Лиля

ЛИЛЯ
Видели ли вы, как падают в  бездумно нарушенной человеком таинственной таёжной чаще подрубленные деревья? Как раскидистые ветви их всё вздрагивают от боли, ещё живые и сочные, пока медленно-медленно накреняется могучий ствол, словно раздумывая – может, еще можно изменить судьбу, вернуть назад то утро, когда всё вокруг еще шептало только о радостной и чистой жизни, только о самой светлой и вечной, никому не мешающей любви…

Часть 1.СВАДЬБА

Ли-ля, Ли-ля! – тоненький голубой колокольчик вызванивает эти два мелодичных звука-слога татарского имени нежно-нежно, он нисходит откуда-то из-под небес, и от этого  внутри сладко-тревожно  обрывается что-то…

И она просыпается. Да она ведь и не спала вовсе, так веки смежила на мгновенье. И вот этот звон… Тонкими руками провела по своему телу – сегодня она уже не будет той, прежней Лилей… Девушкой…

- Ой, что ж лежу-то я?  Надо вставать, быстренько, в коридоре уже шум… День с нетерпением ждёт её, Лилиного пробуждения. Он – не обычный, как все другие до этого, он как дверка на границе к другой жизни, ведь это день её свадьбы! Всё, что до этого дня было Лилиным, теперь станет не только ей принадлежать – всё-всё: и то, что думается и то, что случится, и мечты её девичьи, и сама она – тоненькая и легкая. Хотя и сильная – матери по хозяйству приходится помогать, даже бревна пилить она умеет, стены белить, а корову доить – это уж само собой. И при этом библиотечный техникум закончила. На отлично…

Да, вставать, вставать, лежебока!  Мама Галина – красивая еще женщина, брови темной дугой, стать в теле и огонь в жилах – на ногах с ночи. И отец Карл – тоже, но на одной. У него протез, но он, латыш по происхождению, попавший в этот сибирский край не по своей воле, наловчился здесь выживать, делая всё, что необходимо. В Галину влюбился на всю жизнь. И мастерить мебель, и с животиной обращаться, и с пудовыми кулями, и с сапожной дратвой… Хозяйство-то немалое, крепкое.

А после работы – и рюмочку пропустить не грех. А жена Галина поддержит – заводная, тут же и гитару тащит, подолом цветным мелькая по избе, и потечет от крови согретой песня – да какая! Только в Сибири, в крае Красноярском – во яру, красном от жарков и ликов девичьих, могут так петь – во всю мочь! И гости тут как тут – соседи да сестра Гали – Любовь с мужем Саней. И Лилечка – старшая доченька-былиночка, если дома, на аккордеоне своем вступит, осторожненько так, чтобы не нарушить строя.
 
- А ну давай, Лильча, жарь! – командует Галина. И мать не ослушаешься, она такая... такая, как эта сибирская природа и близкая тайга. Не поспоришь - сомнёт, если что... 

А нынче Лилечку замуж отдают супруги Галина и Карл. Да не в своем селе жених, а на дальней заимке – километров сорок с гаком будет. Но парень неплохой, тоже культпросветучилище заканчивал, родители вроде хорошие, не бедные, дом большой. Только на лицо Алексей – как девушка, ресницы длинные, щеки нежные и чуть что – алеют румянцем. Но пара красивая, друг другу как будто подходящая.

Со спокойным сердцем Галина наряжала дочь к свадьбе. Платье Лиля заранее сшила сама – белое с кружевными фонариками, присборенное в талии – по моде конца шестидесятых годов. И лодочки лакированные достали – в город специально ездили. Волосы светло-русые Лилины на ночь накрутили на папильотки –  загляденье да и только! Березка стройная, белая… И глаза на поллица – отцовские, голубые. У матери-то очи цыганистые, и волосы как смоль отливают.
Залюбовался вошедший в избу  Карл на дочь свою, но тут уже жених – Алексей - с дружком прибыл вовремя, посигналив ритмично и звонко – «та-та-татата».

- Аккуратный – подумал Карл.

Сердце его отчего-то сжалось. Оно у него давно пошаливало, еще с войны, таблетки глотал, нерегулярно, правда…

- Садитесь, садитесь! – отвлекли его возбужденные голоса.

Провожать молодых до сельсовета поехали и младшие дети – подростки Лена и Павел. Все с подъемом, с куражом то есть. Старенький «газик» как мог, поспевал за «Волгой». По дороге присоединились двоюродные и троюродные. Чин гражданского бракосочетания прошел быстро, без сучка и задоринки: «Поздравляем молодую советскую семью… Целуйтесь…».

 Пешком пришли две тетки с дядьями и несколько приятелей и одноклассников  молодых –  и на свадьбу в дом жениха прибыли уже немалой толпой, принаряженные, торжественные, готовые к празднику.
Родители Алексея – сваты – встретили приветливо, тоже не в будней одежде, но сдержанно, без панибратства. Мать, Анна Сергеевна, - в строгой блузке, застегнутой до ворота, в кремовом тонком платке из кисеи. Отец, Матвей Павлович – в чинном долгополом сюртуке и белой крахмальной сорочке – диковинно как-то, таких в селе никто не носит уже. Хлеб-соль, полотенце, шелком шитое, всё как положено. Лиля порозовев, склонила голову, ступая на порог мужниного дома, да чуть споткнулась ножка её на каблучке о высокую ступень.

- Волнуется – выдохнула Галина, ну да ничо, привыкнет…

Столы во дворе, щедро накрытые, аккуратные, с белыми скатертями и букетами из жарков, уже ждали собравшихся людей, а высоко поднявшееся уже солнце спокойно смотрело на это действо, виденное много-много раз: на раскрасневшиеся щеки юных, на вспотевшие лбы, намокшие усы и бороды пожилых, на нежные пока еще запястья парней и девчат и на тёмные кисти огрубевших крестьянских рук, сжимающих граненые стаканы с напитком праздника и на многочисленные размякшие рты, кричащие без устали в который раз «Горько, горько, горько!...».
Но молодые скромничали, не идя на поводу у жадных на клубничку гостей, скорее, просто инсценировали поцелуи.

Лиля даже не всё запомнила из этого длинного, полусказочного дня. Да было ли на самом деле это всё? Неужели это она – невеста в воздушном платье, с веночком из искусственных розочек, с колечком на безымянном пальчике, и это на неё сегодня устремлены все любопытные взгляды, и рядом, совсем близко, как еще никогда на публике, сидит он – ее муж, Алеша, неподдельно счастливый и от волнения всё приглаживающий мягкие волосы чуть смугловатой тонкокостной рукой? Дивно всё, как во сне…

Вот одно точно врезалось в память девушки: как отца ее, ссутулившегося, как обычно, Карла, долго упрашивали сыграть на аккордеоне, зная, что равных ему в этом нет, а он упорно отнекивался – не взял инструмент, забыл, мол. А когда предложили свой, всё равно отчего-то не стал…

Так отметили в тот весенний день – честь по чести – Лилину свадьбу, со всеми ее положенными атрибутами, с популярными песнями и звоном посуды, с удовлетворением приглашенных и непременной надеждой – на совет да любовь, на жизненное счастье новоиспеченных супругов.    

                2.СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА

- Лиля, Лиля, ты где? –
Низковатый, как всегда, спокойный голос свекрови оторвал молодую женщину от шитья ситцевой ночной рубашки. Сидя в полюбившейся ей самой дальней комнатке под настольной лампой, она вздрогнула, как всегда, сама не понимая, отчего испытывает эту мучительную неловкость перед матерью мужа, не сделавшей ей ни разу ничего плохого.  Слова худого не сказавшей или еще чего-нибудь обидного…

В семье мужа вообще не принято было много говорить, считалось дурным тоном. Слова  скупые, в основном по делу, без повышения голоса, что поначалу было Лиле в диковинку. Их-то дом почти всегда звенел многоголосьем: мать не стеснялась проявлять свои эмоции, прикрикнуть если что, попричитать в голос театрально  –  ну, такая уж она темпераментная, как говорят теперь. Как и многие в ее роду.
Остра и несдержанна на язык: и Лилькой, и халдой, и ж-й с ручкой обозвать может, но тут же засмеяться и приобнять – не попадайся под горячу руку! А младших так и веником по мягкому месту шваркнуть, если что… С мужем тоже не церемонилась, могла его, мягкотелого на вид, до кулаков довести, до швыряния табуреток и алюминиевых мисок. Вот тогда только держись! Дети предпочитали при этом спрятаться, лучше в сарай или подвал. А минут через пятнадцать, редко полчаса – всё, семейная гроза проходила. Можно было вылезти и спросить у матери насчёт еды или чего ещё...
 
Но самое чудное, что свекор со свекровью каждый день читают молитвы и книгу такую – толстую, в кожаном переплете –  Библия называется. И Лиля с Алексеем должны сидеть и слушать эти непонятные тексты, если они в это время дома. А куда тут пойдёшь – тайга глухая рядом и еще несколько домов, где нет жильцов их с Алёшей возраста.

Продукты и прочие вещи свёкры привозили из Рыбинска, в который ездили два, редко три раза в месяц. Обходились тем, что есть – огурцы и капуста квашеные, моченые яблоки, картошка, грибы, варенье, плюс своё яйцо от десятка кур. Предметы же утвари домашней берегли и чинили до последнего. Это при их-то зажиточности! Чайник вон запаян уж раз пять…
Свёкор вечерами, как правило, что-то не спеша чинит – то часы, то мясорубку. Радиоточка в доме отсутствовала. Однажды Лиля услышала, как в разговоре с сыном про радио свекор обронил «бесовщина». А еще в доме неукоснительно соблюдались посты, а значит, меньше расхода продуктов…

Но нет, совсем не жадность смущала Лилю, это не то… Не скупые они люди, а… Осторожные? Может быть. Но тоже не то… Другие они какие-то, словно помешанные слегка, с глазами потусторонними. О чем думают, никогда не понять. В то же время неизменно правильные – всё по режиму, трудолюбивые, вежливые. Часто говорят: прости, Господи, помилуй и «спаси Господи» – вместо спасибо…

Словом, совершенно непонятные для неё. Никогда с такими не приходилось сталкиваться, за все двадцать лет...  Конечно, слышала про всяких богомольцев и попов, но в храмах никогда не бывала, она ведь советская девушка, комсомолка и атеистка. И лекции по научному атеизму в техникуме усердно писала, а потом на пятерку отвечала, и на беседы ходила, и сама проводила разъяснительные беседы о мракобесии…
А еще Лиля так любит песни современные – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» и другие, от них трепыхается что-то радостной птицей в груди. Но их никогда не пели в доме свёкров. Хуже того, как-то случайно она услышала обрывок фразы Матвея Павловича:

- Что ты хочешь, Аня, если Кремль тамплиеры построили…

Они втроем иногда вели такие мудрёные беседы, об истории, о судьбах народов, Руси, хотя говорил больше Матвей Павлович, нередко цитируя по памяти Святое Писание, как называли здесь Библию или ссылаясь на каких-то святых отцов, их имена Лиле были совсем не знакомы, ну разве что  Фома Аквинский – проходили в училище. И тяжким камнем на ее душу ложилось крепнущее ощущение, что родители ее мужа не любят слово СССР. Вернее то, что за ним стоит. Что они воспринимают его как временное явление… Как с этим жить, молодая женщина не знала.
                …………………………
- А вот ты где… Тебе не темно ли здесь? Глаза беречь надо. Пойдём, поможешь мне иконы протереть, завтра праздник Рождества Пресвятой Богородицы…

Иконы содержались не в главной комнате, чтобы никто из приходящих не мог их увидеть, они хранились в спальне Анны Сергеевны. С десяток образов в рамах и без рам висели за шкафом, в узком простенке. И Лиля их безотчётно боялась. Старые, потемневшие и тяжелые, они чем-то незримо давили на Лилю, будто несли в себе тайную и могучую силу, чуждую ей, источали энергию незнакомого мира, другой планеты. Изображения на них казались странными – и не люди, но и не фантастические существа, вон как глядят  -  с укором, что ли…  Но разве можно им поклоняться? В шестидесятые годы двадцатого века, когда уже был полет Гагарина в космос? Дико как-то… И видя, как бережно и благоговейно обращается с ними образованная женщина – её свекровь (прикасается, перекрестившись, чистейшей тряпочкой, целует), Лиля всегда смущалась, будто подсматривала в замочную скважину за интимным процессом, который ей видеть никак не положено…

Вот и сейчас ей уже не по себе. Она понуро идёт за свекровью в ее спальню и думает одно: скорей бы Алёша пришёл – он обнимет её ласково, и всё непонятное отступит. Вот уже пятый месяц она здесь. Дома еще ни разу не побывала – лето всегда страдная пора, трудились от зари дотемна все четверо, а в августе Алексей устроился на работу – в клуб, заместителем заведующей.
Скучала Лиля очень. Но зато вечерами, после того, как отужинают с родителями, молитвы послушают – он весь только с ней! Прижмёт крепко, поцелует, скажет: «берёзка ты моя милая». Как-то раз Лиля спросила мужа, уже лежа в кровати, шепотом, смущаясь и не зная точно, имеет ли право на такой вопрос:
- Леш, а ты что, тоже веришь в Бога? Взаправду?
Он помолчал, а потом обнял ее за оголенное плечо теплой рукой и мягко так сказал:
- Ну, а как же мне не верить, Лилёк, если он вот и тебя мне послал?
Лиля притихла. Но вскоре продолжила:

- А что для тебя Бог? Как ты представляешь его? Ну… Какой он?

Голос Алексея дрогнул, а потом отвердел:
- Как жизнь… Как любовь… Как солнце…
 
И тут он оживился:
- Вот ты же не видишь солнце всё время, так? Ночью там или вечером… В грозу… Но ты точно знаешь, что оно есть, разве не так? А сын Божий, Христос, являлся человечеству живым, подобно солнцу – из-за черных туч, чтоб все видели-ощущали… Если человек отворачивает глаза, это не значит, что солнца нет? Так?

- А где он? Его же не видно, даже если в приборы астрономические смотреть, самые сильные…

- Глупыш ты мой милый, Господь является нам в своих творениях – вон какое разнообразие и великолепие их! Неистощимое, таинственное, целесообразное! А еще он и его истины являются в откровениях… Тем, кто удостоится, конечно, апостолам, например…

 Лиля уткнулась носом в шею мужа, изо всех сил стараясь понять то, что он говорит. Но ей вдруг вспомнились слова «инквизиция», «крестоносцы», а потом ни с того ни с сего в её напряженной памяти возник кумачовый лозунг, висящий при входе в училище: «Коммунизм это молодость мира, и его возводить молодым!»… Это точно – думала Лиля, это правильно: коммунизм – самое лучшее, что изобрело новое человечество.
А тут возврат к чему-то древнему и темному. И ведь её Алеша-то совсем молодой для таких взглядов, а еще в клубе работает, культуру несет в массы. А какую? Нет, то, что семья мужа культурна, тут сомнения нет – как красиво они накрывают стол, как обращаются друг с другом, не сплетничают, не судачат, лузгая семечки, что обычно в селе, и тем более, никого не поливают грязью. Их трудно вывести из себя, разозлить, только если откровенным хамством, как однажды пьяный милиционер, грубо ввалившийся в дом без повода и начавшийся с ходу намекать на вражеское прошлое Матвея Павловича…
Свёкор побледнев, но не повысив голоса, велел служителю порядка «выйти вон и привести в порядок прежде всего, себя». Как это сошло старику с рук, неизвестно. Но вообще-то к свёкрам многие испытывали уважение, хотя и смешанное  с боязливостью, а порой и недоброжелательством, чего греха таить...   

Кстати, о грехах. О них часто говорится в доме, и о заповедях «Не укради» и других. К этому Лиля уже притерпелась и согласна с тем, что многие грешат и не стесняются. Вон, соседи завалили лес в тайге без разрешения, для себя, своих надобностей, а оно открылось. Стыдоба! И штраф не хотят платить… А Матвей Павлович раньше лесником работал, так ничего для себя не взял – ни одного бревна, так Алеша говорил…

От всех этих соображений у Лили начала раскалываться голова, всё в ней перепуталось шерстяным неразматываемым клубком-колтуном, и она сочла за лучшее поскорее уснуть. А с утра мысли будут свежие, и она будет думать яснее… Да и муж любимый уже дремлет, кажется. Бог как солнце… Ну не знаю…
Но Алексей не спал. Он снова возвращался к волнующим его мыслям о том, что Лиля некрещёная и надо как-то будет ее к этому подвести. Осторожно, не ломая ее психику. А уж потом и венчаться, как говорят родители, чтобы благословение Божье с ними всегда было. Где-то найти батюшку… Но это всё потом, потом… Главное, его Лиля с ним! Навсегда!

Женщины вошли в спальню. Но в этот раз Анна Сергеевна, включив свет, открыла сначала широкий резной комод у боковой стены, выдвинув ящик с толстыми альбомами, при этом проявляя к ним явное уважение, почти такое же, как к иконам. Бережно держа в красивых, не испорченных простой работой руках (а у Алёши-то мамины руки! – вдруг заметила Лиля), женщина стала листать толстые страницы. В отличие от икон, этих семейных реликвий  девушка еще никогда не видела.

- Вот, Лиля, посмотри, это мои родители…

На поблекшем картоне в затейливом овальном ободе восседала дама с кружевным зонтиком и пышной причёской, с внимательным взглядом больших глаз, а рядом – стройный мужчина в белом военном кителе и эполетах: четкие брови, гордая посадка головы… Внизу надпись вязью: Крым, 1913 год. И дальше в таком же духе – листы альбома один за другим приподнимали для Лили полог, укрывавший до сего момента прежнюю жизнь семьи, к которой теперь принадлежала и она.
Вот тебе раз, ведь это буржуи прямо… Пожилая женщина с волевыми сжатыми губами в нарядном платье на фоне старинной мебели и портретов в красивых рамах, кажется, один из них –  последнего царя… А на этом снимке – несколько человек, включая троих детей, за столом с изящной посудой, на большом диване.
 
- А это семья Матвея Павловича…
Лиля смотрела во все глаза, но соображала плохо. Уж слишком неожиданным всё это было для неё.

- Брат Матвея Павловича, Иван, был врачом. А может, и не был, а есть, Бог знает… В 20-м году ему пришлось уехать через Китай в Америку. В Шанхае он женился на молоденькой китаянке. Найти его до войны было практически невозможно, да и опасно… Одно письмо всё же приходило  с оказией – через надежных людей, в нем он писал, что хотел бы найти могилу погибшего отца.
 
- Вот, смотри…
На последней странице альбома располагалась всего одна фотография, маленькая и плохого качества, на ней – седобородый старец в черной рясе с крупным крестом на груди…

- Это отец мужа и Ивана, служил протоиереем, расстрелян в Белгороде в двадцать девятом, мученик за православную веру. Их там в те годы уничтожено более ста восьмидесяти… А нас сослали сюда вместе с моими родителями еще в 27-м, как сочувствующих.

 И поскольку потрясенная невестка молчала, Анна Сергеевна негромко, но значительно продолжила:

- Теперь, Лиля, ты знаешь о нашем прошлом. Я прошу тебя никому о виденном не рассказывай, к таким биографическим фактам и к религиозным убеждениям, сама знаешь, люди относятся отрицательно, если не враждебно. Так что…
В эту минуту в коридоре громко стукнула дверь. Лиля вздрогнула.

- Кажется, это Алёша пришел, надо к ужину накрывать…
Свекровь захлопнула альбом и убрала его снова подальше – в надёжную глубину ящиков.

Только как и куда убрать теперь всё это Лиле? Как осмыслить? Беляки, значит? Контрреволюция? А ее дед был красным командиром и геройски погиб в бою с колчаковцами, как гласит одна из главнейших легенд ее семьи. Маминой семьи… Ох, что же получается – наши с Алексеем деды были врагами? Смертельными! Ой, мамочки…

- Ну что, Лилёк, готовься! – прозвучал над ухом расстроенной девушки голос мужа, - в выходные повезу тебя в гости к матери, ты ж давно просилась!
А Лиля и не знала теперь, радоваться поездке или наоборот. Ведь от проницательных глаз матери с отцом не укроется ее растерянное состояние, не умеет она прятать чувства, играть роли. Тем более, перед ними, родителями. Надо самой вначале привыкнуть к тому, что узнала, разобраться в этой буре противоречивых эмоций…Ох, беда, беда…

Живым и упругим сентябрьским золотом впрыгнули в окошко закатные лучи, легли теплым веером на чисто вымытые полы. Играют духи осени, чисто дети малые, балуются-веселятся. И пусть – пока не сковали еще землю, не остудили воздух лютые сибирские морозы,  мертвящие стужи и убийцы-хиусы. Пока еще не их власть и черед, слава Богу…




3. СНОВА ДОМА


«Ты в журналах увидала королеву красоты…»
Радио на тумбочке беспечно-мажорным баритоном исполняло модный шлягер.

- Где я? Что это, откуда опять радио? – Лилино тело ломило, плыли и вспыхивали болезненные круги перед еще невидящими глазами.

Она с усилием провела руками вдоль по одеялу – ощупала свое исхудавшее тело: моё или не мое? Волна слабости накатила почти сразу. Она закрыла глаза, но вскоре снова собралась с силами и вгляделась в окружающую обстановку.

Что это? Знакомые с детства полочки этажерки, старый будильник, картинка с маминой вышивкой – бордовые георгины... Кажется, я дома?... Как же я тут очутилась? И сколько я тут лежу? Похоже давно – ведь за окном бело…

По кусочку, по обрывку Лиля стала собирать в памяти всё, что случилось до ее глубокого провала в эту болезнь: внезапный приезд родителей в октябре, накануне праздника Покрова, к которому готовились свёкры и Алексей, лихорадочные сборы ее личных вещей, у крыльца мужниного дома недоброе урчание папиного «запорожца», а потом мучительную дорогу назад, в родные пенаты. От мужа "сектанта" –  так с неподдельным ужасом называла его Лилина мать... И от его подозрительной семейки.

Алеши и его отца дома не случилось в тот момент. Кто знает, как бы повернулось дело, будь они при таком факте. Свекровь же стойко молчала, глядя на то, как увозят сноху. Не в ее правилах спорить и суетиться. Кажется, она прошептала "На всё Божья воля"... Но сама фигура ее, прямая и застывшая, выражала скорбь, это Лиля запомнила, и это причиняло теперь острую боль.

Лиля что-то возражала властной матери, просила подождать, разобраться, поговорить, но, видимо, слишком робко. Она словно оцепенела, замерла. Как та красавица из сказки, уколовшаяся веретеном.
Отец тоже молчал, только баранку нервно крутил: ехать было тяжело – начиналась первая вьюга, дорогу – и без того плохую грунтовку, заметало на глазах.

Мать же кричала, будто не в себе:
- Молчи мне, а то щас захлестну!

Когда прибыли домой – уже в темноте кромешной – ступор Лили перешёл в быстрый и высокий жар. Начался бред:
 «Где же Алёша? Он еще не пришёл? … А ужин-то стынет… Алёша, ты мне еще расскажешь про бога?…» Но этого она уже не помнила.

Последнее, что вынырнуло из того страшного вечера – лицо отца, искаженное душевной болью и сильной бледностью. Как известь для побелки – мелькнуло у Лили в воспаленном сознании, и тут же она утратила его…

И сейчас, в это теплое от печки и заботливых одеял, яркое от сияющего сибирского солнца утро, к ней снова ворвался колючий снег и пронизывающий ветер – из той ночи, из темного обрыва.

- Как же… что же теперь будет? – слабо прошептала Лиля.

Она заставила себя прокрутить ленту еще дальше в пережитое.

Тучи стали собираться еще в их с Алексеем сентябрьский приезд к маме с отцом.
Мать сразу увидела, что дочь обуреваема сомнениями. До них уже доходили слухи о том, что семья Алексея живёт не по-советски, что ими интересуется милиция, что они староверы или еще какие-то сектанты и суеверы. Словом, не наши.

Галина и Карл не на шутку забеспокоились.
А тут и доброхоты быстро нашлись – то ли с сочувствием, то ли со злорадством намекать стали: мол, куда дочку-то отдали, быстрей с рук что ли сбагрить?… Как она там, не тоскует ли взаперти? И чего она теперь, тоже станет богомолкой? А не комсомолкой...

Надо сказать, языкатая, огневая Галина-то многим в своё время резкостей наговорила, камешков в огороды набросала… Вот и возвращалось ей теперь её же "добро".

- Поздно баба спохватилась, раньше надо было узнать хорошень, чо да как –  не без яда в голосе промолвила крутобёдрая Валька-продавщица из райпо, как-то встретив Галину.

Ночами супруги в тревоге обсуждали доходившие вести о жизни «сектантов».

Уравновешенный Карл не спешил выносить суждения, до поры останавливая порывы эмоциональной жены. Но Галину никак нельзя было отнести к тем, кто смиряется с создавшимся положением. Она привыкла править судьбой. И не только своей.

Ей помогла природная искренность дочери, неумение скрываться под личиной. Не хорошо у дочери на душе, тревожно – прочла мать по её личику – слегка побледневшему и, как показалось Галине, подурневшему.

- Да ты не в тягости ли, дочь?
- Нет, мама…

За полдня Галина по словечку, по штришочку выудила из Лили всё, что хотела. И про посты, в которые у дочери с зятем не бывает супружеской близости, и про обязательные, не понятные девушке молитвы, и про религиозные праздники.

Крепко  возмутила Галину новость о том, что скоро Лилю будут крестить. Ну, это уже чересчур! Её, мать, об этом никто и не думал спросить! И куда, в какую темную пропасть суеверия заведет это всё ее родимое дитя?! Недавно беседу слушали как раз, в клубе лектор из Красноярска про религиозные пережитки прошлого рассказывал … Это ж страшное дело!

Однако самое страшное ждало впереди. Не всё еще поведало бесхитростное Лилино сердечко – мать видела. И приказала, когда Алексей отлучился на двор:
- А ну говори, чо еще мучает? Вижу, маешься!

И Лиля не ослушалась мать – шепотом выдала-таки главную и мучительную тайну – о белых офицерах на фото, в эполетах и крестах. Галина охнула:

- Да ты чо, Лильча! Да чо же это творится-то! Батюшки-светы, вот влипли, так влипли!...

Она грузно, кулём, упала на стул, обхватив голову руками, замотала ею из стороны в сторону.

- Выходит, они враги советской власти?!

Лиля хотела было успокоить мать, мол, они хорошие, живут честно, не судят никого... Работают... Но мать не слышала.

«Нет уж, щас вам! Накося выкуси!» –  распаляя себя всё больше, думала после отъезда дочери напуганная таким оборотом женщина.
 «Найдём тебе, доча, хорошего советского парня без этой дури в голове! Ишь, посты у них!... А сами беляки, контры!»

Первым этапом следовало вернуть дочь в родной дом.
Сказано – сделано. Чего тянуть? Не прошло и двух недель, как Галина скомандовала Карлу:

- Собирайся, завтра едем за дитём!

 Он, тоже вконец измученный мыслями о негожем положении дочери,  подчинился жене.

Лиля в глубине души ждала от матери всякого, но всё же не такой быстрой реакции. Для себя она решила, что подождёт до весны. И там всё само собой определится. Или она поймёт Алексея, или он – её. Они же любят друг друга, и это поможет найти общую правду… Обязательно! Сердце подскажет выход, найдет объяснение всему...

Она глядела теперь на расписанное морозом оконное стекло, но не удивлялась радостно, как когда-то, красоте этих зимних диковинных садов.

Горькая и горячая волна подкатывала к горлу: «Это я во всем виновата, я! Не смогла скрыть от матери своих сомнений, своей растерянности. Всё разболтала!»

Лиля опять прикрыла глаза. Алёша не простит ей этого! И еще он говорил, что нельзя всуе о боге разговаривать... А она? Не так всё сделала, совсем не так, как надо, как Алёшин бог велит...

Надо было запереть свои страхи в сундук и перебирать их в одиночку – укоряла-колола себя совсем еще слабая от недуга женщина.  А я их как полотенца на обозрение вывесила… Я предала Алёшу и его семью! Да, да, предала! Не разобравшись! Тяжело ей, видите ли, было!... Веселья хотелось, а не свёкровых молитв и длинных историй...

К двери приблизились чьи-то шаги, скрипнул деревянный пол. Кто? И как себя вести с родными?

Лиле захотелось спрятаться под одеяло, притвориться спящей. Но и этого она не смогла. Не хватало ей по жизни лукавства и хитрости, негде зачерпнуть…

В приотворенную дверь осторожно просунулась темноволосая голова – Ленка, сестричка младшая.

- Ой, Лиличка, ты очнулась?!

Слёзы подступили к глазам измученной Лили – и от радости, и от бессилия, и от того что жалеет её юная Ленка неподдельно, девичьим нутром чуя женское горе. Солидарно. Подскочила молнией, обняла сестру за шею крепкими руками, прижалась крутым лбом к влажному от слабости виску с голубой жилкой.

- Ну, наконец-то! Сколько мы ждали, что пройдет эта твоя хворь непонятная…

- А что со мной?

- Да и врачи не знают толком… Жар был дней пять, потом ты всё спала и спала… А анализы ничего не показывают… Нервное что-то...

Леночка, а … скажи, пожалуйста…  - Лиля с трудом формулировала важный для себя вопрос.
- Скажи, а Алексей… про него что-нибудь слышно?

Ответ дался Ленке не легче, чем вопрос для старшей сестры.

Девочка дипломатично медлила.

- Приезжал он… Рвался к тебе…

- И ... что?

- Мама не пустила. Отправила и велела носа больше сюда не показывать. Кричала: "клюшку от тебя обломаю, сектант"... Грозила в милицию пойти…

Лиля стиснула запекшиеся губы: это всё, это конец…

- Я сейчас тебе поесть принесу, ладно? – Ленка вышла из положения самым простым способом. Находчивая… А еще оптимистка, это от рождения у неё – ничем не смутишь  златоглазую жизнелюбку. Разные девочки у Галины с Карлом народились: дерево одно, а плоды несхожие.

Вернулась она скоро, с тарелкой манной каши и хлебом с маслом.

- Ешь, тебе надо силы восстанавливать! – деловито приказала Лиле.

Пока Лиля заставляла себя притронуться к еде, Ленка развлекала ее как могла:

- Рыжуха наша отелилась, нормально всё прошло... Теленочка Мишкой назвали, он коричневый такой, бархатный... А скоро и новый год встречать будем, семидесятый! Мне в феврале будет шестнадцать и я смогу ходить на "дети до шестнадцати"!...

Лиля же оставалась напряженной – того и гляди порвётся  стрункой и не склеишь:

- Леночка, а мама с папой где?

Но Лена только молча смотрела в угол. На полку с книгами. Крайней стояла «Как закалялась сталь» Николая Островского. Лилины любимые книги…

«Явно что-то скрывает… Что?!» – больно ёкнуло в груди Лили.

- Лена, ответь мне… Что-то случилось?

Ленка нехотя проговорила:

- Папа болеет, он в больнице, в районе, и мама там с ним…

Лиля замерла.

- Но ему вроде лучше, уже поправляется –  неестественно бодрым голосом затараторила Ленка.

Лиле пока рано было знать, что отец уже неделю находится в реанимации – с обширным инфарктом, что врачи сочли его положение безнадёжным. Не выдержал происшедшего с дочерью ветеран и сердечник Карл, чересчур жалея свою любимицу, березку свою белую. И постигая глубинной отцовской интуицией, что не удастся им всем совместить несовместимое...

Будущее или уже настоящее несчастие дочери он провидел с жестокой ясностью и не мог этого пережить. В середине декабря его не стало. Он умер, не приходя в сознание в холодно-белой палате интенсивной терапии, не попрощавшись и не благословив детей своих и ожесточившуюся от последних событий Галину.

Часть 4. Я ВИНОВАТА ВО ВСЁМ...

Что бы ни происходило в душах и домах человеческих, как бы ни бились их сердца в несчастии, а мысли в тисках неразрешимости, ни заламывались от страдания руки, своим чередом приходит новое – дни наступают армией-победительницей, тесня прошлое как неприятеля, теряющего свои ресурсы на глазах, и новые вёсны приходят, не спрашивая разрешения на царство своё… Время им хозяин, а не люди.

Пожаловала-постучалась весна и в дом Галины, где приходила в себя наша Лиля. Не ранняя она гостья, эта весна  в таежном крае – только к апрелю появляются парнЫе проталины, и дух проснувшейся земли начинает пьянить, наделять свежей силой и надеждой перезимовавшего героя-человека.

Лиля стала вставать с постели перед самым новым годом – оправляться, как говорит народ. Только улыбка забыла дорогу к этой юной женщине – ни жене, ни вдове, ни девице.
Да и прочим членам семьи глубоко печальной, поворотной явилась эта зима. Бывают такие зимы... Похоронили отца – он ушел от них в самое темное время года, ушел в своё боевое, если не адское, военное прошлое или в покойное будущее после праведного суда – как знать?

Осиротели без него не только люди, герои этой повести. Как-то поникли, опустили плечи и заснеженные деревья фруктового сада, и акация с черемухой у ворот, и заметенные по чердак постройки, и весь дом с белым куржаком на глазницах окон, утопающий в высоких сугробах. Осиротели корова с теленком Мишкой и прочая живность немалого двора. Хозяин Карл был добрый. Но не жадный до плодов хозяйства, его больше занимал процесс – неспешной, часто монотонной на первый взгляд работы, наблюдения за всходами и ростками, живой и близкой природой... Экономикой больше занималась Галина: приход, расход…

На кладбище ехать Лиля не смогла – ноги еще не держали. Только тряслись от сдерживаемых рыданий ее тоненькие плечики… Она и плакала скромно, не в голос, как мать и Ленка. Об отпевании речи не велось. Да в селе и батюшек-то не было. Лиле приходила мучительная мысль, что нужны какие-то молитвы, чтение псалтыри – краем уха слыхала от "сектантов"-свёкров, когда жила в их доме. Да реальность ли то была?  Или приснилось всё это – тихие, по заведенному порядку текущие вечера за свечкой, не ясные по смыслу, но завораживающие слова писания (особенно действовало на нее почему-то выражение "ныне отпущаеши"), скромная еда – трапеза – после «Отче наш». И Алешины вдохновенные глаза, и  его  бережные, целомудренные ласки, уносящие в небеса, про которых говорилось в словах молитвы.

У Лили теперь все мысли были мучительными. О чем бы она ни думала, выходило, что во всём виновата она, только она! В разводе – она, в обиде этих спокойных, умных, пусть и по-иному живущих,  людей – она, в смертельной болезни отца – тоже. Неправильно она повела себя, необдуманно! Взрослей надо было быть! Думать о последствиях своей болтливости, нетерпения, хранить тайну Алёшиной семьи крепче!

Горечь вины не проходила с течением дней, а кажется, еще более сгущалась в Лилином сердце. Она искала себе оправдания, но они все распадались в прах под укорами совести и кого-то еще неведомого, но всевидящего и беспощадного, прочно сидевшего внутри неё самой.

В моменты отчаяния приходила на память Лиле бабушка – баба Лиза: вот она бы рассудила, она бы поняла и сказала бы внучке самые верные и исцеляющие слова... Но рано умерла баба Лиза – от рака желудка, Лиля в шестом классе тогда еще училась. Люди говорили, что был на бабе Лизе большой грех. От него она и ушла. Последнее, что слыхала Лиля от любимой бабули, было "Прости меня, травиночка моя, что оставляю тебя..." А потом уже ничего не могла произнести бабушка, только стонала. Что такого страшного могла совершить добрейшая баба Лиза? Мать всегда говорила об этом намеками - на ревность и какое-то попавшееся под руку ружьё.

А мать-Галина не снимала черного платка до самой поздней весны. Пылилась в кладовой ее подруга-гармонь, к ней Галина не прикасалась со злополучной свадьбы дочери. Даже рюмка слезоподобного самогона-первача не выручала и не размягчала враз постаревшую лет на десять женщину.
 
Но топить печь требовалось, ходить на работу тоже, варить  обеды – само собой. И Галина тянула жизненный естественный воз, хотя уже без былого удальства и прыти. На дочь смотреть не могла – то ли смутно чуя свою недоказуемую вину, то ли  в силу природной самозащиты от добавочной боли. Так и самой до инфаркта недалеко! А у нее еще Ленка и Павлик до ума не доведены. А с Лилей – наладится, время вылечит. Молодая ещё…

Сломанной фарфоровой куколкой, бесплотной тенью бродила Лиля по комнатам, изредка выходя на крылечко, начиная с марта. Тулупчик заячий, симпатичный, папой шитый, казался пудовым, но папин дух хранил надёжно. А лучики солнца – пристальные, нежные – напоминали ей мужа. Бывшего… Он не появлялся ни разу после того неудачного приезда, когда тёща взашей, яростно выгнала его со двора. Четыре месяца прошло после того рокового вечера. И не сдавалась пока Лилина любовь, считала дни и ждала чего-то, не смирялась, хоть и хрупким цветком цвела, подснежником.

А скоро они появятся… Вот-вот забелеют по проталинам на краю припоселковой, не дикой уже, тайги – крупные, сочные, с пушком на упругих стебельках, само очарование первой юности и силы.  И нахлынут на семью Галины извечные весенние заботы – вытащить картошку из подполья, просеять семена, освободить бочки и проверить, а если надо и починить, и прикупить инструмент, убраться в доме и стайках… А потом и рассаду готовить, и птиц посадить на яйцо,  и многое еще и еще. Весна!

В середине звонкого апреля к Лиле приехала подруга по техникуму, Надежда - крепенькая, со свежим  перманентом на цыплячьего цвета волосах.  Принесла малинового варенья, пакет пряников.

- Ты извини, что до этого не приходила, Лиль. Мать твоя не советовала, мол, не до тебя ей…

Она огляделась вокруг не без зависти:

- Хорошо у вас, уютно... А еще я сама хворала, три недели промаялась в больнице… Сначала думали аппендицит, а это по-женски, такой ужас, эти гинекологи! – округлив бесцветные, но подведенные черным, глаза, причитала Надя.

- Да что ты, Надь, я понимаю… Я и правда, слабая была… И что говорить таким еле живым – сложно всё это всегда…

- Сейчас как, лучше тебе? Вылечили?

Надежда кивнула:
- Можно и замуж теперь!

Лиля не поняла, сострила подруга или говорит всерьёз. Поэтому промолчала, попытавшись улыбнуться.

- Чо с работой думаешь? – спросила Надежда.

- Хочу пойти, опять к книжкам, наверное… Или воспитательницей в детсад…

Подруга слушала, но как-то без интереса. Очевидно, что девушку волновало что-то совсем другое.

- Лиль, а ты уже слыхала про своего Алексея?

- Что? Что ты хочешь сказать?! - встрепенулась Лиля.

- Ну, он это…

Надежда покрутила пальцем у виска.

Лиля похолодела.

- Ты что хочешь этим сказать?

Надежда хмыкнула:

- Ну ясно же – тронулся парень… Не в себе, говорят.

- Нет, не может быть! Это ошибка, Надя, это точно ошибка!.. - горячо воскликнула Лиля.

- Ошибка... Да его и с работы, говорят, выгнали как психического… Но ты не расстраивайся, вы же всё равно расстались...

Мутная, черная волна накрыла Лилю. Она уже не видела Надежду, не слышала бодрого радиорепортажа о шестой пятилетке, жизнерадостного щебета за окошком в чистой, белой с вышивкой занавеске. Страдание скрутило ее всю в один кровоточащий комок, в котором неритмично-пугающе прыгало на резиновой ниточке ее сердце. И не было никого на свете, кто мог помочь ей сейчас… Того, кто мог бы теперь её простить.
.

Часть 5. «ГАГАРИН"

Лето в Красноярском крае разгорелось в тот год необычно рано. Теплый май согрел землю окончательно, и вроде бы чуть посветлело в доме Галины. Основные работы заканчивали: отмыли – отскребли крыльцо и подбелили внутренние стенки деревянного дома, навоз уже прел, разбросанный по грядкам огорода, в теплице бодро зеленели будущие огурцы и помидоры – махровой рассадой. Проклюнулись лук, черемша и чеснок, веселя душу. Забелела красавица-черемуха. Значит, будут пироги осенью.

Миновала пасха. Её в поселке не праздновали, а если кто и вспоминал, то отмечал, но не по-настоящему: разве только  яйца красили луковой шелухой да сдобные куличи пекли. Отчего бы не порадоваться простому трудящемуся  народу весеннему воскресению? Лишний повод…

Младшие – Ленка и Павлуша – заканчивали школу, но успевали помогать по хозяйству.  Павлик обеспечивал дом водой и углём, мужик. Ленка обычно кормила животину, быстренько намешав курам, бросив охапку сена корове, а с мая отводя ее на выгон, к пастухам. Оба всей душой сочувствовали сестре, видя ее молчаливые страдания и немощность тела. Старались порадовать, кто как мог и умел, порой неловко, но ведь не в этом дело. Павлуша ей из дерева белочку выстругал, а Ленка открытки с артистами покупала, хотя мода на это уже отходила. Но альбом-то вон, цел. Обворожительный Баталов, Гурченко-хохотушка, гордая Вертинская…

Вроде бы оттаяла и мать Галина: скупо заулыбалась, когда дочь похвасталась, что грамоту получит. Павлик тоже учился хорошо, особенно по русскому и литературе. Тут и Лилину заслугу надо отметить, передала брату многое. Он и стихи умеет писать, складно так – и про Ленина, и про речку нашу, темно-синюю Быстрицу, стремительно бегущую по пегим округлым камушкам.

А насчёт старшей – Лили – у Галины зрел хитрый план. Ради счастья дочери надо хлопотать, а как же?

Лиля же, узнав о душевном расстройстве Алексея, провела десятки бессонных ночей в светелке своей крохотной, утыкаясь в промокшую от горькой влаги подушку.

И в конце концов пришёл такой рассвет, когда с ней заговорил ясный и спокойный голос, похожий на ее собственный, только более уверенный. Лиле сперва показалось, что она умерла, попав в сияющий туман, который подымался всё выше, выше, а она – пёрышком – вместе с ним... И она даже обрадовалась: зачем ей жить-то без Алексея? Но где-то на дне угасавшего сознания, трепетал маленький, но упорный  фитилёк – ее неизжитой еще молодости, ее связи с родными. Не так-то просто убить юность и витальное желание бытия... 

И она стала вслушиваться голос, звучащий оттуда, из этой выси. Он говорил примерно так:
«Найди свою дорогу и следуй по ней. Она есть у каждого и никто не может её занять… И думай о жизни с благодарным уважением! Как о матери…»
Лиля сначала испугалась, что она тоже... того... А потом и этот страх ушёл, рассеялся малой летней тучкой. Она выдохнула – глубоко-глубоко и вздохнула – уже много легче, чем всю эту страшную зиму.

И чётко ощутила и сформулировала при этом вот что: никакой он не сумасшедший, ее Алексей, он просто не такой, как все. Это ли ей не знать… Люди не догадываются о том, что может человек чувствовать другие миры, по-иному видеть и жизнь, и её цель. И пусть Алёшу  ведет его бог, не знакомый пока Лиле. Хотя, может, это Бог говорил с ней сейчас. Но главное, чтобы Алексей в нём не разочаровался. Возможно, он станет полным отшельником или монахом. Что ж, это его выбор. И результат ее глупости да длинного языка.
Она же будет жить дальше, не огорчая близких своей печалью, отдавая им всё, что может от себя. Вот пошить бы надо – матери халат из цветастого отреза сатина, Ленке – батистовый сарафанчик… Дни не для слёз – для забот даны, но не о себе, а о других. Это опять подсказал ей тот же мудрый голос. Так и решила молодая женщина. И это придало ей сил как всякое принятое решение, и включило в цепь следующие события ее судьбы.

                ……………
Как-то под вечер Лиля сидела за швейной машинкой. Нежно лиловели облачка на опаловом предзакатном июньском горизонте, что хорошо виднелось из открытого настежь окошка. Дом пустовал. Дети ушли на школьную практику – в теплицу. Мать еще не вернулась с разноски: многовато стало почты. Газет, журналов прибавилось, да и писем тоже… А скорость письмоноски больше не становится – ноги, спина и прочее начинают подводить. Смерть мужа даром не проходит… Как и любая смерть, переплавляет тебя в новое качество, прибавляя горестного опыта и рассудительности. Но уж никак не лёгкости...

В дверь постучали. Не громко, но энергично.

- Кто там? – привычно ответила Лиля.

- Открой, хозяюшка, свои – прозвучал весёлый голос.

Подняв заложку, Лиля распахнула дверь. И обомлела: перед ней стоял … Юрий Гагарин! Правда, не в  лётной форме. Но точно он.

Лиля даже тихонько охнула и поморгала глазами. Смеющиеся глаза, ямочки на щеках, белозубая улыбка… Невероятно! Как это может быть?

- Нет, я не Юрий, а Василий  – словно прочитав ее мысли, ответил на них нежданный гость. Но, слышал я, что у вас тут кое-что сломалось, кажется, водосток, а я – механик…

Мягкая улыбка не сходила с его кругловатого, добродушного лица.

- Но ведь и вправду очень похож… – застенчиво проговорила Лиля.

- Да слыхал уж… Но я этим не пользуюсь –  заметил обаятельный Василий.
Это была  встреча, с которой начался новый этап в жизни Лили и Василия. Но о неслучайности ее не знала только Лиля.

 Выяснилось, что приехал он в их поселок два месяца назад, устроился в механизированную колонну водителем сельхозмашин. Лилю заметил однажды в магазине – она выбирала нитки для шитья –  и обрадовался, что есть такие девушки в этом забытом богом месте. Стройная, легкая фигурка, скромные манеры и большие глаза с затаенной грустью произвели на Василия  магическое впечатление. С тех пор он искал удобного случая познакомиться с Лилей и ее семьёй. На ловца же, как известно, и зверь бежит. Галина сочла подходящим для дочери такое знакомство и нашла предлог для прихода молодого мужчины в их дом.

Василий зачастил в их дом, которому совсем не помешали золотые руки этого симпатичного паренька. Как относилась к нему Лиля? Приветливо, почти по-родственному. Она не пряталась, не отталкивала его ставшие уже явными ухаживания, ей нравились его непритворная доброта, весёлый и легкий нрав. Но любовью это назвать было нельзя. Любовь навсегда осталась там, с Алексеем – где бы он ни находился...

Однако уж очень располагал к себе Василий, стараясь окружить не только Лилю, но и ее семью заботой, снять шуткой любую неловкость, упростить ситуацию, на ходу что-то подладить-починить. К нему быстро привыкли.  Даже осторожный поначалу Павлик вечерами уже стал беспокоился, если Василий не появлялся на пороге с конфетами «Ласточка», лимонадом или букетиком огненных жарков.

Мать ходила довольная, даже помолодела. Обжегшись на первом женихе, теперь она проявила максимальную предусмотрительность. В райсовете разузнала про Василия всё, что могла: положительный, почти не пьющий, встал на учет в комсомольской ячейке и даже взносы заплатил. А самое главное – учитывая дефицит рабочих рук среди механизаторов,   обещают дать жильё. Всё честь по чести...

Словом, отношения дочери и Василия она приветствовала всей материнской душой.
Только иногда, сокрушаясь нарочито при виде щедрых подарков, приговаривала:

- Ой, Вася, вам чо, деньги ляжку жгут?

Василий отвечал утвердительно:

- Лишь бы наша царевна-несмеяна не грустила!

А в последний день лета Василий сделал Лиле предложение:

- Лилёк, я не привык ходить вокруг да около. Давай, выходи за меня... Обещаю носить на руках, даже если поправишься! – он как всегда говорил с долей шутки. Но за его словами стояла крепкая надёжность и совершенно честные намерения. От Лили теперь трудно было скрыть что-либо, научилась израненным сердечком чуять правду.

Не ответила сразу, но по её чуть зарозовевшему, кроткому лицу было видно, что ответ, скорее всего, будет положительным. Она вновь  покорилась судьбе.

- Только знаешь, сначала я должен тебе открыть одну вещь… - тихо произнес Василий и взял Лилину руку в свою крепкую ладонь.

Лиля тревожно-вопросительно заглянула в его темные глаза. Что там?

- Это очень важно для меня – сказал мужчина дрогнувшим голосом. - Знаешь, Лилёк,  у меня ведь есть сын... Алёшка...

При звуках имени любимого Лиля вздрогнула. Болью отозвалось оно в ее застегнутом наглухо для восторженной страсти сердечке. Разве что жалость и дружба...

- Алёша? Так что же ты нас не знакомишь?

Сомнений в том, как ей поступить, больше не было.

Часть 6. НОВАЯ ЖИЗНЬ
Сибирский сентябрь – не смиренный, не ласковый… Уже не греют по-настоящему лучи обманчивого светила, и никак нельзя расслабиться на солнцепеке человеку, разве только на пару часов – днём, когда перекапываешь земельку из-под картошки или лука. Только подумаешь – ох, как тепло, как славно… Но тут же налетит ветер-сиверко или баргузин, и скорей надо тужурку накидывать, час неровен…

В сентябре стала Лиля женой Василия. Прозрачно-прохладном, понарошку позолоченном месяце переехала она со своим скромным скарбом в его дом – две комнатки с кухней, половина дома, освободившегося после   недавно умершего главного бухгалтера поселкового совета.

Как во сне всё было: Лиля словно обманывала сама себя. Уговаривала... Перестать думать об Алексее, доставить радость матери и сестре с братом, всё переменить в своей грустной жизни – вот что двигало молодой женщиной.
Хотя… ведь хорош, хорош был Василий – "Гагарин": улыбчивый, ладный, аккуратный и точный в движениях,  словно знающий самую простую формулу жизни, короткий путь к простой и ясной цели. А цель – ну, чего мудровать-философствовать? Добротный дом, чтоб не хуже людей, сытный ужин, теплая и миловидная жена…

Устроились со старанием, деловито: всё отмыли-отшоркали: и порожки, и полы, и окна –Лиля сама ведра таскала от колодца. И с мебелью всё решилось быстро - пару шкафов Василий сам смастерил, комод мать Галина дочери  отдала, стол и стулья от главбуха остались, а также полуторная кровать впридачу – дубовая, основательная.

И казалось – всё к добру идёт, новый дом, новая семья. Лиля познакомилась с Алёшей, трехлетним сыном Василия. Несмелый, пушистоголовый мальчик обогрел её сразу светло-карим взглядом из-под четко очерченных коричневых бровок. «Какие ножки у него тоненькие! – подумала Лиля, – Будто никакой опоры в жизни нету…»

И опорой ему должна была стать она, Лиля. Это ощущение вселило в неё силы и желание жить дальше. Алёша должен быть счастлив, накормлен, согрет, окружён заботой и лаской. Смысл появился в жизни Лили. И как же хорошо, что звали мальчика так же, как и ее любимого мужа…

Но нет! Муж-то теперь уже не Алексей, а – Василий, Вася. Расписались в сельсовете, он договорился. Странное дело – внутренне никак Лиля не могла считать его мужем. А кем тогда? Неизвестно…

Это доброе чувство – благодарности, приятельского отношения нельзя было назвать ни любовью жены, ни тем более страстью. Покорностью? Возможно. Желанием угодить – да, пожалуй. Но кому точно – тоже не ясно. Судьбе? Маме? Этому молодому, ловкому мужчине с ясными глазами и белозубой улыбкой? Да всё равно…

Почему-то перед глазами Лили часто возникали помидоры – зеленые плоды под кроватью, они лежали там сплошняком, один к одному; их снимали в середине августа, чтобы успеть уберечь от морозов. Мать строго следила, чтобы они лежали «в одну ридь», не перекрывая друг друга. Лиле нравилось заглядывать туда время от времени и с радостью находить покрасневшие. Именно помидоры были перед ее глазами в тот день, когда Василий заговорил с ней о свадьбе... Но какой же смысл может быть в картинке с этими полузелёными-полурозовыми помидорами?

…Жизнь с Василием резко отличалась от той, которая была у Лили с первым мужем, Алексеем. Отличалась во всём –  как земля от неба. Напористый, энергичный, Василий обрушил на Лилю всю мощь своего молодого, изголодавшегося по физической любви тела.  Бурные ласки его коробили Лилю, всё ее нежное существо сжималось перед этим звериным натиском. Но следовало терпеть, приспосабливать себя к супругу и его темпераменту, привычкам и манерам рабочего человека…

С удовольствием и постанываниями исполнив супружеский долг, муж быстро отключался. Истерзанная Лиля потом подолгу лежала без сна, если не хныкал и не звал к себе Алёша, и нередко слёзы невольно, сами собой катились по её щекам. Они не были горькими и спазматическими, а просто выделялись будто особым секретом, чистым соком весенней берёзы.
Увы, Лиля не могла не сравнивать Василия и первого мужа, хотя и старалась гнать от себя подобные «нехорошие»  мысли. Но чем дальше, тем больше ей не хватало того воздуха и тех возвышенных слов, что говорились... нет, выдыхались немногочисленными ночами любви с Алексеем. Любви не животной и яростной, а вдохновенной, сливающей в одно души, а не плоть.

Тщетно Лиля пыталась вызвать Василия  на душевные разговоры – о самых важных для неё вещах… Нет, не о Боге, это мог делать только ангел-Алексей. О том, как и для чего жить, как воспитывать маленького сына, чему его учить и самим учиться, ведь жизнь еще впереди. Да мало ли о чем надо было говорить – о книгах, стихах, о коммунизме... Неясного еще оставалось много, хоть Лиля отличницей всегда числилась.

Иногда женщине казалось, что основная часть ее дороги уже пройдена, оставшись там, с Алёшей и его странной семьёй. А Вася… Он хороший, любит её, милой зовёт… И всё у него так легко и просто: не дрейфь, Лилёк, прорвёмся!

О работе Лиле пока думать не велел – ещё слаба, да и по хозяйству дел куча. А еще и Алёшка... Чем в сад водить, инфекцию собирать, лучше дома. Тем более, зима на носу.
 
Порядок в доме завёлся такой: приходя с работы, Василий шумно мылся, надевал чистую майку, поданную женой, три раза подкидывал Алёшу к потолку: «Ну что, брат, космонавтом будешь?». Затем, потирая крепкие руки в предвкушении сытного ужина со  стопкой водочки и обязательно –  с лучком  и черемшой, занимал свое положенное место за столом. Принципами жизни Василий дорожил: первое должно быть горячим, как огонь, и налито по полной – с горкой в тарелке.

Ел он, не рассуждая, естественно – восполнял отданные механизмам и земле калории. От него веяло натуральным мужским духом, и Лиля понимала, что так живут многие люди и радуются этому: есть муж-добытчик, есть дом, есть порядок. И если ей чего-то не хватает, то это ее собственный недостаток, ее чудаковатость. Позже это слово «чудачка» станет частым обращением к ней со стороны мужа  - сначала снисходительным, а потом и не без раздражения…

Но пока Лилю занимало и спасало  главное –  маленький Алёша!  Нащупали души их друг друга – так еще слепые котята ищут-тыкаются в незримое, но явное тепло и добро.

Трепетное чувство вызывал мальчик у приемной матери: его затруднения с речью – немного заикание, немного косноязычие, его беззащитность и хрупкость. Казалось, что он боится чего-то: долго не может заснуть, вздрагивает во сне и наяву. Чаще всего произносит слово «мамОй» - куда  бы они ни ходили с Лилей и отцом к бабушке Галине, в магазин за игрушками, просто гулять – он вскоре начинал  своё тихое, но упорное: "мамой, мамой...". Что оно означало? Домой? Да, скорее всего. Хотя он мог смутно помнить и свою родную мать. Но Лиля не могла обмануться: ему нужна была именно она, ее руки и ее негромкий голос и чтобы она ни на кого больше не отвлекалась…

Про мать Алёши ей стало известно только то, что она крепко пила, слыла непутёвой и исчезла, когда сыну не исполнилось и года. Пытался ли Василий ее искать, Лиля не спрашивала. Слухи ходили разные: кто-то видел несчастную в Иркутске на вокзале,  в непотребном виде, а кто-то услыхал, что замёрзла она по пьяни на одном из полустанков Восточно-Сибирской железной дороги.

В тихие часы отсутствия Василия Алёша часто просил Лилю: «Пой», и она охотно и мелодично выводила свою любимую, из популярного фильма с Мордюковой «Простая история»:

От этих мест, куда мне деться,
С любой травинкой хочется дружить,
Ведь здесь моё осталось сердце,
А как на свете без него прожить…

Алеша слушал, не шелохнувшись, впитывая мелодию всем своим щупленьким тельцем. А  потом несмело подходил к Лиле и обнимал ее ручонками за колени. И Лиля с предательски намокающими веками вспоминала своего первого мужа, его невесомо-нежные объятия. Всплывали перед ней и картины из той, прежней жизни в доме его родителей: свечи, молитвы, неторопливость и несуетность во всём. Вспоминала слова свекрови, например, о том, что вся эта жизнь есть только подготовка к жизни иной...

Ах, ну почему же они из врагов-«беляков», из сектантов? Они ведь совсем не плохие! Разве только странные, не такие, как все … И ведь не случайно этой весной учительница в школе задала Ленке рисовать плакат «Пионер, борись с религией!». Это намек на Лилиных верующих свёкров, камень в ее огород. И предостережение…


ЧАСТЬ 7. БЕДА
«Что такое идеал, совершенство? Человек, переросший свои ползунки и ставший сверхчеловеком   полным доброты, альтруизма, творящего разума и сердца? Он, идеал,  обязательно должен быть у человека или можно жить без него?  Наверное, это то, что ты хотел бы видеть около себя и в себе, к чему мог бы стремиться…»

Строчки ложились в школьную тетрадку,  вдоль тонких сиреневых линеек – ровным, узким, как будто стесняющимся почерком.
 
Лиля снова завела дневник – как когда-то в седьмом классе. Эта тетрадка, тщательно скрываемая от мужа, да впрочем и от всех остальных,  стала для нее необходимостью, как и маленький Алёша. Светлячок.... Ему недавно исполнилось уже пять. Мальчик вытянулся, но крупным его никто бы не назвал. Он стал живее, совсем неплохо говорил, складывал бусинки слов – сказались Лилины старания, ее искренняя любовь. Это радовало безмерно – как ясно-улыбчивое солнышко среди поздней осени…

А дневник Лиля доставала редко: время уходило на хлопоты по хозяйству, зимой преодолевался мороз и сугробы, летом много сил требовал огород. Василий также требовал заботы, не меньше, чем Алеша. Но дело даже не в бытовых заботах – стряпанье еды, стирке, уборке…

Настроение у мужа всё чаще становилось тяжелым, давящим. В доме уже каждый вечер появлялся «фуфырик» - по-сибирски чекушка с водкой. Или поздние приходы – с ненавистным Лиле запахом и пьяными упреками супруга: «Чо, опять книжки читаем? И чо там пишут? Как мужу угождать? А чо-то впрок-то они тебе не идут… В койке-то бревно бревном лежишь…»

С некоторых пор Василия стала раздражать откровенная привязанность Лили к приемному сыну, ее «кудахтанье» над ним:

- Да чо с ним случится? Здоровый пацан уже, пускай сам занимается! Сядь вот лучше, выпьем, поговорим за жизнь… Может, отмякнешь…

Лиля присаживалась с краешку, отводя глаза.
 
Крякнув после первой и похрустев огурцом, муж начинал допрос с пристрастием:

- И чо тебе не так? Нет, ты ответь, уж скажи, сделай милость. Чего у тебя нет? Вон – всё тебе купил – и сапоги югославские, и пальто с ламой, отрезов сколько! Еще надо – еще купим!...

- Да, спасибо тебе, Вася – тихонько благодарила Лиля.
Но он не слушал. Ему самому надо было выговориться. Неудачу свою оправдать, что ли.
- Та, моя первая, хоть и пьянь была, но зато жаркая – чисто как печка, заводная, зараза… Но там понятно – привычка сгубила. У вас это быстро… А ты вся стерильная, как бинт...

Василий закуривал, отходил к окну, невидяще всматриваясь в белую стынь за ним.
- И ставни не закрываешь… И двери… С рождения ты такая блаженная? Или тебя эти сектанты испортили?

Лиля теперь уже молчала, смахивая невидимые крошки с вышитой матерью скатерки.
- А я тебе чем не угодил? Боишься будто зверя, жмёшься вся, думаешь, не вижу?
Лиля сдерживалась, чтобы не плакать. Этого Василий не выносил категорически. Он продолжал всё тот же, без вариаций, монолог:

- Зарплату приношу? Приношу. Всю причем! Кореша смеются, что заначек у меня нет…
Василий наливал еще стопку. Опрокидывал, двинув смуглым кадыком.

- Да не заначек, на кой они мне ляд, а семьи у меня нет, радости семейной! Бляха-муха!

Лиля осторожно заменяла грязную тарелку, подкладывала жареной картошки, приносила еще квашенной капусты с брусникой. Она сновала из кухни в комнату – только чтобы ускользнуть от недобрых глаз мужа.

«Скорее бы заснул –   просила она у кого-то всемогущего, - а мне бы Алёшу сегодня выкупать, поговорить с ним перед сном, он всегда ждёт…»

Так вот и выходило, что когда Василий возвращался домой, у Лили и Алеши не оставалось места – для общения, для любви.

 К Лиле опять стало возвращаться и давить чугунной плитой знакомое чувство вины. Она всегда делает всё не так! И с первым мужем поступила неправильно, и со вторым: из ее стараний ничего не выходит, ему не нравится ее робость, любовь к книжкам, ее «странности», как он говорит.

Значит, она и впрямь с приветом? Что-то в ней устроено не так, как в других женщинах? Вот, например, нравится ей бывать на поселковом кладбище. Не в клубе, не в магазинах – тяжело ей там, томко, устает сразу. И не у подруг – они как-то исчезли, особенно Надежда – ни разу не зашла после Лилиного второго замужества.
А с прошлой зимы, когда Лиля оправилась от болезни, повадилась она захаживать на могилку отца – по узенькой тропочке между одинаковых холмиков, усыпанных пушистым нетронутым снегом.  И только здесь чувствовала себя спокойно: тишина, птички чирикают, людей мало или совсем нет. И что-то в воздухе прозрачном такое… такое чистое, звенящее высокой струной, утешающее душу и ее неизъяснимую боль… Здесь добрым словом вспоминаются Лиле ее бывшие свёкры, Алексей (где он сейчас?), их убежденное: «у Бога все живы»…

Но ходить сюда тоже приходится тайком – чтобы Василий не узнал. Опять будет пальцем у виска крутить. Да и другие знакомые…

Перед матерью тоже надо скрывать свое семейное неблагополучие, терзания свои. Хватит ей, вдове, мучений и без того. А скоро сына Павлика, в армию провожать… Ленка в техникуме учится, приезжает не каждый выходной. А хозяйство крепких рук и сил требует. Василий-то чем может помогает, тут он молодец, работящий… Ну, груб бывает, но ведь сама Лиля согласилась на этот брак! Чего ж теперь ерепениться! Нет, она сама во всем виновата, сама. Надо дурь выбросить из головы – муж прав.

И, собрав силенки, Лиля прятала подальше дневник с заветными записями и принималась таскать цинковые ведра, подбеливать печь, выбивать коврики на снегу, разводить дрожжи и стряпать пироги с черемухой и рыбой – их Василий особенно любил, еще со времен жениховства у Галины, будущей тёщи. Только не всегда Лилины пироги выходили такими же пышными, как у матери. На тесто много энергии надо – вымесить в квашне, побить его «хорошень» - мамино словечко. И сдабривалось оно частенько не только сахаром и маслом, а Лилиными слезами – физической слабости и несбывшейся "хорошей" любви.

Минула еще одна суровая и долгая зима. Отношения с Василием не слишком радовали по-прежнему. Но весенние заботы отвлекали от тяжких дум и долгих однообразных разговоров. Василий хотел заработать на машину – мечта появилась такая. Что ж, имеет право… И потому по выходным, а порой и вечерами, подрабатывал вспашкой соседских огородов. Он даже пошучивал: «а тут гектаров – что татаров». Лиля улыбалась.
……………………
В тот погожий субботний день у Лили впервые за долгое время появилась необычная легкость и тепло в худенькой груди. Она даже напевала что-то – из фильма «Доживем до понедельника»:
«Пусть над нашей школой он покружит, благодарный передаст привет…».
 Мелодия поднимала на крыльях и кружила сердце Лили  - высоко над проснувшейся землёй, влажными ожившими деревьями, сохнущим деревянным крылечком... Всё наладится – решила женщина, терпение и  труд всё перетрут…

А самое главное - Алёша сегодня впервые назвал Лилю мамой! Это вырвалось у него само собой, выдохнулось без труда. Он играл во дворе в новой, сшитой Лилей плащевой курточке и полосатой вязаной шапке – сине-белой с помпоном, Лиля увидела фасон в журнале «Работница». И вскоре вихрем взбежал на порог кухни, бережно прижимая к груди пушистого малыша-котенка.
 
- Мама, мама, погляди, кто у меня нашёлся!

Ничто не могло бы обрадовать Лилю больше, чем этот тонкий голосок, эти два главных звука, слитых вместе, пронзивших всё ее существо насквозь. Она схватила Алешу на руки вместе с котенком и закружила по комнате. И откуда силы взялись?
Алеша же даже не заметил, что он сотворил.

Мальчика переполнял неописуемый восторг от встречи с новым симпатичным другом. В том, что ему разрешат взять котенка в дом, он не сомневался. Животных пока еще тут не водилось, но разговоры о возможных домашних питомцах бывали.

- Мама, это будет Котя, я плидумал! Ладно? Мама, а можно я побегу к папе показать Котю?

Ему нравится произносить «мама» - заметила Лиля с замиранием, с тайным счастьем.
- Ну, хорошо, светлячок, беги, это же рядом, через двор.
Лиля погладила спинку полосатика Коти.
- И зови его обедать заодно!
Это Алеша услыхал уже на бегу:
- Холосо, мама!...

А через четверть часа дверь дома распахнулась со стуком, который что-то обрушил в чутком сердечке Лили. Она метнулась к двери. На пороге стоял задыхающийся Василий. Белая маска вместо лица, на руках – обмякшее тельце мальчика. Грязный сине-белый помпон, бурая тряпка вместо рукава курточки…
- Скорую!  - выдавил из себя муж.

Лиля задохнулась,  крик так и не родился. Она стала опускаться на пол. Кажется, позади Василия стояли еще люди, кто-то бросился к телефону – в соседний дом.
Снова обрывалась жизнь…

ЧАСТЬ 8.
Лиля никогда не забудет эту долгую как вечность, пустынно-однообразную дорогу в Красноярск. Вдоль неё почти не виднелось домов или прочих строений – только столбы ЛЭП на фоне серо-бежевых, не зазеленевших, но уже начавших дышать полей, да темными мазками перелески сосняка и голых пока еще лиственных деревьев. Небо же – жемчужно-палевое с редкими пятнышками тучек - занимало добрые три четверти всей необъятной дорожной картины.
Где-то тут пролегал знаменитый Енисейский тракт, по которому полтораста лет назад с этапом шли несмиренные Лилины предки – сосланные, осужденные на эту суровую, часто гибельную дорогу... Теперь по ней волокут ее кровящую душу – только в обратную сторону…

Скорую болтало то на грунтовке, то  на щербатом бетоне. Голова Алёши лежала у нее на коленях, и каждый толчок под колесами отзывался болью в Лилином теле. В руках она судорожно – не вырвешь – сжимала драгоценный кулечек из целлофана. Там лежала обложенная льдом маленькая кисть руки. Алёшиной… Но смотреть на кулёк Лиля не могла – невозможно. Выше сил человеческих...

И уж тем более не мог этого видеть Василий, являясь прямой причиной жуткого события. Как же попутал его бес, что не увидел он сына под самым лемехом? Неужели с бодуна? Скотина, сволочь – как голиком в раскаленной бане стегал он себя последними словами, сидя рядом с водителем.
Тот, кряжистый мужик за сорок, гнал так, будто от этого зависела и его жизнь. Ехали молча. У Василия ходили желваки на побледневших в зелень скулах, а время на часах передней панели летело почему-то как ненормальное… Странно…

Дежурный доктор со скорой успокаивал – должны успеть. И должны помочь – хирург есть такой в областной клинике и еще пригласят специалистов из медицинского университета… Но в голосе его не слышалось твердой уверенности.

Лиле казалось, что они застыли на дороге, что какая-то страшная по мощи сила не дает их машине перемещаться. И она беззвучно и тягостно буксует в этой бесцветной инфернальной протяженности. Время стало врагом.
Лиля не отрывала каменно-стылого взора от белого лица Алеши. Но губы ее сами двигались и шелестели бумажно: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Еще несвязными отрывками, сквозь туман, она вспоминала черное нынешнее утро, чей-то старческий голос у крыльца, куда принес травмированного сына Василий: «Дак чо, нехрещеный же малец-то…»

Знакомая распирающая мука вины опять и опять захлестывала Лилю с головы до ног: «Всё я, я дура такая! Как же я не подумала!... Дневники писала, как же, ученая! Мыслитель... Убить меня мало!»

А дорога-тракт всё тянулась, выматывая последние жилы. Заправка, потом переезд, опять невыносимое вращение адских колёс без видимого толку…

Но всё имеющее начало, когда-то кончается. Вот он, больничный покой – скорей! Скорей же!!! Два доктора уже ждали их. Всё было наготове – операционная, персонал, препараты. Кажется, брали анализы, всё на ходу, бегом. Алеша по-прежнему находился в шоке, когда его хватко забрали из рук родителей, стали раздевать...

Сжавшись в один тесный замерший комок, они встали под окно. За этой полупрозрачной дверью шло священнодействие – Алеше пришивали ручку!
Это была еще одна вечность. Лиля сквозь полузабытье несколько раз слышала, как глухо простонал муж – нет, не услышала даже, а ощутила телом-барометром.

Уже к сумеркам, когда загорелись желтые огни и в больнице, и как отражение - за ее окнами, растворилась дверь и вышел хирург. Он снимал шапочку на ходу и утирал ею взмокший лоб.
Супруги сделали к нему несколько неуверенных шагов.

- Сделали. Что могли… Дальше – как природа распорядится.

Ни Лиля, ни Василий не могли вымолвить ни слова – только спазм в груди да едкая влага в измученных, будто ослепших глазницах.

- Потом, потом… сестра вам всё объяснит – врач шатался от усталости. Операция длилась почти шесть часов.

На время выхаживания Алёши Лиля переехала в больницу. Спала рядом, на полу, если удавалось – на свободных детских кроватках. Спала и не спала, по первому шороху бросаясь к мальчику с ложечками, баночками, салфетками. Заодно помогала тем, у кого не было ухаживающих. Она была нужна. И это давало новые силы.
Алеша пришел в себя через двое суток, но ручка болела еще долго. Кроме того, нужно было справиться с последствиями нервного шока.

- Мама, а я не убегу от вас? – первое, что спросил он, придя в сознание.

Обомлевшая Лиля встала на коленки перед изголовьем:

- Почему ты так говоришь, солнышко?

- Да вот я всё убегал – быстро-быстро… По мостику такому… От вас  с папой … И не хотел убегать, вас бросать, но бежал…

- Мы никуда тебя не пустим, сыночек! Никуда, слышишь?… - скрывая слезы, она целовала ручку Алеши, едва касаясь бинтов губами.

Почти месяц прожили они вот так, под крышей клиники. На персонал пожаловаться было нельзя – сочувствовали, делали свое медицинское дело с душой. Василий приезжал каждый день, осыпал лучшими дефицитными продуктами, игрушками и книжками – на всю больницу хватало.

Он сильно изменился – исхудал, почернел угольно, на сына без слёз смотреть не мог, на Лилю же взирал как на святую. С алкоголем завязал раз и навсегда – слово дал. Сыну и жене.

Пару раз приезжали и мать Галина, и Лена с Павликом. 
Мать, правда, жалела больше дочь, чем приемного внука:

-  Ну и чо ты так уж убиваешься, пластаешься? Не кровный же… Себя пожалей, ты ж прямо доходяга стала! Смотри, Васька бросит! А у нас, доча, чушка окочурилась, и не знаю, чо с ней… Ить кормила путём...

Лиля молчала, уже свыкшаяся с материнской философией самовыживания. И не осуждая её – вдове в сибирском селе, наверное, нельзя разводить сантименты, впрямь сдохнешь… Если ты без стержня.

Однажды сквозь чуткий рассветный сон Лиле привиделся мужчина в темной одежде, похожей на монашескую. Лицо его она не рассмотрела, но услышала голос: «Моли Бога, мать, моли, как только можешь».
Проснувшись как от толчка в левое плечо, Лиля поняла – это приходил на помощь к ним Алексей, муж ее первый, оставивший мирскую жизнь ради служения вышнему.

Слезы опять подступили жгучей, но благодарной волной. И снова бичом себя по телу нежному –  ведь это я, глупая, виновата в его судьбе, я… А теперь вот и Алешеньку не досмотрела. И Васю обижала, разве не так?! Иначе бы он не пил, и не случилось бы этой трагедии…

Случай редкий, но ручка у Алеши прижилась. Отторжения, как опасались врачи, не произошло – ни через месяц, ни – забегая вперед – через полгода. Шрам остался большой, но это уже не назовешь бедой.

Глядя на выздоравливающего мальчика, Лиля и сама потихоньку оживала: бледность заменялась розоватым светом, льющимся то ли прямо из сердца, то ли из прозрачных глаз. У нее даже прошли мигреневые боли, начисто растворилась в безмерной любви и радости былая депрессия.

Василий же от пережитого стал необыкновенно внимательным и нежным, каким она не видела его никогда. Как-то раз привёз охапку поздних подснежников – крупных, с пушком на лепестках, настоящих сибирских. И на колени перед Лилей встал с ними в руках загорелых... Перемена в нем была разительна – он не то чтобы сломался, но словно вывернулся наизнанку, перемолов для этого всю свою плотную и когда-то удалую материю.

В начале июня они втроем возвращались домой на слегка ободранном, но боевом жигулёнке – друг дал по этому случаю. Теперь дорога из Красноярска не показалась Лиле долгой, она наслаждалась теплом маленькой Алешиной фигурки, доверчиво привалившейся к её боку. Он вскоре задремал, прикрыв фарфоровые веки – слаб был еще.
А Лиля боялась поверить в это свое робко-невесомое счастье.

Василий вел машину осторожно-благоговейно, как всё, что он теперь делал для семьи.
Иногда, обернувшись, кротко взглядывал на сына и его всё еще забинтованную руку, на худенькую, но светящуюся жену.

- Я не знал, что ты такая… - негромко сказал он ей.

- Какая, Вася?

- Сильная…

Лиля не отвечала.

- Простишь ли ты меня? – голос мужа дрогнул. Руль дернулся в его крепких руках.

Василий еще не понял, что Лиля уже давно простила его в голубиности сердца своего.

Ведь только сильные и умеют прощать.

И никто тогда не мог предвидеть, что главные силы Лиле еще понадобятся.

ЧАСТЬ 9. ПРИЗРАК
За всеми этими бурными переживаниями незаметно в Заозёрный пришло лето. Не знойное еще, со  свежими росными утрами и прохладно-бодрящими ночами, как бывает в Сибири до самой зеленоглазой Троицы.
Этот праздник особенно любила Лилина мать, вдовая богатырша Галина. Как любили его многие натуральные сибиряки – за волюшку теплую, которую дарил он, этот летний церковный праздник своим приходом человеку, промерзшему за долгую зиму, за надежду на изумрудное богатство новой листвы и травы, обширных пашен и ягодных лугов. Что он церковный, мало кто помнил, а просто праздновал – не думал о кормах и семенах, о нормах и выработке, да и о зарплате...

Не на пасху, тем более, раннюю, а именно на троицын день вырывалась наружу какая-то языческая радость бытия из крепкой груди сибирского народа, с огромным трудом и жертвами отвоевавшего у тайги свое место для жизни: лилась по округе широкая песня, налаживалась окрошка с обильной и яркой зеленью, варился твердый говяжий холодец, пеклись непременные пироги с рыбой, черемухой, луком и яйцом.

Расстилали скатерти прямо на лужайках, под дубами и липами, украшали «столы» венками и букетами желтых «граммофонов» и жарков. Гуляли от души, дотемна и до хрипа, часто с нарочито сердитыми разборками между гостями и родственниками по малому и случайному поводу – лишь бы схлестнуться в горячей борьбе мнений. От избытка энергии, от игры сердца…
Но ругались порой круто,  оправдывая поговорку «Краснояры – сердцем яры». Потом так же бурно мирились – особенно через общую песню. Например, о том, как «бежал бродяга с Сахалина». Она роднила всех, вспоминалось-всплывало нечто, что заложено было в генах – единая скорбная доля изгоев, переселенцев, бунтарей, заключенных в режимные оковы, но презирающих и ломающих их.

От Троицы начиналась другая жизнь, новый ее этап. Овощные растения до неё обычно не высаживали из теплиц, к Троице приурачивали свадьбы, после нее лето вступало в свои окончательные права даже в самых глухих, не доступных божеству-солнцу углах тайги.

Иная жизнь была теперь и в Лилиной семье, тихая, бережная. Будто очнулись они от долгой спячки – после беды с Алёшей. Другие глаза у обоих появились – внимательные, милосердные...
И на эту Троицу Лиля с мужем и Алешей тоже не остались в стороне - отправились поздравить Галину, да и Лену с Павликом повидать.

Коллектив собрался немалый: соседи, дальняя родня Галины прибыла, все оживленные, нарядные, в новых платьях, сарафанах из штапеля или шерсти и светлых блузках. Мужчины в голубых и красных рубахах, брюках поновее, с баяном и добрыми шутками-прибаутками. Расселись на траве перед блюдами и мисками: ну, с праздничком!

Алеша с еще забинтованной ручкой радовался чуть ли не больше всех: ему нравилось это пиршество на земле, вкусные шанежки и большие круглые пироги, общее неподдельное веселье и раскованность. Он звонко смеялся, когда бабушка Галя, хохотнув и пригубив стопку бражки, самокритично сказала: «Ну вот, нонче  мы и разгулялись! Прям как вошь в коросте!»
Грубоватое выражение заставило ребенка задуматься: почему вошь? И что такое короста? Он стал допытываться о том у Лили. Та объяснила ему – это такой нарост – защитная корочка на ране. А сама подумала: и у меня вроде тоненькая корочка стала образовываться на ране, вроде начала она затягиваться… Ой, но страшно что-то, страшно… Хотя вот он Вася рядом, такой добрый теперь, недавно сказал, что нашел батюшку в соседнем районе, чтобы Алешу покрестил. И всё равно страшно, тревожно как-то, и сама не знаю, отчего…

Алеша после вкусной и обильной еды даже поиграл в прятки с другими ребятишками, и Лена с Павликом в ней поучаствовали, хоть и свысока уже. Павлик-то уже в армию осенью готовился... И считалка Алеше сильно понравилась: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?...» И когда пало на него, он выпалил: «Кололь!» И все почему-то засмеялись.

Однако через пару часов он устал и, привалившись к отцу, задремал. «Слабенький ещё» – подумала Лиля. А сама, тоже быстро утомлявшаяся от еды и людского гама, решила отойти ненадолго в сторонку, в рощицу – на бревнышке посидеть, птиц послушать.

Хорошо здесь! Она прислонилась к стволу молодой елочки, вдыхая смолистый запах ее коры, радуясь простому и просторному миру вокруг - миру ее детства... Но вскоре женщина ощутила какое-то нехорошее беспокойство. Ей явственно показалось, что из густой чащи сзади на нее пристально глядят чьи-то глаза. И они совсем не добры. Обернуться? Да, уж лучше прямо взглянуть и убедиться, что это лишь ее воображение. И Лиля резко повернула голову назад: меж ярко-зеленых деревьев, в отдалении стояла фигура в черном, лица которой рассмотреть было невозможно. Что это?!
Или померещилось? Лиля зажмурилась и потрясла головой, прогоняя видение. Фигура исчезла. Но ей стало не по себе, холод пошел по спине, и она поспешила вернуться к компании. Там уже многоголосьем звучало «Среди доли-и-ины ровныя, на гладкой вы-ы-ы-соте…» 

Позже она убедила себя, что та черная фигура ей только показалась – от глотка смородиновой наливки, от июньской разморенности, от накопившейся усталости…

Отгуляли Троицу… Алеша уже играл во дворе, почти как раньше, до случившейся с ним беды. Только бегать ему Лиля пока не разрешала. Ручка приживалась, но требовалась ее осторожная разработка, массаж нервных волокон. Лиля не отходила от мальчика ни на шаг, не знала, чем ему угодить – какой едой, книжками и сказками. Василий тоже старался изо всех сил загладить свою страшную вину. Он ежедневно норовил купить сыну шоколадки, мороженое, лимонад, пока Лиля не запретила эту практику – на щечках Алеши стала высыпать аллергия. В этом было виновато чрезмерное количество лекарств и сладкого. Но ей приятно было такое внимание мужа… Ведь она не отделяла больше Алешу от себя. Это ее неотъемлемая часть, и она такая же главная, как  сердце.

И как же сплотила эта беда троих людей, наконец почувствовавших себя единым организмом, отбросивших всякую самость и глупую обидчивость, словно слетели с этого общего и живого семейного тела чужие одёжки-маломерки, навязанные кем-то образцы и модели житья-бытья. И центром этой рождающейся, настоящей семьи стала любовь и нежность к Алёше. То, что Василий изменился, заметили все в поселке.
Благородный прямо, куда там – позавидовала как-то бывшая подруга Надька.
Да, притих и внимательный к миру стал: кажется, полностью углубленный в свои думы, но в то же время сразу же замечающий людскую боль, нужду и сочувствующий им. Пьянки, самолюбивый гонор и излишняя напористость остались в прошлом.
Выходили уже несколько раз в новый клуб, на концерты из филармонии.

В один из дней в их затаившийся, приходящий в себя как больная собака, дом заявился нагловатый с виду журналист областной газеты – описать уникальный случай: операцию, которая вернула ребенку отрезанную руку. Он вынул блокнот, фотоаппарат и настроился на интервью. Но Лиля не смогла заставить себя публично говорить об этом – убежала в дом. Алеша последовал за ней, не захотел остаться с этим дядей.
"Ненормальная" – подумал газетчик. С тем и уехал.

Казалось, счастье готово было состояться – пусть робкое, послебедное, осторожное... И Лиля уже почти не корила себя, как бывало раньше – до отчаяния, до помутнения в глазах – за смерть отца, за разрушенную первую семью с Алексеем, за то, что оказалась слишком слабой для ее сохранения, за нелюбовь к Василию. Перестала часто ходить на кладбище, к могиле отца. Разве что убраться – раз в месяц...
Однажды ей приснилось, что отец пришел в их дом – с большим красным яблоком в темных ладонях. И хотя вид у него не отличался веселостью, Лиля решила, что он благословляет их всех…  Ведь яблоко – символ плодородия! Подумалось, что она всё же может родить еще – от Василия. А то он уже не раз спрашивал: «а чего ты мне дочку не хочешь подарить, а Лилёк? Ты ешь побольше, тогда и животик появится" – уже шутил он снова, как в самой ранней поре их знакомства.

И Лиля все силёнки свои теперь отдавала им – мужу и приемному сыну. "Солнышко моё – звала она мальчика,  светлячок,  воробышек мой"…
 Добрую улыбку мужа, его заботу воспринимала с теплой волной в намучившемся за последние три года сердце. В один из июльских вечеров она даже извлекла из чехла свой аккордеон, и тонкие её пальцы стали вспоминать забытые движения.
«Снова замерло всё до рассвета…» - запел инструмент, и негромкий голос молодой хрупкой женщины вторил ему.
Да только рано радовалась наша Лиля…

Как-то в конце июля, часов около девяти вечера она с выражением читала Алеше «Тараканище». Василий работал во вторую смену – старался для них. Окна в доме не закрывались, легкий ласковый ветерок поигрывал белой занавеской с вышивкой – Лилино рукоделие. Мальчик уже засыпал, и она приглушила голос. В этот момент под окном внезапно раздался жуткий утробный хохот.  Лиля вздрогнула. Может, почудилось? Но хохот повторился, а затем глумливый голос – не женский, но и не мужской, произнёс прямо в окно:

- А ты еще не рассчиталась за всё, гадюка! Не надейся!...

Нет, всё же скорее, женский, хриплый...

Ледяной холод пронизал Лилю с головы до ног. На негнущихся ногах сделала шаг к окну, выглянула во двор. Ей показалось, что чья-то черная сгорбленная и лохматая тень мелькнула за палисадником и исчезла за углом дома.
И тут же пронзительно всхлипнул на кроватке Алеша. Проснулся?! Нет, это он во сне…

С этого вечера невыносимый страх поселился в душе Лили. Черный призрак и его угрожающие слова не выходили из головы женщины. Она не решалась сказать о призраке Василию – а вдруг всё же эта жуткая тень результат ее расстроенных нервов, усталости. Попить валерьянки, выспаться и всё пройдёт…

Но через три дня Лиля вновь, коченея, услыхала тот же самый утробный хохот уже в другое - кухонное окошко. На этот раз голос провыл: «Ты  уйдешь, тварь, ты уйдешь с этого места! Оно не твоё!»

Это случилось поздно вечером, когда Василий уже спал, и Лиля не стала его будить. Сама же она не смогла заснуть до утра. К ней вновь вернулось чувство вины – за всё и всех. Что-то она делает не так, и ей посылают знаки об этом. Может, она и впрямь занимает чужое место? А может быть, она сошла с ума? И если рассказать об этих видениях и голосах людям, даже Василию, ее положат в психиатричку… И доказать, что здорова, она не сможет никому и никогда… Да и здорова ли? Вон как рука дрожит – в иголку не попадает.
А может, это призрак души умершего бухгалтера, где теперь они живут?
И сама себя одернула – что за дикие суеверия!

И Лиля вновь потеряла душевный покой, прислушиваясь к каждому шороху под окнами. Прижимала к себе Алешу и закрывала все щели, несмотря на духоту. Призрак появлялся два-три раза в неделю и как раз в те моменты, когда Василий отсутствовал.
Сентябрь уже прошелся по кронам деревьев, ночами они гудели, предчувствуя скорые холода. Лиле становилось всё хуже. Наконец она не выдержала – решила рассказать о призраке мужу. Да и Василий, замечая не проходящие круги под глазами жены и ее нервозность, забеспокоился, подступил с расспросами, что случилось.
Когда Лиля, запинаясь, всё же  поведала ему о таинственной фигуре с женским голосом, она увидела, как заходили желваки на смуглых скулах мужа и как покрыла его лоб неестественная бледность.


ЧАСТЬ 10. БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ!
Той ночью они оба не сомкнули глаз – даже сон бежал от них, как от чумных. Не спали, но скрывали это друг от друга - делали вид. И это длилось бесконечно...

Под утро Василий первым не выдержал:
- Лиль, а Лиль – позвал хрипло-бессильно.

Она тотчас вскинулась, метнулась к нему больной бледной птицей.  Всходило летнее солнце, но радости обычной не несло, что-то непоправимо черное  и мерзкое наползало из углов, заслоняя дорогу лучам нового дня…

- Лиль, это Валька вчера была, жена моя… Бывшая... Ну, мать Алёшки… - выдавил из себя неподвижными губами, знал, что наносит любимой незаслуженный удар.
И оглянулся на дверь – не слышит ли сын. Но, конечно, ребенок еще спал.

А это внутри Лили простонала-оборвалась струна – та, что натянута была до болевого предела вот уже сколько дней…
Поникла хрупкая лилина фигурка, склонилась низко-низко к пододеяльнику в горошек, ее руками шитому, и живой свет за окном совсем померк.

Василий рывком обнял птичьи плечики под ситцевой рубашкой:
- Да ты обожди плакать-то, обожди… Разберемся! Всё будет нормально…

Лиля молчала. Что могла сказать она в этот конечный для нее миг? Она, которая и в радости-то не отличалась говорливостью...

- Я ж думал, нет ее , сгинула тогда от пьянки, замерзла в снегу… А она живая, бедолага… Отсидела свое, явилась… Спектакль тут устроила, ну зараза…

В голосе мужа Лиля уловила нотки сострадания. И не только к ней, но и к той…
Правильно, всё правильно. Он ведь добрый. А она, та, мать. Мать! Не Лиля, а она!

- Полседьмого уже… Я пойду. А ты не переживай, в обиду не дам!
Василий засобирался на работу.

Ничего не видя от горя, завернула ему «тормозок». Внутри ее обжигали раскаленные концы той порвавшейся струны, не давали сделать вдоха.

Стала варить кашу Алеше. Алёша! Еще недавно она, счастливая, звала его сыном… Даже в больнице, когда мальчику пришили ручку, не ощущала она такого ужаса – только то, что  необходима ему сейчас.

Всё рухнуло. Вернулась, из небытия возникла, его настоящая мать. Она не отдаст мальчика Лиле, нет, не отдаст. Лиля точно знала это. И жизнь в ней остановилась.

Сколько времени утреннего прошло, она не понимала. Алеша проснулся, позвал «Мама!» - запросился на горшок, когда в дверь громко застучали. Лиля наконец очнулась, вздрогнула.

Открывать? Или нет? Это она, та страшная тень!… Нет, не тень, а мать Алеши, жена Василия. По паспорту.

И Лиля на негнущихся ногах пошла к двери. От судьбы не уйдешь. Но на пороге нетерпеливо маячила Галина:

- Чо застряла там, Лильча?  А я уж напласталась в огородчике… Спину ломит чо-то. Вот шшавелю вам прямо с грядки, витамины.
Мать была в своем амплуа.
 
Востро глянула на мальчика, сидящего на горшке.

- Ну, и чо вы тут? Бледные оба, как поганки… захворали чо ли? Еще не лучше!

Лиля подумала, что всё-таки мама так и не успела полюбить приемного внука. Но эта слабая мысль уже не огорчила ее как прежде. Может, и к лучшему...

- Куда таку иордань налила? – воскликнула Галина, принимая из рук дочери большую чашку с чаем.
- С душицей? Ну ладно…
Отхлебнула, захрустела куском пиленого сахара.
_ - Ох, зубы ноют, а когда к врачу-то добраться…

Лиля стала вытирать попку Алёше. Но не справилась – уронила горшок. Неловкая, не живая…
 - Мама, я тебе помогу – заволновался мальчик. Побежал за тряпкой в кухню.

- Господи, от кулёма! – не смолчала мать, шумно вставая из-за стола, – как сглазил тебя кто!

Посидела пять минут. Осмотрелась.
И как всегда категорично отрезала:

- Надо тебе на работу, вот чо, Лильча, я тебе скажу. На люди! К книжкам своим или еще куда... А парнишку в садик. Большой уж… И муж больше ценить будет!

На секунду дочь качнулась было к матери, к ее крепкой как сама земля крестьянской груди – рассказать, поделиться своей новой бедой, совета спросить…
Но остановилась. Застыла. Ничем мать не поможет тут. Ничем. Расшумится, разбушуется, еще хуже сделает… Как тогда. Нет, Лиля не винила мать за то роковое вмешательство в свою судьбу – вот такая она, лихая, решительная, не то что сама Лиля...

Вскоре распрощались – сухо, как не близкая родня.

Лиля с Алешей не пошли провожать бабушку за ворота, как обычно. Ни сил, ни смелости не нашлось у женщины для этого. Черная тень с закрытым наглухо лицом мерещилась ей повсюду.
...
Никогда еще Лиля так не ждала и так боялась прихода Василия. В ней росла и твердела уверенность, что тот обязательно встретится с бывшей женой. И всё решится.  Да что там, оно уже и так ясно. Родная мать, хоть какая, а известно, лучше… И ему ее жалко… Не разлюбил, видно...

Механически двигаясь, варила зеленые щи, что-то протирала, бестолково переставляла. Нет, это не ее гнездо, всё это счастье ей не положено. Она не настоящая мать, не настоящая… Уходить ей надо, но куда?…

Алеша же весь день обнимал ее за шею, вопросительно заглядывал в  глаза – чувствовал неладное.  После обеда заснул. Устал от грусти матери.

 Лиля присела около кроватки, долго глядела на голубоватые веки, длинные ресницы, на побуревший уже большой шов на ручке ребенка, такого родного, выстраданного…

Теперь, когда он уснул, она дала волю слезам, и они  неостановимо текли по ее щекам, заострившимся скулам, худенькой шее без украшений и крестика. Слово «не настоящая» било ее хлыстом, не давало дышать…

Да, да, ей надо уйти. Вася … он вот-вот придёт. Пусть он приведет настоящую мать и жену в дом. И пусть они живут все вместе. Она не станет им мешать… Лиля вынула из стола заветную тетрадку – дневник. Не открыв, взяла с собой. Записи в тетрадке кончались на строчках Есенина "Грубым дается радость, нежным даётся печаль..."
Замерла на минуту – написать записку Васе? Нет, раздумала. Ни к чему.

 Из кладовки кое-что нужное еще взять… И выскользнуть бесплотной тенью за нагретую дверь, прикрыв ее на щеколду снаружи. Какой яркий, какой слепящий день! Быстрее, быстрее, пока силы есть…

Нырнула в пахучие заросли за заплотом – уже по грудь, а где и в рост человека: кружевная бузина, любимый багульник… Цепляются за подол, будто не пускают Лилю: не ходи!… Но она – вся до изболевшегося дна – по тропке узенькой уже устремилась туда, туда, где папка спит вечным сном, птахами июньскими отпеваемый. К нему...

Вот и  кладбище поселковое – островок покоя и любви не земной, не возможной здесь… Припала к бугорку с железным памятником, с маленьким целлулоидным овалом: «Прости, папка, не могу больше…» Смутно мелькнуло "Отче наш..." Смешались мысли, затопило их будто паводком весенним, ледяной кашей.

И вместо отца увидела прямо перед собой родниково-прозрачные очи Алексея, первого мужа, любови своей несбывшейся. Он, кажется, звал ее к себе – легкой, милой сердцу улыбкой. Или что-то другое сказать хотел – что любит? И верит. И просит о чем-то? Молиться просит? Но как? Лиля еще не научилась, не запомнила все эти странные слова из той краткой жизни, в семье староверов-беляков, как мать их называла...
И где он сам? Нет его… Монастырь его дальний-предальний укрыл или уже в небесном он, чистый, служит?

Лиля больше не раздумывала. Возвращаться некуда. Мешает она всем. Не удалая, нелепая, во всем сама виноватая. Вот он толстый сук. Подходящий вроде, а поясок крепкий у платья нового...

Мелькнули картинки: летит дымкой по ветру ее белоснежная фата, потом свекровь - застыла с древними иконами, дальше мать в бордово-черном платке у стайки с поросенком, братик Пашка в солдатской форме, хмурится отчего-то… И уже в самом конце – Василий с Алешенькой на смуглых руках. И с гагаринской своей улыбкой.

"Будьте счастливы!" – крикнула им Лиля. Изо всех сил. Да только никто не услышал. Разве что высокая береза дрогнула нижней своей веткой под нетяжелым, почти девичьим телом…
И капли светлые с листвы молодой наземь уронила.

И еще прозвенело еле слышным колокольчиком где-то в сиренево-обманчивом воздухе: «Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля- ли!…» Как в самом начале этой повести – том, далёком-далёком, многообещающем…

......

Я часто вспоминаю о Лиле. Почему, почему так случилось? Или так: зачем взяла она на себя такой страшный грех?  Чистая душа, родничок незамутненный... Не выдержала испытаний? Казалось бы, коренная сибирячка, не балованная комфортом и безделием. Не эгоистка, скорее, наоборот. Жертвенность ей свойственна была, от чистой любви идущая. Слишком жесток оказался мир неё для слишком ранимой? Вину непомерную на себя решила взять?
 
Почему, почему не оказалось рядом умудренного верой человека? И сам Бог оказался от Лили слишком далеко...
Много вопросов.

Эх, Сибирь, Сибирь, моя великая, полудикая и  несмиренная родина! Лежишь, затаившись, силу свою шаманскую бережешь до времени. И ни одной церквушки на тыщи верст... Не сильно тебе это надо, видать.

Кто знает, что было бы, останься Лиля в богобоязненной семье первого мужа? Судьба ее могла бы сложиться совсем по-другому. Но это сослагательное наклонение. А в жизнь вмешался непокорный да своевольный дух рода беглых каторжан, бунтарей и безбожников. И легло пятно черное на поколения вперёд, как разлитая танкером нефть на речную воду.

..........
Родные из Рыбинска позже, уже спустя более десятка лет, написали, что иногда на могилу под разросшимися, сказочными и молчаливыми кедрами приходит худенький юноша, и сидит там по часу, о чем-то глубоко задумавшись над старенькой тетрадкой. Белоголовый светлячок... Кажется, Алёшей зовут.

2015.