Уже с 7 часов утра, Дмитрий принялся звонить в родильный дом, куда положили на сохранение жену Марину, но из трубки вылетали прерывистые гудки. Клавдия Петровна справлялась о здоровье невестки поздним вечером, перед приездом сына. Её успокоили, мол, всё нормально, пациентка давно спит и до утра никаких изменений не предвидится. Дмитрий еле дождался утра, чтобы справиться о здоровье жены, однако телефон в роддоме, как – будто был постоянно занят. Наконец, Дмитрию удалось дозвонится, но слышимость была такая плохая, что пришлось громко кричать в трубку:
– Алло! Алло! Роддом? Как здоровье Марины Дорофеевой? Её вчера к вам положили, на сохранение! На сохранение! Дорофеева Марина!
– Кто спрашивает? – отозвались с другого конца провода.
– Муж!!! – закричал в трубку Дмитрий.
– Не кричите, не глухая! Поздравляю, папаша! У вас дочь!
– Как дочь? Жену на сохранение положили! Ей, ещё целых две недели до срока!
– Повторяю! У вас родилась дочь! Вес 3 кг 200 граммов! Длина 52 см!
– Когда я смогу их увидеть?
– Приезжайте завтра, их переведут в палату! В окно полюбуетесь!
– Спасибо, девушка!
Дмитрий едва положил телефонную трубку, как почувствовал, что его ноги сами подкашиваются, и ему пришлось присесть на стул.
– Ну, что там? – нетерпеливо спросила Клавдия Петровна. – Не тяни, рассказывай!
– У меня родилась дочь! – выдохнул Дмитрий. – А у тебя, внучка! Вес 3,200, длина 52!
– Слава Богу, ребёнок нормальный! – обрадовалась Клавдия Петровна. – Как Марина, у неё всё в порядке?
– Сказали, завтра смогу увидеть их в окне палаты! – выпалил Дмитрий.
– Завтра, все поедем! Попрошу Алексея Васильевича, чтобы прислал нам свою машину! Может и сам, генерал, сможет поехать!
– Я, не против! – сказал Дмитрий. – Марина обрадуется! Тогда, сегодня я займусь своими делами, а завтра весь день посвящу семье…
Встреча с подполковником Сафроновым состоялась на конспиративной квартире, в центре Москвы. Около станции метро «Охотный ряд», Дмитрий сел в такси белого цвета и назвал пароль. Его отвезли на незнакомый адрес, сообщили номер квартиры и этаж. Сафронов встретил его с распростёртыми объятиями и сразу расположил к откровенной беседе.
– Мы, уже в курсе, что вы встречались с Лифшицем, из американской делегации, – не стал скрывать Сафронов. – Нас, Дмитрий Иванович, очень интересует каждое слово, сказанное им. Вы не будете возражать, если я нашу беседу запишу на магнитофон, поэтому просьба: лишних имён не называть и матом не ругаться.
– А про «золотой» паркер, вы тоже знаете? – спросил Дмитрий, пока Сафронов ещё не включил запись на магнитофоне.
– Это, что – то новое, – удивился подполковник. – Выкладывайте!
– Вот, эту авторучку Лифшиц передал для профессора Пугачева! – Дмитрий вынул из кармана пиджака футляр с ручкой и положил на стол. – Сказал, что очень ценный предмет, за который отвечаю головой.
– Дмитрий, вы пока подождите, я отдам эту ручку на экспертизу в нашу лабораторию! – сказал Сафронов и направился из квартиры в подъезд, где дежурил сотрудник его отдела, а во дворе стояла оперативная машина.
Вернувшись, подполковник включил запись на магнитофоне и подал Дмитрию знак рукой: «Можно говорить». Начав с первой встречи в лавре, Дмитрий напряженно вспоминал все мелочи, которые были услышаны или увидены им в общении с Лифшицем. Особенно насторожился Сафронов, когда Дмитрий дошёл до возможной революции в России. Подполковник встал, выключил запись и сказал:
– С этого момента поговорим без «лишних ушей», а то как бы чего не вышло!
– Согласен! – ответил Дмитрий. – Миша Лифшиц не только ратовал за революцию, но и назвал члена Политбюро Романова, которого хотел бы видеть во главе страны.
– На Романова указывают и другие источники! – сказал Сафронов. – Однако, американцы могут подбросить нам дезинформацию. Они, большие мастера на такие уловки. Что, ещё говорил Лифшиц?
– Говорил про «революцию сверху», следствием которой должно стать омоложение всей вертикали власти! – подчеркнул Дмитрий. – Даже мне советовал стать секретарём парткома, чтобы проводить нужную линию партии в низовых ячейках.
– Вот, так янки! – ухмыльнулся Сафронов. – Они уже свои щупальца внутрь партии запустили! А были какие – то особенные слова?
– Говорил, но не мне лично, а другому американцу, по – английски! – вспомнил Дмитрий. – Я, невольно подслушал, но американцы посчитали, что я ничего не понял. Из всего разговора, я отчетливо разобрал только три слова: хлебороб, договороспособный и подкаблучник. Когда же обнаружили, что я сижу позади них, они стали говорить о революциях, бывших в России.
– Что это может быть? – спросил Сафронов. – Может быть обсуждали какое – то фермерское хозяйство в США?
– Вряд ли, даже намёка не было на фермера, – возразил Дмитрий.
– Тогда почему, хлебороб? – мучился вопросами подполковник. – Опять же, договороспособный? Подкаблучник, вообще, ни в какие ворота…
– Может быть они говорили о своём человеке во власти? – предположил Дмитрий. – Может Романова так называли?
– Романов корабел, к сельскому хозяйству отношения не имел! – ответил Сафронов. – Воротников, из рабочих, окончил Воронежский авиационный техникум, потом, заочно, Куйбышевский авиационный институт. Хотя, перед оккупацией Воронежа проживал у бабушки в деревне и работал в колхозе! Но, очень мало, где – то с полгода… Остальные члены Политбюро, старые…
– Может Горбачев? – заикнулся Дмитрий. – Он же, из Ставрополья!
– Да, нет! – сказал, как отрезал Сафронов. – Его сам Андропов в Москву подтянул! Разве Юрий Владимирович мог ошибиться в этом человеке? Да, никогда! У него же, прежде чем пригласить, всю подноготную досконально проверят… Он же бывший партизан, скрытых врагов за версту чуял…
– Может американцы не члена Политбюро, а из кандидатов, кого – то, имели в виду? – предположил Дмитрий.
– Скажу вам прямо, Дмитрий, за такие даже не разговоры, а мысли, нас с вами не только отымеют, но и введут так, что разогнуться не сможем! – зло проговорил Сафронов. – Это же, скажут, до чего дошли: членов Политбюро и кандидатов под подозрение взяли! На Романова давно «бочку катят», его и запишем в отчёт, а про остальных, забыть и не вспоминать!
В это время в дверь постучали. Сафронов пошёл открывать, а Дмитрий подумал, что повезло ему с куратором. Другой бы записал всё на кассету, да выдал начальству, как за оперативную разработку.
– Ну вот, Дмитрий, принесли вашу авторучку в целости и сохранности! – весело сказал Сафронов. – Нет там ничего незаконного, всё чисто!
– Это не моя авторучка, а подарок профессору Пугачева от его ученика! – пояснил Дмитрий, забирая футляр у Сафронова. – Надеюсь, его не обвинят за этот подарок от американца?
– Да нет, конечно! – ответил Сафронов. – Мойше Лифшиц, преподаёт историю на факультете менеджмента Массачусетского университета, но в Киеве был не он, а похожий на него сотрудник ЦРУ, Майкл Кунц. Его, ещё при прохождении границы, когда он прилетел в Москву, вычислили по нашей базе. Он сейчас в Москве, проживает в посольстве США и периодически прогуливается по городу.
– Может мне с ним встретиться? – предложил Дмитрий. – Как – будто случайно, где – нибудь на оживлённой улице?
– Вам, Дмитрий, сейчас не до этого! – заключил Сафронов. – Поздравляю с рождением дочери! Забирайте жену с дочкой из роддома и наслаждайтесь встречей с семьёй! И Лифшицу – Кунцу не до вас, у него намечаются встречи с диссидентами. Он, как оказалось, один из ведущих специалистов в ЦРУ по работе с антисоветскими элементами в СССР. За ним «топтуны» ходят…
– Понял, – закивал головой Дмитрий. – Так тот, настоящий Лифшиц, из Кембриджа, может и не догадывается, чем его «двойник» занимается?
– Может и не догадывается, – задумчиво произнёс Сафронов. – Он ни разу не бывал в стране, после отъезда в Израиль…
– Если паркер профессору Пугачеву привёз Кунц, значит, они знакомы! – заметил Дмитрий. – Да, прямо головоломка получается…
Вернувшись домой, Дмитрий поиграл с сыном, которого бабушка научила складывать слова из кубиков с буквами. Первое слово, которое Петя сложил из кубиков было: «слон».
– Почему? – спросил Дмитрий.
– Я его в зоопарке видел! – сказал сын. – Он большой и вонючий!
– Слоны в Африке живут! – заметил отец.
– Нет, в Индии! – заявил сын. – Бабушка сказала, они без рогов!
– Как на пачке индийского чая, что ли? – весело спросил отец.
– Ага! – закивал сын. – Бабушка сказала, в Африке слоны с рогами!
– И, где же у слона рога?
– Из носа растут!
Вдоволь наигравшись с отцом, Петя заснул прямо на полу. Дмитрий перенёс сына в кровать и принялся читать «Записки», отыскав глазами то место, на котором остановился в самолёте. Он мысленно, перенёсся в XVIII век, где несмотря на болезнь великого князя, Двор готовился к свадьбе:
«1745 года в феврале, великий князь в Хотилове, – вспоминал Штелин, – на половине дороги от Москвы до Петербурга занемог настоящею оспою.
В ноябре 1744 года была у него в Москве ветряная оспа, которую доктор Суше принимал за настоящую, но Боергаве признал за ветреную и в доказательство предсказал настоящую через несколько месяцев.
Великого князя лечат по старой методе, в теплой комнате; весь дом обит войлоками и досками, как футляр.
Хотиловский ямщик, Патрикевич, сделан придворным ямщиком, а по восшествии великого князя на престол, произведен в Титулярные советники в Ямской приказ.
1745 года, в феврале. Двор благополучно возвратился и праздновал день рождения великого князя (10 февраля) балом и аллегорическим фейерверком. Императрица спешит бракосочетанием великого князя. Приготовления продолжаются до 25 августа, когда оно и было совершено (врачи советовали, чтобы оно было отсрочено, по крайней мере, на год).
Ея Величество произвела наставника великого князя в надворные советники и в его библиотекари, с непременным приказанием быть постоянно при великом князе, чтобы Его Высочество мог пользоваться его наставлениями. Она приказала ему, чтобы он каждое утро присутствовал при вставании и одевании великого князя, чтоб удержать дерзких камердинеров и лакеев от непристойных разговоров с Его Высочеством. Некоторые из них были вдруг отосланы, между прочими камердинер Румберг сослан в крепость, а потом в Оренбург, откуда возвратил его Петр III в 1762 г. (Сей последний, по возвращении, рассказывает императору чудеса об уничтоженной им Тайной Канцелярии).
«Не разгони Пётр III «дедовскую» спецслужбу, под названием Тайная Канцелярия, глядишь и остался бы у власти в России», – подумал Дмитрий: «Супруга то его, Екатерина Алексеевна, первым делом восстановила тайную службу, правда, под другим названием, от которого её суть не поменялась».
Дмитрий часто читал студентам лекцию о Преображенском приказе, основанном Петром Великим, ещё в конце XVII века. В 1702 году его стали именовать, как съезжая изба Преображенского приказа, а в 1718 году из него вышла Тайная канцелярия, упраздненная в 1726 году, но уже в 1731 году, вновь восстановленная, как Канцелярия тайных и розыскных дел. Пётр III её ликвидировал в 1762 году, а сменившая его на престоле, Екатерина II, вместо неё в том же году учредила Тайную экспедицию, выполнявшую ту же роль.
«25 августа совершено бракосочетание с великим торжеством, – писал Штелин. – Вскоре после этого мать великой княгини возвратилась в свое княжество Ангальт – Цербат.
1745-й. В безбрачном состоянии великий князь проводил время в одних увеселениях.
Штелин по утрам, во время одевания Его Императорского Высочества, читает ему газеты и объясняет их в разговоре, но и это случается не каждый день; все употребляется на забавы, на пригонку прусских гренадерских касок, на экзерцицию с служителями и пажами, а вечером на игру.
1746-й. Двор великого князя провел лето в Ораниенбауме; там на лугу, была выстроена крепость…
Там в первый раз высказалась в большом размере страсть к военному в Его Высочестве устройством роты из придворных кавалеров и прочих, окружающих великого князя. Он сам – капитан, князь Репнин – его адъютант.
Вечером и утром стрельба с вала крепости [Екатеринбург], сигналы; ежедневное ученье, маршировка, маневры с огнестрельным оружием, с 4 часов после обеда до позднего вечера».
«Кое – как завершив своё учение, Пётр Фёдорович предался военным забавам, которые ему нравились с раннего детства», – рассуждал Дмитрий: «Жаль, что Штелин не раскрыл всех последствий настоящей оспы, которой переболел великий князь перед женитьбой. Может позже упомянет о них».
«1747- й. Супруга камергера Чеглокова, урожденная графиня Гендрикова, – писал Штелин, – сделана обер – гофмейстершею великой княгини, а супруг ея, воспитанник танцмейстера Лоде, поступил на место Репнина к великому князю. Все переменяется при Дворе его, но к лучшему. Штелин выходит в отставку (с пенсиею) и сдает библиотеку Его Высочества придворным служителям и подобным людям.
1748-й. Великий князь забывает все, что учил, и проводил время в забавах с такими же невеждами, как Чеглоков».
«Как говорится, с кем поведёшься, от того и наберёшься»! – воскликнул в душе, Дмитрий: «Значит, настоящий царь Пётр Фёдорович был, мягко говоря, малограмотным человеком. Если он в молодые годы не смог хорошо усвоить грамоту, то что было ожидать от него во время бунта, вспыхнувшего на Яике в 1773 году. По всей видимости, он этим не особо тяготился, окружив себя грамотными секретарями, писарями и толмачами (переводчиками)».
Дмитрий закрыл глаза и хотел отложить чтение назавтра, но какая – то неведомая сила заставила его продолжить, о чём он нисколько не пожалел:
«1749-й. Двор отправляется в Москву, – вспоминал Штелин. – Великий князь проводил время в нововыстроенном дворце, в нескольких верстах от Москвы, а зиму в маскарадах, балах, играх и других увеселениях, с итальянцами, которые учат его играть на скрипке.
Годы 1750-й, 1751-й, 1752-й идут тем же порядком.
1753-й. В Москве, где Чеглоков умирает.
1754-й. На его место поступает к Двору великого князя граф Александр Иванович Шувалов, по рекомендации любимца, Ивана Ивановича Шувалова.
В начале года Двор возвращается из Москвы в Петербург. Великая княгиня беременна. Двор великого князя совершенно оживает. Его Высочеству все дозволяется.
Летом вызвал князь великий из Голштинии в Ораниенбаум роту голштинских солдат с их офицерами.
Тут он делается совершенно военным, курит табак, которого прежде не мог терпеть. Велел инженер – капитану Додонову построить в Ораниенбауме крепость большей величины. Генерал – фельдцейхмейстер, граф Петр Иванович Шувалов, исходатайствовал на это у императрицы позволение, как на невинное препровождение времени, и доставил ему пушки и порох.
Великий князь снова призывает к себе надворного советника Штелина, поручает ему перевезти его библиотеку в Ораниенбаум и остаться при ней.
20 сентября великая княгиня разрешилась от бремени принцем. 1 ноября торжественное поздравление у родительной постели Ее Императорского Высочества. С этого времени, до Великого поста следующего года, беспрерывные празднества при Дворе и домах знатнейших особ…».
Далее, Якоб Штелин рассказывал, как во время Прусской войны 1757 года, великий князь читал еженедельный протокол и подписывал его. Но, когда он стал находить в нём резолюции Совета к сильнейшему нападению на прусского короля, то стал отказываться от подписи. Дмитрий отметил для себя схожесть поведения великого князя и Пугачева, который в конце бунта тоже стал отказываться подписывать свои манифесты. Ну, а про празднества, которые устраивал самозванец Пугачев на протяжении всего бунта, особенно, в Бердах, Дмитрию и вспоминать не хотелось…
Машину генерала Иванова пропустили на территорию роддома, и она остановилась напротив окон палаты, на третьем этаже, где по заверениям дежурной санитарки, лежала Марина Дорофеева с дочкою. Выйдя из машины, Дмитрий стал искать глазами жену, которой должны были сообщить о приезде родственников.
– Сынок, как назовём внучку? – спросила Клавдия Петровна.
– После рождения Пети, мы с Мариной ходили в кино, смотрели «Москва слезам не верит», – начал издалека Дмитрий. – Марине так песня понравилась, что когда вышли из кинотеатра, она сказала, что следующего сына назовёт, непременно, Александром! А будет дочь, то Александрой!
– А, что! – обрадовалась Клавдия Петровна. – Александра Дмитриевна, звучит довольно гордо! Не так ли, Алексей Васильевич?
– Так точно! – согласился генерал Иванов.
– Ну, а ты, Петька, что скажешь? – спросил Дмитрий сына. – Не против будешь, если твою сестрёнку Сашкой назовём?
– Не – а! Не против! Саска, мне нравится!
– А вот и наша мама! – сказал Дмитрий, помахав Марине рукой. – Гляди, сынок, у мамы на руках твоя сестрёнка Саша.
– Ура! Ура! – закричал Петя и тоже начал махать своими ручками.
Дмитрий смотрел на жену, и его переполняла радость за неё и ребёнка. Он собирался забрал всю семью с собой в Саратов, но Клавдия Петровна настаивала, чтобы Марина с детьми осталась в Москве до сентября. Сын не стал перечить матери, но заявил, что право выбора остаётся за Мариной…
Вечером Дмитрий вновь окунулся в мемуары Штелина, который уже писал о Петре III следующее: «Довольно остроумен, в особенности в спорах», а теперь речь зашла о способностях великого князя самостоятельно получать известия с полей сражений Прусской войны, да ещё с противной стороны:
«Обо всем, что происходило на войне, – писал Штелин, – получал Его Высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны, и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу Русскому и Австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: «все это ложь: мои известия говорят совсем другое».
О сражении при Торгау на Эльбе, между прусским королем и фельдмаршалом Дауном, прибыл к графу Эстергази, в 8 часов вечера, еще засветло (в июле), курьер с известием, что пруссаки совершенно разбиты и австрийцы одержали решительную победу над прусским королем. Мы сидели в этот вечер с великим князем в деревянном Зимнем дворце за ужином. Императрица только что получила это известие от австрийского посланника, графа Эстергази, и камергер, Иван Иванович Шувалов, написал в покоях Ея Величества к великому князю краткое известие о том, что за час перед тем сообщено австрийским курьером, прибывшим с поля сражения.
Великий князь, прочитав записку, удивился и велел камерпажу императрицы сказать камергеру от его имени, что он благодарит его за сообщенную новость, но еще не может ей верить, потому что еще не пришли его собственные известия, но он надеется, что завтра их получит и сообщит тогда камергеру правдивый рассказ об этом предполагаемом событии. Мы удивились такому отзыву великого князя камергеру и сказали Его Высочеству, что, вероятно, то известие справедливо, которое прислано с поля сражения от главнокомандующего ко Двору, находящемуся в таком тесном союзе с его Двором. «Очень редко, – отвечал великий князь, – я давно знаю, что австрийцы любят хвалиться и лгать и всегда предупреждают известиями своего рода известия их противников. Потерпите только до завтра, тогда я узнаю в точности, как было дело». На том и осталось, и об этом более не говорили. На другой день, утром, в 9 часов, Его Высочество прислал за мною скорохода (гонца). Лишь только вошел я в комнату, как великий князь встретил меня словами: «Что я говорил вчера за ужином? Не прав ли я был, сказав, что не прежде поверю известию о победе австрийцев над прусским королем при Торгау, пока не получу другого с прусской стороны? Я получил его сегодня утром раненько, и оно говорило совсем другое, именно, что хотя вечером в день сражения прусская армия была в дурном положении и победа была почти на австрийской стороне, но новое нападение генерала Цитена, с его храбрыми гусарами и прусскою артиллерией, дало делу такой внезапный оборот, что король не только одержал совершенную победу над австрийской армией, но на преследовании потопил их бесчисленное множество в Эльбе, а фельдмаршал Даун, видя свое совершенное поражение, в большом беспорядке отступил со всею поспешностью к Дрездену, оставив весь багаж победителям». Это известие было привезено не только прусским курьером, присланным в ту же ночь с поля сражения к Его Высочеству, но и другим австрийским курьером к австрийскому посланнику, графу Эстергази».
Дочитав до конца первую главу мемуаров Якоба Штелина, Дмитрий отложил брошюру в сторону и задумался: «Получается, что Пётр Фёдорович неспроста симпатизировал прусскому королю. Он прекрасно знал и понимал, что у прусских военных есть чему поучиться, в отличие от австрийских или французских, которые хвастались и обманывали российскую императрицу, приписывая себе победы на полях сражений. Великий князь, по сути, создал свою собственную службу разведки, которая снабжала его достоверными сведениями с Прусской войны». Далее, в мемуарах, следовала вторая глава, названная Штелиным «Петр Третий, император». Глава эта, по объёму была значительно меньше, чем предыдущая, но Дмитрий решил её прочтение отложить назавтра. «Утро вечера мудренее», – подумал он, укладываясь в кровать.
«[1761 г.] Когда 25 декабря, в 4 часа вечером, скончалась императрица Елизавета и великий князь, как наследник престола, принял поздравление от всех, призванных к Двору сенаторов, генералов и прочих чиновников, – вспоминал Штелин, – тогда он велел гвардейским полкам выстроиться на Дворцовой площади, объехал их уже при наступлении ночи и принял от них приветствие и присягу. Полки выражали свою радость без прерывным «ура» своему новому полковнику и императору и говорили громко: «Слава Богу! Наконец после стольких женщин, которые управляли Россией, у нас теперь опять мужчина император!» К ужину удержал он при Дворе около 30 знатнейших особ.
При кончине императрицы, кроме многих знатных духовных особ присутствовали: духовник ее, Дубенский, и Архиепископ Новгородский, Дмитрий Сеченов. Сей последний ученый муж и великий оратор приветствовал императора превосходной речью, в которой он, приведя слова ангела из Евангелия того дня: «Се возвещаю вам великую радость» и проч., весьма остроумно выразил, вместе с духовною радостью, светскую радость, именно в Рождество Спасителя и о восшествии на престол Петра, внука и единственной отрасли Петра Великого.
На другой день император назначил особую комиссию для устройства великолепнейшего погребения. Он приказал, чтоб не жалели ничего для великолепия траурной парадной залы, похоронной процессии и места погребения. На это Его Величество назначил тотчас 100 тыс. руб. наличными деньгами.
За этим работали день и ночь, чтобы, по приказанию императора, все было готово в первых числах февраля, а само погребение могло совершиться 10 февраля.
Самое замечательное дело, которое совершил он в первые дни своего правления, есть бесспорно уничтожение Тайной Канцелярии – судилища, подобного инквизиции, только не в духовных делах, и дарование русскому дворянству свободы служить или не служить, выезжать из государства и проч. Об этих двух главных предметах и о веротерпимости часто говорил он, еще будучи великим князем. Сенат был так этим обрадован, что не только прислал депутацию для выражения императору своей благодарности, но хотел еще воздвигнуть Его Величеству статую, чтоб увековечить это неожиданное и великое благодеяние».
«Уж, не за то ли Пугачев так ненавидел дворян, что забыли они про благодетеля своего, императора Петра III, даровавшего им свободу?» – подумал Дмитрий: «Дворяне, по сути, предали своего императора, ещё в 1762 году, не встав на его защиту. Из всего дворянства, лишь единицы не захотели присягать Екатерине II, оставшись верными своему императору. В войске Пугачева служили дворяне, но их были тоже единицы. Пушкин из всех выделял подпоручика Шванвича, как самого родовитого».
«Так как все видели, как был неутомим этот молодой монарх в самых важнейших делах, – писал Штелин, – как быстро и заботливо он действовал с утра и почти целый день в первые месяцы своего правления, до прибытия своего дяди, принца Георгия, то возлагали великую надежду на его царствование, и все вообще полюбили его.
Только впоследствии, когда он стал упускать из виду внутреннее, занимаясь только внешним, когда он уничтожил мундиры гвардейских полков, существовавшие со времен Петра Великого, и заменил их короткими прусскими кафтанами, ввел белые узкие брюки и проч., тогда гвардейские солдаты и с ними многие офицеры начали тайно роптать и дозволили подбить себя к возмущению».
«Не зря говорят, что от любви до ненависти один шаг», – подумал Дмитрий, завершив чтение второй главы записок Штелина. Далее, учитель российского императора, под римской цифрой «III», поместил «Дополнение к запискам о царствовании Петра III», где в довольно откровенной форме отобразил некоторые моменты его непродолжительного правления:
«… благоволит итальянцам и в особенности музыкантам: своего бывшего учителя на скрипке, Пиери, назначает капельмейстером и отказывает прежнему (Штарцеру из Вены), – вспоминал Штелин. – Сам играет при Дворе первую скрипку под управлением Пиери и желает, чтобы все знатные дилетанты, которые некогда играли в его концерте, участвовали и в придворных концертах…
Навещает великого князя Павла Петровича, целует его и говорит: «Из него со временем выйдет хороший малый. Пусть пока он останется под прежним своим надзором, но я скоро сделаю другое распоряжение и постараюсь, чтоб он получил другое, лучшее воспитание (военное), вместо женского».
Однажды утром, вовремя одеванья, когда ему рапортовали, что полиция открыла в прошедшую ночь шайку разбойников на Фонтанке, в деревне Метеловке, он сказал: «Пора опять приняться за виселицу. Это злоупотребление милости длилось слишком долго и сделало многих несчастными. Дед мой знал это лучше, и, чтоб искоренить все зло в России, должно устроить уголовные суды по его образцу».
Дмитрий знал, что Пётр Великий узаконил в 1719 году повешение за ребро «для искоренения воров и разбойников». Однако, его дочь, Елизавета Петровна, своим указом от 7 мая 1744 года, по сути, отменила смертную казнь в России. При ней за самые тяжкие преступления наказывали каторгой или ссылкой в отдаленные места. Мораторий продержался более 30 лет, до казни на Болотной площади Емельяна Пугачева и его сообщников. А сколько сей злодей, Пугачев, повесил народа, в особенности дворян, во время бунта, историки затрудняются с ответом. Дмитрий невольно вспомнил о первой жертве бунта, которого повесили по приказу самозванца, именовавшего себя императором Петром Фёдоровичем:
«Подходя к Сластиным хуторам, принадлежавшим братьям Мясниковым, – писал Дубровин, – толпа захватила в свои руки старшинской руки казака Скворкина и привела его к Пугачеву.
– Подлинно он, батюшка, плут, – кричали казаки, – прикажи его повесить, таковский.
– Если он такой худой человек, – отвечал Пугачев, – так повесьте его.
Скворкин был тотчас же повешен, и эта казнь была первою из бесчисленных впоследствии жертв кровавой деятельности Пугачева и его сообщников» (Дубровин Н. Пугачев и его сообщники. Т. 2. – СПб., 1884. С. 5).
Вспомнил Дмитрий протокол показаний сотника яицких казаков Тимофея Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии, 9 мая 1774 года, где было о казнях в окрестностях Яицкого городка, в сентябре 1773 года:
«А как из городка выслана была для преследования их казацкая команда, человек во сто, то они всю сию команду полонили и старших казаков повязали, – показывал следствию Мясников. – А потом перешли реку Чаган и остановились на месте, называемом Крутицком луке, от города верстах в пяти. Где на другой день поутру из полоненных самозванец повесил двенадцать человек. Тогда все бывшие в его шайке пришли в великой страх и сочли его за подлинного государя, заключая так, что простой человек людей казнить так смело не отважился бы» [Показания командира пугачевской гвардии//Вопросы истории, № 4. 1980].
«Было это простое совпадение или Пугачев, на самом деле, был «беглым» императором Петром III?», – задался вопросом Дмитрий: «Всё бы ничего, но слишком много получается совпадений между настоящим царём и самозванцем. Помимо виселиц, было ещё их одинаковое отношение к любовницам, которых они не пытались скрывать от своих законных жён. Тот же Пугачёв, после свадьбы с Устиньей Кузнецовой, даже не предложил своей молодой жене поехать с ним в Берды, где у него был целый гарем наложниц. Не лучшим образом поступал император Пётр III, как только заступил на российский престол». Дмитрий обнаружил в «Записках» следующее:
«На Святой Неделе император переезжает в новый Зимний дворец, – вспоминал Штелин, – помещает императрицу на отдельном конце его, а ближе к себе, на антресолях, свою любимицу, толстую фрейлину Елизавету Романовну Воронцову; между переднею и отделением императрицы – великий князь с его обер – гофмейстером, графом Паниным.
… С тех пор как император переехал в новый дворец, он хотя и занимался по – прежнему каждое утро государственными делами, но все остальное время дня употреблял на военное дело, в особенности на его внешнюю сторону: перемену формы гвардейских и полевых полков.
Прежняя, введенная Петром Великим, форма гвардии была заменена в короткие прусские кафтаны с золотыми (называемыми бранденбургскими) петлицами. Офицеры из вежливости показывали вид, что они этим довольны, но нижние чины, терявшие аршина по два от каждого мундира, громко роптали на это нововведение. Это положило несколько камней в основание их воспоследовавшего отпадения от императора. К этому присоединился еще ропот, будто император хочет уничтожить гвардейские полки (он тогда замышлял это исполнить и, по своей дурной привычке, не мог сохранить в тайне), разделить народ между прочими полками и в столице вместо гвардии употреблять его лейб – кирасирский полк, перемещая ежегодно полевые полки.
Еще будучи великим князем, называл он янычарами гвардейских солдат, живущих на одном месте в казармах с женами и детьми, и говорил: «Они только блокируют резиденцию, не способны ни к какому труду, ни к военным экзерцициям и всегда опасны для правительства».
«Казалось бы, всего – то два аршина сукна, а смогли спровоцировать государственный переворот», – подумал Дмитрий: «В современных условиях тоже любая мелочь может стать решающей, тем более когда тысячи солдат и офицеров Советской армии выполняют интернациональный долг в чужой стране, под названием Демократическая республика Афганистан».
«Так как император привык выкуривать трубку кнастера после обеда и поутру перед кофеем, – вспоминал Штелин, – а при других внешних солдатских приемах любил, чтобы и офицеры курили трубку, то курение табаку, которое считалось гадким при императрице Елизавете и вообще почти неупотребительно между русскими, сделалось теперь общим.
Кто не курит табаку, тот почти не считался за хорошего офицера, и куда приглашали императора в гости, там всегда лежали на столах кнастер, трубки и фидибусы. Каждый, в угоду императору, хотел курить, и иной господин, всю жизнь не куривший табаку (как, например, канцлер граф Воронцов), также брал трубку и курил или делал вид, что курит с большим удовольствием. Даже дамы, хотя сами не курили, делали вид, что им приятен табачный дым».
Дмитрий слышал от профессора Пугачева, что его знаменитый однофамилец всюду возил с собою курительную трубку. «Ко мне в «Сайгоне» подсел хранитель Артиллерийского исторического музея, – рассказывал профессор, – и по большому секрету поведал, что у них в запаснике есть курительная трубка из личного багажа самого Емельяна Пугачева. По документам, она находилась в полковом музее одного из московских полков, который участвовал в поимке самозванца. Оттуда раритет попал к ним в музей, но, когда это случилось, он не знал. Да, и не удивительно, ведь, Артиллерийский исторический музей, в Петербурге, был известен, ещё с середины прошлого века».
«Возить то курительную трубку, самозванец Пугачев, может и возил», – подумал Дмитрий: «Но курил её или только любовался ею, неизвестно».
«28 Июня [1762 г.] гвардия у Красного кабака хочет воротиться, – вспоминал Штелин дни государственного переворота. – Генерал Волконский уговорил императрицу сесть в офицерском мундире на коня и самой вести их.
Стечение народа в городе. Предостережения полиции.
29-го [Июня 1762 г.] в 4 часа утра, лейтенант Алексей Григорьевич Орлов прибыл в Петергоф с гусарским полком Милорадовича и выстроил их на плацу (один гусарский лейтенант просит на водку у Ландрата, графа Штейнбока, и отнимает у него весь кошель). Арестует там голштинских рекрут с их офицерами. Полк спешит в Ораниенбаум и обезоруживает в крепости голштинских солдат. Изверг сенатор Суворов кричит солдатам: «Рубите прусаков!» – и хочет, чтобы изрубили всех обезоруженных солдат. Гусарские офицеры ободряют их и говорят: «Не бойтесь, мы вам ничего худого не сделаем; нас обманули и сказали, что император умер».
Заключительную, четвёртую главу, профессор Штелин назвал: «Характер императора Петра III», начав её с описания болезней, которые сопровождали в подростковом возрасте будущего российского императора. Молодой Пётр Фёдорович часто болел, имел слабое сложение, особенно после излечения оспы, в 1745 году. Однако, со временем великий князь оправился:
«Впоследствии упражнения с голштинскими солдатами укрепили его силы, – утверждал Штелин. – Он постоянно пил вино с водою, но когда угощал своих генералов и офицеров, то хотел по – солдатски разделить с ними все и пил иногда несколько бокалов вина без воды.
Но это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафроке.
От природы судит довольно хорошо, но привязанность к чувственным удовольствиям более расстраивала, чем развивала его суждения, и потому он не любил глубокого размышления.
Охотно читал описания путешествий и военных книг. Как только выходил каталог новых книг, он его прочитывал и отмечал для себя множество книг, которые составили порядочную библиотеку».
«К сожалению, про знание грамоты Пугачевым, говорили только уральские казаки в своих преданиях», – подумал Дмитрий: «Собственно, они одни, лишь, и говорили, что предводителем бунта был самый настоящий царь Пётр Фёдорович. Теперь уже и не узнаешь, правда это или вымысел».
«Не был ханжою, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божьим, – далее, писал Штелин. – Был несколько невнимателен при внешнем Богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами.
Чужд всяких предрассудков и суеверий. Помыслом касательно веры был более протестант, чем русский, но этому с малолетства часто получал увещания не выказывать подобных мыслей и показывать более внимания и уважения к Богослужению и к обрядам веры.
Боялся грозы.
На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не остается назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она была ему назначена.
Он часто рассказывал, что он, будучи лейтенантом, с отрядом голштинцев разбил отряд датчан и обратил их в бегство. Об этом событии не мог рассказать мне ни один из голштинцев, которые находились при нем с малолетства. Все полагали, что он только для шутки рассказывает такие, слишком неправдоподобные истории».
Завершив чтение «Записок Штелина», Дмитрий вспомнил из «Преданий о Пугачеве», рассказ уральского старика Филиппа Ивановича Павлова, жителя Рубежинского форпоста, который поведал писателю Железнову, следующее:
«А был он, – родитель сказывал, – был он воин настоящий, за редкость таких: и храбрый, и проворный, и сильный, – просто богатырь!.. В гору лошадь обгонял (Подразумевается: сам будучи пешком)! А раз, под Оленбурхом, сам своей персоной один бутареей управлял, – всех двенадцать орудий было, а он успевал и заправлять, и наводить, и палить; и в то же время полковникам и енаралам своим приказанья отдавал. Вот он молодчина какой был! А деньги, порох и всякие снаряды из авропии (Авропия тождественна с анперией. Так должно понимать) получал: значит, сугласнички его высылали ему… И был он грамотный….
При этих словах я заметил, – писал Железнов, – что, по всем сведениям, какие мы имеем, самозванец Пугачев был безграмотный. Но Павлов возразил: как не знать ему грамоты? Он немец был!! *)» (Железнов И. И. Уральцы. Т. 3. СПб, 1910. С. 205 – 206).
Через два дня после выписки Марины из роддома, Дмитрий улетел в Саратов, оставив жену и детей на попечение матери, Клавдии Петровны. В отличие от Дмитрия, Марина не стала возражать против желания свекрови оставить её с детьми в Москве. Большая профессорская квартира имела все удобства для комфортного ухода за новорожденным младенцем. Опять же детская медицина в столице была на высоте, по сравнению с Саратовом.
В августе начались вступительные экзамены в университет, и Дмитрий с головой погрузился в работу с абитуриентами. Вскоре, по стране поползли слухи, что член Политбюро ЦК КПСС Г. В. Романов брал из Эрмитажа дорогие сервизы Екатерининской эпохи, которые были разбиты во время шикарной свадьбы его дочери. Эти слухи с каждым месяцем обрастали всё новыми подробностями, в которые верилось с трудом. Да, Григория Васильевича, в бытность его первым секретарём Ленинградского обкома КПСС, называли «хозяином», но, чтобы он устроил пышную свадьбу дочери в Эрмитаже, не верил даже профессор Пугачев, у которого знакомые историки дневали и ночевали в Зимнем дворце. Романову не нравилось творчество писателя Даниила Гранина, из – за его отношения к ленинградской блокаде. Однако, даже, маститый литератор не мог подтвердить факт «шикарной свадьбы». Дмитрий понимал, что данный слух распространяется с подачи КГБ для устранения Г. В. Романова, как конкурента М. С. Горбачева, который уже подготавливал почву для занятия поста Генерального секретаря ЦК КПСС. Старый и больной К. У. Черненко часто лечился в «кремлёвской» больнице, а его обязанности выполнял молодой и здоровый М. С. Горбачев. Борьба за высшую власть велась кулуарно, в тиши партийных кабинетов, но всё же, утечка информации была. За последние два года, в Советском Союзе, уже сменилось три Генеральных секретаря ЦК КПСС, с приходом которых трижды поменялся генеральный курс партии. Каждый новый генсек обещал партии следовать «ленинским» курсом, но внедрял новшества, от которых жизнь простого народа только ухудшалась с каждым годом. Полки магазинов пустели, а из Афганистана всё чаще привозили закрытые цинковые гробы. Народ устал и ждал больших перемен…
Примечание:
*) Эту фразу, признавался сам И. И. Железнов, он слышал от многих и многих уральских стариков.