Половицы старого дома скрипят. Их никогда не перебирали, эти широкие, натертые мастикой доски, с тех самых пор, как выстроили дом - на пару метров отступя от тротуара, так, чтобы оставалось место для двух посаженных перед окнами кипарисов.
Крыша тоже обветшала. На чердаке под прохудившейся от ржавчины кровлей стоят в нескольких местах тазы и ведра.
Половицы отзываются на шаги по-разному. И по их скрипу можно безошибочно угадать, куда направляется идущий - в гостиную, в спальню, или к парадной - если они звучат вопросительно, обрываясь на высокой ноте у выхода на застекленную галерею.
Мы сидим с моею сводной кузиной Ирой в нижнем отделе большого орехового буфета, едва помещаясь там, чуть приоткрыв, чтобы не задохнуться, дверку с затейливо вырезанными на ней листьями - накладкой из того же ореха, покрытой потускневшим уже темно-коричневым лаком. Сидим тихо, втайне от взрослых, и шепотом угадываем, кто именно прошел по коридору.
- Дедавра! - объявляет Ира, называя так своего деда, мужа моей бабушки. Впрочем, угадать это несложно: у "дедавры" всего одна нога, и ступает он по очереди то ею, то протезом, тяжело, со стуком, как Каменный Гость.
Бабушка из маленькой комнаты, где на столе, покрытом бордовой скатертью с длинной золотистой бахромой и кистями по углам, стоит её швейная машинка, выходит редко. Как правило, на кухню - нужно оторваться от шитья и проверить стоящие на керосинках кастрюли. Шаги ее почти не слышны - ступает она торопливо, в войлочных рыжеватых домашних тапках на босу ногу. Удивляет нас легкость ее походки - при том, что ноги ее опухают, так, что незаметными становятся косточки когда-то стройных лодыжек.
А других удивляет легкость, с какою она продолжает танцевать - редко, когда отмечается чей-либо день рождения - танцевать под патефон аргентинское танго, с резкими поворотами, стремительными шагами, с шармом, недоступным нашим молодым мамам.
Мамы наши вышагивают совсем по-разному. Моя - стремительно и одновременно уверено-деловито, так же, как она, классная руководительница, входит в класс, самой походкой своею и выражением лица давая понять: всё! Перемена закончилась! Странно - мне не вспомнить ни одного учебного года, когда у нее не было бы классного руководства. Это не дает существенной прибавки к зарплате, но позволяет ей заниматься именно тем, что она любит больше всего - внеклассной работой: экскурсиями, постановкой школьных спектаклей. Странно? Но она же и учителем стала, отработав до этого годы старшей пионервожатой.
Ирина же мама вообще нигде не работает. К чему? Муж ее зарабатывает столько, что она и так ни в чем не нуждается. И походка у нее соответствующая: вальяжная. И цокот каблучков ее импортных туфелек совсем не походит на глухие удары по половицам колодок "Скорохода", или "Пролетарской Победы" моей собственной мамы.
А когда появляется Ирин папа, то и его походка не вызывает сомнений: он - единственный мужчина, который вышагивает у нас, как у себя дома. Размашисто, широко, проходя в четыре шага коридор, там, где бабушка ступает раз восемь. Ира побаивается его, и недаром: невозможно скрыть багровые полоски, которые появляются у нее время от времени, как бы она ни одергивала подол своего коротенького платьица.
Прошло, однако, несколько лет, Ира уже перешла в пятый, и шаги эти изменились. Бабушка, заметив следы очередной расправы, не удержалась и предупредила: еще один раз - и ноги его больше не будет в нашем доме.
Удивительно, как она, женщина добродушная и уживчивая, сумела поставить его на место.
Мы сидим, прислушиваясь. Нам тесно. Наши голые ноги, соприкасаясь в виде перевернутого W, невольно протягиваются дальше и касаются того, до чего не решаются дотронуться руки. Они вроде нечаянны, эти прикосновения, но по тому, как напрягается тело, по тому, как боишься, но все-таки касаешься снова, ощущая ответную дрожь, осознаешь наваждением возникающее новое чувство - и даже избавлением раздается вдруг крик оттуда, из кухни: взрослые думают, что мы играем в саду и зовут нас к ужину.