Вспоминается... длинный бетонный забор, палая листва, тёмные ветви, склон. И вдоль длиннющего забора мама с коляской. В этой коляске – я. Как же это возможно помнить? Воображение выстраивает картину? Мы с родителями гуляли там потом. Проходили вдоль забора в парк, прохаживались. На всю жизнь запомнился кошмар, про то, как чужая коляска покатилась по склону. Не при нас, это просто рассказывали. Но я словно вижу это всю жизнь, моя детская впечатлительность впечатала эту картину в меня накрепко. Поэтому ребёнкину коляску я держала крепко, даже слишком. Вот ведь... Люди любят посудачить, даже чужое горе их не останавливает.
Низкие тёмные тучи, ветер крутит листву у ног. Мама разворачивается. Ни души. Не нужно было выходить – непогода. Красная коляска катится быстро вдоль забора. Мама держит её тонкими, но сильными руками. Держит крепко, она всё делает старательно. Она в кожаном нездешнем пальто. Пальто из параллельного мира, доступ в который из всей семьи имел только мой знаменитый дед. Образ у мамы необыкновенный – чёрные волосы, пучок, поверх – лохматая шапка, изысканный восточный профиль. Она вся нездешняя, необычная, как редкий цветок или заморская птичка.
Последнее время часто возникает эта картина в голове. Я наблюдаю со стороны, словно из облака, словно это не выстроенное воображением воспоминание, а происходящее сию минуту в некоем параллельном мире. Палая листва, тёмные ветви, склон...
*
Палая листва, тёмные ветви, склон... это уже на новой квартире. Мой первый класс. Здесь всё было по-другому. Просторно, свободно, – пустыри, парк, большие дворы, огромная, по нашим меркам, квартира. В парке тоже был склон. И мы гуляли там по аллейкам, по тропинкам, весной, осенью. Зимой гоняли на лыжах.
Я часто вспоминаю теперь, как в чудесный январский денёк мы подъехали на лыжах к склону. Снег на ветвях светился-серебрился в кружевных золотых лучах. Вдали виднелись новые кварталы, строительные краны.
– А это что? — спросила мама.
– А это Востряковское, – легко ответил папа.
И мы погнали дальше. Ох ты, Господи...
*
– Ох ты, Господи... – кто-то споткнулся на веранде, тётка или бабушка? Двери все открыты, жарко. Как же плохо болеть в такую погоду. Я всё слышу, происходящее в другой комнате и на веранде, через две двери и проём в стеночке, обшитой вагонкой, которая стала словно медовая от солнца. Особенно ярко отражают свет две капельки смолы. Бабушка стучит посудой. Вот принесли ведро с водой, ручка брякнула о край. Вот тётя гонит собак вон.
На двор мне нельзя. А там так хорошо! Со двора тоже доносятся разные звуки: лай, голос Фёдора и сестёр. Самолёт пролетает в вышине. Я как та царевна в башне. Бедная, несчастная, одинокая. Плакать нет смысла – никто не услышит. Просто лежу.
Вот я уже лежу после ужина, не надеясь заснуть скоро. Мне не терпится, чтобы настало завтра, скорее бы, скорей. От моего нетерпения время замедляется, почти останавливается. В комнате светло, хоть занавески и закрыты, за окном кукует кукушка. Завтра – пятница, приедут родители. Меня наверняка освободят из заточения. Я вожу пальцем по волокнам доски, что у меня перед глазами. Там, на этой просверленной моим взглядом до дыр поверхности, знакомые очертания. Угадываются силуэты лошади с зигзагообразными ногами, горбуна с огромным носом. Палец обводит загадочный глаз с длинной стрелой на конце века и кружит внутри сучка, что вместо радужки, переходит на гребень морской волны... Мои глаза слипаются. Громко тикает будильник.
*
Громко тикает будильник. Я готовлюсь к вечеринке.
Мы с Юлькой на прошлой неделе у неё дома включали катушечный магнитофон с записями АВВА, Рикки э Повери, Тото Кутуньо. Учились танцевать. Юльке очень нравится Тото Кутуньо. Ещё бы – бархатный голос, отпадная внешность. Юлька танцует степенно, немного переступая с ноги на ногу, согнув руки в локтях, элегантно разведя пальчики-виноградинки. Я же вообще не знаю, что со всем этим делать. "Это" – моё тело — абсолютно деревянное. Руки, ноги кажутся лишними, чужими, остальное, похоже, ещё более неуклюже и безобразно.
Зима, неделя перед Новым годом. Пасмур. В Юлькино окно видна детская площадка, видны прохожие, домашние собаки и бродячие коты, замёрзшие лужи, это не то, что наш четырнадцатый. Даже пасмур у неё другой, мрачный, приземлённый, а у нас широкий. В круто заверченных тучах, в дымных шматках облаков. У нас видно пол-Ленинского, полнеба, огромный горизонт. Кажется, будто паришь над вторым медом, над Тропарёво, над всей Москвой.
Радости от предстоящей дискотеки я не испытываю. Без неё было бы куда спокойнее. Я совершенно счастлива без неё. Вот бы проснуться уже на каникулах. Родители варят кофе, слышно радио... Эх... И всё же я не могу не пойти. В восьмом классе страшно быть не такой, как все.
Я готовлюсь к вечеринке. Надену синий сестрин батник и коричневую плиссированную юбку. И пройдёт она, вечеринка, очень славно. Всё дело в том, что Роза Владимировна украсит стену разноцветной электрической гирляндой. И получится то ли прощание с волшебным детством, то ли встреча волшебной юности. Андрей О. будет меня всё время приглашать на медляки. А потом они с Усмановым проводят нас с Юлькой домой.
Горка с магазином, длинный прудик, когда-то бывший речушкой, другая горка с детским садом, Юлькин дом. Эта дорога от школы до дома окрашивалась совершенно по-разному, в зависимости от обстоятельств. Имела даже привкус крови. Однажды в четвёртом классе Молчанов ударил меня в лицо. Я смотрела ему в глаза и говорила: "Ну, ударь, ударь". И думала – не ударит. А он ударил. Со всей пацанской дури. И маленькая голова моя вдруг оказалась такой хрупкой, так почувствовала каждой клеточкой мальчишеский кулак. Зубы щёлкнули, немного прикусив язык. Металлический вкус во рту, слёзная оскомина и мысль: "не вздумай зареветь!"
Столько всего было в школе за восемь лет... Главное – учителя, конечно. Золотые наши.
Маргарита, химичка, похожая на Плисецкую, невероятная, интересная. А мы все были просто влюблены в географичку, молодую пухленькую женщину. Вот она, харизма. В том, как взглянет, как наклонит голову, взмахнёт руками, насмешливо что-то скажет. Однажды я подметала пол, а она говорит: "Господи, всему ж вас учить надо! Кто ж это себе на ноги метёт?!" И я покраснела от стыда. Не помню, как её звали. Она всего год отработала, ушла в декрет. А вот у Ямбурга мне не довелось поучиться, так жаль, его вся школа обожала. Молодой, умный, справедливый, талантливый, красивый директор. Это он сейчас только немного постарел и всё время по телевизору показывается. А наш историк был сразу после института и ужасно нескладный, мы его жестоко изводили, поганцы. Весна, окна открыты, зелёные берёзки зоны отдыха манят, зовут, покачиваясь на лёгком ветерке: "выпрыгни в окно, беги к нам, что ты там сидишь?" Молодой историк ходит между рядами, бубнит, и стоит ему немного отойти, мы начинаем музыкальное сопровождение – булавками, воткнутыми в карандаши, постукиваем о края парт. Зачем мы это? Волчата... Звук мелодичный, булькающий, почти электрический. Думаю, этот звук сводил его, бедного, с ума. Недолго продержался у нас. Такие дела.
*
Такие дела. С Надюшкой мы подружились, потому что у меня была одна косичка, а у неё две. В первый день в училище увидела её с косичками и подошла знакомиться.
А весной она мне позвонила и говорит:
— У тебя всё готово?
– Ага.
– А я всю ночь буду сидеть.
– Ты в училище?
– Да.
– Ну, я приеду.
И я шла вечером вдоль развернувшихся параболой под нашим шестнадцатиэтажным фортом благоухающих сквериков. Цвела сирень. Просто кипела, безумствовала сирень в тот год. Ехала я потом на метро и уже в сумерках на трамвае. Так странно было проходить мимо охранника на ночь глядя. Но он даже ничего не сказал.
Девчонки накупили булок и кефира. В аудитории, золотисто-ярко освещённой, шумели, смеялись, а за открытым окном разливалась по-майски синяя ночь. Казалось, что всё там, за окном, обещает любовь и счастье, — и тёплый ветерок, и сиреневый запах. А мы притихли, красили, красили проекты, а в перерывах сидели на широких подоконниках, поближе к счастью, и жевали булки, запивая кефиром. И всё успели. Утро заглянуло к нам вовремя. Привет, утро!
*
Привет, утро! Пасмурное сентябрьское. Но развиднеется, точно. В этот день обычно бывает радуга. Уж я-то знаю. Ведь проснулась, уже в полусне вспомнив, что день рождения, а на столе стоят два игрушечных стульчика, на которых устроились огромные грейпфруты.
Папа мне дарил необычные подарки. Однажды вот блок флейту подарил. Альт. Я тогда не знала, что это альт. Просто дудка какая-то деревянная.
Два грейпфрута я, безусловно, съела. А флейта лежала себе, лежала... долго... Я, порой, вспоминала о ней, собирала, разбирала, опять собирала, бестолково дула в неё... Пока мама не увидела на работе около лифта объявление Фабиуса. Он был, конечно, не Фабиус, но не в этом суть.
Я уже работала тогда в мастерских Большого театра и стала ходить заниматься музыкой. А почему нет? Два раза в неделю. Чапала с инструментом, запрятанным в специально сшитый чехол, и в мороз, и в слякоть, после работы. Из центра на север, потом, после занятия, к себе на Южку.
Фабиус казался Мефистофилем таким. Крупный, чернявый, громкий, прям Мефистофель-Шаляпин. У него была маленькая беленькая жена, маленькая беленькая дочка и плюс ещё одна совсем маленькая беленькая дочка.
Когда я приходила, мы пили чай. Жена Ирина приносила на подносе две чашки и печенье, тихонько закрывала за собой дверь. Мы слушали Моцарта, настраиваясь на музыку.
Фабиус осуждал Формана за фильм "Амадеус", с жаром приводил выдержки из переписки Моцарта с отцом. Я робко защищала казавшийся мне хорошим фильм, аргументируя, что мол художественный, а не документальный. Но напрасно. Фабиус был непреклонен. Он легко переступал из мира обычного в мир музыкальный. И там и там был педантичен, аккуратен. Он не понял бы моего меломана отца, для которого в равной степени гениальными были и Джим Моррисон, и Бах. Аккуратный Фабиус никогда не пришёл бы на репетицию неопрятно одетый, не то что его дирижёр, что порой разгуливал в разноцветных носках или даже ботинках от разных пар. Фабиус любовно рассказывал про него, размахивал руками. С таким же драйвом готов был обсуждать, как лучше чистить чеснок. С лёгкостью – про женские сапожки, ностальгически — про военный оркестр, в котором проходил давным-давно армейскую службу, с глубоким погружением в вопрос — про свой любимый инструмент. Оказывается, весь вес фагота приходится на передние нижние зубы и пальцы, верёвочка на шее почти не держит. Точнее, если повесить инструмент на верёвочку, он не станет твоей частью, он должен как бы приклеиться к тебе. Как следствие – проблемы с зубами... Разговорами Фабиус заполнял небольшие перерывы во время занятия. Давал отдохнуть нам с инструментом. Но не расслаблялся, следил за временем по большим серебристым наручным часам.
А недавно я нашла фото с сайта одного из главных музыкальных заведений страны, где Фабиус стоит в толпе учеников, маленький и беленький. С кем поведёшься, а что? Хотя, может это его ученики такие верзилы? Будущие фаготисты. Вот такие пирожки. С котятками.
*
С котятками, собачатками, колясками, детишками... проходили мимо нас люди. А мы с мамой сидели на скамеечке у подъезда. Осенью было желто, весной нежно-зелено. Погода всегда стояла хорошая. Маме тяжеловато стало выходить, а уж в плохую погоду – зачем? И были видны нам с нашей скамеечки окна старой квартиры.
Можно было сказать друг другу:
– А помнишь? – и повспоминать. И вспоминалось.
И теперь вспоминается...
*
Вспоминается и большое окно на кухне, в нём – то погода, то непогода. И запах огурца к весне, и неизменный "Штирлиц" по телеку ко дню Победы. И салют летит прямо в наши лица, ведь мы плывём под небесами. Красные, зелёные, жёлтые праздничные брызги на чёрно-синем, и мы хором кричим "Ура!". Мы были шумные, да.
И как по расписанию — радуга на мой день рождения, прилёт стрижей на Дашкин. И всё это где-то на самой макушке крепостной теплостанской стены. Мой дом – моя крепость.
Для игры Светлой Ночки
«Эксперимент. Венок сонетов в прозе»
http://proza.ru/2024/02/14/284