Особист пробуравил взглядом подозрительного капитана и достал из кобуры табельный пистолет
"Случилось это в сорок третьем году... — рассказывал дядя Ваня Олейников, пока мы с мальчишками подслушивали, затаившись под дверью.
— Одно время в кругу однополчан начали поговаривать, что при штабе дивизии завёлся гитлеровский шпион, — продолжал он, а мы, мальчишки, в свою очередь, с жадностью вслушивались в его слова и впитывали как губки. — Слишком часто за последнее время немцам удавалось предугадать, где именно, на каком фронтовом участке и в какой временной период начнётся наступление Советских войск. Смутные подозрения всё более явственно, день ото дня, превращались в неоспоримый факт.
Кто он, этот шпион, и как сумел затесаться в наши ряды, оставалось только гадать. Тем более удивительно, что шпион этот не мог быть простым солдатом — рядовым, сержантом или старшиной — потому что при штабе, как общеизвестно, служат исключительно офицеры.
И вот, в связи с этими разговорами и подозрениями, к нам в дивизию для соответствующей проверки пожаловал офицер из "Особого отдела".
Все особисты в те годы, насколько я это помню, выглядели приблизительно одинаково. Угрюмые выражения лиц, проницательный взгляд, безупречная выправка. Ни тени страха или сомнения в волевом чеканом профиле, ни капли жалости: ни к своим, ни к чужим. Все вокруг для них подозрительны, без исключения. Как бульдоги на службе хозяина, безупречно натасканные в своём деле — преданные сторожевые псы.
Коли вцепится такой в тебя мертвой хваткой, то отпустит не раньше, чем дождётся вынесения приговора. В том случае, конечно, если до него, приговора, тебе удастся дожить.
Но тот особист, прибывший в нашу часть, был не типичным. Крашенинников Поликарп Терентьевич, добрейшей души человек, на первый взгляд.
Сперва я искренне не понимал, как он оказался в рядах особистов, уж очень он, Крашенинников, не походил не себе подобных. Не понимал, пока не случилось то, о чём пойдёт дельнейшее повествование.
И вот, стало быть, приехал этот особист, по фамилии Крашенинников, к нам в дивизию со своей секретной проверкой, которая по факту была ни для кого не секретом. Повстречался кое с кем из офицеров, переговорил с глазу на глаз, потёрся при штабе и около. Вынюхивал, присматривался, наблюдал — с целью выявления и пресечения вредоносной деятельности.
В последний раз обмозговав все имеющиеся на руках факты и убедившись окончательно в своей правоте, Крашенинников приказал выстроить перед ним весь личный офицерский состав, числившийся при штабе, по причине известной ему одному, и сразу обратил внимание на капитана Игнатьева, выписанного двумя месяцами ранее в штаб дивизии из штаба фронта.
На первый взгляд капитан этот казался вполне себе нормальным мужиком. Я, насколько помнится, не слышал, чтобы он кричал или хотя бы повышал голос на кого-то из сослуживцев или подчинённых. Никто из командирского состава дивизии даже не заподозрил, что с капитаном этим что-то неладно. Насторожился только приезжий — Крашенинников.
Не хорошо он на капитана смотрел — с прищуром, с подозрением. Сперва мы даже не поняли, на кого именно из офицеров он так таращится. Изучил Крашенинников капитана взглядом поперёк и вдоль, и достал из кобуры табельный пистолет.
— Поликарп Терентьевич, вы чего? — вырвалось у кого-то в недоумении.
— Как такое случилось, что вы гитлеровскую змею у себя в дивизии пригрели? — взревел Крашенинников, обращаясь к командиру полка.
— Потрудитесь объясниться! — взвился полковник Стрекалов, отдавая себе отчёт в том, что на кон поставлена честь дивизии.
Крашенинников вместо ответа подошел решительным шагом к Игнатьеву и направил на него оружие.
— Руки в гору! — рявкнул он, держа капитана на мушке.
Игнатьев растерялся от неожиданности и медленно вытянул руки вверх.
— Вы ошиблись, видимо? — выдавил он, холодея от страха перед рассвирепевшим особистом.
— Ошибся ты, немецкий оборотень, когда надумал изображать из себя русского! — рявкнул в гневе Крашенинников.
Лицо капитана выражало непонимание и даже удивление. Он начал опускать руки, подбирая в уме слова, чтобы ответить на обвинение.
— Дёрнешься, пристрелю на месте! — прикрикнул на него особист с острасткой.
Капитан встрепенулся, но руки не опустил. Он силился подобрать слова, но не мог найти подходящих.
Офицеры обступили Крашенинникова и Игнатьева со всех сторон, пытаясь разобраться, что происходит.
— Я жду объяснений! — повторил полковник Стрекалов, обращаясь к особисту. — На чём основываются ваши выводы? И есть ли у вас доказательства?
— В русском мате ваш капитан совсем не силён, — кивнул на Игнатьева Крашенинников. — Наблюдал я давеча как при глажке галифе он об раскалённый утюг обжёгся. Какое при этом у русского человека словцо непроизвольно вырвется, будь он действительно русским?
— Матерное, какое ещё? — ответил Стрекалов с недоброй ухмылкой.
— Вот именно! — кивнул Крашенинников. — Слово или целое выражение "на русском народном" про половые извращения среди близких родственников. А ваш Игнатьев вместо этого пролепетал что-то о боге. "Боже милостивый!", в этом духе. Про чью-то мать и те места, куда кого-то в подобных случаях посылают, он даже не заикнулся.
— Чем ответите на обвинение, капитан Игнатьев? — повернулся к капитану Стрекалов.
— Да нечем ему ответить, — встрял особист, не позволив ответчику раскрыть рта. — Не Игнатьев это, а "подсадная немецкая утка". А настоящего капитана Игнатьева давно буравят трупные черви. Прикончили, по всей видимости, твоего Игнатьева, и самозванцем его подменили, как раз перед переводом в вашу дивизию. Он, Игнатьев, насколько я знаю, был направлен сюда командованием фронта на замену проштрафившемуся майору Вахрушеву, которого за пьянство отослали в штрафной батальон. А, стало быть, настоящего капитана Игнатьева здесь в лицо никто не знает и знать не может. На этом и строился расчёт фрицев.
Стрекалов после этих слов нахмурился не на шутку. Честь дивизии, казалось, уже не спасти. Дошло до него, что не прост этот Крашенинников, взвешивает слова, знает о чём говорит.
— Это все ваши доказательства, майор, или есть другие? — спросил он строго.
— Гляньте на его сапоги! — ответил особист, кивнув на Игнатьева. — Речь пойдёт о гвоздях, которыми подбивают подошву. У наших, советских, гвоздей шляпка круглая, а у немецких пятигранная. Как раз такими, пятигранными гвоздями подбиты подошвы сапог капитана. Я знаю это наверняка, потому что убедился заранее, три дня назад, когда Игнатьев выставил сапоги за дверь для просушки.
Стрекалов нахмурился, как грозовая туча, повернулся к Игнатьеву и приказал:
— Снимайте сапоги, капитан! Я должен удостовериться сам!
— Удостовериться? Есть способ проще... — перебил Крашенинников. — Взгляните на ордена на его парадном кителе!
Крашенинников решительно шагнул к Игнатьеву и распахнул его плащ, чтобы был виден китель, на котором красовались воинские награды.
— Советские офицеры размещают их в определённом порядке, — пояснил Крашенинников то, что итак было известно каждому из присутствующих. — Обязательно и только так! Таков негласный фронтовой этикет. И этот порядок не постоянен, он меняется день ото дня, в зависимости от событий происходящих на фронте, присвоения новых наград и их значимости для воина. Но немцам незнакомы такие тонкости, их шпионы на этом засыпаются регулярно.
Стрекалов подошёл к Игнатьеву и присмотрелся к орденам на его груди, приколотым к кителю. Спустя секунду он перевёл взгляд на шпиона.
— Ряженый в моём штабе! — ахнул Стрекалов, до которого наконец дошла вся ужасающая правда ситуации. — Подсадной!!!
Лицо его исказилось гримасой ненависти и гнева.
— Взять его! — прорычал он сквозь зубы.
Два молодых плечистых лейтенанта быстро скрутили гитлеровского шпиона и отвели в офицерскую палатку. А через пару недель, после дополнительной формальной проверки, лже-Игнатьева расстреляли. По законам военного времени!"