Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть первая. Восход. Глава десятая.
Ума, свобод и чувств круженье,
И – жизни скрытые слои…
Пушкин не был лицейским отличником – мы помним это, и потому был выпущен из лицея не в девятом ранге титулярного советника, с окладом в восемьсот рублей, как его более усидчивые товарищи, а в десятом, в ранге коллежского секретаря, с окладом в семьсот рублей. В этом ранге и с этим окладом, учитывая его блестящее знание французского языка, он был принят на службу в иностранную коллегию, по теперешнему – в министерство иностранных дел. Как сейчас, так и тогда это ведомство занималось особо секретными государственными поручениями, и Пушкин, как и все прочие сотрудники, должен был получить необходимые допуски к работе с документами, содержащими государственные тайны. Всё это он успешно получил, кроме того, сразу при выпуске он получил и положенные ему по службе первые семьсот рублей годового оклада и уехал в отпуск, в деревню Михайловское, принадлежащую его матери и находящуюся в Псковской губернии. Лучше всего об этой поездке сказал сам Пушкин: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в псковскую деревню
моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…» Не будем и мы с Вами задерживаться на описании этой поездки, отметим лишь, что в те дни Пушкин познакомился в соседнем с Михайловским селе Тригорском с семьёй помещицы Прасковьи Осиповой, с которой впоследствии его до конца жизни свяжут тёплые дружественные отношения.
Пушкин раньше времени вернулся из отпуска, отрекомендовался на месте своей работы по начальству, и формально приступил там к исполнению своих обязанностей, хотя назвать это исполнением обязанностей было бы с нашей, да и с любой другой стороны странно: молодой поэт просто не появлялся на рабочем месте, разве что за исключением дней, когда ему в министерстве выплачивалось жалованье, которое он при этом считал возможным регулярно получать.
Высшее начальство иностранной коллегии в лице её руководителя графа Карла Нессельроде смотрело сквозь пальцы на вольное посещение службы некоторыми сотрудниками, в число которых как-то сразу попал и Пушкин. О личной пушкинской мотивации этой немного удивительной линии поведения у нас нет никаких сведений, потому мы просто зафиксируем перед Вами этот факт.
По возвращении из деревни Пушкин, как это часто говорят, «с головой окунулся в водоворот столичной жизни». Широкие родственные связи с влиятельными русскими семьями Бутурлиных и Трубецких, обширные знакомства, приобретённые через лицейских товарищей, повсеместная известность в литературных кругах открыла ему двери если не во все, то в очень многие петербургские великосветские гостиные, где на него часто смотрели с величайшим интересом. Петербургская золотая молодёжь, наслышанная о нём, отныне имела замечательную возможность общаться с новой литературной звездой напрямую при самых, что называется, неформальных обстоятельствах.
Старшие литературные друзья Пушкина, Жуковский, Вяземский и Александр Иванович Тургенев сразу по возвращении его из деревни попытались вовлечь молодого друга в активную литературную и окололитературную жизнь, но из этого вышло не так много проку, как того хотелось инициаторам благого дела.
Пушкин в сентябре посетил заседание «Арзамаса» и обратился к участникам кружка в стихотворной форме. Оно начиналось со строки «Итак я вижу вас». Поскольку все члены «Арзамаса» имели прозвища, прозвище получил и Пушкин – его наименовали под общий смех Сверчком. Заседание прошло в замечательной дружеской атмосфере, и всё было бы прекрасно, если бы это не стало одновременно последним заседанием «Арзамаса», на котором Пушкин присутствовал лично. Юный гений, так рвавшийся из лицея на встречи с литературными собратьями, больше на этих встречах не появился – теперь его интересовало совсем другое.
Справедливости ради надо сказать, что «Арзамас» к тому времени начал терять свою актуальность. Это связано с тем, что он создавался, как антитеза шишковской «Беседе любителей русского слова», а последователи Шишкова к тому времени основательно подрастеряли свой запал, к тому же, далеко не все шишковисты были закоренелыми ретроградами. Многие из них, в частности, Грибоедов, Катенин, Кюхельбекер понимали необходимость языковых перемен и не стремились к нагнетанию конфликта со своими оппонентами из «Арзамаса». Таким образом, «Арзамас» терял энергетику внешней подпитки, замешанную на противостоянии, а позитивной, внутренней динамической энергетики у него не было, - уж слишком разные там сошлись люди – чистые литераторы Жуковский и Вяземский, эмоциональный, умный и социально активный либерал Тургенев, будущие успешные карьеристы Уваров и Блудов, ну, и будущие декабристы –
Н.И. Тургенев, Никита Муравьёв и М.Ф. Орлов. Эти последние на каком-то этапе, (правда, несколько позже 1817 года), решили придать «Арзамасу» некий политический импульс, пытаясь внести в него черты тайного общества, но «Арзамас» этой прививки не выдержал, и тихо скончался.
Видимо, Пушкин интуитивно уловил в делах «Арзамаса» дух тления и плавно устранился от него, впрочем, никоим образом не порывая теснейших связей с Жуковским, Вяземским и Александром Тургеневым.
Из того, что в «Арзамасе» не желали заниматься политическим проектами, совсем не следует, что всё российское общество пребывало в статическом положении. Недавняя победа в тяжёлой войне породила движение во множестве человеческих душ. Война побуждает человека к совершению мужественных поступков и к преодолению себя, к преодолению внутреннего животного страха. В русском обществе накопилась критическая масса образованных людей, преодолевших этот страх на поле битвы и желавших перемен ради блага общества. У этих людей при виде европейских стран, в которых они побывали, назрела масса вопросов к собственному правительству по поводу организации жизни в своей стране, а ответов на эти вопросы от того же правительства они не получали, и не могли получить. В большинстве своём люди эти были честны и благородны в своих побуждениях, но на свою беду они почти были не только детьми своего времени, но и детьми своего сословия, то есть, воспитаны на чужом языке и на чужих книгах. Многие из них толком не представляли основ устроения народной жизни, которую они, засучив рукава, собирались реформировать, а кое-кто из них же при этом ещё и решился взять в руки кинжал с пистолетом.
Мы с Вами уже говорили о том, что в 1817 году из-за внутренних противоречий было распущено «Общество истинных и верных сынов Отечества», выросшее из «Союза спасения». Распущено оно было из-за внутренних противоречий, но с мыслью о дальнейшей его трансформации в более активную организацию. Так в конечном итоге и произошло.
В январе 1818 года был организован «Союз благоденствия». Почти что с самого начала в союз входило более двухсот человек. У союза почти сразу возникли филиалы в 15 городах страны. Целями нового союза формально объявлялись утверждение «истинных правил нравственности и просвещения». Члены союза должны были всячески помогать правительству в его позитивных начинаниях и смягчать участь крепостных крестьян. Поскольку практически все участники объединения ранее состояли в масонских ложах, в свой новый союз они перенесли принципы масонства, заключавшиеся в том, что низовые члены союза не посвящались в его действительные цели, о которых знали только руководители союза, а этими целями были введение конституции и упразднение крепостного права. Остальные члены союза до назначенной поры должны были участвовать в распространении либеральных и гуманистических идей, в том числе и через литературные общества (что, кстати, не получилось в «Арзамасе», к безусловному счастию последнего – мы об этом уже говорили).
Понятно, что всё русское общество в целом мало что знало об организации нового союза, но сами идеи, породившие возникновение декабристского движения, витали в воздухе и прекрасно были известны практически всем, иное дело, что разные люди в обществе к этим идеям относились по разному – кто-то в определённой степени разделял их, кто-то просто интересовался ими, кто-то был к ним равнодушен, а кто-то – пытался сопротивляться, хотя эти люди не составляли на тот момент преобладающего активного большинства. Заметим, что в России честные люди, активно поддерживающие действующий государственный
строй очень часто оказываются в двусмысленном положении перед своими друзьями и приятелями из-за, скажем так, постоянных неоднозначных действий власти, и потому такие люди часто просто вынуждены до определённой степени скрывать свою активную позицию, чтобы при очередном неуклюжем повороте власти не быть осмеянными где-нибудь за дружеским столом. Так было раньше, так, к сожалению есть сейчас, и так, видимо, будет дальше.
А что же сам носитель верховной власти? Чем он занимался в это время? Что происходило с ним?
Император Александр мучительно искал себя, и одновременно мучился над решением важнейших государственных задач. Со стороны это выглядело по-разному, но бездеятельностью называть государственные заботы Александра называть несправедливо. Он серьёзно задумывался над освобождением крестьян от крепостного права, он обдумывал планы конституционной реформы и уделял большое внимание развитию военных поселений, как мобилизационной основы действующей армии в военное время.
На обустройство военных поселений тратились немалые средства, но результат покуда был явно недостаточным – первоначальная мудрость Аракчеева, не желавшего сперва соглашаться с идеей императора о внедрении военных поселений в русскую жизнь, начинала проявляться на практике чем дальше, тем больше. Да, Аракчеев упорно и честно тянул лямку организатора поселений, с трудностями была выделена земля, построены казармы, найдены люди,.. Но дальше начались мелочи, которые сушили и убивали на корню всё дело – быт поселенцев был мелочно зарегламентирован до невозможности, поселенцы не имели почти никакой собственности, почти всё у них было казённым, включая одежду и бытовую утварь. Понятно, что нормальная семейная жизнь в этих условиях была осложнена до крайности. Малейшие попущения в сторону облегчения быта поселенцев моментально порождали массовое воровство всего и вся. Аракчеев строгостью, максимальным контролем и угрозами пытался укрепить вверенную ему структуру, поселения держались на страхе, но страх порождал глухое неприятие установленных порядков и рано или поздно должен был вылиться в какие-то формы явного недовольства, что, к конечном итоге, в нескольких местах и произошло .
Страна действительно нуждалась и в законодательных переменах. Теоретическую желательность конституции для государства император понимал не хуже дворянских передовиков, но при анализе действительного положения вещей сразу вставал вопрос: а кому и какие права конституция должна делегировать? Если в стране будет выборный орган власти, то кто будет избирателем? Дворяне? Да. Купцы? Да. Священники? Да. Крестьяне? А готовы ли крестьяне при почти поголовной неграмотности быть избирателями? За кого они будут голосовать, не имея собственности? Польские крестьяне свободнее и грамотнее великорусских, значит, им можно дать больше прав, может быть, Польше вообще можно дать конституцию, но Польша – часть России и одновременно – трофей в войне с Наполеоном, множество поляков воевало с Россией на стороне французов. Если им дать конституцию, получится, что побеждённые будут иметь больше политических прав, чем победители. Это справедливо?
Ну, и наконец, основной вопрос для России – земельный. Каждому думающему человеку в России было понятно, что крестьян надо освобождать. Но как? С землёй? Что тогда скажут помещики, в собственности которых эта земля находится? Без земли? Что тогда скажут крестьяне, которые будут обречены идти в батраки ко своим вчерашним хозяевам? Не грозит ли это новым бунтом хуже
пугачёвского?
Чем старше и мудрее становился Александр, тем яснее он видел, что красивые чужеземные рецепты хоть в отношении военных поселений, хоть в отношении земельной реформы, хоть в отношении реформы самой власти не применимы в чистом виде на русской почве, что задачи, стоящие перед русским царём требуют своего решения на протяжении не лет, но десятилетий, а значит, его царствованием решение этих задач никак не ограничивалось. Кроме того, император начинал видеть конечность человеческих сил вообще, и своих личных в частности, он ощущал нарастание разрыва между ожиданиями активной части общества, и своими теперешними взглядами. В сегодняшних молодых нетерпеливых свободомыслящих людях он видел себя вчерашнего, и понимал, что уйдёт немало лет, пока эти люди поймут сложность окружающего их мира и что далеко не все согласятся так долго спокойно ждать.
Всё это приводило Александра к мысли о том, что царствовать до последнего дня своей жизни не нужно, а нужно передать царственную власть в надёжные руки своею ещё твёрдой рукой, чтобы знамя государственного правления при этом не падало и не волочилось по земле. Другой важнейшей мыслью Александра была мысль о личном духовном движении к Богу. Это личное духовное движение не сочеталось в нём с идеей пребывания на государственном посту до последнего вздоха, как это положено обычному венценосцу, и не сочеталось не потому, что плох был Александр, а потому, что эти две вещи практически не сочетаемы между собой вообще. Александр уже видел, что для осознания самого себя ему нужно рано или поздно отрешиться от царского звания, и тут всё чаще ему на ум начала приходить его давняя, ещё юношеская идея о жизни в образе частного лица где-нибудь на покое, в стороне от власти. Только тогда, в молодости, он мечтал о том, как он введёт в России конституцию, а сам будет жить в своей стране свободным гражданином, а теперь он думал о том, кому бы передать в правильное время царское достоинство, а самому удалиться на покой.
Эта мысль в разных формах была высказана им разным людям, которые отметили её в своих воспоминаниях. В частности, австрийский император запомнил, как Александр говорил ему, что у царя тоже может быть свой срок службы, как у военного человека, ну, может быть, двадцать пять лет, и после этого срока он, Александр, хотел бы удалиться из страны, и свободно жить в красивом месте в уютном доме, к примеру, где-нибудь на Рейне. Собеседник Александра удивился этому высказыванию, воспринял это как некую шутку, но записал её. Последующие события показали, что он это сделал не зря.
8 сентября 1817 года, обедая в узком кругу придворных в Киеве, император Александр Павлович по свидетельству участника беседы А. Михайловского-Данилевского, «неожиданно произнес твердым голосом следующие слова: „Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в момент опасности становиться лицом к лицу с нею. Он должен оставаться на своем месте лишь до тех пор, пока его физические силы будут ему позволять это, или, чтобы сказать одним словом, до тех пор, пока он в состоянии садиться на лошадь. После этого он должен удалиться”. При сих словах на устах Государя явилась улыбка выразительная, и он продолжал: „Что касается меня, то в настоящее время я чувствую себя здоровым, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят, тогда…»
Дальше придворные говорить императору не дали, и он был принуждён слушать неизбежные в таком случае фальшивые речи о том, что без него существование России просто невозможно. Такие речи в таких случаях
произносятся умными людьми с умным видом и достойной мотивацией, но их смысла это не меняет. Царь, давно привыкший у фальши всё это понимал, и ни с кем не стал спорить, но его мысль все присутствующие надолго запомнили.
Император важнейшей своей задачей почитал поддержание и развитие духовных сил народа. 14 октября 1817 года в день Покрова пресвятой Богородицы он издал указ об образовании Министерства духовных дел и народного просвещения, которое было организовано путём слияния министерства народного просвещения и двух главных управлений духовных дел: православного и иностранного исповеданий. Таким образом, Александр исполнил свой обет, данный им при основании Священного Союза, который он провидел, как федерацию истинно христианских государств. Без восстановления живой и сознательной веры народа эта цель была недостижима, а сама живая и сознательная вера в столь одичавшем народе, как русский, могла быть восстановлена только через распространение грамотности рука об руку с распространением Писания и с активизацией общественного служения Церкви. Возможно, кого-то удивит пассаж автора об одичании русского народа, но разве безграмотный человек не дик по сути своей? Он может быть добрым, милым, но, будучи безграмотным, всё равно останется если не диким, то диковатым.
«Вера от слышания» - говорит апостол Павел, «И от чтения!» - добавим мы, добавим потому, что чтение написанного умным человеком почти равнозначно слушанию умного человека. А если священник не проповедует, и сам человек ничего не читает, то откуда же возьмётся вера? Оставим вопрос открытым, но заметим, что эту постановку вопроса прекрасно понимали и император Александр, и князь Голицын.
В самом указе 14 октября объявлялось, что министерство учреждается, «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения», чтобы восстановилось «спасительное согласие между верою, ведением и властию».
Руководителем нового ведомства государь назначил Голицына, одновременно освободив его от должности обер-прокурора Святейшего Синода. Идеей Александра было сосредоточение всех духовно-культурных усилий государства в одном месте и на одном направлении. К сожалению, ни император, ни его сподвижник Голицын не решились отдать дело духовного возрождения народа в руки православной церкви, частично - из неверия в силы самой церкви и её иерархов, частично – из своих тогдашних общехристианских воззрений.
Новое министерство было поставлено выше Синода по властным полномочиям и могло серьёзно влиять на его решения, то есть, Александр, исходя из самых благих побуждений, подтвердил линию Петра Великого на первичную священность государства, а не церкви, а это, в конечном итоге не могло не повредить первоначальному замыслу самого императора о важности просвещения народа. На всякого мудреца ведь довольно простоты: ну кто у нас в стране всерьёз и надолго верит в некие новые государственные инициативы? В них обычно верят либо молодые, либо недалёкие люди, ещё не убедившиеся в том, что почти любая государственная инициатива, в лучшем случае, будет извращена чиновниками на местах и не будет доведена до конца, или, в худшем случае, будет извращена и преобразована чуть ли не в собственную противоположность. Хотя, справедливости ради надо сказать, что усилия в деле духовного просвещения были предприняты гигантские – чего стоит одно издание четвероевангелия на русском языке и широкое его распространение по всей империи!
Но Голицын на этом не останавливался – полным ходом шёл перевод всего
Нового Завета на русский язык и начинал готовиться аналогичный перевод Псалтири, а кроме этого - вовсю печатались доходчиво составленные духовные тексты в виде небольших книжек и книжечек.
Митрополиты, епископы и передовое священство Русской православной церкви во всём этом увидело возможность активизации своих пастырских возможностей, а так называемое, просвещённое сообщество частично встретило активность Библейского общества ростом мистических настроений, частично – иронически, а частично – равнодушно. О причинах такого поведения мы уже довольно много сказали в предыдущих главах этой книги.
Теперь нам с Вами надо добавить несколько слов о мистицизме того времени, потому что православное сообщество в лице его лучших представителей всегда с грустью наблюдало за равнодушными к вере людьми, пытаясь обратить их на свою сторону, и это была знакомая всем история, длившаяся немало десятилетий, и ничем положению церкви не угрожавшая. Мистицизм же тогдашнего времени в Петербурге – это совсем иное явление. Мистики самого разного толка заполонили петербургские великосветские салоны и иные места собраний просвещённой публики, где на все лады взялись истолковывать малоподготовленным людям свои идеи насчёт загробной жизни, вечных истин, борьбы добра и зла и прочих тонких материй. Эти идеи преподносились под самыми разными соусами на основе сомнительного духовного опыта, взятого из самых неопределённых источников. Кто-то таким образом был обманут ради денег, а кто-то увлёкся красивыми, ложными в своей основе, положениями, не подтверждёнными многовековой духовной христианской практикой, крепким духовным опытом. Эти увлечённые люди потихоньку начинали составлять покуда разношёрстный, но уже грозящий серьёзным укреплением отряд убеждённых противников православной церкви.
Дело незаметно начинало принимать серьёзный оборот. Православный лагерь в лице своих активных представителей не мог на это смотреть равнодушно и в 1818 году Е. И. Станевич в Петербурге издал книгу «Беседа над гробом младенца о бессмертии души, тогда только утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и церкви». Книга была направлена против мистицизма, о чём говорит даже одно её название. Некоторых мистиков автор определил очень резкими понятиями. Цензором книги, давшим согласие на её печать, выступил ректор Петербургской духовной семинарии Иннокентий. Книга была замечена и породила общественный шум. Было назначено разбирательство, в итоге которого Иннокентия, по представлению Голицына, отправили из Петербурга как бы с повышением на должность митрополита Оренбургского, самого же Станевича допросили, и в 24 часа выслали из столицы, а книгу конфисковали прямо в типографии. Всё это было сделано на основании представления А.Н. Голицына императору. Справедливости ради надо сказать, что в 1825 году, после того, как увлечение мистицизмом на самом высоком уровне прекратилось, Станевича возвратили в Петербург, выплатили ему оклад за шесть лет, а книгу переиздали и допустили к распространению в книжных магазинах.
Чем же занимался молодой Пушкин в Петербурге 1817 года? Описанные нами события мало тревожили его – он о них либо ничего не знал, либо был равнодушен к ним. Он жил со своими родителями на съёмной квартире в Коломне, не самом фешенебельном, но и не самом захолустном районе города. Его матери к тому времени исполнилось сорок два года, и в ноябре она родила очередного, восьмого по счёту ребёнка, мальчика Платона. Напомню, что кроме него, живыми детьми у старших Пушкиных к тому времени оставались двадцатилетняя Ольга, четырнадцатилетний Лев и Александр. Забегая немного
вперёд, скажу, что через два года, осенью 1819 года Платон умрёт и будет похоронен родителями в Михайловском, но пока Александр пытается вписаться в новую для него столичную жизнь, его родители готовятся к очередному пополнению семейства и с тревогой наблюдают за жизнью старшего сына. А поводов для родительских тревог он предоставлял немало!
Мы уже говорили с Вами о том, что и по родству, и по разного рода знакомствам, он был сразу принят в избранные петербургские общества, допущен в избранные столичные салоны, в том числе - и в салон мадам Лаваль, известной своим интересом к поэзии, литературе и другим изящным искусствам, а также в салон княгини Авдотьи Голицыной, женщины редкой красоты. На время её знакомства с Пушкиным Голицыной было тридцать семь лет, но в эти годы она сохранила замечательную привлекательность, сочетавшуюся с умением красиво и оригинально одеваться.
Голицына в детстве рано осиротела, воспитывалась в доме родного дяди, и по желанию императора Павла была выдана замуж за богатого князя Сергея Михайловича Голицына, которого она не любила, с которым не сжилась, и от которого ушла к князю Долгорукову, погибшему на войне в 1808 году. Его памяти княгиня долго оставалась верна, и ведя светский образ жизни, не стремилась ни к каким любовным приключениям. Кто-то ей предсказал, что она умрёт ночью, она поверила этому, и чтобы не умереть во сне, вела вечерне-ночную жизнь. Приятное ей общество начинало собираться у неё в салоне часам к десяти вечера и засиживалось до утра. В число завсегдатаев её салона входили Карамзин, Батюшков, Жуковский, Вяземский, и с некоторых пор – Пушкин.
Естественно, Пушкин влюбился в Голицыну, при этом безусловно понимая, что ничего реального между ними быть не может. Поскольку влюблённость Пушкина в княгиню Авдотью носила некий умозрительный характер, она не привела поэта в горячечное состояние, но на память об этом чувстве нам всем осталось замечательное стихотворение «К ***», начинающееся строкой «Не спрашивай, зачем унылой думой…»
Нравилось ли Пушкину бывать в салонах? Конечно нравилось! Любил ли Пушкин аристократические приёмные? Конечно любил! Из того, что Пушкин – наш народный поэт, из того, что его стихи доступны пониманию любого, даже не очень грамотного человека и из того, что Пушкину были интересны простые русские люди, совершенно не следует, что он любил лапти, кислые щи и деревенскую избу. Пушкин был дворянином пусть и не самого высшего, но довольно высокого происхождения (хотя сам он, с лёгкой руки собственного отца, всегда причислял себя к высшей русской родовой знати). Вся жизнь поэта прошла среди людей из высшего общества, которые составляли его постоянный круг общения, он всегда считал себя частью этого общества и всегда стремился занять в нём достойное положение доступным ему образом.
И это далеко ещё не всё. Пушкин по своей глубинной сущности был истинным поэтом, а истинный поэт – это человек с остро развитыми чувствами, поскольку сама поэзия представляет из себя вольное художественное изложение человеческих чувств. «Что из этого следует?» - спросите Вы. Из этого следует то, что поэта всегда будет привлекать истинное человеческое совершенство, будь то красота, ум, сила или что-либо ещё.
Мы можем бесконечно восхищаться талантом изобретателя Кулибина, или умом Ломоносова, вышедших из самых народных глубин, нас может поразить красота какой-нибудь крестьянской девушки, родившейся и живущей в покосившейся избушке, но если бы Кулибин, Ломоносов и крестьянская красавица
вдруг родились в богатой и родовитой семье и были бы должным образом воспитаны, их таланты и красота, вне всякого сомнения, дополнительно заиграли бы такими красками, о которых мы можем только догадываться.
Обычные небогатые люди в разговорах между собой любят осуждать высшее общество и его представителей – худшие проявления жизни богатого сословия и нам с Вами прекрасно известны, но необходимо признать, что у богатых родителей рождаются не только бестолковые мажоры, а женская красота, как бриллиант, требовала и требует достойной оправы. Умный человек из высшего общества может быть изысканно умён и блестяще образован, красавица может быть не просто красива, а изысканно красива, а хорошо одетый человек может быть одет просто безукоризненно. А манера поведения! Это же вообще отдельная тема! – что можно говорить, чего не стоит говорить, в какой форме, что и когда говорить – всё это важнейшее человеческое искусство, о котором в низших слоях человеческого общества многие люди просто не задумываются.
Так стоит ли удивляться тому, что Пушкина, родившегося и выросшего в дворянской среде, и воспитавшегося в придворной, по сути, обстановке, вблизи императорских покоев, всё время тянуло туда, где умные и воспитанные люди тонко формулируют свои, пусть иногда язвительные мысли, туда, где ослепительные красавицы в потрясающих платьях милостиво позволяют собой любоваться и ждут, когда кто-либо сумеет привлечь их внимание умом, красотой, обхождением или тонким юмором?
Но кем Пушкин был в салонах? Начинающим поэтом, подающим надежды юношей с не самой звонкой в придворных кругах фамилией. Одних салонов ему было мало. Горячая часть его натуры требовала выражения, и он легко нашёл способ удовлетворения страстей. Его с удовольствием приняли к себе несколько компаний золотой петербургской молодёжи. С этими людьми он самозабвенно предался всевозможным формам удовлетворения человеческих страстей. Оговоримся сразу, что в их число не входят популярные пороки нынешнего века, совершаемые в извращённой форме.
Главной страстью Пушкина в это время стали, конечно, женщины, и женщины легкодоступные. Дорога к этим женщинам тоже давно известна – ночное время, разбитные компании и вино в немалом количестве. Старшие товарищи Пушкина пытались как-то окоротить не в меру распоясавшегося молодца. По этому поводу А.И. Тургенев писал Жуковскому: «Пушкина-Сверчка я ежедневно браню за его леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетия. Где же пища для поэта? Между тем он разоряется на мелкой монете! Пожури его».
Пушкин отозвался на призывы Тургенева стихотворением, которое начиналось строками:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов,..
Дальше там были такие строки:
Не вызывай меня ты боле
К навек оставленным трудам,
Ни к поэтической неволе,
Ни к обработанным стихам.
а заканчивалось оно так:
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст.
Цитируя эти строки, я невольно ловлю себя на мысли о том, что мне хочется
привести стихотворение целиком – так легко и непринужденно оно написано. Обижаться на автора такого послания совершенно невозможно, даже если ты его адресат. Тургенев и не обижался. Никто не обижался – все только недоумевали. Ярче всех это недоумение примерно в то же время выразил Энгельгардт, теперь уже бывший учитель Пушкина: «Я столько раз вздыхал: ах, если бы бездельник этот захотел учиться, он был бы человеком выдающимся в нашей литературе».
Обратите внимание на то, что ответ Пушкина Тургеневу близок по содержанию с его лицейскими стихотворениями «Тень Фонвизина» и «Моему Аристарху», в которых он отстаивал своё право на внешнее бездельничание, шутливо отговариваясь перед своими критиками тем, что он ленив, и что женщины ему интереснее стихов. Понятно, что шутки в этом случае – это способ ухода от серьёзного разговора на не очень желательную для автора тему, потому что здесь очень близко коренится идея сути самого творческого поэтического метода, в данном случае – личного творческого метода Пушкина в то время (и, заметим, не только в то время).
Люди, глубоко симпатизировавшие поэту, и ожидавшие от него в будущем великих свершений, в своих мыслях об этих возможных грядущих свершениях видели, как молодое дарование ведёт благообразную жизнь, и при этом неустанно работает над собой в библиотеке, загружая в свою голову тома полезной информации, и всё это для того, чтобы через некоторое время эти тома переварились в его голове. После этого плоды просвещения, живописные картины природы и общение с лучшими представителями человеческого общества должны неминуемо привести Пушкина к созданию замечательных произведений, на которые он безусловно способен, и способен гораздо более всех окружающих его поэтов. Красивая сентиментальная картина! Иногда она почти воплощалась в жизнь, к примеру – в биографии Мицкевича, а иногда – нет. В случае с Пушкиным – нет.
Пушкин не то что к восемнадцати, а и к шестнадцати годам переписал множество своих стихов, и перечитал множество чужих стихов. Людям, плохо разбирающимся в поэзии, часто кажется, что стихи – это рифмованные строки, но это не так! Зарифмовать можно что угодно. Кто-то, кажется Владимир Высоцкий, говорил, что рифмовка – дело десятое, а кто-то ещё говорил, что зарифмовать можно и таблицу умножения.
Пушкин во время учёбы в лицее, выступая на стороне карамзинистов, перечитал сотни, если не тысячи работ своих литературных противников, которые как раз и занимались тем, что рифмовали мысли. Без сомнения, он и сам, как всякий начинающий поэт, в своё время тоже порифмовал немало мыслей, а потом с ним произошло то, что должно было произойти с настоящим поэтом – он увидел мизерность рифмованных мыслей в сравнении с запечатлёнными в стихах чувствами. В то время ему было не до великих сюжетов, рождённых прошлыми великими событиями – чтобы писать на такие темы, до них надо дозреть, а чувственную базу для текущей поэзии он находил в бурном потоке собственных чувств. Если бы его внутренний мир наполняла платоническая любовь к одной конкретной девушке, он бы писал по пять-шесть однообразных элегий в год, и этим бы всё заканчивалось. Конечно, любя одну женщину, тоже можно написать много прекрасных стихов, но при верной любви и гармоничных отношениях чувственные вспышки будут редки, редким и будет повод для яркой лирики – тогда лет за тридцать, глядишь, и получится два тоненьких стихотворных сборничка. Согласитесь, не всякий поэт согласится ждать тридцать лет для того, чтобы за это время издать два даже первоклассных сборника. Кто-то непременно захочет искать вдохновения, пребывая в потоке бурных разнообразных чувств к
разным женщинам в разных обстоятельствах.
Пушкин тогда захотел делать именно так. Он не был изобретателем этого творческого метода – он в немалой степени заимствовал его у Парни, Анакреона и ещё нескольких авторов, заимствовал в удобной для себя форме. Мы не говорим о том правильно это было, или не правильно – просто это было.
Волею судеб в Пушкине сошлись раннее, до определённой степени развратное сексуальное образование, выдающийся сексуальный темперамент, живость ума, наблюдательность и уникальный поэтический дар, помноженный на писательское трудолюбие. Добавим сюда ещё и то, о чём мы уже сказали ранее, и скажем ещё не раз: Пушкин был предельно честен в передаче собственных поэтических чувств. Вот Вам творческая кухня шестнадцати-восемнадцатилетнего поэта. Пьянящая радость жизни переполняла его. Он мог понимать келью, как место для трудов, но понимать келью, как источник вдохновения, пускай и будущего, он не мог, а именно к этому так или иначе, осознанно и неосознанно, подталкивали Пушкина доброжелательные почитатели его таланта.
А он никого не слушал, и делал всё по-своему, и делал на градус горячее чем те, с кем он проводил своё время - иначе у него и не могло получаться. Если говорить о застольях и загулах с женщинами, то надо отметить, что большинство его товарищей по этим делам были гораздо обеспеченнее его, и Пушкину частенько приходилось пировать за их счёт. Скажите, сколько можно безнаказанно пировать за чужой счёт, не рискуя при этом быть когда-либо униженным? Долго ли? В то же время нам не известны факты насмешек богатых приятелей над бедным Пушкиным, он был равным всем участником компаний, а значит, он умел себя поставить в них так, чтобы в компаниях не мыслили времяпровождения без Пушкина, значит, некие компании без Пушкина были чем-то вроде супа без перца. Понятно, что не на нём одном крутились кутежи и прочие забавы, но Пушкин вносил в эти истории то, чего не мог внести никто другой – эмоциональный, сексуальный и поэтический задор.
Со времени выпуска из лицея до начала нового, 1818 года, Пушкиным по счёту его десятитомного собрания сочинений написано всего девять стихотворений. Лицейский выпуск состоялся в первой декаде июня 1817 года. Возможно ли, чтобы Пушкин за оставшиеся семь с половиной месяцев написал девять стихотворений? Молодой Пушкин? Остряк, неугомонный задира, язвительный эпиграмматист? Полтора стихотворения в месяц? Помилуйте, этого не может быть!
Частичный ответ на эти вопросы мы можем найти в воспоминаниях о его брате Льве Сергеевиче. Лев Сергеевич Пушкин, Лёвушка, любимый сын Сергея Львовича, которого он неоднократно пытался пристроить в самые разные приличные учебные заведения, и из которых Лёвушку с завидным постоянством выставляли под самыми разными благовидными предлогами, может послужить косвенным свидетелем наших логических догадок. Лев Сергеевич нигде не хотел учиться, но это не значит, что он не мог учиться. У него, как и у большинства мужчин Пушкиных, была замечательная память. Лёвушка запоминал стихотворения, и даже целые поэмы с одного прочтения. Вяземский, поражённый этой его способностью, говорил о нём: «С ним, можно сказать, погребены многие стихотворения брата его не изданные, может быть даже и не записанные, которые он один знал наизусть».
И вот здесь начинается наша русская классическая история, о которой сам Пушкин потом говорил что мы, русские, «ленивы и не любопытны», что немцы, если бы это касалось их Гёте, ходили бы за ним по пятам, и записали бы за ним
каждую букву. Не то мы – русские. В том, что никто не потрудился записать на
бумагу многочисленные пушкинские эпиграммы, анекдотические стишки и короткие стихотворные экспромты, во множестве ходившие по Петербургу в 1817-1820 годах, для нас вообще нет ничего удивительного – ну кто у нас всерьёз будет записывать истории выходок какого-то необузданного мальчишки? Но Лев Сергеевич Пушкин умер в Одессе в 1852 году, к тому времени Пушкин-поэт был общепризнанным классиком русской литературы, и каждое его слово, записанное и незаписанное, представляло чрезвычайный интерес.
Лев Сергеевич, Лёвушка, был неисправимым сибаритом, и заставить его что-нибудь написать было делом невозможным, а вот рассказывать он мог, и рассказывать любил, вот только записать за ним так никто и не собрался – все, вероятно, думали, что Лёвушка проживёт лет сто, и всё как-то само собой образуется, а он взял, и умер в сорок семь лет, и целый пласт, скажем так, пушкинского устно-неформального творчества ушёл абсолютно неизвестным нам. Скорее всего, что мы от этого не так много и потеряли – наверняка и Жуковский, и Вяземский, и Тургенев слыхали эти самые неформальные пушкинские строки, но не сочли необходимым их записывать, в том числе и ради того, чтоб ни себя не принижать, ни смущать посмертную аудиторию великого поэта. Говорят, что из песни слова не выкинешь – часто это бывает именно так, но из этой песни эти слова оказались выкинуты, возможно, к конечному благозвучию самой песни.
Мы с Вами, дорогой читатель, живём в эпоху всепроникающего развития масс-культуры. Всякого рода поп-идолы заполоняют своим творчеством, и часто – просто своими выходками сознание молодых и не очень молодых людей, а мелочные факты их жизни становятся предметом интереса множества досужих обывателей. Пушкин жил в эпоху, когда это явление ещё не существовало, а только заявляло о себе, заявляло о том, что оно вообще может быть. Явления ещё не было, а личности, которые могли его в себе воплотить появились.
Человек психофизиологически стремится к доминированию в своей среде – это характерно и нормально для него. Если он чувствует в себе некоторые возможности для этого – это тоже характерно и нормально для него. Если он совершает что-то для этого – это снова же характерно и нормально для него. А вот если он всем видом показывает, что он способен на это, но не делает этого, и при этом требует признания и снисхождения так, будто уже сделал это – тут начинается феномен гения масс-культуры, феномен, при котором вместо сферы демонстрации трудов человек, жаждущий славы, рискует переместиться в сферу привлечения внимания скучающей публики. В этой сфере тоже всегда есть свои герои, но их участь достойна отдельного обсуждения.
Пушкину в то время удавалось балансировать между этими двумя сферами, Делал он это интуитивно, не всегда удачно, но в большинстве случаев, по молодости, ему всё сходило с рук.
О загулах и волокитстве Пушкина мы с Вами немного поговорили, но покуда нами ничего не сказано о тогдашнем вольнодумстве поэта, которое А.И. Тургенев в уже упомянутом письме к Жуковскому характеризует, как «площадное, восемнадцатого столетия». Из этой фразы Тургенева следует, что вольнодумство в аристократической среде того времени было обычным явлением, и люди в самых разных местах и в самых разных собраниях критически обсуждали общественные проблемы, включая личность императора и пути государственного переустройства – если не затрагивать в разговоре этих тем, то ни о каком вольнодумстве и речи быть не может.
Пушкин был не достаточно образован, и, может быть, не достаточно взросл для того, чтобы вести компетентные разговоры о государственных проблемах, но
зато он замечательно чувствовал общественное настроение, особенно – критическую его часть. Он безусловно всей душой симпатизировал потенциальным реформаторам, которых в реальности вокруг себя почти не видел, вернее, он их видел, многих знал лично, но не знал о серьёзности их тайных помыслов, при том, что эти люди так или иначе везде, где это было только возможно, стремились высказать оппозиционные мысли, не придавая им из конспиративных соображений агрессивный характер. Для убедительности назовём хотя бы лучшего лицейского друга Пушкина Ивана Пущина, который практически сразу после окончания лицея плотно вошёл в декабристский круг, но никогда не признавался в этом Пушкину.
Множество других, в первую очередь – молодых людей просто болтали где угодно языками на самые разные популярные темы, а очень популярными темами были нездоровый мистицизм императора, нарастающая неспособность действующей власти к переменам и выражение живого желания что-либо наконец поменять в закостеневшей, но, может быть, способной проснуться стране.
В то время не было понятия «лидер общественного мнения», не было знаменитых политиков, маститых аналитиков, рокеров, репперов и ведущих популярных телешоу, и само общественное мнение не было таким широким, как сейчас – по вполне понятным причинам, но само по себе оно существовало и тогда, и законы лидерства в нём ничем не отличались от теперешних законов лидерства – чтобы быть на устах у всех, надо быть на градус умнее всех, или на градус горячее всех. Быть умнее всех тогдашний Пушкин не мог, а если бы вдруг оказался умнее остальных, то наверняка не стал бы стремиться к горячности, а вот быть горячее остальных ему было по силам – и по причине темперамента, и по причине литературного таланта.
Безусловно, Пушкин стремился к лидерству в общественном мнении – само положение поэта предполагает такое лидерство – люди стремятся писать стихи для того, чтобы эти стихи читали другие люди, передавали их друг другу, восхищались ими и автором, их написавшим, чтобы этот автор, в конечном итоге, вкусил плоды славы в виде денег, положения и любви в самой разной форме её проявлений. Пушкин жаждал славы и признания, в этом нет ничего плохого, и ради этого признания и этой славы совершал совершенно закономерные поступки, которые совершают люди, знакомые нам в наше время по телевизионным передачам. В число этих поступков входили и полуплощадные, совершенно искренние, заметим, вольнолюбивые заявления, сделанные в горячей, превышающий градус обычных подобных заявлений, форме, что и не преминул отметить Тургенев.
Но среди написанных послелицейских стихотворений 1817 года одно стоит особняком. Братья Тургеневы жили в квартире, выходившей окнами на Михайловский замок, и Пушкин, однажды будучи у них в гостях, получил, кажется, от Николая Тургенева, предложение написать стихотворение на этот самый Михайловский замок, бывший местом убийства императора Павла Первого. Пушкин зашевелился, увлечённо подошёл к окну, потом устроился возле стола, а кто-то в своих воспоминаниях отметил, что он при этом устроился прямо на столе, и вскоре начал писать. Стихотворение он почти написал в тот же день, ночью доделал его и на следующий день принёс Тургеневым для прочтения. Написано оно было в форме оды и называлось «Вольность», или в других вариантах – «На вольность».
Стихотворение поразило обоих братьев силой идеи, изложенной в нём и совершенством формы. Оговоримся тут, что дату написания «1817» под стихотворением поставил сам Пушкин, но случилось это значительно позже, а
поскольку мы знаем, что Пушкин был, кроме всего прочего, любителем мистификаций и некоторого путания следов, то вместе с некоторыми серьёзными литературоведами мы можем усомниться в точности этой даты. Впрочем, это сейчас не слишком важно. Важно то, что в этом стихотворении Пушкин очень серьёзно размышляет о борьбе с тиранией, его стихотворение – предупреждение всем тиранам.
В стихотворении есть описание убийства Павла Первого, которого он называет увенчанным злодеем, а мораль стихотворения, или, если угодно, нравоучение, которым оно заканчивается, так или иначе является скрытой угрозой царствующему государю, имя которого не называется, но стихотворение написано на русском языке, с французских реалий переходит на русскую действительность, и конечный адресат послания не вызывает сомнений. В стихотворении, кстати, есть своя внутренняя драматическая деталировка, указывающая на растущее мастерство Пушкина-художника – при описании убийц он говорит: «На лицах – дерзость, в сердце – страх», так несколькими словами поэт выражает ничтожество преступников, дополнительно оттеняя этим инфернальную структуру события. Есть у стихотворения и позитивная программа – призыв к соблюдению закона власть предержащими, напоминание им о неизбежной ответственности, могущей наступить в любую неожиданную для них минуту. Пушкину удалось создать достаточно гармоничное произведение на весьма негармоничную тему и удалось вложить в это произведение мощный посыл к читателю из любого политического лагеря.
Этим стихотворением Пушкин поразил и Тургеневых, и многих других читателей его строк, и ещё раз убедил в своей высочайшей одарённости. Ода вышла из тургеневского дома и начала жить своей, не зависимой от автора жизнью.
А он тем временем продолжал ходить и ездить по избранным с недавних пор путям, доставляя немало огорчений родителям – он ведь жил вместе с ними. Отца не могло не тревожить его равнодушное и чисто потребительское отношение к службе – мы с Вами помним, что Сергей Львович на службе не горел, но всегда умел её исполнить. Помните! – его продвигали по службе с формулировкой «по рачительному исполнению должности».
Семейство Пушкиных жило в Петербурге в постоянных нехватках иногда необходимых в быту вещей. Это не было бедностью, но это не было и приличной обеспеченностью. Частично это объяснялось недостатком хозяйственности обоих супругов, а частично тем, что доходы Пушкиных не могли покрыть всех аристократических потребностей, свойственных людям их круга. Прижимистый отец не мог мириться с расточительным образом жизни сына – понятно, что из жалованья поэта в иностранной коллегии до семейного бюджета доходило немногое, если что-то доходило вообще. Пушкина Александра в свою очередь раздражала скупость отца, который совершенно не желал тратиться на самые необходимые иногда вещи – так, Пушкин жаловался в одном из более поздних писем брату на то, что отец когда-то не дал ему в стужу восемьдесят копеек на извозчика. Не будем тут судить строго ни одну, ни другую сторону, а для развлечения читателя вспомним лишь историю о том, как Пушкин попросил отца купить ему модные бальные башмаки с пряжками, на что отец в ответ предложил ему свои, отлично сохранившиеся бальные башмаки времён императора Павла. При желании мы можем с улыбкой понять тут обе стороны процесса. Отец, при всех его недостатках, не блудивший при живой жене, и ведущий добродетельную семейную жизнь, никоим образом не желал участвовать в разгульной жизни сына, и никак не собирался его в этом деле поощрять, а сын, испытывая крайнюю
стеснённость в средствах, при постоянном участии в собраниях богатых молодых людей, никак не мог согласиться с тем, что ему не хотят помочь хотя бы в стремлении более или менее модно выглядеть.
Пребывание дома, в семейной среде Пушкину было крайне не интересно, он стыдился звать товарищей к себе домой и никого из полузнакомых людей никогда туда не приглашал.
Ко времени, о котором мы с Вами тут говорим, относится одно интересное событие. В конце 1817 года в Петербурге появилась знаменитая гадательница, немка Кирхгоф. Новые закадычные приятели Пушкина богачи братья Всеволожские, Мансуров и актёр Сосницкий поехали к немке на гадание. Поехал с ними и Пушкин.
Немка, не знавшая ни слова по-русски, сразу объявила, что Пушкин – важный человек, чем поразила его спутников, а потом сказала, что он сегодня получит конверт с деньгами, будет иметь разговор по службе, в дальнейшем дважды подвергнется ссылке, станет кумиром соотечественников, женится, а впоследствии может погибнуть или от белой лошади, или от белоголового человека. Если ему удастся этой смерти избежать, то ему будет суждена долгая жизнь. Кирхгоф также предсказала ещё несколько менее значимых событий в грядущей пушкинской жизни.
Предсказание немки насчёт его будущего величия конечно польстило Пушкину, но ко всему остальному он отнёсся с недоверием – деньги получить ему было неоткуда, о службе он ни с кем никогда не говорил вообще, а всё остальное выглядело ничем не подкреплёнными эфемерными словами. Однако, в тот же вечер поэт получил конверт с деньгами – лицейский товарищ, уезжая за границу таким образом вернул ему забытый карточный долг. Через короткое время он встретил генерала Орлова, который абсолютно серьёзно взялся уговаривать его оставить службу в иностранной коллегии, надеть погоны и переключиться на армейскую службу. Эти два события, последовавшие буквально вслед друг за другом заставили суеверного Пушкина совершенно иначе посмотреть на гадание, и в течение всей своей последующей жизни он об этом гадании не забывал, особенно выделяя среди своих потенциальных противников белокурых людей.
Не можем не удивиться этому гаданию и мы с Вами. Какая череда удивительных совпадений, роковым образом следующих друг за другом и предупреждающих о трагической развязке в судьбе поэта!
А что говорит по этому поводу церковь? Церковь не удивляется подобным предсказаниям и считает их возможными. Если человек ведёт определённый образ жизни, то некоторые важные моменты в его будущей судьбе может предсказать даже вполне обычный умудрённый житейским опытом знакомец этого человека. «Но Кирхгоф вообще ничего не знала о Пушкине!» - скажете вы, и будете правы. Если обычные люди на основе опыта и житейской логики могут делать друг о друге серьёзные предсказания, то насколько более серьёзные предсказания могут делать люди, посвящённые в тайны человеческой и околочеловеческой энергетики!
Христиане по имени знают того, кто ведёт человека к погибели. Пушкин неосознанно вступил на гибельный путь и вследствие этого прорисовалась наиболее вероятная траектория этого пути, который и смогла увидеть безусловно одарённая немецкая прорицательница. О том, от кого она приняла эти свои дары мы благоразумно умолчим – пусть каждый из Вас останется на этот счёт при своём мнении. Об особой одарённости Кирхгоф и об исключительной особенности личности самого Пушкина говорит тот момент в предсказании, где
прорицательница указывает на возможность спасения поэта от гибели и дальнейшей в этом случае его долгой жизни. Задумываясь об этом месте предсказания, мы не можем не задуматься с Вами о судьбе человека вообще.
Что есть судьба в обычном нашем понимании? Она есть некая заданность событий нашей жизни. Существует ли эта заданность как предопределённость? Конечно существует. Можно ли изменить судьбу? Конечно можно. Вступаете Вы вольно или невольно на одну сторону мира и её властителя – будет у Вас одна судьба, ступаете Вы на другую сторону мира и её Властителя – будет у Вас иная судьба. И то, и это будет судьба, но – разная. Пушкин имел возможность переменить свою судьбу – запомним это!
Тут же мы отметим ещё один не очень весёлый факт в жизни поэта – в дальнейшем мы не раз будем говорить с Вами о суеверности Пушкина, о его вере во всякие приметы и о его серьёзнейшем отношении к предсказанию немки, которое он пронёс через всю свою недолгую жизнь, но при таком интересе ко всяким тайным знакам он никогда не обратился в сторону предсказаний человеческих судеб, которые даёт человеку церковь и её представители, а ведь именно оттуда человечество всегда черпало самые точные известия о будущем! Пушкин не мог не знать о возможности получения церковных пророчеств – он ведь жил в православной стране, читал жития святых, в мистической обстановке того времени не мог не слышать о самых разных прорицаниях из самых разных источников, но всё это не вызвало в нём интереса, а ведь тут была, была(!) его личная тропка на пути к спасению, к познанию истинного Бога, раскрывающего человеку его волю о нём, но поэт ограничился пророчеством незаурядной – согласимся с этим, немки Кирхгоф и не захотел углубить в себе понимание мистической стороны человеческой судьбы, что, в конечном итоге очень серьёзно повлияло на исход его жизни.
Но о перемене судьбы собственной он тогда не задумывался – текущий ход событий вполне устраивал молодого поэта – вот денег только не хватало, но на это он хотя бы внешним образом пытался не реагировать, а жизнь, между тем, готовила ему первое предупреждение – в январе он заболел. Сам Пушкин в заметках к своей автобиографии говорит, что он заболел гнилой горячкой. Его старшие друзья считали эту болезнь следствием отношений определённого рода с разгульными девицами, и скорее всего, были правы.
Первый период болезни выдался тяжёлым для поэта. Родные были крайне встревожены его состоянием, и даже пригласили к нему придворного медика Лейтона, который лечил поэта самыми разными способами, включая ванны со льдом. Может быть, эти ванны и помогли, а может быть, молодой организм поборол и ванны, но потихоньку Пушкин начал выздоравливать. Верные друзья нередко навещали его, но Пушкин скучал, не зная чем заняться, и потому он был обречён начать писать что-нибудь более крупное, чем очередное стихотворение на полтора листа. Он решился начать писать поэму. Очередную – помните, сколько их было начато в Царском Селе? И он начал её писать – это была новая его вариация на древнерусскую тему, в которую он хотел встроить фантазийный, полусказочный сюжет, и всё это он думал сдобрить лёгким, слегка фривольным юмором в некоем полувольтеровском духе.
Дело пошло не сразу, и не очень легко – Пушкин почувствовал сопротивление материала, но начало поэмы он сразу продвинул неплохо – в качестве завязки был выбран свадебный пир у киевского князя Владимира, с которого таинственный волшебник Черномор похищает красавицу-невесту у жениха. Дело могло бы двинуться и дальше, но тут поэт окончательно выздоровел, и с
удовольствием забросив дом и постель, присоединился к соскучившимся по нему приятелям. Само собой разумеется, что при этом возобновился и весь избранный им ранее образ жизни.