек и провидец свободы народной.
- Мудрёно говорить стал, отец... А сами встречали Андрея этого?
- Не довелось мне, но слыхивал из майстров...
    Повёл старик Петю на ночлег в «надёжное место», которым оказалась балка, где ютились времянки нищих, сооружённые из всякого хлама. Продирались долго сквозь дебри ветлы с ольхой и крушиной. Спать улеглись на надёжно защищённой кущами колючей ежевики тесовой крыше заброшенного сарая. Как прекрасно спалось на сытый желудок! И весенний холодок не пробирал. Деда Архипа же, казалось и зимний никогда не проймёт – он спал сном праведника. Дальнейшие беседы с дедом несколько разочаровали в нём Петю. Стало ясным, что навязывает ему старик знакомство с Гоном, который, скорее всего – просто напросто разбойник. Начал Охотин избегать болтливого старика, который не знал уже, что говорит, но приходил поздно вечером в их укрытие с добычей, делился с добродушным Архипом и спали они в дождь под крышей в сарае, в сухие ночи – на крыше, где посвежее. Промышлял Пётр - чем придётся. Начал с подметальщика, потом и на Контрактовой ярмарке табаком торговал, купив на все сбережения ящик оптом. Собирал иной раз на ужин лещину по оврагам. Как-то брёл Петя вдоль ручья со склонившимися над ним чёрными вербами,  как вдруг в круге спокойной воды померещилось ему лицо Аграфёны, и такая тоска обуяла душу, что хоть волком вой. К концу лета с трудом едва на билет до Нижнего Новгорода наскрёб. Удачи в Киеве не было ему. Обещал Пётр явиться к Антонине «со щитом», во всеоружии денег, добрался, можно сказать – «на щите». Размышлял в пути: «Если с любовью обнищавшего встретит – всё забуду, вычеркну из сердца Аграфёну. Так будет честно по отношении к самому себе. А лучшей проверкой её чувств ко мне станет то, что я вернулся без гроша. Прихвачу бутылочку сельтерской с галетами и всё тут». Но и тут ждало его новое непредвиденное разочарование. Он явился неожиданно в её домик в Нижнем к вечеру и застал её в объятиях молоденького юнкера с едва пробившимися усиками. Дверь отворила подруга Тони, уверенная в том, что Петя – один из местных друзей её и Охотин встретился с ней глазами в тот момент, когда она восседала на коленях юнкера с бокалом красного вина в руке. Она лишилась дара речи от неожиданности и конфуза.
- Он... Он соблазнил меня, вынудил... – тихо залепетали её пухлые губки.
- Но, но! Что ты тут болтаешь, девка! – брезгливо бросил юнкер, - Что ты себе позволяешь?
- Я видел лишь добровольное пребывание на коленях у молодого человека, - холодно вымолвил Пётр, - Никакого принуждения не заметил, следует сказать... И к чему я тогда морду твоему хозяину бил? Стоило ли того? Стоишь ли ты того?
- Я пришёл сюда получить своё за немалую сумму, и вдруг, врывается этот человек, - брезгливо вмешался юнкер, - В чём дело, Тоня?
- Вам следует уйти, извините пожалуйста, - сказала вдруг подруга Тони Петру тоном, не терпящим возражений, - Будьте добры.
    С этими словами она раскрыла японский зонтик с купающимися негритянками на нём и водрузила его в качестве ширмы между Петей и Тоней. Из кухни вышел второй юнкер с такими же усиками и фыркнул на Петю, мол – чёрт знает что такое. Охотина подмывало услышать грубость из уст этих щёголей, чтобы найти повод набить обоим физиономию. Но юноши оказались слишком благовоспитанными.
- Что же, прощай, Антонина, нас больше ничего не связывает, - мрачно промолвил Петя.
- Петя, ты не знаешь, что здесь случилось, нам надо поговорить! – личико Тони исказилось мучительной гримасой.
- Чтобы ни случилось, это не даёт право девице становиться продажной женщиной, - отрезал Петя, - Ведь есть, наконец, ещё возможность удалиться в монастырь. Почему же ты выбрала первое? Работы лишилась?
- О, Петя, я лишилась всего и меня хотели уж было выгнать на улицу...
- Сударь, - начал второй юнкер, - Мы заплатили вперёд за вечер удовольствий. Извольте соблюдать очерёдность!
- Вы, как мне кажется, чего-то не поняли, сударь, - вмешался вновь первый, - Эти девицы не работают в публичном доме, но приглашают к себе иным путём и мы хотели бы получить своё, или же свой задаток назад, чёрт подери! Мы договорились с ними в кафе-шантан...
- Раз так, то тем паче я вас покидаю и не собираюсь нарушать ваше уединение, - отрезал Пётр, - Прощай Антонина! Прощай навсегда, - он хлопнул дверью.
    Добравшись кое-как до Москвы, Пётр Охотин в свои двадцать семь лет словно мальчишка плакал на груди неумолимо состарившейся дряхлой матери. Было неповторимо горько от всего: вида старушки-матери, осознания ухода отца и Прохора не простившись, от измены Тони, исчезновения Аграфёны, наконец - от своей полной несостоятельности в заработках, притом, что в университете его вряд ли согласятся восстановить. «Все математические способности можно забыть, похоронить навсегда. Пропащий человек. Бездарь». Когда мать пришла в себя от слёзной радости, она вспомнила о конверте для милого сыночка. Взяв конверт с незнакомым, но женским почерком в руки, Петя почувствовал, что сердце его забилось учащённо: «Неужели от неё?» Да, это оказалось письмо «ненаглядной казачки», в котором она призналась, что не равнодушна к нему и хочет вновь встречи. «Пиши мне по обратному адресу» - стояло в конце. Петя буквально кинулся за писчими принадлежностями. Жизнь сразу показалась не такой уж бесцветной. Через день он сидел на лавке под ольхой, уже подёрнутой желтизной, в обществе Ермила и Власа и ругал почём свет стоит громилу ломового:
- Что же ты делаешь со своею силушкой, дубина ты стоеросовая! На что себя растрачиваешь? Водку с утра лакаешь! Дошёл!
    Влас понуро кивал головою.
- Вот и я всегда говорил – дурак и есть дурак. Воротяжка  – одним словом, - вставил своё слово Ермил-Жердь.
- А ты чего лезешь, Жердь, словно тебя спросил кто, - огрызнулся Влас.
- Не зря его фамилия – Ерепеин, вот и ерепенится, - хмыкнул Петя, - До тебя мы тоже доберёмся. Ты-то чем лучше, коль могильщикам своим же способствуешь? Умнее Власа? Забастовки – самое грязное дело, а во время войны были преступлением!
    Последние два года Влас начал спиваться, а Ермил подался в пособники революционеров. Петя не был уверен, что его вмешательство повлияет, но счёл своим долгом всё это высказать давним приятелям по ямщицко-кабацким похождениям юности. Вскоре Аграфёна осчастливила Петра своим ответом, что готова встретиться где угодно, что «лакейская» работа ей опротивела. К этому дню Петя созрел к мысли, куда ему податься на заработки. Беспокойная романтическая душа тянулась к чему-то волнующему, неординарному, как и у брата Мити, хотя и на свой лад. Пётр наслушался «охотничьих» рассказов о старателях на Урале и решил податься на золотые прииски. Возлюбленной казачке он ответил, что будет ждать её в Екатеринбурге с такого-то числа. Оставалось опустить конверт в почтовый ящик и мчаться за билетами на поезд, идущий к Уральским горам. С каждым часом он понимал, что влюблён так, как никогда до того с ним не бывало: «Красива, горделива, лиха и весьма образована для казачки — чудо!»

35. Попытка вербовки

«Ах, vanitas vanitatum!  Кто из нас счастлив в этом
мире? Кто из нас получает то, чего жаждет его сердце, а получив, не жаждет
большего?»
У. Теккерей

«Каким путём идти к Богу? Идите путём смирения!»
Нектарий - оптинский старец

- Отощал ты, брат, на чечевице китайской. Лица на тебе до сих пор нет. Аль вовсе заработался по приезду? – улыбнулся Глеб Охотин, проходя в комнатку Сергея.
- Наверное не от пищи, а от внутреннего состояния и отощал, - ответил брат, - Увидел там изнанку жизни – не до жиру. Теперь описать бы всё это. Саму соль, суть, без декадентских выкрутасов. Если и в стихах, то без символов ради символов. Склоняюсь к прозе.
- Когда почитать дашь?
- Один рассказ, или даже повесть, если угодно, уже издали небольшим тиражом. Большими теперь только левых издают, ты наверное, знаешь об этом?
- Увы, страна абсурда у нас. Даже в годы войны так продолжалось. И всю революцию...
    В последнее время оба брата стали всё чаще видеться. Теперь им было о чём поговорить: о Маньчжурии, войне, революции. Сергей оброс русой бородой, как и подобало литератору. Он работал над основательным романом о Японской войне, но страдал от своей неспособности написать достаточно ярко и глубоко. Во всяком случае, так казалось ему самому, относящемуся к себе всегда очень пристрастно. Глеб поддерживал каштановую бородку в очень коротком и аккуратном состоянии, но отрастил довольно длинные волосы, заботясь о прикрытии тех мест, где должны расти, по замыслу Божьему, уши.
- Благо революция позади и держава наша уже переживает некое возрождение, возможно сопоставимое с Киевской Русью Мономаха, - сказал Серёжа, - Ведь мы книг издаём больше, чем любая страна в мире. Научной литературы становится больше и всё доступнее. Свои и западные классики переиздаются, много печатают современников, хотя и далеко не всё достойно. Но завалены прилавки и всяким хламом от мистицизма до «книжек лёгкого поведения» с броскими и весьма циничными обложками. Такого натиска ещё не бывало.
- Наша древняя столица соперничает с Питером не только по издаваемой литературе, но и длине трамвайных рельсов. А автомобили чадят порой в центре так, что не продохнёшь. Вчера шёл мимо магазина гастрономических товаров «Мора, Блинов и Барсов», что в доме Арманд на Воздвиженке. Так, меня обогнало штук пять авто! Чадят, клаксонят – ад сущий! Сидят ошалевшие шоферы в клетчатых кепках и с отчаянием гудят. Скоро глохнуть начнём и дышать будет нечем. Как в Новом Йорке будет. Через год-другой в городе появится до ста  автомобилей! Ужас! Благо мои как бы уши стали и так немного послабее от отсутствия раковин. Но ничего не поделаешь: мы вынуждены подгонять свою промышленность до уровня наших соперников, иначе нас съедят, - ворчал Глеб.
- Ничего. Пока ещё пролётка за авто поспевает. А уж лихачи  куда побыстрее могут. Немудрено, если твои сани имеют медвежьи полости, а летний кабриолет иной раз и на пневматических шинах – вкладывают лихачи в своё дело, не жалеют. На наш век воздуху хватит, а потомки наши начнут ограничивать производство автомобилей. Меня неприятно раздражает растущее количество электрических витрин, кричащие вывески синематографов, ресторанов, кофеен. Идешь по Столешникову на Кузнецкий и Театральную, так просто давит на зрение, мозг... Даже и хотел бы изразцами «Метрополя» полюбоваться, ан нет – всё пестрит, уже и изысков зодчества невозможно разглядеть. А ведь всё это работает на ублажение публики «чрева» - праздных толп мотов при деньгах, что собираются к вечеру у «Яра» и «Праги», набить брюхо чем поизысканней и подцепить подружку в манто на вечер. Тошно от мехов и перьев! - Сергей сделал брезгливую физиономию.
- Да уж... Эти дамочки не отправились бы сёстрами милосердия, подобно нашей сестре и Настасье. Им подавай каждый день бананы с кокосами и гранатами, икру красную, да чёрную. Ты знаешь, глядя на такую толпу, очень даже понимаешь чувства забитого безденежного большинства. Другое дело, что на революцию их толкают сытые и образованные и за этим порочное начало.
- Так дальше не должно продолжаться. О чём думает Государь?
- Увы, он слишком поглощён семьей, здоровьем Наследника. Но вся внешняя политика держится на нём. Так, в Думе началась яростная кампания в поддержку Сербии, которой угрожает Австро-Венгрия, подстрекаемая Германией . Что за этим стоит? Уж не коварный ли замысел втянуть Россию, не оправившуюся от недавних смут и войны, в новую войну на Балканах? Левые рады осудить Государя за что бы то ни было. Пусть даже за чуждую им неподдержку братьев-славян. Лишь бы расшатать трон! Но ты прав, дама, жаждущая заполучить букет цветов, привезённых за тридевять земель из Ривьеры, и апельсины с ананасами — это явление нездоровое. Всё это лишнее, сиюминутное. Народу это не нужно. Нам следует равняться не на британских лордов с их стремлением к роскоши, а на своих подвижников прошлого. Но разве все способны на такое? Я имею в виду высокие чувства, развитые в наибольшей степени среди охотиных у Антоши, - вздохнул Глеб, - Никто из нас с ним потягаться не может. Не все люди способны на аскетизм и склонны к аскетизму — оно понятно. Но просто чувство меры важно. Борю взять, так он младшего только критикует. Заявляет, что если все такие будут, так и держава рухнет. Если и рухнет, то от ка-дэ скорее.
- Думаю, что Боря в корне неправ. На праведниках стояла Русь и могла бы ещё выстоять.
- Важно различать людей, основывающих духовный стержень России, подвижников, от слабых духом склонных к затворничеству в монастырь, но не желающих бороться, равнодушных к судьбе державы, сосредоточенных лишь на непременном попадании в рай. В этом плане идеал христианского монаха достичь очень не просто, ибо он требует самопожертвования не только для спасения своей души, не только для самосовершенствования, но и самоотречения ради ближнего. И наш младший братец именно из таких — я почувствовал это! – улыбнулся Глеб, - Но и подвижники духа сами по себе не достаточно сильны для спасения Отечества без консервативных сил, ратующих за устои. В Курской губернии, в лице её дворянства, таковых хватает, но в столицах все они склоняются в либеральный лагерь. Всё же, сам Марков на Курщине. Среди казаков таких немало, но далеко не все казаки теперь такие. Пропаганда левых пронизывает всё общество. Особенно сильны старообрядцы Уральского войска, а также и старообрядцы-поморы от Олонецкой губернии, Онеги и до Белого моря. Места наибольшего сосредоточения сил способных спасти Отечество. Разобщены все эти силы... Взять господина Евстратия Медникова, разработавшего методы филёрского наблюдения при Зубатове. Выходец из крестьян-старообрядцев. Малограмотным был, но дослужился до унтера, а потом был принят на полицейскую службу. Его в Департаменте полиции теперь почитают, как создателя филёрской «Евстраткиной школы». Получил потомственное дворянство за труды свои. На досуге теперь изобретает для себя герб, на котором решил изобразить пчелу как символ трудолюбия. Пару лет как на пенсии в чине надворного советника.

    С началом нового уже более не революционного 1908-го года, отрадные изменения произошли и в Московском сыске. Всё началось с приходом нового начальника – Аркадия Франциевича Кошко . Охотин был несказанно рад оказаться в подчинении столь честного и энергичного человека. Закончивший Казанское пехотное юнкерское училище, Кошко побывал уже начальником сыска Риги, где прославился раскрытием запутанного дела графа Меллина, затем заместителем начальника в Питере, что дало ему огромный практический опыт. Будучи всего на шесть лет старше Глеба, Кошко, искренне интересуясь, расспрашивал  о «персиковом деле», но найти времени, чтобы заняться им плотнее так и не сумел. Однажды промозглым весенним вечером, Глеб возвращался на конке вместе с новым начальником с места преступления, обещающего оказаться не слишком запутанным. Поглядывая через грязные стёкла на холодную неприступность вновь отстроенного магазина Мюра и Мерилиза , поражавшего гостей города неожиданной готикой окон, Глеб вспомнил, как шесть лет назад, перед поездкой на Дальний Восток, проезжал здесь же, мимо обгорелых стен бывшего магазина, вместе с почитаемым им и уже престарелым коллегой - Василием Степановичем Стефановым. Скрипя сердцем, Охотин извлёк из кармана сюртука помятую бумажку и протянул её Аркадию Кошко:
- Аркадий Францевич, вот так «друг» мой Персик пытается меня расшевелить. Странный тип, не правда ли?
- «Глупец, ты мог бы уже оказаться мёртвым, едва раскрыв коробку! Но ты не достоин тысячной доли нитроглицерина, производимого моей лабораторией. Пламенный привет, Джахангир», - прочитал Кошко, недоуменно покручивая длинный ус.
- Эта записка лежала в красиво завёрнутой в подарочную бумагу увесистой коробке, на дне которой оказался булыжник. Честно говоря, я в самом деле раскрывал коробку без всяких предосторожностей...
- Оригинал... Кстати, а как выглядел булыжник? Обычный, или от мостовой? Если взят с мостовой, то можно было бы весьма грубо определить из какого околотка, - широкое полное лицо Кошко с эспаньолкой, под остро торчащими усами, озарилось улыбкой, - А письмецо можно у Вас, Глеб Гордеевич?
- В лабораторию Вашу? Да, конечно.
    Глеб знал, что дактилоскопия – конёк нового начальника, который уверен, что за ней – будущее сыскного дела.
- В мире не найдётся и двух людей, у которых рисунок кожи на пальцах был бы одинаков. Мельчайшие различия в спиралях и узелках рисунка непременно найдутся. После любых ранений и ожогов, на зажившей коже возникнет именно тот рисунок, что был в момент рождения. Вы знаете, что моя картотека снимков отпечатков пальцев растёт на глазах, и было бы обидно упустить возможность пополнить её таким клиентом, как Ваш Персик, согласитесь. Если конечно, мы с Вами не стерли ещё все отпечатки на этом листке, или если этот тип не писал письмо в перчатках. Кто знает, может быть нам удастся выявить особенности рисунка пальцев, свойственного патологическим личностям? - с этими словами бобруйский дворянин и начальник Московского сыска поправил свой крапчатый галстук.
    На следующее утро Глеб, сидя у себя в служебном кабинете, читал сводки преступлений по стране. «Опять хунхузы разгулялись... Так, «...группа охотников под Харбином подверглась нападению китайской банды под началом двух русских в форме забайкальских казаков». Так... «Всё чаще в бандах хунхузов попадаются кавказцы». Ведь там все охранники, телеграфисты, лесничие, почтовые работники, врачи, служащие железной дороги, Амурского пароходства русские. Китайцы же, на социальном дне на собственной территории. Понять степень угнетённости народа, обираемого алчными амбанями богдыхана, можно. Вот и лезут они против закона. Но почему к ним примыкают русские? Какой позор! «На пароходы «Князь Хилков» и «Граф Игнатьев» совершены нападения речных хунхузов с фелук, которые были отбиты немногочисленными вооружёнными охранниками». И ещё: «На Дальневосточное село Кумиренское совершено нападение многочисленной банды человек в пятьдесят...», стало быть, там недавно кумирня была, или до сих пор есть, вот и «Кумиренское». Н-да... «Владивосток: кирпичная вычурность фасадов с куполами завершия, с «маркизами» полотняными над стеклом витрин, солидность «торговых домов и К», во всем национальном многообразии от Петрова до Цхомелидзе-Микатадзе, Ипсиланти и, конечно, кругло цокающая булыжная мостовая Светланской вниз до самой бухты. Но есть в этом городе и место под названием Нахаловка со снующими, носильщиками-кули, разной прислугой в китайской синей дабе, японцами-отставными солдатами и мастеровыми. Торговля там в руках их высших классов, а русские в основном - извозчики. Если заказчик не купит строительный материал у поставщика-китайца, то китайские рабочие будут способствовать тому, чтобы дом скорее рухнул, а потом просто уйдут. Так проявляется засилье нерусских на русском Дальнем Востоке». Не без лирических отступлений, но занятно! Получается, что по Амуру и на территории самих китайцев – в Маньчжурии, русские на ведущих позициях, а у себя во Владивостоке вытесняются китайцами и даже японцами. Ладно бы народами местными... «В двенадцати верстах от залива Посьета, где Владивосток уже кончается, стоит посёлок Новокиевск – крепость и сухопутная военная база нашей державы...» На этих базах только и держится ещё всё наше присутствие в Уссурийском крае и Приморье...»
    В этот момент размышления Глеба были прерваны вошедшим молодым письмоводителем Синявиным, который передал Охотину от Кошко тонкую папку с фотографиями отпечатков пальцев его личного врага, найденные на письме среди отпечатков его собственных и Кошко. «Н-да... Пока что лишь в качестве сувенира...»

Лучший друг по училищу Бородин, Кирилл Ртищев, Настасья и «парижская тётя» Анна провожали Аркадия до самого поезда, идущего в Астрахань. Охотин получил назначение в Персию. Кирилл сказал, что его только что оповестили о назначении в гвардию, как и Сергея Бородина до него.
- Кого только нет в лейб-гвардии: и павлоны, и констопупы, и михайлоны  встречаются, - заметил Бородин, чувствуя тягучую паузу.
- А больше всех становится казаков, - вздохнул Кирилл, которому этот факт очевидно не очень нравился. Он мечтал о Николаевских временах и подлинных гвардейцах-кавалергардах того времени до всех этих пулемётов, когда верные сабля с конём определяли исход боя.
- Нас пока ещё меньше, чем не нас... – смутился Сергей.
- Вас, наверное, в Преображенский полк, Кирилл? – поинтересовался Аркадий.
- Да... А как Вы узнали?
- Пока ещё распределяют по внешнему облику , - улыбнулся Охотин.
- Признаться, - заметил Бородин, - что мне кажется достойнее и интереснее служба там, в Персии, чем здесь в глубоких тылах...
- Мы будем гордиться Вами, Аркаша, - заключила мать Настасьи, а бывшая жена брата даже расцеловала смутившегося в конец Аркадия.
    В этот момент рядом возникла раскрасневшаяся от бега Лизанька Третнёва:
- Я тоже сочла своим долгом прийти, чтобы попрощаться с Вами, - смущённо пролепетала она, потупив хорошенькие глазки.
    Тут Аркадий окончательно растерялся и лишь молча, судорожно напрягаясь, поцеловал ей ручку. Он даже был рад тому, что поезд неожиданно тронулся. «Полюбит ли она меня? Будет ли ждать? Попробую найти в себе силы написать ей письмо оттуда». Аркаша вскочил на уходящий поезд. Лиза ещё долго махала бело-синим платочком.

Когда Настасья пришла домой и заперлась в свою комнату, взгляд её упал сразу же на недавно приобретённый на свои сбережения малоизвестный портрет Натальи Гончаровой-Пушкиной кисти Гоу, или возможно – подделку под Гоу. Она самодовольно повесила его на видное место в своей комнате, поскольку прославившаяся красотой жена Пушкина на этом холсте уж очень напоминала её саму. Это бросалось в глаза любому далёкому от живописи человеку. «Даже противно самой, - сказала Настасья Николаевна сама себе, - И почему я сделала это? Какое дешёвое самодовольство. Надо будет перевесить в менее заметное место. О, почему я не родилась мужчиной?! Насколько легче Кириллу! Он имеет достойное место службы, он нужен всем, а я? Родить не могу, что-то не так во мне. А на что годится такая жена? Гончарова родила четверых Пушкину и троих Ланскому. В чём смысл моего существования? В лазарете я работала единственный раз в жизни очень была нужна несчастным страдальцам, а теперь? Но там бы я дольше и месяца не вынесла, так страшно всё было - хоть руки на себя накладывай! Плодить бездарные стихи и рисунки? Выдумывать дурацкие и никому не нужные дамские тайные общества? Становиться наложницей сиятельного Феликса Юсупова? Уж только не это! Ни за что! Самовлюблённое ничтожество! Борис хотя бы представляет из себя что-то, но только бездушен. А этот не имеет ничего за душой. Или отдаться чарам «пламенных революционеров»? Да только и за ними нет ничего, кроме амбиций. Взять Родиона. Приятен и очень образован, а какой скрипач! Да только не годится он, как личность, как мужчина. Нет в нём даже твёрдости внутреннего стержня! Как тогда испугался, что я от него отвернусь? Живо начал почти что отрекаться от своих убеждений. Он и на социалиста не тянет. А кто из всей салонной шушеры достоин? Неужто Кока Врангель? Да, он интеллектуал, как и приятель его Маковский, да только противны они все мне. Не говоря о суетящемся купчишке, тоже ещё глазки строил, или о паре еврейчиков. Тогда уж тот - оглашенный революционер, как его – Артемий кажется? Ведь в мужчине внешность не главное. Он имеет тот стержень... Нет, из всего скудного круга моих знакомых вижу достойных мужчин лишь в лице Сергея, Глеба, с натяжкой и в лице Аркаши, но уж больно мальчишка он ещё, как и Митя. Да только не связываться же опять с Охотиными? Сергей нравится Лизаньке. Ну и ради Бога. А Глеба, по-моему, женщины не интересуют вовсе, а только служба. Сухарь. Кто ещё? Жаль, что Кирилл — брат и, что Феврония – не мужчина. Вот бы кого я смогла уважать! Выбора нет. А ещё говорят, что привлекательным женщинам легко жить. Никаким женщинам нелегко, а лишь мужчинам». Настасья распахнула окно, чтобы подышать свежим воздухом пронесшейся майской грозы, наломавшей немало веток старых лип, шумевших напротив дома.

На следующей неделе Феликс вновь пожелал проводить Настасью после занятий, в то время как Родион уже не решался и стал очень скован с ней. Юсупов-младший был совершенно очарователен со своими рассказами о семейном прошлом. Он умел красиво и занимательно говорить:
- Помню до сих пор платье абрикосового бархата с собольей оторочкой, в каком красовалась моя матушка на приёме в честь китайского министра Ли Хунчжана , бывшего на Неве проездом. В тон к платью мамА надела брильянтовое колье с чёрными жемчугами. Такое сочетание оказалось на удивление эффектным. Там матушка узнала, что есть китайская вежливость. По завершению обеда двое лакеев с косицами степенно приблизились к Ли Хунчжану, неся серебряный тазик, два павлиньих пера и полотенце. Китаец взял перо, пощекотал в горле и тут же изверг всё съеденное в таз. Матушка в ужасе повернулась к гостю слева, известному дипломату, долго жившему в Поднебесной. «Княгиня, – прокомментировал тот, – считайте, что нам оказана величайшая честь. Своим поступком Хунчжан дает понять, что кушанья восхитительны, и он готов отобедать ещё раз». Матушку любит всё Императорское семейство, а особенно сестра царицы – мною почитаемая Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Княгиня Юсупова была слишком независима и говорила что думала, даже рискуя рассердить Её Величество, за что поплатилась в последнее время немилостью. Не мудрено, что Государыне нашептали что-то, и она не пожелала более видеться с мамА. Наверное, касалось Распутина. Выбери мать иного супруга, возможно, сыграла бы свою роль не только в России, но и в Европе...
- Очень забавная история про китайца, Ваше Сиятельство.
- Не надо меня так называть, дорогая Настасья Николаевна, - опустив глаза вниз, томно проговорил Феликс, поглаживая Клоуна по голове, - Совсем недавно мы перешли на имена...
    В тот вечер Настасья поспешила скорее расстаться с ним, чтобы не поддаваться несомненному очарованию этого светского красавчика. А когда она уходила с занятий очередной раз, оказалось, что на набережной её поджидают Родион с Артемием.
- Простите, Наталья Николаевна, если мы Вас немного задержим, - скромно сказал Родион Митропольский, втягивая голову в плечи, - Мой друг и соратник хотел о чём-то поговорить с Вами. Впрочем, Вы уже знакомы, не так ли?
- Да, немного, - холодно и торопливо ответила Ртищева-Охотина, желая показать, что временем на разговор не располагает.
- Мы ожидаем, что с Вами можно говорить, как с единомышленницей, не так ли? – натянутым резким голосом спросил Артемий Одинцов, кутая в потёртый шарф простуженное горло, несмотря на позднюю весну. Вся его сухая длинная фигура выражала протест вместе с пламенным взглядом запавших тёмно-серых глаз.
- Не могу Вас порадовать ответом, что полностью разделяю Ваши политические взгляды, если как-то и зашла в ту либеральную гостиную, имея приятельские отношения с госпожой Третнёвой.
- Но мы полагаемся полностью на Ваши благородство и порядочность. Женщина с такой внешностью просто не способна на предательство, - парировал Артемий, распахивая шарф от избытка тепла и играя массивным кадыком под волевым подбородком.
- Я не собираюсь никого выдавать властям, как и ввязываться в игры против властей, - холодно отрезала Настасья.
    Тут Артемий заговорил страстно и пылко об угнетении народа и партии, которой сочувствовал – левому крылу эсеров. Его крупный нос жил своей жизнью, погрязнув в простуде, но глаза пылали и даже обжигали затаённые чувства Ртищевой: «А этот человек, способен увлечь, как мужчина...» Артемий разъяснял, что социально-революционная партия за индивидуальный террор, а социал-демократическая – за массовый и многое другое. Настасья никак не ожидала увидеть в этом малоприметном человеке столько сокрытой энергии и страсти. Незаметно из тумана вырос силуэт Спаса на Крови – столичного юного двойника Ивана Блаженного. Это означало, что они уже весьма отклонились от её обычного маршрута до дома и, что пылкие речи завлекли её. Ртищева рассердилась на саму себя: «Что мне нужно от этого фанатика? Не желаю связываться с ним!» Но вслух выразить своё отношение она не нашла в себе сил. Наконец, ей стало ясно, что от неё хотят участия в покушении на какую-то высоко поставленную персону якобы «народного тирана». С её внешностью аристократки к ней будет меньше подозрений и они её настоятельно зазывают заняться «настоящим делом». С какой-то стороны всё это казалось очень заманчивым, но Ртищевой было уже не семнадцать лет, и она понимала, что за всем этим стоит лишь кровь, в том числе обязательно и невинных жертв, даже если объект покушения и в самом деле виновен. Начала она догадываться и о том, что они собираются «прославиться» без сообщников по партии, а вдвоём. Чувствовалось и то, что Родион очень боязливо подходит ко всему, а Артемия не пугает разве что неудача в деле.
- Вынуждена разочаровать вас обоих, - решительно сказала Ртищева, - но я отказываюсь от участия в силу скорее убеждений христианских, нежели только политических. Даже под страхом того, что я теперь слишком много знаю, и меня следует «убрать». Не теряйте больше своего драгоценного времени.
- Ну что Вы говорите! Как можно! У кого поднимется рука на Вас! – рассыпался любезным тоном Родион.
- Кстати, а вы не пытаетесь связаться с большевиками? Кажется они ещё более левые?
- Видел однажды их лидера – Ульянова-Ленина и он мне был гадок. Что-то порочное есть в этом маленьком человечке. Чего стоят его вертлявость, непомерно крупная голова в рыжеватых кудряшках и жестикуляция! А сколько картаво изрыгаемой злости! Хотя, хорошую музыку он умеет ценить, - ответил Родион за двоих.
- Моя знакомая, Феоктистова, которую вы оба видели, - сказала Ртищева, - оказалась случайной свидетельницей покушения подобного вашему. Зрелище было отвратительным: развороченная повозка с вопящим кучером, у которого внутренности вылезали из разверзнутого живота, воющий от боли казак, корчащийся с раздробленными коленями, стонущий архиерей, которого контузило. Он сидел в своей карете рядом. При этом объект покушения – какой-то высокий чиновник, не помню имени, чудом остался невредимым. Нет, избавьте меня от таких зрелищ даже, если бы я и разделяла ваши политические стремления.
- Во имя торжества освободившихся масс всего народа, можно пожертвовать казаком-мракобесом и архиереем. Один только запах ладана тошноту может вызвать... Архиерея пожалели! Пока есть Бог - не может быть свободы, - резко заявил Одинцов.
- Прощайте, господа, это уже для меня слишком, - и Настасья быстро пошла в другом направлении, добавив про себя: «Нет, право, я бы предпочла жить в тихие Николаевские времена, до всех этих народников и нынешних «освободителей».

Весной 1908 года Москву и всю губернию внезапно затопило. Резкое потепление и ускоренное таяние снегов на Страстную неделю привело к выходу Москвы реки из берегов. Замоскворечье, Пресня и Хамовники превратились в Венецию. Залило и станцию
Французского электрического общества, после чего половина Москвы осталась без света. Ещё большее бедствие случилось в пойме Оки. Пожертвования деньгами и вещами в пользу бедствующих присылались из самых отдаленных уголков Империи. Когда Глеб очередной раз навестил мать, страдающую от сердечной слабости, он с удивлением узнал, что после выпуска из Училища брат его Аркадий отправлен на службу в Персию. Глаза бедной Капитолины Климентьевны со времён смерти Алёши, а особенно мужа, почти не просыхали. Глеб постарался успокоить мать, сказав, что в Персии военных действий по сути не происходит, в чём была половина правды.
- Ненадёжных туда не пошлют. Тебе надо гордиться таким сыном, мама, - добавил он.
- Ой, Господи, Боже мой! И за что все эти треволнения на головушку мою старую и бедную? На сутки отпустили сыночка моего попрощаться! Всего на сутки! А ты в отъезде днём был, а ночью он не хотел тебя беспокоить. Так и не повидались вы...
    Вернувшись домой, Глеб порылся в своих бесчисленных папках, накопленных кропотливым трудом, извлёк материалы по Персии и увидел, что ещё «в 1906 году, перед уходом из жизни, Мозафареддин-шах совершил первый шаг к конституции в стране, введя национальное собрание – Меджлис. Его старший сын, вступив на престол, понял, что такого парламентаризма политическим противникам шахской семьи покажется мало и они будут пытаться отнять власть полностью. Глава оппозиции – Зюлли-Султан прилагал все усилия, чтобы взять законную власть в свои руки». Занятно... Ведь в Персии сложилась ситуация близкая к нашей, только шахи оказались смышлёней и поняли реальность угрозы раньше нас. Далее... «Сын слабого шаха Магомет Али понял, что спасение династии Каджаров можно ожидать лишь извне. Шах уже готов был просить военной поддержки Санкт-Петербурга, но случилась затяжка с решением вопроса». Конечно же, наши, как всегда тянули, опасаясь недовольства Великобритании. «Конституционалисты Персии идут на сближение с Германией, но шах настаивает на договоре исключительно с Россией. На севере страны начинают действовать революционеры-фидаи (фанатики). Российская торговля терпит всё больший ущерб и Нижегородская ярмарка готова пошатнуться. Магомет Али совершает решительный шаг: он использует свою Казачью Его Величества Шаха бригаду – единственную верную престолу силу, возникшую после 1879 года, когда шах Наср-Эд-Дин посетил Санкт-Петербург и оказался под огромным впечатлением от лихости гвардейских казаков. В 1882 году сформирован казачий конвой шаха. Военная миссия русских первоначально составляла лишь группу из трёх офицеров и пяти урядников. Бригада набиралась из туземцев, и отбор был строжайшим. Бригада стала единственным шахским войском, которое получало заработную плату и неплохую. Русские офицеры и урядники очень ответственно отнеслись к натаскиванию новобранцев». Глеб, сидя в Москве, с удовлетворением узнал, что начальником шахских гвардейцев избран полковник Генштаба и приписной казак Кубанского войска Владимир Платонович Ляхов , отважный курский дворянин. Просмотрев досье из Департамента с фотографией представительного, со внешностью Александра III, полковника, Глеб обрадовался, что брат его в далёких краях попал в надёжные руки: «курские дворяне – оплот престола. А «полковник Ляхов подчиняется непосредственно личному другу отца царствующего императора наместнику Кавказа и почётному казаку Астраханского войска, почётному старику кубанских станиц графу Иллариону Ивановичу Воронцову-Дашкову». Разметало нас всех, братцев. Один где-то по Китаю бродит, другой недавно оттуда с фронта, третий, бездельник, на юг сбежал, теперь ещё и Аркашку проводили... Так... «...были устроены пробеги грузовиков различных систем от Москвы до Подсолнечной и обратно (120 вёрст) и автомобилей Петербург- Москва под руководством Великого князя Сергея Михайловича. Это первый пробег автомобилей на столь большое расстояние. Успешно доехали лишь десять автомобилей и двадцати семи».

В начале лета Настасья застала полный переполох во дворце Юсуповых. На хозяйке не было лица и более того, казалось, что она лишилась рассудка. Ртищева поняла, что сегодня будет не до занятий. Зинаида Николаевна даже не была способна говорить и не замечала учительницу. По дому носилась растерянная прислуга. Кто-то сказал Ртищевой, что брат Феликса только что убит на дуэли. Потом Настасья слышала раздирающие душу крики, по видимому матери. Позже Настасья узнала, что Николай Юсупов Сумароков-Эльстон неожиданно влюбился в дочь контр-адмирала Марию Гейден, которая была помолвлена с графом Арвидом Мантейфелем. После их свадьбы, молодые отправились в путешествие по Европе, а Николай последовал за ними, словно околдованный Марией. По возвращению в имении князя Белосельского на Крестовском острове Санкт-Петербурга состоялась дуэль. Юсупов выстрелил в воздух оба раза, а Мантейфель постарался не промахнуться. Блестящий выпускник Оксфорда, наследник богатейшего состояния князей Юсуповых двадцатишестилетний князь лишился жизни согласно давнему предсказанию, семейному року . Николая Феликсовича погребли в их подмосковном имении Архангельском. Родители решили построить сыну просторную усыпальницу . Ещё до Ртищевой дошёл слух, что Государю было подано прошение родителей о передачи титула младшему брату. Зинаиде Николаевне было лишь под пятьдесят, но она заметно состарилась за эти дни и стало заметным, что голова её часто трясётся. Занятия Ртищевой теперь продолжились как ни в чём ни бывало, а в крупных горшках коридоров дворца всё также беспечно цвели азалии. Несмотря на необычно жаркие дни, Настасья поймала себя на том, что она стала есть слишком много сладостей, спасавших от тягостных мыслей и неуклонно раздаётся в талии. На улицах и площадях раздавалось протяжно-призывное: «С пылу-жару!», или «Сливошно-фисташко-лимонно-апельсинно и клюквенно-подснежно моро-о-жин-но! Налетай!» и мелкие копеечные булочки самых разных сортов: подковки, розанчики, пистолетики, и с тмином, и с маком, и облепленные сахарной глазурью, и присыпанные крупной солью обдавали неповторимым ароматом прямо на улице, и некуда было от всего этого деться. Для мороженного уже появились вафли и специальные формочки, а ещё недавно имелись лишь ложки для раздачи порций. Ну как можно было устоять, проходя мимо? Булочные тоже манили, соблазняли непременно заглянуть внутрь душистого помещения. Прилавки ломились от круглых солоноватых каравайчиков, калачей с особым язычком, «русских» и «французских» булочек и батонов, «финского крэкера», лиловых кренделей с соломинками и угольками, розовых и шафранных сушек и, наконец, незабвенного шоколада «Гала-Петер». Жизнь продолжалась и не была лишена некоторых радостей.

В июле Государственная Дума Российской империи приняла закон «Об организации сыскных частей». Теперь оперативно-розыскная деятельность стала самостоятельной функцией всех правоохранительных органов государства. Глебу это показалось весьма полезным решением. Вечером неожиданно к Глебу явился дядя, исчезнувший из дома после смерти брата, которую пережил тяжело. Ведь старик тогда так обрадовался возвращению пропавшего брата, чем Пафнутий Евграфович был очень тронут. Вид у дяди был весьма озабоченный:
- Не исключено, что за мной слежка бывших соратников. Дело в том, что я прознал от несколько наивного и болтливого эсера, что готовится покушение на самого Государя!
- Как так?! И негодяй Азеф, похоже, молчит. Впрочем, может я просто в неведении. Связь с Питером не соответствует ожиданиям. При том, что теперь уже имеется телефон...
- Речь идёт о том, что кто-то из матросской команды на каком-то судне ожидает царского смотра корабля с пистолетом в кармане! Ни названия судна, ни каких подробностей он не знал.
- Дело непростое, но оповестить кого следует я смогу. Ведь Государь даёт смотр кораблям не так уж часто. А Вы, дядя, остались бы у меня ночевать, а то рискованно в темноте сейчас выходить. Рассказали бы о себе. Опять пропадали куда-то.
- Хорошо. Да рассказывать-то и нечего. Снюхался опять с террористами, почуял, что они подозревают, как это я от каторги отделался. Но пока осудить и приговорить меня они не решились. Ведь и знаю я не так уж много. Понял, что вряд ли смогу полезным тебе быть после всех павших подозрений, ну и подвернулся тут болтливый эсеришка. Увы, и он знает немного.
- Надо бы Вас, дядя Пафнутий, опять схоронить в загородном доме, или ещё где.
    Глеб оповестил сам Департамент в столице и во время всех последующих государевых смотров охрана и проверка были заметно усилены. А спустя много лет, Глебу довелось прочитать в мемуарах самого Савинкова, что некий матрос Авдеев, а за ним и Каптелович вызвались выстрелить в царя во время смотра корабля «Рюрик». Более того, оба террориста столкнулись на борту с Николаем лицом к лицу. Ни один из них не смог выстрелить, видимо в последний миг сказалось личное обаяние Государя. Глеб старался успевать следить за диспутами Думы. Разногласия между правыми уже выливались в свары. Так, Дубровин никак не смог принять точку зрения Маркова в отношении намечаемых реформ Столыпина, называя разрушение общины «фабрикой пролетариата», в чём отчасти был прав. С другой же стороны, существовать в новых условиях дальше традиционная община вряд ли бы смогла. Главная угроза для самодержавия теперь, по мнению Дубровина - возникшая с 9 января, «политиканская стена» между царём и народом. «Русский народ, как писал славянофил Константин Аксаков, есть народ не государственный». Это объясняет «многовековую тишину внутри России» – отсутствие революций. Равновесие сил было нарушено тем же Петром, исказившим отношения между государством и народом. В душе Глебу было жаль хоронить общину, из которой не так давно вышли его предки и хотелось сохранить самодержавие неизменным. Так... «Союз Русского Народа» раскалывается и Пуришкевич создаёт свой «Русский Народный Союз имени Михаила Архангела (РНСМА)». Каковы подлецы левые – заявили, что взрыв на даче Столыпина на Аптекарском острове был организован «Союзом Русского Народа»!

Евпраксия раздобыла репродукции Нестерова и они подолгу рассматривали их вместе с Антошей. Грустилось. Сестра показала Антону письмо Вари и, после его прочтения им, спросила:
- Как ты считаешь, искренни ли её заверения, что там на Финской стороне у них всё так прекрасно?
- Не уверен...
- А я думаю, что не следует верить ни единому восторженному слову её. Эти строки не искренние! Она что-то скрывает. Это же чувствуется весьма очевидно. К счастью, матушка не замечает ничего и счастлива получать эти письма.
- Пойдёшь, сестрёнка, вечером вместе со мною на службу? – нерешительно спросил Антон.
- Хорошо. Пойдём вместе.
    После вечерни, Антоша завлёк Евпраксию на исповедь к отцу Виссариону. Они подошли последние по очерёдности и, после кратких исповедей обоих, разговорились.
- Вам обоим, дети мои, посоветовал бы я стать терпимее к близким, прежде всего, а потом и прочим, кто на жизненном пути вам попадётся. В речах ваших чувствую я отроческую лихость в выказывании презрения. Так бывает по молодости, когда ещё мало сталкиваешься с истинными трудностями.
    При этих словах, Евпраксия покраснела от мысли о том, что самое страшное в жизни своей событие утаила ото всех и даже исповедников. Знай он об этом, может и не судил бы, что она ещё мало пережила.
- Отец Виссарион, а почему Святой Николай мог еретика Ария ударить за богохульство и был прощён, а я не могу себе позволить, если человек оскорбляет чувства верующих посреди улицы, как тот студент на площади?
- Если ты житие хорошо помнишь, то все присутствующие христиане отвернулись тогда от Николая Мирликийского, но Господь простил ему этот грех, явившись с небес, и лишь тогда все отнеслись с полнейшим почтением к Николаю Чудотворцу. Презирать подлость и трусость можно, но не вдаваясь в гордыню от своих достоинств, и пытаясь простить слабым эти проявления их слабости. Мудрому всё это чуждо. Всякое осуждение других чуждо. Господь сам осудит.
- Отец Виссарион, а не грех ли Новый Год первого января праздновать? – спросила вдруг Евпраксия, желая отвлечься от тяжёлых мыслей.
- Новый Год должен начинаться с первого сентября, так положено Святой Церковью, а не желанием Царя-антихриста, который взял и внёс изменения, чтобы было всё как у западных соседей. Нет, Пётр не был Велик... Но не могу сказать, чтобы я дал тебе совет отказаться от празднования в январе и ждать сентября. Просто важно помнить об этом и внутри себя придерживаться, но не идти вопреки установленному государством порядку. Это не есть грех, считаю, а также такой подход позволит избежать лишних трудностей и сосредоточиться на главном – любви к Господу.

36. Салон насторожен

 «Грех Петра Великого — это насилие над обычаем народным, во имя казённого интереса -грех тяжкий, но простительный. Грех патриарха Никона - насилие жизни духовной во имя духовного начала, профанация этого начала - грех против Духа Святого»
В. Соловьёв

«...государство в лице Петра посягнуло на народ, вторглось в его
жизнь, в его быт... Совершился разрыв царя с народом,
разрушился древний союз Земли и Государства».
К. Аксаков, славянофил

Летние вечера в салоне особенно радовали некоторую часть его завсегдатаев, таких старичков, как обладатель черепахового пенсне. Благодатная температура предполагала также и декольте, в которые, при случае, можно было заглянуть. Впрочем, и таких как Кока Врангель всё это также радовало и забавляло ведь заноза души его, хозяйка салона, имела в тот день совершенно сногсшибательное декольте! Да и было, что показать! Аглая по-своему тоже очаровательная, в самом новейшем вкусе эдакая «Гиппиус с длинными бледными ногами», да ещё и много привлекательней этой странной знаменитости.
- Господа, а слышали ли вы о столыпинской прогулке на яхте? Он побывал инкогнито в Германии, что позволяло ему свободно передвигаться без страха, свойственного полузагнанному зайцу. Но, увы, о его поездке стало известно императору Вильгельму, коий, будучи наслышанным о новом русском лидере, воспылал желанием с ним встретиться. Столыпин уклонился, а Вильгельм погнался за ним на корабле, но не настиг, - разглагольствовал благостный надушенный Борис Охотин, развалившись в мягком кресле. Он уже весьма долго пребывал в северной столице по думским делам и не горел желанием возвращаться домой, где неизбежно бы столкнулся с плаксивой Евдокией. Здесь же, в среде себе подобных, он ощущал себя как сыр в масле.
- Любезный душка Пётр Аркадьевич ещё попадётся императору , - усмехнулось черепаховое пенсне.
- А меж тем, не только популярность премьера, но и популярность Царской семьи, ой как пошатывается, - протянул профессор философии, - Когда императрица, видимо в силу своей немецкой бережливости, нарушила традицию раздачи фрейлинам царского шифра , аристократия сочла это за оскорбление и последние потуги царицы стать популярнее рухнули окончательно.
- Так ей и надо, - зашлось пенсне придурковатым смешком.
- О! Поглядите, господа, опять оппозиция собирается! – рассмеялся профессор, встречая взглядом отца Виссариона, появившегося на пороге гостиной.
    Буквально вслед за священником вошли Настасья с Февронией и Глебом.
- О! Да это уже серьёзно, господа, - продолжал комментировать появление гостей профессор, - Наши шпаги не заржавеют нынче! А этого молодого человека мы, кажется, имели удовольствие лицезреть в этих стенах несколько лет назад, - он указал выпячиванием подбородка на Глеба, - Как помнится, оне служат-с в полиции...
- Осталось только казаков сюда пригласить, - расхохоталось пенсне так, чтобы слышали все.
    Борис ушёл в глубины кресла в смущении, не ожидая встретить здесь бывшую жену, а Настасья словно окаменела, застыв у стола, при виде Охотина Первого. Феврония всё поняла без слов и провела подругу дальше, усадив её в таком месте, откуда Бориса не было видно. Появился и старик Иркентьев, на которого философ скривил пренебрежительную мину, мол – в научной области – нуль он, да и из ума выживает – под восемьдесят уж.
- А вот и свои люди появляются – наша молодёжь, - хмыкнуло пенсне из своего мягкого кресла, ублажающего его не менее мягкие чресла, когда вошли Артемий и Родион. Первое, что они сделали независимо друг от друга – пробежали взглядом по комнате, остановившись на Настасье, и та почувствовала пылкость очей Одинцова. Бегающий взгляд очаровательного музыканта казался уже и вовсе ничтожным рядом с ним. С приходом новых гостей гостиная погрузилась в хаос резких ехидных реплик и их парирования, и трудно было уже расслышать кто, о чём говорит, пока не донеслась до всех фраза, брошенная зычным поставленным голосом университетского профессора философии:
- Да и что можно ожидать от общества, в котором профессор Императорского университета получает в среднем по три тысячи в год, а фрейлинское жалование составляет по четыре тысячи за безделье, не говоря о прочих сатрапах, как заместитель начальника Дворцовой полиции – до семи тысяч в год.
- А что говорить о доходах всеобщего кормильца-крестьянина? – вставил веское слово Яша Шкловский.
- Вот именно! – поддержал его профессор.
- Ну, положим, некоторые профессора имеют жалование побольше, если уж быть до конца справедливым, - вмешался Викентий Валерьянович Иркентьев.
- Те, которые сотрудничают с сатрапами- да, - недобро усмехнулся философ.
- Смотря, кого назвать «сатрапами», - парировал Викентий.
- Ясно – кого, - хмыкнул Жирнов.
- Не думаю, что всем присутствующим столь ясны особенности революционной терминологии, засоряющей русский язык, - вставила неожиданно для многих Феврония.
- Для тех, у кого мозги в порядке... - тихо, но ехидненько продолжил Илья.
- Пора уж шагнуть немного дальше конституционализма право, господа, - резко бросил Артемий, как бы не замечая Февронию.
- Что это даст обществу, молодой человек? – с брезгливым выражением спросил Борис.
- Это не даст возможности возникнуть на троне неожиданным и нежелательным, никогда и ни в каком обществе новым ивашкам грозным, павлушам первым и им подобным, - отрезал Артемий.
- А чем Вам не угодил тот же Павел? – сурово глядя своими не менее пламенными очами прямо в глаза ему, спросил отец Виссарион.
- Известное дело, сударь, то бишь, Ваше Преподобие, не школьники же здесь собрались, - не отведя взгляда ответил Одинцов.
- С подачи высшего света императора Павла Петровича было принято поливать грязью уже более века. Козырем стало принижение его умственных способностей. Вполне официально принято говорить о безумии Павла Петровича с лёгкой руки высшей знати, которой захотелось ещё больше власти. Назад к феодальной раздробленности! Но даже перечень изданных Павлом законов показывает в этом правителе не дюжий государственный ум, пусть при этом и взбалмошность с неуравновешенностью. Царь искренне пытался навести порядок в своём государстве, расшатанном сытыми обленившимися дворянами. Государь сей был злонамеренно оболган. Подобный же ушат помоев достался и Николаю Павловичу и Александру Миротворцу, а теперь и правящему Императору, - Виссарион обвёл присутствующих горящим взглядом, - Кому это выгодно, господа, расшатывать власть? Тем, кто просто хочет её отнять. Именно поэтому охранительный курс политики Императора-Миротворца нынешние либералы стали с видимым удовольствием именовать реакционным.
- Мы и не скрываем, что собираемся разделить власть с императором, путём ограничения Его власти, - спокойно возразил Боря, стараясь не встречаться глазами со священником.
- Но, Его Высокопреподобие прав, - вставил своё слово Иркентьев, - Все перечисленные им государи оболганы. К их сонму можно отнести даже и Ивана Грозного, сделавшего немало для укрепления страны и самодержавия, при всех последующих ошибках.
- Для тех, кто читает черносотенную прессу Грозный царь - просто идеал правителя, - не преминул фыркнуть философ в адрес соперника, который, как только что выяснилось, мракобес и получает ещё и более высокое жалование.
- Мне известны определённые университетские круги, объявляющие черносотенными уже и труды Забелина , - криво усмехнулся Викентий Валерьянович.
- Никто не трогает Вашего Забелина, сударь, - заявил шестидесятилетний философ, растягивая слова и не глядя на Иркентьева, - Как же не превозносить его, когда сам монарх отметил юбилей его поздравлением ?
- Россия обязана Забелину реабилитацией своего национального прошлого, а не только поздней истории, заимствованной из Западной Европы. Исторический московский музей полностью обязан Забелину своим существованием. А Вы могли бы вести себя сдержаннее, хотя бы из уважения к моим летам, сударь, - отвернулся от него старик Викентий.
    В это время в гостиной появился припозднившийся Нил Капитонович Истомин, которого Глеб сразу же узнал.
- А мы с Вами встречались раньше, господин Истомин, - тихо с душевной интонацией обратился к нему Охотин Второй.
- Ах, да! Вспоминаю, вспоминаю. Мы имели приятную беседу в Михайловском театре. Вижу и профессор Иркентьев здесь же, - с этими словами Истомин, проведя ладонью по испарине, выступившей на его обширной лысине, подошёл к профессору и почтительно поприветствовал его.
- Конечно, я помню Вас, Ни... – улыбнулся Иркентьев.
- Не называйте меня, ради Христа, в этих стенах по имени и отчеству, - приблизил потное лицо к самому подбородку высокого профессора коренастый Истомин, вытирая пот шёлковым носовым платком, - Не то эти либералы растерзают меня. Нил Капитонович есть мой псевдоним, но именно по нему я знаком думским противникам. Я там появляюсь не так часто, но некоторых из присутствующих господ уже довелось там повстречать.
- А Вы не потомок ли адмирала Истомина ? – спросил Викентий Валерьянович.
- Не совсем... - последовал «исчерпывающий» ответ.
- Тогда следует избегать упоминания здесь и Вашей фамилии, - сказал подошедший к ним Глеб.
- Всё верно. Обращайтесь здесь, господа, ко мне по моему подлинному имени – Любомир Вячеславович.
    Профессор философии и Борис присматривались к опоздавшему гостю и пытались вспомнить, от какой думской группировки он недавно выступал. Впрочем, сказал он лишь пару слов и потому им не запомнился.
- Пора бы господам конституционалистам взглянуть в глаза истине! – воззвал вдруг замогильным голосом Артемий Одинцов.
- О чём это Вы, молодой человек? - с еле уловимым оттенком презрения спросил Боря.
- Пора сделать шаг влево и примкнуть к намного более густым нашим рядам! Тогда мы вместе свернём горы. А прежде всего – шею самодержавию!
- Вы ещё молоды и зелены, - брезгливо бросил Борис с высоты своих сорока, - Радикализм – болезнь подростковая и юношеская. Причём – повальная.
- Вы не ведаете, что говорите, сударь, - оскорбился Одинцов.
    Борис поймал себя на том, что как-то подсознательно уловил некую связь взглядов, которыми перебрасывался «этот малоприятный тип с горящими глазами» с его бывшей женой. Особенно вызывающе были взгляды со стороны «этого типа». «Нелепая, но ревность» - признался сам себе Охотин Первый – «Ничего не могу с собой поделать, но местный фронт левых расколот ещё глубже на личном уровне. Щенка этого надобно доклевать. Впрочем, ему, наверное, лет за тридцать. Какой уж там «щенок» Но даже на бЫвшую жену мою пялиться он больше не бУдет. Приложу все усилия». Боря продолжал откровенную перепалку с Одинцовым до того, что Третнёвой пришлось их разнимать и требовать сменить тему. Настасья всё это прочувствовала со своей могучей женской интуицией и решила досадить бывшему муженьку. Кроме вымученной ссоры с попыткой унизить Артемия, она заметила ещё и явную симпатию Ольги к бывшему мужу, а возможно и его ответную. Это подсознательно подстегнуло Ртищеву к «ответному удару». Думалось самой: «Как всё же мелочны мы – женщины. Ну зачем же я это делаю? Мне он вовсе и не нравится, этот эсеровский фанатик, но ради того, чтобы досадить бывшему, готова полюбезничать хоть с Калистратом Зуевым». Настасья стала отвечать на взгляды Артемия полными приязни и поддержки ответными. «Ведь мне куда больше приятен тот же Глеб... Но похоже, что в крови его преобладает лимфа. Удивительно холодный тип. А Родион – тот страстный, только со своей скрипкой, да когда наедине со мной там, в своей среде, в доме обучаемых. Здесь видно, что – трусоват, что есть качество мужскому полу непростительное». Впрочем, её размышления были прерваны появившимися рядом Маковским, а за ним и Врангелем, которые начали наперебой развлекать её разговорами об искусстве и, следует признать – весьма занятными. «На эту тему оба способны болтать ещё искуснее Серёжи Охотина» - мелькнуло в голове Ртищевой – «Как бы эта полоумная Аглая из-за них глаза мне не выцарапала». Аглая уже заметила сместившийся центр внимания, некогда принадлежащий ей, способной одолеть даже Ольгу Сергеевну, возможно в силу молодости, златых волос и зелёных глаз в угоду моде. Томной девице это явно не понравилось: «Всё чаще попадается эта особа на глаза. Даже в доме нашем, Юсуповском. Она начинает выводить из себя. Нахалка! Надо поставить её на место». Ольга Третнёва, глядя на своего почитателя милашку Коку, испытала тут же ревность не меньшую, чем Аглая. Она демонстративно на глазах у Врангеля подсела к Борису и, предельно вылезая из платья, начала вести с ним беседу о современном искусстве, выказывая в нём более глубокие познания, нежели её собеседник. «Да, Кока мог меня удивить своими суждениями о поэзии и живописи, но не он. Но ведь Кока ещё сущий юнец, и что мне с ним делать? А он – зрелый мужчина, к тому же – красавец при всей своей полноте. Чувствуется истинный полноценный мужчина, как никто более из моих гостей – все либо сопляки, либо – иная крайность. А его брат, что здесь сидит, так – ни рыба, ни мясо» - рассуждала про себя, журча вслух Ольга. Боря чувствовал себя натянуто в этой обстановке, но поведение бывшей жены его начинало так злить, что он не преминул ответить тем же, вплоть до флирта: «Покажу тебе, как ощущать себя свободной всем доступной непревзойдённой красавицей! Эта болтливая особа ничем не хуже, а в постели, наверняка куда живее тебя, «столбового брёвнышка». После вас с Дунькой, впрочем, всякая живая, к тому же интеллигентная «де-ушка» покажется чудом».
- Опомнитесь, господа! – вознёсся всё тот же пророческий голос неумолимого Артемия, - Объединимся же во имя торжества социальной справедливости! Забудем амбиции и ударим вместе по существующему строю!
- Если на Вас донесут, молодой человек, - строго заявила ему Ольга Сергеевна, оторвав свой взор от самодовольных серых глаз на холёном лице Охотина, - То расплачиваться придётся и мне, как давшей приют сборищу крамольников. Потому извольте умерить свой пыл.
- Я не позволю Вам устраивать провокации в доме Ольги Сергеевны! – неожиданно добавил Боря, понимая, что этой фразой убивает двух зайцев – как приятно одинокой женщине ощутить пылкого защитника. Артемий не посмел возразить, будучи смелым лишь на словах, но Жирнов вдруг вставил:
- Господин Одинцов совершенно прав. Нисколько не сомневаюсь, что в том случае, если мы - левые силы, начнём новую революцию с невиданной ещё энергией, то все вы, господа, присутствующие здесь, в большинстве октябристы, кадеты, центристы, нас – социал-демократов и социал-революционеров не поддержите, но даже бросите на произвол судьбы в борьбе с царизмом. Впрочем, скорее всего, вы временно объединитесь с правыми силами против нас. Такова неприятная для вас и горькая нам правда, господа.
- Что же вы здесь делаете, в этом салоне, изначально созданном обществом земцев-конституцианолистов? – спросила резко Феврония, испытывающая давнюю неприязнь к нахальному и порою грубому студенту.
- Я пытаюсь изучить расстановку политических сил в стране, - последовал краткий ответ, который по виду Жирнова вовсе и не относился к вопросу Февронии, во всяком случае он ни на секунду в её сторону даже не взглянул.
- Зачем вообще начинать новую революцию? Мало крови было? – вставил Яша.
- Хотя бы ради того, чтобы извести всех тысячников, - раздался вновь знакомый глумливый тон, допускаемый в адрес Яши.
- Вы хотите вызова на дуэль? Не дождётесь. Я презираю таких как Вы, - сдержанно сказал Шкловский.
- Иной раз приятно слышать, что и в еврейском стане бывают разногласия, - рассмеялось пенсне.
- Вы опять задеваете национальные чувства, сударь, - заметил Яша, - А это не есть хорошо.
- Вы их не стесняетесь задевать уже несколько лет подряд и в гораздо более грубой форме при большем стечении народа, - парировало пенсне.
- Что Вы имеете в виду? – нарочито удивлённо проговорил Яша с вымученным непониманием, - Я никогда не выступал перед широкой аудиторией.
- Речь не о Вас лично, а о том, как вели себя евреи с девятьсот второго, а особенно с пятого года и как они спровоцировали новые погромы, - блеснуло стеклом черепаховое пенсне.
- Ну и что же такого ОНИ сделали? – вызывающе усмехнулся Жирнов, невольно почувствовав своё неожиданное сплочение с презираемым им Шкловским.
- Например, портреты и изваяния царя на глазах у тёмного народа крушили и ещё глумились над ними. Разве не было такого?
- Даже если и было. И что тут такого? Или для Ваших монархических чувств они святы, эти портреты?
- Я либерал-конституционалист со времён, когда вас обоих ещё на свете не было, - презрительно отвернулось пенсне.
- Господин прав, - вставил своё слово Истомин, - Взять события в Житомире весной пятого года. Беспорядки начались после провокационного сообщения о том, что евреи за городом якобы упражнялись в стрельбе по царскому портрету. Лишь тогда за городом собралась толпа до трёхсот человек, а потом и в самом городе было несколько драк между евреями и христианами, но первыми нападали евреи. В день так называемого погрома, отряды еврейской самообороны оказали героическое сопротивление «погромщикам». Это смотря что называть «погромом», молодой человек! – глубокая морщина пролегла на «набыченном» мясистом лбу Любомира, которого уже трудно было остановить, - На помощь житомирской самообороне из ближнего местечка прибывает вооружённый отряд еврейских юнцов, который по пути был остановлен украинскими крестьянами. «Самооборонцы» пытались укрыться в домах сельских евреев, но мирные люди их к себе пускать не хотели и указали крестьянам, где спрятались двое из юнцов. Часть этих «ополченцев» тогда была перебита. Но это, господа, отнюдь не невинные жертвы погромов, как нам их обычно преподносит левая пресса! В Вильне в пятом году на митинге, разрешённом губернатором, еврейская молодёжь стала стрелять в огромный портрет Государя, дырявить его стульями. Вскоре они вышли на улицу и попытались застрелить того же губернатора! Это вам тоже «погром», господа?
- А Вы сами там были, простите? – презрительно улыбаясь, вставил Жирнов.
- Я черпаю свои сведения из надёжных источников, господа! Вот, что такое ваши «погромы»! Если что-то подобное погромам беззащитного населения и было, то давно – в правление Александра Миротворца, после убийства Его Отца. Но с нового века это уже нечто иное – не погромы, а провокации! В Гомеле, например, были брошены бомбы в казаков из толпы. Это тоже естественное начало погрома по-вашему? В Киеве разорвали царские портреты в здании Городской думы. Конечно же, либеральная пресса трубит, что это были еврейские погромы в полном смысле слова «погром», к тому же, зачастую, обвиняет полицию в организации погромов, а то и само правительство. Все прекрасно понимают, что правительство такой санкции не давало и давать не станет, но кричат. Это уже подлость, господа. А когда Государь ответил Манифестом, дающим большие свободы всем, то еврейская молодёжь скупала эти листки и демонстративно рвала на куски.
- И правильно делала, - вставил Борис.
- Не могу не согласиться с Вами, - поддержало пенсне, - Если до определённого момента я был согласен с Любомиром Вячеславовичем, то теперь перехожу на сторону евреев, рвущих провоцирующий их это сделать, Манифест.
- Да что говорить, Манифест - попытка обмануть народ, - хихикнул философ.
- Не могу не согласиться, - добавил нетрезвого вида поэт с вечно обрюзгшим лицом.
- Как можно защищать этот Манифест? – вставил Зуев возмущённым тоном.
- А так, - язвительно бросил ему Истомин, - что Манифест этот способен пока ещё защитить Ваши, если я не ошибаюсь, купеческие права от разгула ультралевых!
    Калистрат страшно смутился, что его купеческое происхождение «всё ещё» столь безошибочно «вычисляют» и совершенно растерялся.
- Долой Манифест! Да здравствует Конституция! – вдруг раздался надтреснутый хриплый фальцет вновь пьяного долгоносого студента в тяжёлых оловянных очках.
- Всем тут словно извилины мозгов выпрямили, - тихо заметил Глеб.
- И пошли новые митинги по синагогам с целью запугивания мирных верующих евреев, - продолжил вспотевший очередной раз Истомин.
- Вот именно, всё к тому и шло, - вставил Яша, за что был пронзён полным презрения взглядом Ильи Жирнова.
- А в Киеве, при полном отсутствии полиции и войск на улицах, повсюду собирались «многочисленные скопища народа», поначалу - мирные. Я там присутствовал сам, господа, и всё это имел удовольствие лицезреть, как вас сейчас. Так вот, по требованию толпы ректор приказал открыть парадные двери главного здания, где желающие посетители собрались для торжественного слушания Манифеста. Тотчас в зал ворвалась часть уличной толпы и уничтожила императорские портреты, разорвала красное сукно на банты и знамёна, а некоторые начали приглашать публику стать на колени перед появившимся неким Шлихтером, как «жертвой царского произвола». Что больше всего меня поразило, оказавшиеся вблизи Шлихтера, действительно опустились на колени! Толпа направилась на Крещатик к Городской думе, а во главе орды на коне ехал Шлихтер с красным бантом и держал речи о том, что борьба с правительством не закончена и тому подобном. А в Николаевском парке евреи, набросив на памятник Николаю Первому аркан, старались сокрушить статую императора с пьедестала, плевали в сторону немногочисленных солдат, безучастно проходящих мимо. На Софийской площади толпа швыряла камни в воинский патруль, ушибла шестерых, но два манифестанта были ранены от ответных выстрелов. На мирный митинг по поводу Высочайшего Манифеста у городского головы явилась многотысячная толпа с красными лентами, часть её ворвалась в думский зал, сорвала все национальные флаги, украшавшие зал, водрузила свои красные и чёрные знамёна, уничтожая портреты и вензели Государя! Прилично одетый еврей орал: «валяй на мясо!», другой же, вырезав в портрете Государя голову, просунул свою и крикнул в толпу: «теперь я ваш государь!» Потом они возили чучело без головы с надписью «вот самодержавие», таскали за хвост дохлую кошку, производя денежный сбор «на избиение царя или на смерть Николая» и заявляли: «Теперь мы будем управлять вами. Мы дали вам Бога, дадим и царя». Я намеренно там смешался с толпой и слышал это своими ушами! Вас, русских господ, не трогают мои слова? – Истомин изумился царящему вокруг немому равнодушию.
- Мы специально молчим, желая дать проявить эмоции прочим, - бросил Глеб, сдерживая закипающую злость. Он, не знавший таких подробностей, переглянулся с Борей, во взгляде которого ощущалась растерянность.
- Я не сомневаюсь в Вас и господине Иркентьеве, - сказал Истомин, - Но остальные? Евреи получили больше свобод после того же Манифеста, да только одно не устраивает социалистов: за что же бороться теперь? А власти-то хочется. Вот во что всё упирается, господа!
- А живется евреям не так уж плохо. Где же преследование, когда им не возбраняется даже чины в проклинаемой революционерами Охранке занимать? – вставил Глеб, - Вице-директор Департамента Полиции - крещёный еврей Виссарионов, к примеру. Ещё и генерал Секеринский по прозвищу Пинхус, а так же и Авраам-Арон Геккельман-Ландезен, он же - Гартинг...
- Мы там не были и не слишком доверяем подобным рассказам, сударь, - сухо заключил философ, - А Вас я теперь припоминаю по Думе, как одного из толпящихся у «тела священной особы Маркова».
- В вас, господа, не осталось национального чувства. Вас ослепили крамольные заморские учения! И такие как вы ещё смеют осуждать Маркова! - повысил голос Истомин.
- Смеем не только Маркова, но и самого Романова. Времена меняются, сударь, - саркастически хмыкает философ.
- Господин Истомин, - раздаётся звонкий девичий голосок Ольги, - Мне неприятно, что Вы здесь взываете к определённым национальным чувствам. У меня в доме все гости равны и ни к кому не отдается предпочтения.
- Я знал, что Вы так добры, Ольга Сергеевна, - улыбается Шкловский.
    «До чего же чарующий голосок!» - думает в тот миг Боря, старающийся больше не переглядываться с братом.
- Надо им полные права дать, они и успокоятся, - вставляет Зуев с растерянным выражением.
- Вот именно – полные, а не «манифестные», - желчно усмехается Илья.
- И студент прав, на сей раз, - добавляет черепаховое.
- По-своему правы все, кто говорил здесь последние полчаса, - умиротворяюще вставляет философ.
- Без полных прав национальных меньшинств мы не сможем развиваться как уважающее себя европейское государство, - чинно заявляет Боря.
- Господин якобы бывший в тот момент в Киеве, не мог сразу видеть всё с разных точек, как то: дума, Софийская площадь, - говорит Митропольский.
- Неточности повествования очевидны, - зло усмехается Артемий.
- Не хотите ли вы, господа, обвинить меня в намеренной лжи? – вспыхивает Истомин, - Имейте в виду, что я закончил обучения в пажеском корпусе и за мной опыт умелого дуэлянта!
- А Вы меня не пугайте. Хотите назначить время? – размеренно и мрачно отвечает Артемий, глянув искоса на Ртищеву.
- Никаких договорах о дуэлях в моём доме! – возмущается Ольга.
- Так, приглашайте людей с большей осторожностью, вы-бо-роч-но, дорогая Ольга Сергевна, - смеется философ.
- По-моему нам намекают, что мы должны покинуть эти стены, - презрительно бросает Одинцов.
- Из моих уст Вы этого не слышали, а это, в конце концов, мой дом!
- Вы можете торжествовать в своей святой уверенности о «черносотенности нашей Церкви», - вставляет отец Виссарион, - Но я убеждён, что Любомир Вячеславович говорил святую правду. Мне тоже приходилось сталкиваться с подобными проявлениями кощунства в Москве.
- А я слышала схожие речи из уст моих старших учеников всё той же этнической принадлежности, - добавляет Феврония, - Ведь в самом деле, это естественная реакция тысячелетней диаспоры разрушать государственный организм в котором они обитают, не давать ему становиться слишком мощным...
- Месьё де Ларошфуко про таких как Вы, сударыня говорил: «Этот человек был столь умён, что уже ни на что более не пригоден», - хихикнул философ.
    «До чего же умна эта дама. А голос какой приятный» - думается Глебу, а вслух:
- С позиций любого «даже очень правого», но иудаиста, «даже очень левые иудаисты» остаются своими, а среди прочих народов – лютыми врагами и в этом вся сила евреев.
    «А этот человек много знает. А какой приятный, выдержанный!» - мелькает в голове Февронии.
- А уж словам моей подруги я доверяю, как своим собственным, - вставляет Настасья.
- Как вас тут много! Закамуфлированных правых, я имею в виду, - усмехается Борис, - Право, Ольга Сергеевна, Вы так постарались, что их сегодня больше в Вашем салоне, славящемся даже в Государственной Думе, как весьма левом...
- Что же, польщена Вашим замечанием, - пытается обратить всё в шутку хозяйка, - А теперь, умоляю, только об искусстве, дамы и господа. Кока, прошу Вас!
- Только для Вас, Ольга Сергевна! – и Врангель начинает толкать мудрёные речи о современных тенденциях в поэзии и живописи, а Боря уже невольно ревнует, признавая, что он так может лишь о политике и экономике, то есть «субстанциях приземлённых».
- Пора бы уже собираться, Настасья. У меня завтра утром важная встреча, - говорит Ртищевой Глеб так, чтобы никто не слышал.
    Он находился в столице в служебной поездке и был приглашён к Третнёвой через Ртищевых. Он зашёл за Настасьей и сопроводил их с Февронией до дома Ольги, ему и подобало отвести их назад – надвигались сумерки, от которых петербуржцы отвыкали за время белых ночей. Конец лета.
- Да, конечно, мы начнём собираться, - рассеянно отвечает Настасья, которой подсознательно хочется ещё досадить Борису.
- Так, на чём мы остановились, дорогая Настасья Николаевна? - вновь подсевший к ней Кока не унимается, и Глеб отходит в сторону.
- Вы мне рассказывали об особенностях натуры господина Брюсова...
- Право, если Вы сомневаетесь, то спросите Вячеслава Иванова и он подтвердит.
- «Зрелость и дряхлость ума, при странной молодости» - вот, что типично для декадентов нашей столицы... Но это не мои слова. Такого мнения они сами друг о друге, я лишь пример привожу: было замечено Вашим ядовитым Брюсовым о юном, но уже подающем надежды в ядовитости, Белом, - неожиданно вмешивается Родион, не пожелавший окончательно сдаваться и «упускать» Настасью.
- Вы это очень ловко отметили, сударь, надо отдать Вам должное. Именно так он и подходит к Белому, - встрепенувшийся Кока птичьим жестом водружает свой монокль на должное место и начинает пристально разглядывать малознакомого «наглеца».
- Госпожа Ртищева, Настасья Николаевна, я хорошо помню Вас с прошлого раза, когда Вы оказались здесь, - возникает рядом раскрасневшийся от избытка возлияний Калистрат Зуев, - Всё это я к тому, что мне очень хотелось бы пригласить Вас в «Яр», в котором я намерен заказать отдельную комнатку...
- Эдак Вы лихо дела обделываете, сударь! – выпучивается Кока со всей мощью монокля.
- Что Вы имеете в виду, господин Врангель?
- А то, как это легко и просто у вашей денежной братии с дамами получается. Эдак не совсем хорошо выходит.
- Что, что?
- Раз – и сразу в «Яр». Мы тут сидим, языковый стиль оттачиваем, можно сказать, а тут иные некоторые – раз – и в «Яр»! Как так может быть? Негоже так, милостивый государь, негоже.
- Да это ни в какие ворота не вписывается, господин Зуев, - поддерживает своего наиболее опасного соперника ради унижения «купчишки» Миропольский, - Стало быть, на Ваш взгляд, человек при деньгах может себе позволить всё, что угодно? От того, сударь, и революции возникают. Человеческая зависть срабатывает. Вы, как я понимаю – сочувствующий кадетам, то есть – человек передовой, образованный. Если так развивать эту мысль, то вы сами и попираете светлые идеи торжества социальной справедливости.
- Но позвольте, сударь, эко Вы всё обернули! Да я и не думал замахиваться на идеалы нашего салонного общества, что Вы, что Вы... не приведи Господь, Ольгу Сергеевну в разговор вовлечёте... - суетится Калистрат.
- И вовлечём, господин Зуев, не колеблясь вовлечём! – твёрдо молвит Родион, а Кока просто надувается, чтобы не прыснуть от смеха.
- Мельчаем, господа, ох как все мы мельчаем, - неожиданно вмешивается Артемий, употребивший немало выдержанного бордо, - В былые времена, кто-либо из вас уже вспылили бы и вызвал другого стреляться, а мы с вами тут всё в словоблудии упражняемся.
- За нами не станет, - изменившимся тоном начинает Николай Врангель, - Вы продолжайте свою мысль, пожалуйста.
- Мне думается, что я выразился ясно до изумления, - блещет глазами Артемий с искоркой внутреннего торжества, - Здесь нет ни единого мужчины, способного на не то чтобы безумный, просто на смелый поступок будь то ради женщины или во имя свержения самодержавия.
    Настасья встречается с говорящим глазами, и ей кажется, что этот человек уже способен на всё, что для него не существует границ и норм. Он пойдёт стреляться с любым с такой же лёгкостью, как и бросать бомбу в политических противников.
- Если Вы намерены оскорбить присутствующих и добиваетесь поединка, то я к Вашим услугам, - уже ледяным тоном без присущего ему фиглярства заявляет Врангель.
- И я тоже, - нерешительно вставляет Зуев, судорожно проглатывая слюну.
- Остановитесь вовремя, господа, - берёт слово Настасья, не опасаясь даже того, что бывший муж её услышит и вся игра потеряет смысл, - Мне не свойственно высокое самомнение, господа, но в данном случае очевидно, что я имею некоторое отношение к вашей ссоре. Так вот, господа, всё это не имеет ни малейшего смысла, поскольку я не намерена продолжать знакомство НИ С КЕМ из присутствующих здесь. Если же речь идёт о политике – не вмешиваюсь и отстраняюсь.
- Речь идёт и о том и о другом, - мрачно произносит Одинцов.
- Я слышу, что в моём доме вновь речь зашла о дуэлях? Прошу прекратить это сию же минуту! – появляется рядом Ольга.
- А что касается Вас, господин Одинцов, то я бы постыдилась на Вашем месте подобному мальчишеству: подставлять себя под пули на дуэли, не имеющей смысла, в то время как Вас ждут великие дела, ещё более опасные, но достойные, насколько я помню, - вызывающе говорит Настасья, глядя на Артемия. В только что бурлящей части гостиной повисла тишина и Одинцов понял, что продолжать куражиться бессмысленно и в этот миг буквально ненавидит Настасью: «Нет, такая на разночинца не посмотрит».
    В притихшем помещении стал слышен спокойный низкий голос отца Виссариона, который спорил о чём-то в окружении философа, Иркентьева и Истомина:
- Ещё при жизни Петра народ так «полюбил» новую столицу, что породил пророчество: «Петербургу быть пусту».
- Всё относительно, смотря как повернуть. Ну и что? – отвечал профессор философии.
- Примеров тому хватает. Петербург – искусственно возникшее пространство и по недоброй воли человека, не любящего всё русское, но при этом, желающего возвеличить Россию. Разве это не парадокс – такая личность? А когда такой человек строит город совершенно не русского вида, противоречащий и архитектурному чувству коренных жителей, как этот город можно делать столицей? Город, в котором главный собор напоминает русский храм в такой же степени, как Нотр Дам де Пари, полный скульптурных изображений святых на католический лад. Царь, презревший не только национальные художественные вкусы, но далее и более близкое его народу католическое барокко. Навязал народу своему протестантские вкусы в зодчестве, совершенно чуждые русским. И начали строить «европейские» посредственности, «новые голландии». Но после смерти чуждого по духу царя, Россия обращается к былой традиции в зодчестве, а петровский Петербург выглядит просто нелепо: город, где спустя более полутора столетий со времён основания, стараниями одного из лучших государей наших , был построен первый храм в русском стиле, - взволнованным голосом продолжал священник.
- Что же плохого в том, что мы, страна глубоко византийская, стали более европейцами, хотя бы в одной точке на огромном её пространстве? – насмешливо гнул своё философ.
- Речь не только о внешнем виде Петербурга и названии его, режущем ухо выходцу из простого народа, кормильцу обасурманившейся в конец аристократии, - не унимался Виссарион, - Дело даже не только в том, сколько народа сложило кости во время строительства города среди болота. Оно может быть оправданной жертвой во имя выхода к Балтийскому морю, но только такую жертву надо признать и помнить и соорудить этим людям большой памятник напротив Исакия. Беда в том, что народ, со времён Петра, мечтает о переносе столицы назад – в Первопрестольную. Пусть не всегда осознано, но мечтает как и о присоединении Царьграда.
- Ну и что из этого? Народ отсталый и пока не понимает глубину византийского несовершенства и масштабы его деспотизма.
- Когда семья Хомяковых переехала в Санкт-Петербург, юному Хомякову-младшему столица России показалась просто языческим городом. И отрок решил претерпеть все мучения, но не отказываться от веры православной. Этот человек стал один из немногих русских интеллигентов, не переживших кризиса в своем мировоззрении, оставшихся верным семейной традиции, своим корням и он встал у истоков славянофильства. Славянофилы Данилевский, братья Аксаковы, Киреевский, Страхов, Ламанский под знаменем Хомякова начали было бороться с повальным западничеством, охватившим русское образованное общество. А ещё раньше заявил нечто подобное сам Тютчев. И это форма славянофильства полезная для нас в отличие от всеславянства-панславизма, требующего вершить политику южных славян ценой жизни русских солдат, к чему склонился позже Иван Аксаков .
- И всё же, Ваше Высокопреподобие, Пётр Великий продвинул Россию вперёд, - благообразно улыбнулся профессор-философ, - Хотя и был противоречивым правителем, но благодаря ему мы сейчас вообще способны воспринимать европейские культурные ценности и приобщаться к ним постепенно. Господин Хомяков, к сожалению, не понял превосходства западной цивилизации. При всём моём уважении к Вашей эрудиции.
- Мы-то «способны», а они там – не очень. Наших духовных ценностей им не понять, как и Вам того, что наши «ценности представляют не меньшую ценность», чем их, - сказал священник тоном, показывающим, что продолжать полемику он не намерен.
- Кстати, Вы слышали, что Ваш любимый Неплюев оставил этот мир? – попробовал продолжить философ, но Виссарион уже направил стопы в дальний конец комнаты.
- Меня всегда умиляет: почему наши либералы явно предпочитают очень жестокого «революционера на троне» таким мирным государям, как Александр Миротворец? – вставил Истомин, бродивший из угла в угол прыгающей походкой, неизменно потея.
- Именно потому, что они либералы и не терпят застоя, - ответил профессор философии.
- Значит правитель, который явно ужесточает крепостное право, гонения на инакомыслящих и бывших единоверцев, положивший массу народа на строительство нового города, флота с не очевидными результатами на экономическом поприще и лишь с выигрышем, в конечном счёте, войны после долгих проигрышей, вам милее, чем тот, который неуклонно развивал промышленность, избегая любых войн? Не слишком ли дорогая цена за прорыв к Балтийскому морю, у которого мы уже были в четырнадцатом веке и построили крепость Орешек? Что-то не вяжется со «светлыми идеями во благо народа», а?
- Главное, что один продолжает именоваться «великим», а второй, почему-то – олицетворение «реакции и мракобесия», - заметил Викентий Валерьянович.
- Ольга Сергевна, милая, мы вынуждены распрощаться, уже совсем поздний час, - пророкотало пенсне громкоголосо жизнерадостно и крупнотело.
- Honoris causa  господина Иркентьева, воздержусь от дальнейших комментариев и прощаюсь с нашей дорогой ненаглядной хозяюшкой! – просиял философ.
- Разрешите Вашу ручку-с, Ольга Сергевна, - приволакивая ногу, расшаркивался пред хозяйкой господин в черепаховом пенсне, - Мы раскланиваемся. Это касается и всех остающихся.
    Вслед за двумя толстяками тихо и незаметно квартиру покинули студенты и, затесавшийся среди них, понурый после «травли» Зуев, а потом собрались все прочие. В прихожей Борис бросил бывшей жене, что он счёл бы своим долгом проводить её в наступающей темноте.
- Простите, мой друг, но в этом нужды нет, поскольку брат Ваш забрал нас из дому и намерен проводить назад до самых дверей, - ответила на это Ртищева.
- Позвольте полюбопытствовать. Кого это вас? Меня вместе с Февронией Афанасьевной, если угодно.

Борис сделал вид, что он забыл что-то и вернулся в гостиную. В этот момент все гости оказались за дверью. Всю дорогу до дома Ртищевых-Оболенских Глеб вдохновенно обсуждал современную политику в связи с особенностями русской истории и все трое на удивление сходились во мнениях. Настасья предпочитала отмалчиваться. Но когда её «передали из рук в руки» маме с тётушкой, Глеб и Феврония какое-то время шли бок о бок словно воды в рот набрав. Темнело, до дома Феоктистовой оставалось ещё немало, и она заявила, что возьмёт извозчика, поскольку молчание становилось тягостным. Остановив одного по привычке, хотя проще было бы, наверное, дождаться трамвая, Феврония начала было прощаться с Глебом, но Охотин извинился, заявив, что не может не проводить даму до дома в темноте, ибо это «противно его восприятию мира». Она легко согласилась, хотя и предпочла бы остаться одна. В пути Глеб вымучено продолжил беседу о политике. Разговор так и не клеился, но у дверей Феоктистовой они расстались тепло, единодушно пожелав, что видятся не в последний раз. По пути в гостиницу Глеб мрачно размышлял о том, что молодость уже прошла, а семьёй он так и не обзавёлся, что угнетает бедную больную мать и, вообще, не вписывается ни в какие рамки. «Боря, хоть и развёлся, но хотя бы попытался что-то сделать на семейном поприще...Сергей и то уж вышел из возраста молодого жениха, а мне стыдно и подумать. Стать убеждённым холостяком из-за давней пламенной любви к роскошной внешне, но - проститутке в прямом и переносном смысле? Какой бред! Что было давно перегорело и никакого оправдания в этом нет. Ладно, пару лет после того вытягивания нервов можно было отходить, но десятилетие после этого? Тридцать пять лет... Ни семьи, ни даже любовницы... Занятость по службе? Сомнительная отговорка. Да, занят, да посвящаю работе всё свободное время, но в течение десяти лет такого оправдания не может быть ни у кого. Что-то не так во мне? Душевная ущербность? Физическая? Не могу понять сам себя. Варвара замужем. Петька – так просто лавелас – дон жуан каких ещё поискать надо. А ведь младше меня на восемь лет! Евпраксии тоже пора замуж, конечно. Что-то нас с ней объединяет. Какая-то душевная тайна, или изъян. Где бы мне отыскать для себя такую, как отец сумел себе найти. Без столичных изысков, попроще... Эта подружка Настасьи... Уж очень умна. Не слишком ли? Но и добра, похоже. А что неказиста, так под стать мне-«безухову». «Жену выбирай не глазами, а ушами».

- Ну вот, - промолвила Ольга, сдерживая эмоции, - уже и завсегдатаи покидают дом...
- Не беспокойтесь, теперь и потороплюсь, - любезным тоном проговорил Борис, - Потерял где-то свою книжку для нотиций. Наверное, ещё до прихода к Вам, на улице. Очень скверное дело...
- Да что Вы, господин Охотин, как Вы могли подумать, что я намекаю на Ваш скорейший уход! Напротив, мне так приятно было общаться с Вами сегодня! А в книжке Вашей очень важные сведения?
- Для меня да, а вообще – нет, - прозвучал туманно-растерянный ответ.
- Вы такой необычный! – сменила тему Ольга.
- Чем, позвольте спросить?
- Хотя бы тем, что Вы не реагировали адекватно на самую привлекательную особу среди гостей.
- А что же такое по-Вашему реакция адекватная? Вертеться вокруг той молодой особы подобно всем этим юношам. Нет уж, увольте, мне исполняется сорок лет...
- Я не хочу сказать, что непременно вокруг неё, но была же ещё одна красотка... – растерянно проговорила Ольга, осознав, что и сама на пороге «бальзаковского» возраста.
- Вы имеете в виду ту рыжую нимфу?
- Именно её, кого же ещё?
- Ну, вообще-то была ещё одна особь слабого пола...
- Никак бы и не подумала... - проворковала Ольга.
- А что касается зеленоокой девицы, так она мне чуть ли не в дочки годится. Да и не в моём мещанском вкусе. Это лакомый кусочек для поэта-символиста. Ваши же огромные синие, осененные длинными да ещё и чёрными ресницами – это наваждение для меня!
- Вы так любезны... Несмотря на намёк, что я более в мещанском вкусе... Но Вы уж никак не мещанин! Ну уж госпожа Ртищева на любой вкус, согласитесь.
- Трудно не согласиться, но я с ней недавно развёлся и не испытываю более ни малейших эмоций по поводу её стати.
- Как... Вы?
- Именно так. Мы были мужем и женой в течение нескольких лет. Никак не ожидал её здесь встретить.
- Эта встреча была Вам неприятна? Простите. Никак не могла подумать, - щебетала Ольга.
- Эта встреча мне была весьма безразлична, хоть и неожиданна. А вот встреча с Вами взволновала меня не на шутку.
- Да что Вы?
- Именно так, милая Ольга Сергеевна, вынужден признаться.
- Я Вас разочаровала аполитичностью посетителей салона, оставляющего надежды на большую либеральность? Все эти свары...
- Вы меня взволновали как женщина, дорогая Ольга Сергеевна. Я не шучу. А циничен я только в политике.
- Признаться, что и Вы мне показались весьма привлекательным как мужчина, Борис Гордеевич! – очаровательно улыбнулась хозяйка, поведя удивительно юными синими очами, так гармонирующие с её звонким голоском, которому не были страшны прожитые годы.
    Охотин припал губами к её маленькой изящной ручке, а она погладила его начинающие редеть закинутые назад прямые каштановые волосы с проседью. Вскоре их губы слились, и после этого Ольга Сергеевна уже не помнила почти ничего. Ведь она не знала мужчину годами после краткого неудачного замужества и пары отдельных случаев, а все слухи, портящие её репутацию, ходили по Петербургу исключительно из зависти. Третнёву привели в себя лишь слишком мускулистые ласки непомерно тяжёлого тела, навалившегося на неё.
- Ах, какой Вы огромный, какие у Вас мускулы! Таких «экземпляров» как Вы в мире немного, право! – а про себя: «Куда уж до него Коке...»
- Сдадите меня в музей, как помру.
- Вы раздавите мою грудь словно тыкву! Немного полегче. Всё очень просто расстёгивается. Я сама помогу, Вы мне порвёте платье.
    Это были острейшие ощущения в постели со времён первых юношеских для них обоих, но только глубже и насыщеннее. На другой день Охотин не пошёл в Думу, а предпочёл проваляться весь день в объятиях ненасытной дамы. Все ласки первой жены-девственницы и неискушённой Дунечки, в сравнении с Ольгой, казались теперь детским лепетом.

В час, когда свершилось то, чего давно желала Ольга, Настасья ещё не спала и размышляла о поведении неистового Артемия: «А не шальная ли и пустая бравада всё это? К тому же и выпил он лишнего... Но такие как Родион испугаются и такого шага. Вынуждена признаться самой себе, что мне хочется найти нового поклонника, но только достойного. То, что он – не дворянин меня нисколько не трогает. Но он – свихнувшийся революционер, вот в чём беда. Глеба отбросим, как чёрствого блюстителя закона, а этот Кока и в самом деле очарователен. Да и приятель его – Сергей, но боюсь, что пустые они, уж слишком светские. Кто остаётся в этом ограниченном мирке? Ну не студентики же те? Фу! Не толстяки-старики, но и не «купчишка» с его «Яром». Истомин приятен и свой человек, но больно уж суетлив и потлив и голова, что полированный шар сияет. Красавчик Феликс? Нет, даже не он. Уж слишком он любит цитировать Монтеня: «Когда юного Монтеня спрашивали, к какой деятельности он считает себя наиболее способным, он отвечал : «ни к какой. И я даже рад, что не умею делать ничего, что могло бы превратить меня в раба другого человека». И в этом весь Феликс с его своеобразным фарисейством. Правда, есть ещё надежда – Феликс под впечатлением Елизаветы Романовой... Нет! Самовлюблённый эгоист. Ну его! Серёжа Охотин, всё же... Как подтянулся, похудел. Стройным стал и налёт столичной пустоты улетучился. Наверное он? Кого бы мне ещё хотелось в поклонники? Пётр? Он, правда, на пару лет моложе. Ну и что? Вот кто даст фору даже Артемию в бесшабашной отваге. Может и Аркаша-кавалерист, да больно уж мальчик. Но что это? На Охотиных весь мир сошёлся? А взять отца Виссариона. Даже красив своим неистовым взглядом, вроде как у Одинцова. А как умно и приятно говорит. Что стоит этот Артемишка рядом с ним? Староват для меня? Да не старше Бори. Он же не чернец, так стану попадьёй. Кажется он – вдовец... Очень даже пикантно-ха-ха! Или он – или вовсе во фрейлины к Романовым попроситься. Таких «престарелых» тоже иногда берут. Нет, монастырь не для меня. Нет во мне достаточно смирения. Максимум на что оно потянет — попадьёй. Да, но священникам же нельзя второй раз...»

Осенью Глеб неожиданно для себя узнал, что в Бухлау прошли переговоры графа Эренталя и Александра Извольского, после которых Австро-Венгрия взяла на себя обязательство не препятствовать открытию Дарданелл для прохода российских военных кораблей, а Россия дала согласие на австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины . А тут и Митя порадовал своим «секретным отчётом». В каком-то смысле получить отчёт о столь политически «острой» поездке как эта, так называемая «научная экспедиция», в недра полицейских структур было делом неофициальным и наказуемым, но как патриот Глеб мог себя морально оправдать. Делиться этими сведениями с кем попало, он тоже не собирался. Копию отчёта он отправил Сазонову, собственноручно зашифровав некоторые куски. Митя вернулся на поезде в середине осени гордый собой, своими бесчисленными фотографиями и своей выносливостью, а также отращённой ещё не вполне уверенной в себе бородкой. В дороге он усердно писал отчёт для Глеба, как и обещал. Узнав о смерти отца, Митя долго был совершенно потерян и настроение куда-то улетучилось. Шли месяцы и постепенно, глядя на молоденьких девиц, гуляющих по хрустящему снегу, Дмитрий Охотин вспомнил о Глаше и его потянуло в Питер. В это время Митя узнал о полярной экспедиции Русанова, который недавно вернулся с Новой Земли, куда ему помогли добраться из Архангельска суда губернатора города, заинтересованного в прекращении браконьерства норвежцев в водах острова. Появилась статья Русанова в географическом вестнике за 1908 год: «Печальная картина на русской земле: Там, где некогда в течение столетий промышляли наши русские отважные поморы, теперь спокойно живут и легко богатеют норвежцы». Прочитав об этом, Дмитрий поспешил сообщить о заметке путешественника Глебу, мол на что же власти смотрят? Русанов уже собирался вновь на Новую Землю вместе с французской экспедицией, куда он был приглашён как геолог. Охотина проняла зависть. Если Тибет он уже почти что видел – там на горизонте, то полярная экспедиция представлялась ему чем-то из ряда вон выходящим. «Надо стать выдающимся геологом, тогда и меня пригласят подобно Русанову» - заключил для себя Митя. Ещё мечталось попасть в экспедицию Арсеньева на Сихотэ-Алинь, пусть хоть к хунхузам в плен. Свои заработки он стал тратить исключительно на покупки книг по геологии, гидрологии и прочим областям естествознания, но также и на описания путешествий, как прежде, на некоторые романы. Мечтал он собрать когда-нибудь богатейшую библиотеку, как у Иркентьева. А ещё хотелось собрать и прекрасную коллекцию марок всех дальних стран, где он непременно побывает в экспедициях.

С первым снегом Сергей Охотин прогуливался по парку и наткнулся на симпатичную сосновую шишку, ну и прихватил с собой. Когда шишка постояла некоторое время на его письменном столе, по комнате начал распространяться сладковато-пряный душок чего-то мерзкого. Сначала ему не было понятно, чем смердело, а главное – откуда. Осмотрел свою обувь – не вляпался ли во что? Чисто - всё же свежий снег. И тут Серёжу осенило: «Шишка! Как же я сразу не догадался?» Он поднёс шишку к носу – «Тьфу, да это же просто кал! Замёрзшие и вновь оттаявшие человеческие испражнения. Чёрт подери!» Он распахнул окно и, вышвырнув шишку, пошёл мыть руки. Опять полезли в голову декадентские рифмы о тленности плоти и прочего, вплоть до дерьма, навеянные сосновой шишечкой. «Ну уж нет!» - твёрдо сказал он себе не то вслух, не то про себя – «Не желаю более восславлять «уксусную эссенцию ночных самоубийств» и уселся за стол с намерением писать дальше свою не определившуюся пока, то ли повесть, то ли роман о Японской войне. А если и придёт в голову стихотворение, то положу на бумагу лишь в духе акмеистов подобно Гумилёву.

37. На рудном Урале

«Если хочешь знать, не в золоте самом дело, а в поисках его. Опять поедем с тобой налегке, новые места увидим, людей посмотрим и поищем»
В. Обручев

«Отсутствие людей - это ощущение полной безопасности, недосягаемости для их козней»
О. Волков (о дикой тайге)

«Только в горах вы чувствуете себя в безопасности, вас не достигает невежественность»
Н. Рерих

Встреча Петра с Аграфёной в Екатеринбурге оказалась вновь натянутой, а не такой как хотелось им обоим. «Как я её ждал, с каким нетерпением! А она опять начинает ко мне с подковыркой, да недоброй иронией. Что за характеры у всего бабьего племени?» - проносилось в голове Охотина. «И что он опять мнётся? Ждёт, чтобы я сама ему в любви призналась? Не дождётся! На комплименты, правда, стал он щедр...» - злилась прекрасная казачка.
- Ты стала ещё краше, Аграфёна! Прямо расцвела там, что крымская магнолия!
- И какой ты романтичный, Петя, стал – заслушаешься. Толстеть я там на харчах господских стала – вот что. Но не по мне такая работёнка – не прислуга я какая.
- А тут мы золотишка намоем и сами в господа, - вздохнул Пётр, потирая руки.
- Ты намой сначала, романтик. Не говори «гоп».
- А можно тебя хоть в щёчку чмокнуть, красавица?
- Ещё чего захотел! Ты нас-казачек не знаешь, кацап. Мы не такие. Ты не слыхивал ли о Лике Стахеевне Мизиновой, что из уральских?
- Да нет, не приходилось.
- Вот то-то и оно. А была она писаной красавицей, да вот и сам Чехов в неё влюбился.
- Чехов в уральскую казачку?
- Да, именно так и было. Ну и она, правда, в него, хоть и не Бог весть какой красавец, но зато башковит очень, - последние слова, как показалось Пете, она подчеркнула в назидание ему.
- Ну и что ты хочешь сказать?
- А то, что казачки так прямо в объятия не побегут. Ничем тот роман с Чеховым не кончился. Лишь томились, да изводили друг друга.
- Вот именно, что изводили. Если вы все такие – казачки, то и я совсем пропаду, как Чехов. Он же заболел и умер. От тоски, наверное.
- Положим, что умер-то он от чахотки, а не от тоски.
- Кого тоска пронимает, к тому и хворь липнет.
- Ну такого молодца как ты пронимать долго придётся.
- Такие мы – казаки. Знаешь, что о нас французский маршал Сен-Сир после восемьсот двенадцатого года писал? «Бородатые люди дрались с наибольшим ожесточением и выказывали наибольшее мужество». Вот так-то тебе.
- Ладно тебе язык чесать. И бороды-то у тебя поди нет.
- Пора делом заняться. Завтра же едем на прииски. Я тут уже разузнал что к чему у людей сведущих. Говорят, пока ещё сентябрь на дворе, начать дело можно, а то как мороз стукнет – ой, тяжело там в горах будет.
- Что же мне придётся там с голоду и холоду пухнуть?
- Избёнку справим, аль временно подселимся к кому.
- Что же, посмотрим насколько моей романтичности хватит. Смотри, как бы меня опять на Тавриду не потянуло.
    Спустя четыре дня пути по торной дороге они сидели за столом, покрытом камчатной белой скатертью, в добротной крестьянской избе под вой промозглого осеннего ветра к югу от города среди рудных гор.
- Угощайтесь, гости дорогие, - приговаривала пожилая крестьянка Агафья Епифановна, хозяйка дома, - Мы не такие, как тутошние молокане. Православные угостят, накормят путника.
- А что, здесь много молокан живёт? – поинтересовалась Аграфёна.
- Кого тута токмо нет. Даже у наших соседей новая община недавно возникла, - вмешался крепкий ещё старичок Агапий Еремеич, - Жили себе мирно, да появился тут Ляксандра. Молодой ишо. По моему мнению из городских он. У него своё учение. Умный шибко. И потянулось за ним немало народу. Но вижу в том грех – не по-православному он учит. Около девятисот душ отколол, говорят, в свою веру от собрания молоканского, да и кое-кого из православных.
- Прязю  поверить трудно, - добавила хозяйка, - Да вы не стесняйтеся, яичек отведайте.
- Живёт он тута неподалёку. Мужик он суровый. В зимнюю стужу в одном зипунишке ходит. Так-то вроде и неприметный, подёнщик простой, землекоп, а как сосед-молоканин говаривал – в дом через кухню проникает, ну и водят к нему туда новичков, а он их просвещает. Чудно у них там на службах.
- Занятно бы посмотреть на такого, - сказал Пётр.
- Вот и погляди поутру – сосед же, - добавил дядя Агапий, - А седни  поздно уж, пора и на боковую.
    Наутро оба странника заглянули к соседним молоканам. Суровые молчаливые люди сказали, что брат Александр обещал зайти к ним нынче утром, мол, подождите. Усадили их в чисто вымытых сенях, да не таких как в православных избах, а гладко крашенных, но менее уютных. Даже чаю не предложили. Мимо прошли мужики-колодезники с заунывной песней. Внезапно в сени вошёл невысокий крепко сбитый черноволосый человек в крестьянской одежде с посохом. На первый взгляд Пете показалось, что вошедший, наверное, лет на пять постарше его будет. Метнув на них суровый взгляд чёрных глаз, поклонился и смиренно пожелал «Божьего благословения добрым людям».
- Брат Александр, - представился он.
- Пётр Охотин... – протянул руку Петя.
- Спаси Господи, брат Пётр, - ответил незнакомец, - Спаси Господи, сестра Аграфёна.
- Можно ли на Ваше моление посмотреть, дабы с Вашим учением ознакомиться? – нерешительно спросил Петя.
- Всякому всё дозволено, брат Пётр, и не Господь я Бог, чтобы сему воспрепятствовать. Да только нужно ли тебя это, брат, сам решай.
    В длинную комнату стянулось человек десять. Сидели за столом поникши и сердечно вздыхали. Не было ни пения, ни проповеди, что поразило Петра с Аграфёной. Когда народ уже расходился, Петя набрался смелости спросить:
- Это всегда у вас так – молча?
- Мы друг друга в общине и с полуслова и без слов понимаем. Раньше, бывало, псалмы пели, ну а потом пришёл я к истине, что не так надо. В молчании смысл, брат. В молчании все мысли к Богу стремятся, и Он нас скорее услышит. Моление, как таковое, людям Святое Писание знающим тоже ни к чему – лишь напрягает. Ну а иной раз запоёт кто, так значит Господь его сподобил, оно и хорошо – пускай поёт. Может кто и поддержит.
- Диковинно всё как...
- Так вот и живём, брат Пётр.
- Благодарю, брат Александр.
- Господа благодари, добрый человек, не меня. Во зло не научу народ, не зря предков моих Добролюбовы прозвали. Так и зовусь. Так и учу.
- Можно спросить, а почему Вы вдруг решили, что Вы можете народ учить? – спросила Аграфёна.
- А потому, сестра, что глас Божий велел пойти в народ мне.
- Ну, раз так, то возразить нечего, - последовал ответ с оттенком недоверия.
- Значит, молокан легче в твою веру обратить, брат Александр, чем православных? – спросил Петя.
- Полехше, пожалуй. А вот кержаков, что там к востоку селятся никак не обратишь. Народ упорный.
- За то старообрядцев и уважаю.
- Прощевайте, люди добрые, пора мне, - Добролюбов поклонился и исчез.
    Охотин ощутил, что особой симпатии к этому странному человеку он не испытывает: «Если он только молокан обращает – то и ладно бы...» К вечеру странники дошли, как и предсказывал дядя Агапий, до деревни Чёрная Рамень, где что ни изба была, то – крепость. Могучие срубы испокон веку стояли на земле Уральской. Зажиточные крестьяне их приняли здесь столь же хлебосольно, как и самые бедные до того. Редкая семья на их пути брала за ночлег, да и то стеснялась этого. Семейство Аггея Евстихиевича уселось за стол, как заведено было, в порядке старшинства. Молодка – то есть –невестка, жена сына, подавала зятю первому, но и бабка – жена Аггея суетилась ещё на кухне. Именно в этот миг в дом постучали странники и сын Аггея, Арефий, отворил дверь.
- Хлеб да соль, - почтительно поклонившись сказал Пётр в дверях.
- Садись с нами, - послышался ответ басовитого Аггея и лишь слабое приглушённое «Благодарим» женским голоском. Такое «Благодарим» в этих краях означало, что хозяева не желают приглашать к столу, поэтому отец с сыном в один голос ещё раз сказали «Садись с нами», одёрнув кого-то из неблагожелательно настроенных женщин. Странники вошли в дом, перекрестившись на иконостас в красном углу. Перед каждым уже лежало по крупному ломтю хлеба. Гостям принесли столько же. Затем возникла общая огромная миска со щами, при полном чинном молчании из почтения к пище, дарованной Богом, а со стороны детей ещё из почтения к старшим. Каждый член семьи перекрестился на иконы, после чего хозяин дома – старик Аггей первым зачерпнул щей и его примеру последовали прочие, не соблюдая уже более очерёдности старшинства. Черпали в очерёдности согласно вращению солнца, и никто не стремился опередить. Гости старались брать поскромнее, не переполняя широкую деревянную ложку, пореже, хотя Пете стоило усилий сдерживать свой голод, накопившийся за долгий день пути по холмам вверх да вниз.
- Берите, гости дорогие, не смущайтеся, - впервые проронил слово хозяин дома, скривив подобие улыбки, - У нас всего хватает, живём зажиточно. Наш голбец  полон снеди всякой. Так-то. Откель путь держите?
- От самого Екатеринбурга, - ответил Петя.
    На столе возник пышный пирог с варёной рыбой и яйцами.
- Это лишь в тех семьях, что работают мало каждый Божий день одна картошка в мундире с квасом и луком – тюря, да гороховица, - с достоинством на лице молвила хозяйка.
- Устинья Анисьевна попусту говорить не станет: так оно и есть – кто больше работАет, у того и харчи сытней. Нет в нашем селе бедняков, нет и пьяни и не было никогда.
- Это близ больших городов пьянство расползается, - добавил сын.
- А какие пироги-столовики Устинья Анисьевна моя умеет делать! Загляденье и объеденье! Из сочней с начинкою из молочных блинов, да репы, - похвастался хозяин очередной раз.
    Молодка разлила чай из пузатого чайника с цветами по высоким кружкам, поставила в середину стола миску с крепким колотым рафинадом, да домашним печеньем. Напившись вдоволь, каждый переворачивал свою кружку вверх дном, лишь после чего, ему не доливали.
- А у тех, кто одну картовь едает и столешника-то на столе нет и красного стола  никогда не бывает, - продолжил хвалиться старик Аггей.
- Благодарим за хлеб, за соль, - натянуто молвил Петя.
- Что-то я в толк не возьму: городские вы, аль деревенские? По говору не тутошние – оно видно. С другой стороны, городских-то немало повидал. Городской, он и ко столу-то сядет, не перекрестясь. А как-то увидал, что городской, что нехристь, от лампадки под иконою прикуривает, ну и получил от старика Аггея тумака. Здоровый бес был, молодой, да убоялся ответить. Отец бы мой убить мог за такое. Под Скобелевым-енералом он турка бивал.
- Угу... А мы пришлые, подруга с Дона. Идём на приисках подзаработать.
- Взаболь  хорошо, шо не с ПитербурХа. Всех так и тянет куда-то в надежде на наживу лёгкую. Быстрые и простые деньги бывают лишь в мошне лиходея, сынок. А прочие трудом непростым даются. Так-то. Одна беда: вместо того, чтобы крестьянствовать, отцам помогать, семью на земле кормить - в города бегут батрачить и кончают либо в канаве, спившись, либо в остроге на каторге. Никто нас, кормильцев, в городах не почитает: стоит кому из крестьян образование получить, выслужиться как-то – права на надел он лишается и из общины уходит. Так, мы теряем лучших из нас – одна беда. Как и самых здоровых сынов – всех в рекруты. А кто прав лишается в городах после отбытия наказания – того к нам подсовывают. А такие одно пьянство по деревням разносят – вот беда-то, - сокрушался Аггей, почёсывая свою бороду лопатой под массивным висячим носом.
- Говорят, почти уж полвека, как нам волю дали, а что-то не заметно, не видим её мы, - вздохнул сын, скребя бородищу, - А на отруб отделяться – денег много треба. Да только где взять столько? А ведь мы тут не последние люди. Благо вона большун  помогает, - указывая на подростка-сыночка.
- Вы что же это – муж с женой? – сменил невесёлую тему старик.
- Нет ещё, но я собираюсь взять в жёны эту красавицу.
- Ишь ты! Собирается он. Это мы ещё посмотрим, - фыркнула казачка, правда гораздо тише обычного.
- Рановато что-то. Мужик должон до тридцати, а то и больше терпеть. Армия ли, работа ли, ан не до вашего пола. Вот, я постарше Устиньи Анисьевны лет на пятнадцать буду. Оно и дОлжно так. А вы чего затеяли? Ни угла, ни двора, а туда же – жениться! Намоешь золота там – ну и ладно тогда, а покуда не намыл...
- Оно понятно, для того и подался в старатели.
- Ты бы лучше в крестьяне подался – вернее, надёжнее. А девку-то куда тащишь, ведаешь? Да там на рудниках какого только нет люда – сплошь варнаки одни. Зарежуть, аль ссильничають.
- Ну это мы ещё посмотрим, - нахмурился Пётр, - Тоже не лыком шит.
- У них там на твой «нелык» финка в сапоге, так-то.
- Ладно те народ стращать, Аггеюшка, - вставила Устинья.
- Дядя Аггей, Вы уж простите, но назад пути нам нет. Там и решиться судьба наша, - заключил Петя, не желавший продолжать эту тему.
- Поутру пойдёте по прямой дороге, сперва нашу соседнюю деревушку пройдёте, а у ручья за ней от балагана  на большую тропу вправо свернёте. На перекрёстке том могила без креста – самоубивец лежит в ней . Черти по ночам там яйца катают, да в свайку играют. Чуть поодаль крест стоит старый. Заимку минуете, гору перевалите, а к вечеру выйдите к кержачьему логову, что Белая Речка зовётся. За раменьями заболоченными одни никудышники живут. Особо кормить расколькики не станут, подкрепитесь у нас ещё утром. Накорми на дорогу гостей, Устинья, поутру, а то я что-то шибко забытливым стал.
- Отведи им по отдельности комнатушки, - строго сказала хозяйка невестке.
    Перед сном Петя вышел на житный двор. Стоял запах сена, смешанный с ядрёным и умиротворяющим духом прелого навоза, звучало тяжёлое дыхание коров в стойле, а высоко в небе светила полная луна, словно срез добротного сыра: «Хорошо-то как! Это и есть истинная жизнь. Воля! Росы медвяные. Не мог бы я, как Аркаша, всю жизнь по распорядку».
    В глубокой долине полной сытных пастбищ стояла Белая Речка с её чисто вымытыми раскольничьими одринами  и тихими дворами без собачьего лая , сокрытыми от взгляда чужака. Даже окна изб были куда мельче, чем в Чёрной Рамени и более напоминали крепостные. Крыши добротные с высокими коньками, дворы зачастую крытые тёсом, в которых почти всё устлано деревянными плахами как бы двор с полом. Холодало, и Петя решился, наконец, постучаться в одни из могучих кержацких ворот. Вышел сурового вида длинный тощий мужик лет под пятьдесят в старомодном кафтане с отцовского плеча, пестрядинной рубахе, плисовых шароварах и кожаных лаптях-поршнях, подстриженный под скобку, чего в городах уже давно не увидишь. На стандартное «Хлеб да соль» мужик повёл слегка мясистым носом и нехотя кивнул в знак согласия. В сенях их встретила хозяйка – насупленная баба лет за сорок:
- Токмо не креститеся тут, нам так не положено, чтобы вы на наши иконы щепотно крестилися.
- Добро, хозяюшка, не будем, - попробовал улыбнуться Петя.
    Странников провели по тряпичному домотканому половику и усадили на коник – безыскусно вымазанную охрой лавку с ларём под сидением, мол, ждите здесь. Через некоторое время их позвали в трапезную и налили пищу в отдельную миску им на двоих и выдали лишь один межеумок .
- На образа троеперстно не креститися, - повторно предупредил хозяин, кивнув в Красный угол с зелёным киотом, в котором имелись врезанный в дерево медный складень, икона строгановского письма и полочка с ладаном, восковыми свечами, часовником и псалтырью.
    Как и хозяева в их углу, все похлебали толокно с квасом и льняным маслом, блины из гороховой муки с луковицей , а потом ели простоквашу с хлебом. Во время ужина никто не проронил ни слова. Маленький столик и табуреты, на которые усадили гостей были также выкрашены охрой. Чая не полагалось, ибо, как слышал Петя, истинные старообрядцы глубоко доверяют рассказам о нечистом производстве этого напитка в диком Китае, но опрометчивая казачка, после весьма тёплого дня и затяжного подъёма в гору под солнцем, попросила у сухопарой хозяюшки в косоклинном сарафане «чайку, если можно».
- Эх, девка, али ты не слышала никогда, как у богдыхана чай твой производят?
- А что Вы имеете в виду?
    Пётр выразительно кашлянул, но это не помогало. Было уже поздно.
- Видали наши люди, как это у них там. Китайцы все в поту, сыпях, да лишаях, с коростою в волосах грязными ногами мнут зелёное мокрое месиво. Сушат потом, да коптят – вот вам и чай ваш. А наши дуралеи деньги за него большие отдают.
- Мамынька врать не будут. А ещё поговаривают, будто китайцы, пакуя траву эту, согласно обряду, окропляют чай топлёным жиром змеиным , - добавил муж.
- Да неужто! – поддакнула Аграфёна, скрывая улыбку.
- Чаепитцам да табашникам , им всё равно, конечно. Накурятся зелья сваво – море по колено, - бросил хмурый мужик.
- Ну, уж так про всех строго судить не стоит, - мягко, но твёрдо заметил Пётр, - Не все мы табак-то курим. Ко древлеправославию до сих пор кроме уважения ничего не испытывал, как и отец мой. А прадед мой и был старообрядцем.
- Когда Господь облетал землю, чай, чеснок и табак – травы проклятые, не поклонились Ему. Так-то было, - не унимался хозяин, - Чья душа чесноку не ела, та – не воняеть.
- Мы с Аграфёною также не признаём табачное зелье, как и вы.
- Ну и добро на том, - угомонился мужик, - Вот что, гости. Есть просьба одна, уж не знаю, уважите ли?
- Да?
- У меня сил уж мало остаётся, а сына родного и единственного на Китайщину забрали, так и не вернулся. А тут надобно ульЯ тяжёлые поворочить немного, к зиме переставить. Не подсобите ли поутру?
- Конечно, хозяин, всё, что надо сделаем, - ответил Петя.
Хозяйка взяла со стола лестовку  и удалилась, а хозяин провёл Петра в пустое холодное помещение и предложил улечься на сене.
    Рано утром Петра разбудил густой запах дымаря, который он спросонок принял за пожар. Оказалось, что это хозяин дымарит, оберегая себя от укусов разозлённых пчёл. Петя подошёл к нему:
- Бог в помощь, хозяин.
- Меня Якимом зовут. Яким Аристархович, ежели полностью.
- А меня Петром.
- Вот, Пётр, эти ульЯ нам предстоит переставить в прикрытое от ветров место. В них по паре пудов  будет, а то и больше – по три бывает. При этом ещё надобно мне проверить, а есть ли матка в ульЕ, восщина на рамках, - говоря всё это, Яким искусно раздвигал стамеской рамки.
- Привлекает меня такая работёнка – нужное дело и полная свобода, природа, - вздохнул Петя.
- Дело оно не простое, - усмехнулся Яким, - Много познания и чутья требует: с весны следует за обножью следить, а на межипарье  такая возня начинается – еле укладываешься за день. А дни какие длинные. В межень  наступает пора подрезки мёда – соты режем, медогон крутим. А тут иной раз ещё и клещик нападает. К осени пчёл кормить надо. Вот переставим и займусь кормлением. Ещё и посушь выбрать надо – пустые соты, то бишь. К зиме утепление готовим, заносим ульЯ в сарай-омшанник от морозов, а вокруг сарая ещё и стенку из снега от продувного ветра строю. Всего в двух словах не помянешь. Не просто тебе всё это – пасеку держать. Во всей деревне я один пчелинец. Ну а теперь давай пчельники таскать. Однова  сам натаскался – спина доселе и ноет.
- Давайте, Яким Аристархович, Вы немого подсобляйте, а основной вес я на себя приму.
    После долгой и тяжёлой работы хозяин пригласил их потрапезничать на дорогу.
- А бортевая  пчела в этих краях есть? – спросил Охотин за столом.
- Холодновато у нас тут. Это они в южных лесах... – последовал ответ.
- Бортником быть, да ещё в средние века – это Петина давняя мечта, - внезапно выдала Аграфёна затаённую мысль Петра, которую он, точно помнил, никогда ей не высказывал.
- Вот, сыты  отведайте, - впервые улыбнулась им хозяйка.
- А вот и сеногной  закапал, - мрачно проговорил Яким, глядя в окно, - Оставайтесь, покуда мокрит, под кровлею. Можете и ещё переночевать. Кесарю кесарево, Божие Богови.
    Вдруг постучал сосед и молвил, мол, отошёл болящий.
- Нам надобно к соседям, что тут за заплотом , - сказал Яким, - Дед там помер. Гроб-то у нас всегда под рукой наготове . Лонись уж в худых душах пребывал . Вам же подобает здесь оставаться.
- Да уж куда нам бритоусам с мурлом скоблёным, - добавил Петя, когда хозяева вышли за дверь.
- Отсидимся пока дождит? – спросила Аграфёна.
- Пожалуй. А то и в котомках всё промокнет –тёплая одёжка. Затянуло надолго.
- Пойдём через щелку в заборе посмотрим, как у кержаков хоронят, - предложила казачка, задорно улыбнувшись.
- Пойдём!
    Собственно говоря, видно на дворе соседском ничего не было, поскольку отпевание происходило внутри избы. По двору чинно проковыляли соседские старики в высоких чёрных шляпах, напоминающих короткий цилиндр, приговаривая, что всё будет непременно произведено по древлему благочестию, что отходную прочтут над покойником достойные мужы. Донеслись слова: «Камень  принеси, Агафон Аваккумович». Потом по двору просеменила старушка со старинным меднолитым складнем , врезанным в дерево, перед дверью поликовалась  с их хозяйкой.
- Пойдём отсюда, всё равно ничего не видать тут, и что ты меня сюда привёл? – недоуменным тоном спросила Аграфёна.
- Может это ты меня привела?
- Опять бузить начинаешь?
- А ты и смолчать не можешь, - возразил Петя, глянув напоследок в щелку, - О, гляди - скитница-черноризница  пришла.
- В самом деле. А какая видная! Иногда мне тоже хочется в монастырь, когда вы все, бывает, так опротивеете...
- Может это и хорошая мысль...
- Ах, вот как ты заговорил!
- Только тут истинных людей древлего благочестия кержаков ещё и увидишь, а в городах всё меньше таких. В Единоверческую церковь переходят всё чаще, мельчают, как сказал бы отец.
- Обасурманились совсем, сказал бы мой отец. Да только Единоверческая – разве же это плохо? - спросила казачка.
- Да нет, хорошо конечно. Она нас примиряет и сплачивает.

Через ещё один долгий день пути в сумерки они добрели до золотых приисков. В длинном дощатом бараке с подклетью из огромных брёвен обитало с полсотни искателей приключений – бродяг со всех уголков Империи. Поодаль стояла массивная изба, в которой жили женщины, готовившие пищу и стиравшие рабочим. Бывали в их числе и мамки . Огромное помещение освещала сильная керосиновая лампа, а также раскалённая чугунная печка, на которой также готовилась пища. Странников приняли достаточно любезно, увидев писаную красавицу-казачку.
- Эх, бабёнка лихая! Куда занесло! – доносились вполне добродушные реплики. Начальник прииска сурово спросил, пришли ли они делом заниматься, или так просто. Охотин насторожился:
- Поработать временно и здесь можно, но вообще-то мы идём в верховья, в леса.
- Самородков чистых тебе захотелось, - недобро прищурился беспалый матёрого вида ещё крепкий мужик лет под пятьдесят с въевшейся в кожу рудной пылью на лице, - Таких мне не надо тут. Хочешь туда – иди. У нас тут не корчма, да и баб мне тут тоже не надо – глядишь все с ума посходят. С галахами  тут шутки плохи. Зарезать могут. Иди своей дорогой дальше.
- И пойдём, - резко ответил Охотин и повернулся к двери.
- Где же ночевать будем? – спросила Аграфёна.
- Где-нибудь под кустом, благо сухо нынче. До сих пор везло нам. Ну а вещи у меня есть очень тёплые на ночь – не беспокойся, краса девица.
    Они прошагали ещё с версту уже в темноте и расположились у ручья.
- Разок и попостничаем, тоже на пользу, - усмехнулся Петя, - Кто-то из нас жаловался на избыток пищи в Крыму?
    Охотин извлёк из котомки запасённые на зиму тёплый пиджак из верблюжьей шерсти, подбитый беличьим мехом, ластиковые штаны, валенки, подшитые кожей, баранью шапку.
- Одевайся, Аграфёнушка, ночью холодно будет. У меня всё на двоих припасено, не смущайся. От того и сума такого размера.
    Внезапно рядом возник шум и Петя ощутил краем глаза, что они окружены. Подняв глаза он даже узнал пару галахов с выразительными физиономиями, которых приметил в бараке у печки за стуколкой . Вперёд выступил здоровенький плечистый боровок постарше, который сплюнул наземь и растягивая слова заговорил:
- Ты, малый бравый, поотдыхал ужо с подружкой, дай теперя и другим погулять. Ти мя поял?
- Вы бы лучше добром шли своей дорогой, мужики, - с самым равнодушным видом ответил Пётр, продолжая возиться со шмотками, вроде и не осознавая угрозы.
    Шиком считалась у местных парней походка, когда шевелятся плечи и лопатки – вплоть до ушей. Именно так развязано подкатился к Петру второй, помоложе, и тоже смачно плюнул под ноги, закатывая рукава:
- Кровушку-то те пустим...
- Пенязи  заплатим за такую кралю, уходи сам с миром, - продолжил невозмутимо первый галах, - Жалко тебя мне стало.
- А ты себя пожалей, - продолжал тянуть время Охотин, взвешивая каждое возможное движение, оценивая каждого из четырёх противников, приглядываясь к увесистой коряге, прихваченной им для костра, не забывая и о «финках в их сапогах».
- Замамоним  дамочку, себе заберём, потому те предлагаю пенязи. Продай, пока миром прошу, а то – заберём, да ещё и тя порежем, поял? Мамонился с кралей, дай и ближнему своему, не всё те одному масленица.
- Да гаси его, Маркел, и дело с концом.
    В следующий миг молниеносный и неожиданный удар в челюсть левой свалил с ног главного противника, обездвижив хотя бы на время, коряга обрушилась на двоих, ближе всех стоящих, сбивая их с ног. В руке последнего, из устоявших на ногах противников, при свете луны уже блеснула самодельная финка и тут Аграфёна издала вопль, предупреждающий Петю об опасности сзади. Охотин успел заставить босяка с ножом отскочить на шаг дальше и стремительно развернулся лицом к опасности: вновь повскакивали те трое и у главаря в руке такая же финка, а другие потянулись за камнями. Лихая казачка схватила крепкую палку и стала помогать другу. Коряга пока ещё вынуждала босяков отступать, но они пытались охватить странников в кольцо, чтобы Петя не успевал отмахиваться. Лишь палка Аграфёны спасла Охотина от коварного удара в спину. Но Петя выбрал единственное верное решение и пробился из окружения, ещё раз сбив с ног главаря, финка которого вылетела из его рук, и Охотин успел нагнуться за ней. В тот же момент высоко взлетевшая нога Петра сбила с ног второго громилу. Петя обрушил корягу на череп главаря и добавил второму, упавшему по темени, но толстая коряга, схваченная вместе с финкой уже не столь крепко, вылетела из рук, и начался танец двоих противников, вооружённых финками. Казачка продолжила отмахиваться от четвёртого палкой, но силы покинули её, и босяк перехватил палку и вцепился было корявой ручищей в горло девушки, но она проворно увернулась. Пётр пока этого не заметил, ценой огромных усилий уворачиваясь от самого хлипкого на вид, но искусного в работе ножом парня. Охотину удалось выбить финку из рук галаха ударом сапога, после чего Петя обрушил на нос противника увесистый кулак. Последний уцелевший босяк бросился за вылетевшей финкой, но Петя кинулся ему под ноги и сбил на землю, а Аграфёна, едва переведшая дыхание, вновь схватила палку и покалечила руку, тянущуюся за оружием. Второй удар пришёлся по черепу, сцепившегося с Петей, после чего Охотин проверил степень обездвиживания изрядно получившей четвёрки и оба странника поспешили удалиться с поля боя как можно глубже в лес. Перед тем, как улечься спать в глухом лесистом месте и уже, на всякий случай, без костра, Аграфёна обняла Охотина и, поцеловав в щёку по-сестрински, прижалась к нему, повернувшись к нему спиной со словами: «Какой ты храбрый». Но когда Пётр позволил себе, в свою очередь обнять её и, повернув, поцеловать в губы, ибо объятия сквозь полушубки не слишком тешили его, он получил толчок в грудь и сдержанное «спокойной ночи».
    Путь до верховий оказался не лёгок. Приходилось часто переправляться на другой берег реки из-за скальных прижимов, а вода в реке была ледяной и бурной. Однажды босые ступни Аграфёны подскользнулись на мшистом камне и она упала в воду, больно ударившись и промокнув до нитки. Уже вечерело, и не было возможности сушить одежду на солнце. Хотя путь лежал в гору, вскоре и подъём уже перестал греть девушку, а от ветра зуб на зуб не попадал:
- Петь, боюсь я слечь в этих местах, надо бы встать скорее на ночлег, костёр развести.
- Хорошо, Аграфёнушка, встанем здесь. Пока все одно - на многие вёрсты ни души.
- Ощущение, что и не будет никого: всё дичей места...
- Будут, будут. Они там в верховьях норовят от властей прятаться, чтобы свой промысел по-чёрному вести.
- Расскажи, что знаешь о старателях, - спросила девушка, дрожа от холода, пока они разгребали место для сна и собирали сучья для костра.
- А что говорить – всё просто: В конторе низовые старатели сдают золотишко по пять рублей за золотник и платину по три с полтиной. Имеется некий «Устав о частной золотопромышленности», по которому всем артелям надлежит сдавать всю добычу государству, за что взамен они получают «ассигновки», к тому же со всевозможными вычетами. Не слишком-то заманчиво комаров кормить да руки в ледяной воде за это морозить. Ходят средь них слухи о чёрных скупщиках, которые якобы дают по шесть, а то и семь рублей, да как на них выйти – боятся все. А старатели-хищники находят самородки полпудовые в глухих верховьях. Туда мы и идём. В этих местах гнёзда таких самородков! Народ за сезон богатеет. Кому повезёт...
- А если ты ошибся рекой? Откуда тебе знать? Кто тебе сказал?
- Покуда тебя в Екатеринбурге ждал, снюхался с одним чёрным добытчиком. Подвыпил он, ну а я на свои его ещё подпоил. Так, «друзьями на час» стали и выболтал он мне многое, даже схему нарисовал с названиями рек. Берегу я её. По ней и веду тебя.
- Тоже мне! Пьяному доверился. Да тут уж никаких троп боле не видно. Откуда там сверху народ возьмётся?
- Они не вдоль реки ходят чаще, а верхами. Но там знать надо как, да и воды нет – пить нечего. От того понизу и троп нет и никто не ведает, что там по-чёрному моют.
- Ой, не к добру всё это! Зима на носу.
- Вспомни, как ты смело скачешь в седле. Какая ты наездница! Здесь же, пока опасности меньше было, чем тогда – галопом во мраке ночном, - успокаивал её Петя, разводя костёр, - Быстро сымай с себя всё – сушить будем. Одень на голое тело полушубок, а я отвернусь, не бойся.
- А ежели забудешь и повернёшься?
- Сказал же – отвернусь.
    Через почти полный день пути по глухому лесу, они внезапно наткнулись на шурф  с ручным воротом и бадьёй, от которого вверх вела торная тропа.
- Говорил же я, что найдём их.
- А почему ты уверен, что эти прячущиеся от закона люди не встретят нас свинцом?
- Потому, что я назову имя того, кто поведал мне обо всём, а он у них шишка.
    Через четверть часа по тропе они обнаружили вращающийся вашгерт  и Петя принялся его осматривать с заметным интересом.
- Эй, кто такой? – прозвучал резкий скрипучий голос и Пётр встретился глазами с мелким мужичком под сорок в суконной фуражке, держащим берданку наперевес.
- Швец и жнец и в дуду игрец, - улыбнулся Охотин, - Мы вас тут и ищем.
- Да ну? И что дальше?
- Черкашина нам надо, Фрола Титовича. От Жеглова Гаврилы Егоровича мы.
- Коль так, пойдём за мной. А иначе – так разговор у нас короткий – пуля меж глаз и в реку.
- Виделись мы недавно в Екатеринбурге, вот и направил он нас к вам.
- Вестимо – в Екатеринбурге, а то где же ишо? А откуда он тебя знает?
- А с ним друг моего отца давненько работал.
- Угу...
- Мы помогать вам, не то, чтобы себе пытаться новый участок загрести...
    Далее около получаса пути круто вверх по склону до потайного логова старателей мужик с берданкой хранил гробовое молчание. Они вошли в полуизбу – полуземлянку не маленьких размеров.
- Вот вам, господа, вот вам и дамы, - скидывая винтовку, выпалил мужик троим, сидевшим за грубым подобием стола посреди комнаты с нарами по краям.
- Кто такие? Откуда? – прогудел басистый коренастый плечистый обросший мужичок-лесовичок невеликого росточка лет сорока, вскочивший со своего пня, стоявшего в качестве табурета.
- Мы Черкашина ищем.
- Вот я и буду тот самый Черкашин.
- Фрол Титыч, мы к Вам от Жеглова. Он нам разрешил в помощники Вам. Вот тут у меня имеется карта, его рукою вычерченная...
- Узнаю руку евонную. Да... Совсем наш Гаврила разум потерял. И куда нам ещё помощников. Ничего не намываем здесь уж с лета, - проворчал Фрол.
- Зима на носу. Скоро жрать нечего будет, в тут – гости, - зевнул малоприятного босяцкого вида оборванный парень помоложе Пети.
- Тебя не спросили, Ложкомойник.
- Понял ты? – обрадовался унижению своего товарища второй молодой парень.
- Оба – заткнуться! – гаркнул Черкашин.
- Я до работы жаден, а ещё и рыбалить умею ловко и дичь стрелять, - вставил Петя не слишком уверенным голосом.
- А девка на что сгодится? Вязать нам носки станет? То-то же. Присаживайтесь, коль уж от Жеглова, - продолжил Фрол, - Угощайтесь. Что имеем – всё на столе: картовь, да рыба.
- А вот от нашего стола вашему, - Петя полез в котомку и извлёк неожиданно увесистый шмоток солёного сала, краюху получёрствого хлеба и луковицу. Аграфёна и не подозревала, что всё это было рядом в мешке и в голодные деньки, что Охотин не покусился на священный запас, а теперь раздаёт направо и налево.
- У-у! Живём, робяты! – заголосил босяцкого вида малый.
- Ладно вам! Наелись уже, а такое лакомство до поздняка побережём. Посуду мыть! – рявкнул Фрол Титыч, - Гости покуда присядут с дороги, подкрепятся. Оставайся с ними, Евстигней Ерастович, ты ещё не жрал поди.
- Благодарствуем, хозяева, - несколько развязным тоном сказал Петя.
    Скудные остатки рыбы с картошкой молниеносно исчезли в желудках троих голодных людей.
- Вот так и живём, - мрачновато заметил Евстигней, завёртывая самокрутку.
- Даже табачок имеется тут у вас. Значит ещё не бедствуете, - бросил Петя.
- Куришь?
- Нет, я к тому, что всё не так уж плохо, как могло с ваших слов показаться...
- С зимы почти все разбегутся и вы оба – в первую очередь. А то помёрзнете тут.
- От чего же так думаете? Не такое видали.
- Ладно... А скоро у нас будет пиршество с сальцом вашим, да моею куропаткой. Умолчал я – хотел неожиданно всех порадовать. На охоту ходил, - с этими словами Евлампий извлёк из сумы свеже-битую птицу.
- Про самородки они боятся и заикнуться, - шепнул Петя подружке, покуда они возились с дровами и приготовлением ужина.
- Октябрь-месяц уж начинается, - столь же мрачно сказал Евстигней, когда обе куропатки были уже ощипаны и скворчали на вертеле, - Скоро морозец стукнет. Вот тогда-то и начинаются мучения старателя в ледяной воде возиться. Руки коченеют.
    Незаметно, по-одному, собрались остальные. Парень по кличке Ложкомойник всё смаковал ароматы от жареной дичи и сала и сетовал, что его пустое брюхо уж совсем свело. Второй парень, Жохов из Перми, фамильярно подмигнул Охотину:
- Тут у нас так: попадешь на гнездо, карман, что самородками полон – богач, а кто песок моет, всю жисть так горбатить и будет.
- Да брешет всё Платоша, ты не верь ему, - бросил Ложкомойник.
- Сам ты всё врёшь, Трошка.
- Помалкивай, пермяк-солёные уши!
- Трофим! Прекратить! – рявкнул Черкашин.
    Расселись кругом, и началось застолье. Откуда-то возник мерзавчик с чистым спиртом. Народ недоумённо переглянулся.
- А это тоже от нашего стола – вашему, просиял Охотин, - Как раз на всех хватит, как разведём.
- Ну ты даёшь, Петро! – почтительно молвил Черкашин, - Сто лет не видывали такого. Трошка, разведи как подобает!
- А девахе-то не обязательно, - вставил Платон.
- Ну, это ей самой предстоит решать, - недовольно осадил его Пётр.
    Разлили. Аграфёна отказалась и предпочла стянуть у Пети из миски кусочек куропатки. Больше всех из уважения налили Черкашину, а Петя незаметно от всех подлил ему позже из своей кружки – больше половины. Постепенно Фрол Титыч разговорился, становясь всё более доброжелательным к Пете, после рассказа о его злоключениях на югах. Пётр лишь умолчал о том, что он – генеральский сын и, что он учился в университете, а дальше скрывать было нечего.
- А мы тут кто откуда. Жизнь тоже помяла, - начал Фрол, когда молодые парни уже улеглись по своим углам, а Евстигней продолжал всё так же, безучастно с каменным лицом молча сидеть рядом, Аграфёна ещё силилась сидеть, уже позевывая.
- Вы давно старателем на Урале? – спросил Петя.
- Я сам не очень. Поначалу крестьянствовал на Орловщине, да только годы вышли неурожайные, баба моя заболела, да померла. Вот и пришлось в город податься. В Москве на заводе рабочим стал. Хоть и не так уж мне это по душе было, а сумел выделиться в старшие мастера, платили немало. Вдруг, кто знает от чего, завод сгорел дотла, и всем нам пришлось – кому куда. А хозяин завода, так ещё хуже - сам себе пулю в лоб. Услыхал я о приисках на Урале и решил судьбу испытать. Прибыл в эти края и познакомился с Гаврилой Жегловым. Он – бывший питерский рабочий с большим опытом и тоже мастер на все руки, как и я. Ну и начали своё дело. Соорудили все эти вашгерты, да шурфы своими руками. Дело пошло. Сначала не тут стояли, а в низовьях. Да только под контроль наш промысел взяли и не позволяли самим перепродавать кому попало. Потом вместе с Евстигнеем ушли в верховья втроём, так и хоронимся в глуши уж третий год. Зимой тяжело тут. Работы нет, от безделья звереешь. Не место тут твоей подруге, но ещё в большей мере не место там, где толпа из барака старательствует. Кого только там не набралось! Всё бессемейные, пьяницы, варнаки-челдоны, да мордвины. Лягушатниками у нас их зовут, - рассмеялся, - Ну а французов там нету.
- Уж это мы знаем, еле ноги унесли от шпаны барачной...
- Эти два парня – Платошка и Трошка, они лётные - босяки от природы, бездомные бродяги. Как-то нам жалко их стало и приняли себе на подхват. Пока ничего, работАют, но как твоя подружка появилась, сразу стали себя вести иначе, бузить. Не к добру это. Смотри! Босяк он и есть босяк, шпана. Они оба не ведают, что мы с Жегловым гнёзда разведали и самородки поблизости прикопали, - понизил голос Черкашин, хотя оба парня уже явно похрапывали, - Тебе я доверяю, парень, раз уж сам Жеглов... Людей нутро я нутром своим чую, потому и говорю. Трудность в том, как сбыть самородки. Мы с Евстигнеем вынуждены тут торчать и путь вниз нам заказан. Ищут нас, дело заведено. Гаврилу пока в лицо не так знают, ну и пытается он что-то внизу затеять. Да как с весны ушёл – так и с концами. Может уже и повязали его. Не пил он?
- В начале осени он ещё на свободе был... А пил ли — не ведаю.
- Н-да... А кроме полицейских, нас ещё и перекупщики охотно ищут. Есть в этих краях такие Лукьян Синегуб, кацап , да полячишка Братислав – в паре работают. Ещё есть татары-братья, тоже скупают и Горбуну в городе перепродают, а уж он знает как выгодно дальше сбыть. Чистое золото в слитке это тебе не песок. За единицу веса песку и слитка и платят по-разному. Песок он у всех есть. И внизу его полно. Всё это я к тому, что не уверен, что Гаврила чего-то добьётся и думаю тебя послать, чтоб ты перекупщиков привёл. Сделать это надо до холодов, а то они побояться сюда переться. То есть – как можно скорее. Поможешь?
- Почему же нет... Только надо, чтобы Аграфёна немного отдохнула...
- Ты что же это девку с собой туда потащишь? Мало тебе было с теми барачными? Я тебя в другую сторону послать собираюсь, а народ там совсем уж лихой. Безумие девку с собой брать. Я тебе доверяю, неужели ты не можешь поверить, что мы с Евстигнеем за парнями присмотрим, и ни единый волосок с твоей Аграфёны не слетит?
- Это уж как она сама скажет, дело непростое. Ты как думаешь, Аграфёнушка?
- Ты прав, я устала. Я не боюсь здесь остаться. Здесь природа и никого почти нет, а там – шваль сплошная. Фрола Титовича я не боюсь и Евстигнею Ерастовичу доверяю.
- Я не о мужиках, а о парубках этих босяцких, что храпят уже.
- На них управу найду сама, а нет, так что же взрослые люди не помогут?
- Уговорила. Последний вопрос, Фрол Титыч: А какова наша доля будет, если я всё дело успешно проверну и цена будет хорошая?
- На четверых делить будем. Парни не в счёт. Они свой песок получат. Как бы ты сам поделил?
- Я бы поровну...
- Ишь ты какой - поровну. Мы с Евстигнеем тут уже три года безвылазно. За это время и самородки откопали и спрятали, а оставшиеся годы сидим над ними и дрожим. Ведь и сюда полиция доберётся, если кто стукнет. Зимой очень тяжко тут. Парни эти у нас с весны, а до того всё сами. От холодов теперь руки хуже работать стали, а к весне все зубы шатались – цынга... Вот и считай теперь...
- Думаю, что вы с ним сами и решите как справедливее будет. Не мною накопанное, не мне и решать.
    Вскоре все мирно спали. Утром Петра разбудила перебранка:
- Ты шо сдурел штоль? – раздавался невнятный гнусавый голос Трошки.
- Чо те надо? Это моя котомка, шо лезешь? - ответил окающий басок пермяка Платошки.
- Моя, говорю те!
- Цыц! – рыкнул Евстигней, - Люди спят.
- Остомел  он у моей котомки, а ручонки-то сами в неё и полезли. Уйди, морду набью!
- Вот я им щас обоим и всыплю, разбудили, поганцы! – разозлился Фрол, вскочил и начал сыпать тумаки направо и налево.
- Остуда  на дядьку Фрола пройдёт, можете с нами завтракать, - добавил Черкашин, - А не принесёте обществу извинений, не сядете за стол с нами. Давай, Евстигнеюшка, огонь пора разжигать.
- Нечисть пермская белоглазая, - доносилось из их угла, но уже шепотком.
- Олонецкий отятой неумытый , - слышалось в ответ.
    Вслед за тем донеслись уже слова непечатные и вновь пошли в ход увесистые кулаки Фрола:
- Али мало вам было?
- Отжени  яго, дядь Фрол, он всё начал, - ноющим голосом затянул Трошка.
- Ты так и любого продашь, паршивец, вот тебе за это! – послышалось в ответ от Черкашина и прозвучал звук оплеухи.
    После скудного завтрака Фрол повёл Петра с подругой на самый верх хребта по узкой тропинке. Вид на лесные дали в утренней дымке и туманами по ложбинам открывался великолепный.
- Отсюда, Петро, пойдёшь по этой тропе. Долго будет лишь одна тропа – не ошибёшься. Как только внизу полный вид на реку откроется, где расширение, сразу увидишь огромадный дикарь  посредь реки. Там вниз поведёт еле заметная тропка. Её не потеряешь – недавно по ней Евстигней спускался дергачей  стрелять. Запоминай дорогу назад! Для этого почаще оглядываться важно, иначе – путь назад узнавать трудно. Шиханы примечай, утёсы то бишь. Потом иди вниз по реке, как уже вверх сюда ходил. Почти полдня пути ещё и по реке. Если помнишь, развилка большая будет. Вы тогда слева пришли, а теперь - вброд перейдешь, вправо повернёшь и продолжишь спускаться. Там место плоское и разлив реки вроде озера. Верю, что ходок ты сильный. К вечеру дойдёшь до лесной заимки, что у реки. Поспешай, чтоб засветло дойти – заспались мы нынче. Надо было с зарёю выйти. Там может никого и не быть, а может кто и ночует. Разберёшься. Там удобно заночевать будет. Ещё день пути по набитой тропе до усолья – соляных варниц. Там гор уже нет – места обетованные начинаются. На другой день, засветло, в жиль  придёшь и иди прямо в кружало, кумышки  стакан закажи, а сам спроси у целовальника Ульяна Созонтовича, как тебе на Лукьяна Синегуба с Бронеславом, иль на братьев-татар выйти. Запоминай имена! Ежели целовальник не знает, или нет его на месте, аль помер, иди в приисковый дом терпимости и спрашивай Маньку-Воровку, то бишь, для тебя она будет Матрёна Докатовна. Случаем и её не найдёшь, аль померла, ищи при доме том Мартына Поликарповича по кличке Сипатый.
- Нечего ему делать в доме терпимости, пусть целовальника разыскивает, вмешалась казачка.
- Не лезь, девка, в мужское дело. Не для удовольствий его туда посылаю, для общего дела. Ишь какая! Ревнует она! Оно и хорошо – жена должна ревновать. Ну а не найдёшь, Петро, в доме том никого, иди в ночлежку тамошнюю к малороссу одному. Богдан Псёл его зовут. По выговору и усу узнаешь. Здоровенный детина. Всё запомнил? Если кто из промежуточных звеньев не доверять станет, тогда можешь моё имя назвать, мол, от такого-то. Ну а выйдешь на перекупщиков – срочно веди их сюда, пока путь снегом не замело. Но если тебя начнут отсылать к Проклу Полуэктовичу – не соглашайся. Сволочь он и дела с ним иметь не буду.
- Прощай, милый, - тихо сказала Аграфёна и чмокнула Петра в щёку. Вдохновлённый такими проводами, Охотин зашагал по гребню быстрее обычного. Подруга ещё долго стояла в начале гребневой тропы и махала рукой.

Пётр прошёл весь путь до заимки быстрее, чем Черкашин мог предположить и засветло подходил ко мшистым стенам избёнки. Ему показалось, что в тёмном окошке произошло какое-то движение, и он крикнул:
- Кто есть тут крещённый?
- А кого надобно, крещённый? Немаканых  тут не бывает, - раздался ответ и навстречу выполз грязный тип с давно нечёсаной бородой клочками.
- Живёте здесь?
- Живу иной раз, - уклончиво ответил сухопарый мужичонка лет тридцати пяти.
- А я тут заночевать собрался. Возражений не будет?
- Да от чего же – милости просим. Охотник я, вот и шатаюсь тут в глуши. Заходи, костерок-то почти готов, а еды – хучь завались: оленёнка подбил. Голубей да лебедей – заповедную дичь  не стреляю. А то и такие бывают – ничего святого для них.
- Разжигаем? – спросил Петя, извлекая коробок серных спичек.
- Вот этим ты угодил, - обрадовался охотник, а то всё думал как бы разжечь – оступился, набирая воду тут, ну и промочил спички.
    Когда они уже прилегли на лежанки, покрытые лапником, с трудом переваривая непривычно обильную и сытную пищу, охотник спросил, куда держит путь Петя и откуда. Охотин ответил, что шёл от кержацкого села через прииск до большого посёлка внизу.
- Не самый простой путь ты выбрал, приятель. Понизу бы оно проще и быстрее, - удивился простодушный охотник, - Прямая тропа есть.
- Так, хотел места тутошние оглядеть, к охотам присмотреться.
- Дичи тут теперь не много, а вот людишек стало многовато. Помню, в молодые годы, зверья было... Эх, не так всё становиться, приятель. Стареет сама земля...
    Утром оба они отправились вниз, и Петя охотно помог гостеприимному знакомцу тащить его весомый охотничий трофей в своей ёмкой котомке. Уже в посёлке они расстались и Пётр начал обход всех названных Фролом лиц. Пришлось обойти все места, и лишь грузный Богдан Псёл с висячими усами запорожца оказался на месте. Он был в начале насторожен и Петру пришлось назвать имя Черкашина. Тогда Богдан повёл его к своему кунаку Безбородько, который якобы всё знал.
- Хохол хохла в обиду не даст, - усмехнулся старый толстый Сидор Безбородько.
- Коли б так было и у нас в Малороссии, так не доили б нас так москали. Бог сотворил цапа, а чёрт - кацапа, - мрачно ответил Псёл, - Так ты парубку поможЭш?
- Ты, Богдан Тарасыч, москалей во всём не вини. Ведь мы - один народ и вера у нас одна. А доили нас поляки веками, вот и оскудела земля наша. Да и кто токмо не доил и жиды и самовыкресты всякие чёртовы. Ладно. Парня отведу, куда следует.
- Обмоскалился ты тут вовсе, в Кацапии энтой, Сидор Романыч, - проворчал Богдан.
    Вскоре Пётр стоял пред сидящим за засаленным столом Лукьяном Синегубом, который даже не шелохнулся на приветствие Охотина и не издал ни звука. Это был седой как лунь, но ещё крепкий бритый мужик с глубоким шрамом на щеке в халате из верблюжьей шерсти с отложным бархатным воротником, с высокими татарскими полусапожками-азямами из конской шкуры, шерстью вовнутрь.
- Предложение у парня к тебе будЭт, Лукьян, - почтительно сказал старик-малоросс.
- Пусть говорит, - последовал тихий ответ.
- Черкашин хочет Вам сбыть, ну сами понимаете что... – неуверенно начал Петя.
- Где, когда?
- Сам отведу – два дня пути. Расчёт на месте.
- Бронеслав, подойди к нам, дело есть, - крикнул вдруг Синегуб.
    На его зов из другой комнаты не спеша появился дюжий поляк, потягиваясь после сна:
- И что им в такой неурочный час надо от честного поляка?
    Пётр повторил свои слова.
- И что ты сам думаешь, Лука? Не до того нам теперь...
- Понимаю, что нам не до того, средств нет. Не сможем мы. Обратись, парень, к татарам. Они как раз в посёлке. Видел их с утра. Отведёшь, Сидор? Они-то смогут. Их дела идут в гору.
- Отведу – куда денусь.
    На следующее утро с зарёй Петя покинул посёлок в сопровождении двух приземистых плотных братьев-татар – Фарида и Шангирея. Если бы Петя продолжал оглядываться назад, как делал по пути в посёлок, с целью запоминания дороги, ему бы показалось странным, что в дальнем углу улицы, как только они повернули к реке, отворилась дверь и две фигуры в охотничьих одеждах последовали за ними. В течение дня, у скального прижима, Пете как-то показалось, что позади них раздался странный шум падения камней с тропы, но он не придал этому значения. Когда они, едва забрезжил рассвет, покинули заимку и оставался почти день пути, по расчёту Петра оказалось, что оба молчаливых суровых брата уступают ему в проворности при подъёме в крутом месте, пришлось сбавить темп, и они едва поспели к логову уже полной темноте. Ещё на тропе их задержал всё тот же Евстигней, который, как показалось Петру, сидел в засаде, охраняя подходы к логову старателей. В логове Петра встретила Аграфёна и сказала, что всё прошло спокойно, умолчав, что разок ей пришлось огреть оплеухой распустившего руки Ложкомойника, тем дело и кончилось. Она очередной раз нежно поцеловала Петра. Когда прошли переговоры о цене и братьям были показаны самородки, Евстигней тихо спросил у Петра:
- Ты уверен, что за вами никто не шёл?
- Да вроде как уверен. Хотя, как-то ещё вчера показалось, что кто-то камни спустил с тропы. Но то ещё до заимки было.
- Не нравится мне всё это, - сказал Евстигней, хватаясь за берданку, - Пойду-ка я стойбище обойду. Шумы какие-то слышу.
    Аграфёне нездоровилось от простуды и она залезла на верхние нары, чтобы вздремнуть до ужина в более тёмном месте. Перед тем, как сомкнуть глаза, она заметила, что прямо над её лежанкой весит старый дробовик и поредевший патронташ к нему. Такой же дробовик был у её отца, и некогда она сама упражнялась в стрельбе из него. Оба парня сидели в своём углу за чисткой картошки, прихваченной Петей на рынке в посёлке на всю ораву, но, конечно же, прислушивались к разговорам. Переговоры велись эзоповым языком, но разобраться в их теме, при условии должного внимания, мог бы любой.
- Иди, Белоглазый, ошмётки вынеси, - попробовал скомандовать более наглый Трофим.
- Сам иди. Тебя Ложкомойником прозвали, тебе при кухне и батрачить. А мои глаза белые в темноте не видят. Упаду – ты будешь виноват, - ответил Платон.
- Ладно, отнеси. Я нынче жрать много не могу — половина пайки — твоя.
- Ну ладно, гад, мы с тобой по утряне разберёмся, если не отольёшь, - проворчал неуклюжий пермяк.
- Иди, иди, - добавил Трошка, стараясь не пропустить ни единого слова из противоположного угла помещения.
    Братья пощупали самородки и начали отсчитывать хрустящие рублики. Фрол ворчал, что мало. Братья отвечали, что не привыкли по горам лазить, что обычно им приносят сами, но раз Черкашин боиться и носа показать из гор, они сделали исключение и вынуждены терять четыре дня на «дурацкую прогулку». Казалось, что все, наконец, были довольны, хотя Пётр ещё не знал свою долю. Картошка уже булькала в котелке, навевая приятные мысли. Осталось лишь рассчитаться с Фролом, но это - когда уже уйдут восвояси братья-татары. Петя надеялся на хотя бы пятую долю, и это уже выходило немало. Ему одному хватило бы на беззаботную привольную жизнь в городе не меньше года. Но он понимал, что умнее будет вложить деньги в дело. Его уже начинал тревожить вопрос: «В какое же дело? Надо будет посоветоваться с Борисом – он один из нас, кто хоть немного смыслит в коммерческих делах». Его размышления прервал странный слабый возглас, донесшийся снаружи.
- Опять эти парни меж собою не ладят, - проворчал Фрол. Совсем из-за Аграфёны взбесились.
    Когда работа по приготовлению нехитрого ужина была готова, и осталось доварить «овощь», оба парня, независимо друг от друга, вышли из логова опорожниться. К горлу каждого из них был приставлен нож с короткими объяснениями ситуации. На предложение войти назад в помещение как ни в чём ни бывало, Трофим согласился очень даже охотно, поскольку раскусил в чём дело, что без их ведома делят добычу, ну а то, что не он её добыл его как-то не трогало. Более того, парень даже горел желанием угодить незнакомым грабителям и предложил встать спиной к входу так, чтобы никто из сидящих за столом не заметил, что злоумышленники входят вслед за ним. Платоша просто трясся от страха и холода, поскольку уже обмочился в штаны от прикосновения холодного лезвия к его жирному горлу и не был способен связать двух слов. Было решено зарезать его на месте, чтобы не испортил дела, что хоть и напугало, но даже понравилось Трошке. Он, с поразившем его самого удовольствием, следил за клокочущим потоком крови, хлестнувшей из порезанного горла. Именно агония Жохова и стала тем странным звуком, донесшимся до сидящих внутри. В это время к логову подходил Евстигней, который чудом разминулся с нападавшими, и они его не заметили при выходе, но теперь уже они были предупреждены иудушкой-Трошкой. Евстигнею дали пройти в дверь, а потом впустили Ложкомойника, который, как и договорились, заслонил всем вид на дверь. В следующий миг глухо рявкнул револьверный выстрел, и Евстигней упал с пробитым черепом. Его берданка полетела под стол, и Фрол потянулся к ней, а один из братьев выхватил «наган» и, резко откинув табурет, падая на бок, выпалил наугад в сторону противника. Его пуля угодила в живот босяка, а находящиеся по обеим сторонам двери злоумышленники могли живо расстрелять любого со своей удобной позиции. Каждый имел по длинному «смит-и-вессону» с полным барабаном в руке.
- Не двигаться! Брось пугач, Фарид! Твоя игра окончена, - резко крикнул Синегуб.
    Татарин начал медленно вставать с пола, поднимая руки вверх, но не выпуская «наган».
- Брось, сказал! Русский язык забыл от страха, башка бритая татарчонок чёртов?
    Тот продолжал медленное движение своего тела. Фрол застыл в своём движении к берданке, Шангирей сидел не шелохнувшись, а Петя был поглощён мыслью, как добраться до берданки, чтобы спасти Аграфёну, застывшую в ужасе наверху. Тени от огня падали так, что она была совсем незаметна нападавшим и вскоре она оценила это преимущество. Самые ценные сведения, полученные от иуды-Ложкомойника грабителями, заключались в том, что все, кроме Евстигнея, находятся внутри, но перечислить всех времени не нашлось, охотник уже возвращался к логову, и следовало его обезвредить.
- Я сказал, брось пугач, недоумок! – прорычал Лукьян очередной раз.
    Прозвучал ловкий выстрел и Фарид рухнул с пробитой головой на дощатый пол рядом с охотником.
- Теперь всем ясно кто здесь диктует условия? – спросил Бронеслав, размахивая длинноствольным револьвером, добивая второй пулей корчившегося на полу Трошку.
- Поняли с кем дело имеете, лапотники? – грубо закричал вновь Лукьян.
- Все три выстрела произведены Его Благородием господином Пшевыньским, добрым шляхтичем и отставным офицером, прославившимся дуэлянтом. Все три оказались без промаха, не так ли? – самодовольно заявил поляк, - Лука не хочет дырявить остатки вашего общества, он – человек жалостливый. Так что, кидайте все ваши пушки на пол. Живо!
- У нас оружия нет, - встал Фрол, поднимая руки, - А я-то думал, что вы – люди с которыми можно иметь дело. Вы хуже этих честных магометан. Вы – нехристи, не они!
- Заткни глотку, Фролка, думай с кем говоришь, холоп паршивый, - взревел Лукьян.
- Встать всем, живо! – офицерским тоном скомандовал Бронеслав, поведя острым усом на холёном красивом лице.
    Охотин тоже встал, заявив, что не имеет оружия.
- А ты, что скрючился, пёс, аль Аллах те вставать запретил? – заорал Лукьян на Шангирея.
- Он видно «наган» промеж ног зажал, пся крев ! – с этими словами, Пшевыньский выпалил в убитого горем, ничего больше не воспринимающего после вида смерти брата, человека, продырявив его череп, обрызгав кровью Фрола, стоящего рядом.
- Выйти на середину, оба, живо! – заревел Синегуб, - деньги и самородки на стол!
    Аграфёна сочла, что наступает нужный момент. Она сняла со стены лёгким плавным бесшумным движением дробовик и проверила заряды. Патроны, вроде бы, были не сырые и всё заряжалось должным образом. Она умудрилась не произвести ни единого звука, хорошо зная, когда может лязгнуть охотничья двухстволка в ходе зарядки. Насколько она понимала, в патронах была картечь, а не мелкая дробь, то есть не обязательно было целиться в лицо. Попасть в грудь намного проще, а картечь способна разворотить грудь бегущего кабана. Одна мысль стучала в её тревожном мозгу – снести голову, или пробить сердце сначала непременно поляку, ибо он – опаснейший стрелок. Потом, не исключено, что массивный мужик отпрыгнет в тёмный угол, и она не попадёт в него из второго ствола, но и ему будет не так просто целиться. Дорогой ей Петя же, успеет что-то предпринять за считанные секунды замешательства громилы. Казачка рассчитала всё верно. Грянул гулкий выстрел, прокатившийся над диким ущельем, и разжалованный офицер-дуэлянт рухнул как подкошенный. Петя тут же бросился на пол, изловчившись ухватить берданку и откатиться в дальний угол, а Лука отскочил, пытаясь спрятаться за угол лежанок. После секундной заминки, Фрол тоже смекнул, что надо менять положение в пространстве, но заминка стоила ему пулевого отверстия в плече. Аграфёна выжидала со вторым выстрелом, ибо поняла, что в углу прячущегося громилы слишком темно. Пользуясь почти полным барабаном, Лукьян выпалил наугад в сторону девушки и пули впились в бревна в считанных дюймах от её тела. Петя лишь догадывается, что винтовка охотника должна быть заряжена, раз он только что выходил на обход. Патронов под рукой нет. Даже возможности проверить затвор нет. Он залёг в слишком неудобном месте. Синегуб смутно видит очертания тела, лежащего Охотина и палит по нему. Петя сознаёт, что следующая попытка противника может оказаться для него печальной и спускает затвор винтовки, грубо целясь в угол Луки. Выстрел лишь заставил того пригнуться, но не причинил вреда. Петя воспользовался заминкой противника и распластался на скользком от крови полу после прыжка за «наганом» Фарида, валяющемся под столом. После этого он открывает огонь, стремясь загнать неприятеля в самый угол, лишить его возможности обзора, или даже всадить в него пулю на удачу. От нар разлетаются куски древесины и пули подбираются всё ближе к мясистому телу Синегуба. Наконец, одна впивается в его бедро, торчащее из-за лежанки, и до Пети доносится стон. В этот миг он понимает, что барабан опустел. В наступившей гулкой тишине каждый обдумывает свои возможности, и Аграфёна решается быстро зарядить опустевший ствол. Слабеющий Черкашин пытается остановить поток крови из своей раны.
- Эй вы, убожества, сдавайтесь, - у меня ещё полно патронов в барабане и есть запас! – звучит охрипший от боли голос Синегуба, - Я сейчас его заряжаю и начну палить на звук, не жалея патронов. На всех вас хватит. Так что – сдавайтесь!
- Смотри, как бы головушка твоя от потери крови не закружилась, и ты не выстрелил сам в своё толстое пузо! – ответил Пётр, - а я знаю, что разок уже попал в твою жирную тушу. Брось револьвер в середину комнаты и выходи. В обезоруженных мы не стреляем, верно, друг мой?
- Угу, - донеслось сверху, по возможности более низким голосом.
- Верно говоришь, дружище. Ты проиграл, Синегуб. Нас двое и у нас больше возможность передвижения.
- Да только патронов у тебя, дурака, не осталось, а у меня сколько хошь, - усомнился в истинности слов Пети Синегуб.
- Ну что же ты там ёжишься в дыре своей, не стреляешь даже? Али уж кровушки потерял столько, что встать не можешь?
- С моей ранкой я ещё десяток таких сопляков, как ты удавлю! – послышался в ответ хрип и за ним раздались новые выстрелы наугад.
    В тот же миг Аграфёна выстрелила на вспышки из ствола Луки и картечь выбила из его руки револьвер, разворотив всю кисть. В ответ раздался нечеловеческий рёв. Петя упруго вскочил на ноги и в два прыжка оказался возле поверженного противника, овладев его увесистым «смит-и-вессоном».
- Встань, скотина! – он навёл на голову громилы дула обоих револьверов, тот не шевелился. Затем Петя перехватил опустевший «наган» рукояткой вверх, обрушил обитую металлом рукоять на темя громилы. Обездвижив его на время, Охотин обшарил его карманы и заплечный мешок.
- Прекрасно! – воскликнул Петя, - У нас появились мясные консервы. А картошка ещё не успела остыть. Как у Вас, Фрол Титыч? Терпимо? Нас спас никто иной, как Аграфёна! Ура! Слава Войску Донскому! Многи лета!
- Довольно тебе куражиться, ты бы человека перевязал поскорее! – выпалила девушка, спустившаяся сверху.
    Она набрала корпии, а Петя промыл рану Фрола ключевой водой. Крови старатель потерял много и с трудом поддерживал баланс в сидячем положении. Его уложили и подготовились перевязать должным образом.
- Кстати, а мешок поляка я ещё не проверил. Превосходно! Они не забыли прихватить с собой и спирта, чтобы распить тут на наших костях. У нас есть, чем обеззаразить рану! – радовался Петя.
    Пока девушка завершала перевязку, Петя хорошенько связал Лукьяна и небрежно заткнул его продырявленную ляжку корпием. Охотин понял, что после потери такого количества крови он переставал представлять реальную угрозу, но, тем не менее, проверил ещё раз путы на руках и ногах оглушённого. Петя вытащил все трупы за пределы избы и даже вымыл полы от крови. Все деньги и золото он припрятал в одном месте. К деньгам, выложенным за самородки, добавилось немало из карманов братьев, которым они уже не могли пригодиться, а также мелочь из карманов противников. Обильный запас патронов к двум «смит-и-вессонам», а также ещё немного к «нагану» братьев были также тщательно извлечены Петром из всех карманов. Фрол подсказал, где хранятся ещё патроны к берданке. Теперь вооружение бы позволило выдержать целую осаду. Пётр подкрепился, ибо он был весьма голоден после долгого дневного перехода, а главное – хотел забыться. Аграфёна исчезла. Ей, правда, после всего вида крови и кусок не лез в горло. Фрол есть не мог и вскоре забылся сном. Вскоре Петя заволновался и вышел поискать подругу. До него донёсся пылкий шёпот из-за угла:
- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
    Оказалось, что она отчаянно молится за углом землянки, где нет ветра.
- Пойдём, отроковица-молитвенница, поздно уж, холодно. Душегуба проклятого ты порешила – не праведника. Да я бы скорее за души убитых куропаток молился, чем порешив такого нелюдя.
- Мне говорила матушка, что в давние времена на Руси на вернувшихся с войны воинов накладывали строжайший пост и очищение молитвой многие дни лишь за то, что они в честном бою проливали вражью кровь. Как ты можешь сидеть за столом после всего этого?
- Так, то за врагов. Они могут очень даже порядочными людьми быть. Ты убила подонка. До татарского нашествия так было. Тогда и чувство христианское острее было. В наше время те, кто затевает войны и нагревают руки на тысячах жизней, прожигают свою жизнь в кабаках и не думают ни о каком покаянии. Всё в порядке вещей...
- Но ты же не хочешь быть таким как они?
Перед тем, как улечься спать, Петя привязал незаметной тонкой верёвкой сапог Лукьяна к своей кисти и погрузился в сон. Едва забрезжил рассвет, Петя был разбужен рывком за свою кисть. Секунду спустя его сильно потянуло на пол и он легко и бесшумно спрыгнул на четвереньки. Раненный связанный Синегуб упорно полз к двери. Охотин заинтересовался: ползёт ли тот целенаправленно, или в бреду и направился за ним, скинув с кисти верёвку. Громила силился подползти к трупу поляка, перевернулся задом и подобрался к офицерскому сапогу того. Скрученными за спиной затёкшими руками он стал пытаться стянуть сапог с ноги дружка.
- Вам помочь, милостивый государь? – прозвучал над ним голос Охотина и в ответ раздался скрежет зубов.
    Петя снял сапог с немалым трудом сам и обнаружил в нём спрятанную финку.
- Вы оба мне, право, напоминаете босяков. Только вы гораздо подлее.
    После этого Пётр отволок Синегуба в заброшенную землянку и запер его там, приперев дверцу мощным бревном. Потом он стал «хоронить» трупы, сознавая, что с Фролом, в его состоянии, они ещё долго не смогут уйти отсюда, а травмировать девушку жутким видом застывших тел он не мог. Немалого труда стоило перетащить всех, кроме братьев татар и Евстигнея, за двадцать саженей к обрыву и сбросить в пропасть. Охотника он похоронил по-христиански, пролив немало пота над каменистой почвой, и даже поставил простой деревянный крест. Братьев зарыл рядом и положил поверх их могилы камень вместо креста. Аграфёна, проснувшаяся от стонов Черкашина, сменила ему повязки и вышла на воздух – уж больно кровью внутри смердело. Тут она увидела, как Петя завершает могилу Евстигнея и умилилась: «Какой он добрый, заботливый. Наверное, я всё же, люблю его. Уже и не мыслю одна без него».
- Петя, а где пленник наш? – насторожилась Аграфёна.
- Заперт в надёжном месте.
- Покажи.
- Зачем?
- Он же ранен. Перевязать надобно, напоить.
- И то верно, коль уж пленник, пёс проклятый. Какое коварство! Фрол Титыч и представить себе такого не мог!
- Отопри землянку.
    Охотин откинул толстое бревно, и они некоторое время привыкали к полумраку, чтобы разглядеть грузную тушу Синегуба.
- Погляди, да конечности его вовсе затекли. Это же пытка! – возмутилась девушка, - Мы же не инквизиторы какие!
- Хорошо, развяжем, напоим.
- Давай свои лапищи, грязный пёс, - велел Петя, - Путы разрежу. Так, ноги пока не стану.
- Ладно, руки и вовсе посинели, нельзя же так.
- Нози отнимаются... – прохрипел раненый.
- Потерпи. Перед тем, как тебя запереть, развяжу. А пока дырку твою заткнём. Ну уж спирта я на эту сволочь не дам, прости меня, Аграфёнушка.
    Девушка сбегала за корпией и начала промывать рану ключевой водой. Гноя было немного. Уж очень холодно стало по ночам – почти морозно. Впрочем, к их счастью, в этом году затянулась необычно тёплая погода. Петя оглядывался по сторонам, размышляя о возможностях охоты на птицу, а то и крупную дичь с берданкой, или дробовиком: «Зима может нагрянуть каждый Божий день. Картошки хватит ещё на пару дней и муки с зерном, что я внизу прикупил – на неделю-две, а без дичи – никак не выжить. На чёрный день осталась пара консервов от убивцев. Надо будет попробовать завтра пойти на охоту». Его размышления прервал крик Аграфёны и в следующую секунду он разглядел в полумраке землянки могучие уже красные ручищи Синегуба на её шее:
- Скачи за моим револьвером, зайчик, да поскорее. Всё оружие ты принесёшь и сложишь здесь, как миленький, коль бабёнка дорога. Золото и деньги ты принесёшь сюда же. Потом ты начнёшь следовать моим дальнейшим указаниям. Всё тащи, ты понял? Шутки шутить не дам – не задушу, так просто шею сверну ей, - хрипел он, тяжело дыша.
    Стало ясно, что сил на удержание девушки у него вполне хватает, хотя ходить он явно не способен.
- Если я принесу оружие, ты просто перестреляешь нас всех. Это же тоже не выход... – сглотнул слюну Петя. Холодок пробежал по его телу.
- Дурак, я же от вас завишу. Она меня лечить тут станет, а ты будешь мне жратву готовить. Ещё и теплых вещей прихвати, щенок. А как отойду – разбежимся и всё тут.
- И как ты себе представляешь процесс лечения? Ведь это надолго. Зиму здесь зимовать придётся. А где я тебе пищу возьму без оружия? Рыбы говорят тут нет – река горная бурная.
- Денег тебе дам – в посёлок сбегаешь.
- А ты тут от холода сдохнешь, покуда я «сбегаю» по глубокому снегу.
- Ну и девка сдохнет, коль тянуть будешь. Аль не так я говорю?
- Сам подумай. Это не реально. Фрол здоровым был и то зимовка с трудом далась ему.
- Идиот, так он же носа не смел из своего медвежьего угла высунуть. А ты хоть через день мне за свежими яйцами бегать будешь. Да и не замёрзну я тут с такою свеженькой в соку кралей под боком, ха-ха. Так ты что, решил свою шкуру спасть, а бабу бросить, щенок?
- Всё принесу, подавись.
- Давай живей! А не то, сам понимаешь, вдруг руку судорогой сведёт и сама она тут задушится...- он надавил на горлышко возлюбленной сильнее и Пётр расслышал стон.
- Бегу.
    Вскоре оружие лежало у ног громилы. Пётр побежал за деньгами и самородками. Он принёс всё, кроме маленького «нагана», который спрятал за спиной, заткнув за ремень. Судя по мутному взгляду убийцы, голова его работала не очень хорошо, и он мог бы и не вспомнить про «наган». Петя примчался как угорелый с «сокровищами» в мешке и начал перекладывать их под нос Лукьяна.
- Считай, душегуб, - дрожащим голосом приговаривал Петя, стараясь отвлечь его мысли от пересчитывания оружия.
    Задумка Охотина срабатывает, и сознание алчного громилы полностью переключается на счёт денег и самородков.
- Ты зажал всю мелочь, что в наших карманах была! Я их бы узнал здесь. И не меньше нес-ких сотен из татарских!– хрипит Синегуб, - Уж я-то знаю, сколько б они дали за это золото! Ты слышишь, девка, пока ты тут на грани смерти, башка твоего хахаля подсчётом деньжонок занята. Дяденьку провести хочет.
    Очередная уловка Пети удаётся и он начинает доказывать, что больше никаких денег не было.
- Врёшь, щенок, неси всё до последней копейки. Теперь я тут на хлеб тебе выдавать буду.
    Петя подбирается всё ближе к нему на корточках всё ближе, тычет почти что в нос пачками денег и божится, что больше никаких денег не было.
- И золото тут не всё лежит — живо неси остаток! – пробует взять его на пушку громила, - Синегуба не проведёшь, щенок. Я-то цены знаю.
- Заберу всё, подавись тут этой девкой! – идёт на риск Охотин и вырывает всю груду сокровищ буквально из-под носа у убийцы, делая вид, что намерен убежать.
    Лукьян отрывает руку от горла девушки, но другой закидывает её голову назад, оттягивая косу, чуть ли не ломая ей шею. Свободная волосатая ручища тянется к револьверу и именно этой секунды дожидался Петя, который успевает выхватить «наган» из-за спины, завораживающе вороша деньгами перед ненавистной физиономией, налитой кровью. В следующую секунду Петя разряжает «наган» прямо в мутноватый зрачок убийцы и он грузно оседает, рванув косу Аграфёны до боли, успевая лишь слегка задеть ногу Пети неверным последним в жизни выстрелом. Для спокойствия Петя нажимает второй раз на спуск ему в затылок в упор и бросается обнимать и успокаивать возлюбленную. Весь этот очень непростой день Пётр ухаживает за раненным Фролом и ублажает перепуганную Аграфёну, повествуя ей о своём «коварном» плане против убийцы, волочит непомерно грузную тушу громилы к тому же обрыву и сбрасывает, разогревает вчерашнюю картошку, носит воду из ручья в бочку и вновь моет полы, чтобы избавиться от запаха крови. День выдался на удивление тёплым.
- Не к добру теплынь такая, - мрачно сказал Фрол, - Будет перелом скоро.
    А с вечера завыл неистовый ветер, и понесло тёмные тучи. Буря завывала всю ночь, а на утро стало необычно светло спозаранку. Всё вокруг было занесено свежим снегом. Петя ощутил странную слабость и еле встал, чтобы разжечь печку. Когда он прикоснулся к тому месту, где последняя пуля убийцы лишь слегка оцарапала его, он ощутил сильную боль. Он снял шаровары и осмотрел ногу. Начиналось сильное воспаление. Наверное у него был уже жар, ибо ноги просто подкашивались. Он промыл рану спиртом и нашёл в себе силы, чтобы натопить печку, в надежде на то, что тепло позволит «ненаглядной Аграфёнушке продолжить крепкий сон. «Не открывай «сомкнуты негой взоры». Северная Аврора никуда от тебя не денется, милая». Вскоре тревожный сон свалил Петю, а проснулся он лишь к вечеру, ощутив на своём лице ласковое прикосновение нежных ручек. Она склонилась над ним и нежно шептала:
- Что с тобою, мой милый? Ты простудился? Неужели с лёгкими? Не дай Бог!
- Нет, дорогая Аграфёнушка, это, по-видимому, от ранки небольшой. Нарыв вышел.
    Девушка заставила его обнажить бедро и причитая начала промывание раны, не жалея спирта.
- Да ты для раненного человека побереги, побойся Бога!
- А ты, что же – не раненый? А что бы сейчас без тебя с ним было?
- Зимовал бы себе тихо и мирно. Если бы мы с тобою не явились, - усмехнулся Петя сквозь боль, - разве это рана? Вот у Фрола Титыча – да.
- Глупости какие? Лежи спокойно, милый, я тебе ноги вехотью  вымою, снова рану промою, повязку наложу. Погляди, какой ты горячий. У тебя жар! Совсем ослабел!
    Среди ночи на Петра напала дрожь от озноба. Аграфёна встала к нему и поднесла воды, спросила, не хочет ли чая, но он отказался, зная сколь велика морока разводить огонь из недостаточно сухих дров.
- Что с тобой, милый? Не дам тебе заболеть! Смотри у меня! Проклятая рана!
- Да ничего страшного, Аграфёнушка – всё будет хорошо... – слабым голосом.
    В этот миг он ощутил тепло её тела на своём и понял, что она прижалась к нему нагой.
- Да что ты, любимая, что ты, у меня и так ничего не болит...
- Я хочу лишь согреть и исцелить тебя, милый...
    К утру Петру полегчало, и он с удивлением почувствовал, что она продолжает спать под одним покрывалом с ним, остывшая как и он, без тёплой одежды, а он, хотя бы в душегрейке. Охотин прижал её к себе, начал жадно водить руками по нежному телу и вдруг ощутил липкость крови на её чреслах: «О, Господи, и ты пролила здесь свою кровушку, любимая». Проснувшись, Аграфёна отчаянно молила Бога простить ей грех этой ночи, совершённый без благословения родителей и венчания: «Так было его жалко, не могла не приголубить, прости, Господи!» Горько плакала о таком неблаговидном исходе и тут же улыбалась сквозь слёзы своему новому, заполоняющему всю душу счастью. Пару дней лихая казачка собственноручно ловко стреляла лесную птицу из дробовика и кормила обоих болящих, а затем и Пётр встал на ноги. Ловко собирала Аграфёна и лабазник с папоротником, заменяющие чай, а также уцелевшие немногочисленные уже брустнику с жимолостью. Иван-чай уже высох. Потребовалось прождать две недели прежде, чем Черкашин начал уверенно ходить недалеко и даже самостоятельно охотиться:
- Вот, залобовал нынче косача, - тихо сказал он, извлекая трофей из сумки, - Красивый тетерев, крупный. Почти в упор стрелял. Раньше бы постеснялся так. Когда-то зверовал умело. На медведя ходил.
- Погода разгуляется, вёдро будет. Хорошая значит, по-нашему, по-казацки, - улыбнулась Аграфёна, - Значит уходить можно.
- А где Евстигней лежит? – спросил Фрол в те дни и Пётр показал ему.
- Нельзя нам так оставлять нашего Евстигнея тут с таким крестом, грех. Он двоеданом  был. Надобно и крест старообрядческий соорудить, - сказал вдруг Черкашин, перекрестясь на могилу.
    И они вместе сколотили иной, восьмиконечный, крест.
- Поровну теперь все наши сокровища поделим. На троих. Ведь вы могли бы меня бросить там, иль вовсе прибить, - сказал Фрол перед оставлением логова.
- Смутное слово говариваешь, - обиженно прищурился на него Петя.
    Они разделили самородки и купюры поровну и тщательно их запрятали в пояса и недры потайных карманов. Петя запаковал пару оставшихся консервных банок и остатки жаренной лесной куропатки, вываленной в муке, в свою бездонную котомку. Решили возвращаться не в большой посёлок, где изобиловали и полицейские, что было небезопасным для Фрола, но в деревню староверов, известную странникам. По пути предстояло вновь пересечь барак прииска, что тоже было рискованно, помятуя жажду мести тех босяков, но ведь и оружия хватало. За плечами у Петра был увесистый мешок и тяжёлая двухстволка, на поясе самодельная кобура со «смит-и-вессоном».
- А к майн-ридовским индейцам можно теперь и не ездить... Без всякого труда, можно сказать, и такие деньжищи, да ещё и эдакий «кольт» словно мы возвращаемся к белым со Скалистых Гор после зимовки с племенем навахов!
- Ну да – «без труда»! А как мы там жизнью рисковали? – возразила Аграфёна, у которой на ремне комично болтались два других револьвера, а грудь обтягивали пересечённые ленты с патронами, - А ты знаешь, что моим любимым книжным героем ещё недавно был Натаниэль Бумпо, он же – Следопыт? Ну и Ункас-могиканин. А потом, не так долго, стали и мушкЕтеры.
- Даже наши герои вполне совпадают! - улыбнулся Петя, умиляющийся поразительной начитанности станичной казачки, подумавший: «А мушкЕтеры предполагают монархизм, не так ли? Конечно, читала она пока ещё постыдно мало даже по сравнению со мной, бездельником, не говоря уж о брате Серёжке...»
    Было решено попробовать идти верховой тропой, поскольку многочисленные из-за прижимов переправы вдоль реки в ущелье стали опаснее. Камни, по которым возможно было пропрыгнуть часть, а то и всю переправу, обледенели и даже подойти к воде стало делом небезопасным. Петя наловчился прокладывать тропы по глубокому снегу на крутых склонах и не опасался верхового маршрута. Гружённый за всех, он в добавок шёл первым, оставляя след для идущих следом. Им приходилось тратить намного меньше усилий, идя по готовым следам. Замыкающим брёл ещё слабый, к тому же очень малого роста, Фрол с берданкой на плече. Снег был ему местами по пояс, тогда как крупный Пётр проваливался лишь чуть выше колена. Пете даже нравилось со снегом – не нужно было тропинку искать – иди как чутьё подсказывает. Он примерно и помнил, как она была проложена, и поэтому избегал скопления камней, затрудняющих путь. Пришлось спуститься к реке в знакомом месте и свернуть к заимке, чтобы заночевать под кровлей, иначе мороз не позволил бы уснуть. По этой причине утром им предстояло пару вёрст возвращаться назад, чтобы свернуть в нужную сторону от развилки. Далее часть прижимов обошли поверху. Под вечер они уже подходили к памятному бараку. Заходить Охотин не хотел, хотя Фрол предлагал попросить чаю. Скорее всего, старатель просто слишком устал и мечтал посидеть. Петя настоял на скорейшем оставлении скверного места. Когда они уже почти свернули в лес после вырубки вокруг барака, вслед им донеслись голоса:
- Эй, стой! Стой, тебе говорят! – орал грубый голос.
- Что надо? – Петя повернулся и пошёл навстречу бегущим мужикам.
- Проверять надобно, аль не украли ли чаво? – бубнил приблизившийся уже знакомый начальник прииска.
- Уже виделись с Вами с месяц назад, - спокойно отвечал Петя, - Вспомните, ведь мы к вам сюда заходили.
- А, так это ты в верховья за самородками шёл, ну-ну...
- Воры они! – раздался крик из-за спины начальника, и появилась мерзкая рожа босяка-заводилы, - Воры и есть! Убивцы! Они там старателей порешили и золото украли, иначе зачем им в такую пору снег месить?
- Этот видно по морде хочет? – брезгливо обратился к начальнику Петя, - Долго тянуть не буду. Знатно расквашу.
- Ты больно-то на наших не кати, а ты, Маркел, ахинею свою брось нести, - насупился мужик.
- Ну так что, вольны мы путь продолжить? – вызывающе спросил Петя.
- Ступай своей дорогой, парень, да только полиция таких как ты отлавливает, смотри, - протянул начальник.
    Когда Петя нагнал своих, Аграфёна, постоянно оглядывающаяся назад, облегчённо вздохнула:
- Наконец-то ты.
- Нам нужно нынче упереться и пройти как можно дольше до самого темна. Снег здесь уже не глубокий, подъёмов мало. Справитесь, Фрол Титыч?
- Постараюсь, - мрачно ответил Черкашин.
    Пришлось встать намного раньше, чем хотелось бы Пете в целях безопасности, ибо Фрол обессилил от второго напряжённого дня пути, да и Аграфёну уже заносило в сторону на ровном месте. Когда бивак был почти готов и даже мирно потрескивал костёр, в наступивших сумерках, Охотин заметил, что их стойбище окружают пригнувшиеся фигуры с дубинками в руках. Он резко распрямился и крикнул:
- Давай, выходи, вижу я вас, - и добавил потише, - приготовьте своё оружие. Нас окружили.
- Ну теперя ты от мя не уйдешь, живо елду укорочу, - выступил из сумрака знакомый босяк и тяжёлой палкой и ножом в руках.
- А мне и не надо от вас прятаться, - равнодушно ответил Петя, распахивая полушубок, под которым висел револьвер.
- Трое из вас уже покойники, - крикнул Фрол, залегший с винтовкой, а Аграфёна целилась в выступившего на свет костра ближайшего противника из дробовика.
- Включая тебя, придурок, - добавил Петя, наводя «смит-и-вессон» в грудь Маркела, - Только теперь я уже добивать буду, без сантиментов. Всех порешим.
- Пойдём восвояси, Маркел, - сказал второй босяк на мушке, - Игра не в нашу пользу.
- До встречи, - прошипел бугор и все пятеро или шестеро растворились в ночи.
- Надо бы поужинать, а потом переменить немного место ночлега. Благо сухо, безветренно, - сказал сурово Петя.
    Чтобы поспать хоть немного, Охотин постарался протоптать и выложить лапником новые лежанки саженях в двадцати от их бивака, а на месте их прежних подготовленных мест он не поленился набросать целые кучи лапника, будто он прикрывает спящие тела. Долго он не мог сомкнуть глаз, а отключившись ненадолго, был разбужен резким шумом со стороны прежней стоянки. Он тут же прокрался на те самые считанные шаги к кострищу, ибо спал полностью одетым и мог вскочить в любой миг. Молодчики орудовали дубинами по четырём грудам хвои.
- Бежим, Андрон, провели оне нас! – приглушённо крикнул один и, отбросив палку бросился бежать.
- Стой, Ермолка, сука! – гаркнул Маркел и выхватив нож, устремился за ослушавшимся бугра.
- Глянь, Захарка, он Ермолая порешил...
- Ты чё, Маркел, ошалел?
- Я говорил – на дело идём! Порядок нужен! – отирая кровь с ножа о голенище, приближался главарь.
- Да ты чё!
- Ты мне пискни ишо – под тесак пойдешь! Оне тут близко должны быть – найдём. Хавали оне тута.
    Петя сообразил, что их стало меньше. Пара ушла назад, не дождавшись ночи. А может тех тоже порешили... «Так, всего четверо... Справиться должен и без своих. Одно противно – руки марать». Орава устремилась по их следам прямо к спящим. Правда, Пётр преднамеренно дал петлю, и направление босяков резко изменилось. Охотин вышел им в тыл и окликнул спокойным тоном:
- Доигрались, придурки. Конец пришёл вам.
    Все четверо резко застыли.
- Не губи, пощади! – слезливо завопил младший и бросился на колени почти рядом с Петром.
    Охотин отошёл на шаг, но в момент его замешательства дубинка главаря просвистела в вершке от головы Пети, а сам он уже был в прыжке с занесённым кривым ножом в шаге от ствола револьвера. Спустить собачку оказалось делом ещё более быстрым и громила рухнул под ноги Пети, пробитый навылет.
- Кто следующий? – строго спросил Пётр и только тут заметил, что его выстрел слился в грохотом берданки.
    Черкашин выступил из-за ствола сосны, а второй противник стал медленно падать, схватившись за грудь. Третий слёзно взвыл ещё громче:
- Не казни, век рабом буду!
- Ладно, беги подонок, - бросил ему Охотин.
    Аграфёна так вымоталась, что не пробудилась и от выстрелов. Больше уже уснуть Петя не смог. Мерещилась кровь на собственных руках и он вынужден был снимать рукавицы, осязая свои ладони, крестился. Следующую ночь они провели у знакомого старообрядца в доме. Утром в деревню прибыли сани с разным товаром, называемые красным возом. Хозяин дома побежал менять свой мёд на городской товар. Вернувшись, он ворчал жене:
- Опять варяг  руки себе на нас нагревает...
    Петя заметил, что Фрол приобрёл у варяга бритву и тщательно сбривает бороду. Сначала Охотин удивился, но вскоре сообразил, что идти дальше за горный гребень для Черкашина опасно и он решил изменить внешность. В Екатеринбурге они с Фролом расстались.

38. Приглашение Гучкова

«Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела»
Н. Гумилёв

В конце года Глеб Гордеевич с большим удовлетворением узнал, что Азеф признан среди эсеров провокатором. Дядя Пафнутий сказал, что ждал этого разоблачения давно, поскольку «негодяй заврался».
- Во всём процессе провала Азефа самая удивительная роль оказалась отведённой бывшему директору Департамента полиции Алексею Лопухину, - говорил Глеб, сидя за чаем с дядей Пафнутием и Сергеем.
- А какая именно? – спросил дядя, - Об этом не знаю.
- Этот странный полицейский, в разговоре с одним из бывших революционеров, ставшим было агентом, а затем переметнувшимся назад, признался в том, что Азеф – провокатор. Это и послужило главным козырем в его разоблачении. Потом уже Бурцев сумел начать процесс партии против Азефа.
- Но и тогда многие лидеры эсеров отказывались поверить в измену Азефа. До последнего не верил и Савинков. Он не лишён сентиментального чувства и склонен всё ещё верить даже мне... Впрочем, на Заячьем острове  ему место.
- Краем уха слышал, что эсеры шантажировали Лопухина, угрожая жизни его дочери. Факт похищения дочери Лопухин утаил и в глазах либеральной публики он выглядит чуть ли не героем, борющимся с царскими сатрапами. Если всё это правда и дочери его угрожали, то власти делают большую ошибку, не раскрывая всего в прессе. А Вам пора, дядюшка, самодеятельность всю эту прекращать, иначе они Вас просто убьют, «казнят», как они любят выражаться со своей велеречивостью: «Казнь изменника партии».
- Когда Центральный комитет эсеров решил распустить Боевую организацию, многие оказалась очень недовольны. Особенно такие оголтелые, как Соколов, он же - Медведь, - попробовал перевести неприятный ему разговор дядя, - А коммерсант-эсер Бартольд сильно помогал своими пожертвованиями любимой партии в тяжёлый момент.
- Занятнее всего, что партийный суд, состоялся сначала над Бурцевым якобы клевещущем на одного из вождей партии, но всё же, превратился в суд над Азефом, - добавил Глеб, - Как и следовало ожидать, Азеф сумел ускользнуть за границу . Незадолго до этого он узнал, что Гершуни готовит покушение на самого Государя и доносит об этом полиции. Около тридцати заговорщиков арестовано, но Азеф сам встаёт во главе заговора! Соратники Азефа начинают сбор средств на «казнь Романова», а Азеф прибирает денежки к рукам и одновременно выдает полиции своих товарищей. В тайне он уже тогда планирует побег – ведь денег накоплено достаточно.
- Этот мошенник по-своему может вызвать и восхищение! – вставил Серёжа.
- А ещё примечательно, что бывший глава полиции Лопухин , выдавший революционерам агента Азефа и помогший Бурцеву, был товарищем Столыпина по гимназии. На этом тоже ещё попытаются сыграть враги трона, - помрачнел Глеб.
- А что твориться опять по Балканскому вопросу? - начал Сергей, - Не весело...
- Нелюбимый Столыпиным новый министр иностранных дел Извольский, по странной особенности закона не обязанный отчитываться премьеру, оказался слаб в политике. Извольский попался на удочку своего коллеги из Австро-Венгрии и допустил захват Боснии и Герцеговины австрияками. Он додумался согласиться официально объявить, что захват произведён с ведома России.
- Какая наглость! Австрияки пользуются нашей нерешительностью, ослаблением после войны и смуты! – возмутился Сергей.
- Хуже – это отречение от всей нашей балканской политики поддержки православия за рубежом! Это – предательство! – мрачно промолвил Пафнутий.
- Но и отвечать войной нам сейчас нельзя: слишком ослабели... – заметил Глеб.
- И ни к чему, пожалуй, опять всеславянство затевать, - задумался Сергей.
- Да и смуту они тут же вновь начнут, - печально добавил дядя.
- А ка-дэ как на войну рвётся! Не своими холёными телесами, но готовы сотни тысяч наших солдат ради своих политических амбиций положить.
- И самое страшное, что в их числе наш старший брат. Недавно слышал от него именно подобные возмущения по балканскому вопросу. Праведным гневом всевидящего зашёлся, - добавил Сергей.
- Как, Борис в ка-дэ?! – поразился дядя.
- Именно так оно и обстоит, к прискорбию нашему. Давно и убеждённо, - протянул Глеб.
- Надо бы мне с ним, паршивцем, поговорить, - возмущался Пафнутий, Чтобы не уподоблялся заблудшему дядьке своему, чтобы не стало ему так же мучительно стыдно.
- Не поможет, дядюшка, это уже давно с ним. Ничто уже его не изменит... – сказал Сергей.

Под Новый Год Охотина-Второго вызвал в свой кабинет сам Аркадий Франциевич Кошко.
- Глеб Гордеич, у меня сюрприз! Вы не сможете угадать, кто нас пригласил на днях в «Дюнону» ! – вальяжно развалившись в кресле, поглаживая вместительный живот, говорил Кошко.
- Так, кто же?
- Александр Иванович Гучков собственной персоной.
- Что может быть ему от нас нужным? Он не упомянул?– недоуменно спросил Глеб.
- Нет, имею лишь полуофициальное приглашение. Я мало о нём знаю, признаться. Помню, что – лидер фракции «Союз 17 Октября»... Гораздо лучше знаю его брата Николая – городского голову, много сделавшего для благоустройства Первопрестольной.
- Да, он поддержал Манифест... Имею привычку собирать политические досье и кое-что могу вспомнить... Гучков изучал историю и право. В бытность - товарищ московского городского головы, потом гласный Московской городской думы и управляющий Московского учётного банка. Октябрист, склонный к центризму, но уж скорее – кадет, чем устойчивый монархист. Но поддерживает Столыпина, по крайней мере в ходе смуты. Гучков - человек состоятельный, насколько мне известно. Важным моментом в его карьере стала недавняя ссора с Государем, когда Гучков начал критиковать действия представителей Дома Романовых в армии и не безосновательно. Что ещё можно вспомнить? – задумался Глеб, - Производит впечатление смелого человека: служил офицером охраны КВЖД и уволен за оскорбление действием инженера. Ударил инженера по лицу за отказ с ним стреляться. Недавно вызывал на дуэль Милюкова за его слова, что «Гучков говорил неправду», но оба решили уладить миром. Не думаю, что Гучков всегда говорит правду... Вместе с братом совершил путешествие по Монголии, Китаю и Средней Азии, а потом, с ним же, уехал в Трансвааль драться за буров. Был ранен и пленён. После этого отправился в Македонию, чтобы участвовать в восстании против турок. В Японскую был, кажется, помощником уполномоченного Красного Креста. Не пожелал оставлять раненых в госпитале и был пленён японцами, но вскоре отпущен. Если бы не случай с Государем, право, был бы достоин почтения. Не всем же быть явными монархистами, как я. Октябристы за прогрессивный прямой налог. По-моему это справедливо: богатый платит больше. Он даже предложил в пятом году земскому съезду «осудить насилия и убийства как средства политической борьбы», да только «конституционное» большинство съезда отказалось принять такую формулировку...
- Всё вспомнили? Вы прямо-таки ходячая картотека!
- Политические досье нередко могут пригодиться в работе... О происхождении... Интересно, что предки его почитали древлеправославие, а отец перешёл в Единоверческую церковь. Отец был совладельцем торгового дома «Гучков Ефим и сыновья» и почётным мировым судьёй, а мать, кажется, обрусевшей французской еврейкой. Впрочем, не исключаю, что последнее наговаривают политические противники, чтобы «подогнать под стандарт». Гучков, по-моему, очень даже прорусски настроен и не любит тех же «англофилов»-кадетов. Другое дело, что он начал излишне придираться к Распутину и всей личной жизни царя. Лезет не в своё дело.
    В заказанной кабинке ресторана в назначенный час их встретил невысокий полновато-рыхлый человек с покатыми плечами, отёкшими выпуклыми карими глазами под пенсне и нерешительной улыбкой. «Мог ли такой человек бросаться за тридевять земель спасть армян и македонских четников от турецкой резни, защищать буров от англичан? И это – один из первых задир и бретёров Империи? Человек, сочетающий военную и гражданскую смелость? Его ненавидит Императорская Семья... Не вяжется с устало-благообразным видом, измученного грудной жабой пожилого столичного купца в тёмном добротном сюртуке. А ведь ему лишь за сорок... Боре вон уже сорок, а как сохранился. Кажется, Гучков и женился лишь пару лет назад» - мелькнуло в голове Глеба.
- Добро пожаловать, господа, присаживайтесь! – приветливо сказал Гучков, неторопливо приглаживая свой бобрик и седые бакенбарды.
- Добрый вечер, Александр Иванович...
- Давайте закажем для начала напитки, - столь же нерешительным голосом продолжил этот загадочный человек, поправляя крахмальный воротничок широкой пухлой ладонью, - Выбор велик: шато лафит, бургундское, тройная водка...
- За Ваши успехи на думском поприще, Александр Иванович, - произнёс Кошко первый тост, разлив по бокалам добротного красного вина.
- Благодарю Вас, Аркадий Франциевич. Некогда в гимназии, в ходе нашего обсуждения выстрела Засулич, однокашники чуть не побили меня за то, что я высказался за Александра Освободителя, поскольку у нас в бывшей крепостной семье к этому царю было весьма почтительное отношение. Не мог себе тогда представить, что буду весьма критически относиться к сыну Освободителя, а тем более – ко внуку...
- Слышал, что Вы всегда вступаетесь за слабого? – с вопросительной интонацией произнёс Глеб.
- Пожалуй, что так. Опять же, в отрочестве, раздобыл себе револьвер и практиковался в стрельбе, поставив себе задачей убить не больше – не меньше, как премьера и пэра Англии Бенджамена Дизраэли лорда Биконсфилда за наш позор на Берлинском конгрессе . Копил деньги на билет, готовил прощальное письмо родителям, заранее упиваясь своею безвременною кончиной на британском эшафоте. Но, опрометчиво поведал о своей затее брату, а тот донёс отцу. На этом всё и кончилось. Идеализм не чужд мне. Даже и сейчас – и левые и правые поносят почём зря. А почему? Потому, что не привык никому угождать и гну свою линию, пусть даже и несколько несбыточную.
- Вы, наверное, создадите свою партию и отколитесь от всех прочих? - произнёс Кошко.
- Не уверен. Жизнь далека от грёз идеалиста... Впрочем, никто и не пойдёт за мною: я вроде самого Столыпина. И он не может похвастать популярностью среди партийной братии: он слишком уж реакционер для левых и тяготеет к кадетству в глазах правых. А как вы относитесь к нашему премьер-министру, господа?
- Считаю, что это ум государственного масштаба, - задумался Кошко.
- Столыпин намерен дать со временем бесплатное начальное образование всем! Также и расширить сеть духовных учебных заведений, дабы «удовлетворить народ в его православной потребности». Похвально, не так ли? Семинарию он думает сделать промежуточной ступенью, а все священники должны кончать академию. И верно – уж очень низок их средний уровень. От этого проистекает немало зла. Пытается расширить устройство бесплатной медицинской помощи сельскому населению и рабочим. Иностранные займы он намерен использовать лишь временно, а потом планирует перекрыть деятельность частных банков государственными. Считаю его мудрым политиком, - убеждённо сказал Глеб.
- Но, ближе к делу: мне известно, что в вашем ведомстве вы имеете возможность связаться с Петербургским Департаментом, не правда ли?
- В определённой мере – да, - замялся Аркадий.
- Я в последнее время под присмотром врачей и, увы, даже не могу выбраться в Питер по думским делам. Лечение затянулось. А дело не требует отлагательств. Вы, конечно же, слышали, что Гришка Распутин занял место Илиодора и Митьки Козельского своей персоной. Такое дальше продолжаться не может. По крайней мере, на мой взгляд. Если мы будем воздействовать на верхи каждый по мере сил и возможностей, мы сможем свернуть горы, и дело сдвинется с мёртвой точки.
- Признаться, у меня не сложилось собственное мнение о Распутине. Слишком много слухов и мало фактов. Не могу сказать, что владею хоть какой-то информацией. А слухи самый противоречивые, - сказал Глеб.
- Очень печально, но всё сводится к очевидности того факта, что наличие этого человека при Дворе есть позор для династии и Отечества.
- Я склонен верить словам Государя, что «Лучше один Распутин, чем десять истерик императрицы». Ведь, как я понимаю, Наследник серьёзно болен, а Распутин способен успокаивать кризисы болезни лучше врачей, - нерешительно произнёс Глеб.
- Вы же сами не слышали эти слова от царя. Стало быть и они, возможно, не есть истина, не так ли? Или Вы в самом деле полагаете, что этот человек может врачевать? Да он же шарлатан! Просто шар-ла-тан, как до него были тот французик, а потом — Козельский с Илиодором. А наша императрица просто напросто уставшая от жизни, измученная болезнью сына неврастеничка, погружённая в мистицизм. Всё очень просто!
- Простите, но как я уже говорил, недостаток информации не позволяет мне делать самостоятельные выводы, - сказал Охотин.
- А что Вы думаете по этому поводу, Аркадий Франциевич?
- Я тоже не отличаюсь осведомлённостью в отношении старца Распутина...
- Да никакой он не старец, а наглый карьерист! Он ещё причинит немало позора Дому Романовых, поймите!
- Мы склонны Вам верить, Александр Иванович, но вряд ли сможем чем-либо помочь в таком деликатном вопросе, не зная всей сути, - продолжил Кошко.
- Как мы сможем убеждать людей в Департаменте, не будучи убеждёнными ни в чём сами? – добавил Глеб.
- Что же, я вас понимаю...
- Мы непременно сообщим Вам, если будем в состоянии поддержать Ваше предложение, -добавил Аркадий.
- Позвольте спросить, Александр Иванович, в как Вы оцениваете улегшуюся смуту? – спросил Охотин.
- Да как Вам сказать... Во времена правления Александра Третьего могли быть хоть какие-то попытки морального оправдания террора и революция с подобными методами находила сочувствие в некоторых слоях общества. Но полное отсутствие чувства меры в терроре последних лет дискредитировало его в глазах почти всего общества. Ещё лишь около десяти лет назад создавалось впечатление, что в рядах террористов существуют самопожертвование с героизмом, то с пятого года героями становятся те городовые, солдаты, или даже генералы, губернаторы и министры, которые подвергаются риску от охоты обезумевших маньяков. Как это ни парадоксально, господа.
- Что касается меня, то и десять лет назад я не сомневался, кто именно пребывает по ту сторону нравственной черты, - заметил Глеб.
- Угощайтесь, господа, наши блюда благополучно остывают, - проигнорировал последнее замечание Охотина Гучков.
- За нами дело не встанет. Отменная пища! – улыбнулся Аркадий и налёг на сочащуюся янтарным жиром кулебяку.
    Вино с огромной скоростью исчезало с бокале Кошко.
- Что же, господа, мне было очень приятно ваше внимание и надеюсь, что мы встречаемся не в последний раз и станем сотрудничать рано или поздно, - подвёл итоги, охладевший к поддержке разговора, Гучков, вяло ковырявшийся вилкой в остывшем куске курдючной баранины по-кавказски. Всё было уже сказано.
- Благодарим Вас за приглашение. Любопытно было просто посмотреть. Выше «Аквариума» не забирался, - улыбнулся Кошко, - А так – не дальше «Доминика» .
    Когда Глеб и Кошко расстались с Гучковым, а потом Охотин остался один, то у него возникло странное желание подойти к первому встречному дереву и обнять его и прижаться к нему спиной. Он так и сделал. На душе было скверно. Охотин зашёл в  свой кабинет на работе, когда иные уже начинали расходиться по домам и долго сидел над бумагами. Случайно ему попалась заметка из ещё летнего номера «Сибирской жизни»: «Около 8 часов утра в нескольких саженях от полотна железной дороги, близ разъезда Филимоново, не доезжая 11 вёрст до Канска, по рассказам, упал огромный метеорит… Пассажиры, подходившего во время падения метеорита к разъезду поезда, были поражены необычайным гулом; поезд был остановлен машинистом, и публика хлынула к месту падения далёкого странника. Но осмотреть ей метеорит ближе не удалось, так как он был раскалён… Метеорит почти весь врезался в землю — торчит лишь его верхушка …»

39. Петербуржцы и москвичи

«Величие народа в том,
Что носит в сердце он своём».
 Ап. Майков.

Настасья собиралась встретить Новый 1909 год вместе с новой и лучшей подругой Февронией, пригласив её в Ртищевский дом. Настасья накрывала на стол сама, когда служанка, выбежавшая из кухни, тихо сказала:
- Барышня, Вас какая-то учителька спрашивают-с.
- Да, Господи! Пригласить сразу же надо было!
    И Настасья побежала сама навстречу Февронии. Мать и тётушка Настасьи уже встречали Февронию и отнеслись с уважением к её широчайшей эрудиции. В тридцать один год девица уже одела очки и сёстры Оболенские особенно почтительно оценивали этот факт: «Начитана!» Обилен был праздничный ужин. Даже душистый сбитень  украсил стол, полный копчёной осетрины, розовеющей сёмги, красной и чёрной икры. Тётушка могла себе позволить иной раз пороскошествовать на свои сбережения и деньги, которые продолжал ей подбрасывать столь же благородный, как и обладатель ужасного характера, бывший муж-офицер, хотя бы пару раз год: от Рождества до Нового Года и на Пасху. На улице завывало и сыпало без конца, всю ночь, и такой «горячительный» напиток, как сбитень, за отсутствием спиртных, тешил собравшихся. Рождественская красавица-ёлка всё ещё красовалась посреди комнаты и каждый из присутствующих, глядя на неё, по-своему думал о своём детстве, уносясь в малопонятные, но радостные воспоминания. А колючее хвойное существо, возможно, оправдывало свою преждевременную гибель щемяще-утешительным чувством жертвенности во имя чужой радости. После затяжного вечернего чревоугодия Настасья наедине пожаловалась лучшей подруге, что она неуклонно раздаётся в талии и скоро ей станет трудно найти жениха, не говоря о её бездетности и почти тридцати годках, на что Феврония рассмеялась.
- Ты что, не веришь моим словам? Я не шучу, - вздумала начать обижаться Настасья.
- Да что ты, дорогая Ася, я же по-доброму смеюсь, хотя по-своему и сквозь слёзы. Ведь с твоей внешностью ты хоть вся жиром заплыви, а останешься нарасхват для тысяч тех, кто не горит желанием заводить потомство, а с моей – хоть сохрани я идеальную фигуру, никто смотреть не станет, а плюнет и отвернётся.
- Нет, это ты сейчас глупости говоришь, мой дорогой друг. Фигурке твоей позавидовать многие могут, и разве ты не заметила, что Глеб Гордеевич очень часто останавливал на тебе взгляд в тот вечер? Разве не так?
- Он был столь любезен, что проводил меня до дому. Иначе он и не мог сделать – воспитание, но с тех пор он никак не дал о себе знать. Неужели ты думаешь, что такая как я может взволновать такого красавца? – голос её изменился, зазвучали нотки боли. Мне кажется, что он даже твоего внимания достоин.
- Ну что ты, он очень скромный, стесняется что-либо высказать, но я полностью уверена, что ты произвела на него самое лучшее впечатление.
- Мне перевалило за тридцать и пора давно забыть обо всём, оставаться гордой и независимой старой девой, в чём тоже есть свои преимущества, - голос её зазвучал отчуждённо.
- Феврония! Ты глубоко заблуждаешься, и я постараюсь сделать так, чтобы вы поскорее ещё раз увиделись. Он очень одичал в своём затянувшемся холостячестве. Ему уже лет тридцать пять.
- Боюсь, что мне будет лишь больнее от новой встречи и новых разочарований...
    Проболтав почти до третьих петухов, обе подруги поздно встали, позавтракали и отправились на прогулку по свежему снегу, которого намело выше обычного. Столица напомнила им лес после снегопада, по которому проложены несколько узких тропинок. В этот день редкие люди спешили по делам куда-либо и прокладывали колеи, а извозчиков и вовсе не было видно. Они могли бы дойти до трамвая на Васильевский, но и до остановки в то новогоднее утро лежала девственная снежная целина. До Троицкого моста было далековато, до Дворцового и Николаевского и того дальше. Обе подружки решили воспользоваться «конько-рикшей», который мог уже выйти на Неву — время не раннее. И в самом деле, поперёк замёрзшей реки виднелась узкая блестящая полоска очищенного льда и удаляющаяся фигура конькобежца, катящего перед собою кресло с согнувшимся в нём человеком. Подруги заплатили в кабинку кассы по пятаку и в добавок услышали поздравление «с девятым годом» из уст продрогшей дамы.
- Нынче у нас только один человек катает, барышни, подождать придётся. С Новым девятым годом вас, всего несбывшегося вам в Новом Году!
- Благодарим, милостивая государыня! И Вам того же.
    Когда конькобежец вернулся с пустым креслом на полозьях, ибо на том берегу и вовсе не оказалось народа, дама любезно укутала ноги усевшейся Настасьи меховой полостью:
- Морозно уж очень нынче, сударыня.
    А «рикша» прогудел басом:
- Сажай обеих барышень, Феклиста Демьяновна, они такие худенькие, да лёгонькие – обеих покачу! Эх!
    Мимо пулей пронёсся отчаянный конькобежец с парусом на бамбуковой раме. Ветра почти не было, и он усердно работал ногами и раскачивал тело. «Надо будет летом сходить в купальню на Неве, что напротив Медного всадника» - подумалось вдруг Февронии. Терракотовая розовизна стен Зимнего  растворились в белой зимней мгле. Когда подруги оказались на Васильевском острове, они решили сразу не направляться к дому Февронии и погулять вместе. Вышло солнце и при полном безветрии под ним стало уже не так морозно. Миновали пустые чаны и садки «живорыбки». Зимой на берегу торговали лишь солёной икрой в окоренках, морожеными сигами и даже издалека привезённой белугой. Товар взвешивали на коромысловых весах с медными цепями, или на небольших чашечных. Долго бродили подруги среди безрадостных однообразных домов промышленной периферии с их прокопчёнными безликими стенами из красного кирпича. Доходные дома уже уступали складам и заводам с бесконечными унылыми заборами. Неожиданно вышли к железным дорогам, рассыпавшимся хитросплетениями стрелок и запасных путей.
- А, узнаю то странное сооружение, - резко сказала Феврония, - Ведь это покойницкая. Когда мать хоронила, познакомилась...
    Внезапно перед ними возник, кутающийся в лохмотья, подросток с угреватой серой кожей. Поверх прохудившихся валенок его были натянуты потёртые калоши.
- Тётеньки, подайте на пропитание, - затянул он, прерывая слова лающим кашлем
    Настасья не вытерпела такого зрелища и подала, понимая, что этим она ничего не изменит.
- Люблю я ходить по городу. Даже совсем одна и даже в плохую погоду, - нарушила молчание Феврония, - Если бы не ходила просто, без цели, то уж и разрыхлела бы совсем и слабой стала. Да и зрение бы вовсе на нет свела. Как-то не так давно забрела на Стебутовские
сельскохозяйственные  женские курсы. Оказалось занятное место – полное здоровенных мясистых провинциальных девиц, горящих желанием стать агрономами. Поповен много там.  Епархиалки те оказались на удивление левыми. Им уже не до поисков «жениха, да с приходом», их мозги забиты Марксом и Плехановым. Позвали поговорить и тут же начали откровенную революционную пропаганду вести. Особенно ярые и готовые хоть на террор, среди них – латышки. Им пара пустяков рабочим голову заморочить, но не учительнице истории. Проводили меня уже с такими «тёплыми» словечками, что будь мы с ними мужиками, не обошлось бы без рукоприкладства.
- Ты у меня ещё и смелая!
- Это ты смелая – на фронт добровольно поехать дано не каждому.
- Не на передовую же.
- Не важно. Шальной снаряд мог бы и долететь, или конница прорваться. Тебе побольше ходить надо, Ася, двигаться. И здоровье физическое поправляет и голову прочищает от всякого ненужного.
- Будем гулять вместе?
- Да, конечно. Летом я даже через Удельнинский парк на болота, что за Коломяжским скаковым полем хожу. Там равнина прорезана гнилыми речками. И та самая, Чёрная - тоже вроде того. Там тихо – уже природа. Ягоды попадаются.
    Назад Настасья возвращалась, сделав ещё круг к Финляндскому вокзалу, от которого села на регулярный рейсовый десятый трамвай с оранжевым и лиловым сигнальными огнями. В вагоне Ртищеву обдал острый запах свежеокрашенных жёлтых скамеек, с примесью духа свежей кожи от новых ремней-держателей, свешивающиеся с медной трубы, протянутой под потолком. Строгая надпись в начале вагона гласила: «С вагоновожатым воспрещается разговаривать», а на дверном стекле: «Выходить на площадку до остановки вагона запрещается».
- ПроСитали, барыСня? – вдруг прошепелявил сидящий беззубый старичок, шамкая, - Вот то-то Зе, знать теперь будете.
    Настасья сделала вид, что не слышит и прошла в конец вагона. Трамвай довёз её до дамбы Тучкова, и она вышла напротив Владимирского собора, откуда было совсем близко до дома. В ближайшие дни работы не ожидалось, и Ртищева решила углубиться в исторические хроники, чтобы более грамотно поддерживать беседы с Февронией и не выглядеть совсем уж серой. В доме Юсуповых тоже произошли некоторые изменения со времён смерти старшего брата. Младший отправился на учёбу в Оксфорд на два года. Полный впечатлений Феликс вернулся на Рождественские каникулы после своей первой поездки в университет. Когда, после каникул, преподавание родственникам Юсуповых продолжилось, мать Феликса посетовала Настасье на новшества в доме, показав ей личные покои сына, вновь отбывшего в Лондон. Шёл ремонт с полной перепланировкой помещений наёмными рабочими по личным эскизам Феликса. В двух полуготовых комнатах уже ощущалось стремление молодого человека к новейшим ультрадекадентским вкусам, ибо все стены были чисты, пусты и белы, на полу покоился чёрный ковёр, перед окнами лежали ещё не повешенные ярко-оранжевые занавески, а на серебряных канделябрах висели абажуры такого же цвета. Стулья были обшиты обивкой с синими разводами в виде фаянса, а на тяжёлом письменном столе стояла лампа синего стекла в стиле «модерн».
- Чёрные ковры – крик моды в Англии, - вздохнула Зинаида Николаевна, - Но это же какое-то безумие!
- Ваш сын остепенится ещё, Ваше Сиятельство. На него может оказать большое влияние Её Высочество Елизавета Фёдоровна Романова, - улыбнулась Настасья, - Если конечно, Лондон не поглотит его душу полностью...

Аркадий Охотин тоже был отпущен на Рождественские каникулы, но в последний момент в Персии случилась небольшая заварушка, и он прибыл с опозданием на неделю. Впрочем, он был даже доволен тем, что теперь уже мог похвастать первым боевым опытом в далёкой экзотической стране. До Рождества было полное затишье и однообразие гарнизонной службы удручало. Крещение огнём – это было волнующе-прекрасно. Там, в технически отсталом краю ему всё ещё казалось, что конница – царица на поле брани и гордость за выучку любимого Николаевского училища пронизывало всё сознание. Неповторимое чувство впервые несущегося в бой... В Питере Аркадий встретился со Ртищевыми, Бородиным, похвастал перед ним и Кириллом, а потом отправился с однокашниками в Гатчину, за Красное Село, посмотреть на аэропланы. Там, в чистом городке Александра III, населённом теперь отставными, возле лагерей синих кирасиров, открылась первая авиационная школа. Отцом русской военной авиации стал весьма прозорливый Великий князь Александр Михайлович, который пытался усилить флот перед Японской войной, но ему не дали. К концу 1908 года первый аэродром и ангары, стараниями Великого князя, были готовы. Офицеры, посланные Александром Романовым в лётную школу в Блерио, во Франции, ещё не вернулись. Лишь после их полного обучения аэропланы могли подняться в воздух . Государь поддержал благие начинания Великого князя. Молодые кавалеристы были несколько разочарованы, но были рады посмотреть и на застывшие в ожидании полёта машины.
- Несмотря на то, что русский летательный аппарат стал первым в мире и был испытан Можайским ещё в 1880-е, в новом столетии аэропланы пришлось приобретать у Франции... В этом вся инертность российской промышленности! – возмущался Аркаша.
- И так во всём. Лавры уже у братьев Райт, - вздохнул Сергей.
    Наконец, настал ссудный час и Аркаша, с тяжёлым сердцем отправился на свидание с Лизой. Третнёва не ответила на два его пылких письма с объяснениями в любви, посланными по дороге и уже из Тегерана. Поначалу отсутствие ответа Охотин объяснял расстоянием и не налаженной почтой, но кошки неуклонно скребли его сердце. Когда Аркаша увидел Лизу в парке, то по выражению её печального лица он понял, что не люб ей. Затем последовало мучительно-тягучее объяснение, и он узнал, что она предпочла его брата. Она очень сожалела о том, что так и не решилась ответить на его письма. Тогда он попросил вернуть ему эти письма, но Лизанька заявила, что очень ценит их и мечтает навсегда остаться другом Аркадия, а потому очень хотела бы сохранить письма на память. Это неприятно поразило Аркашу, но он не стал ни на чём настаивать. Проведя нескольких дней в северной столице, Аркадий поехал назад через Москву, где встретился с матерью, братьями и сёстрами. Все с любопытством расспрашивали о далёких краях. Глеб очень интересовался положением в Персии и расспрашивал его о мельчайших подробностях, вплоть до количества «трёхлинейных» и «маузеровских» винтовок на роту.
- Да... Ты явно работаешь на британскую разведку, брат! - смеялся Аркаша.
    Встреча с Сергеем была мучительна. Аркаша пытался избегнуть приглашения брата зайти к нему на квартиру, но отвертеться не удалось. Серёжа был очень приветлив и продолжал расспросы о Персии, а потом, как бы между делом, сказал о том, что он считает своим долгом сообщить брату о своей предстоящей помолвке с Елизаветой Третнёвой, поскольку было очевидным, что Аркадий проявляет живой интерес к ней и имеет определённые виды. Сергей высказал искреннее сожаление, что он неожиданно оказался избранником, не прилагая к тому особых усилий, не пытаясь обойти брата. Аркаша сдерживая слёзы, готовые выступить на глазах, отвечал, что он так и думал и, что всё идёт своим чередом. О своих пламенных письмах он умолчал, брата он ни в чём не винил. Теперь он был уже рад тому, что они встретились. Сам Сергей до сих пор не мог понять, как могла эта красивая девочка вдруг влюбиться в него, а не в того же красавца Кирилла, или же в подтянутого, ловкого Аркадия: «Что она нашла притягательного в неуклюжем неудачнике-бумагомарателе? Но почему я должен, наконец, отказываться от такой радости. Ведь я же честно сказал ей, что моё финансовое положение очень шатко, и я не имею годами никаких определённых доходов, а теперь лишь часть денег отца, да и то – лишь девятую часть, ибо он завещал всё разделить между наследниками поровну. А это совсем немного. А что ждёт дальше? Ведь я ни на что путное не способен...» Перед самым отъездом Аркадия в Персию, как снег на голову в отчем доме появился Пётр с молодой невестой и в доме начался переполох. Капитолина Климентьевна была в глубине души несказанно рада такому исходу: «Вот теперь он за ум возьмётся!», но виду не показала. Встретила сноху с настороженно-строгой миной и лишь немного улыбнулась. Евпраксия потом сказала матери, что с некоторых пор видит души людей насквозь и, что душа Аграфёны чиста.

В ту раннюю весну Антон, которому уже набегало девятнадцать, норовил отрастить бородку под стать своим духовным учителям. Неожиданно отец Виссарион пригласил его встречу со Львом Тихомировым. Виссарион уже рассказывал юноше об этом человеке, как о характерном примере человека раскаявшегося и прозревшего. Склонившийся по молодости и неразумности в левый стан, Тихомиров понял свои заблуждения  и стал писать работы во благо укрепления самодержавия, невзирая на гром и ярость левой прессы. Этот сутулый сухенький, крошечного роста мрачно-встрёпанный, курносый, морщинистый человечек с седой кустистой бородкой в сильных очках и поношенном сером пиджачке со впалой грудью поначалу не произвёл на Антошу никакого убедительного впечатления. Они уже начали беседу с отцом Виссарионом, когда Антон молча вошёл и сел у уголке.
- Ясное дело, что Папство – престол сатаны, - с кислым видом, продолжал Тихомиров, - Моё понимание выверено... Я годами сидел, проверяя себя! - Серые сжатые губы в усах, то и дело покусываемых их владельцем, превращаются в еле заметную полоску, - Только будучи русскими по духу и содержанию, мы станем способны национально создавать своё настоящее и будущее. Необходимо всеобщее национальное усилие, какое спасло Россию во времена Петра.
- Но, позволю себе не согласиться с Вами в отношении Петра, - перебил его Виссарион, - Этот царь не спас Россию, а сделал ею духовно слабее, ещё более углубил раскол и вызвал недоверие народа к самому самодержавию и новой системе правления без участии Церкви.
Он не спас, а надорвал страну!
- Возможно, что Вы во многом правы, - недовольно-кисло сморщился Тихомиров, - Изменения в хозяйствовании в петровские времена имеют аналогии с нынешними. Например, ввиду невозможности обойтись без иностранного капитала, задача получить его и в то же время не пойти к нему в кабалу очень сложна.
- Согласен.
- Необходимо дать действие церковному влиянию, создающему самую основу нравственности народа, а для этого должно не унижать Церковь, не отнимать у неё прав, не преграждать ей путь в народ, дать ей все необходимые способы для авторитетного воздействия на общество и народ.
- Вот именно. Но царь Пётр впервые унизил Церковь и очень основательно и надолго...
- Стоит ещё вспомнить, что беспринципность нашей «свободы слова» приводит к тому, что печать, в сущности, живет вне закона. Количество школ тоже важно, но при непременном условии, чтобы они действительно давали знания. Самоуверенные полузнайки не годятся ни для умной государственной политики, ни для технического труда, не годятся ни для чего, кроме смут и революций.
- Мне тоже кажется, что Столыпин спас положение, но его отношение к крестьянской общине настораживает... А что Вы думаете по поводу критикуемого у нас вмешательства Церкви в политику?
- Нельзя вмешивать Церковь в политику лишь в узком смысле слова, то есть нельзя делать Церковь служительницей политических партий. Дело Церкви - вечное, Небесное, спасение душ. Но политика в широком смысле слова вовсе не безразлична для этих церковных задач и для спасения душ, а потому не может быть полностью отстранена от влияния Церкви. Так, степень нашего нравственного падения в значительной мере создано именно политическими условиями, а величайшая демократия и величайшая монархия созданы были христианским учением. Взять то же «право личности на некую автономную мораль». Оно же уничтожает возможность нравственной общественной дисциплины! Какую бы гнусность ни совершил человек, он всегда имеет возможность заявить, что «согласно его новой морали такой поступок дозволителен или даже очень возвышен».
- Да, в годы смуты это уже явно прозвучало.
- Общество не имеет возможности обличить лживость подобных заявлений, а лишь казнит такого человека, но не может его нравственно осудить. А это нравственное осуждение и есть могущественнейшее орудие общества для воспитания личности, начиная с детского возраста. «Автономность морали» подрывает и силу закона. Его исполнение поддерживается тогда лишь силой. В большинстве случаев такой закон совсем не будет исполняться.
- Это Вы очень верно подметили!
- Антинациональность новой политики есть один из главных источников деморализации, охватившей русский народ. Виною тому Манифест 17 октября! А русский народ, при этом страшном перевороте даже и не спросили, хочет ли он жить по-новому! Нужно вникнуть в душу русского человека и понять, как глубоко развращают его новые условия. Подобное нравственное опустошение имеет страшное значение в смысле подрыва прочности державы! И подрыв русской гегемонии в Империи составляет подрыв самой Империи. Без русских, без их гегемонии нет и самой Русской Империи. Эта гегемония возникла не случайно, а потому, что она необходима для порядка в огромной Империи. Среди нерусских племён нет ни единого, могущего по силе и государственным способностям заменить русских. Устроить Империю на основе федерации около семидесяти народов, столь различных по культуре, языку, историческим традициям и претензиям – утопия. Три четверти этих племён смертельно враждуют между собою. При первом же потрясении русской гегемонии уже началась резня между народами.
- В чём Вы видите спасение? В отказе от Манифеста? Реально ли это? Не поздно ли?
- Вопрос трудный. Можно узреть выход, к примеру, в победоносной войне...
- Не грех ли желать такого?
- Сам Достоевский уверяет, что неверно, чтобы война была проявлением грубости или жестокости. Важно лишь психологическое состояние борющихся. «На войну никто не идёт для того, чтобы убивать, а каждый идёт с мыслью пожертвовать своею жизнью. Война несет с собой великодушную идею, и поэтому человечество любит войну. Это одно притворство, когда все говорят: Ах, какое несчастье: война». Так считает великий писатель и философ. Могу лишь процитировать... В затянувшееся мирное время народы охватывают скука, апатия, уныние, порождающие неверие и разврат душ. Во время войн все бодры, крепки духом, и потом, даже в случае поражения, долго любят хоть вспомнить о пережитом времени подъёма духа. «Великодушие, - говорит Пародоксалист Достоевского, - гибнет в периоды долгого мира, а вместо него являются цинизм, равнодушие и скука. Положительно можно сказать, что долгий мир ожесточает людей. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, главное же - к богатству и капиталу. Честь, человеколюбие, самопожертвование ещё уважаются, ценятся, стоят высоко сейчас после войны. Но чем дольше продолжается мир, - все эти прекрасные, великодушные качества бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство и стяжание захватывают всё». Кажется, так он писал...
- Я бы добавил, что не всякие войны ведут к улучшению состояния души народа. Таковы оборонительные войны, но не гражданские и не колониальные. А Столыпин говорит, мол дайте нам двадцать лет мира и никакие революции нам страшны не будут, - задумчиво сказал Виссарион, углубившись взором в себя, - Нет, трудно согласиться с Парадоксалистом Достоевского...
    Антон слушал, забыв про всё и, не проронив ни слова, вышел и побрёл домой с трудом находя дорогу, витая в мрачных тучах мыслей.

Спустя более полугода, в конце лета, Глебу довелось опять побывать в столице по долгу службы и он поразился изменившемуся виду улиц: все старые фонарные столбы в центре вырыли, сами керосиновые фонари свезли на переплавку и установили вдвое более высокие с длинным, изогнутым завитком кронштейном. Через блок к столбам были перекинуты стальные тросы, и, крутя рукоятку, фонарщики спускали для зажигания новые керосинокалильные фонари. Странные огромные оцинкованные цилиндры в пол сажени с литым стеклянным полушарием висели теперь чудовищными грушами над головами недоумевающих прохожих. В ночном центре стало заметно, что теперь света там гораздо больше. По периферии города продолжали господствовать редкие керосиновые фонари, а между самыми фешенебельными районами и окраиной всё больше становилось фонарей газовых на ребристых чугунных столбах с незатейливыми, но радующими глаз украшениями.  Глеба всё это живо интересовало, он ещё не видел никаких уличных фонарей, кроме керосиновых. Внутри публичных мест уже давно были распространены газовые фонари, но с иным зажигательным устройством. Глеб обмолвился Настасье о своём праздном интересе к фонарям и она бойко подхватила эту мысль, пригласив его показать вечером новые электрические фонари вокруг Таврического сада, вдоль Потемкинской и Тверской. Когда Охотин явился на свидание, то Настасья оказалась не одна. Феврония была в ударе и говорила об истории и политике много и захватывающе, вовлекая молчаливого Глеба в дискуссию. Ходили очень долго. Добрели до Малой Итальянской. На Греческом, где высота «эйфелеподобных» ажурных чугунных фонарей со свечами Яблочкова поражала воображение. Фонари, загорающиеся без фонарщика, тоже производили впечатление. Вдоль  Невского и Большой Морской молочно-белые стеклянные округлости фонарей размером с яйцо даже не страуса, но Птицы Рух, висящие на улиточно-закрученном подвесе, начинали неожиданно по-насекомому жужжать, становясь слегка лиловатыми.
- Но по утрам, фонарщик, всё же, необходим. Он приходит, чтобы сменить в каждом фонаре род запала, - прокомментировала Настасья.
- Да не канет в прошлое славная профессия! – добавила Феврония, постоянно старавшаяся скрыть своё лицо от собеседников, полуотвернувшись, но выставляя напоказ новое модное платье и изящную фигуру, стараясь говорить очень красиво, весомо и убедительно. Глеб почувствовал, что эта незаурядная особа возбуждает его не меньше, чем разнообразие фонарной техники столицы.
- А как Вы смотрите, Глеб Гордеевич, на веховцев? – с улыбкой спросила Феврония.
- Если брать самого Струве в отдельности, то готов простить ему политические грехи молодости, - задумался Глеб, - Заметно, что при всей своей резкости, критика «Вех» , если внимательно рассмотреть – осторожна. Они всё ещё почти что «свои» для левых. А кадеты просто в шоке и не смогли достойно ответить. Полностью порвать с ещё недавними соратниками, как Бердяев, Булгаков, Струве, кадеты, конечно, не хотели и боялись.
- Кое-кто пытается назвать авторов «Вех» черносотенцами...
- Но истинно правые «своими» веховцев тоже не считают. Проповедуя религиозность, государственность и народность, авторы «Вех» вовсе не являются защитниками самодержавия и в этом их слабость и непонимание сути.
- Полностью с Вами согласна, Глеб Гордеевич, - Не исключаю, что веховцы уже стоят на этом пути. Но кадеты воззвали к веховцам: «Вернитесь же в ряды и станьте на ваше место. Нужно продолжать общую работу русской интеллигенции!»
- То есть неуклонное разрушение исторической России! И мой старший брат занимается, увы, тем же.
- Прекрасно сказал наиболее последовательный веховец, Булгаков, о Второй Думе: «Эта уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных... внушите им, что они спасители России... и вы получите Вторую Государственную думу».
- Молодец Булгаков! – воскликнула Настасья.
- Много молодцОв-мОлодцов, да только объединиться они никак не могут, - с печалью во взоре заметил Глеб.
- Что особенно возмущает, - сказала Ферония, - Почти все чины, что выше полуголодного строкулиста , норовят влево свернуть. А нижним чинам надо работать, выживать и не до жиру. Делом заняты, даже если и неправедно, воруя, но не разрушением государственности.
- Амикошонство ! – добавила Наталья.
    Совсем уже поздно Глеб вдруг пригласил обеих спутниц в ресторан «Весна», что на улице Гоголя. Феврония вдруг стала отнекиваться, ссылаясь на плохое самочувствие, что удивило всех. Позже она это объяснила подруге тем, что «не могла себе позволить со своей физиономией усесться в хорошо освещённом месте рядом с лучшей подругой», чем конечно, разозлила Настасью. Глеб вновь проводил обеих сначала до дома Настасьи и потом поехал с Февронией вдвоём на коляске на остров. Перед тем, как распрощаться, у самых дверей, он вдруг схватил её руку и судорожно сжав, с чувством поцеловал, сказав, что никогда в жизни не имел такой приятной и, глубоко понимающей всё, собеседницы. Эти слова и чувство, вложенное в них так поразили Феоктистову, что она не смогла уснуть всю ночь, а Глеб, прогулявшись до гостиницы, лёг далеко за полночь и сумел уснуть, отгоняя мысли о Февронии, пытаясь сосредоточиться на поручении начальства. Тем не менее Охотин постарался связаться с госпожой Третнёвой, у которой появился телефон якобы просто желая засвидетельствовать ей своё почтение, но надеясь своим звонком подвинуть её к мысли пригласить его и Ртищеву с подругой. Глеб проанализировал свой поступок и пришёл к выводу, что он, возможно, уже влюблён в Феоктистову.

40. Салон в растерянности

«Сближение с Западной Европой, хотя и поправило нашу внешность, но одновременно, что весьма печально и больно, разрушило нашу русскую древнюю нравственность, наш русский древний и чистый общественный уклад, нашу крепкую, чистую и глубокую веру православную»
Князь М. Щербатов, историк

Благодаря маленькой хитрости Глеба, сбор в салоне был объявлен за считанные дни, что удивило завсегдатаев. Охотин успел на встречу буквально за пару дней до своего отъезда в Москву. Теперь, узнав, кем была Настасья Борису, Ольга Сергеевна не опасалась более приглашать эту немерено роскошную особу, затмевающую прочих. Боря всё чаще заезжал в Питер ради трепетных встреч с Ольгой, а не только по думским делам. Когда же свершилось одно из самых раздражающих Бориса и прискорбных событий, и Дуняша принесла ему новорожденную дочку, Охотин и вовсе потерял в Москве покой, а обилие просторных комнат не стало его спасать от кричащего маленького существа, которого он никак не хотел до тех пор, пока Дуня не переменится, не превратится в образованную, начитанную, вполне светскую даму. Из милого некогда сердцу жилья Боря норовил теперь, при случае, сбежать, как из ада. Бесконечные слёзы уже более не аппетитной для него Евдокии по поводу того, что он её разлюбил, выводили его из себя больше чего-либо другого. Единственно что ещё считал он своим долгом по отношению к ней были средства на выращивание ребёнка, а в дальнейшем хотел Борис дать дочке и приличное образование. Когда доходило до того, что Дуня хотела бежать с ребёнком из дома, Боря умел каждый раз её успокаивать и останавливать от столь опрометчивого шага. Уже не один раз происходил примерно следующий разговор:
- Ты же говорил, Боренька, что когда-нибудь у нас ребёночек будет... А теперь и знать его не хочешь! У-у-у!
- Но не сразу же? Я имел в виду, что после твоей учёбы у нас всё станет, как должно быть...
- А если дитятко малое на свет Божий появилось, так что же я одна в том виновата? У-у-у!
- Никто ни в чём не виноват. Но не время этому. А учиться ты не желаешь, и это я не могу принять никак! Всё! Больше ни слова — уходи из моей комнаты. Места хватает...
    Жили же они, по сути, порознь. Она успевала не только обслуживать дитя, но и готовить и стирать для хозяина жилища. Ещё её сдерживало от более резкого проявления обиды за неприятие отцом младенца чувство своей вины перед бывшей доброй хозяюшкой – Настасьей Николаевной.

Борис с любовью расставлял на столе копчёную кету в лоске жира, солёные огурчики и штоф с шустовской рябиновкой . Ольга заметила, что следовало бы воздержаться от крепких напитков, что она делала всегда:
- Ведь молоденький студентик, которого я давно уж не приглашаю, но он всё приходит, узнавая о сборе неведомыми мне путями, не может остановиться. Он пьёт и засыпает от одного лишь шампанского. Что с ним станет от твоей рябиновки?
- Не казацкое это пойло – шампанское. Так – дамская шипучка. Пусть приучает организм твой студентик, - ответил Охотин, продолжая своё дело, насвистывая арию из «Риголетто», - А ты, что у нас – челышовец - член «Общества трезвости»?
- Тебе всё шуточки, Борюшка, а человек может спиться.
- Гнать его надо с порога, и всё тут. Кому он здесь нужен? Он же не способен сказать ничего путного. Гони, дорогая Оленька, гони в шею Яго.
- Ты неисправим, - развела руками Ольга.
- На столе имеются огурцы – овощь, с позволения сказать. Что же ещё надо? Пусть овощами и питается, мозги прочищает. Даже вишни всех сортов на столе: шпанские, владимирские, французские . Какого же ещё ему рожна?
    Первыми, как обычно, явились философ с черепаховым пенсне:
- Мы люди старой доброй закалки, ненаглядная наша Ольга Николаевна, - пробасило пенсне, - Пунктуальность для нас превыше всего! Честь определяется во многом чувством времени и пунктуальностью, не так ли? – Нарочито громкое чмоканье ручки.
- Прошу сразу же к столу, дорогие гости, - подошёл к ним Охотин Первый, - Для начала настоятельно приглашаю пропустить по рюмочке кристально-чистого здорового напитка.
- С превеликим удовольствием, Борис Гордеевич, - просияло пенсне.
- Вам же врач запретил подобные возлияния, что Вы делаете, голубчик мой? – возразил профессор.
- Поеду следующим летом на юга в кумысолечебницу. Вернусь цветущим здоровым и толстым! А пока не лишайте старика маленьких радостей.
- Бон вояж, мой друг! Хотя, вроде бы следовало бы, напротив – похудевшим и стройным?
- Ну уж нет, друг мой любезный! Ни за что не расстанусь со своим нажитым трудовой жизнью добром, - расхохотался толстяк, - Все эти фунты своей дородности берегу как зеницу ока. И кто знает, какие времена скоро настанут? Запас будет! Пестовал это великолепие не хлебом единым. Не расставаться же теперь?
- Что делается, господа, при Дворе! – натянуто беззаботным тоном начал Борис.
- Вы имеете в виду, конечно же, страсти вокруг Танеевой-Вырубовой?
- Естественно. Ведь дальше идти некуда: императрица дошла до противоестественной связи!
- Что творится при Дворе, то аукнется и в стенах Думы, - расхохоталось пенсне.
- Впервые это было достоверно замечено на «Штандарте» ещё осенью в Финских шхерах , - продолжил Борис.
- Вы чрезвычайно хорошо осведомлены! – восхищался философ.
- У меня есть некоторые знакомые, имеющие глаза и уши при самом Дворе... Как подлинные либералы и сторонники ка-дэ они молчать не могут, - добавил Боря, наливая по второй рюмочке, - Говорят, что сам Столыпин очень раздражён на императрицу и склонен осуждать подобные придворные нравы.
- Urbi et orbi , - хмыкнул философ.
- С конца позапрошлого года Александра Фёдоровна болеет и весьма серьёзно, - вставило черепаховое.
- Видимо это психическое расстройство в связи с отношениями с Вырубовой, - сказал философ с надеждой на то, что очерняющее других – истина.
- Кто знает, но похоже, что у неё плохо с сердцем и ногами, что стараются скрывать, - вскользь заметил Боря, как то, о чём лучше вовсе не упоминать, а если и сказать, отдавая должное истине, то тихо.
- До меня докатилось, что скоротечный брак Вырубовой с этим флотским лейтенантом – лишь прикрытие для её интимной связи с императрицей, - продолжил профессор с надеждой в голосе.
- Честно говоря, не думаю, что это так, - рассеянно ответил Боря, нацеживая по третьей.
- Эдак вы все и вовсе захмелеете – на пустой-то желудок, - укорила Ольга.
- Ну что Вы, что Вы, хозяюшка, - ответил Боря, разыгрывая редкого гостя в этом доме, - На мою огромную массу такая доза, что укус осы слону.
- При Вашем росте ничто такое не страшно, так же, как и при моём объёме, - засмеялось пенсне, - Так, выпьем за то, чтобы при нашем Дворе вовремя остановились.
- Нам, сторонникам радикальных реформ, напротив, на руку, чтобы там и вовсе не останавливались... - усмехнулся философ со снисхождением.
- А вы слышали, господа, что Николай Маклаков ни одного дела не начинает без благословения Распутина и непременно целует ему руки? – с ехидцей в голосе спросило пенсне.
- Вы знаете, не уверен, что они так уж на короткой ноге со старцем, - не слишком любезно ответил философ, - Иной раз придворные сплетницы не знают меры.
- Против Распутина даже сам Столыпин, всё же ум государственный, - вставил Борис.
- Да какой уж там – государственный, Борис Гордеевич, - вздохнул профессор, - На первый взгляд Столыпин не предусматривает никаких явных мер против евреев и даже провёл некоторые смягчения законов. Но он создаёт такую обстановку, что со времени его Третьей законопослушной думы евреев охватывает упадническое настроение и уже даже наблюдается их иммиграция. Они заявляют, что «в этой стране невозможно добиться человеческого существования. Столыпин вызывающе выставляет русские национальные интересы. Столыпинский путь не обещает евреям расцвета».
- Вы знаете, мне кажется, что у России пока есть проблемы более насущные, нежели скорейшее приближение «расцвета еврейства», разве не так? - заметил Борис, - А вы слышали, господа, злую эпиграмму на новый памятник Царю-Миротворцу?
- Не припоминаю...
- Очень забавно: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот, на обормоте шапка, на шапке крест, кто угадает,того под арест».
    Раздался звонок, и Ольга уже вводила в гостиную какого-то высокого и плотного англизированного на вид юношу с головой, стриженной под «первый номер».
- Вы, наверное, слышали, господа, о начинающем поэте Николае Быстрове? – прозвучал звонкий голосок Третнёвой, каждый раз пронимающий Охотина до «глубин либидо».
    Молодой человек чрезвычайно почтительно раскланялся и уселся немного поодаль, извлекая из кармана серой тройки табакерку с кэпстеном  и трубку, явно подражая обожаемому Киплингу. Водрузив на нос изящное пенсне в золотой оправе, он привстал и  вновь раскланялся, а потом полностью углубился в себя, не сказав ни слова.
- Какая дешёвая эксцентричность, Ольга Сергевна, - тихо заметил Борис Третнёвой, - К чему здесь все эти юнцы? – и понизив голос, чтобы не слышал никто кроме неё, добавил, - Право, кажется, что ты тешишь своё дамское самолюбие, обращая внимание сопляков на свои достоинства. Но я склонен ревновать, как бы нелепо это ни выглядело.
- Какие глупости, Боже мой! Я их приглашаю, чтобы совсем не зачахнуть среди всего этого старья и им подобных врангелей. Кока, впрочем, не сопляк уже. Это единственный, кто ко мне не равнодушен из всей этой братии. А юноша этот незауряден. Он воображает себя Киплингом и даже стреляет в развешенные на стенах собственной комнаты картёжные тузы из монте-кристо.
    Между тем гости прибывали и вскоре глаза Бориса вновь столкнулись со скользящим взором очей Настасьи Охотиной-Ртищевой. «Нет, меня её нехитрое инфантильное очарование уже не проймёт. Довольно с меня. Есть особи женского пола и подостойнее» - подбодрил сам себя Боря – «Молода ещё, ну и пусть себе снюхивается со всеми этими быстровыми. То-то со скуки сюда повадилась. Мне-то что до этого?» Поставленный и необыкновенно приятный голос Февронии, так раздражавший левых, оторвал Бориса от раздумий:
- Во времена Ярослава Мудрого главной материальной ценностью был скот. Это связано с восприятием истин, свойственных в особенности скотоводу: «Земля Господня и потому – наша, русская, и ею не может владеть смертный и грешный человек». Позже, когда стало преобладать земледелие, то же отношение к земле сохранялось и никто не смел изгнать смерда-общинника с его земли. О крепостном праве тогда не было и речи. Даже при первых Романовых положение крестьянина было ближе к средневековому, чем к закабалённому со времён Петра! Потому и нынешним нашим крестьянином столь болезненно воспринимается нерешённый земельный вопрос. Точнее — несправедливо решённый.
- Вы делаете оригинальные обобщения, сударыня, - улыбнулся профессор Иркентьев.
- Лишь пытаюсь высказать очевидное, господин профессор... – смутилась она.
- Во всяком случае, наше западничество не имеет никаких оснований, - добавил Иркентьев, - В домонгольской Руси грамотности было больше, чем в Западной Европе той эпохи, что доказывают многие источники. Горожане были поголовно грамотными, тогда как на Западе известны были короли, не умевшие писать. К такому уровню грамотности после всех несчастий, выпавших на нашу долю с XIII, века мы пришли лишь в веке XIX... Варяге называли Русь «Гардарики» - «Страной городов» , а мы судим о приглашении их к нам княжить в силу дикости и косности нашей. Не абсурдно ли такое предположение? Но официальная история в угоду всей постпетровской линии подхватывает этот решающий западнический тезис: Рюриков пригласили княжить по причине собственной политической недееспособности. Выгодно силам, противившимся самодержавию уже тогда. Устраивает и нынешних западников и англофилов типа господина Милюкова и ему подобных.
- Господин профессор, Вы уж прямо могли бы сказать: «типа всех сторонников ка-дэ и кадетов – было бы честнее, без экивоков, - вставил философ.
- После монгольского разгрома Русь становится иной и опустевшие города уже не могут более определять культуру Руси. Центром культуры становится монастырь, как было на Западе во времена Каролингов. Но, в отличие от Запада монастырь не городской, а пустынножительный, - продолжил Викентий Валерьянович, проигнорировав философа, - То есть на Западе культурными центрами города стали много позже, а на Руси оказалось наоборот. Зато западные города обрели систему университетов, что позволило им развить культуру глубже в научном направлении и в этом Запад обогнал Русь на столетия. Монголы нанесли нам огромный урон в этом плане.
- А за монастырской, скажем так, колонизацией Русского севера, началась и крестьянская, - добавила Феврония, поборовшая свою стеснительность в страстном желании очередной раз произвести впечатление на Глеба, - Русский крестьянин Севера стал средним между земледельцем и торговцем и был весьма состоятельным человеком. Север стал хранителем общинно-демократического уклада. Крепостное право подавляет дух южных общин, но мало затрагивает север. Полвека назад происходит то, что уместно было бы назвать «молочной революцией»: крестьяне севернее Ярославля отказываются от земледелия и переходят на животноводство. С тех пор Россия производит сливочного масла больше всех в мире . Север это и особый мир с наиболее стойкой духовностью во всей Империи.
    «И это простая школьная учительница!» - восторгался про себя Глеб.
- Рассадник косности, подобный казачествам, - отмахнулся философ.
- Не вижу, тем не менее, разумных оснований быть всенепременно западником, что кадеты считают своим первейшим долгом, - продолжил Иркентьев, - Да и парламент у нас появился раньше, чем там. Наш Земский собор стал формой сословного представительства много раньше, да только Орда прервала такое начинание. А русское Уложение, от царствования Алексея Михайловича до Николая Первого по сути есть та же конституция.
- Ну это уж слишком, господин профессор, при всём моём почтении, - прервал Борис, - А демократическая традиция Великобритании всё же самая древняя.
- Ну и прекрасно. Мы, русские монархисты зачастую - германофилы и недоверчивы к коварному Альбиону. А почему тогда конституцию не могут заменить Собор и Уложение? - добавила Феврония.
- Вы вольны считать, как Вам заблагорассудится, а мы... - растерялся Боря, обращая всё в шутку, - Даже Эдуард Третий Английский и Николай Второй так похожи...
- И почему многих тянет поближе к республике? Взять тот же Имперский Рим. Он вёл себя куда порядочнее Карфагена и союзников не предавал. Так же поступала и Византия, мифы о  коварстве которой есть давняя политическая пропаганда католиков, а потом и Российская империя. Их отличает исключительная политическая щепетильность и верность союзникам. Республиканская Франция же, глядит, откуда ветер подует.
- Но те же французские газеты писали на смерть Александра Миротворца о том, что с его преждевременной кончиной Европа утратила идеально справедливого арбитра. В Европе было нельзя начать войну без согласия русского царя, которого бы он ни за что не дал и прочее, - вставил своё слово Истомин.
- Взять церковную идею «Москва — Третий Рим», слова которые не имеют оттенка превосходства над всеми прочими, как может показаться на неискушённый взгляд. В шестнадцатом столетии они воспринимались как непомерное бремя, к которому обязывает христианский долг. Что же касается республики – нет слов. Там о морали и говорить не приходится, - махнул рукой Иркентьев.
- Но я бы не стал «христианский долг» смешивать так с политикой, - нехотя вставил отец Валентин.
- Церковный смысл монархии в том, что он делает наше самодержавие сакральным. Можно быть монархистом и вне этой символики, но тогда в самодержавии уже нет ничего священного и такой подход не для России, - потея всё больше говорил Истомин.
- Неприязнь к Империи заходит порою так далеко, что даже «модерн», ставший имперским стилем, обожаемым самим Николаем, раздражает левых, - сказал Врангель.
- Да ну бросьте, в самом деле! И Вы туда же, Кока, - отвернул голову философ.
- А наш русский стиль «модерн» стал впервые и аристократичным и демократичным, в отличие от Великобритании, где он возник, - продолжил Кока, - У нас даже дешёвый деревянный «модерн» развился в зодчестве. Это ли не достойно восхищения? Наличники в стиле «модерн» - чисто по-русски! Где только нет у нас «модерна» - вдоль по Волге и вплоть до Владивостока!
- Наш славный Бенуа предлагает упразднить Министерство императорского двора и взамен создать Министерство культуры, - вставил Маковский.
- Так и надо! – воскликнул Кока, - Нам надо спасать нашу старину, пока не совсем ещё утрачены традиции. Поворачиваться лицом к нашему великому допетровскому прошлому.
- Скажите ещё к старой вере обратиться, вернуться к допетровской теократии, усмехается философ.
- При всём моём почтении к старой вере могу сказать, что исторически можно оправдать лишь позицию никониан, которые не в ответе за изначальный грех раскола Никона. Но лишь они пронесли через века русскую национальную культуру как наследие восточно-христианское, в то время как «западники» силились её развалить, а старообрядцы склонялись к изоляции России от Европы. Но Западно-христианская культура почему-то возомнила себя единственным «миром цивилизованным», - оттарабанила на едином вздохе, волнующаяся Феврония.
    «Экая змейка неказистая! Сера, что свинья, а зла, что змея — так и жалит языком своим» - мелькнуло в мозгу Бори в адрес Феоктистовой.
«Каково сказано! Каков кругозор у этой маленькой изящной молодой дамы!» - не уставал восхищаться Глеб, а вслух:
- Вы очень тонко подметили, госпожа Феоктистова!
- А я требую только об искусстве нынче и без единой ссоры на почве политики! – громко воскликнула Ольга.
- Ну уж трудно говорить ЕЩЁ БОЛЕЕ ОБ искусстве, чем мы только что говорили, - задорно рассмеялся Кока, - Так и быть, изгалюсь ради Вас, очаровательная Ольга Сергевна: Намедни возле мехового магазина Мертенса... гм-м, нет, скорее - у магазина дорогого белья «Артюр», что на Невском, своими глазами имел удовольствие лицезреть семейство Великого князя Николая Николаевича и его длинную фигуру. Мадам покидала «Артюр» в неимоверно дорогой шиншилловой жакетке. Впечатляет такая сплетня? Не будет ли это началом деградации салона? Нет, право, любезная Ольга Сергевна, совсем без политики нам тоже нельзя - измельчаем.
- Милая Аглая, Вы молчите весь вечер, да и от Настасьи Николавны не слышно ни слова! Полное засилье слишком умных профессоров и прочих мужчин, - возмутилась Ольга, - Да и Вы, господин Быстров, всё с трубкой своей не расстаётесь – ни песен, ни сказок. Можно же, полагаю, и не только о Киплинге поговорить?
- Я поведаю вам, дамы и господа, о своём посещении бальмонтовских чтений, - вдруг преобразившись, сверкая очами, начала Аглая, - Зал рукоплескал и возглашал, скандируя: «Бальмонт! Бальмонт!» И это было неповторимо!
- А демонически одетые девы, и Вы в их числе, неповторимая Аглая, заламывали под  сиреневой кисеей платий свои по-декадентски изящные бескостные ручки и восклицали: «Ах, Бальмонт – как это возвышенно!» - добавил, подхихикивая, Кока.
- О, Вы тоже там были? Я Вас не приметила, - удивилась Аглая.
- Я-то там, конечно же, не был, но могу же я позволить себе представить...
- Вы не исправимы, Кока, - покачала головой Ольга Сергеевна.
- Вы – злой! – резко заявила Аглая, - А Бальмонт был великолепен! Он – инженер всей нынешней поэзии!
- Да символисты и посильнее есть. Возраст тут не при чём. Тогда уж – Брюсов, - улыбнулся Маковский.
- Но Бальмонт выше! – закатила зелёные глазищи Аглая.
- Ваш символизм – одна форма, а содержания - с гулькин нос! – неожиданно вставил Глеб, - А такие умники, как тот же Бальмонт, грязью своего царя горазды полить .
- Вы бы воздержались от смешивания Вашей грязной политики с поэзией, - брезгливо прервал его философ.
- Стало быть, ВАША политика кристально чиста? – улыбнулся Глеб.
- Мы – предвестники свободы, а не монархисты, - резанул философ, - Мы за свой народ.
- Старая песенка, - брезгливо бросил Глеб.
- Обсудим лучше «старших» и «младших» символистов, - предложила Ольга.
- Милости просим, - оживился Маковский, бросив взгляд в сторону Ртищевой, - В основе творчества «младших» лежит идеалистическая философия Соловьёва с его «Третьим Заветом» и пришествием Вечной Женственности. Они достаточно отличаются от менее концептуальных – «старших». Соловьёв утверждает, что высшая задача искусства –создание вселенского духовного организма, что требует от поэта быть теургом - священнослужителем.
- А Белый видит задачу символизма в соединении вершин его как единения искусства с мистикой, - добавил Кока, - В кабинете своего отца Белый познаёт труды по проблемам гипнотизма, спиритизма и оккультизма, буддизма и индуизма. Он всё больше увлекается теософией и религиозной философией Соловьёва. Как удачно выразился наш общий знакомец Вячеслав Иванов: «Соловьёвым мы таинственно крещены». Ведь источником вдохновения для русских символистов всё чаще становится образ Святой Софии. А для Владимира Соловьёва она одновременно ветхозаветная премудрость и платоновская идея мудрости, Вечная Женственность и Мировая Душа. Некий культ Софии заимствуют и Блок с Белым . Соловьёвский «Милый друг» воспринимается как девиз многими символистами:
«Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?»
- Бесподобно! – восхитилась Аглая и потише вторит ей Настасья, всегда глубоко по-своему млеющая от подобной поэзии.
- Увы, мода преходяща, в том числе и на книги. Духовный мир бурно изменяется. Лет десять назад Ибсена со Сприндбергом и Гамсуном не понимали и не признавали, но с этого года книжные полки в любом доме полны ими. В моде теперь Фёдор Сологуб и, похоже,  Хлебников. По-прежнему признаются Бодлер, Верлен, Уальд, Брюсов, всё больше и Блок с Бальмонтом. Не так давно многие превозносили Горького, а Чехова воспринимали более настороженно. Похоже, что их позабыли, - сказала Ртищева.
- Леонид Андреев, Куприн, Горький и Сологуб в этом году наиболее читаемые, - уточнил Маковский.
- Некоторые признают лишь Тэффи, такие как я легкомысленные старики, - не постеснялось признаться пенсне.
- Тэффи суть олицетворение дамского легкомыслия, - по-юношески отрезал Быстров, впервые вынимая из сомкнутых зубов трубку.
- Убожество, - тихо бросил под нос Борис.
- А кто в наши дни берёт в руки Достоевского? Не декадент, так зачем его читать? – вставил Истомин, - Да и пишет сложновато и настроение не подымает... Зачем?
- Между тем он – писатель номер один во все времена! – отсёк сомнения Глеб, - Пусть даже, грешным делом, я сам чаще беру в руки Конан-Дойля.
- Тут Вы перегибаете палку, под номером один остаются четыре известных апостола, - вмешался отец Валентин.
- На сей раз не отрицаю справедливость Ваших слов, сударь, - мрачно ответил ему Глеб, подчёркивая непризнание его сана, как «перебежчика».
    В этот день салон был приятнее Настасье, чем когда-либо, поскольку не было непримиримых Жирнова с Одинцовым, навязчивых Миропольсокого с Зуевым, а Ольге было спокойнее без избыточно политически острых высказываний и без ответственности за спивающегося студента по причине его отсутствия. «Так и надо впредь: разбавлять моих левых правыми, но не слишком оголтелыми с той и с другой стороны, тогда будет и интереснее и не столь непримиримо» - думала Третнёва. Но радоваться оказалось преждевременным. Неожиданно студент-киплингоман взбирается на стул, отбрасывая давно пустую трубку и начинает истошно кричать:
- Вы все здесь – сборище жалких лгунов и интриганов! Мне стыдно за Россию! Подлецы все – и правые и левые! Исключений нет! Кто лезет в политику – тот в грязи! Ваши методы незамысловаты – ложь! А был ли кто из вас на Японской или другой войне? Жалкие трусы! На это политиканы не способны.
- Да уймитесь же Вы, студент! – никто здесь не намерен слушать этот инфантильный бред более! – возмущается философ.
- С трибуны его! – вопит черепаховое для пущего шума и веселья.
- В кандалы его! – вторит ему Кока.
- Да, именно так: дай вам власть и все будут в кандалах! Да любой из геронтов-пустобрёхов, сидящий в Государственном Совете, ничуть не хуже вас, кадетишек-пустомель! – продолжает изрыгать проклятия Быстров.
- Довольно, Быстров! Слезьте со стула и уходите к себе домой, - тихо и холодно проговорила рядом с ним Ольга Сергеевна, - Вы нетрезвы. Или Вы хотите, чтобы я сообщила Вашим родителям о подобном поведении?
    Студент слез, втянув голову в плечи и тихо, прихватив трубку с табакеркой, бочком, вышел из гостиной и покинул квартиру Третнёвой.
- Эти пащенки пьют наравне с нами, а пить-то ещё не умеют, - усмехнулся Борис, - Снисходительнее надо быть, господа.
- А вы знаете, господа, мне очень даже понятны чувства этого юноши. Я бы не сказал вовсе, что он был пьян, - взял слово Глеб, - Если бы мне довелось посидеть хоть раз в Думе, я бы захотел повторить его речь слово в слово, поверьте.
- Как я Вас понимаю! – с чувством добавила Феврония.
- Молодой человек сказал то, что думал, а многих это задело, - высказалась Настасья, - Не зря слово «кадет» происходит от французского «младший» ...
- Пожалуй, Вы правы, Настасья Николавна, - бодрым тоном поддержал Кока.
- Устами младенца... - бросил бледный старик Иркентьев, открывая пузырёк с какими-то пилюлями.
- Ну уж позвольте, госпожа Ртищева, - мрачно откликнулся Боря, - Не вижу этимологической связи от сокращения партии конституционалистов и французского происхождения словца для начинающих офицеров. Это уже недобросовестный выпад, согласитесь.
- Признаю, господа правые, что вы отчасти правы и, что студент сей очень ловко дал нам почувствовать, как мы выглядим со стороны. Но вся эта «мудрая» речь со стула не стоит всех этих обсуждений почтенных мужей, - усмехнулся Маковский.
- И стар и млад заблуждается и лишь Господу подвластно всепонимание, - заунывно протянул отец Валентин.
- Господа! В сторону все политические расхождения! У меня удивительный сюрприз! К нам заходит на пару минут Александр Блок! Он позвонил по телефону.
- Поразительно! Как Вы умеете нас радовать порою, Ольга Сергеевна! – воскликнула Аглая.
- Наше почтение восходящим звёздам, - хмыкнул философ.
- О, я слышу кто-то уже топчется в прихожей, - спустя некоторое время заметил Борис.
    Вошедший высокий кудрявый молодой человек с горделивым выражением удлинённого лица прошёл лёгкой походкой в середину гостиной и раскланялся, представившись просто Блоком. Аглая поспешила приблизится к запоздалому гостю, насколько позволяли приличия, изобразив на лице очаровательнейшую улыбку.
- Ваша «Незнакомка» продолжает неустанно покорять души! – томным голосом выдала она.
- Благодарю, - неожиданно сухо ответил поэт, - Но хотелось бы, чтобы это поскорее прекратилось.
- Гордыня, гордыня, молодой человек, - покачал головой отец Валентин, - Смиритесь!
- Позвольте спросить, господин Блок, - заговорил Кока, - А каково Ваше отношение к мэонизму Минского? Считаете ли Вы его окончательно сформированным новым вероучением постсимволизма?
- Вождение хороводов в подобии хитонов древних, уколы пальца молодой еврейке для выцеживания капелек в бокалы вина, которые потом распиваются приглашёнными – не мерзкий ли всё это вздор? – отозвался поэт.
- Одобряю Ваш ответ, сударь, - улыбнулся Кока, - Так, Вы склонны поддержать Вашего коллегу Гумилёва?
- Боже упаси! – покачал головой Блок, - Никак не могу одобрить существующее положение вещей с официальной религией. Не мальчишество, не ребячливость, не декадентский демонизм, но моя кровь говорит мне, что всякое уничтожение и унижение личности – дело страшное. И потому я не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не смогу различить, что блестит – солдатская каска иди икона, что болтается – жандармская эпитрахиль или поповская нагайка. Всё это по крови мне отвратительно. Что старому мужику это мило – не спорю, а вот молодым, я думаю, всё это страшно, и тут – что народ, что интеллигенция – вскоре, как я чаю и многие чают, будет одно .
- Приятно слышать речи не мальчика, но мужа! – воскликнул одобрительно профессор философии, - С господином Блоком трудно не согласиться, не так ли, господа?
- Мы падаем ниц! – выпучилась на поэта Аглая, разыгрывая близорукость.
- Простите, господа, простите, Ольга Сергеевна, но мне, к сожалению, пора, - отчётливо произнося каждое слово, проговорил Александр и раскланялся.

По пути к дому Февронии, к её «печальным пенатам», как она выражалась, Глеб неустанно превозносил её речи против левых, и она постаралась сменить тему из скромности. Зашла речь об искусстве и лиричности неброской природы на полотнах Левитана – «Над вечным покоем».
- Сама наша природа проникнута левитановским её восприятием, - повернула она всё в несколько неожиданном ракурсе, - Но и Шишкина люблю и почитаю.
- Главное, что своя природа милее сердцу - и всё тут. Она запала к нам в самые дебри наших душ и это определяет отношение к ней, - заключил Глеб.

41. Большие изменения в семействе Охотиных

«Где бы я ни был, против совести моей не поступлю я мучения приму», - сказал себе Фома Данилов».
Ф. Достоевский

«Вот и настало успокоение. Подольше бы так. И Столыпина оставили в покое, прекратили охоту. Он может себе позволить сосредоточиться на очистке вод Невы и бесплатном чае для нищих по ночлежным домам. Делом занялись: открылся Первый Всероссийский съезд по борьбе с пьянством . В рядах настоящих и бывших смутьянов брожение и потерянность» - размышлял Глеб, сидя за рабочим столом Московского сыска в конце 1909 года – «Террор уже не вызывает былого абсурдного восторга среди интеллигенции. Похоже, что тот слой общества, которому подобает быть «мыслящим», наконец-то в состоянии над чем-то задуматься. Террористам же полезно ощутить себя отверженными. Занятная заметка: «Когда П. А. Столыпин осматривал новые летательные аппараты, ему представили лётчика Мациевича, предупредив, что это известный эсер». Официальное «партийство в эсерах» нисколько не препятствует ни военной службе, ни какой-либо работе! Поразительно свободная страна! «Блеснув вызовом во взгляде, этот лётчик с улыбкой предложил Столыпину полетать вместе». От подобного вызова отважный премьер, конечно же, уклониться никак не мог! Дело чести! Чисто офицерский подход: честь превыше государственной рассудочности... «Премьер тотчас согласился и они полетели. В любую минуту пилот мог совершить катастрофу, ведь самопожертвование давно стало естественным шагом для террористов! Вскоре Мациевич, летая в одиночку, разбился и Столыпин отзывается в прессе: «Жаль смелого летуна!» Но разбился летун как-то подозрительно: вдруг выпал с высоты в полверсты из своего «блерио». Не вынудили ли его решиться на такой шаг эсеры за то, что у него не поднялась рука на премьера, которого он оценил как человека? За такое упущение сопартийцы по головке не погладят... Дай-то Бог мира и покоя всем нам! Глядишь - и внучатых племянников скоро смогу нянчить... Как-то тихо и незаметно прошли одна за другой свадьбы Серёжи и Пети. Хотя Пётр и старался придать побольше казацкого антуража своей свадьбе с черноокой красавицей, хоть и вино лилось рекою, а всё оказалось без излишних эксцессов. Оно и к лучшему. Ну подрались, правда, его бывшие московские дружки-люмпены, но и то в рамках приличия, за стенами дома, выйдя на улицу. У Петра-то всё может пойти гладко, если он собственным коштом  сумеет вложить в дело. Похоже, что блажь прошла и парень остепенился. Но у Сергея финансовое положение вызывает настороженность. На что он рассчитывает? Пока Лиза влюблена, не имеет ребёнка, это всё может быть и терпимо, но потом... Но больше всего меня беспокоит душевное состояние Евпраксии. Что-то здесь не так... Замуж бы ей. Да и мне пора решиться с милой Февронией и сделать следующий шаг.

«Чаю воскрешение из мертвых и жизни будущего века» - повторял Антоша Охотин вслед за отцом Варлаамом и отцами Ванифацием Вознесенским и Паисием Воскресенским, прибывшим в те крещенские деньки к ним во храм с какой-то миссией из Твери. Дородный густоголосый отец Ванифаций, судя по внешнему облику в чревоугодии невоздержанный, и усохший с животом, прилипшим к спине, тонкоголосый отец Паисий голосили пуще прочих. «Не стройно у нас получается» - подумал Антон – «Брат Боря бы назвал всё это толстоголосым блеянием». После службы все трое присели пообщаться, а Охотин затерялся в уголке, пользуясь своим особым правом находиться в «кулуарах» их храма и Верхне-Петровского монастыря.
- Достохвален премьер-министр наш, Пётр Аркадьевич, - вальяжно почёсывая бороду, с самодовольным видом вещал отец Ванифаций, - Каков государственный ум!
- Паче рещи  выбора-то у нас и нет, - возразил отец Паисий, нервно ковырнув в носу.
- Инда  и был бы выбор, так достойнее не сыщешь, - недовольно взглянув на коллегу, продолжил Ванифаций.
- Не нам судить, пастырям овец православных, - скрестив на животе округлые руки, вставил отец Варлаам, - поелику нам ведать о том не дано.
- Единожды в эту проклятую политику ввязавшись остановиться зело трудно, - высперенно  и глубокомысленно заметил Ванифаций, - Видно одно: Столыпин смуту задавил и мы вздохнули легче.
- А без крови-то дело не обошлось, отец Ванифаций, не без крови-то, - залепетал под нос слабым голосом отец Паисий.
- Да простит ему Человеколюбче , Господи помилуй нас, - добавил Варлаам.
- Помолимся, святые отцы, да потрапезничаем совместно, - примирительно заговорил отец Ванифаций.
    Тут Охотин с удивлением заметил, что перед ними возникла открытая бутыль с монастырским красным, а послушник принёс блюдо полное всякой жирной снеди. Оба тверича налегли на вино, а Варлаам его избегал. Про присутствие Антоши в углу все позабыли, и он стал свидетелем того, как чревоугодник Ванифаций поглощает стакан за стаканом и ничто не берёт его, а не отстающий от него маленький плюгавый Паисий быстро хмелеет и начинает нести какую-то околесицу:
- Когда Афанасий Никитин в Индиях побывал, описал он тамошних слонопоклонников, да я сам читал! Так там и живут и божку толстому с головой слона поклоняются - нехристи. Жителев-то много там у них. Вот и божков много...
- Мене древом крестным просвяти, и спаси мя от слонопоклонников! – зашептал, крестясь, Варлаам.
- Не Пасха ещё поди, чтобы эту молитву читать, - заметил Ванифаций, совершенно не меняясь, пьянея от трёх стаканов меньше, чем воздержанный Варлаам от своей половинки стакана.
- И блаженство они там, в тёплых краях, от своих божков воистину елисейское испытывают, - не унимался отец Паисий.
    В это время к ним вошёл отец Виссарион, который наотрез отказался прикасаться к вину, но не напоказ и вежливо.
- Вы, москвичи, слабые едоки, - заметил отец Ванифаций, - Ведь и время обеденное, сам Господь одобрит. Вот у нас во Твери не так едят, а с благоговением.
- Да, голубчик мой, верю Вам, но не могу сейчас сесть с вами, к прискорбию моему, - отвечал Виссарион, после чего он позвал с собой Антона и удалился.
- Отец Виссарион, - первым делом осведомился Охотин Младший, - а не грех ли то, что они вино стали пить?
- Не придавай этому такое значение, сын мой. Священники – те же люди со всеми присущими им слабостями.
- Но ведь и самые сильные духом люди – тоже служители Церкви? – спросил Антон.
- Трудно сказать. Отдельные из них достигли совершенства духовного подвига ценой неимоверных телесных лишений, иные учат добру, а сами погрязают во чревоугодии и даже пьянстве. Если брать жития святых – все они в наших глазах – герои, но и простых светских героев у нас хватает. Кое-кто из них достоин причисления к лику святых, как мученик Церкви, а не причислен, вот что несправедливо.
- А кто, например, не припомню?
- А тот же Фома Данилов, описанный в дневниках Достоевского.
- Расскажите, отец Виссарион, не читал ещё его дневников.
- А мне и не подобает с моим саном светскую литературу читать... Так вот, в ходе нашего завоевания Коканда, в «Русском инвалиде» имела место заметка о мученической смерти унтер-офицера Туркестанского стрелкового батальона Фомы Данилова, захваченного в плен кипчаками . Так, в 1875 году, то есть не то, чтобы уж так давно, не во времена эпические, а всего лишь, когда я уже в школу пошёл, был пытками замучен насмерть отважный унтер-офицер, который отказался от помилования хана, чести и наград ханских, в случае своего отказа от своей веры и перехода в магометанство. Данилов пытался объяснить хану, что изменить он кресту не может ещё и, как царский подданный, мол, «должен исполнить к царю и к христианству свою обязанность». Замучив его до смерти, палачи удивились силе его духа и назвали его батыром, то есть, по-русски - богатырём. Тогда это известие, хотя и сообщённое всеми газетами, прошло как-то без особенного отклика в обществе. Вернее, как подчёркивает Фёдор Михайлович, не сочли нужным ОСОБЕННО распространиться о нём. Потом и вовсе позабыли, но сообщили вновь, что самарский губернатор навёл справки о семействе Данилова, происходившего из крестьян уезда Самарской губернии, и оказалось, что у него остались в живых жена Евфросинья и шестилетняя дочь Улита, находившиеся в бедственном положении. Им помогли по благородному почину самарского губернатора, обратившегося к состоятельным людям и самарскому губернскому земскому собранию с просьбою помочь вдове и дочери замученного русского героя, а также с предложением поместить дочь Данилова стипендиаткой в одно из учебных заведений. Вдове была Всемилостивейше назначена пожизненная пенсия из государственного казначейства. Достоевский уже тогда сокрушается, что если и говорили где-нибудь о подвиге этом, то среди купцов, духовных, но не в обществе в целом и, уж конечно, не в интеллигенции нашей. В народе эта великая смерть не забудется долго. Страшно, что уже тогда Достоевский ожидал от нашего среднего интеллигента реакцию: «Сила-то, конечно, сила, но ведь всё же - темная, проявившаяся слишком уж, так сказать, в допотопных, оказёнившихся формах, а потому - что же нам ОСОБЕННО-ТО говорить?» Фёдора Михайловича прежде всего убивает то, что не обнаружилась никакого удивления подвигу. В народе удивления и не надо, писал он, в нём удивления и не будет и поступок Фомы ему не может казаться необыкновенным. Народ отзывается на такое лишь великим чувством и великим умилением. Но случись подобный факт в Европе, у англичан, у французов, у немцев, и они прокричали бы о нём на весь мир! Этот неприметный русский человек принимает жесточайшие муки и умирает, поразив истязателей. «Знаете что, господа, ведь из нас НИКТО бы этого не сделал, - пишет Фёдор Михайлович, - Пострадать на виду иногда даже и красиво, но ведь тут дело произошло в глухом углу; да и сам Фома не мог думать и, наверно не предполагал, что его подвиг огласится по всей земле Русской. Иные великомученики, даже и первых веков христианских, отчасти были утешены, принимая свои муки, тем убеждением, что смерть их послужит примером для робких и ещё больших привлечет ко Христу. Для Фомы даже и этого великого утешения быть не могло. «Где бы я ни был, против совести моей не поступлю я мучения приму», - сказал себе! А мог бы заявить: «Приму-де ислам для виду, соблазна не сделаю, никто ведь не увидит, потом отмолюсь, в церковь пожертвую, добрых дел наделаю». Нет, господа, вряд ли мы так поступили бы!» – восклицает писатель. Этот подвиг выходит за рамки даже тех давно канонизированных мучеников Церкви!
- Поразительно, отец Виссарион! Мне бы хотелось перечитать самому эти строки. У Вас нет этих дневников? – вдохновенно произнёс Антон.

- Ангел мой, - приговаривал Серёжа Охотин, не отпуская Лизаньку Охотину-Третнёву со своих коленей, - Ненаглядная моя!
- Тебе пора работать, мой милый, - вздохнула в ответ Лиза.
- Всё! Сажусь за роман! А ты, всё же, пожалуйста, полей мою «колючку», хоть и не люба она тебе. Живое существо хочет пить. Не гуманно так...
    Охотин берётся за перо, но в голову лезут посторонние мысли: «И как такое очаровательное создание могло влюбиться в такого бездаря и сухаря как я? Теперь на мои плечи ложится двойная ответственность: и за надежды Гернгросса и за то, чтобы не загубить молодость моей прекрасной жёнушки. Ох, тяжко! А ведь у меня-то к ней до женитьбы и пламенных чувств никаких не было – одни вздохи. Не так, как у Аркаши, наверное. Он пылок, как и подобает кавалеристу, он был воистину влюблён, но она предпочла такого мямлю-писателишку-поэтишку. Брат такие пылкие письма, наверное, писал - в его характере, а я лишь вымучивал, а ещё писатель. Так бы девственником, томимым Настасьей, и жил себе дальше. Ну прямо как Обломов! А рассказ о Японской не захотели печатать многие исключительно из-за своих левых убеждений - мерзавцы. То же будет и дальше – попробуй напечатать! А правые боятся левых воротил в печати, что их разорят... Не хотят допустить писать и издавать о величии России, подлецы, а денег нет и что-то нужно решать... Если что я и позволяю себе тратить, то лишь на покупку книг. Но как без этого? Не прочтёшь – не напишешь. Отцовские деньги лишь чтобы не ходить с протянутой рукой, на первое время... Масштабный роман о Японской войне и смуте должен найти своего читателя. Вот уж и запросил о живых фактах по знакомству у Гернгросса и Нечволодова и они охотно помогают, ибо по возрасту почти уже не у дел».
- Ты вновь о чём-то мечтаешь, милый, а не работаешь. По твоим глазам видно, - вздохнула Лизанька, - Так ничего никогда не успеешь...
- «Не будьте кислы как клюква, будьте рахат-лукумом», сударыня, как писал Чехов Лике Мизиновой, - улыбнулся в ответ Серёжа.
    «А как бы мне назвать роман? По имени пятой главы, может быть? Можно было бы, выразительно вполне: «Удобрившие гаолян», но грубо звучит, лучше – «Превратившиеся в гаолян», или нет – «Проросшие гаоляном». Как-то не так... О! «Ставшие гаоляном». Или – «Нас пророс гаолян». Может на этом и остановлюсь. Впрочем, название придёт само позже. Важно раскрыть главную линию, что держава, утратившая свой рыцарский дух в ходе скептицизма семнадцатого и цинизма восемнадцатого веков, просто так победить ту, где этот дух сохранился не может, и идёт на коварство и подлости. Англия этот дух утратила в те века, а единственно, кто ещё пронёс частично дух сей до нашего времени это – Япония с её самураями и Россия с её казаками, взявшими идею лисарей от запорожцев, которые себя так и называли, ну а прочие казаки стали «Воинством Христовым» и «Рыцарями веры». Британцы поняли, что им представляется прекрасный шанс стравить две державы в войне, которая бы помогла выбить в прямом смысле как можно больше «рыцарей» с обеих сторон, а также и нанести идеологический урон врагу внутренней смутой».
    Ранней весной 1910 года в московскую квартиру Сергея неожиданно пожаловал брат Пётр в роскошной новой шубе.
- Слышал, что у тебя временные трудности, брат, ну и захотел предложить тебе помощь, - заявил Пётр ему с глазу на глаз, когда Лизанька вышла на кухню.
- Но я бы не хотел погрязать в долгах, братец...
- Зачем же погрязать: возьми, разбогатеешь – вернёшь, нет – значит нет. Аль мы не родственники? Разве бы и ты мне не помог, поменяйся мы ролями?
- Вестимо помог бы. А ты, что – вложил куда, прибыль получил?
- Да, первую прибыль. И пошло удачно: на паях строим железную дорогу. Надеюсь выбиться в акционеры.
- Смотри не попадись по примеру Саввы Мамонтова , - улыбнулся Сергей.
- Да и Витте уже не в силе - не попадусь. Казачка в обиду не даст! Так вот, я бы предложил тебе не просто взять деньги, как временную поддержку, а войти со мной на паях в дело. Я тебе выделяю определенную долю, которая будет твоей и, Бог даст – ещё с процентами получишь гораздо больше. Как тебе моя мысль?
- Наверное, это лучше, чем брать деньгами. И перспективнее и приятнее, - потупил взор Серёжа.
- И я так думаю. По рукам!
- Ты счастлив, брат, в твоей новой роли – мужа? – спросил вдруг Сергей.
- Да, конечно, я так люблю её!
- Ну и слава Богу, что всё прекрасно. Да и я тоже счастлив, не подумай... И Боря опять неплохо устроился, как я понимаю. Не знаю точно как. Варя. Надеюсь, счастлива там. А вот Глеб... Пора бы. Но: «жена не сапог – с ноги не скинешь».
- Пора уж и Мите, а Глеб на десять лет старше... Впрочем, бытует в народе мнение, что до тридцати пяти терпеть надо без семьи... - вспомнил Пётр.
- Но больше всего меня беспокоит сестрёнка наша младшая...
- Мне тоже кажется, что она другой стала. В меланхолию что ли погрузилась...
- Это уже давно. С четвёртого года так. Не говорит в чём дело, - вздохнул Сергей.
- Когда-то и не так уж давно все мы ещё мечтали убежать к индейцам в Америку, жить скваттерами  в забытых Богом местах. Даже и Евпраксия туда рвалась какое-то время. В этом выразился наш неосознанный протест против бюрократической жизни современного общества. Стремление к чистоте природы и патриархального общества первобытных.
- А теперь у нас совсем иные мысли, планы, - задумчиво сказал Сергей.
- Я-то пожил в горах скваттером со своею скво . Довелось всё же, - улыбнулся Петя, - Очень даже занятно было. Приятно ли – это другой вопрос. Уж слишком напряжённо. Вернулся с золотом в кармане и даже улизнул от всей «северо-западной конной полиции» подобно нарушителю закона на Клондайке.

Глеб сидел за рабочим столом, склонившись над свежей газетой, источавшей неповторимый газетный запах: «14 марта 1910 вся Москва встречала короля сербского Петра I из славной династии Карагеоргиевичей. Это радостное событие восторженно отозвалось в сердцах всех истинно русских людей Первопрестольной, и везде, куда ни появлялся король, толпы народа встречали его с горячим искренним чувством. Сорок лет находился король в изгнании и возвратился, наконец, на родную ему Сербскую землю! Именно в сердце России, в старой Москве, зародилось то могучее славянофильское движение, которое 34 года назад охватило все слои русского общества и подняло на защиту Сербии от турецкого нашествия до 10 000 русских добровольцев», так, но это уж тоже слишком... А это поинтереснее: «31 марта на думскую кафедру вошёл Милюков и большую часть своей речи посвятил юридическому анализу наших Основных законов. «Куда же идет наша государственность? — задал с трибуны вопрос Милюков. — Не идет ли на смену октябристам более правая сила? Вот ужасное сообщение «Русского знамени», что Государь и Наследник состоят членами «Союза русского народа», не опровергнуто». «Потому что это правда!», — крикнул Пуришкевич. На правых скамьях поднялся шум. «Обвинение монарху, — продолжал Милюков, — что он состоит членом союза убийц и погромщиков». При этих словах правые, вскочив с места, стали потрясать кулаками, слова: «сволочь, мерзавец, морду побью, жидовский наёмник, скотина» и другие ругательства раздавались в воздухе». Вот вам и пример полной свободы левой прессы...» - хмыкнул себе под нос Глеб, - «Полистаем и правую, что за ничтожный тираж, по сравнению с левой! По делу тоже маловато: «8 апреля 1910 года в Москву к Великой княгине Елизавете Фёдоровне приехала из-за границы её сестра принцесса Ирина Прусская, чтобы присутствовать на другой день при посвящении Великой княгини в настоятельницы устроенной ею обители милосердия... В начале мая состоялся пробег автомобилей Москва — Тула — Орёл. Участвовало много машин. Всё обошлось благополучно. На шоссе близ города Тулы стоял граф Толстой, приехавший из Ясной Поляны, чтоб посмотреть пробег... 6 мая в Клинском уезде, при деревне Лачикиной, в имении Скворцова состоялось открытие первой колонии для лиц, отбывших наказание в тюрьмах, которым некуда было деваться...» Не густо. О речи Милюкова — ни слова».

42. Дело со взломом Успенского собора и протянувшаяся нить

«Зло- мелкая составная часть, недоразвитое добро».
В. Пьецух

Весна 1910 года принесла Аркадию Кошко славу, ордена и очередное повышение. Он становится заведующим всем уголовным розыском Российской империи. В стороне не остаётся и Глеб Охотин. В эти же деньки случилось нашумевшее дело с кражей в Успенском соборе Московского кремля. В половине пятого утра Глеб был разбужен телефонным звонком. Пришлось встать и подойти к тяжёлому громозкому «скворечнику», выкрашенному под орех, с торчащим на четверть сажени микрофоном. После невнятного блеяния телефонистки в трубке прозвучал зычный голос Кошко:
- Приношу извинения, Глеб Гордеич, за столь раннее вторжение, но я разбужен уже четверть часа назад – дежурный чиновник сообщил, что квартальные надзиратели принесли тревожную весть из Кремля. С Вами же, «барышня» никак не могла соединить. Нам следует выехать туда поскорее. Не исключаю политический окрас дела.
- Одеваюсь, Аркадий Франциевич! – Глеб опустил тяжёлую слухательную трубку .
    Вскоре они встретились у главных дверей Успенского собора, которые отпирали представители церковных властей. Кошко имел личный автомобиль и прибыл раньше всех.
- Я уже успел осмотреть собор снаружи, - сказал он, - Одно из окон в самом деле выбито. Часовой, что стоял у кремлёвской стены, как выяснилось, даже заметил силуэт человека в окне, после того, как расслышал звон стёкол, и успел выстрелить по силуэту.
    Вместе с несколькими полицейскими они вошли в собор и сразу заметили следы кощунственного ограбления: на солее возле иконостаса, у самых Царских врат стояла божница с иконой Владимирской Божьей матери в громозком киоте . Иконой этой был благословлён на царство первый Романов, и она очень почиталась Императорской семьёй. На золотой ризе иконы имелось множество драгоценных камней, а особо был знаменит огромный изумруд, как уверял вошедших полицейских иерарх, но именно крупнейшие камни оказались вырезанными острым инструментом. В пыли под киотом валялся свежий окурок. Съехалось множество крупных духовных и светских чинов даже сам митрополит Владимир и градоначальник. Кошко с Охотиным пришли к выводу, что нельзя исключать возможности того, что злоумышленник находится всё ещё в храме, а также, что похищенные драгоценности спрятаны здесь. Они постарались вызвать как можно больше своих людей для массового обыска огромного собора. Явилось около пятидесяти полицейских агентов, включая профессиональных филёров, и следователь по особо важным делам, ибо дело касалось особы Императора. Обыск тянулся весь день. Были вскрыты гробницы, которые могли открываться, осмотрены самые потаённые уголки, но всё напрасно. Особенно сложно было обшарить глубокое пустое пространство за рядами крупных икон. Толстое стекло высокого левого окна, в полвершка толщиной, было разбито. Окно это, как и прочие, напоминало бойницу, и взрослому человеку было бы затруднительно через него пролезть, разве что особо худому и мелкому, что снизу явно не просматривалось. Митрополит Владимир нервничал и спросил, возможно ли открыть теперь храм для богослужения? Кошко заявил, что служба невозможна: ведь злоумышленник никак не мог выйти из храма за всё это время. Митрополит остался крайне недовольным. Сам Государь требовал по телеграфу непременно найти похищенное. На ночь в соборе были оставлены двое надзирателей и двое городовых. Тем не менее, ночь прошла спокойно, будто никто и не скрывался в соборе. Затем тянулся столь же напряжённый и бесплодный день и ещё одна ночь. Митрополит настаивал на открытии собора, но Кошко всячески противился и уломал его не открывать ещё сутки. Параллельно велись обыски на Сухаревке, Хитровке и прочих местах сбыта краденного. Тут ещё случилось чудовищное убийство девяти человек в Ипатьевском переулке, и Московский сыск разрывался на части. Внезапно Кошко и Охотин были срочно потребованы в Кремль, поскольку в соборе произошла стрельба. Надзиратель Михайлов имел весьма сконфуженный вид и сказал, что стрельбы никакой и не требовалось, поскольку задержанный еле стоит на ногах от голода и страха. Дальше Михайлов поведал, как страшно было сидеть всю ночь почти в полном мраке и воображать дела давно минувших дней вплоть до Ивана Грозного и его опричников. Внезапно им послышался стук, вслед за которым один из образов с верхнего ряда иконостаса рухнул с гулким грохотом вниз. Оба охранника начали нашёптывать молитвы, как вдруг на пустом месте, откуда свалилась икона, появилось нечто не совсем напоминающее человека и оба блюстителя закона начали палить туда из маузеров. «На грех одна из наших пуль пробила образ святителя Пантелеймона» - особенно сокрушался честный малый. Свалившегося злоумышленника не трудно было захватить: он не был в состоянии оказывать сопротивление. Покрытый вековой пылью злоумышленник представлял собою жалкое зрелище. Весть о поимке «вора-святотатца» быстро разнеслась по Москве и у собора уже появились толпы, жаждущие самосуда. Было решено тайно вынести вора задним ходом и через Тайницкие ворота на извозчике увезти, оставив автомобиль Кошко для отвода глаз. Щупловатый, лет за тридцать с невыразительной внешностью вор назвался Сергеем Сёминым, учеником ювелира. Преступника накормили. Он не мог сам остановиться, чрезмерно поглощая пищу. На вопрос, где краденное, вор заявил, что успел передать камни Мишке с Хитрова рынка, на что Аркадий Францевич грубовато устыдил его назвав неблагодарной свиньёй и дрянью, мол мы ублажаем тебя и кормим, а ты в ответ нагло врёшь. Тогда он раскололся и поведал о том, что заранее решил припрятать краденное внутри в заранее присмотренном месте. Затем Сёмин подробно описал, в каком очень замысловатом и неожиданном месте он спрятал камни. Пришлось пойти с арестованным в собор, чтобы он сам достал краденное и вернул. Начались бесконечные поздравления в адрес начальника Глеба и извинения со стороны митрополита. В сыск явилась целая делегация от церковных властей, и Кошко была преподнесена благословлённая митрополитом Владимиром копия иконы Владимирской Божьей матери в кованой серебряной ризе . В ходе последующих уже, казалось бы, чисто формальных допросов подсудимого, порученных в силу государственной значимости дела Охотину, неожиданно возникли новые интересные детали: суд приговорил Сёмина к восьми годам каторги и, когда злоумышленник об этом узнал, то стал явно беспокоиться по неясным причинам.
- Объясните мне, в чём дело, подсудимый? – сурово спросил, наконец, Глеб, недоумевая с чего бы вдруг такая нервозность.
- Господин следователь, - сжался в комок Сёмин, - Я-то ожидал, что за такое дело, за Государевы камни, каторга пожизненной будет...
- Странно Вы выражаете свою радость, сударь, - усмехнулся Глеб.
- А можно ещё и под амнистию попасть случаем?
- Всё может быть. Или просто срок скостят, и выйдет лет пять – терпимо. Впрочем, кормят там не так уж плохо, а работа могла бы быть и тяжелее... Только за курение во храме, без порчи икон, подобало бы наказать...
- А нельзя ли, чтобы суд огласил в зале, что – пожизненно, а на самом деле потом, как Вы сказали?
- Не думаю. Уж очень странно получается. А к чему всё это? Вы боитесь кого-то, как я понимаю. Кто-то может поймать Вас после освобождения и...
- Да, да... - нервно заламывая руки, - Я боюсь... Уж лучше в самом деле пожизненно. Они мне не простят просчёта...
- Так. Кто они? Не будем играть в прятки. Вы сейчас надёжно защищены законом и ОНИ до Вас не доберутся. И мы бы могли так всё организовать, что в случае освобождения Вас бы не нашли.
- Можно? – с надеждой в сиплом голосе.
- Для этого надо, чтобы мы захотели этого – делать подобные усилия. Чтобы нас подогреть, Вам следует рассказать всё, как есть и через пять – восемь лет Вас ждёт спокойная жизнь под новым именем, с изменённой внешностью, с новой паспортной книжкой . Вас выпустят из другого места, не из того, куда сначала заведут и ваши «друзья» не смогут Вас найти.
- О!
- Но мы должны получить взамен всё, что Вы знаете о Ваших «друзьях»!
- Это страшные люди, господин следователь! – заволновался подсудимый, выпучив маленькие круглые безбровые глаза.
- Ближе к делу и поменьше эмоций. Кто они? Чётко и ясно: «я твёрдо знаю, что... я думаю, что...» и так далее.
- Я знаю, что они из какой-то политической партии. Они сначала просто предложили мне сделать всё это за деньги, а я нуждался, а потом стали ещё и грозить...
- Кто и когда. Описывайте внешний вид и называйте конкретные имена. Всё по порядку.
- Всё началось в разгар этой чёртовой революции – четыре года назад. К мастеру, у которого я учился, неожиданно вошли какие-то наглые самоуверенные типы и разговаривали резко и грубовато, как Ваш толстый начальник... простите.
- Господин Кошко обошёлся с Вами очень гуманно, накормил, напоил, а Вы припоминаете, что тыкал Вам и свиньёй назвал? И справедливо назвал. И я смогу повторить, если понадобится. Пока ещё терплю всё это. Дальше! Сколько их было, как выглядели, какие имена упоминали?
- Вид их особо не запомнил, кроме одного – здоровый был как бык и говорил резче всех. Имён не запомнил в тот раз. Даже не сразу стал прислушиваться. Потом мастер меня позвал к ним, сказал, что дело есть. А, вспоминаю! Одно имя мне очень запомнилось в силу необычности его. Они упоминали меж собой какого-то то ли Пауруса, то ли Парвуса, мол одобрит ли он их затею... И всё. Другого не помню.
- Так... Очень интересно! Как звать мастера?
- Резо его зовут, грузин он. Резо Иосифович, или Осипович. Фамилию даже и не знаю. Он добрый человек. Он не связан с теми.
- Я и не говорю, что связан. Просто теперь нам придётся встретиться с Вашим мастером и расспросить его впечатления о том разговоре.
- Так это невозможно, господин следователь, никак не выйдет.
- От чего же? Уехал в Грузию? И там найдём.
- Не в Грузию, прости Господи, а на тот свет!
- Интересно. Но всё по порядку. Как Вы попали в ученики к этому мастеру? Что Вы о нём могли бы сказать?
- Начинал я помощником иконописца, который работал со фресками и исключительно минеральными красками. Помогал ему готовить краски хитрые и познакомился с разными минералами, начал в камушках разбираться, а заодно и в минеральных ядах, чем немного тогда увлёкся. Случайно и о растительных ядах таким образом узнал, так – некоторые травки.
- А причём тут яды? Это у Вас свой личный интерес был?
- Боже упаси Вас что нехорошее подумать! То было всего лишь любопытство. Любознательным рос я подростком. Фантазировал много.
- Я ничего и не подозреваю, но иногда важны неожиданные детали.
- Потом случайно столкнулся с Резо Осипочем и тот завлёк меня, переманил к себе, пообещав больше платить, а также и поинтереснее работу. Так, через год в подмастерьях я уже мог отличить спессартит - тип граната с плато Шпессарт в северо-западной Баварии, он розово-красный и до кроваво-красного от прочих гранатов. А многие известные карбункулы это красные гранаты, обработанные кабошоном . Пленистый камень, такой как лабрадор,  отсвечивает и играет радужно. Ах, сколько разных тонкостей в нашем деле! Меня завораживало, когда мастер брал в цепкие пальцы камень, вставлял специальное увеличительное стекло в глаз и говорил, к примеру: «Зеленоватый кристалл с призматическим габитусом, возможно берилл...»
- Вы уже теперь не в те подробности вдаётесь, любезный.
- Так вот, стал я на Резо работать, и душа моя успокоилась: денег мало по-прежнему, а как волнующе чужие-то камешки разбирать! Тот роковой день запомнился надолго. Эти люди сказали мне, что им нужен человек, который намётанным глазом сразу узнает среди множества камней самые ценные и их выберет. Резо отнекивался, мол стар уже и болен для таких дел. Они заявили, что как-нибудь зайдут, если надумают воспользоваться моими услугами и велели никому ни слова об их визите. Прошла ещё пара лет и я подумал, что всё кануло в прошлое. Я стал разбираться в камнях, научился и обрабатывать камни даже и на восточный манер, то есть – с обеих сторон, нанизывая на нить, подобно ожерелью, освоил технику подкладки станиолевой оловянной ленты под двойные выпуклые кабошоны в случае особо тёмных камней, но обтачивать камни Резо всё ещё мне не доверял. Вдруг вновь пришли те люди. Сначала я их и не узнал. Были все новые, кроме одного, да и его я не сразу смог признать – неприметен уж больно.
- А как он выглядел? – оживился Глеб, вспомнив единодушные высказывания о Джагернауте.
- Да чернявый такой - еврейчик видать.
- Продолжайте, имена, внешность?
- Не уверен даже как описать. Уж целый год прошёл с тех пор... Ничего нового тогда не произошло. Они лишь повторили всё то же и уверили, что скоро воспользуются моими услугами. Через год мы опять успокоились, думали всё позади. Ах да! Вспомнил. Как и в первый раз, они упоминали одно странное имя то ли Асив, то ли Азаф, в том же ключе, что и тогда: «а одобрит ли он?» Мне запомнилось хорошо, поскольку имя странное и другое...
- Может быть «Азеф»?
- Не исключаю. Когда страшно, волнуешься, не так просто запоминать. Но пришёл я к выводу, что те – Парвус с Азивом – самые главные у них. Совсем недавно, почти за неделю до того, как я оказался в Успенском соборе, пришли вновь те же самые люди и сказали, что «время настало», что мне надо следовать за ними. Резо возмутился, мол, нельзя ли подождать до завтра, поскольку у нас было очень много работы, что разозлило маленького человечка в огромных очках, и он что-то быстро шептал в ухо сообщника на голову выше его. Потом они столкнули меня с табурета и сказали в приказном порядке: «Иди живо!» Резо опять начал ворчать, как вдруг, тот, что был повыше, которому нашёптывал мелкий, выхватил наган и уложил моего учителя на месте выстрелом в глаз в упор. Потом они явно симулировали ограбление, перерыв всё и прихватив лишь лучшие на дилетантский взгляд камни. Меня вытолкали стволом нагана в спину и усадили в готовый экипаж. Этих людей я бы легко узнал – маленького и злого в очках и того, что стрелял. Двух других помню лишь смутно от волнения.
- А как они выглядели, хотя бы примерно?
- Один - тот самый, что и в прошлый раз был, чернявый, а другой – рыхломордый без профиля, всегда в суконной фуражке, вроде как под купца средней руки, толстый немного. Все они разбежались, кроме двоих, что подсели ко мне и помчались в неясном направлении. Описать куда меня завезли не могу, так-как сильно волновался, а потом мне завязали глаза. Долго вели по гулким коридорам и сняли повязку лишь в полупустой скромной комнате, где за столом сидели их, судя по всему, руководители.
- Исходя из каких наблюдений Вы заключили, что это были главари?
- Они вели себя так. Обращались к приведшим меня покровительственным тоном. Кажется, одного из них Авдеем назвали, того – толстого. Один сказал: «Молодец ты у нас нынче, Авдеюшка. Зачтётся тебе на том свете» и далее в том же духе.
- А о здании ничего не можете сказать? Если и пусто было, то как выглядели окна, двери? Что было видно из окна?
- Всё неприметно очень, а на окне тяжёлый драп висел. Ничего не могу сказать...
- Хорошо. Как дальше всё происходило? Что Вам было сказано и кем. Поподробнее!
- Один из них, возможно, самый главный, худощавый среднего роста, глаза холодные зауженные, но крупные широко поставленные. Физиономия острая такая, худая, лоб высокий, наверное, начинает лысеть, голос уверенный спокойный. Так вот он высыпает на стол из кармана кучку камней и требует от меня назвать камни, разложить на кучки по ценности.
- Дальше! – задумавшись бросил Глеб. «На Савинкова похож по описанию», - А как обращались к этому человеку?
- Убейте - не помню! Вылетело из головы: страх. Так вот, разобрал и назвал я камни очень грамотно. Все остались довольны. Потом стали мне рассказывать о расположении той самой иконы в Успенском соборе. Требовали сходить завтра же на службу и рассмотреть убранство иконы. Я должен был похитить все её камни, осмотреть, нет ли особо ценных на образах поблизости и прочих, спланировать кражу. Должен ли я пойти на взлом, проникая через окно, или спрятаться после молебна где-либо, всё это предстояло мне самому продумать, а после посоветоваться с ними, чтобы не вышло промаха. Я бы сам ни за что не пошёл на это, если бы не те люди! Не потому, что я такой честный, а от страха суда людского и Божьего. А отказ стоит мне жизни.
- О восьми годах и речи не будет, если мы с Вами всё это докажем суду. Пересмотрят срок. Скостят за это ещё пару лет. Останется Вам год – два каторги – не страшно.
- Благодарю, господин следователь!
- Дальше рассказывайте и поподробнее! Всё вспоминайте: малейшие детали!
- Меня удивляло, что люди эти, члены террористической партии, которые способны были на террор, обращались к неумелому мирному человеку с требованием совершить кражу. Камни там верно, дорогие очень, ну так и направили бы своего, с опытом...
- Так, что Вам позволило заключить, что это – политическая партия, а не просто мошенники?
- После того, как проверили мои познания в ювелирном деле, про меня и вовсе забыли и сидел я очень долго там, в уголке, а они всё обсуждали что-то бурно, новые лица входили и выходили.
- Очень интересно: и что же Вы конкретно запомнили – имена, факты?
- Когда я немного успокоился и начал прислушиваться, говорили о вещах, не имеющих отношения к Успенскому собору и иконах с камнями. Упоминали какого-то -  то ли Протасия, то ли Прокопия, а может и Параклита, Патрикея...
- Так может и Панфила, Панкрата, Перфила?
- Пантелеймона кажется... Так вот, его надо убить, решили, ибо он предатель. Так и сказали, что «порешить за измену делу»! Тут я и подумал, что террористы они!
- А не Пафнутия ли?
- Точно, господин следователь – Пафнутия какого-то!
- Так... - промычал Глеб, а про себя: «Дядю надо опять прятать и поосновательнее!»
- Потом упомянули опять, что какой-то там всё одобрил уже. Но имя никак не могу вспомнить.
- Постарайтесь. Редкое, как Пафнутий, или заурядное?
- Самое расхожее, а потому и не помню. Затем говорили, что кого-то там можно «подоить на золотишко», поскольку он «маклеровал на продаже имений после 61-го года» и много ещё странного говорили, а иной раз - непонятного. А потом тот самый начальник, ну худой который, сказал что-то необычное вроде: «Парвус и его Новый мировой порядок  на мой взгляд – утопия. Но может лет через пятьдесят... А пока всё это бред». Потом долго ещё о чём-то непонятном говорили и вдруг вспомнили обо мне. Сначала кто-то сказал: «А Владимир Вадимович просил узнать, не разбирается ли он в минеральных ядах?» Сразу я не уловил, что речь обо мне зашла. Через несколько минут ещё что-то говорили – не помню, а потом: «Спроси, а то Джаха какой-то, восточное имя, разноется, что его вопрос обошли». У меня есть память на странные имена, ну а то - Владимир Вадимович, задним числом воскресил, поскольку они вдруг ко мне обратились, не знаю ли я толк в ядах?
- Не Джахангир ли был упомянут?
- Кажется так...
- Вспомните побольше деталей, связанных с именами Джахангир и Владимир! Это очень важно! Если Вы мне поможете этого типа найти, я лично стану помогать сокращению Вашего срока! – взволновался Глеб.
- Простите, господин следователь, но больше ничего и не говорили... Ещё повторили о том же, вроде того: «Да, Володька в Питере, забудет всё это. Занят он». Потом подозвали меня и очень сурово сказали, что если я кому-то обмолвлюсь о том, что слышал и видел, или о моём задании, то казнь моя неминуема. Так и выразились – «казнь». После чего сказали, что помимо того, что я должен вырезанные драгоценности спрятать прямо во храме, я должен ещё и испортить ту самую Государеву икону! Тут я стал уверен, что они – политикой занимаются. Страшно от кощунственного дела стало, да и не сумел я этого сделать, как Вы знаете. Но тогда им обещал, что всё выполню и это уже грех... «Обязательное условие» - подчеркнули они – «Не выполнишь – смерть!»
- Что Вам помешало в одиночестве ночью соскоблить краску с образа, или кислотой залить?
- Кислота была в моём кармане, выдали мне, но она так и осталась во флаконе, где-то на верхних ярусах иконостаса. Не смог я этого совершить – грех велик!
- Я склонен Вам верить. Если мы это всё докажем, может каторгу Вам и вовсе отменят... - задумался Глеб, поглаживая аккуратную каштановую бородку.
    Глеба очень раздражал тот факт, что он не мог ничем продвинуть «дело о персиках», несмотря на то, что предположение Иркентьева, что Джахангир и Джагернаут – псевдонимы некоего Владимира, казалось бы, подтверждались. Единственное, что он мог сделать – отправить своих людей в организации, занимающиеся учётом населения и выяснить, кто счастливый обладатель паспортной книжки под именем Владимир Вадимович, если арестант ещё верно запомнил неприметное отчество. Таких тезоименитов в двух огромных столицах могло оказаться предостаточно. Работа эта требовала немало времени и сил. Из ведомственных обзоров Глеб с интересом узнал, что с весны Гучков предпочёл избраться председателем Думы. «Возможно с тем, чтобы, согласно ритуалу, бывать на докладах у царя: очевидно, что этот властный человек рассчитывает на своё прямое влияние на мягкого царя. Ведь цель Гучкова очевидна - повернуть весь ход истории. Похоже, что Гучков поставил себе цель примирить и сблизить Думу с Государем. Мысль неплоха сама по себе... Но отношение Николая к нему вряд ли может вдруг стать положительным» - размышлял Охотин.

43. Шахский гвардеец

Нерешительность подавляет русскую политику со времён после Екатерины II.

Глеб внимательно изучал события в Персии и с удивлением узнал, что Государь и его министр иностранных дел Сазонов на переговорах в Потсдаме нашли общий язык с кайзером Вильгельмом и обещают не препятствовать строительству Багдадской железной дороги на правах германской концессии в обмен на свободу действий России в Северной Персии. Берлин-багдадскую дорогу Вильгельм якобы затеял в частности для того, чтобы предоставить её для переброски русских войск против англичан в Месопотамии. Великобритания выразила своё хорошо предсказуемое неудовольствие, поскольку Россия проводила переговоры без согласования с английским правительством. «Право, после Петра существовали лишь два государя, для которых «необходимость согласования с британским правительством» были пустым звуком – это Екатерина Великая и Александр Третий! Они достойны в этом плане особого уважения. Стремился к этому и Николай Первый, но министры ему «не давали самовольничать». Абсурд! Почему мы должны спрашивать разрешение у Англии?

С возвращением Аркадия вновь потекли его изнуряющие однообразием персидские гарнизонные будни, а с наступившей летней жарой – особенно тоскливые. После осеннего взятия приграничного Ардебиля – оплота шасеванской оппозиции, где и произошло боевое крещение Охотина, наступило полное затишье. Гвардейское войско персидского шаха к тому времени стало огромной силой в условиях Персии, и оппозиция шаху не могла уже рассчитывать на лёгкую победу. Бригада шахской гвардии не случайно называлась казачьей. Она стала копией Кубанского и Терского казачьих войск с их своеобразной формой и вооружением. За год до появления Аркаши в Персии оппозиция шахской власти – национальное собрание меджлис, совершило попытку переворота и шахская гвардия спасла династию своими решительными действиями. Два неполных полка гвардейцев оцепили дворец, в котором заседал (меджлис), запугали оппозицию и вынудили армию прийти к шаху и вновь присягнуть ему. Стотысячная армия, казалось бы способная раздавить горстку гвардейцев, выражает покорность шаху, который незадолго до этого в панике сел в бяст . В тот день рухнули надежды оппозиции на создание персидской парламентской монархии. Тем не менее, шах оказался неспособным удержать власть и был низложен в пользу своего одиннадцатилетнего сына Султан-Ахмед-шаха – последнего из династии Каджаров. Заговорщики не пожелали уничтожать его самого и его семью, и шах Мохаммед Али бежал в Россию осенью 1909-го. Николай II «приютил» его в Одессе, продолжая оказывать все почести, будто бы низвержения не произошло. Казачья артиллерия в несколько залпов разрушила осиное гнездо – здание меджлиса, а затем гвардейцы арестовали ряд зачинщиков, и сын шаха был посажен на трон. Аркадию хотелось вновь мчаться на коне с особым чувством, что вокруг тебя свистят пули, пусть даже пущенные неумелыми стрелками из скверных ружей, но пули из свинца, не пробки. Они порождают в душе пьянящее чувство своей значимости и геройства, а также создают неповторимую атмосферу братства с окружающими тебя, несущимися в атаку. Всё чаще сверкающие очами, пахнущие священными благовониями и не досушенными козлиными шкурами дервиши бродили по городам и весям западного Хорасана , ставшего на севере, по сути, российским протекторатом, и взывали народ восстать против русских. Но влиятельный сытый торговый люд севера, имевший лишь выгоду от открытых границ с Россией, не легко поддавался конфессиональным эмоциям. Толпа взирала на дервишей с немым сдержанным чувством растерянности и зачастую даже равнодушия. Не скоро мог ожидать Аркаша очередной скачки под пулями. Уже и все книги, взятые с собой, с риском их потерять, были прочитаны и разговоры с сослуживцами переговорены и оружие начищено до блеска и сапоги. Безделье сковывало гвардию и порождало апатию. Опытные офицеры понимали, что это худшее, что может случится(случиться) в воинской части – хуже, чем заразная болезнь. Разумным решением стало посылать казаков далеко в долгие разъезды на разведку и чаще менять выезжающие группы с засидевшимися. Стало ясно, что в горных районах от границы с Кавказом до границы с Туркестаном до сих пор неспокойно. Там жили издавна феодалы из кочевых этнических меньшинств, бывшие недовольными шахской властью и они мутили воду. С ними заодно была и давняя оппозиция шаху в лице юго-западных полукочевых воинственных бахтиярских племён. В приграничных районах нередко случалось, что русский гвардейский отряд обстреливали издалека со скал и злоумышленники, как правило, исчезали – растворялись среди хаоса отрогов горных хребтов. Там вскоре попал под обстрел и Аркаша со своим взводом. Молодого поручика слегка задела пуля – обожгла щёку, разорвала край уха. Он по-своему гордился очередным боевым крещением кровью, но такой подлый обстрел, когда врага и не увидишь, не нравился молодому кавалеристу, жаждущему сразится с осязаемым противником на шашках. Иной раз к нему закрадывалась мысль: «А что, если его убьют и об этом рано или поздно узнает Лиза? Верно ей будет очень грустно? Она всплакнёт хотя бы по нему, а не только мать и сёстры? Но смерть должна быть геройская, на истинном поле брани, желательно – холодным оружием, то есть – по-рыцарски, а не от посланной трясущейся рукой за сотни саженей шальной пули трусливого, прячущегося врага». Что ещё не нравилось Аркаше – это его собственный слишком юный возраст и вынужденное командование как поручика над несколькими казаками, среди которых были псы войны, знающие несоизмеримо больше него даже о тактике и без всякого военного образования, а лишь в силу многолетнего опыта. Один из подчинённых был «казак-старик», который, впервые встав в строй за три года до рождения Аркаши, оказался со Скобелевым при Геок-Тепе и за десять лет прошёл весь Туркестан с войсками и в конвое экспедиций, что бывало не менее опасным. Что мог из себя представлять теоретически подготовленный Охотин против такого матёрого пятидесятилетнего казака? Да эти молодцы даже и шашкой лучше владели и джигитовкой, как и большинство казаков в летах. Но надо отдать им должное, над юнцом-поручиком они не смеялись, а если и улыбались, видя его старание и редкие ошибки, то – по-доброму. Он же, со своей стороны старался вести себя как можно почтительнее к их сединам и не скрывать своё желание учиться их опыту. Казаки ценили это и шли навстречу. Не просто это давалось Охотину Шестому.

Неожиданно Аркадий получил длинное обстоятельное письмо от Сергея Бородина, чему был несказанно рад. В начале друг засыпал его вопросами о его службе и боевых действиях в Персии, а затем рассказал о себе следующее: «Службу со своими казаками начинаю уже в звании подъесаула. Когда она радует, а когда и осточертевает и рвёшься за пределы своей части – на свободу. Но и свободное время иной раз перепадает. Стал членом БК (латинскими если - ВС), то есть - Бобслей-клуба». Аркадий вспомнил, как Сергей любил с ним вместе поразвлечься на катках на самой Неве или же на ледяных горках на Исакиевской площади, освещённых электрическими фонарями, да ещё и с духовым оркестром по выходным. А при яхт-клубах на островах устраивали катки с гор для саней. Катки на льду Фонтанки и Мойки частные лица огораживали столбиками с натянутой парусиной, чтобы зеваки не пялились, и можно было кружиться, вальсируя со своей подружкой. Да только у них обоих никогда не находилось партнёрши для танца на льду по причине чрезвычайной застенчивости обоих кавалеристов. Иной раз удавалось «попасть на Тавриду» - «режимный каток» Таврического сада – место полувековых развлечений «золотой молодёжи» столицы и прочих членов аристократического «Английского общества конькобежцев». Ещё они устраивали ночные катания на льду Невы у Николаевского моста. На «Тавриду» можно было попасть лишь по билету. Там катались и великие князья и княгини и молоденькие княжны. Но Государь не появлялся на катках уже с нового столетия: стало слишком опасно, да и свободного времени не оставалось . «Боже, как всё это давно было и как далеко! А хотелось бы вновь вкусить русской зимы!» -подумалось Аркаше. «Любил я коньки и лыжи, но больше всего теперь – бобслей» - продолжал читать Охотин – «Катание с гор на управляемых санях с виражами на большой скорости завораживает русскую душу, как известно, любящую быструю езду. Так, стал я членом комитета БК швейцарского городка Давос, но чисто номинально и даже вошёл в списки французского альманаха, где перечислены фамилии офицеров, их адреса в Петербурге, и среди прочих назван «подъесаул Императорской гвардии Бородин». В Петербурге имеется теперь филиал Давоского БК. В Финляндии русские офицеры катаются в местечке под названием тоже Давос. Этой весной после предпасхального парадного смотра войск, сама Императрица Александра Фёдоровна дала поцеловать руку и лично преподнесла мне каменное яичко. Не подумай, что это ко мне особое благоволение, нет. При несении караула на Пасху она нередко дарила офицерам брелоки - каменные яички». «Не почувствовал ли ты себя ТиВерием , дружище?» - рассмеялся про себя Аркаша и вновь углубился в чтение: «Когда идёт пасхальный смотр войск, сам Государь обращается к гвардейцам: «Христос воскресе!» и они отвечают дружно: «Воистину воскресе, Ваше Императорское Величество! ». Наш полк участвовал в парадах, подавалась команда: «сабли, палаши, шашки наголо!» Постоянно приходится видеть издали Императора, Императрицу Александру Фёдоровну, Вдовствующую императрицу и великих князей. Казачья сотня всегда сопровождает Государя в поездках в Царское Село. Частенько участвую в этом и я. Гвардейские офицеры питаются в Офицерском Собрании, где каждый имеет свой столовый серебреный прибор. На моём серебреном кольце для салфетки имеется гравировка «УЕВ», что означает «Уральский Его Величества». Проживаем мы, казаки, в Казачьих казармах на Атаманской улице, что за парком, возле Александро-Невской лавры, вдоль набережной Обводного канала. Мы посещаем полковую церковь Святого Евтихия - Патриарха Цареградского, покровителя полка. Церковь эта помещается на втором этаже двухэтажного здания Первой Уральской Его Величества сотни, находящегося на углу Манежной площади и Караванной улицы. Не так давно, друг мой, со мной случилось волнующее и удручающее событие. Известное дело, что офицеры лейб-гвардии флиртуют не только на балах, но и на катках, но как ты помнишь, мы с тобой этим так и не занялись. Пожалуй, уж слишком мы были скромны, вплоть до нерешительности и, наверное, не подобает быть таким молодому лихому офицеру, а тем более – кавалеристу. Однажды, ранней весною, я оказался случайно на «Тавриде» по лишнему билетику, оказавшемуся у нашего общего знакомца Кирилла Константиновича Р. Тогда я впервые увидел великих княжон вблизи. Они тоже катались на коньках даже девятилетняя шаловливая Анастасия Николаевна, которая дала бы фору многим. Я, естественно, с любопытством присматривался к княжнам, когда мы проносились недалеко друг от друга на коньках, да и Кирилл был поглощён тем же. Стало заметным, что Кирилл всё чаще не спускает глаз с самой, наверное, красивой из великих княжон – Татьяны Николаевны, а мне запала в душу старшая из них –Ольга Николаевна... Впрочем, затрудняюсь сказать, кто из этих очаровательных девушек прекраснее ведь о девятилетней судить ещё рано, как и об очень жизнерадостной и озорной Марии Николаевне в её десять лет. Прости, друг, что пишу обо всём этом, но больше поделиться не с кем и на душе тяжело. На младших сестёр мы и не смотрели так, как на старших, а чем дольше смотрели, чем глубже осознавали, что мы устремляемся в опасную пропасть, преступаем черту разумного – ведь надежды на взаимность нам ожидать не приходится. С того дня я понял, что влюбился в некий образ, причём - исключительно платонически, но как неразумный рыцарь далёкого прошлого не могу ни о ком больше думать и ни на кого смотреть. Самому порою обидно за собственное легкомыслие! Похоже, что и Кирилл начал сгорать в огне души своей: он изменился внешне, осунулся, стал очень замкнутым. Служение даме сердца без надежды на общее будущее испепеляет! Но это я рассказал лишь о «волнующей» части событий, а «удручающая» часть наступила совсем недавно. Это был полнейшей конфуз. Раз в полдень я ехал на велосипеде мимо Летнего сада и увидел гуляющих великих княжон. Как и полагалось, отдал им честь, но что-то попало под колесо, и я угодил в мутную жижу лужи, был жутко смущён. Самое ужасное, что они не начали хихикать, а подошли и излишне участливо расспрашивали, не ушибся ли я. В тот миг мне казалось, что уж лучше бы они посмеялись и ушли поскорей восвояси. А может быть ничего и не попало под колесо, но лишь взгляд Её Высочества Ольги ослепил меня в то мгновенье? Я не мог никого видеть даже идти в церковь и молился под старым дубом Михайловского сада, прикасаясь к его шершавой коре, а потом поцеловал ствол, словно икону, и мне полегчало. Извини, друг, что я столько сетую на жизнь, но от этого тоже становится легче. Твой Сергей Б.». «Ах, как мне понятны твои чувства к Ольге, милый друг мой» - подумал Охотин.
    Аркадий продолжал писать ответное письмо несколько дней подряд, используя весь свой недолгий досуг, ибо полного личного досуга в армии не бывает даже если воинам нечего делать – командование найдёт, чем занять.

44. Несостоявшийся теракт

«Пренебрежение к смерти... лишь признак нищеты духа или избытка юношеского пыла, если в основе его не лежит сознание ответственности»
А. де Сент-Экзюпери

«Если человек отдал жизнь за идею, это вовсе не означает, что
он погиб за правое дело»
О. Уайльд

«В городе несчастным людям жить лучше. В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил».
Л. Толстой

В доме Юсуповых жизнь входила в прежнее русло, но было заметно, что Зинаида Николаевна заметно сдала, потеряв сына. Придворные балы и прочие подобные увеселения канули в прошлое – Императорская семья себя изолировала в Александровском дворце Царского Села окончательно. Единственной радостью и надеждой матери стал младший сын Феликс, который в очередной раз вернулся из Оксфорда полный впечатлений и новых идей. Он вновь пожелал встретить Настасью, выходившую после занятий из дворца на набережную Мойки. Было уже по-летнему тепло. Как и прежде он ненавязчиво приблизился со своей нахальной собачкой и принялся увлекательно рассказывать о своей учёбе в Англии, которую он ловко сочетал со светской жизнью Лондона. Недавно он там подружился с гастролировавшим русским балетом Дягилева и находился под впечатлением от балерин Карсавиной и Павловой. Похоже, что Москва и обитель Елизаветы Романовой были забыты. Когда Настасья попробовала напомнить Феликсу о Марфо-Мартинской обители, князь не откликнулся, словно всё это было в прошлой его жизни, а продолжил живописать
костюмированный бал аристократии в лондонском Альберт-Холле, на котором он сам предстал в одеянии московского боярина времён Алексея Тишайшего из красной парчи, в бриллиантах и соболях. «А фотографию того «боярина» не преминули опубликовать все лондонские газеты». Настасье подумалось, что верно глуповато выглядят все эти русские ряженные там, и британские аристократы, которые ставят себя на голову выше всех европейцев, просто потешаются над «этими дикими московитами». Взгрустнулось. Князь поспешил переменить тему, замечая странную реакцию прекрасной собеседницы. Он поведал с издёвкой о том, что с этого года Римско-католическая церковь даёт клятву бороться с любым проявлением модернизма в искусстве, подчёркивая мракобесие подобной мысли. Феликс заметил, что его рассказы не производят должного эффекта, что собеседница становится всё печальнее и впервые остался недоволен «этой прогулкой с очередной очаровательной женщиной». Настасья Ртищева ощутила, что ей впервые искренне захотелось, чтобы это свидание стало последним. Вскоре последовала неожиданная встреча с Артемием Одинцовым. При выходе из дворца Юсуповых Настасью уже поджидал Родион Миропольский, не предупредивший её, что намерен встретиться с нею. Настасья отвечала на его вопросы из вежливости, рассеянно и без особой охоты. Внезапно к ним присоединился Артемий, взгляд которого, после многих лет апатичной ироничности бывшего мужа, обжигал её и проникал до глубины души, хотя рассудок и противился желанию иметь дело с таким человеком. Одинцов начал издалека и поведал ей об известных братьях Маклаковых.
- Они из тех братьев, что если бы один из них тонул, то другой не протянул бы ему руки.
Николай Маклаков уже рыдает от травли левых думцев, и я могу понять его чувства. Ведь царь пожертвовал его именем ради хороших отношений с Думой. Но Василий не желает и слышать о брате и это мне вполне понятно и даже близко. Ведь нет нам более далёких людей порой, чем призванные быть близкими – родственники. Разве не так, Настасья Николаевна?
- Не знаю, к чему Вы всё это мне рассказываете, но я была бы несчастлива, если бы мой брат оказался в рядах революционеров, то есть – «по другую сторону баррикад», как теперь выражаются. Хватило и иного подобного родственника...
- Вот видите, если уж в семье Ртищевых находятся «подобные», не означает ли это, что левые взгляды непременно восторжествуют? – вставил Родион.
- Простите, но упомянутое мною лицо – не Ртищев.
- Извините...
- У меня та же история с родным братом Арсением Одинцовым, ставшим нелепо «правым» для разночинца, - продолжил Артемий, - Ладно Маклаков – дворянин. Но что-то непонятное произошло в мозгу моего братца, как и в голове Николая Маклакова и брат вдруг понял, что жизнь его принадлежит царю и никому иному - этой слабой и бездарной личности...
- Мне не хочется слушать гадости про моего Государя даже если он и в самом деле бездарный. Но я позволю себе сильно сомневаться в этом. К сожалению, лично не знакома, в отличие от Вас...
- Но об этом все говорят в один голос... - смутился Одинцов, - Мой брат не ищет уже в своей службе личных выгод, а лишь мечтает что-то сделать для обожаемого Императора. Есть грех - думцы просто издевались над Николаем Маклаковым, а сатирические стихи о нём читают во многих либеральных салонах. Всё общество отвергает младшего брата-Маклакова. Моего брата ожидает то же самое, да только ему и падать некуда, он и так прозябает у основания социальной лестницы.
    «И что он пристал ко мне со своим братом и всеми этими параллелями с Маклаковыми? Даже и взгляд его перестал светиться пламенем... Если бы Кирилл, не дай Бог, стал явно левым, это бы отравило мою жизнь окончательно».
- Вам бы попытаться понять своего брата. Ведь люди становятся монархистами не просто так, не с дуру, - сказала Ртищева вслух.
- Монархическое чувство мне настолько чуждо, что мне не понять моего брата, тем паче потому, что он не благородных кровей. Но Вас я могу понять. Даже нашумевший левый писатель Горький сказал, что измена интересам сословия должна бы караться как уголовное преступление, в сущности – это государственная измена. Каково? Но ведь самодержавия в чистом виде не существует уже с пятого года. Оно становится фикцией...
- Положим, что Горький так заявил, лишь желая подлить воды на свою мельницу. Монархисты надеются на лучшее, - отрезала Настасья, давая своим тоном понять, что желает прекратить затянувшийся разговор, - А таких предателей сословия, как князь Долгоруков понять не могу. Что верно, то верно.
- Напрасно. Князь Павел Долгоруков только неделю назад проявил свой не дюжий патриотизм, как и положено достойному гражданину, Настасья Николаевна, - вставил Родион, - Он участвовал в работе восемнадцатого Стокгольмского конгресса мира и сделал доклад. После его и прочих докладов было рассмотрено нарушение царизмом прав различных малых народов России. Но князь посчитал для себя недостойным участвовать в порицании российской государственной политики и покинул зал заседаний.
- Таковы наши истинные либералы-государственники – олицетворение чести! – воскликнул Артемий, - Хотя я лично их не могу одобрить.
- Если читать, что они позволяют себе в Думе... - начала Настасья.
- Так то – внутри страны, среди своих, - оживился Одинцов.
- Для державы внутренняя война много опаснее и разрушительнее внешней, - холодно ответила Ртищева, - Я считаю, что революция - дело для бездарных людей, не могущих найти для себя ничего более достойного. Простите, если кого-то задела. Но чего Вы добиваетесь всеми этими малоприятными для меня разговорами?
- Настасья Николаевна, - со скорбью в голосе сказал Артемий после паузы, - Вы, надеюсь, помните о нашем предложении Вам примкнуть к нам во благо будущего нашего измученного народа?
- Да, вне сомнений. Но я уже ответила, что предпочитаю остаться в стороне, а так же, что доносить на вас тоже не буду.
- Мы ни сколько не сомневаемся в Вашем благородстве и в возвышенности Ваших чувств. Но к прискорбию, наше дело приостановилось из-за моего брата, который узнал о нём и грозится не допустить этого. Дело в том, что однажды Родион общался с ним и был очень неосторожен. Брат способен донести на нас. Если бы речь шла о покушении на самого царя брат бы, наверное, попытался убить меня своими руками...
- Ну, положим и ты сам был изначально неосторожен с ним, - обиделся Родион.
- Но что же вы хотите от меня? – удивилась Настасья.
- Привести Ваш пример из Ваших уст. Заявить моему брату, что Вы – монархистка древнего дворянского рода знаете об этом и не собираетесь доносить, ибо это не этично, - внушительно сказал Одинцов.
- Послушайте, господа, я бы очень была вам благодарна, если бы вы оставили меня в покое со всем этим, - с мольбой в голосе высказалась Настасья.
- Что же, прощайте, госпожа Ртищева, - мрачно произнёс Артемий с недобрым взглядом, - Насильно мил не будешь...
- До свидания, Настасья Николаевна. Простите нас за навязчивость, - добавил Родион.

Не давал спокойной жизни «уркам и малине» из Марьиной Рощи и Хитровки Московский уголовный сыск во главе с самим Кошко. Многие уголовники ненавидели начальника с его «мусорами » уже на личном уровне и клялись отомстить за своих верных сотоварищей. Глеб тоже погряз во всей этой уголовщине, очень долго ожидая ответа от своих сотрудников по поводу обнаружения некоего «подходящего Владимира Вадимовича» из многих. В свободные минуты Охотин находил время для разбора и пополнения своих политических досье. Он узнал, что интриган князь Андроников причастен к началу срыва столыпинских реформ, как и царица, не любившая Петра Аркадьевича за то, что он начал затмевать царя величием своей фигуры. Только князь действует под влиянием шкурных интересов, в отличие от обожающей мужа жены. Непростой клубок. Оба монарха презрительно относятся ко грязным сплетням, игнорируя их. «Но надо бы отвечать, пресекать очернение Семьи! Ибо если простой народ проникнется этой мыслью вседозволенности от того, что их государи плохие – это будет начало конца! Надо что-то предпринимать! Наше общество воспитывается в постоянной злобе к правительству и уже уверено, что правительство не просто ошибается, что оно и есть препятствие на пути к счастью народа, оно враждебно народу. Какой бред! Если Дума будет и впредь позволять себе такие высказывания, то и армия начнёт разлагаться! И тогда – конец!»
    Размышления Глеба прервал молодой сотрудник, вошедший со словами, что какой-то незнакомец желает переговорить с Охотиным с глазу на глаз. Глеб дал добро и в кабинет вошёл измождённый худобой ещё молодой человек с волевым подбородком и длинными давно немытыми волосами. Внешность посетителя показалась Глебу до странности знакомой. Вошедший представился как Арсений Одинцов и Глеб вспомнил, что встречал его брата-близнеца в либеральной гостиной.
- Я Вас слушаю, - проговорил Глеб без особой приязни, припоминая «левизну» близнеца.
- Г-господин Охотин, я хотел бы поп-просить Вас об одном отд-должении и, вместе с тем, сообщить Вам очень важное известие, не терпящее з-задержки, - начал Арсений, заикаясь от волнения больше обычного.
- Я Вас слушаю.
- Два злоумышленника-террориста уже п-прибыли в М-москву, чтобы совершить убийство генерал-губ-бернатора города. Я это знаю наверняка из личных источников и как монархист и сторонник законности спешу поделиться своими св-ведениями с б-блюстителем закона. Я знаю, где это произойдёт и когда, а также предполагаю местонахождение двух злоумышленников. У нас остаётся всего два д-дня, чтобы остановить их!
- Что же, мы готовы срочно пойти с Вами в указанное место и арестовать их, - не переставал удивляться услышанному Глеб, а также метаморфозам образа братьев Одинцовых, сложившегося в его голове.
- Но во всём этом есть одна с-сложность личного характера. Д-дело в том, что один из террористов – мой б-брат Артемий, которого Вы встречали у Третнёвой...
- Вот так сюрприз!
- Именно по этому поводу моя просьба в расчёте на Ваше п-понимание, Г-глеб Гордеевич.
- Начинаю догадываться...
- Я поступил по велению сердца из чувства д-долга и д-донёс на собственного б-брата. Не подумайте, что мне было легко на т-такое решиться.
- Очень даже понимаю...
- Так вот, взамен на устранение опасности уб-бийства г-государственного человека, я бы хотел от Вас г-гарантии того, что Артемий останется живым и, более того, Вы сделаете так, чтобы он не был с-сослан на к-каторгу. Если его напугать всесилием закона и показать всю бесплодность п-подоб-бных затей, он никогда больше не пойдёт на преступление, я уверен. Вы же не хотите, чтобы я наложил на себя руки за в-выдачу б-брата для каторги?
- Конечно нет. На таких условиях мы должны поступить следующим образом: мы пойдём туда вдвоём, или прихватим нейтральное лицо – не полицейского. Иначе я не могу Вам гарантировать избежание Вашим братом справедливого суда.
- Покорно благодарю Вас за понимание, м-милостивый г-государь!
- Я продумаю всю операцию, и мы с Вами встретимся вечером, чтобы осуществить её. А пока опишите мне все возможные трудности операции, как то: нрав Вашего брата, личность его сообщника и место, где они остановились в Москве.
- Брат мой очень решителен – до крайности. Особенно, если выпьет, что стало случаться всё чаще. Он может оказать вооружённое с-сопротивление. Поэтому п-первым к ним должен подойти я сам и начать умиротворяющий разговор. Сообщник его, которого Вы, видимо, тоже встречали в том салоне – Родион Миропольский. Это человек слабохарактерный и я бы сказал – трусливый. Он меньше опасен в таком д-деле. Они ночуют у бывшей м-московской под-други моего брата на бывшем Малом Ветошном и Серебряном ряду . Мы сможем неожиданно нагрянуть попозже в-вечером и я начну п-переговоры.
- Хорошо. План Ваш не дурён. Но обстоятельства могут измениться, и следует быть готовым ко всему. Нарисуйте, пожалуйста, местоположение дома, если Вы помните, и схему комнат.
    Когда посетитель ушёл, Глеб долго обдумывал всю ситуацию и укорял себя за непростительную, со служебной точки зрения, самодеятельность. А ещё Охотин пришёл к мысли пригласить на это дело дядю Пафнутия, совсем уж приунывшего в вынужденной изоляции, после того, как Глеб буквально заставил его укрыться получше от эсеровских мстителей. «Для дяди это будет успокоительная встряска, могущая вызволить его из упаднического настроения». За день до этого Глеб прочитал «Новую инструкцию для сыскных отделений» в которой было сказано в частности, что сыщик имеет право применять огнестрельное оружие только в пяти случаях: «для отражения вооружённого нападения на служащего полиции; для отражения нападения (даже не вооружённого) сделанного одним или несколькими лицами, когда иное средство защиты было не возможно; при задержании преступника, когда он мог препятствовать указанными выше насильственными действиями или когда невозможно было его преследовать; при преследовании арестанта, бежавшего из тюрьмы или из-под стражи, когда он своими действиями противился задержанию или его невозможно было настичь». «Н-да... «Уложение двадцатого века». Свободы никакой нашему брату. Но много всего ещё занятного в Новой инструкции. Есть и свои плюсы, как требование создания фотографического, антропометрического и дактилоскопического кабинета при каждом городском сыске – молодцы! Создание летучих и ломбардных отрядов  – тоже разумно. А ещё запретили принимать в полицию отбывших тюремное заключение, исключенных со службы по суду, из духовного ведомства - за порочное поведение, объявленных несостоятельными должниками, состоящих под опекою за расточительство и подвергшихся в течение последних двух лет телесному наказанию по приговорам волостных судов. Верно. Шлака не надо – новых азефов. Карательные органы должны быть чисты почти как служители Церкви».

В тот поздний тёплый августовский вечер незадолго до полуночи три фигуры в чёрном, растворяющиеся во мраке ночи, подошли к грязному подъезду дешёвого доходного дома и стали тихо подниматься наверх. Две более массивные фигуры остались стоять по обе стороны дверей так, чтобы их нельзя было заметить, а третья, более лёгкая, постучала. Спустя не менее трёх минут тишины раздался простуженный женский голос:
- Кто там?
- Это брат Артемия.
- А что Вам нужно?
- Пог-говорить с Вами.
- Хорошо, я открою. Мне надо одеться.
    За дверью последовала долгая пауза с гробовой тишиной. Вслед за этим, дверь осторожно и нерешительно отворили. При слабом свете керосиновой лампы, стоявшей в глубине прихожей, обрисовалась тонкая хрупкая фигура, закутанная в шаль, несколько нелепую в столь тёплую ночь.
- Пройдёте? - спросила женщина, - Или останетесь за порогом?
- Пройду, п-пожалуй, - замялся Арсений Одинцов, - Я захлопну д-дверь, - делая вид, что замыкает замок, не позволяя хозяйке подойти к двери по причине тесноты прихожей, - Пройд-дёмте, мне есть, что сообщить Вам.
- Вы знаете, а я уже собиралась лечь спать, - скучным голосом продолжила слегка подёрнутая увяданием женщина чуть больше тридцати лет.
- Вы понимаете, у меня неотложное дело. Вы уж п-простите за такое б-бесцеремонное вторжение.
- Садитесь. Вы, надо полагать, меня бы не узнали, встретив на улице?
- Да, мы виделись очень давно...
- Я к тому, что я очень изменилась и уже выгляжу сущей старухой.
- Да что Вы, Зоя, какие г-глупости. Вы просто очень уж п-похудели, но Вы по-прежнему полны того особого интеллигентского очарования, которое свело с ума моего брата вместе с Вашими неповторимыми глазами.
- Некогда и Вас. Поначалу, не так ли? – игриво улыбнулась Зоя, - Но всё это глупости и всё в прошлом. Так, чему же я обязана столь неожиданному визиту?
- Я уверен, что Артемий готовит теракт в Москве и прибыл сюда на д-днях и я хочу остановить его, ибо знаю, что власти н-начеку. Это может очень плохо для него закончиться.
- Да, он здесь. Я знаю. Они скоро придут. Оба, с Миропольским. Вы правы, необходимо их остановить. Но он стал такой издёрганный и непримиримый – ужас! – после затяжной паузы сказала Зоя.
- Когда они п-придут?
- Должны были уж час назад. Обещали...
- Теперь слушайте: я не один. За дверью ещё д-два человека. Я их п-пригласил, чтобы убедить моего б-брата. Меня самого он не п-послушает ни за что. Так что, не в-волнуйтесь, но их придётся впустить в дом, чтобы не спугнуть брата. Лишь такое воздействие могло бы его спасти.
- Хорошо, делайте как знаете...
    Арсений отворил дверь и впустил Глеба с Пафнутием:
- Они ещё не вернулись, - сказал Одинцов, - П-познакомьтесь. Это – Зоя Хлудова, наша д-давняя приятельница.
- Очень приятно... Глеб... - представился Охотин, смутившийся от пристального взгляда больших жёлто-зелёных несколько кошачьих глаз хозяйки.
- Пафнутий Евграфович.
- Рассаживайтесь.
- Мы должны временно находится в другой комнате, чтобы сразу не напугать вошедших, - строго сказал Глеб, - Покажите нам, где можно было бы расположиться в ожидании.
- Пожалуйста, пройдите сюда, - с этими словами хозяйка провела их в спальню, где в полном беспорядке висели всевозможные предметы дамского туалета, вплоть до самых интимных, но это её нисколько не смутило, - Садитесь здесь. Вам будет слышно каждое слово, дверь останется полузакрытой.
    Как только нежданные гости уселись в тёмной спальне, раздался стук снаружи, а потом и голоса:
- Я ему говорил не пить, завтра же важное дело, а он никак остановиться не мог, - оправдывающимся тоном говорил Родион.
- Ладно, не учи меня. Всё пройдёт. Не раньше полудня выходить нам, - раздался бражный, но раздражённый голос Артемия.
    «Видно специально задумали начать на день раньше. Брата испугались» - подумал Глеб, проверяя предохранитель браунинга.
- Ты даже во хмелю теперь злой, - рассмеялась Зоя, - Прекрасно!
- А тебя никто не спрашивает вовсе, - огрызнулся Артемий.
- Спасибо тебе, любезный друг, – мучительно улыбнулось осунувшееся, некогда красивое лицо молодой женщины.
- Ты опять со своей злой иронией! Злая ты!
- Ты с-сам з-злой, б-брат! – раздался знакомый голос из тёмного угла.
- Ты здесь?! Какого чёрта? – в руке Артемия мелькнул наган.
- Я бы предпочёл с-спросить, как-кого чёрта ты в М-москве?
- Я тебе сказал, Зойка, чтобы ничьей ноги здесь не было!
- Всё же, это был твой брат...
- Из-за твоей дурости я бы мог в него пулю пустить! Нервным я стал.
- Ты не стал бы без причины стрелять в моём доме, надеюсь?
- Ишь, как ты заговорила – «в моём», стерва ты злобная. А я-то наивно полагал, что двери этого дома для меня гостеприимно открыты...
- А что же они – закрыты?
- Но не для меня одного – для всякого встречного, как выясняется.
- Это твой родной брат и я узнала его голос... За дверью, но узнала.
- Много ума не надо его узнать.
- Ты всё сказал, б-брат мой? Если всё, то послушай меня.
- Ни малейшего желания, ни слышать тебя, ни видеть не испытываю. Не брат ты мне больше.
- В таком случае и ты, злыд-день, мне не б-брат. Но выслушать ты д-должен. Речь идёт о спасении т-твоей жизни.
- Уже заложил меня, Иуда? Придут повязать меня? Пусть попробуют - в моём револьвере полный барабан! И на вас и на губернатора завтра ещё хватит!
- Ты пьян и не вздумай сопротивляться, если они придут! – вскричал Родион.
- А ты-то что, шакал? Тоже готов предать? Предвкушаешь? Но пред тем, как отправиться на тот свет я потребую от тебя любви, Зойка. За тобою должок, помнишь? Идём-ка в спальню! Последнюю в моей жизни ночь я истерзаю твоё «пышное» тело как никогда! Как кто постучит – зовите меня и не вздумайте сами отпирать!
- Никто не п-придёт, - резко заявил Арсений, - Они уже здесь!
- Да. Они сидят в моей спальне, - спокойно с улыбкой проговорила Зоя.
- Ах вот как! Оба предали, суки! Родион, ты с кем? – хватаясь за наган.
- Бросьте оружие! – раздался спокойный голос Глеба, - Я привык попадать в движущуюся мишень на бОльшем расстоянии и тренируюсь в стрельбе через день. Вы меня толком не видите, а сами представляете прекрасно освещённую мишень. Я бы смог выбить из вашей руки револьвер, но и это будет стоить Вашей крови, ранения руки. Бросайте оружие!
- Уговорил, - наган звякнул о пол.
- Вот и прекрасно, - вышел из-за двери Глеб, - Мы, кажется, уже знакомы.
- А... господин сыщик... Узнаю, а то как же. Третнёвой же говорили: «Не води кого попало – на Иуду наткнёшься» – не верила, дура.
- Прежде всего, уясните себе, что Ваш брат Вас не предавал, хотя и выдал Ваш гнусный заговор с убийством. Он попросил, чтобы с Вас лично и волос не упал.
- Собака паршивая! Это называется он не предавал? Выслужиться перед губернатором решил! Карьеру готов на крови брата сделать, пёс!
- П-побойся Б-бог-га! Я вытребовал т-тебе сохранение жизни и лишь затем сделал следующий шаг. Иначе бы тебя непременно убили завтра охранники — во сне видел.
- Врешь ты всё, сновидец. И ты с ним заодно, Родионка? Провести меня надумали?
- При чём тут я? – огрызнулся Миропольский, - Я тебя отговаривал от твоей бредовой затеи, а ты шёл на рожон. При чём тут моё участие в предательстве?
- И вашим и нашим угодить решил, тварь! – зарычал на напарника озверевший Арсений.
- Спокойно и без грубостей в чей-либо адрес! – строго приказал Глеб, щёлкнув предохранителем.
- Пушкой пугаешь, мусор, да я не из пугливых. Только я-то свою бросил, а ты, гад, обманул и на прицеле держишь.
- Без выражений! Предупреждаю вполне серьёзно! Пистолет я спрячу глубоко в пиджак, поставив на предохранитель – можете убедиться, - разозлился Глеб, но не преминул поступить по-мужски.
- Полицейское благородство! Ха! Тьфу – противно! Не бывает в мире благородных полицейских. Все вы – проститутки на страже сильных мира сего.
    В следующий момент тяжёлый и умелый удар сбил Артемия с ног, при чём никто даже не заметил движения молниеносного Глеба, неплохо усвоившего уроки при сыске.
- Немного придёт в себя, протрезвеет и прекратит оскорблять стражей порядка. Только за одно это он уже мог бы оказаться за решёткой, соблюдай я букву закона, - с этими словами Глеб отправил наган Одинцова в другой карман, - Теперь мы на равных и будем говорить как мужчина с мужчиной и без хамства. Ну а если я начну Вам грубить – приглашаю нанести ответный удар.
- Ну, это ещё как назвать – на равных, когда у одного в карманах по пистолету, а у другого лишь кулаки, - проворчал усмирённый террорист, размазывая кровь из губы по лицу.
- Итак, - начал Глеб, - Как я только что услышал своими ушами, Вы готовите покушение на генерал-губернатора Москвы, господа. Или я что-то не так понял?
- То есть я его пытался остановить, - начал было оправдываться Родион.
- Вас пока не спрашивают, - оборвал его Охотин.
- Всё так! – продолжал куражиться, упиваясь своим бесстрашием, да ещё и перед бывшей любовницей, Артемий, - Именно так оно и есть. А главное, что он заслужил казни.
- Ну, это не частным лицам решать. Всё же у нас пока ещё не анархия.
- Нет конечно. У нас – деспотизм. Средневековая тирания – вот что!
- Если где деспотизм и есть, так это в полном засилье левой прессы, - усмехнулся Глеб, - А ещё и в травле левыми думцами порядочных патриотов.
- Не стоит отвлекаться так далеко, господин царский сатрап, ближе к делу. Что от меня надо?
    Ещё один резкий удар свалил террориста на пол:
- Ну, мы же договорились – без взаимных оскорблений: тихо и вежливо.
- Что от меня надо? – поднялся вновь Артемий.
- Мне лично – ничего. Но Ваш брат просит за Вас. Не подставлять под суд, а объяснить, что терроризм зашёл в тупик, что наше общество уже отвергло вас – террористов и не желает более оправдывать вашу бессмысленную жестокость, что вы уже изжили себя. Дошло? Ещё он не хотел, чтобы Вас просто порешили во время Вашей жалкой попытки убить хорошо охраняемое лицо вместе с этим трусливым напарником, готовым от Вас отречься в любую минуту. Ясно? Враг я Вам после этого? Предатель Ваш брат после всего?
- Я не хочу отвечать на вопросы личного характера. Это же допрос?
- Допрос будет, если дело дойдёт до ареста. Пока это частная беседа, ведь я даже своих сотрудников не привлёк, поскольку Ваш брат попросил повести дело неофициальным путём и отговорить Вас от подобных глупостей. Заодно и спасти невинного человека от покушения.
- Невинного – ха-ха! Он всё равно уже обречён. Не я, так другой казнит его.
- И без политики, раз уж без личного характера. Всё. А теперь: Вы обещаете завтра утром покинуть город. Всё оружие вы оба сдадите нам. В той комнате сидит ещё одно неофициальное лицо и поэтому – без глупостей, если у вас и припасены ещё по пистолету. Но ежели я ещё раз столкнусь с кем-либо из вас в подобной ситуации – пеняйте на себя. Пока требования ясны, не так ли? Последнее условие: Вы приносите извинения за оскорбление моего служебного достоинства, ссылаясь на нетрезвость, а также за грязные оскорбления в адрес своего брата. Если кто и заслужил Ваших оскорблений, так это Ваш жалкий напарник. Я бы с таким по служебному делу не пошёл. Всё ясно? Оружие на стол!
- Нет у нас больше оружия, - тихо произнёс Артемий, сверля взглядом напарника.
- Быстро на стол я сказал! – гаркнул Глеб на Миропольского.
    Тот сжался в комок и выложил на стол маленький дамский «баярд».
- И с такой жалкой игрушкой вы собрались вдвоём на такое дело? Идиотизм! – презрительно сказал Глеб, - Видно, что вы вовсе и не партийные, а так – дилетанты. Смешно! Но верить вам, революционерам нельзя, - с этими словами Глеб принялся обшаривать карманы Родиона, который сам помогал их выворачивать.
    Но когда он подошёл с тем же к Артемию, то получил удар в лицо, от которого пошатнулся, но не упал, поскольку сумел вовремя откинуться и удар получился смазанным.
- А это за взаимное оскорбление! Вы же сами к тому призывали, сударь.
- Что же! Это вполне мужской разговор. Но теперь я требую показать свои карманы, ибо террорист не был обезоружен. Поймите верно принципы слуги закона.
- Ну уж нет! Свои карманы выворачивать ни самому себе, ни Вам не позволю. Довольно тут унижений рукоприкладством и разговором с позиции силы. Ещё бы – там за углом сидит ещё один и держит меня под мушкой!
- Моё оружие далеко запрятано, - вышел из укрытия дядя Пафнутий, - Да и возраст не тот, чтобы быстро успеть его выхватить.
- Это, стало быть – свидетель, - усмехнулся Артемий.
- Если так угодно. Но я продолжаю требовать, чтобы Вы доказали, что у Вас не спрятано оружие! Завтра ничего не должно случиться в этом городе! Мои люди сообщат куда следует, чтобы губернатор был осторожнее обычного! – повторил Глеб.
- Да после этого он просто дома отсидится, как и подобает трусливому сатрапу.
    После этих слов Артемий вновь полетел на пол, как подкошенный.
- За каждое оскорбление должностного лица будет наноситься по удару. Предупреждаю! Можете распускать язык лишь в адрес Вашего напарника. Он того заслужил.
    В какой-то момент Глеб переглянулся с дядей и ослабил своё внимание, повернувшись к упавшему Одинцову почти что спиной. Артемий тут же резко вскочил и оказался возле буфета, начав истерично кричать, обвиняя всех в подлости, но без грубых выражений, рвать на себе рубаху и волосы. Тут острая мысль о том, чего он добивается пронизала мозг Зои, которая бросилась к тому же буфету. Террорист тут же схватил её за горло и выставил как прикрытие, а другая рука его молниеносно открыла ящик, в котором он припрятал ещё один наган.
- Вот теперь мы поговорим на равных! Ну, доставай свои пушки, палач, живодёр! Ты ответишь мне за все унижения! Но бабу задушу в миг, если опять окружать начнёте. Каждый остаётся на своём месте!
    Лицо слабенькой нездоровой женщины исказилось от боли – она уже задыхалась.
- Побойся Б-бога, б-брат! Ты можешь погубить её, она слаба! Ты же любил её! – возмутился Арсений.
- Д-дурак-к, - передразнил его Артемий, - Любил эту сучку ты, а я лишь спал с ней- ха!
- К-какой ты под-длец!
- Ну вот что, господин террорист, - всё так же спокойно сказал Глеб, - Похоже, что Вы переступили дозволенное. Эту несчастную женщину никто Вам убивать и мучить не даст. Прекратите насилие. Каковы Ваши условия?
- Все вон отсюда, кроме тебя, братца и Родионки, - вот мои условия!
- Что дальше? В чём смысл?
- В том, что у меня с вами тремя свои счёты.
- Какие? К барьеру? Прекрасно – прямо сейчас тогда, - Советую сперва разобраться со своим напарником. Уж больно ловко я стал стрелять в последние годы.
- Дай ему такой же наган и пойдёт американская дуэль, - усмехнулся Артемий, - Не обижайся, дорогая, если посуду немножко побьём, - осклабился он в лицо полузадушенной женщине, отпуская её.
- Ладно, даю ему оружие, - сказал Глеб, - К барьеру. Много не стрелять – соседи прибегут, или вызовут полицию. Так что – без «американизмов»!
    Противники разошлись в разные углы комнаты, а Глеб попросил дядю увести почти лишившуюся чувств даму.
- На счёт три – стреляйте, - сказал Глеб.
- Ну что? Взопрел душонкой? – осклабился Артемий в сторону Родиона.
    Прозвучал слившийся воедино выстрел и Родион рухнул с простреленным боком.
- Да, вы оба ещё те стрелки. С такого-то расстояния подобало бы друг друга в глаз уложить – и мне бы никаких больше забот, - рассмеялся Глеб.
- А теперь с Вами, господин полицейский. Когда он придёт в себя – ещё раз с ним.
-А если другой из вас больше никогда не придёт в себя? – заметил Глеб.
- Меня пугать не надо. Предлагаю стреляться, покуда один из нас не сдохнет. Пойдёт?
- Не признаю дуэлей без правил.
- Раз, два... – крикнул Пафнутий.
    Гулкий грохот нагана – поспешный выстрел. Артемий надеялся опередить и выстрелил раньше положенного. Глеб продолжил целиться, слегка пританцовывая из стороны в сторону. Треск браунинга сливается с воем боли террориста.
- Да, я намеренно целился в плечо, чтобы лишить своего политического противника способности к индивидуальному террору, но не лишать жизни. Господь не велел нам того. Не волен и я. Теперь расходимся. Спать пора. Прежде, чем стать террористом, следовало бы научиться стрелять. Поэтому безопаснее будет отобрать у Вас и этот наган, сударь. Не ровен час в даму пулей угодите.
    Раздробленное плечо приносило Одинцову невыразимые мучения, но и Миропольскому досталось. Обоих перевязали. Причём Зоя старалась на удивление смиренно и ласково перевязывать оскорбившего и готового убить её истязателя.
- Неисповедим ход мысли девичьей, - проворчал себе под нос дядя Пафнутий.
- А теперь мы оставляем Вас в полном покое, сударыня, - сказал Глеб, - Все вместе мы покидаем этот дом. Теперь вы оба успокоились, кровопускание – отличный древний метод. Несколько дней оба будете на излечении в полицейском перевязочном пункте под моей ответственностью. Если сами болтать не начнёте, вас мирно выставят из города, оплатив ваши билеты до родных пенат. У Вас найдётся в доме успокоительное, сударыня? Да? Ну и прекрасно. Примите поскорее пилюлю, пожалуйста. Всё...
    Не успел Глеб договорить, как Арсений изловчился выхватить из рук рассеянного дяди Пафнутия его брауниг, который тот стал почему-то перекладывать из кармана в карман перед носом у раненого. Первый выстрел достался самому дяде, протянувшем было руку, чтобы схватить убийцу за отворот пиджака. Выстрел в упор с прямым попаданием в сердце. Следующий выстрел молниеносно настиг брата, стоявшего рядом, в лицо. С такого расстояния - и левой рукой безошибочно. Искажённое лицо убийцы:
- Будь ты проклят, Иуда, не брат ты мне, получи, мразь!
    Рука убийцы продолжала движение в сторону Родиона, но Глеб разрядил свой пистолет в висок преступника. Оба близнеца падают как подкошенные почти в один и тот же момент, как и родились. Глеб бросается к дяде и понимает, что уже поздно. Последние слова умирающего резанули ножом его сердце:
- Глебушка, милый, прости меня старика, как твой отец простил... Помолись за меня, чтобы и Господь простил старика. Слишком запутался я и слишком поздно рассудок обрёл. Я устал и рад уйти на покой. Храни Господь вас всех, Охотиных, чтобы никто из нашего рода так не ошибался, как старый Пафнут... Чтобы Отечество не предавал и покаяниями не истязал сам себя, простите все и Борьке скажи...
    Старик не договорил. Глеб закрыл его глаза и прочёл молитву над покойником. Слёзы выступили на глазах Охотина Второго. Тут с хозяйкой дома случилась истерика, и Глебу её долго пришлось успокаивать. Потом Охотин вымыл кровь на полу, привёл комнату немного в порядок и вызвал своих людей, велев им увезти обоих близнецов в покойницкую, отправить Миропольского в полицейский перевязочный пункт, а сам направился с телом дяди в отчий дом, проклиная себя за безответственную затею и виня самого себя в смерти дяди. Эта смерть оказалась и очередным ударом по здоровью матери, что если и не бросилось другим в глаза сразу, то для Глеба стало само собой разумеющимся фактом. Глеб переживал смерть дяди вдвойне. Наконец, после девяти дней, пронесшихся в лихорадочной работе и отстаиванием полных служб в церкви, поминок и долгих разговоров с матерью, пришло известие от коллег, что возможный вариант подозреваемого Владимира Вадимовича следует искать в Петербурге, но адрес его установить не удалось. Лишь описание внешности совпадало и возможный вариант фамилии – Вишневский. Сведения о таком имелись, но не более. Глеб припомнил рассказ Пети в письме из Нижнего и отправился к брату, чтобы расспросить его ещё раз. Пётр был очень занят своим новым делом, но любезно повторил всё, что видел своими глазами и помнил. Аграфёна пыталась накормить гостя замечательно вкусной пищей – донскими кулебяками, но Глебу ничего не лезло в горло. «Значит - Владимир Вадимович Вишневский, или Черешневский, что скорее – псевдоним. Хотя бы появляется шанс случайно задержать где-либо личность с такими документами. А пока следует оповестить все соответствующие структуры на необозримой территории Империи. Всё не так просто». Глеб молился за дядю, каялся за свои грехи, исповедовался и вновь молился, как грешник, отнявший у человека жизнь.

Пришлось проведать и Зою Хлудову, которой он обещал скоро вернуться и перед которой тоже чувствовал свою вину. Он принёс ей букет цветов и свежих фруктов. Вид у неё был совсем больной, но она очень обрадовалась приходу Глеба и кинулась накрывать на стол, тот самый стол, что около полумесяца назад был забрызган кровью сразу нескольких людей. Такого приёма убийцы бывшего её любовника он никак не мог ожидать. Появилась на столе и крепкая вишнёвая наливка и заливная рыба. Глеб впервые оглядел стены квартиры и заметил, что у хозяйки множество книг, но в полнейшем беспорядке. Бросилось в глаза и отсутствие икон. Помянули дядю Пафнутия и близнецов. Потом Зоя спросила о Родионе, как его рана.
- Заживёт. Никуда не денется. Вот уж ничтожный человечишка. И вспоминать противно. Очень жаль Арсения. Но Вам-то не только его...
- Да нет, ошибаетесь. Мне всех всегда жаль. Беру на себя всю скорбь своих друзей и знакомых. От того видать и болею часто, - вдохнула. И добавила с грустью, - Всё чаще.
- Вы уж простите моё неграмотное решение всего, что произошло. Моя вина в том немалая. Ведь я никак не хотел ничьей смерти. Уж очень нервным он оказался...
- Да что Вы! Вы такой благородный и храбрый! Артёмка – подло себя повёл. Вот и доигрался. Всему надо меру знать. Но о мёртвых или - хорошо, или – ничего.
- Видно Вы обижены им сильно. Понять можно.
- Обидел он меня не в тот страшный вечер, нет. Много раньше обидел. Когда бросил. Давно уже было дело. Не хочу об этом. Расскажите лучше о себе и о своей службе.
- Будни мои очень однообразны, а служба радует редко. Чаще от неё одно расстройство. Найти преступника удаётся не так уж часто – неприятно.
- Главное, что находите. Рано или поздно найдёте всех.
- Вы знаете, Ваши глаза мне напоминают одну знакомую...
- Кого же, интересно?
- Она - жительница Санкт-Петербурга...
- Уж не знакомы ли Вы с Аглаей?
- Вот видите, я угадал! Вы – родственники?
- Мы обе... Как бы это объяснить поприличнее – бастарды. Если она ещё и признанная частично, то я была почти что брошена с рождения. Удел мой, как изволите видеть – полунищенское существование. Впрочем, я ни о чём не сожалею и сочла бы унизительным прийти в тот дом и о чём-либо попросить. Да и омерзение он во мне вызывает. В таком взгляде на подобные вещи мы сошлись с нигилистом Одинцовым. Да... Близнецы умерли в один момент, как и увидели свет. В этом что-то есть, разве не так? Я бы тоже хотела уж поскорее... Не желаю дожидаться, когда совсем слягу от болезни.
- Ну что Вы говорите! Вы же совсем молоды. Наверняка помоложе меня. А я себя стариком не считаю. Аглая тоже Хлудова?
- То, что я – Хлудова, вовсе не означает, что и она. Когда высокопоставленный отец раздаёт своих незаконных чад по разным семьям, приплачивая бедным людям за взращивание ребёнка, получается, что фамилии им даются от этих семей. Мы, бастарды – люди особые.
- Разливаю по последней рюмочке. За прекрасных бастардок!
- Ну вот. Я уже опять пьяна. Вы знаете. Прискорбно это, но если начинаю – не могу остановиться и наливаю и наливаю...
- Но Вы же имели эту наливку в доме и не прикасались к ней до моего прихода. Значит Вы не можете обвинять себя в алкоголизме, не так ли?
- Да как сказать... Не уверена. Мне жить недолго осталось. Чувствую. Нет, не бойтесь! Моя болезнь не заразна. Даже чахотки нет. Она скорее своего рода душевная. Ересь всякая в голову лезет.
- Например?
- К примеру, что я непременно должна слиться в объятиях с убийцей моего любовника, ибо отняв его жизнь, частичка «я» от него перешла к его убийце.
- Что за странная философия?
- Учение Зои Хлудовой о частичном переселении душ.
- Занятно...
- Мы с Вами просто должны совершить соитие, ибо Вы теперь немного, совсем немножко – Артемий.
- Ну уж, увольте! Быть хоть немножко убийцей и террористом и ещё таким грубияном и зверем с женщинами – ни за что! Не принимаю Ваши философские выкладки!
- Это не только моё. Древние и нынешние первобытные народы нередко пьют, например, кровь поверженного врага, или съедают его сердце. Думаете это всё просто так?
- Не считаю своим долгом учиться мудрости у отсталых народов, Зоя.
- Я Вам ничего этого не навязываю, но лишь вижу, что Вы просто вынуждены пройти в мою спальню и совершить тот самый древний ритуал слияния тел и душ.
- Я бы предпочёл это сделать без подобных объяснений, но добровольно, сложив свой щит и меч пред несравненной красотой Ваших глаз.
- Какая же может быть красота, когда под ними синяки?
- Они немного оттеняют и делают Ваши глаза ещё загадочнее.
- Если Вам так угодно. Считайте, что ублажите бабью прихоть – только и всего. Не долго мне осталось на этом свете... Никому я уже больше не нужна.
- Вы ещё молоды и красивы, что за вздор!? – наливка проняла и могучий, но совсем не привыкший, организм Охотина.
- Пойдёмте в спальню. Но имейте в виду, что я должна всё обставить согласно ритуалу.
- Какому ещё ритуалу?
- Передачи сокрытых «я» и сокрытой силы.
- Вы напоминаете мне всё более ведьму. В иные времена гореть Вам на костре, любезная Зоя.
- Я и не отрицаю, что я ведьма, - усмехнулась она, вспыхивая странным светом жёлто-зелёных глаз, - Любая брошенная женщина неизбежно становится ведьмой, а Вы не знали об этом? От занятий колдовством я и пристрастилась к горячительным напиткам. Заглянуть в прошлое и будущее без них, или без опиума никак не получается. Но забавы с опиумом я вовремя прекратила, поняв, что захожу за дозволенную черту. Спиртное куда безопаснее.
- На помеле летаете в своих грёзах?
- Непременно и исключительно в обнажённом виде, - с этими словами она скинула с себя всю одежду и  обнажённой уселась верхом на табурет. Её истощённая, но всё ещё привлекательная фигура с девичьими стоячими сосцами заставили Глеба хватить ещё полный стакан крепкой вишнёвки, чтобы откинуть прочь все мысли о необходимости верности Февронии: « Что за вздор! Мы что помолвлены? Да я ещё и не заикнулся с ней о своём чувстве ни единого раза. Уж пока-то могу себе позволить. Да и жалко эту странную особу. А фигура её соответствует новейшей моде, как и сводной сестры её».
- Зоя, поверьте, что Вы достаточно соблазнительны и без всякой дальнейшей экстравагантности выходок. Всё это лишнее. И верхом на табурете тоже совершенно не обязательно...
- О! Это лишь начало ритуала. Позвольте мне ещё раз приложиться к наливке, чтобы мысль заработала и кровь заструилась по жилам.
- Ваша наливка, Ваше право, но нам было бы и без того приятно, и если Вы не против прямо сейчас - и в постель?
- Уважающая себя ведьма, или колдунья не может «просто так и без всякого ритуала», уж простите, милостивый государь. Это Вам не соитие барабанщицы и трубочиста.
- О чём Вы? Мне уже так хотелось бы прижать Вас к себе, - Глеб протянул руки к её тонкому стану, но она ускользнула, направившись к заросшему и неухоженному аквариуму, стоящему у окна. Зоя запустила в воду руку и на её ладони оказалась маленькая вялая от голода и тоски лягушка. Затем она запустила вторую тонкую и изящную руку и начала опутывать своё тело длинными гирляндами пузырчатых водорослей, приговаривая:
- Я ёлочка рождественская, хочу я украшаться.
    Глеб подхватил пикантную затею и начал растягивать водоросли вокруг чела и чресел Зои. Ступенчато-зубчатые, ощетинившиеся хвощеподобными торчащими во все стороны пучками острых листиков, опутавшие её затылок растения напомнили Охотину уменьшенную копию тернового венца - почти той же формы.
- Я чёрную мессу поклялась свершить во славу дела Артемия для его успеха. А клятвы надо выполнять.
- К чему всё это, Зоя, бросьте, – и он увлёк её в постель, с удивлением замечая, что первое, что она поспешила сделать – посадила лягушку на свой живот.
    Глеб продолжал гладить прохладное тело странной женщины, и лягушка нехотя покинула своё почётное место, исчезнув под кроватью. После этого он жадно набросился на её тело: «Сколько лет прошло с последнего раза!» Всё пошло прекрасно, естественным путём и первое время он ощущал отдачу – тихие сладостные её стоны. Но, в какой-то момент, после того, как он почувствовал полёт, а она издала страшный стон, что-то укололо его в грудь. «Чёртовы растения! Водоросли, а колючие – странно» - пронеслось в голове. Через минуту он ощутил непонятный солоноватый вкус на своём языке от прикосновения к её губам: « О Господи! Кровь! Да у неё чахотка!»
- Что с тобой, Зоя? Тебе плохо? – Глеб уставился на её обагрённую кровью застывшую усмешку и широко раскрытые не моргающие глаза, - Проклятие! Она мертва!
    С ужасом он начал поднимать своё тело и ощутил свежую тёплую кровь на груди. Он нащупал крошечную ранку и понял, что это не может быть его кровь. Он поднёс свечу к тому, что минуты назад было Зоей Хлудовой. Самый кончик длинного лезвия, пронзившего её тело со спины, вышел между грудей и кольнул его. «Что она наделала! Сумасшедшая! Всё кончено – ей не помочь». Простыни уже предельно напитались кровью. Смерть пришла от её потери очень быстро. В теле Зои было так мало энергии. «Ведь это я своим весом заставил кинжал войти в её тело!» он повернул её вниз животом и вытащил обоюдоострый длинный тонкий клинок готической формы подобный мизерикордии. Вычурная узорчатость рукоятки привлекла его внимание. Что-то смутно знакомое проскальзывало в оформлении рукояти. Поначалу, возможно от только что пережитого, Охотин никак не мог разобрать, что именно ему показалось знакомым. Даже руки привыкшего к виду смерти сыщика тряслись. Но когда он приблизил кинжал к свечи, то невольно перекрестился: «Так это же опять ствол дерева, обвитое змеем, который пожирает фрукты в кроне дерева. Да, но эти персики мерещатся мне повсюду, кто же может сказать, какие тут изображены фрукты. Что за чертовщина! Скорее всего – совпадение. А не осмотреть ли квартиру? Чем чёрт не шутит? Хотелось бы как можно скорее бежать отсюда, но по долгу своему...» Продолжая осенять себя крестным знаменем, Глеб долго осматривал поверхности подоконников, пуфиков, но сверху не обнаружил ничего. Порылся в ящичках ветхого маленького трюмо, но и там был лишь один «бабий хлам». Тогда он вспомнил, что важные вещи, как тот наган, хранились в гостиной в ящиках буфета. Именно там он наткнулся на коробку, явно подходящую по форме для кинжала. На крышке её был изображён странный растекающийся крест, а рукоять кинжала отличалась от настоящей готической именно такой же размытой формой. На дне коробки оказалась записка, гласящая «Лучшему ученику от любимого учителя во славу служения. Октябрь 1907». Глеб вновь откинул мысли, что почерк, несмотря на заглавные и печатные буквы, отдалённо напоминает руку Персика: «Навязчивая идея!» он продолжил копошение в ящиках буфета полных бумаг, подсознательно желая подтвердить смутную догадку, что этот кинжал – творение его давнего личного врага. Когда он готов был всё бросить и покинуть скорбное жилище, ему попалась свёрнутая записка: «Зоя, этот кинжал я получил от величайшего человека, которого мне довелось встретить в своей жизни. Он предназначен для свершения того великого ритуала, который мы с тобой поклялись тогда непременно совершить перед моим выходом на смертельно опасное дело. Без него ничего не свершится! Ты жаждешь смерти, как почитательница Александра Добролюбова, а я – как борец с несправедливостью. Так, сделаем это, если даже мы никогда так и не придём к примирению между нами! Твой верный друг, А. О. PS Да, именно верный, ибо за целый год со времени нашего расставания, у меня не было ни единой женщины. Все мне гадки, кроме тебя одной! Март 1908».
- Проклятие! Чует моё сердце, что этот «величайший человек» и есть Персик! – заговорил Охотин сам с собою, - Кто ещё склонен к такой мистификации и одурачению окружающих? Смерть с гностическим душком. На чьи посулы падки подобные Одинцову истеричные типы? Не для этого ли обряда он тогда хотел завлечь её в спальню, до того, как узнал, что мы сидим там? А как он рассвирепел, узнав об этом! Но что-то надо делать. Оформить смерть бедной обманутой Зои и погрести подобающе, хотя и с особой молитвой.

45. Иеромонах Илиодор в Царицыне

«На просвещённом Западе издавна создалась двойная правда. Одна для себя, для племён германо-романских или к ним духовно причастным, другая - для нас и славян. Все западно-европейские державы - коль скоро дело идёт о нас и о славянах - солидарны между собой. Гуманность, цивилизация, христианство - всё это упраздняется в отношении Западной Европы к восточно-православному миру».
Славянофил И. Аксаков, перефразируя Тютчева

Когда в ноябре умер Лев Толстой, в семье Охотиных все искренне сокрушались, хотя и осуждали его поздние еретические учения, кроме Бориса конечно. Антоша обратился по этому поводу за советом к отцу Виссариону:
- Как должно оценивать фигуру Толстого в нашей жизни? Ведь он – еретик по сути? Как воспринимает всё это Церковь?
- Вопрос не простой, как и все твои вопросы-задачи для меня, - задумался священник, - Конечно Церковь осуждает его учение, но не в нём суть этого человека. Его сила в его художественной прозе, хотя и не во всей. Он возвеличил очередной раз нашу литературу, за это надо его ценить. Но Толстой сделал многое для того, чтобы построение Великой России перестало вдохновлять её народ. Он стал пагубным соблазном для русских, приняв личину высшего гуманизма. Лев Толстой впадает в гордыню, отвергая многие догмы православия и христианства в целом. Даже бессмертие и причастность к Божьей сущности нас самих отверг! Ведь православие и есть наш русский социализм, иного нам и не надо. Иноземный к добру не приведёт. Получается, что Толстой, увы — еретик. Но отношение к писателю на уровне частного лица – одно, на уровне Церкви – другое.
- Я читал «Войну и мир». Недавно закончил. Очень интересно – погружаешься в прошлое, но о Церкви-то нашей почти ни слова...
- В России начинается некое православное и культурное Возрождение. Народ читает всё больше. И слава Богу, если великие книги Толстого читать будут, а не новых во всём разочарованных едких онегиных двадцатого века, не одних декадентов. Наше Возрождение, хвала Господу, обратилось к Русскому Северу, его тайнам и традициям. Там воцерковленным становится и славянское язычество. Это наши корни и, мне кажется, всё это на благо. Лишь Государь Александр Третий окончательно повернулся к своим истокам и смело, вызывающе оброс бородою. Это стало шагом навстречу своему народу. Он уже не желал выражать мысль по-французски. Запад-то раньше нас начал воспевать своё средневековье, а мы всё стыдились его почему-то. Нам это внушила официальная историография, придворная, ещё Петром начатая. Прерафаэлиты куда ближе западному сердцу, чем сухая неоантичность академизма и классицизма долго господствующие во всей Европе. Не исключено, что порождённые Северной Пальмирой онегины и печорины потому и стали «лишними», что мода на чужеземное и разрыв с истоками, с народом, опустошили их.

Дмитрий Охотин готовился к очередной экспедиции, осваивая новые фотографические технологии. Теперь уже не нужно было тащить с собой хрупкую субстанцию тяжёлых стеклянных пластинок, а лишь лёгонькие катушки с фотоплёнкой. А ещё недавно Митя так гордился своими стекляшками... Дмитрий узнал от Глаши, стремящейся иной раз черкнуть ему строчку, не стесняясь грамматических ошибок, что старик Иркентьев тяжело болен, и Митя решает поехать к нему. Аркадий писал матери довольно часто и очень радовал старушку своими тёплыми неунывающими письмами. Он подробно излагал гарнизонную жизнь и никогда ни на что не жаловался. О лёгком ранении он, конечно, говорить не стал.

А Глеб пребывал в расстроенных чувствах и даже не стремился отправиться в Питер, чтобы иметь возможность встретиться с Февронией. Помимо частых бессонных ночей по работе, от недавно пережитого добавилась съедающая силы бессонница. Последние жуткие минуты с Зоей стояли перед глазами, а последние слова дяди звучали в ушах. Персик оказался по-прежнему неуловимым. Не исключено, что он теперь перемещается по фальшивому паспорту. Единственное, что спасало от тягостных мыслей об этом – были тяжёлые думы о другом – о судьбе России и политике. Охотин неожиданно узнал очередную «ободряющую» новость: Ещё Александр Миротворец заключил очень секретный договор с Францией, хотя и не симпатизировал отнюдь её республиканскому строю . «В случае войны с Германией Франция обязана поставить близ миллиона человек, а Россия — восемь миллионов». «Очень милое соотношение... Мы, как обычно, идём на поводу у западных соседей» - думал Глеб - «Во французском парламенте, конечно же, проболтали тайну союза с Россией. Тайны в республиках не хранятся. И вот, царю всё чаще приходят настойчивые письма от «преданного» кузена Вилли о том, что их царствующие дома связаны давними узами дружбы, что их совместный святой долг бороться с республиканизмом во имя монархического принципа. О том, что пора призвать к порядку Францию, где президенты засели на троне обезглавленных королей, а также и Англию, дающую убежище анархистам и марксистам. Даже о том, что великое предназначение России в защите Европы и креста от вторжения жёлтой расы, а Германия должна обеспечить России спокойный европейский тыл». Глебу подумалось, что «Вся эта «Восточная затея» с выходом к Жёлтому морю – истинное детище политики Николая и Вильгельм продолжает подогревать её, а также и приплетает Восток Ближний и будущий совместный раздел Персии. Возможно, что в этом ошибка мудрейшего Отца нашего Государя - в том, что он заключил этот проклятый мир с республикой, которая в ходе всей истории показала себя почти такой же двуличной, как и Англия. Впрочем, Бисмарк тоже нам дал подножку после последней Балканской войны... Все они хороши – «великие державы» - все три европейские, да ещё и претендующий на величие молодой заокеанский лев. Точнее – паук. В Японскую он уже начал плести свою коварную сеть. Но совершенно очевидно, что старейший и самый неумолимый враг, вставляющий непременно палки нам в колёса – Великобритания! Любит наш Государь с супругою погостить у королевы Виктории, но реальность в ином. Надо отдать должное - Вильгельм честно предупредил Николая, что Англия ведёт с Германией переговоры о союзе и, что он бы предпочёл иметь «союз со своим другом – русским царём». А ведь он прав. Лучше бы нам иметь союз с немцами. С ними ещё можно хоть о чём-то договориться. В целом, они вели себя истекшие два столетия явно честнее. Но сам Вильгельм мало предсказуем, вот в чём загвоздка – в личности его... Наш Государь мечтает обратиться ко всем державам сразу и договориться и не развивать дальше вооружение. В самом деле: предложил же Александр II всему миру запретить разрывные пули? И начинание Его увенчалось успехом! А Царю-Миротворцу удалось избегать любых войн. Ещё в девяносто восьмом году нынешний Государь своею нотой призвал державы вместо напряжённого мира на грани войны, «установить мир истинный и прочный, сохранить духовные и физические силы народов от бессмысленного расточения. Созвать конференцию, создав международный третейский суд». Западная печать отнеслась к Его ноте поначалу даже восторженно, но все правительства — с иронией, мол, с царского трона можно заявить всё, что угодно, ведь абсолютный монарх не зависит от общественного мнения и одобрения кредитов. Тот же Вильгельм одобрил возвышенность побуждений Николая по телеграфу, но поспешил нарастить свою сухопутную армию. Французы были обижены, что нота готовилась без обсуждения с «союзниками». Предложение царя осталось без ответа. Ведь все республиканские лидеры зависели от предпринимателей, а богатейшие и могущественнейшие из них те, кто производит оружие ... Тогда наш Государь предложил всеобщую конференцию с целью запретить вводить новое оружие, взрывчатые смеси и подводные лодки для морской войны. Тогда всё закончилось конференцией девяносто девятого года в Гааге, во время которой кайзер заявлял, что «немецкий народ не изнемогает от бремени расходов, и всеобщая воинская повинность для немцев не бремя, а честь...» Комиссия главных держав отклонила все основные предложения России, и даже арбитраж не был признан обязательным. Россию начали обвинять в лукаво-коварных расчётах, что оскорбило Николая лично. Но создали в Гааге всё же по инициативе нашего Государя Международный Суд над державами-поджигателями войн. И в этом великая заслуга нашего миролюбивого самодержца. Разве способно на такое республиканское правительство? Как в насмешку над всеми гаагскими затеями через год началась заварушка в Китае с участием всех до единой великих держав... После занятия Пекина царю стало неловко перед Китаем, которому мы обещали помощь, а сами нападали вместе в другими и стыдно перед собой самим и Он настоял на выводе всех войск из Пекина. Николай руководствуется христианскими истинами и чувствами, в отличие от прочих. Почему левых так притягивает республиканский строй? Потому, что в мутной воде эти политические авантюристы от природы надеются выловить побольше и пробиться к власти».

Пётр Охотин начинал буквально процветать, очень удачно вложив своё золото в дело, проценты от которого перепадали и Сергею с женой. Иначе семья Сергея уже давно бы перешла с чая на цикориевые палочки. Петру приходилось много мотаться по всей стране в ходе заключения контрактов на строительство железных дорог. Однажды, побывав в Нижнем Новгороде, он встретился со знакомым ему уже купцом-старообрядцем Силантием Тихоновичем, к которому питал симпатию. Купец вовсе и не знал Петю в лицо, а об обстоятельствах их первой встречи Охотин, конечно же, умолчал. Уже не солидно было упоминать себя, лежащим под лавкой. Пётр сказал, что слышал речь Силантия на сборище правых в Петербурге, что ему очень понравились мысли оратора. Петя знал о нём, как об ораторе, по отзывам Глеба. Пообщавшись по душам, сойдясь во взглядах на политику, двадцатидевятилетний многообещающий предприниматель сумел завлечь своими грандиозными планами осторожного опытного купчину сорока пяти лет. Силантий Воскобойников дал добро на своё участие в строительстве новой ветки царицынской дороги к югу, и партнёры ударили по рукам. Теперь всё новые компании приглашали Петра с новым денежным партнёром вкладывать совместно в строительство. Оба партнёра отправились в Царицын, коротая время в поезде за чтением местной поволжской газеты. Оказалось, что три года назад иеромонаха Илиодора перевели в Саратовскую епархию, чтобы убрать подальше от столицы. Там он получил совсем ничтожный приход, который вскоре превратил в процветающую обитель. Протеже Илиодора становится саратовский епископ Гермоген Долганев. Вестник «Союза Русского Народа» напечатал восторженную статью «Деятельность отца Илиодора в Царицыне», в которой автор описывает картину чудесного возрождения Свято-Духова монастыря, братия которого выросла за три месяца пребывания Илиодора на тридцать человек, почти завершено строительство нового храма на семь тысяч молящихся, крестовой церкви, трапезной на сто человек, ста келий для монахов, типографии, гостиницы на три тысячи богомольцев. «По самым скромным подсчетам бюджет этого строительства составил сумму до трёх миллионов рублей. Денежный поток отцу Илиодору не иссякает!»
- Поразительно, Силантий Тихонович! И как такое может случится? – дивился Пётр, поглаживая аккуратную тёмную бородку, - Почему такое доверие этому иеромонаху?
- В том-то и дело, Пётр Гордеевич, что доверие у русского народа зачастую вызывают одни сладкоречивые проходимцы, в том-то и беда наша, - ответил купец, оправляя могучую бороду, - Слышал я в Нижнем, что Илиодор намерен выстроить в монастыре храм, превосходящий сам московский собор Христа Спасителя!
- Откуда такие деньжищи?
- А вот, читайте мнение газетчика: «это добровольные пожертвования, и не одного какого-то богача, а главным образом - народной массы, на которую проникнутое горячей верой слово отца Илиодора имеет неотразимое влияние». Говорят он не деньгами берёт, а «натурой» - строительными материалами, то бишь. Но у него же оставались и связи в столице. Думаю и оттуда приходит поддержка. Всё бы и прекрасно – человек строит храм Божий, да только доверия у меня к нему нет. Наслышан про его карьеризм.
- Я слышал только о его скандальном поведении в столице...
    Улучив свободный вечер в Царицыне, оба партнёра отправились на проповедь пресловутого иеромонаха, чтобы составить о нём своё личное мнение. Видно было, что они припозднились и обращение к народу подходило к концу. На высоком крыльце храма пред тысячной толпой Илиодор стоял, озарённый вечерними лучами усталого осеннего солнца, мордастый, скуластый, с маленькими острыми глазками степняка, при этом высокого роста, здоровенный в больших сапогах, с развевающейся на ветру жидковатой бородёнкой и обращался к толпе призывным завлекающим тоном умелого оратора. Говорил он много языком народным, доступным каждому, людям нравилось.
- Меня вызывали в Москву и Санкт-Петербург! Там я бывал у высоких особ, князей и графьёв, но не церемонился, когда садился за обед, а они не крестили лба. Я их спрашивал: «не язычники ли вы?» Великосветских графинь учил вставать перед священником, скидать перчатки и целовать руку. Во как! – звучал зычный голос.
- Верно, отец Илиодор! – кричали из толпы, - Так им и надо там!
- Весь высший свет там на поводу у жидов идёт, надо вам сказать, дети мои. В этом вижу слабость нашу и отступление от веры! – озорные и вызывающие жесты холёных женоподобных рук, привыкших к целованию паствы, а не монастырскому труду. Засилье плоти пред духом, так и струилось от этого человека.
- Рыба с головы гниёт! – донеслось из толпы.
- Верно говоришь!
    Неожиданно Илиодор призвал собравшихся свершить крёстный ход прямо сейчас. По мановению ока народ выстроился в стройные ряды, а послушники вынесли из храма огромные светские картины на исторические темы с помпезными патриотическими сюжетами – памяти православной и воинской доблести. В их числе были «Смерть Сусанина», портрет Минина. Участникам раздали также иконы и хоругви, чтобы хоть как-то оправдать назначение шествия. Необычное сборище двинулось по улицам Царицына. Немалая толпа певчих шла впереди и их нестройные голоса доносились почти до хвоста шествия, которое замкнули Пётр с Силантием. Посмотрев вдоволь на затеи Илиодора и не переставая дивиться, партнёры подошли к ларьку с различной снедью, где наткнулись на сумрачного священника, оказавшегося москвичом. Случайно разговорились. Отец Виссарион был здесь по заданию митрополита московского и, в числе прочего, должен был ознакомиться с деятельностью уже скандально известного в церковных кругах иеромонаха.
- Так, что Вы, батюшка, думаете об Илиодоре? – спросил Петя.
- Не оставляет меня чувство, что он – человек не искренний и преследует свои скрытые цели. Ведь завершение его нынешней речи работает на расшатывание власти в стране. Сам он даже подчеркнуто аскетичный. Довелось мне побывать в его келье. В его трёх комнатушках стоят лишь простенький стол, пара стульев, лежанка и немало книг. Но почудилось мне, что он нарочито демонстрирует свой аскетизм. А во дворе монастыря Илиодор велел вырыть катакомбы, чтобы укрываться под землёю по примеру первых христиан. Подземные галереи соединяют храм с остальными корпусами. Странно, но усыпальницы у них рассчитаны на пять тысяч человек! Хоронят своих словно святых: над заполненной нишей усыпальницы пишут имя захороненного и вешают неугасимую лампаду. Все подземелья обкладывают кирпичом, сооружая своды. А схемы подземелий держат в тайне. По-моему, Илиодор хочет создать свой духовный центр, подражая жизни древних монастырей Афона, или Святогорья. Если же посмотреть на всё это с архитектурной точки зрения, то сооружения более напоминают не монастырь, а крепость.
- Может это намёк на их борьбу с врагами внутренними? – вставил Силантий.
- По моим сведениям, Илиодор уже не раз отсиживался за своими стенами от полиции, - задумчиво продолжил Виссарион, - Но популярность Илиодора в народе уже сопоставима с гапоновской. На праздничные дни к нему на службы приходит до десяти тысяч православных! Литургии его длятся раза в два дольше обычных, но толпы выстаивают их безропотно! Службы обставляются настолько торжественно, что люди забывают, где они находятся, на небе ли, на земле ли, и богомольцы выстаивают у Илиодора до семи часов, не чувствуя усталости! Видел своими глазами. Как было бы всё это прекрасно, если бы не его максимализм и даже экстремизм, попахивающие ересью.
- Дивное дело! – покачивал головой Воскобойников.
- Под руководством Илиодора жгут «гидру революции», сплетённую из соломы, длиной в три сажени с огненными крыльями, зубами и жалом. В овраге у монастыря оглашают грехи гидры из семи смертных грехов. После сожжения началось угощение - колбаса с хлебом, квас, конфекты и виноград. Столы накрыты не больше – не меньше, чем на девятьсот человек! Недавно Илиодор отправил председателю Думы Акимову телеграмму, в которой клеймит Льва Толстого как «великого духовного разбойника и богохульника». Что ещё меня поразило – это частое использование иеромонахом самых грязных бранных слов.
- Как может такое допустить Церковь? – мрачно спросил Воскобойников, с некоторым своим особым древлеправославным осуждением в вопросе.
- Правила нашей Церкви строго относятся к «бытовому» сквернословию даже мирян, не говоря о священнослужителях. Но Илиодор не гнушается брани и в общественном служении! Нынче он был на редкость спокоен и деликатен. Но, как известно, юродивым позволено то, что не разрешалось обычным христианам, они находятся за общепринятой границей поведения. Традиция не осуждает их за нарушение норм поведения потому, что это есть обличение религиозно-нравственного несовершенства нашего. Так и воспринимается Илиодор – юродивый народный вождь... Недавно в окружении почитателей Илиодор плыл в Саров на пароходе «Великая княжна Ксения». По пути паломники сходили с судна и с пением духовных или светских песен шествовали по городам с символически скрещёнными копьём и топором, а к ним, естественно, примыкали местные люмпен-пролетарии. В Вольске ими был зверски избит подвернувшийся мальчик-татарин, а сам Илиодор бросался с палкой на жену местного градоначальника за то, что она не встала для приветствия шествия «святых паломников». Возбуждённые иеромонахом толпы орали: «Бей крамольников! Свободу народной мести!». Не верю в него, как в сторонника «охранительного» православия, которое прежде всего за мирно-воспитательный подход. Этот радикал желает реформировать христианство в духе ультралевых политиканов, выхолащивая всякое метафизическое начало христианства. Новый Гапон на нашу шею!
- Поразительно! Наш народ слишком наивен, - сказал Пётр.
- А Вы, господин Охотин, не родственник ли молодому человеку Антону Охотину, что часто навещает нас в Высоко-Петровском монастыре Москвы?
- Так Антоша – мой младший брат.
- Я так и подумал. Даже в манере говорить у вас есть что-то трудно -  уловимое, но общее.
- И надо было забраться в Царицын, чтобы впервые встретить нашего московского соседа, - улыбнулся Пётр, - Наслышан о Вас, отец Виссарион, от брата.
    Когда Пётр вернулся домой, он постарался выбрать время и зашёл к Глебу, чтобы рассказать свои впечатления о неистовом иеромонахе, зная интерес брата к политике.
- Вот и мне кажется, что вся деятельность Илиодора не столько связана с религией, сколько с политикой и направлена на построение рискованной карьеры, - вздохнул Глеб.
- А отец Виссарион мне очень понравился. Оказывается, наш Антон стал его духовным сыном. Образованнейший и острого ума батюшка. Побольше бы таких! – восторгался Петя.

Неумолимо приближался 1911 год, казалось бы тоже тихий и мирный, после обнадёживающего десятого, но ставший очередной зловещей вехой русской истории. Убийство Столыпина перевернуло отсчёт череды подающих надежду событий. Неспокойные времена и не прекращались, а наступившее затишье оказалось одной видимостью. Даже в застывшем «недвижимом» Китае вспыхивает Синьхайская революция и, в знак освобождения от ига маньчжуров, республиканцы срезают косы,.а в Баку - эксцессы с движением мусаватистов – мусульманской партии антирусской направленности, которую подкармливают турки. В феврале 1911 года по государеву поручению в Царицын направлен царский флигель-адъютант Мандрыко, чтобы на месте разобраться в клеветнических обвинениях, распространяемые там о Распутине и Императорской семье. Разобравшись, Мандрыко рекомендует Илиодора из Царицына выслать за его зловредную агитацию, в которой затрагиваются и Синод и сам Государь. Всплывает интрига, связывающая епископа Гермогена, отца Феофана и Илиодора. Указом Синода Гермогена ссылают в Жировицкий монастырь, Феофана понижают в должности, а Илиодора отправляют во Флорищеву пустынь. Старец Распутин поначалу оказывал протекцию Илиодору, благодаря чему иеромонаха принимали в императорском дворце. Но их ссора привела к опале не только Илиодора, но и епископа Гермогена. Поначалу правая пресса публикует рассказы о «келейной молитве» полусвятого незаслуженно опального чернеца. Но в Синод уже приходят донесения об уклонении монаха от общей молитвы и подозрительном «затворе». Возможно, Илиодор ожидал в своём «затворе» широкого общественного резонанса на его заключение в монастыре, но просчитался. Озлобленный Илиодор стремительно превращается из ревнителя православия в его неумолимого критика, понося Церковь и её иерархов на чём свет стоит. «За тягчайшие преступления против Церкви» с иеромонаха снимается сан. Но зачем ему нужна Церковь, если в ней ему не удалось сделать карьеру? И бывший иеромонах вскоре отрекается от православия! Глеб и Пётр Охотины, Виссарион Благовещенский и Силантий Воскобойников с удивлением следят за метаморфозами «нового гапона» - Илиодора. Глеб делится своими впечатлениями с Зубатовым и оба сходятся в схожести этих двух деятелей в плане их беспринципности во имя жажды признания. Выясняется, что бывший «ультра-православный», а теперь ненавистник Церкви, пытается создать новую религию, где Богом постепенно становится он сам.

Глеб сидел у Сергея в гостях, Лизанька угощала их самыми вкусными вещами, но настроение у всех в тот печальный сентябрьский день было отравленным. Умирал великий человек земли русской – Пётр Аркадьевич.
- Мне кажется, что этот Богров нанёс удар именно туда, куда нужно. Он мог, но побоялся убить царя в том же здании театра из-за того, что последствия такого могли сказаться на его народе, а Богров – еврей, - говорил Глеб.
- Да, цареубийство могло бы вызвать новые погромы...
- Он намеренно нанёс удар в самую уязвимую точку и лишил Россию такой опоры! Не стало на политическом горизонте, в силу преклонных лет, Петра Дурново, а теперь и Петра Столыпина. Двух столпов, видевших, что именно нужно делать для спасения страны.
- Как могли допустить проникновение вооружённого лица в такое место? На что смотрели?
- О! Это очень запутанная история. Не всё так просто. как-нибудь расскажу, когда узнаю сам подробности. Начальник Охранки Курлов, уже отстранён и справедливо. Уже пишут, что к арестованному Богрову, через день после убийства, был допущен раввин и Богров сказал ему: «Передайте евреям, что я не желал причинить им зла. Наоборот, я боролся за благо и счастье еврейского народа». Равин якобы упрекнул его, что убийство могло вызвать и погром, а тот ответил, что «Великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями». И такое широко напечатано в российской прессе! – возмущался Глеб.
- Глеб, а сколько всего произведено покушений на Столыпина? – поинтересовалась Лиза.
- Первое покушение на Петра Аркадьевича было в деревне - два револьверных выстрела. Столыпин сам бросился догонять стрелявшего, но тот сумел удрать. Второе случилось на театральной площади, при возбуждённой, недоброжелательной толпе, в разгар смуты. Тогда с третьего этажа к его ногам кинули бомбу, которая убила несколько человек, но Столыпин чудом остался жив и после всего уговорил толпу разойтись. В третий раз террорист навёл пистолет на него в упор среди толпы и Столыпин распахнул пальто и крикнул: «Стреляй!» и тот не сумел нажать на спуск от неожиданности. Таков был этот великий человек! – ответил Глеб, - Не чета нам всем. В обстановке небывалого всплеска шовинизма он открыто и твёрдо выступил против нелепой и бессмысленной истерии германофобии. «Будем патриотами, – призвал он, – но не будем шовинистами». Россия лишилась последнего надёжного защитника её от произвола и хаоса. Не верю я постоянно грызущимся между собой правым даже и черносотенцам. Не способны мы уже выставить народную чёрную сотню, как бывало в Смутное Время. Как сказал бы наш отец: «измельчал народ». Измельчал и я сам: за битых девять лет не могу поймать опасного преступника и вижу в этом черты вырождения.
- Прискорбно всё это. Зато Витте от радости небось пустился в пляску святого Витта, - подпустил каламбур Сергей, - А себя ты напрасно бичуешь, брат.
- На счёт Витте не сомневаюсь.
- Ты знаешь, Глеб, - словно отряхивая с себя рой своих болезненных мыслей, - очень хочется верить, что Столыпин был во всём прав. Но в одном я не уверен: в его стремлении разрушить крестьянскую общину. На благо ли России это?
- Так можно во всём усомниться. Даже и в правомочности помпезного празднования всей Москвой пятидесятилетия с незабвенного дня, когда Александром Освободителем был
подписан знаменательный манифест «О даровании помещичьим крестьянам прав
состояния свободных сельских обывателей », - задумчиво молвил Глеб.
- Великие события можно оценивать лишь спустя должное количество лет. Не так ли?
    И брат не смог внятно ответить ему.

46. Салонные страсти вокруг семи новостей

«В том был корень всех бед, что как только российский гражданин получал хоть начатки образования — он тут же непременно становился врагом правительства... Поручали им дело — статистическое изучение деревни на предмет подъёма её, — превращали статистику в пропаганду: поджигать помещиков. Отдавали политически неблагонадёжных на исправление в армию — портилась армия и не хотела выполнять своих обязанностей».
А. Солженицын

Между Владимирским проспектом и Николаевской, на Невском открыли первый настоящий «синематограф». Кто называл это загадочно-волнующее место так, а кто и «иллюзион», «электротеатр», или «биоскоп». Название ещё не успело утрястись в народе. Над подворотней этого заведения красовалась вывеска «Мулен-Руж» с красной черепичной крышей и мельницей с крыльями. Настасья с Кириллом решили пойти туда из любопытства. Далеко в глубине тесного зала белел экран. Тапёр прошёлся по клавишам расстроенного рояля и погас свет. Экран замерцал под треск проектора. То, что они увидели на экране не производило особо глубокого впечатления, но всё вместе было необъяснимо необычно-радостно. Речь шла о большой любви и страдании прекрасной дамы. Вскоре в столице уже появились другие синематографы – «Ниагара», «Тип-топ» и прочие и город начинал пестреть дурацкими афишами с бьющими наповал названиями фильмов типа «Наложница в когтях негодяя» рядом с рекламой «Лучшие коньяки Шустова», «Швейные машины компании  Зингер - лучшие в мире», «Запах мыла «Ралле и Брокар» неотразим!», «Благоухание одеколонов «Четыре короля» и «Царский вереск» ни с чем несравнимо!» Навязчивость рекламы начинала всё больше раздражать Ртищевых, как старших, так и младших.
- Вот полюбуйся, Анна, - говорила тётушка Аполлинария, раскрывая дамский журнал, - Мода 1912 года и перечень: «Сорочка дамская ночная шертингер с шитьем, то же - полотняная, то же - нансуковая. Сорочка дамская ночная мадаполамовая, с прошивкой». Потом – то же, но из нансука, то же - из полотна... «Матине из белого и цветного заграничного батиста, отделано кружевом, такая же юбка. Конверт из пике бумазеи для новорожденных, с шитьем... Наколка для прислуги, с кружевом, то же - без кружева. Сорочка из белого и цветного батиста с кружевами; такие же панталоны... из белого цветного батиста, с русскими кружевами и лентой. Шарф каталан,чёрный. Длина два аршина. Шарф креп-де-шин, набивной рисунок, цвета: розовый, сиреневый...» и проч и проч. «Фишю из белого тюля, с гипюровой прошивкой и кружевами валансьен...» И почему я должна читать подобную дребедень? Какой бред!
- Аполлинария, в Париже я уже привыкла к такому раньше и стала меньше раздражаться, - отвечала мама Настасьи.
- Но и это ещё далеко не всё, Аннушка! Дальше уже некуда! Читаю: «Пояс дамский для поддерживания гигиенических дамских подушечек из красивой резины, очень удобный. Цена – один рубль. Гигиеническая подушечка для дам, изготовлена из вполне дезинфицирующего материала, спрессованная в пакетики, очень удобны для путешествий, дороги, балов, театров и прочих мест, так как всегда можно иметь при себе. Гигиеническая подушечка для дам, вязаная из бумажной мягкой ткани, очень гигиенична...» Куда мы катимся, Анна? И всё это необходимо описывать с изощрённой подробностью на красивой бумаге?
- Зато, Апполинария, мы теперь летать научились. Недавно аэроплан преодолел расстояние от нас до Москвы! Правда, из восьми пилотов лишь один сумел проделать весь путь без аварий, но всё это впечатляет. Впрочем, меня не меньше поразила бы милая выставка общества любителей аквариумов и комнатных растений в зоологическом саду, организуемая, увы, в Москве. Сам Кривошеин направился на открытие... Хотелось бы завести побольше цветов в нашем скромном жилище. Ты так не думаешь?

В ту весну Настасья с Февронией выбрались в салон госпожи Третнёвой уже из чистого азарта помериться силами с левыми политиканами-болтунами. Подруга Ртищевой пребывала в прекрасном настроении, ибо Глеб написал ей довольно лаконичное, но милое письмо, в котором выражал желание приехать в столицу, чтобы повидать её. «Просто не верилось! Весна души!» Когда они вошли в гостиную, всё мужское общество было поглощено обсуждением свежей новости – гибели какого-то огромного британского парохода компании «Вайт Стар Лайн» под названием «Титаник».
- Он был величайшим сооружением из всего, что когда-либо плавало по морю! – сокрушалось черепаховое пенсне.
- Это случилось в северной Атлантике в результате столкновения с айсбергом, господа! – заявил вдруг молчаливый и ещё трезвый носатый студент в оловянных очках.
- Ушёл под воду всего за два часа двадцать минут! Вот вам и крупнейший корабль в мире! – не преминул заметить Кока.
- Ужасно то, господа, что на борту находилось более двух тысяч человек! – заметила Ольга Сергеевна.
- Но семь сотен спаслось, а остальные полторы тысячи погибли, - поправил профессор-философ, - Но главное, господа, что это был цвет общества, лучшее, что может породить эта планета, - добавил с умилением в голосе.
- Интересно, высказали ли хоть раз подобное сожаление об оставшихся на полях Маньчжурии солдатах русской армии? – бросает ему сходу вызов Феврония.
- Полноте, сударыня, - находится философ, - не стоит сравнивать забитых закрепощённых людей, павших там с просвещённой прекрасно образованной публикой самой передовой страны в мире. Речь идёт о качестве человеческого материала. Естественный отбор веками – всё по Дарвину. Дружественную нам английскую нацию постигло тяжкое несчастье! Нам надо бы отреагировать должной нотой.
- Вот именно такой ответ от господ «дарвинистов» я и ожидала! Полное взаимопонимание со всеми господами кадетами! Какое единство!
- Вы не иначе, как Страхова  начитались, - брезгливо отворачивается профессор.
    «Ах ты, жалкая старая дева! Синий чулок заштопанный! Суслик плюгавый, а не женщина! Убожество, а рассуждает, иронизирует!» - говорит про себя Жирнов, повернувшись к ней полностью спиной и начавший наливать себе шампанское.
- А куда исчезли наши близнецы Одинцовы? Никто не ведает? – спрашивает Ольга с целью смягчения обстановки.
- В самом деле, бесследно исчезли, - отзывается Настасья, - И господин Миропольский вместе с ними.
- Найдутся, никуда не денутся, - бурчит пенсне.
- Что «Титаник»? Есть свежие новости, затмевающие эту, - звучит вдруг скорбно-надломленный голос Якова Шкловского.
- О чём Вы, господин студент? – бросает рассеянный взгляд в его сторону профессор.
- О расстреле рабочей демонстрации на приисках «Ленского золотопромышленного товарищества» близ Бодайбо, - с убийственной чёткостью звучит голос студента, - И произошло это не далее, как четвёртого апреля. Сомневаетесь? Читайте газету «Русское слово» со ссылкой на «Консультативное бюро иркутских присяжных поверенных». Она здесь у меня в руках: сто пятьдесят убитых и более двухсот пятидесяти раненых ! Повторилось девятое января, господа!
- Не может быть! – восклицает пенсне, - Там же сам барон Альфред Горациевич Гинцбург в качестве директора-распорядителя! Как он мог допустить такое?!
- Что можно ожидать от внука человека, который сделал состояние на винных откупах в южных губерниях, а во время Крымской войны держал винный откуп в осажденном Севастополе ? Прошлое говорит само за себя... - замечает Настасья.
- Но через три дня та же газета публикует новые цифры и число жертв теперь оценивается в двести семьдесят пять убитых и двести пятьдесят раненых! Причём, газета отвергает угрозу применения силы со стороны рабочих, - патетически восклицает Яков, проигнорировавший выпад Ртищевой.
- Неужели Вы думаете, господин студент, что мы вовсе не читаем газет? Всё это ужасно, господа, но следует учесть, что «крайние левые» непременно воспользуются случаем, чтобы раздуть цифры, - откликается философ, - А этот тип, Керенский, сочувствует эсерам, хотя сам очень осторожен. Ну прямо как наш друг-студент - господин Шкловский. Считаю преждевременным обсуждать эту тему. Мы имеем слишком мало сведений.
- А слышали ли вы, дамы и господа, что в поэтическом салоне Вячеслава Иванова, в его знаменитой «Башне», прошло очередное чтение стихов с обсуждением и вспыхнул «бунт» - я сам тому свидетель, - говорит поэт с преждевременно обрюзгшим лицом.
- Расскажите пожалуйста – очень любопытно! – живо отзывается Врангель.
- Мэтры символизма старшего поколения разнесли в пух и прах нескольких молодых и, на мой скромный взгляд, талантливых поэтов и те демонстративно покинули заседание «Академии стиха». Молодой Николай Гумилёв прочитал своё стихотворение «Блудный сын» и Вячеслав, окруженный весьма почтительными учениками, подверг его сущему разгрому. Друзья Гумилева сочли отзыв грубым, вышли из «Академии» и тут же организовали в противовес ей свой «Цех Поэтов» . Мне кажется, что этот Гумилёв пойдет далеко и даже Иванов не сможет с ним тягаться.
- Читал немного Вашего Гумилёва, - замечает Кока, - уж больно вычурный стиль и надуманные темы. «Если хочешь — мы выйдем для общей молитвы на хрустящий песок золотых островов» - в этих словах весь Гумилёв. Но, должен признать, что с прошлого года символизм начинает вырождаться. Да и сколько можно? Грустно, конечно. Дело в том, что Иванов возомнил себя неким теургом, позаимствовав немало из философии Соловьёва, а Гумилёв находит это просто кощунством, не желая подыгрывать повальным богоискательским настроениям интеллигенции. Наши символисты и из Тютчева готовы сделать поэта-теурга. А Гумилёв никак не может согласиться с ними, поскольку он человек глубоко православный. Он признаёт, что светская литература призвана раскрывать для читателя суть религиозного мироустроения, но только не мистическо-теургическим путём, а согласно святотеческим канонам. Ну а единение православия с соловьёвским мистицизмом Гумилёв отвергает. Еретики-с... Но мне бы хотелось поддержать этого юношу, - заявляет неожиданно резко, - Мне чем-то импонирует Николай, который восхищается абиссинскими экспедициями Булатовича и стал первым, кто смог бы повторить эфиопский маршрут Булатовича. Стреляется с Волошиным ... Что-то есть в этом юноше. Сила духовная, что ли.
- Не зря же он одолевает всех «изыскаными жирафами». Кстати, Гумилёв уже пару лет как женат, - вставляет Маковский, - Избранницу зовут Анна не то - Холменко, не то - Горенко . Говорят, что очень выдающейся внешности дама. Николай много помогает «Аполлону». А жена его с прошлого года издаётся под псевдонимом Ахматова.
-  Её можно встретить среди завсегдатаев «Бродячей собаки». Весьма миловидная особа, - отзывается Врангель.
- Но и «Цех поэтов» меркнет перед сборником «Пощечина общественному вкусу», господа! – вставляет своё слово Яша Шкловский, - Уже опубликована декларация, подписанная Бурлюком, Кручёных, Хлебниковым и Маяковским, в которой футуристы утверждали себя и только себя единственными и последними выразителями своей эпохи. И это прекрасно, господа! Они требуют «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч и проч с «Парохода современности», и отрицают «парфюмерный блуд Бальмонта», кричат о «грязной слизи книг, написанных бесконечными леонидами андреевыми». Под одну метлу и даже Горького, Куприна, Блока.
- Уберите свои грязные руки с имени Бальмонта, - раздался возмущённый голосок Аглаи.
- Спешу убирать, сударыня! – улыбнулся Шкловский.
- Константин Бальмонт возвращается в Россию, и петербургское общество приглашает великого поэта прочесть в Соляном городке публичную лекцию об Океании. Ведь он побывал и там! Билеты нарасхват! – мечтательно закатила глаза Аглая.
- Но Вы-то, смею надеяться, сумели туда проникнуть? – спросил Кока с серьёзнейшим видом сквозь монокль, а Маковский уже начал прыскать от смеха.
- Те, кто читает «В безбрежности» или «Под северным небом» раз в неделю, просто должны хотя бы взглянуть на человека, прокричавшего в русском стихе на весь мир, что он «хочет  зноя атласной груди» и готов «одежды с тебя сорвать»! – захлебнулась потоком слов Аглая.
- Говорят, что Бальмонт в своих рассказах о Полинезии, всё больше живописал пышнотелых маориек, да самоанок? – Кока посмотрел по-птичьи на Аглаю сквозь стекло монокля.
- Да, ибо «во всех краях Вселенной его, в основном, привлекала «женщина». Читайте «Лики женщины»! Этот тонкий поэт потребовал только того, чтобы в момент начала лекции на кафедре пред ним лежали цветы: «Мои цветы! Дьяволоподобные цветы: розы, туберозы и
мимозы!» А Вам этого не понять, - заявила Аглая.
- А на пёстрых афишах синим цветом по нахально-кремовой бумаге мы видим тех самых маориек, трущимися носами вместо приветственных поцелуев, - усмехнулся Кока.
- Ирония тут не уместна и не сам Бальмонт малевал эти афиши, - резко ответила Аглая.
- Но самое поразительное, что у подавляющего большинства маориек пышные золотистые,  медно- и лисье-рыжие, с бронзовым отливом, типично декадентские замысловатые причёски. И у многих самоанок пронзительно-кошачьи удивительно-зелёные глаза, почти как у Вас, прекрасная Аглая. Не вдохновляли ли Вы того художника? Ревную уже с моего первого взгляда на афиши! – продолжил Кока, - А как прекрасны девы с полупрозрачными аметистово-лиловыми и нежно-фиолетовыми рукавами, с огромными серьгами, пришедшие послушать старого рыжего трепача в замызганных калошах...
- Вы недостойны и слушать этого человека, Врангель! – возмутилась Аглая, - И он, господа, поочерёдно понюхал эти «дьяволоподобные» цветы и улыбка озарила его лицо... Да, «самоанки с челнов» вопили: «Бальмонт, Бальмонт!», как и наш зал после его упоительных стихов!
- Следует признать, что он умеет мастерски читать, несмотря на свою чудовищную картавость, - бросил Маковский.
- Сергей Константинович! Оставьте девушку в покое. Будьте так добры. Сегодня у нас мирный день – никаких ссор, пожалуйста! – с вымученной улыбкой сказала Ольга, тщетно отгоняя вновь и вновь роящиеся в мозгу одни и те же мысли: «В сорок один понести и впервые в жизни! Какая нелепица! Но я прекрасно себя чувствую и хочу ребёночка. Мне пусто и одиноко без него. Как только он узнал, что я уже на третьем месяце, он стал реже появляться в Петербурге. От такой новости он явно не в восторге. Впечатление, что у него там тоже есть ребёнок от этой служанки, но он почему-то скрывает, что именно там произошло. Мне и не надо его денег на моего ребёночка, слава Богу у Третнёвых поместье есть пусть даже и захудалое, да и лубяной заводишка на юге. Протяну без его средств. Лишь бы ласков и добр ко мне оставался...»
- Что можно ожидать от человека, который выпрыгивает из окна третьего этажа, желая покончить с собой? Не додумался забраться повыше, чтобы уж наверняка? Смешно! – продолжил о Бальмонте философ, не взирая на слова хозяйки.
- Не мог обеспечить семью, начитался «Крейцеровой сонаты»... Зловредная книженция! Немудрено и из окна броситься, – добавило черепаховое пенсне.
- Кому же такой муж нужен, кроме оголтелых «отроковиц-бальмонтисток»? Та же ученица – Мирра Лохвицкая... Да и Тэффи. Экзальтация гимназисток, норовящих переписать его «возвышенные строки» в свои тетрадки. А этот самовлюблённый рыженький пиит и надулся как мыльный пузырь, - скривил губы философ.
- Вам-то в пору защищать пиита сего, - хмыкнул Кока, - Ведь он как-то в сердцах написал: «Наш царь – ничтожество» и ещё в том же духе. Даже был выслан за пределы столиц – «герой»...
- В самом деле? Достойно! Не попадались такие строки... - смутился профессор, - Не зря Россия влюблена в Бальмонта!
- Но не нахожу достойным писать исподтишка гадости про своего Государя, пользуясь свободой слова, - сухо завершил Врангель.
- Да есть, чем и восхититься, господа, - желая поддержать и вовсе растерянную Аглаю сказала вдруг Феврония, - Человек путешествует по Мексике и штату Калифорния и перелагает на русский предания и мифы индейцев. Затем на их основе пишет поэтический сборник. Японская война тоже отражена в его творчестве. Читает свои стихи даже на баррикадах Москвы в пятом году. И не боится – ведь могли неожиданно открыть огонь. Не побоялся и сотрудничать с Горьким и его левыми газетами. Был уверен в скорой расправе над собой, но не испугался и это уже достойно чего-то.
- Насколько я знаю, опасаясь ареста, он в начале шестого года после разгрома декабрьских баррикад поспешил смыться в Париж, - донёсся язвительный голос Жирнова, - А рабочие умирали на этих баррикадах.
- А такие как Вы не умирали, а подстрекали издалека, обрекая их на смерть, - торжествующе вставила Настасья, - Такие будут жить долго.
- Подольше некоторых, - уязвлено-зло бросил он в ответ и удалился за рояль в уголок.
- А потом и Египет и Южная Африка и даже Австралия, Новая Зеландия, Полинезия, Цейлон, Индия. Разве любой бы отважился на такое предприятие? – продолжила Феврония, - Даже на Новой Гвинее побывал – первобытный край Маклая! Не всякий решится!
- Уж Вам-то не пристало расхваливать того, кто очернял царя, - удивился Кока.
- Стараюсь быть объективной и видеть в людях их достоинства. Даже в Бальмонте, не говоря о Гумилёве. Так, даже и в господине Гучкове могу найти храброго мужа, сродни Столыпину, не меньше. Но, увы, похоже тем и заканчивается перечень достоинств господина Гучкова, в отличие от Петра Аркадьевича... Как и перечень Бальмонта недолог...
- Кстати, любезная Аглая, - начал Кока, - а Вы не слышали, что несомненно почитаемый Вами, как поклонницей теософии, господин Гурджиев  скоро должен объявиться в Москве, возвратившись из своих дальних странствий во всеоружии суффистских, буддистских и восточно-христианских знаний?
- О! Великий эзотерик христианства! – воскликнула зеленоокая дева, - В самом деле? Я так счастлива! Мне надо непременно увидеть его! Можно я Вас поцелую, Кока?
    В это время в гостиную вошли почти что один за другим опоздавшие Истомин, Калистрат Зуев и новый гость – Лев Карсавин.
- Дорогие гости! Я хотела бы представить вам молодого подающего большие надежды философа историко-филологический факультета Петербургского университета и уже преподавателя, который завершил магистерскую диссертацию и вот-вот станет профессором! Лев Платонович Карсавин , дамы и господа!
- А где Вы преподаёте, Лев... гм... Платонович, позвольте поинтересоваться? – спросил в лоб философ.
- На Бестужевских курсах , милостивый государь, - ответил растерявшийся высокий худой молодой человек лет тридцати.
- Видно Вы охотно поддерживаете молоденьких суфражисток! – рассмеялось пенсне, - Именно подобные заведения – рассадник феминизма, ха-ха!
- А как звучит Ваша диссертация? – поинтересовался профессор.
- Уже издана моя монография «Очерки религиозной жизни в Италии XII—XIII веков», - потупил глаза Карсавин, - А предполагаемое название диссертации - «Основы средневековой религиозности в XII—XIII веков, преимущественно в Италии»...
- Что же, прекрасно! Теперь я Вас вспомнил. По названию трудов. С удовольствием бы ознакомился с Вашей монографией, но ещё не успел, - уже без малейшей иронии сказал профессор.
- Простите, если я не ошибаюсь, Вы – внучатый племянник славянофила Хомякова? – спросила вдруг Феврония.
- Да, милостивая государыня.
    «Бродячая энциклопедия вшивая! Дура набитая! Сборище идиотов. Скоро они все узнают своё новое место!» - пробурчал про себя Жирнов.
- Уж не родственник ли Вы балерины из труппы самого Дягилева? – вперил в нос вошедшего свой монокль Кока.
- Она моя родная сестра, - впервые улыбнулся Лев.
- А вы знаете, уважаемые собравшиеся, - заглушил всех вдруг Калистрат Зуев, - Я оказался на днях с оказией в гостиной на Разъезжей улице!
- Вот это сюрприз! Вы слышали, Ольга Сергеевна! Нам изменяют! – воспользовался паузой Кока, - Госпожа Чеботарёва  осмелилась составить Вам конкуренцию!
- Полноте, любезный Кока, я же подчеркиваю, что оказался там по воле случая.
- А что? На Разъезжей собирался почти весь литературный, театральный и художественный Петербург, - с невинным видом вставил Маковский, - Проводят вечера в честь новых светил поэзии. Слышал, что приходили к мэтру символизма и та же Ахматова и Северянин и совсем молоденький паренёк из низов, как его – Есавин? Кажется – Есенин. Пишет исключительно о деревне, природе и, должен признать, получается неплохо.
- А сам Сологуб как его воспринял? – спросила Ольга.
- Не знаю как он сам, но видел там этого Серёжку Есенина. Симпатичный парень, умница и озорник, - улыбнулся Зуев.
- Сам мэтр уже погружается в футуризм, - усмехнулся Кока, - Более того – в эгофутуризм.
- Ваш Сологуб и вовсе «зафутурел», - расхохоталось пенсне, - Он откалывает такие шуточки, что поражают даже меня. Недавно создал вместе с Андреевым «Российское Общество по изучению еврейской жизни», призванное искоренять официальный антисемитизм, - бросает хитрый взгляд в сторону Яши Шкловского.
- Не верю я в пользу подобных обществ, - заметил с вялой интонацией осторожный студент.
- Мы и их отметём метлою времени, - браво бросил Илья.
- Помелом... - поправила Настасья.
- А вы заметили, что нашим милым сердцу символистам и декадентам становится уже тесно на российских просторах? Я имею в виду не их временные путешествия, но приложение их серьёзных усилий за рубежом? – хитровато спросил Кока.
- Пусть себе прилагают, - отмахнулось пенсне.
- Так вот, Андрей Белый со своею женой художницей Тургеневой отправились в Берлин, где познакомились с господином Штейнером и намерены там задержаться не то, чтобы в целях туризма, но с намерением строительства в Швейцарии Иоаннова храма , - торжественно сообщил волнующую новость Кока.
- Великолепно! – выдыхнула Аглая, - Люди извратили настоящее учение Христа, Майтрейя, как Антихрист, придёт из Шамбалы, очистит мир от греховности и будет проповедовать истинное слово Христово. Так учит нас доктор Штейнер!
- К ним собирается примкнуть Волошин. Кажется, храм антропософов будет называться Гётеанум – в честь самого Гёте. Швейцария избирается Штейнером, как миролюбивая нейтральная страна.
- Некоторым легко оставаться «миролюбивыми»... - вздохнула Настасья.
- А чем эти антропософы отличаются от теософов старой доброй школы Блаватской? – полюбопытствовал Жирнов с невинным видом, в тайне желая уличить профессоров в некомпетентности.
- Рудольф Штейнер, отмежевав себя от теософов, учредил антропософское общество. Само слово «антропософия» означает «мудрость о человеке». По сути это левое радикальное крыло теософии, подобно радикальности крыла Вашей любимой партии в социал-демократическом движении, молодой человек, - ответил философ, смерив Илью снисходительным взглядом, - Если теософия возводила в рамки почти доктрины некий необуддизм, то в антропософии основанием служат учения древних гностиков и манихеев.
- Потрясающе! – взвизгнула Аглая.
- Скоро этого Штейнера развенчают, как некогда теософию, - добавил Истомин, - И правильно сделают - шарлатан!
- Родные «правые» интонации! – глумливо подбросил Илья.
- «Правые», как правило, правы, - не дал ему продолжить Истомин, - Так, в обожаемой «левыми» Англии теософию разгромил этнограф Мюллер, а у нас - Владимир Соловьев со своим двоюродным братом и писателем – Всеволодом. Великая шарлатанка Елена Блаватская – урождённая Ган – её отец из мекленбургской аристократии - и двоюродная сестра такого же великого хитреца министра Витте. Чтобы иметь возможность повидать мир в свои восемнадцать, она заключает фиктивный брак с эриваньским вице-
губернатором Блаватским. Через пару недель «супруги» расстаются, и она устремляется в авантюрные скитания по странам Европы, Азии и Америки. Тогда ещё не было знаменитого и состоятельного нынешнего Витте – пятидесятые годы. Что можно ждать от особы, поведшей себя так в свои восемнадцать? Говорят, что Блаватская была даже в рядах гарибальдийцев. Но, скорее всего, это выдумала она сама.
- Но это же достойно похвалы, если оно так, - заметил поэт с обрюзгшим лицом, оторвавшись от бокала с вином.
- В понимании моей теории светлости отваги это так, - бойко вставила Феврония, - но, с другой стороны, она всё всегда делала с карьерным расчётом, что в корне меняет дело. Это не бескорыстная смелость того же Гумилёва. С позиций феминизма же – достойно всяческого удивления и поклонения, ежели это правда. Притом, что Гарибальди я, как монархист, не слишком уж сочувствую.
- Побыв не очень долго в России, она отправляется в Америку , где оформляет номинальный брак с неким Бетанелли, с которым расходится через несколько месяцев, но три года спустя становится гражданкой Соединённых Штатов. Вот такие метаморфозы. Не грязный ли это авантюризм недостойный порядочной женщины? – повысил голос Истомин, - В восьмидесятые она едет в Индию с неким Олькоттом. Они устраивают в Бомбее штаб-квартиру «Теософского Общества». Начинается зенит карьеры авантюристки. Что бы я теперь поверил этому Штейнеру? Ни за что! За всеми новыми лжеучениями стоят лишь карьеристы, а иногда и маньяки, желающие разрушить все устои обществ. Одним декадентам и дорога к штейнерам и радда-баям.
- Недоброжелателей у неё хватало и потому ею занялось Лондонское «Общество психических исследований», обвинив Блаватскую в мошенничестве, - добавил философ.
- Следует различать недоброжелателей от завистников и просто тупиц, - мрачно вставила Аглая.
- Что же вы находите предосудительного в целях «Теософического общества», господа? - спросил Жирнов, - Мне представляются они вполне даже благородными для семидесятых годов: «Образовать ядро Всемирного Братства без различия расы, цвета кожи, пола, касты и вероисповедания; способствовать изучению арийских и других священных текстов и прочего; исследовать сокровенную сторону природы и духовные силы человека; спасти от извращения архаические истины - основы всех религий, раскрыть их единую основу. Она ратует за очищение душ, облегчение страданий, моральные идеалы, соблюдение принципа Братства человечества.
- Звучит оно заманчиво. Но только звучит, - отмахнулся Истомин, - Да что говорить! Разве вам что докажешь – «левым», да ещё с приставкой «ультра»?
- Истина едина, а разные религии ложны, но содержат крупицы этой истины. Цель теософа –объединять истину. Девиз теософии: нет религии выше истины, - заговорил впервые Лев Карсавин неуверенным слабым голосом, - Верующий человек ищет истину именно в религии, а здесь религия отделяется от истины и не превышает её. В этом главное новшество и парадокс теософии.
- Блаватская идёт дальше, издаёт журнал «Люцифер», целью которого стала реабилитация сатаны, доказательство того, что он является добрым началом и творцом. Карл Юнг замечает, что протестантизм предвосхитил неизбежное крушение христианства. Лет десять назад в своей работе «О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов» он сравнивал состояние медиумического транса, галлюцинации и помрачения рассудка, как состояний, свойственных пророкам, поэтам, основателям религиозных движений, - вдруг заявила Аглая.
- Вы просто – пророчица, милая Аглая, - хмыкнул Кока, - Иной раз Вы поражаете!
- Вы правы. Пророками руководит некий голос, идущий как бы из глубин сознания, - продолжил Лев, - Взять ту же Жанну Д' Арк. Такие люди своею интуицией, далеко превосходящей их сознательный ум, улавливают некие «праформы», которые автор именует «коллективным бессознательным».
- Так, Вы считаете кризис христианства неизбежным? – спросила строгим тоном Феврония.
- Если всё будет продолжаться так же, то – да. Но я лично пытаюсь сделать что-то для его спасения и оживления, - нахмурился Карсавин.
- Против естественных общественных процессов идти невозможно, - снисходительным тоном заметил профессор философии.
- Отчего же? Нужно быть оптимистом, - возразил Лев, - Взять то, что творится последние годы у нас, например, так называемого отца Илиодора.
- А что? И его уже развенчали? Грустно это, – вставил Зуев.
- А как же, была «могучая опора»... - скривился Жирнов.
- Чем примечательна фигура Илиодора? – продолжил Карсавин более уверенным тоном, - В христианстве последних веков ещё находил себе выход религиозный экстаз, который истощился особенно в последние полвека. Деятельность же Илиодора, со всей её многолюдностью, бурностью строительства создавало поначалу в верхах иллюзию духовного возрождения истинно-народной веры, возвращения от революционных бунтов к истокам. Полюбил его якобы народ всей душой, и за строгую иноческую жизнь, и за истовое богослужение, и за пламенные проповеди. Ну просто – новый Златоуст, известнее Гапона стал! Но вскоре церковные власти осознали, что Илиодор направил против них острую и злую критику в виде своих брошюр с «Видениями» и переменили отношение к нему. Антоний Храповицкий уже называет Илиодора «нахалом и безобразником». Вот и очередное разочарование народа, не обошедшееся без дискредитации Церкви. Оба священнослужителя – Гапон и Илиодор наносят огромнейший удар по православию. Если впредь начать разоблачать подобных проходимцев до того, как они станут любимцами масс – это может стать решением многих проблем.
- А что Вы думаете по поводу Распутина? – спросила Настасья.
- Распутин это фигура плохо различимая для независимой оценки. Ведь мы о нём знаем лишь по слухам и только со стороны недоброжелателей Царской семьи, - ответил Лев, - К сожалению, ничего другого не известно.
- Вот именно! Как же мы можем судить о нём? Я склонен думать, что дело обстоит диаметрально противоположным образом и Распутин желает добра России и Государю. Понимаю, что подобные речи глубоко противны этим стенам, но раз уж я приглашён... – добавил Истомин.
- Некоторые из присутствующих одобряют Ваши слова полностью! – поддержала Феврония, просияв, - По меньшей мере – две дамы.
    «Одна из которых скорее – помесь суслика с обезьяной, а вовсе не женщина, а другая просто тупа в силу своей «столбовитости» - буркнул под нос Илья Жирнов.
- Но уже и Мария Фёдоровна и даже Елизавета Фёдоровна осуждают Александру  и её безумие со старцем! – заметил Маковский.
- Но уж обвинения в разврате Вырубовой с самой Императрицей — очевидная напраслина, - заметил Кока.
- Мне рассказывал князь Феликс Юсупов, - начала Настасья, - что некая нервная фрейлина по имени София Тютчева стала воспитательницей царских детей. Так вот, она особенно возмущается тому, что простой мужик имеет доступ в покои царицы, да ещё и в комнаты девушек-княжон. Александра Фёдоровна же, не находит тут ничего дурного. Тютчева жалуется императору, что Распутин кладёт свою шапку на постели княжон. Государь согласился с ней, что надо что-то менять. Но после Его разговора с Царицей, Тютчева оказалась удалена от Двора и начинает сплетничать в высоких кругах и уже трубит о старце на весь свет. Ползут слухи о дурном воспитании дочерей Царя, о разврате фрейлин с Распутиным. Репутация Вырубовой полностью очернена . Причём, князь склонен верить всему этому.
- Верю, что многие искренне заблуждаются по поводу старца и губят самодержавие раздуванием подобных сомнительных фактов, как и сам Распутин своим пребыванием при дворе и скорее всего, желающий лишь добра династии, - грустно сказал Истомин.
- Но Распутин может иметь пороки, как и всякий, - возразил Шкловский.
- Старец не претендует на высокие посты и доходы. Это же частное дело Царской семьи, она имеет право на личную жизнь, разве не так? И кому это мешает и почему этому придают такое значение? – возмутилась Феврония.
- Государь уверен, что никто из благородных людей никогда не сможет поверить подобной грязной клевете, что она рано или поздно обернётся против своих распространителей. Он и не думает оправдываться, но сие выходит Ему боком... Множество обвинительных писем - все анонимные, как можно таким верить? Почему анонимные, если они желают добра нашему правительству? – задал вопрос Истомин.
- Нил Капитонович, вернее Любомир Вячеславович, - весомо вставил профессор, - Важен результат. В наше время сумасшествие вокруг юродивого ли, хитрого проходимца ли, на столь высоком политическом уровне недопустимо и царь должен нести за это ответственность.
- Как я понимаю, Государь приходит к выводу, что этот простой мужик глубже смотрит, чем иные государственные деятели, и не только даже льстивые и безответственные царедворцы, но лучшие политики. Бесхитростный человек из народа чувствует, что народу нужно.
- Это не ответ, простите, и не решение возникшей напряжённости, - отрезал философ.
- Недавно я прочла строки Василия Розанова, - сказала Феврония, - Это звучало примерно так: «У французов – «Друг Франция, Прекрасная Франция», у англичан – «Старая Англия», у немцев – «Наш старый Фриц». Только у прошедшего русскую гимназию и университет – «Проклятая Россия». Как же удивляться, что всякий русский уже с шестнадцати лет пристает к «партии ниспровержения» государственного строя». Каково сказано, господа?
- Ах, этот Розанов! Старый болтун, - отмахнулся философ.
- Провидцев у нас хватает, - вставил уже нетрезвый человек с обрюзгшим лицом.
- Одни дамские эмоции, - добавило пенсне.
- К чёрту эмоции, а тем паче – бабьи! - воскликнул накачавшийся шампанским до пузырьков в носу студент в оловянных очках.
    Он усердно пытался очистить яблоко, но кожура вилась спиралью на стол, а все кусочки плода, стоящие ему немалых усилий, неизменно падали на пол. Жирнов молча смерил Феоктистову, а заодно и оловянные очки взглядом полным презрения и подумал: «Страна, где один из символов – дуб... Крепости ли, или всеобщей хронической тупости?»
- Так, в чём же ошибается наш почтенный публицист господин Розанов? – спросил Истомин, обводя каждого взглядом.
- Ответ на ваши вопросы не хитрый, - сказал профессор, - Французы слегка сентиментальны, но им есть за что любить свою процветающую страну со славной республиканской традицией. Есть за что и англичанам, добившихся высочайшего технического прогресса, ограничив произвол своих монархов. Даже и немцев можно понять, хотя в самом обращении ко «Фрицу» имеется своя тевтонско-бошевская доля иронии. Но какой порядок в стране! Что же Вы хотите от русских? Обожать этот хаос, произвол с обманом и обнищанием народа?
- В самом деле? – нахохлилось пенсне, глядя на Истомина исподлобья.
    «Жалкий паркетный шаркун!» – буркнула себе под нос Феврония в адрес пенсне.
- Заметьте, господа, что все мои аргументы очень чётки и конкретны, в то время как ваши размыты и обобщены, - ответил Любомир, утирая вспотевший лоб шёлковым платком, - Именно «левым» очень свойственно давить на эмоции, ожидая поддержку окружающих. Очень уж это просто, господа, но не для всех такой подход убедителен.
    Страсти немного улеглись, и гости начали мирно обсуждать не столь свежие уже «зимние новости». Не утихали восторги от выставок «Бубнового валета» в доме «Экономического общества офицеров» на Воздвиженкес участием Кончаловского, Машкова, Лентулова, Фалька, бушующего футуриста Бурлюка и «Московского товарищества» с Сарьяном и Кузнецовым. Далеко не всем петербуржцам довелось побывать на них и все внимательно слушали впечатления увидевших их счастливчиков, оказавшихся в Москве в нужный момент. Выставлялась и «Мюнхенская группа» во главе с Кандинским. В феврале открылась скандальная выставка «Ослиный хвост» с Малевичем, Татлиным и прочими отчаянными головами в искусстве. Там оказалась и запрещённая цензурой работа Гончаровой под названием «Евангелисты».
- Это ещё только начало, господа, - загадочно ухмыльнулся Маковский, подводя итог.

47. Мысли Охотиных

«Любовь к книгам - синоним духовности и если обществу угодно считать такую страсть безумием, то тем хуже для самого общества».
Ш. Нодье

В то лето Глеб Охотин пристально следил за деятельностью Гучкова, всё больше склоняясь заподозрить его в заговоре против самодержавия: «А человек он опасный – очень смелый, решительный. При этом он имеет немало денег и связей в промышленных верхах. Все необходимые для заговорщика достоинства налицо. Взять его очередной выпад: «Неблагополучно в нашем государстве. Опасность грозит нашим народным святыням. Безмолвствуют иерархи, бездействует государственная власть. И тогда патриотический долг прессы и народного представительства — дать исход общественному негодованию». И так далее в том же духе. Это же разрушающая умы пропаганда, которая капает ежедневно и ежечасно из множества левых органов печати и разъедает умы! Или: «...хочется кричать, что Церковь в опасности и в опасности государство!... Этот изувер-сектант или проходимец-плут, эта странная фигура в освещении XX столетия — какими путями захватил этот человек такое влияние, пред которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти? Вдумайтесь только, кто же хозяйничает на верхах? Кто вертит ту ось, которая тащит за собою смену направлений и смену лиц, падение одних, возвышение других? За спиной Григория Распутина — целая банда, пёстрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары. Антрепренёры старца! Это они суфлируют ему то, что он шепчет дальше. Это целое коммерческое предприятие, умело и тонко ведущее свою игру. Никакая революционная и антицерковная пропаганда за годы не могла бы сделать того, что Распутиным достигается в несколько дней!» Нападки со стороны правых и левых. Фактически имя Распутина приносит один лишь вред и зло усилиями либеральной пропаганды – умелой и тонкой, в отличие от правой... Царь оправдывает присутствие старца лишь тем, что не может выносить истерик Императрицы... В этом слабость Государя... «В эти годы при обер-прокуроре Святейшего Синода Владимире Карловиче Саблере Православная церковь дошла до неслыханного унижения!» Знает господин Гучков куда бить! Ох, и хитра же либеральная братия! Говорят, что после этой речи Государыня заявила, что Гучкова мало повесить! Он становится и вовсе неразборчив в средствах и распространяет гектографированные копии писем Императрицы и великих княжон к Распутину, от Распутина к царице и великим княжнам. Добыты письма вроде бы через того же мстительного Илиодора. После этого поступка уважения во мне Гучков вызвать не может, а царь передаёт ему через Сухомлинова, что он – подлец. Причём часть писем оказывается поддельными. Гучков становится уже личным врагом Семьи. А это очень интересно, из самого Департамента: «Тайный информатор г-на Гучкова, на основании прочтённого им служебного письма к Сухомлинову, донёс, что в военном министерстве служит германский шпион Мясоедов, к тому же бывший жандармский офицер, поставленный для наблюдения за политической крамолой в армии». Подобные наблюдения уже давно отменены, осведомители сняты, видимо то была частная затея министра. В случае успеха интриги Гучкова военный министр, которым он недоволен, мог бы быть заменён. Гучков публикует сразу три сенсационные разоблачительные статьи: «Небывалое в истории России обвинение военного министерства!» А Сухомлинов медлит с опровержениями, всего боится – слабак! «Подполковник Мясоедов на трибуне бегов ударил издателя Бориса Суворина хлыстом по лицу, а Гучкова вызвал на дуэль. Они стрелялись на Крестовском острове. Гучков появляется в Думе с забинтованной рукой, под бурю думских аплодисментов. Он не стал даже стрелять в Мясоедова, который из-за скандала ушёл в отставку». Скорее всего – напрасно оклеветанный человек. Жертва Гучковских интриг. Нет, никогда больше не запятнаю себя свиданием с Гучковым! Разве что в целях его «потопления». Так, это тоже серьёзное дело: «В Троицких лагерях Туркестанского Военного округа, близ Ташкента, произошло восстание солдат сапёрных батальонов, подготовленное межпартийной военной организацией социал-демократов и эсеров. Три офицера были убиты, восставшие вооружились и во главе с оркестром, исполнявшими «Марсельезу», двинулись к соседнему лагерю стрелковых полков. Учебно-пулемётные команды обстреляли сапёров и четыре полка окружили. Участники были преданы суду, четырнадцать человек казнили, двести двадцать отправили на каторгу и в дисциплинарные роты». Расправились не как до пятого года, а так как подобает. Н-да... «Британская палата общин отвергает законопроект, дающий женщинам равное право голоса. В Норвегии же это право уже существует». Вот вам и достойный британский пример, господа российские либералы... «Правый лидер Н.Е. Марков предупреждает умеренных либералов: «Народ пойдёт или с правыми или с крайне левыми, но с вами народ никогда не пойдет, ибо вы ничего общего с народом не имеете». Отлично сказано! Мир неспокоен: Италия объявила войну Турции, а Китай объят чем-то похожим на революцию. Похоже, что там уже установили республику... А это ещё занятнее: «С весны 1911 года была организована первая русская экспедиция за радием. Собранные в Ферганской долине образцы исследовали в лаборатории и из минерала тюямуюнита (от тюркского названия места обнаружения – Туямуюн) впервые был получен русский радий. В январе 1912 года заработала первая в России радиохимическая лаборатория». Если мы опередим похищенного Гамова в создании сверх-оружия, то опасность с этой стороны будет позади. Но найдётся ли второй Гамов? Ещё остаётся вопросом: где работает Гамов? И что лучше: если он остался в руках террористов со слабыми возможностями подпольных лабораторий, или если его захватили англичане и посадили в лучшую в мире лабораторию?»
- Вот уже и новая балканская заварушка начинается, - вздохнул Сергей Охотин, - поливая из кувшина свою странную «колючку», безнадёжно чахнувшую в горшке, - Зато в Москве у нас в этом году преобладают приятные события. То же открытие храма в Марфо-Марьинской обители, сам Нестеров расписал.
- Прошедшим летом и Скобелеву Москва памятник воздвигла и святой водою окропила его. Пора бы уж. Красиво скачет бронзовый генерал с шашкой наголо. А Николай Гучков выступил с верноподданнической речью в момент открытия. Но такой уж вражды между братьями Гучковыми нет, в отличие от Маклаковых, - рассуждал Глеб промозглым осенним вечером, сидя у Сергея за бутылкой красного монастырского вина вместе с Дмитрием, - При выборах в Четвёртую Думу партия октябристов терпит поражение под натиском слева и справа. Ведь для левых они — партия помещиков и крупной буржуазии, для правых — «октябри-христопродавцы». Гучков, подавленный заметным ослаблением октябристов, продолжает бороться, веря в свои силы. Он, в свои пятьдесят, едет на балканскую войну... На самом деле очень трудно сказать, чем всё это закончится.
    Помянули новопреставленного профессора Иркентьева. Весть эту принёс Дмитрий, поскольку он продолжал обмениваться письмами с Глафирой. Но, что поделать – восемьдесят один год... Глеб с Митей хорошо его знали и очень тепло отзывались об этом удивительном человеке и много рассказывали о нём Серёже.
- По многим прогнозам нас ожидает великое будущее, - сказал Митя, - Как впечатляют хотя бы все, бросающиеся в глаза технические новшества!
- Есть предпосылки и к такому... Но не в телефонах, лифтах и автомобилях суть. Они – лишь то, что бросается всем в глаза. Правительство вступило на путь подготовки введения в России всеобщего обучения уже с десятого года. Средства на это будут найдены в ближайшее время. Обязательное обучение будет введено повсеместно к 1920 году. Вот, где решение всех проблем зарыто! Не только промышленный рост, но и необычно высокие урожаи девятого и десятого годов позволяют без перенапряжения пойти на такой шаг, - добавил Глеб, - Если бы мы ещё справились поскорее с повышением уровня нашего крестьянства...
- Но уже в прошлом году был неурожай, затронувший голодом миллионы, - вставил Сергей.
- Цифры эти раздувает левая пресса. Не забывай об этом. К тому же, в наше время в районы очагов голода очень быстро доставляется провизия. Это уже не прошлый век, - поправил Глеб брата.
- Думается, что Сибирь будет становиться всё более важной зоной Империи. Помните, что сказал великий Менделеев? К середине двадцатого века у нас будет больше трёхсот миллионов жителей! А французские учёные пророчат триста пятьдесят ровно в середине столетия. Но настораживают и события на Ленских приисках, - сказал Дмитрий.
- Там тоже замешана политика и верить приводимым цифрам погибших нельзя, - отмахнулся Глеб, - Особенно много кричат об этом крайне-левые и на их мельницу льёт воду представитель комиссии адвокат Керенский. Очень малоприятный тип, судя по всему. Кажется, уже основная масса рабочих покинула прииски. Ущерб золотодобытчиков колоссальный. Но они не унывают и нанимают новых, ибо работа там привлекательна немалыми заработками, хотя и условия работы скотские. Управляющие, надо полагать, бессовестно наживаются, воруют.
- А Министерство финансов отказалось финансировать строительство узкоколейной дороги от Иркутска до Бодайбо, - заметил Серёжа, - Гуманно ли это?
- Не берусь судить, что за всем этим стоит. Во всяком случае, на лицо политические дивиденды, доставшиеся левым. Уже идут стачки и митинги по всей Империи, - задумался Глеб.
- А господин Милюков, конечно же, особо постарался в своём очередном выступлении. Сейчас я вам зачитаю, - Митя полез в карман и извлёк помятую вырезку из газеты, - «Там, в отрезанных от всего мира приисках, каждый ротмистр чувствует себя Столыпиным...»
- Каков подлец! – воскликнул Сергей.
- Кровь тех несчастных, что попали под пули, будет ещё долго умело использоваться левой пропагандой, которая лишь приветствует подобные эксцессы со всем своим отточенным цинизмом. Ведь им на руку подобные «преступления царизма». Они же рады до смерти, когда льётся народная кровь, тогда как наш Государь молится за каждую её каплю и лишь ускоренно стареет. Говорят, у Него уже сердце даёт сбои, - сказал Глеб, - Потому и были все левые в таком ударе от Манифеста, который даровал разом свободы, которых добивались все умеренные. Но нашлись хитрецы, которые и Манифест против нас же и обернули.
- А ещё – ирония типичного кадета – зачитываю: «В «гниющей Англии» миллионная забастовка, приносившая стране миллиардные убытки, протекала без пролития капли человеческой крови. У нас же, на «Святой Руси», не то, что в «жидо-масонской Англии», малейшее недоразумение с рабочими обильно поливается кровью», - прочитал Митя.
- Англия для них нечто святое, не иначе, - вздохнул Серёжа.
- Недавно мне закралась следующая мыслишка, братья мои, - продолжил Глеб, - Приходится невольно помногу раздумывать о событиях под Бодайбо. Прииски там весьма прибыльные. Так, почему бы беспорядки не объяснить провокацией одной из конкурирующих сторон. Одни имеют больше половины акций, а другие лишь четверть и так далее. Ну и могли те, что считают себя ущемлёнными, пойти на такое: подстрекали рабочих, подстрекали и расстрельщиков. Ведь, если о таких огромных деньгах заходит – где она нравственность наша? Я нисколько не исключаю, что наших захотели убрать английские пайщики. Уж у них-то опыт в таких делах огромный, а цинизма побольше нашего. Как бы ни тяжело там приходилось работать, я не верю, что рабочие могли пойти с оружием против охраны по своей воле, сами так решив. Как и не верится в то, что расстрельщики просто так начали палить в невооружённую демонстрацию. Кому-то всё это было на руку. Кто-то получал экономические или политические дивиденды. Не иначе.
- В «Новом времени», конечно же, заострили этнический момент – читали? – Сергей потянулся к своим бумагам на письменном столе, - Вот» «Еврейские заправилы Ленского товарищества, жадные до русского золота, не особенно ценят русскую кровь...» и так далее.
- В составе правления есть несколько персон с еврейскими фамилиями, и нет ни единого директора с собственно русским именем, - добавил Глеб, - Но не думаю, что в грязных махинациях в целях наживы имеет значение национальная принадлежность. У нас сейчас, скорее уж – в политических. Там евреи занимают своеобразную и весомую нишу.
- Здесь не так всё просто, как может тебе показаться, - отозвался Глеб, - Конечно, нам следует постепенно устранить и Черту оседлости и её последствия, но проблема в том, что параллельно необходимо повысить образовательный уровень коренного народа, чтобы те же евреи не вытеснили его с ведущих постов полностью.
- С магометанами тоже не так всё просто, - вздохнул Сергей.
- Но им делаются постоянно шаги навстречу. То же строительство громадной мечети на Петроградской  стороне, которую уже видно от Петропавловской крепости. Стоит себе бок о  бок с деревянной Троицкой церквушкой, - сказал Глеб.
- Поначалу зодчего Кривицкого обвинили в отсутствии вкуса, в нарушении единства облика города, - добавила незаметно подсевшая к ним Лизанька с уже заметным в последнее время животом, - Как можно устраивать второй Самарканд на Неве и тому подобное. Но если так разобраться, то и Исакий – немыслимая эклектика и отсутствие гармонии с былым городом и всё, что не классицизм — уже не гармонирует и подлежит критике. Спас на Крови тот же. Мечеть, всё же, в стороне от собственно исторического ядра города. Терпимо.
- Ну, если уж петербуржцы так говорят, значит всё в порядке, - улыбнулся Глеб, - Мусульманам тоже надо где-то молиться.
- Глеб, а каково отношение твоего ведомства ко все нарастающей волне почти прямых оскорблений в адрес Царской семьи? – спросил Сергей.
- Собственно оскорбления в адрес Фамилии составляет уже наибольшую долю государственных преступлений. Расхожее дело у нас произнесение «дерзких слов и преступных выражений» против особы Государя или Государыни. Чаще всего по таким делам проходят пьяницы, опустившиеся крестьяне, обычно из тех, кто приезжает в города. Но тут всё не так уж замешано на политике, как может показаться. Ведь речь подобных людей изобилует непристойностями, а потому любое упоминание членов Семьи в подобной речи можно рассматривать как грубое оскорбление Царствующего дома. Имена их просто неизбежно перемешивается с привычной бранью, которая зачастую не имеет смысла и, тем паче - злонамеренности. Оскорбления Царя Небесного и земного нередко перемешиваются в таких речах, а это даже отрадный в какой-то мере факт, свидетельствующий о всё ещё живой сакрализации самодержца.
- Это очевидно: богохульство далеко не всегда свидетельство антиклерикального сознания, - вставил Сергей, - Так бывало и в более отдалённые времена.
- Расскажи лучше ты, Митя, как дела и какие планы? – перевёл тему Глеб.
- Самая большая новость моя в завещании Викентия Валерьяновича, - начал Митя, - Там сказано, что он завещает свою библиотеку братьям Охотиным, вручая её непосредственно Дмитрию с тем, чтобы он поделился с родственниками и его верной служанкой Глафирой, если она выскажет в том пожелания. Оказывается, у господина профессора не оказалось никаких наследников. Все те книги, которые Охотины сочтут слишком узкими и лишними для себя, он просит сдать в научные библиотеки, но не выбрасывать, ибо не ценных книг у него нет. Так и написал. Вот такой у меня сюрприз...
- Ну что же, мы должны будем изучить этот великолепный подарок и поделить по-братски, - заключил Глеб.
- Есть тут одна заковырка, - продолжил Митя, - Он знает лишь двух из братьев Охотиных и речь идёт о них... Я рад буду поделиться книгами с Серёжей, с сёстрами тоже, но Боре я бы не дал там долго рыться, как прямой получатель наследства...
- Всё это не очень приятное дело. Но мы как-нибудь решим эту дилемму, - сказал Глеб, - Что будет технически сложно, так это перебросить такую прорву книг в Москву. Но на то существуют багажные вагоны. Тоже решаемое дело.
- Какой человек был Викентий Валерьянович! Скромнейший в мудрости своей! Как-то он хвалится своей библиотекой и на мои комплименты в адрес его познаний в библиотечном деле ответил: «Знавал я ещё в прошлом веке некоего ослепшего букиниста Щетинкина, который мог почти безошибочно на ощупь узнавать книги! Куда мне до него!»
- Так, какие ещё новости, братец? – спросил Сергей Митю.
- Как сказать... Из тревожных – исчезновение экспедиции Русанова. Не слышали? А я слежу с самого начала за всеми новостями такого рода. В начале июля судно «Геркулес» с четырнадцатью участниками вышло из Александровска-на-Мурмане. Экспедиция должна была уже вернуться, но их всё ещё нет... Прошёл слух, что Русанов взял с собой запас продовольствия на полтора года, что свидетельствует об иных, более серьёзных намерениях, нежели возвращение через три месяца. Известно, что сам Русанов с двумя матросами пешком прошёл до восточного берега Западного Шпицбергена и обратно. В ходе этого перехода Русанов провалился в трещину ледника и едва не погиб. Обследовав западное побережье острова, Русанов открыл там богатые месторождения угля. Экспедиция установила двадцать восемь заявочных знаков, что официально закрепило за Россией право на разработку угля на Шпицбергене. Были собраны палеонтологические, зоологические и ботанические коллекции, проведены океанографические исследования. Русанов отправляет с попутным норвежским пароходом трёх человек со Шпицбергена в Россию, а сам идёт на Новую Землю. Последняя телеграмма с судна была из Маточкиного Шара . Русанов оставил для отправки на материк телеграмму о том, что всё идёт успешно. Она стала последним сообщением. Экспедиция исчезла .
- Печально. Погибают всегда лучшие из нас. Но может ещё вернутся? – с надеждой в голосе сказал Сергей.
- Там-то уже полярная зима установилась. Идти на судне практически невозможно...
- А уголь на Шпицбергене это важнейшая находка! Честь и слава Русанову! Хоть и слышал, что из левых он, - вставил Глеб, - Ведь когда мы станем обладателями мощных полярных ледокольных судов, а это время не за горами, нам будет особенно важно быть в состоянии быстро перебросить свой военный флот из Петербурга на Дальний Восток, не проходя по «британским морям». Для этого необходимы свои угольные базы по пути. А если это будет не привозной за тридевять земель уголь, а добытый там же – чудесно! Другое дело, что и во Владивостоке надо иметь немалый флот.
- Но есть у нас и второй герой полярных морей – Георгий Седов, - продолжил Митя, - В начале года он заявил пред Географическим Обществом, что Амундсен желает, во что бы то ни стало, оставить честь открытия Северного полюса за Норвегией. «Он собирается туда направиться на следующий год, а мы можем выйти в этом году и доказать всему миру, что и русские способны на такой подвиг». Седов находит поддержку. Хватит с норвежцев Южного полюса. Ему предоставляют двухлетний отпуск с сохранением содержания. Но вскоре комиссия при Гидрографическом управлении небезосновательно критикует план экспедиции. Сам Седов ещё не имел опыта движения по дрейфующим льдам поэтому его план оказался с изъяном. К тому же он бы никак не успел подготовиться к выходу в начале июля. В конце мая он подготовил новый план. Но комиссия громит планы Седова. Государь пожаловал Седову десять тысяч рублей, но Коковцов отказывается выделить эти деньги. Создаётся комитет по сбору средств для экспедиции, а к середине июля Седову удаётся зафрахтовать судно «Святой мученик Фока», которое выходит из Архангельска на Землю Франца-Иосифа. Но вышли поздновато и говорят, что судно уже давно затёрто льдами у северо-западного побережья Новой Земли. Оно не вернулось в Архангельск.
- А ты бы, небось, мечтал быть в числе седовцев, не так ли, братец? – улыбнулся Сергей.
- Ещё бы! Ведь они обязательно вернутся. Я верю! А пока уже слышны призывы к организации спасательной экспедиции. Вот бы мне в неё...
- И сгинешь, Митенька, как все прочие фанатики полюса, - сокрушённо сказала Лиза.
- В самом деле. Сколько их уже за последние годы? Де Лонг, Толль, Русанов... – добавил Сергей.
- Не обязательно на полюс. Рад был бы и на экватор. Вот, недавно совсем на статью в английском журнале наткнулся. Там говориться, что в джунглях Конго уже в 1911 году обнаружен неизвестный доселе вид слона – карликовый водяной слон! Разве не захватывающая новость науки? – загорелся взор Мити, - Некий господин Лепти в Бельгийском Конго наблюдал пять маленьких водяных слонов с поразительно короткими хоботами, длинными шеями и довольно волосатых! А всего год назад лётчик совершил вынужденную посадку на острове Комодо Зондского архипелага и туземцы показали ему невиданного доселе ящера до двух саженей длины! Каково? В Европе ему не поверили, но есть желающие направить туда экспедицию. Ведь находка нового вида жирафа в Конго  уже подтверждена учёными! Там такое творится, а мы тут в сидим в переполненном курятнике.
- Ну а каковы планы в личной жизни? – хитровато спросила Лизанька.
- Ты имеешь в виду мою питерскую знакомую? Откуда ты знаешь о ней, собственно говоря?
- Мир слухами полнится. Впрочем, ничего определённого не знаю.
- Есть задумка на Глаше той жениться. Засела она мне в душу... Клещами не вырвешь. Матушка будет расстроена, скажет, мол, выбрал из прислуги. Но она же у меня образованная. Викентий Валерьянович постарался – школа. И книги она ценить умеет, читает в свободное время. Теперь ей надо новое место искать, деньги скоро закончатся. Я бы хотел... Да у самого пока ничего нет, но вместе нам будет легче.
- Всё так... – вставил Глеб, - Мне доводилось беседовать с Глашей. По её речи не скажешь, что эта девушка проработала полжизни служанкой – поварихой. Одно общение с Иркентьевым – уже школа! Да и сама атмосфера столицы.

48. Защити, Господи, меня от меня самого

«С Богом, терцы, не робея
Смело в бой пойдём, друзья!
Бейте, режьте, не жалея,
Басурманина-врага»
Походная песнь, сложенная терским казаком собственного
Его Величества конвоя в 1878 году

Аркадий Охотин мог вновь оказаться довольным самим собой с поздней осени 1911-го, когда отряд из двадцати казаков-терцев Первого Горно-Моздокского полка во главе с отважным сотником Лазарем Бичераховым столкнулся с курдами близ Хоя. Аркаша всё время просил начальство отпускать его в походы, чтобы не засиживаться, и ему было позволено присоединиться к Бичерахову. Отряд должен был сопровождать иеромонаха Григория, состоящего при российской православной Умрийской миссии. На обратном пути конвой подвергся нападению горцев. Один из казаков крикнул по-персидски: «Мы – русские казаки и вас не тронем, очищай дорогу!». В ответ раздалось несколько залпов. Бичерахов приказал рассыпаться в цепь, но пройдя версту, убедился, что лобовой атакой курдов не выбить. Их было раз в пять-шесть больше, и они сидели в укрытии за камнями. Младший урядник Цыбин зашёл с левого фланга и начал досаждать противнику боковым огнём. В ходе отчаянной перестрелки сотник Бичерахов получил пулю в ногу, но виду соратникам не подал. Когда вторая пуля угодила в грудь навылет, а третья – во вторую ногу, сотник лежал под пулями, но продолжал командовать через урядника, не теряя сознания. Могучий воин лежал под, поющим песнь смерти, потоком свинца и жадно вдыхал терпкий дух степной полыни. Он послал двух казаков на прорыв через противника, чтобы оповестить своих о переделке. Есаул Гапузов с крупным отрядом прорвался сквозь недружественные посёлки, где каждый чердак огрызался на чужеземцев пламенем огня, и успел вовремя, чтобы спасти людей Бичерахова. В маленьком отряде продолжал царить идеальный порядок под командованием неутомимого сотника. Много превосходящий по силе противник не смел и высунуться из укрытия, но и русских не хватало сил прорвать оборону. С приходом есаула курды обратились в бегство. Пули щадили Аркадия, а он норовил им не кланяться по примеру героев любимых книг. Одна, особенно злобная, с воем сбила фуражку Охотина, обожгла кожу на голове. За славное «дело» сотник  получил Святого Владимира четвёртой степени, а все его казаки и Охотин – по Анненской медали, то есть – Знак отличия ордена Святой Анны. Тяжело раненный в ключицу и в грудь навылет Бичерахов был эвакуирован через Баку, где, как позже рассказали Аркаше, его встречали как героя. Его доставили в Петербург в военный госпиталь Лейб-Гвардии Конного полка для операции. В госпитале Бичерахова посетили Великий князь Михаил Александрович и Великая княгиня Ольга Алексадровна и передали ему от имени царя тот самый орден Святого Владимира с мечами и бантом,  а также немалую сумму в тридцать пять тысяч рублей. Охотин начал интересоваться всем, что касалось этого героя, который на его глазах, получив пулю в ногу, никому не сказал об этом и продолжал скакать на виду у противника, пока ему не достались ещё две, или три пули. «Достичь таких высот презрения к боли и мужества, стать сотником, будучи всего на пару лет старше него! Непостижимо! Это истинный герой! Стройный, мускулистый, с гордым кавказским профилем. Он – олицетворение воина в самом исконном древнем понимании этого слова» - думал Охотин. Кое-что о сотнике поведали ему простые казаки, а также и доброжелательный к Охотину полковник Ляхов, знавший немного Гордея Евграфовича. Бичерахов был православным осетином и казаком Ново-Осетинской станицы Терского Войска. Отец братьев Бичераховых служил в Конвое Его Величества и поэтому все свое детство и юношество Лазарь провел в Петербурге. По обычаю двора, Лазарь был крестником вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Ещё мальчиком он дружил со своими сверстниками - Великим князем Михаилом Александровичем и его сестрой, с которыми нередко проводил лето в Царском Селе. Лазарь всюду считался верным товарищем, отличался добродушием и физической силой, которой ни разу не злоупотреблял. «Он ещё оправится и непременно встанет в строй» - думалось Аркаше – «Это идеал воина – олицетворение Империи. Не будучи русским по крови стал казаком. Предан династии до полной самоотдачи. Так и должно быть в Империи: основа всего – верность православию и царю своему. Таковы были и мои предки-воины. Таков и Кавказский наместник Илларион Воронцов-Дашков, ценимый ещё Отцом Государя, таков и назначенный на Кавказ генерал-лейтенант Николай Юденич. На них вся Россия держится».

В самом конце 1911 года персидское правительство и регент разогнали все демократические организации и окончательно подавили смуту. Монархия в Персии уцелела лишь благодаря поддержке России и Англии. Весной следующего года персидское правительство официально признало русско-английское соглашение 1907-го года о разделе Персии на сферы влияния: север – России, а юг - Англии . Новое персидское буржуазное правительство неожиданно пригласило в Тегеран группу американских финансистов во главе с неким Морганом Шустером. Он становится главным казначеем Персии. Шустер сумел настоять на том, чтобы без его письменного одобрения правительство не производило никаких бюджетных расходов. Янки создаёт свою жандармерию для взимания налогов и постепенно становится неким финансовым диктатором. Шустер пытается назначить начальником финансовой жандармерии анти-русски настроенного британского офицера Стокса, но русское правительство выступает категорически против. Правительство Персии конфискует имущество брата свергнутого шаха и Шустер тут же направляет в его имение своих жандармов, но их опережает российский генеральный консул, который заявляет, что владелец поместья является должником русского Учётно-ссудного банка, в силу чего его имущество пойдет в счёт погашения долга русскому банку. Казаки консульского конвоя не подпускают жандармов к имуществу брата Мохаммеда-Али. На другой день к шустеровским жандармам подходит подкрепление, которое силой выдворяет казачью охрану вон из имения. Двое русских консульских служащих обстреляны жандармами Шустера. Тогда уже Петербург потребовал удовлетворения за нанесенное консульству оскорбление. В случае же отказа, сам Государь пригрозил выслать войска на персидскую границу. Узнав об этом, Ляхов и его гарнизон начал рваться в бой с обнаглевшими жандармами заморского интригана и грабителя. Аркаша кричал на весь гарнизон, что он лично доберётся до Шустера и раскроит ему череп своей шашкой. Требование России было удовлетворено, но русское правительство, с согласия Великобритании, направило персам ультиматум с требованием удаления господина Шустера с его поста навсегда. Это оказалось непростой задачей даже для самых высокопоставленных людей Персии, ибо ушлый янки успел сколотить в правительственных структурах свою группировку, которая начала вставлять палки в колёса. Но когда русский отряд из Решта через Казвин двинулся на Тегеран, перепуганные персидские правители уволили Шустера. Если англичане в начале конфликта и поддержали Россию, то вскоре они испугались перспективы фактического перехода Тегерана в руки России и пригрозили разрывом русско-английского соглашения. Удовлетворившись отставкой и высылкой Шустера , русское правительство отказалось от оккупации персидской столицы. Гарнизон шумел ещё долго, Охотин так громко возмущался, что им не позволили вмешаться и разогнать жандармов, что без Бичерахова начинается полный развал и превращение воинов в барышень, смущая недоумевающих простых казаков, что полковник Ляхов вынужден был призвать поручика к порядку, посадив его на гауптвахту. Аркаша метался по своей камере в лютом бешенстве и готов был растерзать первого вошедшего к нему. Постепенно он начал приходить в себя, вспоминая мудрости оптинских старцев и, припомнив вычитанную где-то испанскую поговорку: «Defienda me dios de mi» - «защити, Господи, меня от меня самого». Охотин начал склоняться к смирению и заставил себя погрузиться в молитву оптинских старцев, призывающих к терпимости к своему ближайшему окружению.

А в мае наступила очередная разрядка  с «выпуском пара и молодого задора», когда пришлось штурмовать крепосцу Керянд, в которой засели оппозиционные Тегерану курды. Это был каменный замок с тремя угловыми башнями и единственными воротами, обращёнными к скале, из-за чего не было возможным их высадить из лёгкого орудия. Отряд капитана Евгения Масловского с четырьмя офицерами, в числе которых был и поручик Охотин, и восемьюдесятью четырьмя казаками прорывался к крепости через враждебные посёлки. Такой путь стоил огромных усилий и изрядного расхода боеприпасов. Вскоре стало ясным, что на взятие крепости никаких сил не остаётся. Капитану было прислано подкрепление в шестьдесят казаков, пятнадцать пехотинцев на лошадях и конных сапёров с двумя орудиями. А в крепости собралось уже около двух тысяч мятежников! Мелинитовые гранаты, выпускаемые из орудий не могли разрушить толстенные каменные стены и пришлось сначала захватывать пристенное укрепление, а потом лезть на каменные стены. Всё было как в добрые старые времена. Казаки и пехотинцы с шашками наголо сумели ворваться внутрь крепости и завязали рукопашную. Многие из бойцов показали в тот день чудеса храбрости. Не уступал матёрым казакам и юный поручик Охотин, впервые обагривший свою шашку кровью неприятеля, воочию убивал, зримо, с чавкающим звуком отсекаемой головы, а не постреливая издалека, не ощущая результата. Не мог он похвастать потом тем, что это было приятно, но опьянённый победой, в тот момент он не ощущал брезгливого чувства от плодов собственной жестокости. После он переживал и ходил мрачным, тогда как ветераны со стажем привычно лишь радовались победе. Успокоился Охотин лишь когда ему удалось поговорить со священником, проведавшем их гарнизон для отпевания погибших. Отец Нафанаил категорически отрезал его потуги на толстовщину, вплоть до избегания рукопашных в дальнейшем. Его наставление было просто и мудро: «Не ты сам избрал свой путь, но Господь сподобил тебя пойти по военной стезе, и раз Отечество требует от тебя сражаться – сие есть долг твой пред самой православной Церковью. Но не забывай молиться после пролития крови, пусть даже вражьей и проси за убитого врага». Об успехе под Керяндом было доложено по телеграфу лично Государю, отдыхавшему в  Ливадии с семьёй. После этого шахсевены собрали более трёх тысяч человек и вновь обрушились на русский отряд Масловского. От такого количественного перевеса казаков спасала лишь шрапнель. В тех боях Охотин сам был свидетелем подвига хорунжего Некрасова, который прикрыл своих казаков, выносивших раненых, и один отбивался от десятка шахсевенов. Он упал, получив три тяжёлые раны, и лишь после этого, Аркадий с несколькими пехотинцами сумели открыть бешеный огонь и оттеснили врага, топчущего тело хорунжего. Крепкий казак Некрасов сумел выжить, оставшись инвалидом. Охотин получил там неглубокую, но пренеприятную колотую рану в бок и остался доволен и этим предметом новой гордости: теперь он может назвать себя ветераном войны! Не ведал он тогда, что эта война для него навсегда останется той единственной романтичной, напоминающей сражения былых и ушедших времён, когда его личная доблесть и мастерство во владении оружием так много значили, когда его конь позволял успевать повсюду и ощущать себя менее уязвимым, когда война ещё не превратилась в слепую массовую бойню посредством изощрённой техники. В начавшуюся жару рана заживало медленно и начинала гноиться. Пришлось, всё же, полежать недолго в лазарете, хотя так мечталось остаться в строю, не слезать с коня... После того, как курды потерпели очередное поражение в Персии, сравнительно надолго наступил покой. Потекла новая бесконечная полоса безотрадных гарнизонных будней со сменами караула и разводами на плацу.

49. Рукоприкладство в салоне

«Разоблачения русской «тирании» успешно обеспечивало столь ценимое английским обществом чувство морального и цивилизационного превосходства»
А. Тюрин

В конце суровой зимы 1913 года над Петропавловской крепостью взвился серый дымок и по городу полетел раскат пушечного выстрела, возвещающего о начале всероссийского празднования трёхсотлетия царствования Дома Романовых. Зазвучали все колокола Империи от Польши до Камчатки. Самый первый молебен был проведён в Казанском соборе на Невском проспекте. Под царственный гул целодневного благовеста повсюду сотворялись торжественные литургии, благодарственные молебны и крёстные ходы. На армейских плацах и казацких майданах начались торжественные парады войск. Сам Государь смотрел на торжества в городе с крыши Зимнего и от этого недобрые мысли одолевали Его, мечтавшего о большей близости с народом, которого Он вынужден был опасаться и от которого прятаться. Ах, как Он завидовал своему прадеду, который ещё мог себе позволить разгуливать по городам и весям без всякого конвоя! Перед началом празднования в столицу прибыли высокие гости из многих стран и министры прилагали все усилия, чтобы ярче отметить юбилей и поразить воображение владетельных особ. Даже думские раздоры и прения в те дни были забыты. Прибыли и представители городских и сельских депутаций, которым предстояло принять участие в августейшем церемониале столицы. Встреча и сопровождение самых высоких особ лежали на лейб-гвардии Сводного казачьего полка. Основу полка составляла Первая лейб-гвардии Уральская Его Величества казачья сотня, в которой служил Сергей Бородин. В Мариинском театре ставили оперу «Жизнь за царя» , играя её с прежним энтузиазмом, подобающем важности события. Вечером того памятного дня многие казаки были на народном спектакле в Мариинском театре, в Высочайшем присутствии. Уралец Бородин тоже с удовольствием слушал оперу. В Зимнем был устроен обед для волостных правителей. А ещё выделили особого столичного чиновника, в обязанность которого вошёл показ депутации всего, что есть достопримечательного в городе. В прощальный вечер праздника, было устроено высочайшее застолье, где рядом с Царской семьёй сидели именитые гости: Патриарх Антиохийский Григорий, митрополит Ладожский Владимир, а также шестнадцать архиепископов, епископов и протопресвитеров придворного, военного и морского духовенства. Рядом сидели и Хивинский хан с Бухарским эмиром. Перед началом застолья Киевский митрополит Флавий вёл службу. Казаки за тем же праздничным столом сидели особняком. По их части стола ходила круговая дружеская чарка, пили за каждое войско и казачество в целом. Героем вечера стал семидесятипятилетний уральский казак Георгиевский кавалер Евстифий Синицын, участник известного Иканского дела 1864 года. Почётный гость приосанился и по-молодецки запел старую походную песню Александра Хорошхина, подхваченную товарищами:
«В степи широкой, под Иканом,
Нас окружил коканец злой,
И трое суток с басурманом
У нас кипел кровавый бой».
В трогательный момент пения душа Николая II ликовала. В самом деле, после душевных тревог недавней смуты многое радовало. Торжество православия на Балканах было как никогда близким . А когда Августейшая фамилия отправилась вскоре в Кострому, конечно же – в Ипатьевский монастырь, откуда взошёл на трон первый Романов, встречающее их население было настолько искренне радостно, что не могло не внушить царю мысль, что всё стало прекрасно и мрачная череда недобрых событий после Японской канули в Лету. Народ входил в волжскую воду по пояс, желая приблизиться к царскому пароходу и разглядеть Царскую чету.
    Настасья и Феврония с гордостью слушали пушечную пальбу в тот поистине Великодень России, прогуливаясь вдоль Невы возле Адмиралтейства. Их сердца переполнялись особым чувством за свою державу и династию. Много важных событий случилось за истекший год: в начале осени Ольга Третнёва родила сына и, как уверяют столичные сплетники из её же либеральной гостиной, это ребёнок бывшего мужа Ртищевой. Новость эта не так уж взволновала Настасью, но в глубине души укололо то, что она сама не способна на столь простое действо, как принести потомство, а значит и создать полноценную семью, тогда как здоровая женщина способна на это и в сорок. Лизанька Третнёва родила Серёже сына через месяц после своей тётушки. Новость сия очень радовала Ртищеву, ибо она весьма симпатизировала этой паре. По Сергею, по-особому вздыхала: «Может быть стала я с ним счастлива? Да грех теперь думать так». Смешная и взбалмошная, в глазах Ртищевой, казачка Пети родила ему дочку ещё месяц спустя. «Впрочем, она очень милая девочка, эта казачка. Как она по-детски радовалась, что её отец прислал ей письмо, прощающее её преступление против родительской воли, с приглашением приехать со внучкой к ним на Дон, да поскорее. Её муж, правда, упомянут в приглашении не был... Наконец, Дмитрий женился на какой-то Глафире из Питера и она поехала к нему в Москву, но в Петербурге вроде бы имеется квартира, которой они могли бы распоряжаться». Но самое радостное из богатой событиями семейного характера осени прошлого года для Ртищевой стало предложение, которое сделал Глеб её лучшей подруге. Феврония так светилась счастьем, что даже похорошела. Свадьбу сыграли очень скромно в Москве под Новый Год. Настасья скоро практически утрачивала возможность общения с любимой подругой, которая собиралась уехать к Глебу, но чувство радости за неё перевешивало скорую утрату. Ртищева продолжала работать во дворце Юсуповых, и это приносило ей душевное спокойствие: «Я кому-то нужна. Девочка-ученица меня любит, опекуны её ценят учительницу дочки. Да и брат её — милый мальчик, старательный. Молодые люди вокруг иной раз выказывают внимание молодой учительнице. Да уж какой-там молодой? Тридцать один год... молодость пошла, а семьи так и нет. Иной раз серьёзно подумываю об отце Виссарионе – до чего же приятное благородно-возвышенное лицо... Голубая мечта столбовой дворянки стать попадьёй? Абсурд казалось бы... Нет, так и надо. Но, увы, Виссарион не чернец же, следовательно, он должен быть женат. Всё чаще ощущаю себя некоей белой вороной. При этом воспринимаю себя в таком качестве исключительно детским восприятием: по силуэту – ворона вороной, а перья ослепительной белизны и белее, чем у самого белого лебедя. Красота! И белого слона подобным же образом воспринимала, как слона покрытого чистейшей шерстью без единого пятнышка грязи. Подобно умытому белому медведю... Но будь как будет. Только не Феликс... Нет! Князь помогал генерал-губернатору Москвы Джунковскому  в подготовке торжеств к столетию Бородинской битвы в прошлом году, а теперь вдохновлён и поглощён трёхсотлетием Дома Романовых. А как он надоедлив стал со своими рассказами! Особенно о мероприятиях и кто что сделал и кто что сказал, но более всего о своих мистических предчувствиях. Но про Распутина склонен говорить гадости и, тем самым, неизбежно очернять Царскую семью, которой поёт дифирамбы и для которой так усердствует во время мероприятий. Этот человек – клубок противоречий и слишком высоко о себе мнит. Не нужен он мне. Да и моложе он, да и не пара я богатейшему и более знатному человеку. И что он хочет? Сделать меня своей любовницей на месяц-другой? А надоест – найдёт себе помоложе. Один человек остаётся абстрактной мечтой. Ведь я его даже не видела в лицо. Это лучший из нынешних поэтов — Николай Гумилёв. Стихи его чудесны! Так хотелось бы встретиться! Слышала, что он не живёт уже со своей Ахматовой. Стыдно себе признаться, но я ревную его к этой поэтессе. Она пишет прекрасно, но в струе тех же символистов, для которых весь мир с ног на голову. А Николай сумел найти иной путь — честный и верный. Можно ли влюбиться, не видя человека? Наверное — да. Не безумие ли это? Ответ тот же...»

- Уф! – сказало черепаховое пенсне весной 1913-го года. Помолчало и ещё раз вполне отчётливо произнесло, - Уф!
- Доняли они нас? Доняли-и... – понимающе кивал профессор философии, пришедший в салон исключительно в силу потребности разрядить накопленное раздражение, чтобы выпустить свой едкий пар в атмосфере возвышенных монархических чувств, плещущих через край повсюду даже в Северной Пальмире.
- Торжества сии сидят в моих печёнках и по сей день, - сокрушённо качало головой пенсне словно фарфоровый болванчик.
- Зато Николай благословил строительство буддийского храма Калачакры в Петербурге  и по моим сведениям его уже завершили, - сказал Кока Врангель, - Для оформления были приглашены известные художники, в их числе Рерих. Он в составе комитета по строительству храма и ответственный за витражи. Точно не знаю, чем закончилось дело.
- Господа, - раздался звонкий тонкий голосок Ольги Сергеевны, немало посвежевшей после родов и облачённой в новомодную узкую юбку , - сегодня к нам вновь пожалует Николай Рябушинский. Обещал лично.
- А... Беспутный Николаша, - протянул Кока, - Именно так его называют в семье. Этот почтенный господин сумел войти в историю русского искусства лишь как редактор-издатель печально известного «Золотого руна», закончившего своё бренное существование в девятом году. И трёх лет не протянуло...
- Есть же люди, которые норовят войти в историю русского искусства лишь как его критики... - с невинным видом уставился на Врангеля философ.
- Те, которые критикуют лучше, чем иные обучают бедных потерянных студентов, и в праве войти, - немедленно последовал ответ.
- Н-да... Такие за словом в карман не лезут, - отвернулся уязвлённый учёный муж.
- В этом обществе люди так любят и уважают друг друга, - негромко заметила Феврония и встретилась со взглядом несколько раздражённой хозяйки, выражавшим слова: «Зачем же Вы сюда припёрлись, сударыня, если Вам здесь всё так не нравится?»
    Ольга Сергеевна была вынуждена довольно часто бегать в дальнюю комнату, где служанка тщетно силилась убаюкать младенца Ореста Борисовича. По возвращению в гостиную на лице хозяйки было заметно раздражение.
- Кстати, Бенуа, который сотрудничал в «Золотом руне», довольно высоко ценил его издателя, к которому богема относится с плохо скрываемым презрением маститых художников к нуворишу. Наш художник высочайшего класса отозвался о Рябушинском как о «фигуре любопытнейшей, не бездарной, во всяком случае – особенной», - сказал Врангель, - Та часть богемы, которая мнит себя особо утонченной, признать представителя купечества, да ещё из старообрядческой семьи никак не может. В этом её ограниченность и косность.
- Тем не менее политическая «богема» в лице ка-дэ признаёт его старшего брата вполне и не чувствует себя уверенной без его мудрых выступлений, - язвительно добавил бледный иссохший Родион Миропольский который уже устал в этот вечер уклончиво отвечать на вопросы Ольги и Настасьи, куда же запропастились близнецы Одинцовы.
- Наш Николай Николаевич знает о чём говорит, если вспоминает слова Бенуа, - вставила Ольга, - Александр Бенуа  вхож в семью Врангелей и почитает этот род, давший с тринадцатого века Европе и России по семь фельдмаршалов и адмиралов, тридцать генералов и славного мореплавателя.
- О профессорах упоминать вряд ли стоит, я понимаю, но всё же позволю себе добавить, что в этом роду имелся известный профессор русского права ещё с полвека назад. Был и сенатор, и по сей день жив действительный статский советник, - скромно потупился профессор, - Хотя мне ближе всех по духу Ваш отец, Кока – либерал и автор драм о Смутном Времени.
- Вы полны комплиментов нынче, неотразимая и помолодевшая пуще прежнего Ольга Сергевна! И Вы, господин профессор. Знали бы Вы поближе старшего сына моего отца, Вы бы непременно уличили отца в пробелах воспитательной работы . Но, возвращаясь к Николаю Рябушинскому, видимо, наша «высшая богема» распознала в нём «грядущего хама»  Мережковского. Сие есть не умно с её стороны. Всё, что могу сказать, - добавил Кока, озорно покосившись в сторону Калистрата Зуева, который не подал виду, что это может касаться и его самого.
- Браво либеральному потомку баронов! – с бражной пламенностью воскликнул тихий студент в тяжёлых оловянных очках.
- Который не церемонится в выражениях как в адрес правых, так и левых и не унижает себя политическими заигрываниями! – добавил усталый поэт с обрюзгшим лицом, цедящий свой бокал красного.
- А ещё известен недавно умерший композитор Врангель, - тихо проронила Феврония и почти никто её не расслышал. Одна лишь Настасья, сидящая рядом, подивилась очередной раз её эрудиции.
- Недавно Николай поселился на своей, вновь отстроенной, вилле «Чёрный лебедь», что в Петровском парке. Говорят виллу строили и отделывали его старые знакомцы из числа «художников - голубо-розовцев». При въезде в ворота сада виллы на привязи у Рябушинского посажены две чёрные пантеры. Такие, по крайней мере, ходят о вилле слухи, - продолжил Кока.
- А ещё поговаривают, что строительство это подвело его под черту разорения , - вставил Зуев.
- Не столько строительство, сколько страсть к банкетам и вечеринкам на широкую ногу разоряют этого незаурядного человека, - сказал Кока.
- Не так давно Николай Рябушинский устроил грандиозный банкет в «Метрополе» по случаю годовщины издания. А вы, конечно, догадываетесь, господа, что значит арендовать «Метрополь», - продолжил Зуев, нервно теребя бородку, - Сотрудники и представители художественных сфер столицы и других городов и даже соседних стран, естественно, получили приглашение вместе с оплаченным билетом в международном вагоне от славного мецената. Какой размах!
- К стыду некоторых представителей нашей столичной богемы, лишь немногие вернули так называемому «хаму-медичи» его помпезные билеты. В их числе были наши друзья Кока и Вячеслав Иванов, - улыбнулась Ольга.
- Заметьте, что я это сделал не из презрения к пригласившему, а просто от нежелания там быть, - добавил Кока, - Повторяю: это человек не ординарный.
- Прочие предпочли поехать на дармовщинку. Всех поэтишек наши купцы купить способны. Так-то, - ехидно бросил Калистрат.
- Не трогайте звание поэта грязными руками! – огрызнулся уже не слишком трезвый обрюзгший поэт с мешками под глазами.
- Говорят, что Николай Рябушинский упился в ту вечеринку донельзя и орал всякую ересь, - добавило пенсне.
- Мало ли, что у нас говорят, - с нескрываемой неприязнью к говорившему усмехнулся Зуев.
- Иванов в своей Башне всё чаще погрязает в дискуссиях с Гумилёвым, который теперь откровенно стоит за веру отцов наших. А главное, что матёрый мэтр Иванов пасует перед этим по сути ещё юным и романтичным созданием, но обладающим твёрдой волей и целеустремлённостью, при всём своём внешнем инфантилизме. Я встречал Гумилёва лично, господа и вынес высокое о нём мнение, - невозмутимым тоном перевёл разговор Кока, - Тут мы имеем дело с очевидным противостоянием усыхающего символизма со свежим побегом акмеизма. Этот поэт не спасовал пред дружным натиском всей ивановской своры закоренелых символистов! Не побоялся стать предметом насмешек этих язвительных людей с острыми языками, но раскрыл свои карты, что он просто православный верующий с высока смотрящий на все их декадентско-теургические изгаления.
- Лично мне подобные ретрограды в наш век просто смешны. Да он несостоятелен этот Ваш Гу-ми-лёв и его абсурдный адамизм, - фыркнул философ.
- Не вижу в нём ничего абсурдного. Адамизм» Гумилёв сформулировал, как «преодоление символистского декадентства», подчёркивая, что восприятие мира через призму манифеста акмеистов совпадает со святоотеческим православным мировосприятием. Напротив, очень логично. Потому в ходе «башенных сходок» хозяин Башни и проигрывает, - как ни в чём ни бывало продолжил Врангель, - Не все акмеисты разделяют мнение Николая, правда. Но есть со стороны «Башни» и нечистоплотные выпады. Так, Иванов делает Ахматову в глазах её самой большим поэтом, чем её муж, чем старается разрушать семью .
- Да что говорить, господа, символизм уже в упадке и скоро от него останется лишь одна память, - вздохнула Ольга, - Кризис очевиден. Гумилёв недавно написал: «символизм закончил свой круг развития и теперь падает». А это человек, глубоко его чувствующий.
- И что же приходит на смену ему на Ваш взгляд? – с хитрой миной спросил философ.
- На смену ему уже пришёл акмеизм , господа, хоть этот факт ещё и не бросился всем в глаза. От греческого «акме», что значит – «высшая степень развития», или «цветущая пора», - заявил Маковский, - Новые поэты уже провозглашают освобождение от символистских порывов к «идеальному», от текучести и усложненной метафоричности ратуют за возврат к предметности и стихии естества, культ реального земного бытия.
- «Мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь» это ещё одно значение слова «акмеизм», - добавил, ехидно косясь на профессора,Кока.
- Помилуйте, господа! – воскликнул профессор философии, - Да ваш Гумилёв просто напросто позорит звание современного русского поэта своей мракобеской приверженностью к самодержавию, да и к устаревшему восприятию религии.
- А вы слышали, господа, что в начале года случилось в Третьяковской галерее? – спросил Кока, словно не расслышав последнюю реплику, - Картина Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» была изрезана ножом маньяка! Репину пришлось заново написать лица изображенных, а хранитель Третьяковской галереи Егор Хруслов, узнав о происшествии, бросился под поезд.
- Ну и глупец, - усмехнулся философ, - Ведь художнику всё это только польстило. Репин плодовит. Ещё напишет. А господин Балашов всего лишь жалкий умалишённый. Такого можно лишь пожалеть, но следует изолировать от общества.
- Как Вы циничны, сударь! – раздался возмущённый голос Аглаи.
- А вы слышали, дамы и господа, что князь Феликс Юсупов младший собирается под венец? – начала переводить разговор на менее напряжённую тему Ольга.
- Так, господа, надо бы о Феликсе из первых уст услышать, - засуетился Кока, - Так, что Вы по этому поводу скажете, Настасья Николавна?
- Не думаю, что мне известно об этом больше Вас, - зарделась Ртищева, - Разве что, кое-какие намёки высказала мне раз его мать. Зинаида Николаевна как-то лукаво заявила сыну о том, что она весьма больна, но не желает умирать, пока не увидит внуков. Он же очень даже любит матушку, несмотря на весь свой цинизм. После такого заявления он обещал остепениться и даже жениться как можно скорее. Вроде бы он влюбился в Великую княжну Ирину Александровну, племянницу Государя.
- А! В дочку Сандро, - малоприятно усмехнулся философ, - А мой коллега, Лев Карсавин, недавно посетовал, что Юсупов-Младший волочился за его сестрой в Лондоне, а потом внезапно бросил её... Хочет пожаловаться самому Николаю. И с балериной Павловой у него якобы имеется роман.
- Между прочим, Ирина Александровна входит в тройку самых известных красавиц нашей империи, - заметила Ольга, - Называют ещё Вдовствующую императрицу и саму Зинаиду Николаевну. Нет, нет, Кока, не Гиппиус, к прискорбию Вашему, а Юсупову. Следовало бы упомянуть и очаровательную грузинскую княжну Саломею Андроникову.
- Ну, это из уважения к их летам называют, - усмехнулся Кока, - Не зная толком Вас и Настасью Николаевну, да и Аглаю. Вот и городят некомпетентные списки красавиц. Ирина хотя бы молода, под стать вам всем, но не эти же две. А лет десять-пятнадцать назад иной список по рукам ходил, в котором значились супруга старика Франца-Иосифа и наша Елизавета Фёдоровна, несчастная вдовушка. С последним не могу не согласиться.
- Поговаривают, что и муж её был красавчиком и оба пола сей факт признавали, - гаденько хмыкнул философ.
- Ну и Вы сам уж, Кокочка, не первой свежести жених, - улыбнулась Ольга, проигнорировав реплику философа, - Всё молодитесь.
- Глядя на Вас, Ольга Сергевна, и моложусь. Но за Вами не поспеваю.
- В богемных кругах Коку зовут всё ещё «мальчишкой», «юным бароном», - усмехнулся Маковский, - Ну а я некогда назвал «Нашим общим энциклопедическим словарём».
- И справедливо, не так ли? – спросила Ольга.
- А ещё справедливее выразил свою мысль граф Зубов, назвав Кокочку «Обаятельным циником, учёным без учёности, значительным без значительности, скептиком и мистиком» -  отозвался Маковский.
- Дело в том, что круг научных интересов господина Маковского много шире моего - от иконописи до нарождающегося неоклассицизма, и он претендует на бесспорное лидерство в современном художественном процессе, - повернул монокль на бывшего друга Кока.
- И всё это называется «наукой»? – комично-брезгливо сморщился профессор.
- А вы-то что не поделили, друзья? – сокрушённо посмотрела на молодых людей Ольга, - Ещё недавно вы оба так славно отмахивались от футуристов, едко обозвавших вас «Адамами в манишках». А сегодня вы уже в ссоре?
- Я выхожу из «Аполлона» , - резко заявил Врангель, а Маковский сморщился от раздражения.
- Кока, а почему Вы, читавший нам свои прекрасные стихи, ни разу не удосужились их опубликовать? – спросила Аглая.
- Не вижу смысла. Есть поэты и получше, - отмахнулся Николай, - А главное – «поцензурнее» меня, - с ухмылкой.
- Это – известный похабник, - добавил Маковский, - Даже – эротоман. Это он при Вас, Ольга Сергевна, не позволяет себе такого.
- Такого о нём не слыхала, - удивилась Ольга, - Знаю, конечно, что он - острослов и насмешник, автор колких эпиграмм и анекдотов. Знаю, что он умудряется успевать быть завсегдатаем артистического кабаре «Бродячая собака», а там собирается столичная богема от Кузмина до Ахматовой, часто и весь «Цех поэтов». При этом отзывы о его трудоспособности очень впечатляющие, типа: «Он совершил труды, которых хватило бы на десятерых». Что Кока – труженик, успевающий везде: и на балах, и на премьерах, вернисажах, заседаниях, даже и любительских спектаклях – от публичной библиотеки и института Истории Искусств, до архивов Градоначальства и ежедневно в Академии Художеств и Эрмитаже, где ему даже не платят ни гроша.
- «Имеющий уши, да услышит!» Недавно начали платить исправно, Ольга Сергевна, - поправил Кока, - Дмитрий Толстой походатайствовал.
- Живя вместе с состоятельными родителями в свои за тридцать, можно себе позволить и работу задарма, - устремив невинный взгляд в потолок, бросил Маковский.
- Но мы не договорили о Юсуповых, как мне кажется, - продолжил Кока.
- Настасье Николаевне первейшее место среди красавиц России! – воскликнул Зуев с маслецем во взоре.
- Да мы не об этом, сударь, а о княжеском семействе, - оборвал его Родион.
- Вы не об этом, а я – о том самом! – огрызнулся Калистрат.
- Есть и другие не менее достойные красавицы в этом государстве. Одна из них прекрасная актриса Магдалина Дальская, к прискорбию моему безвременно скончавшаяся от чахотки, - вздохнуло пенсне, - Какая это была женщина! Роковая!
- А – сестра того полоумного трагика ? – скривился философ, - Прожигательница жизни одержимая тщеславием? Туда ей и дорога.
- Говорят, родители Великой княжны Ирины уже дали согласие на брак, несмотря на дурную репутацию Феликса. Кажется, у их дочери любовь, - сказала Ольга.
- При том, что на руку Ирины претендовал и Великий князь Дмитрий, её двоюродный дядя, - усмехнулось пенсне.
- Безупречная репутация скромной и застенчивой Ирины должна обелить сомнительную репутацию Феликса. Вот и постарались Юсуповы. Ведь мать Феликса была вхожа ко Двору, - добавил Родион.
- По всей видимости, Феликс покаялся перед невестой в своих грехах, а романтично воспитанной девушке трудно устоять от того, чтобы не попытаться спасти столь прекрасного грешника, - не преминула подбросить колкость Настасья.
- Ревнуешь, жалкая тварь, - буркнул себе под нос Жирнов, а полутрезвый студент с длинным носом оказался единственным свидетелем его слов и подивился их злости.
- А Вы знаете, милая Аглая, о том, что политическим эмигрантам по случаю юбилея Дома Романовых предоставлена амнистия и Ваш Бальмонт скоро возвратился в Москву? – с улыбкой обратился к притихшей зеленоокой деве Маковский.
- Да что Вы? Это победа! Вы осчастливили меня своим известием!
- Очень рад тому, что сумел вызвать искру радости в Ваших неповторимых и печальных очах. Несказанно рад!
- Кока, я слышала, что Вы состоите в выставочном комитете по организации новой крупной выставки? – вновь обратилась к Врангелю Ольга, ловя себя на том, что начинает заигрывать с ним, подсознательно злясь на исчезнувшего Бориса, похоже не проявляющего ни малейшего интереса к ребёнку.
- Да, это так, очаровательная Ольга Сергевна. В комитете и сам Бенуа и художник Грабарь, да и многие другие. Экспонаты на сей раз отличаются поразительным разнообразием – от исторических документов и платьев высочайших особ, до прикладного искусства, мебели, но так же и живописи, рисунков членов Императорской фамилии. Сроки открытия были намечены уже на конец февраля, но дело затянулось. На прошлой неделе я предложил полностью передать мне дело организации, желая спасти положение и ускорить открытие. После категорического отказа я заявил о своем уходе. Не знаю, чем кончится дело .
- Очень обидно, Кока, что такое может и не состояться.
- В самом деле! Но я не унываю. Поглощён всё более своей деятельностью по охране произведений искусства в стране. Ведь нигде в мире не гибнет столько произведений искусства, как в России! Можно и нужно спасти дорогие останки нашей старины. Мы с Бенуа, Рерихом и Щусевым, а также некоторыми аристократами, ещё в девятом году создали «Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины». Мы рассылаем множество ходатайств, препятствуя разрушению самых разных художественных ценностей – от забытых в сырости старых икон на севере до кладбищенских памятников и помещичьих усадьб. Мы читаем лекции, печатаем брошюры по охране.
- У меня нет слов, Кока, какой Вы у нас молодец! Как всё это прекрасно, что Вы делаете!
- Из Ваших уст и малейшая похвала – изумруд, Ольга Сергевна, - и Врангель чмокнул хозяйку в ручку.
- Вы знаете, очаровательная Аглая, - донёсся в тот же миг с другого конца гостиной голос Маковского, - Мне ведь тоже очень близка поэзия Бальмонта по-своему.
- Оказывается Вы можете быть не только ёрником? Всё же, и Вы не лишены романтизма? – улыбнулась златовласая дева.
- Как Вы сегодня добры ко мне! Позвольте поцеловать Вашу ручку.
    Зуев, тем временем, подсел к Настасье и начал довольно косноязычно выражать мысль о том, что следует пересмотреть список первых красавиц России, уступив первенство по праву Ртищевой. На это обе подруги высмеяли его так, что бедный малый поспешил ретироваться.
- Недавно Керенский более часа беспрерывно говорил о ленских приисках в очень резко обличительном тоне. Свою речь он завершилась выкриком: «Ужасное дело, страшное дело, но и когда здесь, указав на места правительства, сидят люди, у которых тоже кровь на руках», тут председатель призвал его к порядку, но вяло, - вспоминал философ слышанное на заседании Думы.
- Так, чем дело-то закончилось? – спросило пенсне.
- Керенского решил задавить Марков Второй, но и он не сумел удержаться от обвинений в адрес приискового правления, его безалаберности. Он заявил что-то вроде: «Виновато, прежде всего, то таинственное акционерное общество «Лензото», которое умудрилось превратить население огромной Сибирской области в рабов». Не сомневаюсь, что такой радикал, как этот красноречивый курский дворянин имел в виду козни каких-то там евреев в и прочее. Но ему не дали завершить речь и вышло так, что правый подлил воды на нашу мельницу, хотя я и не приравниваю «нас» к очень уж левому Керенскому. А ещё Марков-Валяй кричит о том, что лучше вместо большой дружбы с Англией иметь маленький союз с Германией, мол, с Германией мы не воевали со времени Елизаветы Петровны.
- Это «Тяжёлое орудие правых» скоро выдохнется , как и все они, - махнуло рукой черепаховое, - Но и нашего Милюкова тоже поклёвывают, надо признать.
- Уж слишком он увлёкся присвоением Проливов. Но разве плохо звучит «Милюков-Босфорский», а то и «Дарданелльский»? - засмеялся философ.
- Туркобоец наш, Павел Николаевич! Прекрасный человек! А бездарные карикатуристы и рады стараться, - умилялось пенсне.
- Настасья Николаевна, а как Вы смотрите на деятельность «Лиги равноправия женщин», позвольте спросить? – повысил голос философ.
- Скорее всего никак, – последовал сдержанный ответ.
- Как же это может быть? Или вас, высшую аристократию, вовсе не волнуют проблемы свободы женщин? А Вас, госпожа Феоктистова? Вас-то это должно трогать?
- Нет, господин профессор. Хотя, грешным делом, и занималась этим не так давно. В почитаемой Вами Англии не далее, чем в шестом году, женщины, борющиеся за равные избирательные права, затеяли демонстрацию перед зданием парламента. Британская полиция бросила в тюрьму десятерых из них. Так обстоит со свободой в Англии. А освободившаяся от Швеции, Норвегия, даёт своим женщинам право голоса год спустя.
- Наши суфражистки, увы, не находят должного отклика, - вздохнул философ, обойдя молчанием выпад в адрес британцев, - Недавно встречал Полискену Нестеровну Шишкину-Явейн. Посетовала мне. Мол, слабо растут их ряды, мол, «темна наша женщина».
- А высший свет – темнее других, - добавил Жирнов, бросив торжествующий взгляд в сторону Ртищевой.
    «Жалкий хам» - подумала Настасья, промолчав, хотя она и встретилась с ним взглядом, – «К тому же, обременённый вековой кровной ненавистью. Мне тебя жалко».
- Вы, молодой человек, кажется пытаетесь задеть госпожу Ртищеву? – раздался вызывающе-холодный вопрос Врангеля.
    В этот миг служанка позвала хозяйку квартиры к разбуянившемуся сыночку и Ольга нехотя покинула сборище.
- Что Вы ожидаете услышать в ответ? – послышался язвительный голос студента.
- Очевидно, в таких случаях требуют извинений, - уставился Кока моноклем в кончик носа Ильи.
- Кого я оскорбил?
- Даму, приглашённую в этот дом на собрание нашей либеральной гостиной, сударь.
- Если я и задел кого, то отнюдь не либеральную даму, которая в этом обществе уместна...
- Вы забываетесь, студент!
- Николай Николаевич, прошу Вас, не нужно продолжать этот неприятный разговор, - сказала Настасья, - Не вижу смысла. Я не считаю себя оскорблённой.
- Нет уж позвольте! – закусил удила Кока, - Это ему так даром не пройдёт!
- Я к Вашим услугам, сударь. Вы хотите стреляться? Я умею. В нашей партии умеют все и неплохо. Предупреждаю! Мы не такие мямли как ка-дэ.
- Ну уж это и вовсе неслыханно! – воскликнул философ, - Этот юнец взялся оскорблять всех подряд!
- Крайних левых надо гнать отсюда, как и правых, - добавило пенсне.
- Стреляться с таким как Вы, студент? Это слишком большая честь для Вас! – разошёлся Кока.
- Вы, видимо, намекаете на моё еврейство, господин антисемит?
- Мне и намекать не на что. Извиняйтесь сейчас же. Пока только перед госпожой Ртищевой.
- Не Вам, сударь, пытаться принижать меня на этнической почве. Вас, в таком случае, можно на британском основании - по цвету кожи, коий Вы слегка даже унаследовали.
- Намёки на африканских родственников Врангелей? Так знайте, что мы, Врангели, гордимся тем, что Арап Петра Великого имеется в нашем родовом древе! Да, бабкой моей была троюродная сестра Пушкина - Дарья фон Траубенберг. Не меньше, чем тевтонскими рыцарями, адмиралами и генералами горжусь! А вас, евреев, мы никогда не трогали и антисемитизмом себя не марали.
- Иными словами: «руки о нас не хотели пачкать»...
- За что не люблю евреев, за подобные переворачивания любой фразы оппонента, перевирание. Так, Вы намерены приносить извинения госпоже Ртищевой? Если так дальше пойдёт, то Вам придётся приносить их и мне.
- Никаких оправданий и извинений Вы не дождётесь, а всё сказанное я могу повторить ещё раз и даже добавить.
    Неожиданно длинная рука Врангеля взвивается в воздух и достигает скулы Жирнова с немалого расстояния. Тот не успевает увернуться и трясёт головой, пошатываясь, словно оглушённый.
- А эт-то уж-же – оскорбление действием и за него ты заплатишь... – мычит Илья.
- Ответьте, если не боитесь, студент. Что? Испугались получить ещё? Безнаказанно такое хамство не проходит. Бейте в ответ, я жду. Но стреляться я не намерен.
- Барон, который предпочитает кулаки и еврей, который вызывает на дуэль, - кривится Жирнов, - Мир переворачивается наизнанку.
- Но рукоприкладство не есть достойная манера решения вопроса, господа, - почти что вступается за своего давнего оскорбителя Шкловский.
- Какие ещё будут комментарии? – продолжает Кока.
- Всё прекрасно, Врангель! Так всё и должно было быть, - говорит своё слово философ.
- Я же Вас просила, ни к чему всё это, - с укором поторяет Настасья.
- Всё же словесно задавить было бы лучше... – скромно себе под нос замечает Феврония.
- Благодарности от женщин не жди, - с пафосом произносит Кока.
- Мы ещё расквитаемся, дворянин, боящийся пистолета, - бросает Илья и хлопает дверью.
    В дверях гостиной появляется Николай Рябушинский в слегка расклешенных брюках в полоску под криком моды – жакетом с тёмным галстуком, с удивлённой улыбкой под нафабрикованными усами :
- Молодые люди вылетают из квартиры, как ошпаренные. Подхожу и думаю: а не пожар ли у Третнёвых? Прошу прощение за опоздание, дамы и господа.
- Полноте, господин Рябушинский, присаживайтесь. Не хотите ли винца? – суетливо голосит Зуев, откупоривая бутылку.
    Возвратившаяся Ольга Сергеевна заметила странные возбуждённые лица гостей, чаще обычного подносящие к губам рюмки. Поначалу она подумала, что общество взволновано новостями от опоздавшего Рябушинского и спросила, чем же он так поразил собравшихся.
- Поразил не вошедший сюда, а вышедший прочь, как я понимаю, - рассмеялся Николай Павлович.
- Расскажите же, кто-нибудь, что произошло здесь?
- Да так, ничего из ряда вон, - усмехнулся Маковский.
- Милая Ольга Сергеевна, право, ничего не случилось, разве что господа надумали выпить за здравие Вашего гостя - господина Рябушинского, - неуверенным тоном произнесла Настасья.
- Какой всё вздор, - утробно пророкотало пенсне, - Ну дали одному излишне развязному молодому человеку по физиономии, ну и что тут такого? Можно подумать, что его убили насмерть! Таковое лишь на пользу бывает – встряска залежавшихся мозгов, дамы и господа.
- На мой взгляд, всё же не пристало в приличном обществе распускать руки, - вставил Яша.
- Напротив, господин Врангель поступил открыто и честно! – воскликнул Родион.
- Совершенно верно! Достойно и всё тут! – закричал подвыпивший студент.
- Лишь кровь такое может смыть! - начала было декламировать Аглая.
- Стало быть, наш Кока вновь даёт волю рукам? И у этого-то человека не нашлось что сказать? Не поверю! – возмутилась Ольга, - И кому же досталось?
- Его уже здесь нет, - с невозмутимым видом ответил философ, - Обиделся и ушёл.
- А, вижу – Жирнов ушёл. И каково теперь, Кока, мне будет перед человеком, которого побили в моём доме?
- Вас здесь не было и Вы ничего не видели, Ольга Сергевна, - улыбнулся Врангель, - Разве не так? Не Вы же меня натравили на недостаточно учтивого юношу?
- Кока, всё это уже слишком. Я слышала, что Вы вытворяли года два-три назад в день открытия выставки. Но в моём доме я не потерплю рукоприкладства!
- Дуэли Вы не терпите, кулачные забавы – тоже. Что остаётся делать сильному полу? – развёл руками Врангель с выражением недоумения, утрированного моноклем.
- Дуэли безнадёжно ушли в прошлое и верно, - сказал профессор, - Не хватало ещё, чтобы лучшие представители общества добили друг друга, подобно примитивным рыцарям.
- А как же Ваш любимый Гучков? – спросил Родион.
- Гучков? – презрительно скривился философ, - Да он даже не ка-дэ. О чём Вы, юноша?
- В Великобритании уже давно утихли страсти, - неожиданно сказала Феврония, - Никто не стреляется, со времён Байрона, никто и не желает служить в армии с былым усердием. И к чему? Хватает наёмников-иноземцев. Но древние римляне тоже так думали и тоже перестали учиться военному искусству, а лишь нежились с гетерами и чревоугодничали. Но это закончилось для них печально. До прошлого века было в порядке вещей среди дворянства разрешать конфликты посредством оружия, а среди простолюдинов – кулаками. Возможно это отсталость и косность, но дух армии, офицерства держится на этом.
- Кока, не будем углубляться в такие туманные материи, как утончённость высшего света и служба его представителей в армии, - продолжила Ольга, - Объясните лучше, как это у Вас и почему у Вас одного так получается? Почему именно с Вами и не первый раз случаются скандальные истории?
- Новые скобелевы нам уже не нужны. И дантесов больше нам не надо. Кока, так что произошло во время той выставки? – полюбопытствовало пенсне.
- А вот насчёт «скобелевых» Вы очень глубоко ошибаетесь. Нам их уже отчаянно не хватает, - грустно и тихо проронила Феврония.
- Ничего из ряда вон выходящего, - усмехнулся Кока, - В залах Общества поощрения художеств открывалась наша «Выставка старинных картин». Евгений Лансере оформил залы в виде стильных «исторических» декораций - обтянутых холстом деревянных выгородок. Всё было готовым к открытию, и прибывали посетители, как вдруг вице-председатель господин Боткин , ссылаясь на запрет со стороны пожарной службы городской управы, запретил открытие и сорвал вернисаж. Тут я и вспылил слегка.
- Иными словами – употребили оскорбление действием? – просиял философ.
- Иными – да. Дал звонкую пощечину. Только и всего.
- Кока, но этот человек почти старик. Как Вы могли ударить почтенного академика? – возмутилась Ольга.
- Всё в порядке вещей. Припоминаю газетную заметку о том, как лет десять назад состоялась дуэль между художником и распорядителем выставки из-за неудачного размещения картины художника...
- А я вспомнил карикатуру на «поединок» Врангеля с Боткиным, - рассмеялся философ.
- В те же годы Александр Бенуа на вернисаже сцепился с руководителем Императорского общества поощрения художеств Сабанеевым , после чего весь вечер ждал вызова на дуэль, - добавил Врангель.
- Всё это в порядке вещей. Такова жизнь. Все люди и человеки, все грешные, - философски заметил философ.
- Так чем же кончилось тогда с Боткиным? – спросило пенсне.
- Решением суда я должен был отбыть шесть недель в тюрьме, - гордо выставив вперёд монокль, ответил Кока, - Правда, срок был немного сокращён тем, что я участвовал в работах по уборке этого весёлого заведения. Но прощением со стороны Боткина в последний момент я не воспользовался! – сверкнув глазом в монокле.
- Какой ужас, Кока! Я никогда не слышала о Вашем заключении под стражу! – воскликнула Ольга.
- Для Вас в это время я наведывался в Италию, - усмехнулся Врангель, - Но и в тюрьме можно провести время с пользой. В свободное от мытья посуды, окон и полов время успешно продолжал работу над «Историей скульптуры», заказанной мне Грабарем. Сам Оскальд Уайльд, как известно, отсидел немало. В богемных кругах после всего этого ко мне стали относиться явно теплее: ореол невинно пострадавшего героя – ничего не поделаешь... Это для Вас, милая Ольга Сергевна, я всё так смягчил.
- Мне всё больше кажется, что под маской эдакого столичного циника у Врангеля запрятана душа чистая и даже патриотичная и, возможно, религиозная, - шепнула Феврония Настасье, - Он вынужден корчить из себя утонченного европейца. Таковы условия игры в этом обществе. Но он любит Россию и её прошлое и многое для них делает . Как я понимаю, он по болезни не мог пройти офицерское образование и в силу этого не умеет даже стрелять. Вот и приходится ему обходиться «мужицкими методами». Я и не защищаю его, тем паче, если он ударил пожилого слабого человека, но в нём есть что-то живое и доброе, чего нет ни в ком из прочих посетителей салона.
- Совершенно верно, дорогая, - ответила Ртищева.
    Когда подруги вышли из дома, в воздухе пахло весной и особым духом, исходящих паром днём и начинающих подмерзать к ночи, последних сугробов, местами рыже-оранжевых от собачьей мочи. Лошадиный навоз уже оттаял окончательно, и даже слабый ночной морозец не схватывал его. «Ароматы полей» от него потекли над городом. На многих кустах солнечной стороны улиц набухали почки готовые вот-вот распуститься.
- Ты знаешь, Настасья, мне кажется, что по-настоящему счастлива я впервые в жизни. Глеб – замечательный человек!
- Я так рада за тебя! – печально улыбнулась Ртищева.
- С широкой масленицей, православные! Подходи, налетай! Блинцы со снетками! – голосил торговец вразнос с корзиной на груди.
- Измельчал народ, как прежде не поест уж, - проворчал семенящий мимо старичок благообразного вида.
- Подай целковый, человек добрый! – протянул прыщавый в струпьях отрок в старых калошах на голую ногу.
- Бог подаст! – отмахнулся от него старичок, поспешивший восвояси.
- Теперича нам сырная неделя  дана – веселись народ! А покаяние - оно придёть опосля! – заорал над самым ухом здоровенный детина в кучерском армяке.

50. Откровения Сашки-Семинариста

«Судите русский народ не по тем мерзостям,
которые он так часто делает, а по великим и святым вещам, по
которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает; судите
наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем он желал бы
стать... Мерило народа не то каков он есть, а то, что
считает прекрасным и истинным».
Ф. Достоевский

В тот солнечный весенний день Глеб Гордеевич был, как обычно, поглощён политическими обзорами. Ему очень понравилось заявление Вильгельма II представительству Председателя совета министров Коковцова. «Смех сквозь слёзы, Германский император сказал: «Неужели у Вас не понимают, куда ведёт направление Вашей печати, усвоившее себе целиком приёмы и направление французской и английской печати?» Сотрудники Коковцова попытались объяснить, мол, в Германии «...печать очень дисциплинирована, ...считая до известной степени своим патриотическим долгом следовать директивам правительства и помогать ему. В России она и недисциплинированна и укомплектована по преимуществу элементами, считающими своим непременным долгом критиковать правительство... Печать в России, таким образом, гораздо более свободна, чем это принято думать, и, несмотря на это, та же печать постоянно жалуется на недостаточную свободу, ей предоставленную, и этот лозунг проводится ею и во всей заграничной печати, которая, в свою очередь, постоянно говорит, о каком-то гнёте правительства на печать, не давая себе отчёта в том, что этот гнёт существует просто в её воображении...» Занятие Глеба было прервано звонком Кошко по внутреннему телефону:
- Выезжайте срочно на Воробьёвы Горы в ресторан Крынкина! Грабежи со знакомым почерком убийств продолжаются, - раздался взволнованно-раздражённый голос начальника.
    Дело это очень уж затянулось и раздражало всех своей невиданной дерзостью, отсутствием даже попытки замести следы, но в то же время – неуловимостью грабителей по сей день. Поэтому никто из ведущих сотрудников не горел желанием вновь разбираться с очередным случаем и оставаться ни с чем. На сей раз убийцы зарезали флиртующую пару, а заодно и их извозчика по пути к ресторану. «Почерк» совпадал идеально с предыдущими убийствами, случавшимися каждую неделю-две. Забирали даже окровавленную одежду. Так же незадолго до этого был заколот коммерсант Белостоцкий за Драгомиловской заставой и две старухи в селе Богородском. Особенно варварски были убиты сёстры-старушки. Перед смертью их люто пытали. К этому времени банда совершила уже с десяток злодеяний. Все сыскари были на ногах. Дни и ночи они проводили по злачным местам Москвы, пытаясь нащупать концы. Становилось ясным, что орудует шайка, не имеющая связи со знакомым старым преступным миром, в котором были свои законы и нормы. Даже убийцы-«иваны » и мокрушники всё же знали меру. Глеб вновь не смог собрать никаких улик на месте нового преступления и вечером обсуждал положение в кабинете начальника.
- Я побывал в больнице, где лечат раненного родственника, ехавшего с Белостоцким и уцелевшего чудом. Он достаточно оправился и мне разрешили взять показания. Когда их кабриолет остановили пятеро громил на пустыре перед заставой, коммерсанта убили первым ударом ножа, а родственник успел выхватить револьвер и ранить в правую кисть щуплого мужичонку, замахнувшегося на него. После чего, главарь крикнул: «Эх ты, Пиво!» Теперь в нашем распоряжении есть кличка одного из них, но описать его внешность уцелевший затрудняется. В этот момент его ударили ножом в шею сзади и он упал, притворившись мёртвым. Запрос провинциальных и петербургских сысков пока не принёс результата, - поведал Аркадий Франциевич.
- Может ещё придёт и положительный ответ, если мы продолжим запросы? –спросил Глеб.
    А через несколько дней был убит и ограблен богатый тряпичник. Раненный работник показал, что теперь орудуют не пятеро, а четверо. Видимо, рука пятого ещё не позволяла выходить на промысел. Запрос лечебных заведений на предмет обращения к ним тщедушного человека с раненной правой кистью также не дал результатов. Тоже самое было с запросом обменных организаций для ценных бумаг, которых похищено было немало. Всё это уже напоминало десятилетнее позорное дело неуловимого Персика. Неожиданно к Кошко обратился некий врач Федотов, который был взят за запрещённые аборты. Бывший ротный фельдшер просил Аркадия Франциевича об услуге – замолвить за него слово, а за это поведал о приходе к нему того самого, упомянутого в газете человека. Оказалось, что у него началась гангрена, и врачу пришлось ампутировать все пять пальцев. Человек этот назвался Французовым с пивоваренного завода. Этот тип расплатился с фельдшером купоном тысячерублёвой ренты, как раз тем, что был в числе краденного той самой шайкой. Кошко сам отправился на завод, где ему сказали, что человек с такой фамилией там никогда не работал. Позже выяснилось, что был там раньше некий Колька-Француз по фамилии Фортунатов, а прозвали его так за французскую болезнь. Удалось выяснить и место жительства родителей Кольки. Их арестовали, обнаружив немало краденных вещей. Позже родителей отпустили, но Кошко отправил к ним завербованную подсадную воровку. Наконец, она заполучила адрес любовницы Кольки, после чего удалось схватить самого преступника и прижать его так, что он упал на колени и выдал повинную. Но где главарь он не знал. Сыскари схватили всех троих сразу. Чувствовалось, что все трое страшно боятся главаря - Сашку-Семинариста под фамилией Самышкин. Уверяли, что он не человек, а зверь.
- Стало быть так, Глеб Гордеевич, -сказал Кошко, - Теперь нам предстоит слежка за меняльной лавкой, где Сашка рано, или поздно должен появиться, чтобы поменять ценные бумаги. Я выделяю для слежки своего опытнейшего человека - Евдокимова по прозвищу Хитровой Батька, да ещё и здоровяка надзирателя Белкина, а Вы подыщите не менее надёжного филёра из своих.
    Агенты полиции переоделись дворниками, посыльными, извозчиками и дежурили у лавки три дня. На четвёртый появился Сашка, коего они узнали по описанию: высокий видный смугловатый, с закрученными усами, лет под сорок. Когда он выходил от менялы, двое агентов в панцирях Чемерзина  схватили его за руки, но бандит начал орать, чтобы ему помогли, мол, грабят средь бела дня. Третий агент позвонил начальнику и Кошко пришлось примчаться на автомобиле, чтобы спасти своих людей от напиравшей толпы, рвущейся помочь убийце под воздействием его трогательных воплей. Допрос Сашки начали со встречи с его шайкой. Самышкин окинул презрительным сверлящим взглядом своих подчинённых. Семинарист понял, что отпираться поздно и с немыслимым цинизмом стал смаковать подробности своих злодеяний . Через день после ареста Сашка пытался бежать. Отваги ему было не занимать. В тот день его допрашивал коллега Глеба Михайлов. Перед следователем на столе лежал «маузер». Когда Михайлов на секунду нагнулся, чтобы поднять с пола бумагу, скованный Сашка подскочил к столу, схватил «маузер» и оглушил следователя. Он прыгнул в окно, но там его схватил городовой. После этого случая Сашку допрашивал Глеб, который предпочёл вовсе не иметь в кабинете оружия.
- Как получилось, что Вы начали убивать людей? Вам это приятно, Вы уверяете. Но с чего-то всё началось. Что послужило толчком к такому желанию? – спросил Глеб.
- Эх, начальник, - протянул убийца, - такое случается с человеком в раз. Был в страхе от внушённых кем-то запретов, а на другой день глядишь – и страха как не бывало и стал ты человек свободный.
- Интересное определение «свободы». Но не надо лирики. Вопрос поставлен ребром: что произошло в Вашем случае?
- Читал я в своё время немало. Философов разных тоже. Есть такой занятный человек Ницше, например. Истинно свободный человек должен быть свободен от всего, могущего его сковывать. В том числе и от нравственных норм, которыми в нашем обществе лишь спекулируют сильные мира сего, прикрывая свои грехи. Так-то, начальник.
- Значит прочтение о сверх-личности подвинуло Вас попробовать лишать жизни себе подобных, которые и не слишком достойны-то жить, так я понял?
- Ничего Вы не понимаете, милостивый государь. Живёте в плену у догм. Уж я-то знаю, что есть догмы религиозные – три года зубрил всю эту нелепость.
- Возможно. Просветите в таком случае. Кто знает – может сделаюсь другим под Вашим влиянием? Впрочем, я догадываюсь, что человеком повлиявшим на Вас был революционер, не так ли? Но и мой вопрос остался до сих пор без ответа.
- Хорошо, мне терять нечего. Есть люди умные и у нас, а не одни «ницши». Так вот, попался мне на жизненном пути один необычный человек. Он не в том смысле революционер, как Вы подумали, начальник, он революционер на уровне сознания. Он способен перевернуть весь мир! Вот кто подтолкнул меня к познанию свободы!
- Так что же он сказал Вам такого?
- А то, что жизнь человеческая не стоит ничего, как и животного. Что мы все ничем от скота не отличаемся, но лишь некоторые из нас, возвысившиеся над выдуманными жалкими чиновниками нормами и законами.
- Вы встретили его среди крайне-левых революционеров? – оживился Глеб.
- А где же ещё? Лишь там можно встретить необычные и стоящие выше всех личности. Не при Дворе же, ха-ха.
- Они бы могли Вас использовать для своих терактов, при Вашей-то склонности у уничтожению себе подобных.
- Я ни за что не стану принадлежать к какой-то партии и выполнять наглые приказания центральных комитетов. По той же причине никогда не стану служить в армии, хотя там есть возможности отвести душу, если ты офицер. Не выношу, чтобы кто-то стоял надо мной. Это уже не свобода.
- А тот человек, разве он был самый главный? Никто не стоял над ним?
- Он был в стороне. Лишь советником этой партии, но помогал и делом. Он великий психолог и сразу разгадал мою сущность. Он сказал: «Александр, ты не сможешь на них работать, это не для тебя. Ты слишком свободен. Стань ещё свободнее. Тогда, в один прекрасный день я позову тебя и ты сможешь стать таким же свободным как я. А пока иди и забудь о всех этих разговорах. Раскрепостись, пролей первую кровь. Там потянет пролить ещё и ещё». Так и сказал. И прозорлив оказался донельзя! Теперь я готов ему помочь в благодарность.
- А за что же благодарить, когда Вам теперь грозит казнь? Без встречи с ним, может и обошлось бы?
- Я узнал, что есть свобода, чего Вам не понять никогда. Так, лучше прожить свободным пару лет, чем десятки гнить в неведении этого.
- Я даже завидую такой убеждённости! Может и мне не мешает поговорить с тем человеком?
- Он очень занят и терять на таких как Вы время не станет.
- Вы знаете, я ведь сам – член партии эсеров и кое-кого в их рядах знаю.
- В самом деле? – недоверчиво спросил преступник, сверля Глеба тёмным взглядом.
- А как зовут того выдающегося человека?
- Я не собираюсь выдавать кого-бы-то ни было. Я не такой как моя шваль подзаборная. Думаете, я Вам так и поверил? Про эсеров-то?
- Впрочем, я догадываюсь как он выглядел. Я его немного знаю.
- Так, как же выглядел-то?
- Малоприметный блондин среднего роста с пристальным взглядом без эмоций. Словом, человек неприметный вовсе, - по буквам произнёс Глеб.
- Та-ак, - в голосе убийцы сквозило неподдельное удивление.
- Вот видите, мы с Вами говорим об одном и том же человеке. Занятно, не правда ли? Я могу назвать даже его имя. Мы с ним познакомились, и я стал эсером. Но он и вправду не одобряет все эти партии. Он – одиночка. А я ему не понравился. Наверное тем, что предпочёл в эсеры, вместо того, чтобы как Вы – послушать его и «стать свободным». А теперь я, пожалуй, жалею, что не пошёл его путём... Не так давно поссорился с товарищами по партии и теперь не знаю, как выйти на Владимира. Мы с ним могли бы оказаться полезными друг другу.
- Допустим, начальник, что я Вам поверил и хочу помочь Вашей с ним встрече. Но я в самом деле не знал и не знаю, где он живёт. Очень осторожный он человек.
- Я мог бы замолвить за Вас слово на суде. О чистосердечном раскаянии и тому подобном, чего не было. А Вы бы подсобили мне с тем, как на Владимира выйти.
- Он и для старых своих знакомцев из эсеров – загадка. Он буквально в одно и то же время может и в Москве и в Питере появиться. Так и говорят! Почти что кудесник. Или колдун. А ещё он секреты ядов и взрывчатых веществ знает и может их иной раз эсерам подкидывать. Если попросят. Все с ним считаются. А так, в самом деле – неприметной очень наружности.
- Да. К такому человеку не подступишься. Ежели у человека слабостей никаких нет и не обратишься с просьбой...
- От чего же. Слабости они у всех есть. И у того, кто на небе сидит – засиделся видать, головка стала слабо варить, как у царишки нашего. Так вот, у него лишь одна есть слабинка. Он на чухонца похож – очень уж светлый, и кличка среди эсеров у него - Финн. А когда ему говорят, ну как бы по-фински, так ахинею всякую, типа по-русски с их акцентом, ну вроде: «суоми-куакола, перки-ярки», так он багровеет от злости. А посмотрит так, что шутник в тот уже и не посмеет продолжить. Не может он позволять, чтобы эти жалкие людишки над ним смеялись, я так понимаю.
- Странно всё это. Неужели такой человек мудрый, а способен из-за пустяка в бешенство впасть?
- Получается, что так. Ну уж - не в настоящее бешенство...
    Глеб не приложил усилий, чтобы сдержать слово, данное Сашке, хотя и сказал об этом судье ненавязчиво. Впервые в жизни не постарался сдержать своё слово. Сашке вынесли было приговор к повешению, но амнистия, последовавшая за юбилеем Романовых смягчила казнь до двадцати лет каторги . Глеб долго раздумывал над словами Сашки и не нашёл ничего лучшего, как положить в знакомое дупло письмо-вызов с оскорблениями в адрес чухонской внешности с дурацкими квази-финскими словечками, типа «Да я ридсать копэек за твою жалкую шкуру не дам» и тому подобную чушь. В газетах же он дал объявление о своей передаче через дупло туманными намеками. Вскоре пришло короткое анонимное письмо без обратного адреса. В нём стояло: «Ты пожалеешь о том, что сумел разговорить нашего общего знакомого и позволил себе пошлые шутки в мой адрес. Ты не ведаешь, как горько скоро тебе станет и запоешь ты у меня свиным голосом. Вот закончу дела и съезжу в Финляндию. Запомни дату: 1 июня 1913г. Твой давний друг и доброхот». Тот же щемяще знакомый почерк. Стиль же, несколько удивил Глеба: «А этот тип серьёзно относится к дешёвым оскорблениям в свой адрес. Надо будет его пронять. Через прессу высмеять, что-ли? Ещё письмо с карикатурой на него послать? Но почему-то от его угроз немного заскребли на душе кошки... На меня не похоже». Охотин продолжил подобную несколько детскую туповатую травлю противника, но больше не получал ответов.

Время летело быстро в рабочей суете и прочих занятиях. Глеб пытался устроить Митю в экспедицию в Абиссинию, которую начал готовить Николай Гумилёв в третий раз. Всё было уже согласовано Гумилёвым с Академией наук, со стороны Охотиных замолвлено слово о Дмитрии на место фотографа. Митя уже грезил просторами Данакильской пустыни, зонтичными акациями над пальмовыми хижинами малоизвестных загадочных племён, которые намеревался «цивилизовать» поэт-путешественник. Но тут, Академия отклонила этот маршрут как слишком дорогостоящий. Неунывающий Николай предложил более простой вариант от Джибути по железной дороге в Харрару, откуда с караваном на юг, в область между Сомалийским полуостровом и озёрами Рудольфа, Маргариты и Звай. Митя был вновь окрылён, но поэт настоял на том, чтобы в качестве фотографа в Африку поехал его племянник Николай Сверчков. Тут Глеб уже ничего поделать не мог и Мите оставалось «не признавать поэзию Гумилёва до конца своих дней». В середине лета Дмитрию удалось вырваться на полтора месяца на природу с дробовиком, рыболовными снастями и плёночным фотоаппаратом. Это было незабываемое путешествие вдоль скалистого Беломорского побережья Карелии. Полное отсутствие людей по неделе, ночёвки в брезентовой палатке, питание подножным кормом. То рыбкой, то мидиями, а то и боровой дичью. А в конце августа стало столько грибов и ягод, что и не нужно было ничего другого. Охотин прошёл огромное расстояние по малохоженным диким лесам Олонецкой губернии и был очень доволен собой. Вечерами Глеб старался забыться в страстных объятиях любимой Февронии, но угроза в письме постоянно возвращалось в его мыслях: «Что затевает этот маньяк? Если он намекает на то, что в Финляндии моя сестра и он хочет навредить ей, то с тем же успехом он мог бы попробовать похитить мою жену. Ведь этим можно «пронять» ещё сильнее, чем сестрой... Не пойму причём тут его поездка в Финляндию?» Даже почитать очередной раз «Записки о Шерлоке Холмсе» Глебу расхотелось. Тяжёлые мысли не давали покоя.

51. Дела церковные и политика

«Писатель – судья времени. Газетчик, журналист – только подручный политиков»
В. Шаламов

Журналист - это вторая древнейшая профессия, чем-то схожая с известной первой.

«Ни один из европейских народов не имеет подобных результатов... к середине столетия Россия будет доминировать в Европе»
Э. Тэри, французский экономист

Антон Охотин шёл по напоённому летним зноем городу с шейной иконкой Богородицы – подарком отца Виссариона, которой весьма дорожил, как и своей дружбой с замечательным священником. Недавно он случайно узнал от молчаливого чернеца Агафокла из мастерской о том, что Виссарион – вдовец, что его совсем молодая матушка умерла от странной болезни совершенно молодой лет пять назад и, что священник каждый день молится за её душу . В тот вечер во храме несколько молодых людей собирались послушать отца Виссариона. Один из них - инок Гермоген Воздвиженский прибыл из Александро-Невской лавры ради того, чтобы встретиться со священником, чья слава начинала проникать за пределы Белокаменной. Охотина не слишком вдохновляла его новая работа – подмастерьем у художника-оформителя Большого театра. Она была приятной, но всё же – не творческой в его понимании. Его тянуло вновь наслаждаться написанием икон, но он понимал, что ещё не созрел для такого благостного дела. Даже краски в монастырской мастерской пахли иначе! Антон и сам не понял, как он мог опоздать, но он вошёл во храм, когда собравшиеся обсуждали наболевшие вопросы. Улучив подходящий миг, Охотин спросил:
- Отец Виссарион, в наши дни всюду столько говорят о свободе, о её необходимости и о том, что мы все просто умрём без неё. Что они понимают под «свободой», а что –Церковь?
- Сын мой, - ответил священник, - в этой словесной ереси много лукавства и зла для нас, ибо увлекают молодых те, кто не хочет добра России, соблазняя словами. В Церкви же, нет раба и свободного, ибо рабство существует лишь в грешном миpe, который только хочет стать Церковью, а «свобода» — надуманное слово, слишком немощное и несовершенное для того, чтобы выразить полноту церковного бытия: свободные есть лишь там, где есть и рабы. А у нас их нет. Общество наше далеко от совершенства, но и ломать его не следует, а лишь нежно полировать. «Воля» есть наше старое слово, издавна народу близкое и понятное. Но теперь нам навязывают перенятое с Запада понятие «свобода».
- А нас в Санкт-Петербурге, отец Виссарион, волнует вопрос: Распутин на самом деле старец в православном понимании, или же пытается себя выдать за старца ? – спросил инок Гермоген.
- В отношении старца Распутина заблуждаются многие даже пламенный патриот отец Восторгов. И его, прозорливца, сумела смутить наглая кампания клеветы на Распутина, а через него – очернение Царской семьи. Ведь это же – чистая политическая борьба! Вот, что стоит за всем этим: сделать нашего Государя всеобщим посмешищем и принизить любыми путями! Может даже и грешен в чём-то слегка Распутин, может и дал себе слабину и пользуется некоторыми благами, злоупотребляет где-то. Не знаю. Но не в этом суть, сын мой. И Царская семья не какие-то простаки. Наверное, проверяли с кем имеют дело прежде, чем доверились Распутину. Синод недавно запретил священнослужителям заниматься политической деятельностью. Много зла нам принёс этот Илиодор. Политическая деятельность отца Иоанна Восторгова подверглась критике со стороны как либеральной, так и части черносотенных деятелей. Доходит до абсурда: отца Иоанна обвинили уже и в уголовных преступлениях — например, в убийстве собственной жены, которая в то время была ещё жива, как нам всем известно. Обвинили этого человека и в отравлении правого политического деятеля Крушевана, в разворовывании крупных сумм монархических организаций. Вот до чего доходит политическая травля. Это – грязь и подлость! Но отец Иоанн продолжает скромно служить настоятелем Покрова, что на Рву .
- А как с этим бороться, батюшка? – спросил один молоденький священник.
- Мы можем внести свою лепту в поддержку Отечества и самодержавия, укрепление его, если будем понимать то, что творится вокруг и говорить прихожанам об этом правду.
- А не грех ли отцу Иоанну Кронштадскому так поклоняться, как у нас ныне? – последовал ещё один вопрос от Гермогена.
- Да, слава покойного ныне отца Иоанна Кронштадского возросла неимоверно. Это имеет свои положительные и отрицательные стороны, сын мой. Добро в том, что батюшка этот – чистейший праведник, хотя и искушаемый политикой, но такой не научит народ злому. Опасность же заключается в том, сможет ли человек – творение слабое и грешное, устоять от соблазна такого? Соблазна непомерной славы и желание углубиться в политику, чтобы помочь Отечеству. Но и то, что народ сотворяет не есть хорошо: вот уже православные доходят до уподобления сектантам. Рьяные его почитатели с почитательницами, заявляют, что батюшка есть воплощение самого Бога. Они стали называть себя «иоаннитами» и ничем не отличаются от сектантов. А это уже грех. И очень обидно, думаю и самому отцу Иоанну горько, что они так обращаются с его светлым именем. Сам отец Иоанн публично осуждал этих безумцев, но всё тщетно.
- Правда ли то, отец Виссарион, что послушник должен исполнять любые приказания настоятеля? Даже если они непонятны? – задал вновь вопрос Гермоген.
- По сути –да. Если конечно, это не противоречит заветам Господа нашего. Ведь апостолы, долго были новоначальными послушниками у Христа. И выполняли всё беспрекословно и познавали Его великую любовь и могущество. Но бывает, что настоятели требуют неизвестно зачем нелепых поступков. Слышал от знакомого иеромонаха, как игумен отогнал старого почитаемого монаха от стола в трапезной. Все трапезники были несказанно сему изумлены. Монах вынужден был остаться у дверей, что принял с подобающим смирением. Позже братия его спрашивала, а как он отнёсся к поступку игумена? На это монах отвечал, что бесконечно благодарен настоятелю, ибо в жизни монашеской почти не удаётся найти повод для того, чтобы суметь проявить смирение, а так можно и возгордиться.
    По дороге домой Антон долго размышлял, а как бы он поступил в таком случае, будучи монахом? Хватило бы ему иноческого смирения? Или гордыня бы возобладала? Уж сколько лет он хочет в монастырь, но отец Виссарион не даёт благословения на постриг. Приглашал не раз трудником в монастырь и Антоша охотно нёс послушание. Перед Пасхой частенько горячие деньки выпадали, особенно - в пекарне, где предстояло напечь несколько тысяч просфор на две недели — Страстную и Светлую, испечь артосы —большие красивые пасхальные хлеба, куличи, и не только для монастыря, но и для архиерейского стола и храмов епархии. Там и не до сна было! Иной раз в качестве послушания читал Антон Неусыпаемую Псалтирь, когда чередующиеся монахи не прекращают молитву ни днём ни ночью. Отец Виссарион требовал сперва дождаться благословения матери на постриг Антона. Капитолина Климентьевна просила отложить постриг до её смерти, чтобы дать ей хоть последний год пообщаться с сыночком. И сказал отец Виссарион: «Хочешь иноком стать, проси об этом у Господа и Он утрясёт всё, когда время придёт».

В те летние деньки Глеб и Сергей с жёнами и младенцами собрались у Петра и бурно обсуждали Вторую Балканскую войну, вспыхнувшую в середине июня. Болгария ведёт себя очень вызывающе, поскольку правит ею человек, живший в католическом мире и связанный с ним. Россия объявляет войну Болгарии, а Турция отбирает у неё Андрианополь .
- Как всё это гадко! – возмущался Глеб, - Ведь мы всегда поддерживали балканских славян и защищали их от турецкого ига! В наше же время, австрияки с немцами всё обыграли так, что мы заодно с турками! С ума сойти!
- Вот мы тут сидим, фактически в эдакой «не либеральной правой монархической гостиной», воздух сотрясаем. А нам бы выработать программу, с которой обратиться к черносотенным лидерам, а то и ещё выше? – предложил Петя.
- А мысль неплохая. Что скажешь, Глеб? – поддержал Серёжа.
- Проголосуем? – пошутил Глеб.
- Мы за! – крикнула от лица жён бойкая Аграфёна.
- Ты это за всех трёх? – спросил Петя.
- А мы и не возражаем. Вестимо, чем воздух сотрясать, - добавила Феврония.
- Надо же спасать положение, - с печалью сказала Лиза.
- Конечно, а то салон твоей тётушки выдвинет программу первым, - засмеялся Сергей.
- А мы с Истоминым уже пишем подобную программу, - загадочно усмехнулся Глеб, - Хотим адресовать прямиком в Царское Село.
    Неожиданно к Петру зашёл Антон, который принёс интересные новости об иеромонахе Илиодоре, услышанные от отца Виссариона, побывавшего в Царицыне.
- Один из бывших соратников Илиодора явился с повинною к церковным властям и всё рассказал. При покаянии присутствовал отец Виссарион, который поведал об этом нам в Москве. Батюшка рассказал следующее: «В зал вошёл ничем неприметный человечек и заявил, что он, Иван Иванов Синицын, мещанин города Борисоглебска , православный, сорока двух лет, под судом, мол, не бывал, живёт в настоящий момент в Царицыне на Кронштадтской улице и так далее. Мол, бывшего иеромонаха Илиодора, Сергея Михайловича Труфанова — по лишению сана, он знал хорошо и бывал у него на хуторе Большом в то время, когда он проживал в доме своих родителей, и когда он отделил свой дом, который назвал «Новая Галилея». «Здесь Сергей Труфанов возлагал хулу на Иисуса Христа и Присно Деву Марию, говоря, что Иисус Христос - не Бог, а простой человек, - при этих словах Антон осенил себя трижды крестным знаменем, - родившийся от простой женщины, зачавшей не по наитию Святого Духа, а от плоти обыкновенного человека, что мать его имела и других детей, кроме Него, что Иисус Христос был распят, но не воскрес, а что воскресла только вечная истина, которую проповедовал Иисус Христос и которую теперь проповедует он, Труфанов, что мир существует миллионы уже лет, что мир этот создан Богом, но Бог, создав мир, отшатнулся от него и не вмешивался более в дела людей, что люди живут только на земле и умирая, совершенно исчезнут, так как загробной жизни нет, и не будет никогда воскресения из мертвых» - учил Труфанов – «что православная вера не что иное, как колдовство и суеверие, а священники — колдуны, дурачащие людей; что он, Труфанов, создает другую религию» и тому подобное кощунство. В Православной церкви, мол, случилась мерзость и запустение и что в ней нет Христа, Святейший же Синод обозвал «Свинодом», позволял произносить оскорбительные для высочайших особ выражения: «На престоле у нас лежит кобель, Государь Император — мужичишка, пьяница, табачник, дурак, а Государыня — распутная женщина, Наследник родился от Гришки Распутина, Россией правит не Государь, а Гришка Распутин». Ещё отец Виссарион сказал, что многие православные, бывшие почитателями Илиодора, отвернулись от еретика-Труфанова. А поселившись в «Новой Галилее», Труфанов стал давать приют своим поклонникам, которые, в числе до пятидесяти человек, жили у него и кормились. Все собирались за большим столом в большой комнате с портретами Толстого, коего Труфанов год назад проклинал, и даже Лютера. Трапеза начиналась и кончалась без крестного знамения, а после еды всеми пелись песни: «Варяг», «Бродяга», «Соловей» и тому подобные. Кроме того, у хозяина хутора «Новой Галилеи» имелась приёмная, в которой висела картина, изображающая распятого человека с чертами самого Сергея Труфанова! Еретик носит поверх поддёвки белой материи хитон с короткими рукавами, имеющий вид холста, желая изобразить собою Иисуса Христа, и благословляет своих посетителей теперь на манер Христа, возложением своей руки на голову благословляемого». Проповедь его теперь имеет успех лишь среди самых тёмных необразованных слоёв.
- Поразительно! И народ верит таким проходимцам! – возмутился Пётр.
- Ещё Синицын якобы стал свидетелем приёма парада Труфановым своих жильцов. Воинство собралось в нижнем этаже «Галилеи», а Труфанов сходил с верхнего этажа, здоровался с народом, на что участвующие в параде хором отвечали: «Здравие желаем, Ваше императорское величество», ибо он называл себя царём Галилейским! Наконец, Синицын узнал, что Труфанов к тому же - революционер, злоумышляющий производство взрывов и убийство должностных лиц, в их числе и бывших своих поклонников — богачей из Царицына, Рысиных, Лапшина, Меркурьева и прочих. Одна из последовательниц собрала ему до двух тысяч рублей на приобретение взрывчатых веществ для производства бомб. Собирала деньги она «на святое дело», не зная на что именно.
- Но как перекликается с терминологией тех же социалистов! – вставил Глеб.
- Труфанов должен был изготавливать бомбы с Надеждою Перфильевой, которую, чтобы больше повязать, он взял себе в жены. Некий Воронин, по поручению Сергея Труфанова, ездил в Петербург и в Москву за получением инструкций от революционных партий.
- Его «Новая Галилея» становится новым террористическим центром! – поражался Глеб.
- Что ещё скверно, - продолжил Антон, - Илиодор упредил намерения Синода и сам объявил о снятии сана.
- Это могло вызвать полную растерянность в правой прессе, которая более месяца молчит о расстриге, - добавил Глеб.
- Кажется, «Церковные ведомости» кратко сообщили о решении Синода по делу расстриги, - неуверенно промолвил Антон,- Голова кругом идёт от такого. Бывший Илиодор уже просит прощение у праха «великого русского писателя Льва Толстого» и его последователей.
- Ещё этот проходимец, насколько мне известно, передал Гучкову переписку императрицы с Распутиным, украденную им, - сказал Глеб, - А Гучков не преминул опубликовать её. Негодяи! У Илиодора полное отсутствие моральных норм и принципов : на Волыни он был антисемитом, в Царицыне стал защитником угнетённых низов и социального дна. Он тонко улавливает господствующее настроение масс и умело встаёт во главе беснующейся толпы. Эта фигура более страшная, чем Гапон, более безнравственная. Какая дискредитация и Церкви и Императорской фамилии! Убивает двух зайцев!
- Это же некая «гапониада»! – воскликнула Феврония, - То есть, он был нетвёрд в православии с самого начала, как и Гапон и одержим карьерой, гордыней и властью, как Гапон. Только пошёл он в предательстве разного рода и аморальности ещё дальше.
- Надо почитать хотя бы левую прессу. Выпуск «Богатство» -нео-народники, «Мир» - легальный марксизм — куда ни ткни, – добавил Глеб.
- Кто же тебя напечатает, ангел мой? – спросила Лиза, - Когда же, наконец?
- Habent sua fata libelia! У каждой книги своя судьба! – ответил печально Серёжа.
- Милые мои, - вдруг сказала Аграфёна, - а вы знаете, что в Москве скоро будет петь сам Шаляпин? Давайте сходим!
- Не пойду из принципа, хотя талант его и признаю, - заявил Глеб, - Ведь в смуту он примкнул к «прогрессивным кругам», жертвовал сборы от своих выступлений распоясавшимся революционерам, а его выступления с народными песнями порой превращались в политические демонстрации! Нет уж, если он явно левый, причём даже не кадет – меня увольте. Такие яркие дарования, увлекающие массы и расшатывают устои больше всех. Неблагодарный босяк, дорвавшийся до сытной жизни.
    Феврония обратила тёплый взгляд полный любви на мужа, не уставая проигрывать в своей голове: «Нет, дико, что кто-то на меня клюнул... Не могу поверить до сих пор, что я живу с таким видным и умным мужчиной. И при чём тут его уши, то бишь – их отсутствие? Волосы его густы и никто не видит изъяна... Не верится в такое счастье. Не сон ли это?»
- Все они босяки с повёрнутыми мозгами, - ляпнул Петя.
- Да уж, выкормил Мамонтов «подкидыша», - добавил Сергей.
- Ничего, мы поднимем экономику и не останется никакого смысла поднимать новую смуту, вот увидите, - оптимистично заметил Пётр, - А наши богатеи всё чаще занимаются благотворительностью. Чего одна больница Солдатёнкова  стоит. Это показывает, что общество пока ещё здоровое.
- Пока что рост немалый, но и много случаев обнищания случается... – бросил Глеб, - Уголовная преступность растёт со времён последней войны неуклонно, если отбросить спавшие политические преступления.
- Темпы нашего экономического и культурного роста становятся столь внушительными, что председатель синдикальной палаты парижских биржевых маклеров, приехавший неделю назад в Петербург для выяснения условий предоставления России займа, предсказывает неизбежный и чудовищный скачок нашей промышленности в течение ближайших тридцати лет, который можно будет сравнивать с колоссальными сдвигами в Америке! От Санкт-Петербурга в Рамбов, то есть – Ораниенбаум, начали строить первую в России электрифицированную железную дорогу! Успели довести её почти до Стрельны, где Константиновский дворец. Превосходные урожаи девятого и десятого годов дают нам дополнительный толчок. Русский рубль считается уже одной из самых твёрдых валют мира, а его золотое обеспечение одно из самых прочных в Европе! – увлечённо говорил Пётр.
- Именно так. Все надежды на наших промышленников. Россия взирает на тебя, братец! – улыбнулся Глеб.
- Не смейся, Глеб, дела Петра идут так успешно, что он выделил мне часть акций и нам с Лизой капают небольшие доходы. Такой у нас удачливый и щедрый брат, дамы и господа, - сказал на это Серёжа, а у самого мелькнуло в мозгу: «Так ли всё гладко? А «колючка»-то моя вновь ожила, хотя я её и поливать-то бросил, думал – погибла. А теперь, глядишь – горшок могучим напором корней разорвёт. Так было и в пятом году. Тогда горшок уцелел...» Добавил, почесав бороду, - Мы видим, конечно, что Россия весь восемнадцатый век наращивает могущество после некоего толчка, произошедшего ещё в царствие первых Романовых. Мы — первая сталелитейная страна мира в екатерининское время! На русских парусах плавает британский флот! А приписали все заслуги Петру... К концу восемнадцатого же века Россия настолько отстала, что в Крымской войне это стало бить в глаза каждому. Быстро такие процессы себя не проявляют. Мы думаем, что сейчас у нас такой рост и расцвет. Но за этим стоит долгое мирное правление Александра Миротоворца, позволившего нам вновь накопить огромный потенциал, заряд энергии, если угодно.
- Может быть ты и прав, но нам надо сейчас работать и дальше наращивать нашу мощь, а не только анализировать прошлое. Вы бы с Митей присоединились к нам в деле, ведь денежный дождь долго не продолжается: сегодня ты – пан, а завтра – пропал. Когда-то даже и играл в русскую рулетку, но пуля-дура избегала моего черепа. Мне не впервой идти на риск. Важно вложить избыток денег в другие перспективные дела. Посоветуйте! - сказал Петя, поглядывая на Антошу, но тот потупил взор:
- Брат мой, мне не дано идти таким путём, прости. Но Дмитрий очень даже бы подошёл для такого дела, на мой взгляд.
- Боря кое-какие мысли подкинул, но сам стать пайщиком не хочет, слишком загружен своей дурацкой политикой, - продолжил Петя, - Глеб уж точно занят, да и интереса не питает, а Сергей с Антоном, как бы, сами не способны на это. Аркаша далеко и поглощён иным. Надо с Дмитрием поговорить. Без дела не сидел, чтоб.
- Верно, мой милый! – воскликнула радостно Аграфёна, - Всё будет прекрасно, все смуты улягутся! Даже материальное положение казачьих офицеров уже улучшено совсем недавно.
- Молодец, казачка, о своих не забываешь! – хлопнул её по руке Петя.
- Ещё одна растущая беда у нас – пьянство, - сказала Феврония, - Со времён разрушения крестьянской общины и притока обнищавших крестьян в города, фактически с реформы шестьдесят первого, пьют у нас всё больше. Если в прошлом веке опустившийся пьяница в деревне был редкостью, то теперь они есть в каждом селе, пусть и немного, а в городах спивается половина прибывших туда крестьян!
- Боря говорит, что Четвёртая Дума уже разрабатывает проект кампании по борьбе с пьянством, что само по себе дело положительное, - добавил Сергей.
- Как уверяет Владимир Коковцов, даже в самой Думе справка о необходимости строгих мер вызывает уже критику, - вздохнул Глеб, - Якобы справка эта содержит одни абсолютные цифры и не считается с ростом населения,. Если же, внести эту поправку, то получается, что душевое потребление алкоголя падает, и что нынешняя Россия занимает одно из последних мест среди всех европейских стран по потреблению спиртного всех видов. Но отец винной монополии граф Витте недавно высказывал диаметрально противоположные взгляды, уверяя, что народ просто спивается. Коковцов заявил, что за этим стоят лишь интриги Витте против него и прямо обвинил Витте в демагогии и разрушительной политике против российской государственности. Если казна, в результате предложенных Витте мероприятий, лишится доходов от продажи спиртного – будет нанесён огромный удар по экономике. Вот поди и разбери их!
- Пейте, господа, и вы поддержите наш экономический рост! – расхохотался Петя.
- А теперь о нашей милой сестре Евпраксии. Она собирается в монастырь, ведь правда, Антон? – спросил Серёжа, - Мама против и сестра пока не ушла только в силу этого – не хочет огорчать мать. Но хотим ли мы того, чтобы сестра наша удалилась от мира?
- Нет! – в один голос произнесли все, кроме Антоши.
- Так вот, по этой причине предлагаю нам всем растормошить её немного, разогнать печаль вселенскую! Боюсь, как бы душевным расстройством всё не закончилось. У меня возникла мысль отправить её в Питер к подруге Настасье, всё же вместе на фронте побывали, чтобы она ей показала музеи и так далее – развеяла тоску. К нам она ходить не хочет, ей может неприятно, что все кроме неё переженились. Дичиться стала. Надо свести Евпраксию с одинокой пока ещё Настасьей. Сестрёнка очень любит живопись, особенно – русскую а Русский Музей Александра Третьего ни разу не видала! Негоже так.
- Решено! – воскликнул Пётр, - Даю деньги на её поездку! Пусть отцовские себе побережёт.
- Надо бы попросить Евпраксию заодно и подпись под купчей  поставить, коль Глаша с Митей решают продавать квартиру Иркентьева после перевоза библиотеки, - добавил Глеб.

52. Письмо из Германии в Персию

«Мы никогда не начинаем. Мы являемся в мир с готовым наследием. Потому мы не свободны. Мы видим мир чужими глазами, глазами мёртвых...»
В. Сологуб

Когда знойное персидское лето, напоившее лагерь пьянящими запахами степных трав, сменилось благодатной осенью, Аркаша неожиданно получил толстый конверт из Германии. Однополчане шутили, что его завербовала немецкая разведка. Охотин осторожно расковырял сургуч на буроватом конверте с красивыми марками, даже не прочитав имени отправителя, невнятно поставленного в виде подписи. Одна из марок, с рейнским замком на скале, особенно приглянулась Аркаше и он бережно спрятал конверт в свой чемодан. Увесистое письмо на нескольких листах писчей бумаги начиналось со слов: «Надеюсь, что это письмо не прибудет по новой немецкой железной дороге и, что русские успеют протянуть её с Кавказа в Тегеран быстрее немцев». «Странно» - подумалось Охотину, и тут он узнал почерк своего друга Бородина. Далее следовало: «Дружище, у меня имеется неожиданная новость! Отныне я человек женатый!» «Вот это да!» - отложив письмо, Охотин ошалело уставился на выгоревшую от солнца брезентовую стенку палатки, а затем нерешительно продолжил чтение: «Именно так, старина Аркадий! А ты знаешь, что мой родной и старший брат – тоже Аркадий? Он стал историком и уже имеет серьёзные публикации . Но я отвлёкся. Весной прошлого года с товарищем в старшем чине мы отправились в Париж не только попутешествовать, но и к невесте моего друга. Мы проехали Линденхофен, Вейсберг, углубились в Эльзас и Лотарингию (Бельфор, Эпиналь, Люневилль, Тул, Мец) , а потом через Верден, Седан, Витри и Суассон в столицу Франции. Города красивые и впечатляют немало. По пути из Парижа назад мы заехали в милый средневековый городок Вертхайм на Майне, что близ Франкфурта. Там нас случайно общие знакомые пригласили в семейство Кибер, которое тесно связано с Ревелем и всеми Остзейскими провинциями. Может ты не поверишь, но я стремительно, с первого взгляда, влюбился в Зою, дочку Эжена Кибера и баронессы Валери Жирар-де-Сюкантон. Полное её имя - Клаудиа-Франциска-Мария-Элена-Зоэ Кибер. Я понял уже тогда, что жить без неё не смогу и мне показалось, что она ответила мне взаимностью. По прибытию в Петербург я написал ей тёплое письмо и вскоре получил ответ в конверте с надписью на русском(!) знакомою рукой: «Russland, Санкт-Петербург, Манежная Площадь, д. 4, подъесаулу С.В. Бородину, Первый Уральской Его Величества сотни Лейб-гвардии Сводно-казачьего полка». Стало ясным, что Зоя начала изучать русский, чтобы писать мне! Я же пытался писать на скверном немецком. Дальше было выведено дрожащей рукой, но без грамматических ошибок: «Поздравляю Вас со светлым праздником Рождества Христова и желаю весело провести. Благодарю за открытку. Думала в январе, приехать в Петербург. Ирмгард Евгеньевна (её старшая сестра) шлёт привет. До свидания, всего хорошего. З. Кибер». Я был на вершине счастья! Позже состоялось знакомство наших родителей, а в августе - свадьба . Мы венчались в православной церкви Святой Елисаветы под Висбаденом, которая известна как «Греческая капелла», возведенная в 1855 году в неовизантийском стиле в очень живописном месте - на холме Нероберг. В отличие от известных эклектических «а-ля сакрекёр» монументальных зданий соборов, вроде такового в Лизьё, эта церковь - утончённо-возвышенное, устремлённое ввысь строение с ребристыми золотыми куполами, выгодно подчёркнутая тёмным фоном лесистого холма. Так, впервые в роду казаков Бородиных появилась невеста и вовсе со стороны, не то что не уральская казачка, даже не русская. Хорошо ли это, если говорить отвлечённо? Наверное – нет. Так слабеет казацкий дух. Нарушается преемственность. Впрочем, она ослабла уже в последних наших поколениях: к примеру, мой дед уже сбрил бороду, став единоверцем, а отец уже принял никонианство, хотя и продолжил традицию уральцев быть бородатыми. Борода в войсковой жизни уральцев - неотъемлемый внешний атрибут, символ соборности казака-старообрядца. Борода — не только знак достоинства казака, но и символ воли и привилегий его. На территории Войска у старообрядцев мода на окладистую бороду жива . Я уже толком и не помню земель Войска нашего, а лишь северные города, бороду не ношу, крещусь «куриною щепотью». Казачество, если его рассматривать как сословие, по роду своей деятельности было антигородским. Жить и работать в черте города казаки не хотели и не могли. По происхождению казаки были, в основном, из крестьян и видели в городе только источник опасного инакомыслия и всех зол. У казаков не было своего Города с большой буквы, подобного Риму, или Москве - Третьему Риму. Я же не мыслю себя уже без Санкт-Петербурга. Наверное, это всё грех, но не могу я жить без моей Зои... Она теперь обожает вальсировать на лошади и мечтает попробовать бобслей! Примечательно во всём этом то, что её родители знатного баронского рода не возражали выдать дочь за захудалого дворянина-казака. В этом просматривается почтение к мундиру русской армии. Не могу, при этом сказать, чтобы мне так уж были бы симпатичны немцы. У них, как говориться: «дружба дружбой, а табачок врозь». Моя жена не чистая немка. В ней имеется и французская кровь. Но не в этом дело, а в любви. Пора бы и тебе, друг мой, обзавестись невестой – это так прекрасно! Помолился за освобождение моего сердца от образа Великой княжны и рад был тому до смерти! До Николая Второго офицер не имел права жениться ранее двадцати трёх, а потом должен был внести реверс - денежный взнос или ценные бумаги, которые обязан был представить командиру части при вступлении в брак. Доход должен быть не менее 250 рублей в год с реверса. Но теперь времена иные, более того – нам уж по двадцать девять исполняется. А ещё, друг мой Аркадий, очень похоже на то, что новая война не за горами. В столице это чувствуется. Слухами всё полнится. «Уповайте на Бога, но порох держите сухим!», как говаривал Кромвель. Твой друг Сергей». К письму прилагалась фотография двух друзей в парадной форме и двух сестер Кибер в саду с какими-то молодыми дамами. Сергей нацепил медали и одел шапку с кивером словно в николаевские времена. Друг же его имел облик более подобающий казаку.
    «Да уж... Не ожидал так вот - сразу... Взял, да женился. Да ещё на чужеземке! А ведь и мне будет двадцать девять. Пора бы и остепениться, семьёй обзавестись. Маму порадовать. Но видно мне и вовсе не судьба. Слишком много читал рыцарских романов? Возможно. Но это, увы – факт: я влюблён в ту, на которой жениться никогда не смогу в силу различия в общественном положении. А она на меня и не посмотрит. Глупо? Наверное. Не менее глупо было страдать по Третнёвой и остаться ни с чем. Это судьба. Фатум. Останусь фаталистом. Не я один такой. И Кирилл - тоже «Д’Артаньян в любви». Это нас и примирило, сблизило в последние годы. Впрочем, сошлись мы ещё тогда после скандала в салоне. Но признаться честно, отлегло от сердца, читая строки письма о том, что Ольга Николаевна уже не тот же предмет воздыхания близкого друга. Глупо?» Перед сном вспомнилось Аркаше его давнее детское увлечение - карамбольный бильярд и заветное постукивание шаров.

53. Hora est !

 «Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла…»
Арс. Тарковский

«Может ли прекратится Большая Игра у Последней границы, или она закончится «когда умрут все»?
Реминисценция Киплинга

Вот уж и миновало «стрекозиное лето », сводившее с ума ретивых детей и лишившее Настасью её лучшей подруги, уехавшей к мужу. Тем летом произошло пренеприятное событие в жизни Ртищевой. Неожиданно Ольга Третнёва попросила её помочь разыскать Аглаю, которая исчезла вскоре после посещения её квартиры. Зинаида Юсупова донимала своими телефонными звонками Ольгу, требуя что-либо узнать: ведь Аглая ушла к ней и не вернулась. Настасья ничем помочь не могла и справлялась с тревогой у Ольги и Зинаиды, не нашлась ли рыжая бестия. Вдруг Юсупова потребовала от неё не говорить больше на эту тему, мол, нашлась Аглая и лежит временно в больнице. О подробностях княгиня не пожелала распространяться. Ольга же, что-то знала, но сказала, что это разговор не телефонный, мол, «барышня» может подслушать. Из любопытства Настасья зашла вечером к Ольге. Хозяйка вышла немного в помятом виде, и как Настасье показалось, из глубины комнат донёсся голос Бориса. Ольга была не слишком любезна и приветлива, но пригласила её в гостиную и предложила чаю. Об Аглае она знала достаточно, чтобы поразить воображение Ртищевой:
- Произошло нечто ужасное, моя дорогая Настасья Николаевна, - и Ртищевой показалось, что она произнесла её имя второй раз нарочито громко, чтобы было слышно в соседних комнатах.
- С Аглаей случилось несчастье?
- Можно назвать это именно так. Незадолго до этого случая её увлёк наш общий знакомый, Родион Миропольский. Неожиданно он её совершенно очаровал. Мне думается, что она пошла на близость с ним на зло своим давним ухажёрам Коке с Серёжей Маковским. Пожелала досадить им за то, что они переключили своё внимание на Вас.
- Ну уж никак не могу сказать, что я сделала малейшее для этого усилие и вовсе не находила это приятным, - насторожилась Настасья.
- С Вашей внешностью усилия в этом деле излишни, моя дорогая. Но не подумайте, что я виню вас в чём-либо. Так вот, Аглая сама мне призналась, что Родион провёл с ней несколько «безумных ночей», как выразилась эта экзальтированная особа, а потом резко бросил её и исчез.
- По-моему ему свойственно исчезать. Этот человек не имеет стойких нравственных ориентиров.
- Аглая стала совершенно мало вменяемой после этого. Всегда-то была странной, чудной даже шальной. Думаю, что она давно нюхает кокаин. Без этого среди молодёжи просто не престижно. А в последний раз, когда зашла ко мне, то несла полный вздор о том, что «она должна отдать себя на заклание во имя Эроса». Всё это высказывалось мне в помпезно-символистской стихотворной форме, каковую воспроизвести не берусь – «заклание на алтаре любви» и тому подобное. В тот день я присмотрелась к её зрачкам и поняла, что они непомерно расширены в светлый полдень. Стало ясным, что она регулярно применяет наркотические средства. Я предупредила её, что это плохо закончится и честно сказала, что мне придётся пожаловаться Зинаиде Николаевне, если она сама не прекратит вовремя. Она лишь демонически смеялась в ответ и несла полный вздор. Вернее, тогда я не придала значения всем этим «закланиям». Аглая исчезла с того вечера и была найдена заботами княгини Юсуповой и полиции спустя три дня в бараке новобранцев пехотного полка. Состояние её было ужасным. С ней переспал весь полк, уж не знаю сколько там их было человек. Эта оргия длилась три дня, вернее –ночи. Днём она отсыпалась в тёмном углу барака. Но самое страшное, что все новобранцы, как один, клянутся, что она пришла к ним добровольно и потребовала этой чудовищной случки! Якобы она твердила им об их и её «великой миссии», о «древнем ритуале» и прочий подобный бред. Ещё, как выяснилось, она имела с собой нож, которым сделала укол на своём животе, после первого «любовника», затем продолжала кровавые отметины, но они отняли у неё нож. Думаю, что Миропольский причастен к началу этого психического отклонения. Вы его, кажется, неплохо знаете. Он что – эротоман?
- Никогда бы не подумала о таком. Он держится скромно. Я бы сказала, он нерешителен и даже боязлив. Но – кто знает.
- В тихом омуте... Одним словом, Аглаю поместили в частную психиатрическую клинику с новейшими методами воздействия. Больше я ничего не могу Вам поведать. Не проговоритесь только княгине, что я Вам всё рассказала!
- Обещаю. Мне понятны чувства княгини и её желание скрыть весь этот ужас.
    А осенью взгрустнулось ещё больше. Неожиданной радостью стал приезд её давней подруги Евпраксии, которую она стала выгуливать по столице с отчаянием экскурсовода. Тотчас же, по приезде, Настасья повела гостью на Стрелку Васильевского острова, Сентаскую и Исакиевскую площади. Это временно помогло Охотиной, немного повеселевшей. Они обе остались очень довольны, проведёнными вместе днями.

В ту осень в сводках политических убийств в Санкт-Петербурге Глеб Гордеевич неожиданно прочёл знакомое имя: «Родион Миропольский, мещанского сословия, 37-ми лет, учитель музыки, скрипач, имел связь с ультралевым крылом эсеров и «казнён» по приговору этой партии». Так, доигрался в жмурки с эсерами... А далее следует: «В соответствии с совместной декларацией России и Китая Внешняя Монголия получает автономию под юрисдикцией Китая». Печально... Строили дорогу, строили... И, наконец: «князь Андроников в Туркестане арендует годные к орошению земли на имя военного министра Сухомлинова. Он получил от эмира Бухарского на имя Сухомлинова концессию на 75 тысяч десятин хлопковой земли по берегам Амударьи, в расчёте на широкое развитие оросительных работ». Ясно, что этот проныра Андроников собирается проворачивать там очередную свою аферу... А это что за конверт? Как он попал в кипу всех бумаг?» Мучимый туманным подсознательным предчувствием недоброго, Глеб вскрыл довольно толстый конверт из Финляндии, судя по штемпелям, но без обратного адреса. Сначала появилось короткое письмо, написанное знакомым «милым» почерком: «Присылаю мой ответ на Ваш грубый вызов. Вижу, Вы уже и внешне меня распознать можете. Но мы живём не в Африке, и это будет непросто, тем паче для такого жалкого полицейского чиновника. Чем же Вы все эти десять лет там занимаетесь, что не можете всей оравой справиться с единственным человеком? Захочется обвинить меня в подлости? Не стоит. «Разница между хорошим и плохим человеком лишь в том, что хороший делает подлости неохотно» (Сенека). Я владею синильной кислотой на уровне тонких материй и полицейские мне не помеха. Завоевание мира – вопрос времени». Далее Глеб извлёк знакомый текст собственной записки, опущенный в дупло дуба. Под писчей бумагой лежали три фотографии. Первая была свадебная сестры Варвары с женихом в шикарном костюме и котелке под которым просматривалось знакомое по многочисленным описаниям «не запоминающееся лицо». Оба в свадебных нарядах. У Вари тревожное выражение лица, а на физиономии Персика написано самодовольство. Охотину показалось, что эти холодные глаза он не забудет уже никогда. С тыльной стороны фотографии можно было удостовериться в её происхождении – напечатана в Гельсингфорсе, в мастерской Карелайнена Младшего. Стояла и дата. «Какой я был идиот! Очередной раз! Ведь этот тип всё совершает изощрённо. Просто похитить мою жену ему не интересно. Надо было убедиться в том, КТО же жених Вари!» С тяжёлым сердцем Глеб вынул следующую фотографию. Она была уже любительской. Варя сидела во мрачной пустой комнате с зарешеченным окном. Выражение её лица изменилось и напоминало узницу, хотя обстановка была и не тюремная. Впечатление было, что она пополнела. На обратной стороне знакомой рукой было выведено: «А это сделано год назад». На третьей фотографии пред затуманившимся взором Охотина предстала грузная толстая женщина лет пятидесяти на вид, скорее всего седая, сидящая в той же комнате. На обратной стороне приписка: «А это после памятной даты 1 июня. Ножки у неё теперь не ходят. Можешь забрать её по адресу...» Глеба бросило в пот. Далее приводился финский адрес в особняке пригородов Гельсингфорса. Приглядевшись, Глеб разобрал на заднем плане комнаты приспособления, напоминавшие дыбу. Бессильная злоба привела Охотина в состояние исступления. В Финляндию он поехал сам в сопровождении помощника, вооружившись. Никому в родительском доме Глеб не сказал ни слова. По указанному адресу оказался красивый особняк, окружённый садом, который был, как показалось, наглухо заперт. Пришлось выламывать окно. Проходя по полутёмным комнатам с тяжёлым запахом давно не проветриваемого помещения, Охотин почувствовал, что в следующей комнате кто-то есть и приготовил свой «браунинг». Напарник оставался дежурить у взломанного окна. Глеб осторожно подкрался к косяку двери и вдруг узнал комнату с зарешеченным окном. В углу кто-то тяжело дышал. Луч фонаря Глеба ослепил лежащую в углу на кровати неузнаваемую женщину со спутанными давно немытыми седыми волосами. Её глаза совсем отвыкли от яркого света и были ослеплены:
- Варвара? – вырвался из глотки Глеба чужой хриплый голос.
- Кто это? – послышался слабый неузнаваемой голос незнакомой пожилой на вид женщины.
- Это твой брат Глеб...
- Глеб? Правда? Укрепи мя, Господи! Нет, не может быть. Это ложь...
- Это правда, сестра моя! – Глеб осветил своё лицо фонарём, подойдя к ней.
- О Господи! – слёзы покатились из её воспалённых глаз.
    У стены стояли установки, напомнившие ему на фотографии орудия инквизиции. Стало ясным, что сестру привязывали к каркасам и глумились над ней. Когда Варю привезли в гостиницу, отмыли в ванной, накормили, у неё появились силы отвечать на вопросы брата. Оказалось, что она действительно была влюблена и верила до последнего, что становится женой очень знатного аристократа. Разве что, он ей внешне не очень нравился, но зато был так умен! Обладал знаниями буквально во всём – в литературе, искусстве, знал обо всех при Дворе и якобы сам был порою вхож туда. Пышно отпраздновали свадьбу в ресторане Гельсингфорса и поехали в новый особняк, который он недавно приобрёл. А потом начались некоторые странности. Жених заявил, что у него срочные дела в первую брачную ночь и исчез, а она томилась одна с недобрыми предчувствиями в огромном чужом доме. Впрочем, как выяснилось, не совсем одна, ибо когда она утром попыталась выйти на прогулку, тут же появился человек мужа и заявил, что она не имеет права покидать дом без разрешения Вукола Амвросиевича. С тех пор случались всё чаще какие-то тревожащие её душу странности. Муж появился через день и был какой-то странный. Рассеянный, вёл себя иначе и даже голос его был необычным, как и манера говорить. Вечером он набросился на неё как голодный зверь и истерзал жадными и грубыми ласками до исступления. Первый опыт супружеских отношений вызвал лишь боль, испуг и неприятный осадок. Утром он начал собираться уезжать и она спросила, будет ли ей дозволено выходить из дома одной, на что получила категорический запрет. Она возмутилась и стала доказывать, что ей необходима свобода, что она не желает чувствовать себя замкнутой в гареме восточного деспота. Муж отнёсся к этой сцене совершенно равнодушно и уехал. Прошло почти две недели, прежде, чем он появился вновь. Он вёл себя опять как прежде, говорил много и интересно, старался её успокоить, что скоро они куда-то поедут вместе, а пока надо потерпеть одной. Он привёз ей кучу приятных книг, чем очень порадовал после заключения в четырёх стенах, где немногочисленные книги были на чужих языках. Но в ту ночь он не пожелал лечь с ней на одно ложе, ссылаясь на усталость заперся в отдельной комнате. С тех пор, как он очередной раз уехал, прошло не менее пяти месяцев. Варя начинала понимать, что здесь что-то не так и, что она - жертва какого-то чудовищного обмана. Её исправно кормили, весьма разнообразно и сытно. Еду приносили из какого-то ресторана. Еда стала её единственной отрадой в жизни. В заключении, без прогулок по свежему воздуху, почти без движения она начала стремительно полнеть, бледнеть и увядать. За последние годы он приезжал несколько раз и всегда разный – то отстранённо-чужой, то одержимый жадной и злой похотью, молча терзая её плоть. Позже он начал зло попрекать её за тучность. Это стало просто бесить её. На её истерику с требованием прогулок, он начал её избивать. Бил с каким-то особым наслаждением долго и мучительно. Так чередовалось несколько раз, и она потеряла сон, утратила чувство времени суток в этом полумраке, поскольку ей было запрещено выходить даже в сад. Все окна были крепко задраены ставнями, кроме тех, что имели металлические решётки. Двери были очень крепки. Сны одолевали кошмарные, и чудилось, что он вот-вот войдёт и начнёт её бить. Она ни сказала ему в очередной раз ни слова, не жаловалась и не плакала, но он начал её оскорблять и вызывать на истерику, а когда ему это не удалось, просто начал избивать её без повода. В тот раз, после его ухода она перебила всё, что только можно было сломать и разбить. За это его люди заперли её в полупустой комнате с маленьким узким тюремным окном. В следующий приезд, прошлым летом, он велел своим людям вывести её в другую комнату, а в той, где она провела пару месяцев, они что-то сколачивали в течение половины того дня. А потом её ввели в готовую пыточную камеру. С лета началось что-то кошмарное. Теперь чередовались его визиты в качестве насильника-изощрённого садиста или просто любителя попытать. Это не были пытки в средневековом грубом понимании, от них не возможно было истекать кровью, или падать от боли без сознания, но страшно унизительные и изощрённые. Её подвешивали в обнажённом виде и глумились. После попытки протеста голодовкой, не приведшей ни к чему, единственным спасением её стала еда и много еды. Ноги её отекли, и она могла лишь лежать, сердце давало сбои от бессонницы. Её уже никто не охранял, поскольку она не могла бы убежать, даже если и нашла бы силы выломать дверь. Её просто запирали в той комнате. Еду приносили исправно по-прежнему. Писать родителям разрешали всё это время, но она знала, что письма подлежат перлюстрации и писала в мажорном тоне, чтобы никого не огорчать. Последними словами её скорбных рассказов, выдаваемых не за один раз, а долго и мучительно, были: «Теперь мне один путь – в монастырь. Не зря, выходит, в школе меня дразнили: «У Вареньки родинка – Варенька уродинка». Так и вились вокруг злые мальчишки». Варвару отвезли в Москву, сочинив для матери наиболее мягкий вариант мытарств, придумав о страшной непонятной болезни, которую она подхватила, за что муж её бросил. Порешили на том, что и остальным членам семьи они расскажут то же самое. Дома ей стало лучше от милых лиц и ежедневных прогулок под руководством старушки матери. К прискорбию Глеба, ничего нового для поимки преступника из рассказов сестры он извлечь не смог. Разве что, затеплилась смутная догадка: «А не о двух ли разных субъектах идёт речь? Может это два близнеца? Или личность его раздвоилась, что свойственно некоторым психическим аномалиям?» Единственно, что мог придумать Глеб – это попробовать разочаровать подлеца, опустив в дупло записку о том, что ему глубоко наплевать на сестру и то, что она стала напоминать бочку, с припиской новых подростковых оскорблений в адрес чухонской внешности и несуществующего его финского акцента. На этот раз Глеб решил установить слежку в парке за дубом, отобрав лучших филёров, на которых мог положиться. Они следили за дупляным деревом несколько дней и ночей подряд, но и это ни к чему не привело. Когда Глеб сам пришёл в парк подежурить в последнюю ночь, оказалось, что записка в дупле исчезла. Это было уж слишком! А через пару дней ему пришло анонимное письмо со словами: «Вот видишь, приятель, Сенека был прав. Не рассчитал степени твоего цинизма. Впрочем, все полицейские - подонки».

Пётр Охотин в ту осень вынужден был сводить в московский бордель прибывших в гости коллег – провинциальных железнодорожных магнатов. «Настояли-таки, скоты похотливые. Ладно, свожу, чёрт с вами. Чтоб вам там французскую болезнь подцепить. Но сам я - ни-ни! Силантий Воскобойников тоже ни за что мараться не станет». Как только Охотин вошёл в салон мадам Жоржетты, он тут же встретился взглядом с Антониной.
- Что ты тут делаешь? Совсем опустилась? Мало тебе Нижнего – в Москву понесло? – тихо спросил он.
- Ах, как ты жесток! Как ты можешь такое говорить и так попрекать меня? – залилась она слезами.
    Пришлось долго успокаивать её, дать немало денег и долго переживать всю эту сцену. Девица сообразила, что Петя разбогател и поймала его, когда бражная компания покидала «салон». Она льнула к нему, кидалась под ноги, но он был неумолим, заявив, что женат и не желает больше иметь с ней дела. Настроение оказалось испорченным надолго. В глубине души он отыскивал и свою вину в её судьбе, что так было свойственно всем Охотиным.

К зиме Евпраксия, полная впечатлений и несколько воскресшая духом, покинула столицу. Новость из уст Зинаиды Николаевны о том, что сын её готовит свадьбу, Настасья восприняла несколько напряжённо, что стало раздражать её саму: «Ну и дура. Мне же этот тип совсем не нравился. И что теперь? Недовольна тем, что он нашёл себе другую и не будет больше донимать меня дурацкими томными разговорами?» Княгиня поведала, что на их декабрьские вечера в имении Юсуповых под Москвой, Архангельском, приехал сам Великий князь Александр Михайлович. Он сам завел разговор о женитьбе своей дочери Ирины и Феликса, а родители-Юсуповы были тому очень рады . Девятнадцатилетняя Ирина Александровна - не только одной из самых завидных невест в силу статуса, но и славится потрясающей красотой и чрезвычайной застенчивостью. Феликс в это время учился в специальном классе Пажеского корпуса. Относится он к учёбе несерьёзно и всё ещё разгуливает в форме пажа, так и не добившись производства в офицеры. Ртищеву он, казалось, вовсе не замечал. Вскоре от Евпраксии пришло печальное известие о кончине Капитолины Климентьевны, а через сутки и её преданной старушки Гликерии Карповны. Подобно тому, как Прохор Парфёнович не смог долго пережить Гордея Евграфовича, служанка - старейший член семьи Охотных, ушла сразу за своею благодетельницей.

Ранним утром, незадолго до Рождества, Глеб столкнулся на улице с Антоном. Поговорили о том – о сём и младший брат, посетовав на то, что народ всем недоволен и по малейшему поводу ворчит, а сам только и жирует по кабакам, да своим домам, случайно упомянул остро заинтересовавшую Глеба деталь:
- Вот аптекаря близ нас взять. Казалось бы, рядовой аптекарский магазин имеет, а провизию приобретает, что высшая аристократия. Бывал у него раньше. Лекарства матушке покупал. А он всё ворчал, мол, живём убого. Противно. А вчера смотрю - корзины полные персиков сосед-провизор тащит. Надо ещё найти такие зимой! В рекламе у него говорится, что есть ещё у них аптека и в Санкт-Петербурге, это же значит – состоятельный человек? А к чему всё ноет, мол, плохо всё?
- Погоди, как ты сказал: в корзине той было много отборных персиков?
- Ну да. А во второй ещё какие-то изысканные продукты из мясной лавки. И всё он недоволен. Что за народ!
- А раньше ты у него персики видел?
- Пожалуй, да. Но то было летом, не так удивительно.
- А как он выглядит? Аптекарь этот?
- Светлый такой. Совсем блондин. Таких мало. Словно чухонец, но говорит без акцента.
    Через минуту Глеб несётся на лихаче в здание сыска, хватает своё оружие, не пытается найти кого-либо из сотрудников, зная, что Кошко послал народ на чистку Хитровки. Он успевает наскоро сбрить бороду, чтобы хоть как-то изменить внешность и вскакивает на лихача вновь. Среди извозчиков-лихачей бывали люди отчаянные, которые сокрыли немало преступлений и странное поведение с изменением внешности Глеба извозчика мало тронуло. Он знал, что за скорость своей добротной тройки он получит цену в пять-десять раз превышающую услуги простого извозчика. Нервы Охотина были на пределе, и палец уже тянулся, чтобы спустить предохранитель. Ужас с сестрой, смерть матери – всё навалилось комом. «В этот сочельник всё должно решиться: или я - его, или он – меня. А третьего не дано!» Глеб сошёл с лихача не доезжая аптеки, чтобы не насторожить хозяина. Щедро расплатившись, он с самым невозмутимым видом подошёл к двуглавому орлу над дверьми и плавно надавил на дверь. Она начала бесшумно распахиваться и Глеб не стал открывать широко, а втиснулся как смог, скинув пальто и полностью выдохнув воздух из лёгких, в надежде не привести в действие колокольчик. «Пронесло!» Внизу никого не было и Охотин, рискуя оказаться в двусмысленном положении, бесшумно проник за стойку и пошёл на второй этаж, в частные покои аптекаря. Оказавшись у самого порога в комнаты, он вынул пистолет и, прижавшись к косяку двери, осторожно заглянул в комнату. Он видит фигуру, склонившуюся над бумагами в дальнем углу комнаты, полной зеркал, порог предательски скрипит, но человек над бумагами, казалось, не замечает шума. Отражение сидящего видно в отдалении и на мгновение Глебу кажется, что в движениях сидящего ближе и отражении нет должного соответствия, но мысль эта лишь мелькает и тут же исчезает. В какой-то миг, Охотин видит и своё отражение и вдруг встречается глазами с НИМ. Глеб узнаёт эти глаза с фотографии, сделанной рядом с сестрой, но и припоминает, что видел именно их на собрании монархистов и эту фигуру, которую уже раз видел на улице мельком, чувствует ЕГО. Рука с оружием слишком нервно и поспешно взлетает вверх. Враг его подносит ко рту очередной великолепный плод и рука его застывает. Они встречаются глазами – холодный прозрачный взгляд на доли секунды завораживает Глеба. Сидящий что-то говорит ровным тоном, кажется вроде того, что он заплатит и много, если Глеб не выстрелит:
- Милостивый государь, британский спортсмен мистер Форм недавно высказал мысль, что «лошади похожи на персиковые деревья: они цветут только раз в году». Так вот, я похож и на коня и на персиковое дерево одновременно. Вся моя жизнь – единый цельный страстный порыв в будущее человечества. Моя жизнь – величайшая ценность. Сопоставима она лишь с личностью господина Парвуса. Вы не ведаете, что творите, любезный. Прежде, чем размазать одни из лучших мозгов эпохи по красиво обставленной комнате, пошевели своими полицейскими мозгами: а нельзя ли извлечь свою выгоду из общения с состоятельным человеком, обеспечить будущее и не тянуть больше лямку в постыдном заведении?
    Глеб понимает, что враг заговаривает его не просто так – пытается протянуть время. Первая пуля разносит по комнате сочную мякоть персиков, обдав гурмана-извращенца сладкой жижею, а вторая оставляет маленькое аккуратное отверстие во лбу поедателя персиков. Он медленно оседает головой в корзину, а пустившая сок нежная персиковая плоть тут же перемешивается с кровью и стекает на белоснежную скатерть, жадно впитывающую такую волнующую смесь, достойную воображения хозяина скатерти, как и любого декадента. Глеб поднимает глаза в угол, где только что видел отражение врага своего, который возился с бумагами и удивляется тому, что бумаг на столе нет, а лишь корзина полная персиков. Охотин присматривается к хаосу зеркал и зазеркального мирка, царящего в этой странной комнате, и понимает, что те кипы бумаг продолжают лежать на втором столике в дальнем конце, что только что здесь находилось два человека. В этот момент кто-то обрушивает на его голову тяжёлый удар. Перед тем, как сознание Глеба полностью отключилось, он успел расслышать выстрел и подумал, что это добивают в упор его самого.

Вечером Глеб очнулся в просторной светлой комнате, в которой он узнал их сыскную лечебницу. Над ним склонилось тревожное лицо одного из лучших филёров Москвы, Галактиона Ефремовича Клыкова:
- Ну, слава Богу, Глеб Гордеич! Наконец-то, очнулись! Ну и досталось Вам!
- Так, что случилось? – слабым голосом, не узнавая своего тембра, спросил Глеб.
- А то, милостивый государь, - раздался голос Кошко за головой, - что не положено в одиночку на такие дела ходить. Вот что! Хорошо, что Клыков случайно увидел, что Вы как угорелый куда-то несётесь, ну и решил подсобить, понял, что не просто так. Не говоря о том, что такую дичь, как Персик, надо было живьём брать...
- Думаете, Аркадий Франциевич, мне самому не было обидным порешить подлеца на месте? Но уж довёл он меня до почти что мистического ужаса. Боялся я его упустить, так боялся, что рука дрожала, когда стрелял, и первая пуля с трёх-четырёх саженей прошла мимо! Уж так он мне досадил! Вы всего и не знаете, не хотел отвлекать Вас деталями.
- И напрасно!
- Так, Галактион Ефремыч, а что же потом случилось?
- Там был второй тип. Ну точь-в-точь как первый, что убит был Вами. Он сразу спрятался где-то в углу комнаты, прокрался сбоку и нанёс Вам удар тяжёлой тростью. Вы были словно околдованы видом трупа того с персиками... Как я понимаю, второй был аптекарем, судя по одежде. В это время я поднимался уже по лестнице и, услышав выстрел, поспешил, ну и спугнул его, а то бы он Вас добить намеревался. Он успел броситься в боковой коридор, и я выстрелил ему вслед. Догнать его не удалось – как сквозь землю провалился. Потом уже в том коридоре нашли потайной боковой ход, ведущий на улицу. Улизнул поганец!
- А обыск аптеки провели уже?
- А как же. Опечатали, охрану поставили. То, что уже нашли весьма занятно, - ответил Кошко, - Кстати, сличили те отпечатки пальцев на письме Вам с отпечатками трупа. Писал Вам убитый, а не тот, что удрал. А нашли их паспортные книжки на имена Владимира и Вальдемара Вадимовичей Вишневских. Похоже, что они – близнецы. А ещё там повсюду лежало множество бумаг, представляющих огромный политический интерес, а Вам, Охотин, грозит повышение по службе и ордена!
- Как так? За что?
- За то, что Вы предотвратили готовящееся цареубийство! Из тех бумаг оно вытекает. Пока я не уверен полностью, но мы уже наводим необходимые справки в Питере в Департаменте полиции.
- Так, расскажите толком!
- Там имеются детальные схемы всех подвалов и коммуникаций Александровского дворца ! Всех технических служб – вентиляции, отопления, помещений охраны, дворцовой прислуги, кладовых. Всего – сто десять помещений. На схеме поставлен красный крестик в месте, видимо находящемся под самыми Государевыми покоями. Обведены кружком все девять помещений парового отопления. Их удобно взрывать... Помечены шахты лифтов, телефонных узлов. Если мои догадки подтвердятся – не миновать Вам орденов! У близнецов в Царском имеется свой человек, иначе как бы они раздобыли такие схемы? Нам предстоит раскрыть предателя!
- А по самым последним сведениям, только что сообщили из лаборатории, тот провизор-близнец в своей скромной аптеке держал в неимоверных количествах опасные яды. Пока идёт инвентаризация и уточнение, - добавил Галактион.
- Может они хотели отравить всю воду во дворце? А может взорвать? – спросил Глеб, - Всё это в характере моего врага. Если уж организовать убийство, то масштабно и не иначе, как самого Государя. Только беда в том, что «половина моего врага» по-прежнему ходит на свободе...
- Надеюсь, что провизор – лишь жалкая тень главного преступника и генератора идей, - сказал Кошко.
- Теперь я ни в чём не уверен... Но не исключено, что этот тип станет мстить...
- Вам надо быть поосторожнее с Вашей женой, Глеб Гордеич...
- Вы правы. А где были найдены паспортные книжки?
- Одна – в кармане пиджака убитого, то есть он, скорее всего – Владимир. Вряд ли они менялись документами. А книжка аптекаря была припрятана в одном из его бесчисленных ящичков. Кстати, у него хорошая коллекция лекарственных трав...
- Чтобы установить, кто же из них был главным во всех преступных затеях, нам следует проверить всевозможные клиники, оказывающие услуги по лечению полового бессилия. Ведь Джахангиром и Джагернаутом мог себя назвать и Вальдемар. Суть имени та же. Если где-то в клиники обращался Владимир, значит всё ясно – он и был «Персиком» и главным организатором. Хотя, раз он писал то письмо, оставив отпечатки, он и есть мой враг номер один. Теперь его уже нет и это главное.
- А почему Вы так считаете?
- Для этого Вам следует выслушать долгий рассказ о трагедии моей сестры, господа. А пока, поверьте мне на слово, но запросите подобные лечебные заведения. Ибо именно тот из них, кто страдал половым бессилием, был тот самый интеллектуал и одержимый дикими затеями. Впрочем, может и медицинское вскрытие трупа позволит установить это?
- Не исключаю. Сделаем сперва вскрытие. Отсыпайтесь и выздоравливайте поскорее, - завершил Кошко, - А ещё в неприметной комнатке на третьем этаже нашли прекрасную коллекцию картин, в том числе старых мастеров.
- Есть ли среди них маленький голландец действительно мелких размеров? Тогда это картина, украденная у киевского судьи!
- По-моему там целых два голландца семнадцатого века...
- Позвоните, пожалуйста, моей жене срочно, чтобы никому не открывала! Она ждёт ребёнка!
- Мы уже установили слежку за Вашей квартирой. Не беспокойтесь. Надо бы сменить жильё.
- Спасибо!
    Если за души убитых им хунхузов Глеб молился не раз, то за Персика и в голову не приходило. Но беспокойство за Февронию нарастало и он начал подумывать о переезде в другое место. Со дня посещения аптекарского магазина Глеб никогда больше не мог прикасаться к персикам.

Все братья и сёстры, кроме Аркадия были на похоронах матери, а Охотин Шестой, вместе со своим другом и соратником, который взял отпуск с целью повидать родителей, подоспел лишь на сорок дней. Дело шло к Крещению. Все сидели за столом с кутьёй в родительском доме, где уже не было ни одного из родителей. Старшие братья пригласили Сергея и Дмитрия переселиться из их тесных для женатых людей квартирок в просторный отчий дом, где бы на всех хватило места.
- Не следует стесняться, право! – говорил Глеб, - Мы, всё же с Февроньюшкой живём попросторнее. Да и сыночек у нас только что родился и занимает пока очень мало места, - добавил с улыбкой, подумав про себя, что покуда Близнец свободен им подобает продолжать жить в никому не известной новой квартире доходного дома и держаться подальше от отчего дома, не подвергая риску остальных Охотиных, делать вид, что в ссоре с ними. Глеб уже постарался сделать определённые шаги в направлении развития легенды.
- Но и у вас родился и скоро вырастет, - скромно потупившись, сказала Лиза, - Вам тоже станет тесно, как только он начнёт бегать.
- У нас места побольше, оставим эти споры, - отрезал Глеб.
- Хорошо, Гэгэн, мы рады будем поселиться здесь, - сказал Митя, - Правда, Глаша?
- Конечно! Мне так приятны твои сёстры. Кстати, Гэгэн, почему ты упорно не показываешь нам своё новое якобы немаленькое жилище?
- А почему, Гэгэн, а не Гэ-гэ, Митя? Гэ-гэ – Глеб Гордеевич, оно и понятно было бы, - спросила Феврония.
- Потому, что имеется в виду лишь реминисценция Глеба Гордеича, смешанного с ламаистским гэгэном – высокопоставленным ламой, - ответил Митя, напрягаясь.
- А ещё и Аркаша назад совсем вернётся да и женится. И ему тут место найдётся, - улыбнулся Петя.
- Всенепременно скоро вернётся и женится и не иначе, как в Москве! – громко-звонко заговорила Аграфёна.
- Да уж куда там военному человеку. Опять упекут в тар-тара-ры, - ответил Аркадий.
    Он часто косился на Лизаньку, но ничто не пробуждалось в его сердце. «Ну и слава Богу. Значит прошло всё. Переболел. Пронесло бы поскорее и с Ольгой Николаевной». Вдруг он с трудом расслышал шёпот сестры Вари рядом с ним: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия  и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любве даруй ми рабу Твоему» . Аркаша с испугом покосился на сестру, вид которой просто убивал его. Лицо Вари было совершенно отсутствующим. Он слышал рассказ о её странной болезни и думал, что, наверное, не так всё просто.
- А Серёже будет сподручнее использовать отцовскую историческую библиотеку, не так ли? – спросил Пётр, - Или ты уже всё завершил?
- Да нет, какой там, - отмахнулся Сергей, - Ещё писать да писать.
- Масштаб «Войны и мира» почти что, - добавила Лиза без малейшей иронии.
- Да брось. Но я добьюсь издания своей книги! – воскликнул с вдохновением Сергей, который и не подозревал, что и «рукописи горят» и все его труды сгинут в пожарище грядущей гражданской междоусобицы.
    «Слава тебе, Господи, похоже, что после Японской, брат окончательно преодолел декадентский соблазн» - сосредоточенно подумал Антон.
- А как та «колючка» твоя, Серёжа? – спросил вдруг Глеб.
- Ты знаешь, второй раз уж выбросить её собирался, да с прошлого года она воспряла духом. Но грех выбрасывать живое и здоровое существо. Побег выбросила какой-то чудной красноватого оттенка...
- Ох, не к добру это, - ответил Глеб, - Суеверным я становлюсь.
- Наверное, слишком много политикой занимаешься, от этого? – спросил тихо Антон.
- Да уж поменьше Бори, политикой-то...
- Это ты брось – поменьше, - усмехнулся Борис, чувствующий себя весьма неуютно среди явно «правых» родственников.
- Мы - не «англо-поклонники», а потому нам так уж изгаляться не приходится. От души всё идёт. Заниматься-то и нужды нет, - бросил Глеб.
- Опять начинаете! Мы всё же, сидим тут на поминках нашей матушки, - строго заметила Евпраксия.
- Киплинг хорошо сказал в своём романе, что БОЛЬШАЯ ИГРА завершиться лишь тогда, «когда умрут все», - усмехнулся Глеб, - То же можно соотнести и с нашей внутренней игрой в нынешней России.
- А что означает это выражение – «Большая Игра»? – спросил Петя.
- В России её называют ещё и «Турнирами Теней». Это наше противостояние с Великобританией. Уже более, чем вековое, - ответил Глеб, - Правильно я говорю, Серёжа?
- Совершенно верно. Игра продолжается и конца ей не видно. В чисто классическом виде она началась, когда русофоб генерал Робертс после войны с Наполеоном заявил, что мы теперь опаснее самого Бонапарта. Ну и началось...
- Именно тогда всё и началось с отчаянной непримиримостью, но нынешние русские либералы почему-то считают своим долгом быть англофилами, - Глеб посмотрел с укором в глаза старшего брата.
- Взять ту же королеву Викторию, - сказала вдруг Феврония, - ведь не исключено, что в глубинах её русофобии залегло глубоко женское, вернее, тогда ещё девичье чувство, испытанное к молодому красавцу Александру Второму, которое пришлось погасить в себе, повинуясь долгу, под давлением своих министров. И русскому Цесаревичу пришлось тогда тоже приглушить смутные чувства, испытанные к двадцатилетней Виктории, когда суровый отец, Николай Павлович, написал ему: «России нужен наследник престола, а не жалкий муж английской королевы!» При этом крёстным отцом этой будущей русофобки был Александр Первый и нарекли её Александриной Викторией в честь Александра Благословенного.
- Вы, как обычно, поражаете своей осведомлённостью, сударыня, - произнёс Боря, ёрничая, но отдавая должное эрудиции жены брата, а Глеб смотрел на неё с гордостью.
- Вот кто из нас перечитает все иркентьевские книги, - добавил Митя, глядя на Февронию.
- Да уж куда мне теперь, с младенцем...
- Большая Игра на внешнем пространстве – полбеды, как бы коварны не были британцы, - продолжил Глеб, - Но то, что творится внутри страны – гораздо разрушительнее! Да и по сути ВСЯ ИСТОРИЯ РОССИИ, а особенно ПОСЛЕДНЕГО СТОЛЕТИЯ, есть ИСТОРИЯ КРИМИНАЛЬНАЯ И ПОДЛАЯ ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕЙ. Её обманывают не только извне, но и внутри, свои же, что самое страшное. Последняя надежда наша на простой народ, который в большинстве своём ещё не испорчен разлагающими «проповедями» горстки либералов и коммунистов, разъедающих всю нашу государственность. Даже не весь пролетариат ещё разложить успели, а крестьянство достаточно крепко, как и не столичное купечество. Зараза сидит в столицах и бороться с ней следует тонкими методами. Былой силы и авторитета у правительства уже нет, надо привлекать православных проповедников на свою сторону, а не порождать новых гапонов и илиодоров. Dixi .
    От этих слов Боре стало совсем неуютно в отчем доме и он поспешил уйти домой.
- Среди нас теперь два ветерана войны, между прочим, - сказал Пётр, - Сколько вы басурман порешили, господа подпоручики и корнеты?
- Наверняка знаю, что двоих. В рукопашной. До сих пор пред глазами их лица стоят, - без ожидаемой бравады ответил Аркадий.
- Молился за них и за себя? – строго спросила Евпраксия.
- Да, конечно.
- А я надеюсь, что ни одного японца жизни не лишил, - задумчиво промолвил Сергей, - До рукопашной дело не дошло, а стрелял пару раз наугад вдаль...
....После этих слов Петя с женой невольно вспомнили кровавую заварушку в Уральских горах. Братья Охотины всё чаще замечали пылкие взгляды, бросаемые на Евпраксию рослым бравым кавалеристом, приятелем Аркаши. Она же делала вид, что вовсе не замечает всё это. Но братья заметили и то, что спустя немало лет их любимая сестра вдруг стала много и плодотворно заниматься живописью.
- А вы слышали, что некий Леонид Романченко совершил небывалый заплыв по Каспию в прошлом году? – спросил Митя, - Сорок восемь вёрст за сутки проплыл без остановки. Взял, да проплыл!
- Лихо! – воскликнул Петя.
- А вы знаете, что в офицерских кругах всё чаще поговаривают о скорой неизбежной войне? – спросил Аркаша, - У вас ещё всё впереди, братцы.
- Именно потому, нам надо держаться друг за друга, за Россию и самодержавие. Каждый из нас может внести посильную лепту в общее дело, хотя бы подобающим воспитанием детей. То, что Борис нас покинул, свидетельствует о его неуверенности в собственной правоте. До пятого года он себя держал иначе и всем нам навязывал своё, а теперь понял, что это бесполезно. Мы остались верны нашим отцу с матушкой, - завершил Глеб.
- Так и надо, мои дорогие. А уж мы вам лишь молитвами помочь сможем, - прозвучал голос Вари, ставший иным, чем был раньше, лишенным моложавости.
    И она с трудом встала и, медленно пошаркивая, пошла к себе в комнату, почти не поднимая ног, благословив всё семейство, осенив каждого крестным знаменем. Каждому было как-то не по себе и по коже пробегали мурашки, когда они встречались глазами с её усталыми и мертвенными очами на мешковатом дряблом и сером лице. Впрочем, никто не мог судить о её седине, поскольку она тщательно прятала волосы под чёрный платок. Варвара уже обо всём договорилась и ожидала скорейшего пострига. «Можно себе представить рвение Евпраксии замуж, когда она смотрит на сестру. Но братья уже подумывают, не влюбилась ли Евпраксия в друга Аркаши? Похоже, что она воспрянула духом со времени приезда брата-офицера с дружком, но скрывает это» - мелькнуло в голове Сергея.

В это же время Настасья сидела в своей комнате в сумрачном Петербурге, полностью поглощённая чтением опусов Уильяма Морриса  о том, что капиталистическая индустрия обезображивает все: и людей и предметы, а раса человеческая истощает себя в мастерских и в омутах городов. «Дым фабрик и заводов затемняет небо, грохот станков нарушает сельскую тишину. Страсть к наживе истребляет леса и загрязняет реки; механическое производство убивает искусство; крайняя бедность и чрезмерное богатство одинаково смертельны для вкуса. Чем хуже современности были средневековые времена, когда жили среди полей, когда не существовали Бирмингем и Манчестер, когда городские жители строили соборы, вместо того чтобы изнурять себя прядением хлопчатой бумаги?» Мысли социалиста-утописта новых времён растекались маслом по сердцу Ртищевой, как и раньше, а его художества, как и прочих прерафаэлитов, всё ещё завораживали её своей «выхолощенной средневековостью», подобно некоторым стихотворениям акмеистов. Всё больше волновал сердце Ртищевой «синдик Цеха поэтов» Николай Гумилёв. «Цех поэтов» - как звучит! Боюсь себе признаться, но если бы я могла полюбить вновь, то это был бы он – поэт Гумилёв и только он! Человек, способный творить немного в духе будоражущей романтики символистической направленности, но по сути совсем иначе – со светлым идеалом. Он делает наше прошлое полным шарма. Он даже создал фантастическую повесть «Белый единорог» в стиле Уальда. Я-то уже давно оставила задумку своего ордена. И пусть он на пять лет моложе. Он не разведён лишь формально. На самом деле он давно свободен от брачных уз».

В воздухе запахло Великой войной. Мог ли кто из Охотиных в тот крещенский вечер 1914 года подумать, что всего лишь через полгода страна погрузится во мрак тяжелейшей ещё невиданной войны, разрушившей мечты о непобедимости казаков и кавалерии, а что через четыре года, казавшаяся незыблемой, династия рассыплется в одночасье? Разве что столь выдающийся ум, как у человека злой воли Александра Парвуса, предвкушавшего падение династии ещё с 1905-го? А сам толстый жизнерадостный коммерсант Парвус наслаждался своим жиром и сытой жизнью в роскошных отелях красивейших городов Европы. В тот день он сидел в центре более, чем семи миллионного всемирного центра - Лондона, любовался из окон ресторана на Трафальгар- сквер, вкушая любимый плод не дожившего до этого дня Вишневского, некогда представленного ему единомышленниками. Пред его мысленным взором проносились российские просторы, подчинённые его полной власти. Деревни, напоминающие теперь более военные лагеря, или вернее — последнее изобретение британцев в Южной Африке — концентрационные лагеря для буров. А где-то бродил по свету одинокий провизор Вишневский, ищущий встречи с физиком Гамовым, или каким иным.

Март 2012 – июнь 2013, Дакка.

Список упомянутых исторических лиц современных повествованию

1. Список исторических лиц, участвующих в действии романа:
Глава 1: Полицейский пристав Василий Стефанов, уральский казак Сергей Бородин
Гл.2: Начальник Московского сыска Лебедев
Гл.3: Искусствовед Николай Врангель, поэт и критик Сергей Маковский
Гл.5: Полковник Иван Стрельбицкий
Гл.6: Фёдор Родичев, Сергей Муромцев, Василий Маклаков
Гл.7: Хунхузы  Линчи и Хань Дэнцзюй
Гл.11: Политический деятель Дмитрий Шипов
Гл.13: Савва Морозов
Гл.15: Полковник Александр Гернгросс, штаб-офицер разведки Александр Нечволодов, подполковник Евгений Яковлевич Максимов
Гл.16: Поэт-декадент Александр Добролюбов
Гл.17: Глава Особого отдела Департамента полиции Сазонов, Сергей Зубатов
Гл.20: Вячеслав Иванов
Гл.21: Юнкер-донец Фролов, Дубровин, Марков-Второй, Никольский, Пуришкевич, врач Бадмаев
Гл.27: Полковник Карл Маннергейм, генерал Владимир Николаевич Бородин, туркестанский генерал-губернатор Субботич, генерал Тизенгаузен, полковник Лавр Корнилов, Великий князь Николай Константинович, Шер-Мухаммад-бек, купец Тезиков, казаки-уральцы Игнатий Юсупов и Шакир Рахимьянов
Гл.29: Зинаида Юсупова, Николай Юсупов, Феликс Юсупов Младший
Гл.30: Николай Рябушинский
Гл.32: Сибирский казак Луканин
Гл.35: Начальник Московского сыска Аркадий Кошко
Гл.38: Александр Гучков
Гл.39: Публицист Лев Тихомиров
Гл.40: Студент-декадент Николай Быстров
Гл.41: Надзиратель Михайлов, вор Сергей Сёмин
Гл.45: Иеромонах Илиодор
Гл.46: Философ Лев Карсавин
Гл.48: Терский сотник Лазарь Бичерахов
Гл.50: Убийца Сашка-Семинарист Самышкин

2. Список исторических лиц лишь вскользь упомянутых в романе:
Гл.1: Бурские генералы Деввет, Ботта, Кронье, бурский президент Крюгер, генерал лорд Китченер, пастор голландской общины Санкт-Петербурга Хендрик Гиллот, граф Муравьёв, генерал Алексей Куропаткин
Гл.2: Создатели трамваев Подобедов, Гартман, инженер Струве, босяк Яшка-Падучий
Гл.3: Александр Бенуа, Сергей Дягилев, философ и сатанист Алистер Кроули, российский альпинист Александр фон Мекк, министр внутренних дел Дмитрий Сипягин, Балмашев – убийца Сипягина, обер-прокурор «Великого Синода» Константин Победоносцев
Гл.4: Министр просвещения России Боголепов, министр внутренних дел Вячеслав фон Плеве
Гл.5: Арчибальд Мерилиз и Эндрю Мюр - основатели торговой фирмы в России, Александр Безобразов, Юлий Бринер – владивостокский купец, князь Эспер Ухтомский, германский дипломат князь Бюллов, немецкий географ Рихтгофен, путешественник Александр Звегинцев, Николай Матюнин – консул в Сеуле, капитан первого ранга Абаза, граф Воронцов, князь Феликс Юсупов Старший, граф Алексей Ипатьев, граф Гендриков, Владимир Вонлярлярский - гофмейстер Двора, Императрица-мать Мария Фёдоровна, порученец Непорожнев, контр-адмирал и наместник Дальнего Востока Алексеев, предприниматель барон Габриэль Гинцбург, консул в Корее Александр Павлов, король Кореи Коджон, подполковник Генштаба Александр Мадритов, егермейстер Балашев, японский посол Хиробуми Ито, Сергей Витте, инженер Обломиевский, дипломат и панславист граф Николай Игнатьев,  Гарин-Михайловский, генерал Ренненкампф, генерал Фок, генерал Каульбарс, Антон Деникин, генерал Хорват
Гл.6: Александр Половцов-Младший - государственный секретарь, Николай II, Императрица Александра Фёдоровна, Дмитрий Оскарович Отт – лейб-акушер, авантюрист Филипп Незье-Вашо, Великий князь Николай Николаевич Младший и Милица-Черногорка — жена его, Сергей Нилус – автор пресловутых «Протоколов», Пётр Струве – кадет, Николай Неплюев – организатор «Трудового братства», Анна Шмидт — богоискатель, толстовец Фельтен, историк и богослов Валентин Терновцев, Райнер-Мария Рильке и Лу Саломе, отец Иоанн Кронштадтский, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Владимир Соловьёв, славянофил Хомяков, Василий Розанов, Лев Толстой
Гл.8: Андрей Белый, кружковцы - Эллис, Владимиров, Петровский, Кобылинский, Челищев, Малафеев, теософ Анна Сергеевна Гончарова - потомок жены Пушкина, Ледбитер и Анни Вуд Безант - оккультисты, Пауль Дейссен и Щербатской– популяризаторы восточных философий, князь Владимир Мещерский, министр финансов Владимир Коковцов
Гл.9: Купец Николай Иванович Тифонтай, Ленин (Ульянов), Плеханов, меньшевик Мартов
Гл.10: Валерий Брюсов
Гл.11: Израиль Лазаревич Гельфанд (Александр Львович Парвус), Константин Бальмонт, Фёдор Сологуб, Алексей Ремизов, Максимилиан Волошин, Александр Блок, Игорь Мёртвый, Яков Гуревич – содержатель гимназии, Мария Добролюбова – сестра Александра, революционерка, Александр Алексеевич Бахрушин – купец-меценат, Пётр Щукин – купец-меценат, Савва Мамонтов
Гл.12: Бандит Сенькин, рецидивист Родзиковский, Михаил Беклемишев – конструктор подводной лодки, капитан Всеволод Руднев
Гл.14: Памирцы полковник Михаил Ионов и капитан Бронислав Громбчевский
Гл.15: Генерал Мищенко, адмирал Макаров, Василий Верещагин, полковник граф де Вилльбуа-Марейль, Бурские генералы Мейер и Смуте, грузинский князь Багратиони-Мухранский, полковник Фрэнсис Янгхасбэнд, лорд Керзон — вице-король Индии, генерал-майор Макдональд, лидер японских социалистов Сэн Катаяма, генерал Линевич, генерал Мейендорф, генерал Василий Гурко-Ромейко, секретный агент Зинаида Жученко-Гернгросс, студент Иван Распутин, готовивший покушение на царя, Столыпин, комиссар Гиринской провинции Соковнин, генерал-квартирмейстер Орановский, полковник Чжань Чжанъюань, поручик Суслов – глава отряда Пинтуй, Чарльз Флинт – американский авантюрист, американский предприниматель Джон Розин, Сидней Рейли
Гл.16: Министр иностранных дел Святополк-Мирский, барон Пётр Врангель, Барон Унгерн фон Штернберг, Гурович – шпион Плеве, эсер Егор Созонов– убийца Плеве, уралец Хохлов, Пржевальский, путешественники Потанин и Пётр Козлов
Гл.17: Мошенник полковник Остроухов, Александра Михина – жена Зубатова, полицейские Евстратий Медников и Александр Спиридович, революционеры-народовольцы Гоц и Рубинок, начальник Московского охранного отделения Бердяев, Дмитрий Трепов, Алексей Лопухин – директор Департамента, петербургский градоначальник Фуллон, Евно Азеф, поп Гапон, Агван Доржиев, Цыбиков и Церемпил - агенты-ламаисты, подъесаул Наран Уланов и вероучитель из калмыков-буддистов Дамбо Ульянов, король Сиама Рама V, Великие князья Николай Михайлович и Константин Константинович, Николай Рерих, профессоры Ольденбург и Радлов, Великий князь Сергей Александрович, эсер и поэт Каляев – убийца Великого князя, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, философ Константин Леонтьев, министр внутренних дел Булыгин, инспектор полиции полковник Судейкин, жандармский генерал Комаров, инспектор заграничной агентуры Рачковский, Татьяна Леонтьева – террористка, французские банкиры Нецлин и Готтингер
Гл.19: Теодор Рузвельт, полковник Хорват, главный инженер КВЖД Югович, князь Степан Николаевич Хилков –инженер путей сообщения, князь Михаил Иванович Хилков – министр путей сообщения, князь Дмитрий Александрович Хилков – толстовец, духобор и эсер, позже раскаявшийся
Гл.20: Зиновьева-Аннибал, супруга Вячеслава Иванова, черносотенцы: филологи Алексей Соболевский, Созонович и Грот, писатель Волконский, историк Вязигин, академики Лихачёв и Кондаков, математик Таубе, экономист Залесский, профессор Левашев, медик С. Боткин и профессор дерматологии Никольский-Второй, ботаник Комаров, музыкант Андреев, актриса Савина, поэты Случевский и Кузмин, живописец Маковский, книгоиздатель Сытин и Менделеев, либерал князь Павел Долгоруков, профессор Зограф, монархист Николай Маклаков
Гл.21: Финский революционер Конни Циллиакус, есаул Тургиев, генерал Дедюлин, военный министр Редигер, черносотенцы: Грингмут, Бутми де Кацман, Крушеван, Левендаль, Энгельгардт,  Пеликан, генерал Рано, Рихтер-Шванебах, Фет, Мамин-Сибиряк, вдова Достоевского, философ Булгаков, Васнецов, философ Страхов, историк литературы Модзалевский, издатели Маркс и Суворин, купцы питерские Полубояринова, Баранов, Воронков, Сурин, астраханский купец Тиханович-Савицкий и киевский Постный, епископ Антоний Храповицкий, и архиепископ  Никон Рождественский, кадеты Милюков и Вернадский, профессор Позднеев, путешественник генерал-майор Певцов, штабс-капитаны Кузнецов, Серебренников, Зайцев и Ванновский, врач Третьяков, путешественники Сапожников, Грумм-Гржимайло, Зарудный, сын Федченко и Корженевский, корреспондент Дмитрий Янчевецкий, офицеры-путешественники Булатович и Артамонов, Краснов, полярные путешественники барон Толль и Колчак, капитан Арсеньев, путешественник Мушкетов, Вера Засулич, полковник Акаши, Петрункевич, князь Львов, Шаховской
Гл.22: Генерал-губернатор Дубасов, епископ Антоний Волынский, Василий Розанов
Гл.24: Террористка Мильда Хомзе, эсеры Савинко и, Гершуни, террористы Вноровский-Мищенко, Макаров, и матрос Фролов, сыскной чин Войлошников, полковник Риман, новый глава Московского сыска Моисеенко, архиепископ Сергий (Страгородский), губернатор Рогович, редактор Выборгского воззвания Винавер, уралец-ихтиолог Бородин, Бидбей или Бидбеев – псевдоним анархиста Николая Романова
Гл.26: Жорес — французский марксист, Папюс (Жерар Анкосс), генерал Палицын
Гл.27: Туркестанский генерал-губернатор Субботич, генерал Тизенгаузен, путешественник Поль Пельё, Елизавета Акутина — жена генерала Бородина, Надежда фон Дрейен - жена опального Романова, военный губернатор граф Ростовцев, купец Филатов, купец Георгий Запромётов, купец Первушин, купец Сахаров, путешественник Свен Гедин, миссионер Хёсте Ракетт, консул в Кашгарии Колоколов
Гл.28: Химик Виллит, эсеры Зильберберги, Владимир Азеф, Швейцер, Покотилов и Беневская, казначей портовой таможни Герман, ударная группа эсеров: «Товарищ Сергей», Адель Каган, Кишкель, Раппопорт, Эйхенбаум, Ткаченко, Садков, Толмачёв, Рабинович, Мишин, Шаляхин, Голубев, «Соломон», «Лёнька», Виноградов, Дорофеев, газетчики - Михайлов, Лебедев и Варешкин, Лихтенштадт, Пумпянский, градоначальник фон-дер-Лауниц, уфимский губернатор Богданович, киевский губернатор Клейгельс, нижегородский генерал-губернатор Унтербергер, московский генерал-губернатор Гершельман, адмирал Чухнин, военный прокурор Павлов, инженер-авантюрист Сергей Бухало
Гл.29: Скрябин, Серов, Борисов-Мусатов, Врубель, фон Штук, Бёклин, мадам Дерёзм – основательница новой ложи, Николай Юсупов и его любовница Поленька
Гл.30: Юродивый Митя Козельский, братья Рябушинские: Павел, Сергей, Владимир, Степан, Михаил, Дмитрий и Фёдор, художник Бакст, зодчий Штехтель, меценат Пётр Щукин
Гл.31: Приближённый Александра III и Николая II Воронцов-Дашков, Вильгельм II, Носарь и Троцкий
Гл.32: Российский консул в Кульдже Сергей Фёдоров, российский консул в Урумчи Николай Коротков, первый секретарь российской миссии в Пекине Борис Арсеньев, российский посланник в Пекине Иван Коростовец
Гл.33: Митрополит Антоний, большевик Камо, адмирал Небогатов, генерал Стессель, министр Эдвард Грей,
министр иностранных дел граф Александр Извольский, Билибин и Нестеров
Гл.34. Андрей Гон – разбойник Полесья
Гл.35: Министр Ли Хунчжан, полковник Владимир Ляхов, Мария Гейден и граф Арвид Мантейфель
Гл.36. Историк Иван Забелин, бунтовщик Шлихтер, полярный исследователь Русанов, генерал Секеренский по прозвищу Пинхус, Геккельман, Ландезен, он же — Гартинг, граф Эренталь и Александр Извольский
Гл.37: Антон Чехов и Лика Мизинова
Гл.38: Эсер Бурцев, эсер Соколов (Медведь), коммерсант-эсер Бартольд, Хедди де Херо, Николай Гучков — московский голова, Григорий Распутин
Гл.39: Военный министр Сухомлинов, Великий князь Александр Михайлович, философы-богословы Сергей Булгаков и Павел Флоренский
Гл.40: Анна Вырубова-Танеева, Леонид Андреев, Куприн, Горький, Хлебников, Тэффи, сектант Минский
Гл.41: Лётчик Мациевич
Гл.42: Митрополит Владимир, Герберт Уэллс, лорд Сэсил
Гл.43: Персидский шах Мохаммед Али и его сын — Султан-Ахмед-шах, Великие княжны Анастасия, Мария, Татьяна и Ольга Николаевны
Гл.44: Балерины Карсавина и Павлова, интриган князь Андроников
Гл.45: Саратовский епископ Гермоген Долганев, флигель-адъютант Мандрыко, отец Феофан, убийца Столыпина Богров, Пётр Дурново
Гл.46: Барон Альфред Гинцбург, ротмистр Терещенков, сенатор Манухин, адвокат Керенский, Николай Гумилёв, Бурлюк, Кручёных, Маяковский, Анна Горенко-Ахматова, ученица Бальмонта Мирра Лохвицкая, теософы Георгий Гурджиев и Пётр Успенский, Есенин, художница Тургенева – жена Белого, антропософ Рудольф Штейнер, писатель Всеволод Соловьев, Карл Юнг, Зигмунд Фрейд
Гл.47: Обер-прокурор Синода Владимир Саблер, подполковник Мясоедов, зодчий Кривицкий, букинист Щетинкин, полярные исследователи Седов, матросы Линник, Пустошный, Амундсен
Гл.48: Иеромонах Григорий, младший урядник Цыбин, есаул Гапузов, генерал-лейтенант Николай Юденич, финансист Морган Шустер, офицер Стокс, капитан Евгений Масловский, хорунжий Некрасов
Гл.49: Уральский казак Евстифий Синицын, Илья Репин, Балашов, порезавший полотно Репина, хранитель Третьяковской галереи Хруслов, зодчий Щусев, актёры Магдалина и Мамонт Дальские, суфражистка Полискена Шишкина-Явейн, художники Евгений Лансере, Грабарь, меценат Михаил Боткин, брат медика, зодчий Сабанеев, княгиня Саломея Андроникова, шеф жандармерии Джунковский
Гл.50: Врач Федотов, Колька-Француз по фамилии Фортунатов, Филёр Евдокимов - Хитровой Батька, надзиратель Белкин, полицейский агент Михайлов, племянник Николая Гумилёва - Николай Сверчков
Гл.51: Правый деятель Крушеван, свидетель Иван Синицын, Надежда Перфильева – жена Труфанова, газетчик масон Амфитеатров, публицист Пругавин, Шаляпин
Гл.52: Зоя Кибер – жена Сергея Бородина
Гл.53: Британский спортсмен мистер Форм, пловец Романченко,

Все прочие персонажи, упомянутые в романе - вымышленные.