Партизан

Мария Виргинская.

П А Р Т И З А Н
( БЕЗГЛАЗОЕ ЛИЦО СМЕРТИ)
(роман-сценарий)
Посвящается Роману Федоровичу Болтачеву, поэту, переводчику, моряку, участнику ВОВ, человеку, судьба которого легла в основу данного материала –  беллетристического, но  целиком построенного на фактах биографии Р.Ф. Болтачева. По сути, это история его жизни в моем вольном, художественном изложении. Он внес в текст правки, воодушевился издать, но не успел. В произведение включены стихотворения Романа Федоровича.

  Струна на гитаре лопнула с таким громким надсадным стоном, что Родя рывком подскочил на постели. В комнате было темно, лишь луна маячила в квадрате окошка, но и ее света оказалось достаточно, чтоб увидеть: струна на отцовской гитаре и правда лопнула. Басовая струна!
 С минуту Родя глядел на гитару так, словно ждал от нее чуда, потом заплакал. Спустил ноги с кровати, утерся с плеча и поплелся в комнату матери. Он знал, что она тоже не спит. Сидит на постели, стиснув у груди руки, и без слезно, пронзительно смотрит сквозь пространство туда, где с лопат сыплется земля на еще теплые человеческие тела.
- Мама, - Родя присел с ней рядом, – папу расстреляли.
-Знаю – ответила одними губами София.
-Вот сейчас, только что.
- Да.
-Его гитара…
- Я слышала.
- Мама, но откуда мы знаем?!..
- Знаем, - отрезала мать. – Неважно, как, почему! Мы  - знаем! Его больше нет!
 Она содрогнулась всем телом, скосила на Родю сухие, с черным огнем в глубине глаза, и приобняв за плечи, прижала сына к себе.
Родя затрепыхался было, высвобождаясь,  но мать не пускала, и он застыл, привалившись к ней.
 - Это потому что мы болгары? – спросил он после тяжелой паузы. Земля над расстрелянными стонала и шевелилась.– Поэтому – знаем? Дед, твой отец, что-то говорил про зрение души, но я маленький был…
- У души нет национальности, Родя, – жестко прервала мать. – А твой отец, он русский человек… Был.
Как слезу уронила она в темноту последнее слово, и Родя затряс в исступлении головой: «Так не бывает! Не верю! Не хочу! Чтоб гитара…»
-Его гитара, – веско произнесла мать. – Он через нее… попрощался.
- Я отомщу!- Стиснул кулаки мальчик. – Я им так отомщу, гадам!..
 – Мы отомстим.

  И вновь он проснулся от звука лопнувшей струны. Но не двенадцатилетним мальчишкой – пожилым человеком. Проснулся на диване своего крохотного рабочего кабинета, полного книг, фотографий, картин, макетов судов… Сквозь распахнутую дверь видно было, как по ту сторону короткого коридора, на кухне, протирает полотенцем посуду его жена Лиза, полная, но статная  женщина с тяжелым узлом седых волос на затылке. А вот гитары видно не было, и  это обеспокоило Родиона Петровича.
- Лиза! - позвал он почти испуганно. И сел, озираясь.
 Жена опустила на стол  тарелку, которую держала в руке, забросила на плечо полотенце и поспешила к нему.
- Тебе нехорошо? – озабоченно спросила она.
- Лиза, ты что-нибудь слышала? Вот сейчас?
- Салют?..
- Лиза, где гитара?
-Ты что, еще не наигрался за целый день? – она улыбнулась, но глаза ее остались тревожными.
- Там струна не порвалась?
- Да нет же!
 Лиза шагнула в темень за стеллажом, извлекла оттуда гитару и протянула мужу. – Сам посмотри.
- Хорошо!- Сразу же расслабился он. – Значит, приснилось. Опят приснилась война!
- Это из-за салюта. Слышишь?
 И он услышал в отдалении залпы.


   Родя слышал канонаду. Отчетливо. Он знал, что не может слышать ее оттуда, где находился – на горном кряже, в лесу, на тропе, по которой он, двенадцатилетний мальчишка, плелся в вещмешком за плечами среди незнакомых людей. Все эти люди – кто в фуфайке, кто в бушлате, кто в совсем уж неуместном здесь двубортном пальто, были вооружены, а многие – ранены, и в гору отряд карабкался с трудом, медленно. Родя тоже насилу переставлял ноги, но знал, что идти – надо, и нельзя, ни остановиться, ни выпить глоток из фляги, болтавшейся на боку. И он брел след в след за кем-то в огромных флотских ботинках, видел только эти ботинки, до которых ужался  окружающий мир, и облизывал растрескавшиеся, кровоточащие губы…

  Родя облизнул пересохшие губы и приподнялся на локтях. Вдали гремело, и в той стороне, где гремело, ночное небо высоко освещалось всполохами. Небо вдали было белым и – страшным.
- Что это? – шепотом спросил Родя.
 Ему никто не ответил. В больничной палате он был один. Тогда, прижав ладонь к шву внизу живота, Родя осторожно сполз с кровати, дошаркал до окна и стал глядеть в небо на горизонте. На огромное – во всю нижнюю кромку неба – бледное зарево.
 - Что это? - повторил он недоуменно. И вздрогнул, услыхав за спиной: «Бомбят Севастополь».
Рядом, смутно белея в темноте халатом и шапочкой, поблескивая стеклами очков, стоял врач.
- Как это – бомбят? Кто?
- Немцы. Война началась, пока я тебя с того света вытаскивал.
-А… - потрясенно пробормотал Родя и заморгал, - вы меня точно – вытащили?
- Точно, - улыбнулся  врач  и печально и ободряюще. – Еще полчаса, и не вытащил бы, а так – успел. Живой ты, товарищ Родион, а живот до победы заживет!
- Скорей бы! - искренне пожелал Родя. – Скорей бы зажил! А то всех фашистов без меня перебьют!
- Хорошо бы! – пожелал хирург не менее искренне. – Хотел бы я мед-пиво пить твоими устами!
- Да наши их!.. – возбужденно заговорил Родя. – Наши их в пух и прах расколотят! Может, прямо сегодня!
-Прямо сегодня – это навряд ли, - вздохнул врач и положил руку на плечо мальчика, - А что скоро – это кто б сомневался!
 Какое-то время они смотрели молча в беспокойную тьму, а потом Родя решился: «Доктор, а вы в вещие сны верите?».
 - Во что? – задумавшись о своем, врач прослушал вопрос мальчишки.
-Мне снилось сейчас, что я по горам  иду, с вещмешком, а вокруг незнакомые дяденьки. Много. И у всех оружие.
- Это, братец, у тебя наркоз отходил, - потрепал его по волосам врач. – Все строго по науке, и никакой мистики!
- Это хорошо! – с облегчением кивнул Родя. – Потому что вы мне тоже приснились, доктор.

 Врач приснился ему на раскаленном от зноя и арт-огня мысе Херсонес. Скала. Кромка берега, усеянная людьми, которых с бреющего полета расстреливает фашистская авиация. Даже лицо немецкого летчика – молодое, хохочущее – умудрился рассмотреть Родя.
 Кто-то из моряков зло, яростно, палил по самолету из винтовки, но большинство изнуренных ранами и жаждой бойцов не могли даже двинуться.
 Доктор – длинный, худющий, покрытый коростой крови, своей и чужой, уже без очков, сновал между ранеными.
- Не надо, – пробормотал умирающий комиссар, когда доктор наклонился к нему. – Какого ты вообще здесь остался? Кому тут нужен врач?
- Ну, не поп же вам нужен! – попытался пошутить доктор.
- Попадешь к фрицам, они тебя первого… евреев и комиссаров… Тебя и меня.
- А мы к ним не попадем! – заверил доктор. – У нас по последней пуле разве не найдется? Разве так уж все плохо?
 - Товарищ военврач! - послышалось рядом, и доктор, обернувшись на голос, поправил на носу несуществующие очки. – Доктор, вы своим писать будете?
 Перед врачом, в группе  моряков и солдат, стояли трое, раздетые до трусов. У двоих уже привязаны были к телу противогазные сумки, а третий держал свою открытой, и в ней белели горкой  обрывки бумаги.
-  Пишите, доктор, пока фрицы не налетели. Наши в открытом море их подберут. Хоть кого-то да подберут.
 Доктор перевел взгляд с бумажек на лица людей, решившихся плыть в неизвестность, глянул в даль и, улыбнувшись виновато, развел руками: «Спасибо, товарищи, но…я симферопольский, обо мне кто-нибудь, да расскажет… Я за товарища комиссара могу…-
-Не надо, - прохрипел комиссар.- На словах передайте, кто доплывет… Я свой долг до послед…
 Он не договорил, и доктор, закрыв ему ладонью глаза, поспешил на стон другого страдальца. Когда он разогнулся – посмотреть еще раз в синеву моря и неба – на волне, еще очень близко от берега, покачивалось несколько маленьких черных точек, а в небе у горизонта появились точки побольше. Стремительно нарастая, они обретали очертания самолетов. Те, кто толпились у кромки воды, бросились врассыпную, залегли за камнями и телами убитых, а доктор все смотрел и смотрел вслед плывущим. Так смотрел, словно взглядом пытался оградить, прикрыть их от пуль. Он успел увидеть, как шарахнула по воде очередь, как исчезла среди ряби одна  голова, другая… А затем, схватившись за грудь, стал заваливаться на спину – лицом к небу, в котором белозубо хохотал немецкий пилот.

 Летнее небо над Симферополем было голубым и безоблачным, таким тихим, что верить не хотелось в смерть, бродящую по земле.
 Смерть прочесывала оккупированный город немецкими патрулями, глядящими не в лица встречных, а вниз, на их обувь. Моряков, сумевших прорваться из оставленного Севастополя, горожане переодели в гражданское, а вот обувь по ноге подобрать оказалось трудно, и немцы вычисляли военных по их форменной обувке. Родя видел, как грозно лопоча что-то, они окружили молодого мужчину на остановке трамвая, заломили ему руки и повели…
-У, гады! – процедил Колька, друг и сосед Роди Болташова, - Из такого пекла парень вырвался, а тут ботинок по ноге не нашлось!
 - Никто же не думал, что фрицы на ноги смотреть будут! – буркнул покаянно Родион.
- Они тоже не дураки!.. К кому теперь?
- Уже у всех по два раза были, все выгребли.
- А давай… к Алимовым! - Не слишком уверенно предложил Колька, но Рода  покачал головой: «Нельзя».
- У Асланки брат в Красной Армии! – загорелся Коля.
- Старший. А средние два – в карателях, – напомнил Родя.
- Думаешь, Асланка нас выдаст? Тетя Зульфия добрая, она бы дала! А семья у них большая, много всякой обувки, и Асланка за братьев не в ответе! Нас в пионеры вместе принимали! Он тоже клятву давал! Айда!
- Нет, – поколебавшись, ответил Родя. – Если те братья, что в карателях, узнают, а они узнают! Асланка им все скажет, он младший, ему против старших - нельзя!..
- Пошли отсюда! – указал глазами Колька на очередной немецкий патруль и сильно дернул Родю за рукав. – Еще привяжутся, потребуют показать, что в мешке….
И они заторопились в противоположную от патруля сторону – по полубезлюдной улице, вдоль которой, на деревьях и фонарях, висели казненные. Каждый – с табличкой на груди: «Комиссар», «Партизан», «Еврей»…
- Стой!
Родя остановился так резко, что Колька налетел на него сзади. – Это же… Это…
 Перед ними свисало с платана большое грузное тело – седые волосы, борода лопатой. Табличка на груди: «Еврей, повешен за неявку в срок».
- Это же мой дедушка!!
-Он! – потрясенно подтвердил Колька.- Но ведь он же не еврей, он еще царский боцман!  Боцман с броненосца «Елизавета»! Его- то – как, почему?..
- Потому! – выкрикнул, задыхаясь, Родя. – Потому что – человек! А они, она…Ты иди! Я потом! Я сам! Ты иди уже с этим мешком! Иди, Колька!
Колька посопел, потоптался рядом, и забрав, наконец, у Роди мешок, пошагал дальше, то и дело оглядываясь. А Родя все глядел на повешенного. И – видел перед собой живого.

 Дед мастерил мальчишкам кораблики, сидя за деревянным столом во дворе своего дома. Как завороженные, следили мальчишки за его умелыми большими руками, заранее восхищаясь тем, что выйдет вот-вот из-под этих рук. Они облепили деда со всех сторон – Родя и Колька, армянин Эдик, грек Костя и татарин Аслан, другие их друзья и ровесники – весь довоенный их детский уличный интернационал.
 - Дедушка, а можно я в вашу дудку подую? – решился Аслан.
- А чего нельзя? Дунь –  снял дед с груди свою боцманскую дудку.
-А трубку можно? – потянулся Костя к дедовой курительной трубке, но дед пресек его движение ровным, но властным голосом: «Трубку – не тронь».
-Она тоже боцманская? – уточнил Эдик.
-Раз я боцман, то и трубка моя – боцманская, но свою трубку – вы это запомните, салажата – свою трубку, как свою женщину, чужим не дают.
- И вы никому, ни разу не дали из нее затянуться? – не поверил Костя. – Даже если у какого-то человека не было своей трубки, она пропала, ну, пулей ее раскрошило, ядром, а ему очень, ну очень надо было…
-Табаку отсыплю, а трубка – святое, - изрек дед спокойно.
-Так вы в Бога верите? – разошелся любознательный Костя. - Вы и крест потому носите, что еще не расстались с предрассудками?
- Ладно тебе! – попытался угомонить его Эдик. – Моя бабушка тоже крест носит, потому что тоже старенькая. Их уже не перевоспитать.
-Это почему еще?! – возмутился Колька, но дед не дал ему произнести речь.
- Русский я человек, православный, - заговорил он неторопливо, весь, казалось, поглощенный своей работой. – Крестик мой крестильный для меня – как для корабля флаг. Мы, матросы русские, гибли, а флаг не спускали, и от Бога не отрекались. Потому что мы – верные были люди. Таким я и остался, таким в гроб сойду. Сын мой, вот его отец, ваш учитель, - коротко кивнул он на Родьку, – знает это и с агитацией ко мне не суется. Вот и вы, если хотите со мной дружбу водить…
-Мы хотим! – за всех ответил Эдик. Но дед враз утратил к ним интерес. Всем лицом залучившись, дед стал подниматься из-за стола навстречу молодой яркой блондинке, входившей в калитку.
-Ну, вы тут сами, без меня дальше, своим ходом - не глядя на ребятню, буркнул дед. Оправил бороду, встряхнулся по-молодецки и вслед за блондинкой поднялся на крыльцо.
-Кто это? – насупился Аслан. – Его новая трубка, да?
- Лахудра! – презрительно сплюнул Колька.- Даром, что молодая! И чего твой дед с ней связался?
-Потому и связался, что молодая, - по-взрослому растолковал Костя.- Знаешь такую поговорку: седина в бороду…
-Так ведь страхолюдная! – непримиримо перебил Колька. – Моль!
-И гадина, сразу видно, - добавил наблюдательный Костя.- Он-то ей, зачем нужен? Он у вас что, подпольный миллионер?
 Этот вопрос адресовался Роде, и Родя ответил мрачно, глядя с обидой на окна, в которых замелькали фигуры деда и его жены: дед норовил притиснуть блондинку, а она уворачивалась, заигрывая. – У него дом хороший. Мебель крепкая. Новая, он сам  мастерил…
- Да, дом – это дом, – согласился Аслан.
 В дверном проеме появилась молодая дедова супружница и, уперев руку в бедро, воззрилась неприветливо на мальчишек.
-Ну, и чего расселись? – напористо спросила она.
- Мы не к тебе пришли, а к моему деду! – ответил с вызовом Родя.
- А я здесь не посторонняя! – парировала молодуха. – А ну быстро убрали со стола стружки, мне на стол надо собирать! И все, прощевайте! Я вас, шантрапа, к обеду не приглашаю!
-Ну, чего ты, Валя, зачем? – загудел, появляясь позади нее, дед. Неуверенность, звучавшая в его голосе, была убедительней слов, и мальчишки переглянулись. Взяли свои кораблики, и пошли со двора, даже не подумав освободить стол от стружек.

 Стол в саду покойного деда был застелен белой крахмальной скатертью. Красовались на столе ваза с фруктами, бутылки коньяка и шампанского, коробка шоколадных конфет и другие деликатесы. За столом сидели рядом вдова старого боцмана Валентина и немецкий офицер. Его мундир висел на спинке стула вдовы, а рука его гладила ее круглое бело-розовое колено.
 Немец и вдова чокнулись. Он – рюмкой коньяка, она – бокалом шампанского, и Валентина, отчаянно кокетничая, провозгласила: «Зер гуд!».
- Сучка! – прошептал Родя, наблюдавший за парочкой из зарослей смородины у забора. – Такого человека убила!

- Он был обычный человек, не партизан, не подпольщик, не коммунист! – вспоминал, глотая слезы, Родион Петрович. Он сидел на диванчике в своем кабинете, с гитарой в обнимку, и жена гладила его, как ребенка, по волосам.  – Она его выдала за еврея специально, чтобы его повесили, а ей достался дом, вещи!.. Прости, Лиза! Опять я деда вспомнил! Я его так любил! Уж не знаю, к добру ли это, что я все время вспоминаю погибших…
-Ты и не забывал никогда, - вставила жена мягко, и Родион Петрович заговорил,  прочувствованно касаясь струн:
«Не гаснет пламя перед обелиском,
Напоминая день и ночь о тех,
Кто был при жизни для немногих близким,
А после смерти близким стал для всех…»
 - Сколько я тебя помню, ты с ними был, как со мной…- задумчиво проговорила жена, и Родион Петрович встряхнулся, переключаясь на другие воспоминания: «Сколько ты меня помнишь… Целую вечность, Лиза! А ведь там, внутри, - прижал он руку к груди, – я все такой же курсантик желторотый, старше не стал!
 И они улыбнулись друг другу – грустно и благодарно. И услышали звуки духового оркестра, донесшиеся сквозь время.

 Оркестрик играл в большом актовом зале Военного института и, заполнив зал до отказа, кружились в вальсе курсанты и девушки, пригашенные на праздник.
 Стоя в стороне у колонны, Родя с восхищением рассматривал девушек. До чего же красивые! Особенно, вон та – с тяжелой пепельно-русой косой, с огромными серыми глазами, стройная, тоненькая, легкая. Фея из сказки! И, конечно, только кажется Роде, что, танцуя с рослым красавцем, она нет-нет, да и поглядывает на него, Родиона…
 Оркестр смолк, и пары разъединились. Кавалеры церемонно поклонились дамам, а те, кто зарделся, кто фыркнул. Только фея самым естественным образом сделала в ответ реверанс. И тут же Родя потерял ее из виду в густой толпе.
-Белый вальс! – объявил распорядитель. – Дамы приглашают кавалеров!
Родю приглашать было некому. Ни ростом, ни статью Рода не вышел – худой, сухощавый, он был еще и застенчив, а что на лицо хорош, так кто же это заметит в такой круговерти! Поэтому Родя вздрогнул, чуть не подпрыгнул, когда девичий голос произнес рядом: «Разрешите вас пригасить!».
Перед ним стоял не кто-нибудь – сама фея!
-Я… - промямлил он, вконец растерявшись. – Я не умею танцевать.
-Это не сложно, – улыбнулась фея – Я вас научу. Идемте!
 И Родя пошел. И, красный от смущения, неотрывно глядел себе под ноги, чтобы, не дай Бог, не наступить казенным ботинком на хрупкую ножку в легкой туфельке. А ведь танцевать он умел!
Он был потрясен вторично, когда фея попросила: «Пригласите меня на следующий танец. Вы прекрасно танцуете, просто  стесняетесь отчего-то. Вы  меня стесняетесь?».
Они стояли друг против друга, и он все еще держал руку на ее талии, но ни слова не мог  выдавить из себя. Все слова были не те, неправильные…
- Меня Лиза зовут. А вас?
-Родион.
-Очень приятно.
-Очень.
Она была очень серьезна и очень доброжелательна, фея Лиза. Она вся была – сплошное превосходное Очень! И Родя услышал, как кто-то в нем, в той его глубине, что была связана с Вечностью, нашел нужные слова и теперь декламирует негромко, под звуки оркестра:
«Майской ночью яблоне приснилось,
Что, устав бродить под звездным кровом,
К ней на ветки вдруг луна спустилась
И повисла яблоком пунцовым.
А наутро, с первыми лучами,
С первым ветром, новой жизни ради,
Яблоня ветвями покачала –
И проснулась в свадебном наряде…»
 Впервые он увидел себя со стороны, словно бы Лизиными глазами – мужчиной, который вполне может нравиться женщинам: смуглый, черноволосый, с яркими карими глазами! Жилистый, а не тощий! И не коротышка, среднего роста, Лиза и на каблучках пониже его  сантиметра на три!
-Так пригласите?..
Только тут он заметил, что все вокруг танцуют, а они так и стоят посреди зала, толкаемые со всех сторон.
И он ответил от души: «Буду счастлив!».

- Я буду счастлив! – твердил он, возвращаясь со свидания с Лизой. – Я уже счастлив!
 Она проводила его до ворот института, и они поцеловались, ни от кого не таясь. Зачем? Они поженятся, как только он защитит диплом, и куда бы ни забросила его военная кочевая судьба, Лиза будет с ним. Везде и всегда. Они все уже обговорили.
- Начинай собираться! – сказал Родя, отрываясь от ее губ. – Через месяц у меня выпуск!
-У меня нет приданого, так что мне на сборы хватит пары часов, - засмеялась она. – Как жена офицера я очень выгодная женщина!
-Я счастлив! – повторил он.
И, помахав ей рукой, скрылся за дверью КПП. Там, у стойки дежурного, его и остановили.
-Болташов! Тебя начальник вызывает! Давай дуй! Он у себя!

 Родя шел к начальнику все еще счастливый от встречи с Лизой, с мыслями о Лизе, со строками о Лизе в душе:
«Что ж, я привык надеяться и ждать,
Но делает привычка нас упрямей –
Я буду в сотый раз перебирать
Все случаи возможной встречи с Вами.
Тех случаев дано немало мне,
И каждый в сердце праздником отмечен.
Мечтать о Вас,
Увидеть Вас во сне,
О Вас услышать –
Это тоже встречи…»

 В кабинете начальника института Родю поджидал сам начальник, хмурый, сосредоточенный и усталый, и офицер-воспитатель в состоянии нездорового возбуждения.
Оглядев Родиона с головы до ног, начальник справился отнюдь не по-отечески: «Нагулялись, Болташов?».
-Никак нет! – опешил от неожиданности Родя. Он все еще пребывал вдали от реальности и все еще улыбался. – Курсант Болташов из увольнения прибыл!
- Вам известно, что из этих стен вы должны выйти офицером, советским военным переводчиком? – вперил в него воспитатель сверлящий взгляд. – А как мы можем вам теперь доверять?! Как Родина может доверять вам?!
Родя не понимал ничего. Он метнул взгляд на начальника, но тот молчал, собрав лоб тяжелыми складками.
Допрос продолжил офицер-воспитатель: «Вы встречаетесь с некой гражданкой Волконской?
-Так точно, - продолжая недоумевать, ответил Родя.
-И как далеко у вас зашли с ней отношения?
-Мы скоро поженимся, - из своих отношений с Лизой Родя тайны делать не собирался.
- Вот, значит, как далеко зашло! – как от приступа боли поморщился начальник. – Ну, ничего, мы вам эту глупость совершить не дадим. Присаживайтесь! Разговор у нас будет неофициальный.
 Поколебавшись, Родя все-таки отодвинул стул и устроился напротив начальства.
- Вам известно, что Волконская – из дворян? – спросил начальник сурово, и воспитатель попытался прийти Роде на выручку «Мог и не знать! Скорее всего, не знал! Молодой, влюбился…»
-Влюбляться не запрещается, - объявил непримиримо начальник. – А вот жениться… С умом надо жениться. А если без ума, то и карьеру можно сломать, а то и жизнь…  Понимаете?
- Нет,- внутренне холодея,- ответил Родя.
- Вы всегда такой непонятливый? – криво усмехнулся  начальник.
- Меня учили, что порядочный человек женится на девушке, с которой… которой он увлекся всерьез!
- Если б мы женились на каждой, кем увлекались, у нас бы у каждого давно по гарему было! – хихикнул,  вознамерившись разрядить обстановку, командир-воспитатель. И воззрился на начальника почти просительно. – Молодой он еще. Еще и стихи сочиняет, романтик хренов!
- Кончать надо с романтикой! – как кулаком по столу грянул начальник. – Со всякой сопливой лирикой, если хотите служить Отечеству, и хорошо служить! А перед вами большие открываются перспективы, - сменил он тон на доверительно- теплый. – Вы отличник, гордость института, биография опять же… Мы добра вам желаем, поэтому беседуем с вами в неформальной обстановке, а могли бы просто пинка дать за связь с дочкой бывших. Так ведь? – подался он всем корпусом к Роде. Родя его ожиданий не оправдал.
- Меня учили, что родителей не выбирают, - тихо, но твердо ответил он. – И что дети за родителей не в ответе.
- А другую поговорку вы слышали – яблоко от яблони  не далеко падает? – поинтересовался зловеще начальник.
- Все равно я на ней женюсь, – выдержал Родя его уничижительный взгляд.
-Что?! – не поверил начальник ушам своим. – Вы… в своем уме, Болташов?! Или вы пьяны?! Дыхните!
- Я женюсь на Лизе, – выдохнул Родя. И сам перешел в атаку: «Оба ее брата – красные командиры! Один, летчик, был сбит над Курской дугой, другой, танкист, погиб под Белой Церковью!
-Это вы от нее узнали? Но даже если все так, - сразу успокоился и даже повеселел начальник, –  сделать глупость мы все равно тебе не позволим.  Народ в твое образование деньги вкладывал, от себя отрывал народ, чтобы ты служил ему верой-правдой. Ты не сам по себе, не личность в истории, ты винтик, шурупчик, сверчок, и должен знать свой шесток! Женилка у вас выросла? Женитесь!  Когда я дам команду, тогда и женитесь! Вот на кого завтра укажу пальцем, на той и женитесь, вам понятно?!  А Елизавету Волконскую лучше вам сразу из головы выбросить!
-Не выброшу! – объявил бледный и от гнева и от ужаса Родион.
- Вы с кем спорите? – очень тихо спросил начальник и  вдруг сорвался  на крик. – Ты кому перечишь?! Да мне пальцем довольно пошевельнуть, и не будет ни тебя, ни твоей любимой! Я тебя рядовым сгною на Курилах, если комиссия признает тебя годным к службе!
- Вы меня не пугайте! – гнев таки возобладал над ужасом, и Родя прямо глянул начальству в лицо. – Я смерть видел, вот как вас вижу!
-Хватит! - ударом ладони по столу прервал этот опасный диалог начальник. – Идите, Болташов, и подумайте, хорошо подумайте, что для вас важней – диплом или девица.
-Я уже подумал, - поднялся Родион на ноги. Он принял решение, и теперь чувствовал себя свободным, даже счастливым. – Я выбираю свою любимую женщину.
-Документы!- рявкнул начальник. – На стол! Вот сюда! Сию секунду!
Родион вынул из нагрудного кармана кителя институтское удостоверение и положил на стол. Командир-воспитатель крякнул досадливо.
-Я могу быть свободен? – почти весело спросил Родион.
- Можете, - выжал начальник теперь уже устало. И добавил с сожалением. – И чтоб духу вашего здесь не было сегодня же, слушатель Болташов. Бывший слушатель. Вам ясно?
-Так точно!
Родя развернулся на каблуках, вышел и, закрыв за собой дверь, размашисто вытер рукавом пот со лба. Глубоко вдохнул, выдохнул и – улыбнулся: «Где наша ни пропадала!».

-Наши! Наши пришли! – надрывался Колька под окнами Болташовых, и Родя, натянув  на ходу куртку, метнулся к двери. Вылетел со двора и устремился вслед за Колькой туда, куда со всех сторон торопились и стар и мал – к центру. А над улицей, над толпой разносилось ликующее:  «Наши пришли!»
  Казалось, весь оккупированный город стянулся туда, где в людском водовороте и гомоне застряла колонна крытых грузовиков. Смеясь и плача, люди хватали за рукава и полы шинелей военных с красными петличками на воротниках, с пятиконечными белыми звездочками, тянули их за собой, к себе. А те улыбались и отвечали что-то на языке, похожем на русский…
- Та хто ж вы такие? Чьи ж вы будете-то, сыночки?
- Не наши! Не по-нашему говорят!
-Свои это, свои! Ну, не русские, так и что? Все равно же свои, славяне!
-Как мы ждали вас! Как мы ждали!
-Братья! Братушки! А отметить надо встречу! По-нашему!

 - Мама, там наши! – закричал возбужденно Родя, врываясь в комнату матери. Мать была не одна. Перед появлением Роди она о чем-то говорила с бойцами своей подпольной группы: пожилым, но сильным еще, кряжистым дедом Пашей, ближайшим соседом Болташовых, и Ипполитом, молодым инвалидом на деревянной ноге.
- Деда Паша, дядь Ипполит! Свобода! Нас освободили!
-Еще не свобода, Родя, – охладил его восторг дед Паша. – Это словаки вошли.
-Союзники  фрицев, - добавил Ипполит  многозначительно.
-Но они же славяне! Не фашисты! У них лица другие! И петлички красные, с пятиконечными звездочками! И они с людьми обнимаются! Там все друг с другом обнимаются, и почти всех уже наши по домам растащили! И мы… Мама,   мы с Колькой тоже одного офицера к нам зазвали, они с Колькой сейчас придут. Я вперед побеждал, чтобы тебе сказать!
-Инициативный у тебя парень, Софья! – крякнул, поднимаясь, дед Паша, и устремил на Родю укоризненный взгляд. – А ты подумал, что у вас в доме пять человек ховается, беглых с концлагеря? И куды их теперь, когда ты фашиста в дом тащишь, да будь он хот сто раз словак?!
- Не фашист он никакой! Не фашист!
-Освободили его, мать твою так! – не унялся дед Паша. – Извини, Софья, не про тебя сказано! Ума лишился на радостях!
- Значит, все лишились! - упрямо заявил Родя. – Весь город! Фашисты не стали, бы говорить «Гитлер капут»!
-Накрывай на стол, – приказала неожиданно мать. Она о чем-то сосредоточенно думала, пока Родя препирался с дедом Пашей. – В большой комнате накрывай. Помоги ему, Ипполит. Насколько я знаю, деда Паша, словацкая рыхо-дивизия – третья по вооруженности в Европе?
- И что? - Насупился дед Паша. – Думаешь, они к нам перебегут?
- Думаю, перейдут. Уверена.
- Откуда такая уверенность? - Напряженно и с обидой спросил Ипполит.
- Да просто знаю! – ответила, поморщившись, мать – Знаю, и все. Идут! - Объявила она, глянув в окно. – Спокойнее, Ипполит. Нет у нас причин волноваться.

 К дому уже подходили двое. Непривычно веселый Колька чуть не вприпрыжку носился вокруг гостя, а сам гость был молод и статен, с густыми ухоженными усами. Гость заметил Софию в окне и улыбнулся ей – широкой, располагающей улыбкой. И София улыбнулась в ответ, впервые за много месяцев, неумело. А Родя бросился навстречу словаку и, схватив за руку, потащил в дом: «Мам, это Янош. А это моя мама, София. А это -  наши соседи…
С мужчинами Янош крепко поздоровался за руку, а Софии руку поцеловал, и София смутилась. Смешалась, на мгновение, утратив невозмутимость.
- Чем богаты, - тут же совладала она с собой и жестом пригасила  гостя к столу.
-Это – пока! – убежденно заявил тот. – Скоро война кончается, и жизнь становится хороша!
- Чего смотришь, Ипполит? Разливай! – успокоился наконец-то дед Паша. – За дружбу наших народов! Братских!
-За  победу!- прошептал Ипполит, и Софья добавила громко: «За нашу победу!».
И глянула дерзко - и с вызовом и с вопросом – в глаза словаку.

-Ложись пораньше, Родя, я тебя ночью разбужу, – поправляя одеяло на окне комнаты, сказала София. – Отведешь людей в горы.
- А почему не сейчас? – удивился Родя. – Уже можно, темно.
-Еще двоих приведут, словаков. Часа через три. Тогда сразу и выйдите.
-Мам, а почему ты моих друзей не хочешь взять в группу? – решился Родя заговорить о том, что давно его мучило. – Они тоже все тропы знают и тоже хотят драться с фашистами! Ты не веришь им?
- Ты – проболтался?.. – резко развернулась к нему София.
- Нет, мам, честное пионерское! Я про группу никому ни слова! Даже друзьям! Но я подумал, что чем больше нас будет…
-Тем скорей нас раскроют. Вы еще дети, Родион. Вы храбрые, надежные люди, но вы – дети.
-Мне же ты доверяешь! – оскорбился за друзей Родион.
-У меня нет другого выхода.
- А если б он был?
- Тебя здесь не было бы сейчас. Я могу рисковать только своим ребенком! – горячо, с нажимом заговорила она. – Чужим – нет, даже не проси! Нет! Разговор окончен! И вот еще что, - совсем иначе, мягко добавила она. – Ты уж постарайся вернуться затемно. Завтра ты идешь на очень ответственное задание.
- И мне дадут оружие? – радостно сверкнул Родя глазами, но мать ответила резко: «Нет».
- Но…
-Успеешь еще настреляться.
-Так ведь война скоро закончится!
-Дай-то Бог.
-Мам, ты что, в Бога веришь? -  засмеялся Родя.
- Наверное, – скорее себе, чем сыну ответила София. – Все верят, но боятся себе в этом признаться.
- И я… Наверное. – как в тяжком преступлении признался после долгой паузы Родя – Я понимаю, что Бога нет, но… С тех пор, как расстреляли отца… Он ко мне приходит, отец.
- Ты впечатлительный мальчик, Родя. Ты поэт, – обласкала его мать взглядом.
-Я? Поэт? – искренне изумился Родя. – Я просто записываю. Кое-что. Что приходит. Оно само приходит откуда-то.
-Даже если бы ты ничего не писал… - вздохнула мать так, словно и сострадала ему, и гордилась им. – У тебя душа поэта.
-Значит, я слабак? – насупился Родя.
-Почему? – как на маленького поглядела на него София. И даже протянула руку – ободряюще погладить по голове. Но не погладила. Заговорила, как со взрослым, все понимающим человеком. – Наоборот. Быть поэтом – значит, нести двойной груз ответственности за жизнь.
-Так отец говорил, – хмуро сообщил Родя. – На уроках.
-Отец был очень умный, тонкий человек! – сверкнула мать взглядом так, словно Родион оскорбил память отца. – Он знал, что говорил! Все. Ложись спать.
- Да успею я выспаться! - вскинулся Родя. Он вдруг почувствовал себя виноватым. Словно и впрямь обидел, оскорбил недоверием и отца и маму. – Я еще хочу с тобой посидеть… Мама! – решился он под влиянием  порыва. – Тебе Янош нравится?
- Конечно, – думая о чем-то своем, далеком, ответила София. – Такой хороший человек.
-Он тебе, как все нравится? Как дед Паша…
-Конечно! – в сердцах перебила мать. – Господи, о чем только ты думаешь! О глупостях каких-то! Война! Опасность! Я в таком напряжении день и ночь!
- Война закончится, мама, – и покаянно и доверительно сообщил Родион. – А ты очень красивая. Ты еще молодая и красивая. И мне Янош тоже нравится, ты это знай.
-Дурачок!
 София рассмеялась коротко, горько, гортанно, и, пройдя в соседнюю комнату, позвала шепотом: «Товарищи! Поднимайтесь, товарищи! Пора!»

- Я открою? – спросил Родя, когда в дверь постучали условным стуком, но мать ответила на ходу: «Собирайся!» и сама распахнула дверь.
Янош и двое с ним ввалились из темноты в сразу ставшей тесной прихожую, и Родя заметил, как посветлели глаза Яноша при виде Софии, и какой неприступной, нарочито деловитой сделалась та.
-Ты готов, орел? – потрепал Родю по вихрам Янош.
-Всегда готов! – как сумел бесшабашно отрапортовал Родя.
-Я тут остаюсь до утро. – Янош прошел в комнату и стал неторопливо  снимать шинель. Так, словно вернулся домой. – Мне назад эта ночь нельзя. Опасно.
-Конечно, нельзя!  - энергично подтвердил Родя и  бросил на Софию укоряющий взгляд. – Еще угодишь в облаву, а как мы без тебя? Без тебя плохо будет!
-Я очень уважаю твою маму, – тихо проговорил Янош, когда София вышла из комнаты. И серьезно поглядел Роде в глаза.
- А я – тебя, – так же серьезно ответил Родя.

Он вспомнил – или нафантазировал себе? – как втроем они идут по яркой летней улице, такие счастливые! Отец, мама и Родя, совсем еще маленький. Родя сперва семенит вприпрыжку между родителями. А потом подпрыгивает и повисает, поджав колени, на их руках. И они начинают раскачивать его, как на качелях, и он хохочет взахлеб, а они смеются…
 Отец и мама все еще смеются, беспечные, когда Родя замечает странную фигуру в толпе. Им навстречу, среди одетых по-летнему людей, движется старуха в боярской шубе и шапке. Идет, никого  в упор не видя, и никто не видит ее. Даже те, кто сталкивается с ней нос к носу…
- Что ты?.. – наклоняется мама к оцепеневшему от ужаса Роде.
И тут, поравнявшись с ними, старуха задевает отца плечом…

- Мама, ты бабку видела? Страшную старуху? Когда я был маленьким?
 Родя стоял перед зеркальной дверцей шкафа, поправляя на себе форму воспитанника словацкой дивизии.
- Какую старуху?  - отозвалась нервозно София. Она собирала вещмешок сына. Укладывала вещи и продукты поверх листовок.
- Она такая… На боярыню Морозову похожа!
-Ты опять что-то выдумал!
-Да нет же, я видел! Она отца тогда пометила. Еще до войны. А нас – нет.
-Родя! – вскинула мать сердитый и страдающий взгляд. – Ты идешь на очень опасное задание, и от того, как ты себя поведешь…
-Все будет хорошо. Говорю же, нас она не пометила!
-Родя, ты уже взрослый человек…
-Ты тоже! Но ведь ты – знаешь! Знаешь, что я вернусь?! Ведь знаешь, что да?!
-Да, – опустила София голову. Так, словно ее улучили в занятиях черной магией. – Вы вернетесь.
-Ну вот! И с тобой тоже ничего не случится! Бабка нас тогда не задела!
- Сказочник! – выдохнула София, и обратила взгляд на возникшего в дверях Яноша.
- Уже?..- без голоса спросила она. Все ее знания ничего не стоили перед лицом немедленной разлуки, лицом огромной материнской тревоги.
- Будь спокойна, София, - безмятежно улыбнулся ей Янош и сделал движение положить руки ей на плечи. – На такие мужчины, как мы, пуля… Как это сказать?
- Не отлили! – бодро подсказал Родя.
-Да! – также бодро подхватил Янош. И восхищенно прищелкнул пальцами, оглядев Родиона. – Красавец! Ему форма – хорошо! Он должен стать офицер!
- А тогда почему пистолет не выдали? – вознамерился Родя взять быка за рога.
-Не положен! – объявил Янош. – Ты – мальчик. Твоя сила в то, что ты – мальчик, и у тебя нет оружия. Не партизан! Воспитанник словацкой дивизии! Понимаешь разница? Ты все? – деловито уточнил он, когда София подала сыну вещмешок. – Тогда мы идем!
-Пожелай  нам удачи! – обернулся к матери Родя. И лихо ей подмигнул.
- С Богом, товарищи. - ответила София.
-А перекрестить на дорожка? – остановился перед ней Янош.
- Вот еще!- фыркнула она, махнула на Яноша рукой и хлопнула за собой дверью комнаты.

 Родя знал, что мать смотрит им вслед с крыльца. Шел по улице и словно видел спиной, как мать стоит, прислонившись к косяку двери, стиснув у груди концы старенькой шали, и смотрит, как прощается навсегда…

С толстой ветки дерева, растущего у дороги, глядели вслед уходящим Родины друзья Колька, Эдик и Костя.
- Ой, неспроста Родька шинельку  фашистскую нацепил! – высказал общее мнение Колька.
- Не фашистскую, а словацкую! – поправил Эдик.- Их дивизия уже почти вся в горах! Они даже технику свою к нам в горы перегоняют! Представляете?!
-Откуда такие сведения? – подозрительно покосился на него Колька.
-От Асланки. Его братья между собой говорили, а он услышал.
-То-то фрицы зверствуют! – смачно сплюнул вниз Колька.
-Получается, ребята, что Родька – подпольщик! Связник! – безапелляционно объявил Костя. – А нам - хоть бы слово!
-Конспирация! – оправдал Родиона Эдик.
-А мы не свои?! – осклабился гневно Костя. – К нам  нет доверия?  Это с каких пор так?!
-Так не Родька же решает…- вновь вступился за друга Эдик.
- Если кто-то думает, что мы дураки…, - вновь сплюнул Колька, - то этот кто-то сам дурак! А то никто  не видит, не замечает, что к тете Соне Янош зачастил! Вот цветочки – это уже точно для конспирации!
-Это ты так думаешь, - не согласился с ним рассудительный Эдик. – Для соседок Янош – ухажер тети Сони.
-Скажи еще, что у них шуры-муры!- возмутился Колька. – Тетя Соня, между прочим, вдова коммуниста! Родькина мать!
-Значит, врет Родька, что Янош его усыновил? – пытливо оглядел его Эдик.
- Не Янош, а словацкая дивизия,- поправил Костя. – Он их воспитанник. Понарошке!
- Так может… - осенило Эдика. – Может, они и нас понарошке усыновят?
-Размечтался!- буркнул сердито Колька, и Костя добавил раздумчиво: «Это – навряд ли. Это если тетя Соня за нас Яноша попросит… Но она не попросит.


 Янош и Родя остановились на окраине города, под заморосившим дождем, и Янош закурил, пряча сигарету в горсти.
-Дальше – один, – объявил он. – Своя легенда помнишь хорошо?
-На зубок! – отчеканил Родя. Он глядел, прищурившись, вдаль, на серую извилистую дорогу, поглощаемую дождем и сумраком. Дорога текла вдоль голых, изуродованных войной садов, среди  воронок от снарядов, и сам вид ее навевал тоску. Родя поежился, но тут же спохватился и разулыбался Яношу.
- Встречаемся в село Долинка. – Янош хлопнул Родю по плечу. – Не заблуждай, юнак!
-Сам не заблудись, командир! – по-молодецки ответил Родя.
И они расстались под набравшим силу дождем.

-Я вот что думаю, парни! – говорил друзьям Колька, по-взрослому затягиваясь самокруткой. Хохлясь на голом дереве, они похожи были на фантастических птиц. – Надо нам свою группу создать!
-Дело! - одобрил Костя, а Эдик справился подозрительно: «Фрицев убивать будем?».
-Офицеров, – уточнил Колька.
- А неважно, кого! –  не на шутку разволновался Эдик и чуть не свалился с дерева, подавшись к Кольке. – Они за каждого своего, независимо от звания, пятьдесят человек наших  к стенке поставят! И за офицера, и за солдата! А среди этих пятидесяти каждый третий – партизан, подпольщик с важным заданием! Связной!  А если даже просто человек! Вот он шел себе, о чем-то думал, надеялся…Да от нас вреда будет больше, чем пользы!
- Ты что предлагаешь?!- свирепо справился Колька. – Чтобы тебе победу на блюдечке…- И оборвал себя, сразу утратив наступательный пыл.- Мамка! Чего это она?!..
 К дому Болташовых быстрым шагом шла мать его Глафира, и Колька, вдавив в плечи голову, стал торопливо спускаться с дерева
- Может, за солью! – предположил Эдик. – Мало ли, за чем!
- Да она тетю Соню иначе как подстилкой фашистской не называет! – разволновался Колька. – Как же, пойдет она к ней за солью, держи карман!
- Так чего мы сидим? – Костя спрыгнул с дерева и поманил друзей за собой. – Айда в разведку!
Крадучись, держась мокрых, в остатках бурых листьев кустов, они друг за другом протиснулись в щель в заборе и перебежками поспешили на зады дома Болташовых.

  София прибирала комнату, в которой незадолго до этого прятала бежавших из фашистского  лагеря военнопленных,
когда Глафира громко затарабанила в дверь: «Соня! Это я, Глаша! Открой! Да дома ты! Дома! Открывай уже!!»
 София огляделась, проверяя, не осталось ли чего подозрительного, бросила взгляд на свое отражение в мутном зеркале шифоньера – очень бледное худое лицо с огромными черными глазами – и решительно пошла к двери.
- Что случилось? – резко спросила она.
Она старалась выглядеть спокойной, уверенной в себе, но Глафира взяла с места в карьер – с порога потеснила Софию в глубину дома: «Вот что, Соня, ты со мной в прятки-то не играй, не делай из меня дуру!».
- Но… - растерялась под натиском соседки София. – Толком объясни…
-Толком? Хорошо! Объясню! Притворялась я, что верю, будто у тебя с тем словаком, сама понимаешь, что! Пусть, думаю, Соньку потаскушкой считают, зато в гестапо не заберут!
- Да за что меня забирать?! – попыталась София изобразить негодование, но получилось это у нее плохо, слишком сильным был внезапный испуг.
- Наши придут, будет, кому вступиться за твое честное имя!-  Вперилась насмешливо в лицо ей Глафира. – Но это, если будет, кому!  Потому что расслабилась ты, подруга, нюх потеряла! А народишко… Та же Потапиха! -  широко махнула рукой Глафира. – Или, думаешь, кругом одни патриоты?! Все храбрые? За тобой Потапиха с мужем в четыре глаза следят! Думаешь, они верят, что к тебе мужики табунами ходят, чтоб с тобой в койке покувыркаться?! А словаку, мол, на это насрать! Он знай цветочки, шоколадки приносит! Ручки тебе целует, как цаце!
 София отступила на шаг от разъяренной, с перекошенным лицом Глафиры, наткнулась на стул и осела на него в изнеможении.
-У тебя – Родька!- наступала Глафира. – Ты хоть Родьку пожалей! Мать! Немчура-то не пожалеет! Ни Родьку, ни Кольку моего!
И выдохнув свои страхи, Глафира закончила устало и доверительно: «Уходи в отряд, Соня. Родьку забирай и уходи от греха!».
 Прятавшиеся под окошком друзья Родиона переглянулись понимающе.

 Сгибаясь под порывами ветра с дождем, Родя добрел, наконец, до крайней хаты вымершего, казалось села. Толкнул скрипучую дверь, вошел, и окликнув на всякий случай «Эй! Есть кто живой?», оглядел разоренный, нежилой дом. Здесь не было не только людей, но и следов недавнего их присутствия.
 Родя сбросил вещмешок на пыльный дощатый стол и, подув на окоченевшие пальцы, принялся развязывать тесемки. Вынул верхний сверток, с салом и хлебом, и жадно откусив от краюхи, на ходу жуя, торопливо понес к печке сверток с листовками. Вынул заслонку, поворошил в тайнике рукой, и запихав  листовки в тайник, почувствовал себя много спокойнее. Затолкал в вещмешок немудреный свой скарб, вываленный кучей на стол, и устроившись на столе, стал сооружать себе бутерброд. Он успел откусить от него лишь раз, когда снаружи послышались хлюпающие шаги. Родя метнулся в простенок между окнами.
 Гардистский патруль, месивший грязь улицы, остановился как раз напротив явочной лачуги. Томимые скукой и непогодой, жандармы постояли под окнами, размышляя, не зайти ли под кров – покурить да промочить горло – но, к огромному облегчению Роди, отказались от этого намерения в пользу железной дисциплины. Они двинулись дальше, и Родя, сунул в вещмешок недоеденный бутерброд, бросился к двери, досчитал до пяти и осторожно высунул нос наружу.
На пронизанной ветром и дождем улице вновь  царило обманчивое спокойствие. Родя выбрался на середину улицы – на самый «горб» ее, где было посуше – и зашагал вперед, пряча лицо от колкого осеннего ветра. Так он и шел, глядя себе под ноги – на рытвины, заполненные ржавой водой, и новенькие свои, тяжелые от налипшей на них грязи сапожки – когда в поле его зрения оказались еще три пары сапог. Родя вскинул голову и похолодел: над ним высились словацкие фашисты, гардисты!
-Ты есть кто? – спросил один из них и навел автомат на Родю.
- Воспитанник рыхло-дивизии, - отрапортовал Родя. – Я отстал от своих, потерял их!
-Он ищет партизан! – ухмыльнулся второй. И автоматом указал Роде на дорогу. – В штабе расскажешь, кого ты ищешь!
-Здесь должна стоять наша часть! – испугался и заартачился Родя, но автоматчик повторил нетерпеливо: «Пошел!».
И Рода пошел.
 Он не глядел по сторонам, и все же странным образом знал, что происходит вокруг него. Вот шевельнулась занавеска в одном из окон, и мелькнуло за ним испуганное старушечье лицо. Тявкнула собака и сразу же замолчала, взвизгнув, когда хозяин с крыльца запустил в нее комом земли. А из калитки  следующего дома вышел словацкий офицер и спросил, за что задержан воспитанник.
-Русский это, - убежденно ответил один из конвойных. – Партизан. Если нет, мы вам его вернем.
- Я родился и вырос в Крыму, - торопливо заговорил Родя, не сводя  с офицера преданных глаз. – Но я словак! Мои родители погибли при бомбежке, и меня усыновила дивизия. Меня прикомандировали к вашей части, потому что мне нельзя оставаться в Симферополе! Меня там знают, могут убить!
 Офицер и гардисты с минуту смотрели друг на друга в упор, с явной враждебностью, а затем один из конвойных подтолкнул Родю в спину.
-Мы разберемся, –пообещал он. – Если это не русский партизан, вы утром его заберете.  Надеюсь, вы не испытываете к нам недоверия, господин капитан? -  с вызовом выпятил он губу и ухмыльнулся глумливо.
-Никак нет, - ответил холодно офицер и перевел взгляд на Родю. – Ничего не бойся, парень.
-Я не боюсь, - соврал Родя, преисполнившись и надежды, и благодарности. – У меня есть предписание.
И его повели дальше, к единственному добротному строению села – бывшему клубу, возле которого мокли черная «эмка», пара мотоциклов с колясками и часовые у двери.

Кутаясь в шаль, София вышла в сад, в густые холодные сумерки. Дед Паша ждал ее, сидя на мокром срубе колодца.
-Я тут яблок тебе принес, - протянул он ей корзинку. – Родька такие любит.
-Спасибо, – рассеянно поблагодарила София. И заговорила быстро, горячо. – Не ходите сюда больше. Никто. Всех предупредите, чтоб сюда – ни ногой!
- А что так? – нахмурился старик. – Провал?
-  Предчувствия, - через силу выдохнула София. И добавила твердо. – Нехорошие у меня предчувствия, деда Паша. Неспокойно мне.
 - Так это, может, из-за Родьки? – предположил дед Паша. И по-отечески приобнял Софию. – Материнское сердце ноет?
-Может и так, - кивнула София. – Но лучше не рисковать Пара недель ведь ничего не решает, правда? – спросила она с надеждой, как спросила бы у отца.
- Это для кого как, – не утешил ее старик. – Для кого-то очень даже решает. Для пленных наших.
София промолчала, и дед Паша, метнув на нее короткий, пытливый взгляд, проговорил с сожалением: «Ну, раз ты приказываешь нам затаиться, затаимся, значит. Береженого сам Бог бережет.
- Если что… - помедлив, прошептала София. – Вы, если что, помогать нам приходили. По-соседски.
- А вот это брось, дочка! Настроения такие! – возвысил голос старик. – Мы с тобой еще повоюем!
- Повоюем, деда Паша, - слабо улыбнулась София.
-И Родька возвернется, целый и невредимый!
-Да. А теперь – идите. Идите, деда Паша, спасибо за яблоки.
Когда дед Паша исчез, шурша в глубине сада опавшей листвой, София приказала, не оборачиваясь: «Вылезай!».
 И повторила требовательно: «Вылезай уже, Николай! Я знаю, где ты прячешься!»
 Колька выбрался из-за сарая с садовым инвентарем смущенный и виноватый.
-Подслушивал! – пригвоздила его София и взглядом и голосом. – И давно ты так?
-Только сегодня, – конфузливо буркнул Колька. – Узнать хотел, чего мамка моя к вам приходила.
-Узнал?
-Не-а. Слышал, что кричала, а слов не разобрал, вот я и…
-Не ври.
- Да не бойтесь вы меня, тетя Соня! – выкрикнул Колька с отчаянием. – Я же могила! Вы ж меня вот с такого знаете! Почему вы мне не верите, почему?!
-Верю, – успокоила его София. – И хочу поручить тебе одно очень важное дело.
-Вот давно бы так! Тетя Соня! Да я скорей умру…
-Умирать не надо! – прервала София. – Наоборот. Приказываю тебе выжить. Перехватишь Родю, когда он появится, и скажешь, чтоб домой и носа не совал, сразу же уходил в отряд!
-Почему? – спросил Колька упавшим голосом. И поникнув под ее взглядом, сглотнул слюну: «А мне можно будет с ним, в партизаны?»
-Нет. Тебе нужно будет дождаться наших и рассказать о нас правду. Всю правду. Ты понял?
-Но, теть Соня!..
-Это приказ.
- Да вы сами все расскажете! – шагая за ней к дому, ныл Колька. – И Родька! Он еще и напишет! Он поэт, настоящий, хотя и малец еще! Я горжусь, что у меня такой друг!
 И София улыбнулась невольно – глазами и уголками губ – услыхав издалека голос своего взрослого сына:
« Мальчишку щадили свинец и сталь,
Иную познал он боль…
Над Симферополем Штрауса вальс
Все звуки глушил собой.
Немецкий военный оркестр звенел
У банковских строгих колонн,
А мимо людей вели на расстрел
Под труб гармоничный звон…»
 Они видели это оба – сын и мать – из разных точек времени и пространства.

 Его избивали методично, со вкусом. Целились сапогами под ребра, в лицо, в живот, а он корчился на полу, прикрываясь коленками и локтями. В паузах между ударами немец, развалившийся  в кресле за столом, спрашивал коротко: «Будешь говорить?», и Родя разжимал разбитые губы: «Я не понимаю!».
-Да все он понимает! – процедил с ухмылкой мужик в телогрейке, с повязкой полицая на рукаве. – Сам слышал, как он по-словацки шпарил! Поднажать на него – расколется! Сопляк еще!
 Мужик пожирал глазами офицера за столом, но обращался к переводчику, молодому, очень бледному, в круглых очках.
-Сопляк – ты!- презрительно бросил  переводчик полицаю. – А он – мужик. Маленький русский мужик. Простите, господин инструктор, но мне кажется, мы напрасно теряем время. Он или ничего не знает, или ничего не скажет.
-Нет людей, которые ничего не говорят, - зевнул немец и потянулся за сигаретами.
-Кроме русских, – рискнул возразить ему переводчик.
- Мальчик! -  выдохнул немец струю дыма и зашевелил бумагами на столе. – Вот эти документы уже все за тебя сказали. Здесь написано, кто ты, кто твои родители, названы словаки, которые вошли в вашу подпольную группу.
- Это неправда!- выкрикнул с отчаянием Родя. – Мой дед пострадал от большевиков, мои родители все время боялись ареста… - принялся он взахлеб, торопливо, излагать легенду. – Я правду  говорю!
- А не учили тебя в пионерии, что врать нельзя? – сунулся с подобострастием мужик в телогрейке, но немец бросил на него такой взгляд, что он сразу съежился и отступил в тень.
-Да, мальчик, ты врешь! – с наигранным сожалением объявил немец.
-Докажите, что вру, и можете меня расстрелять! – собрав остаток сил, выпалил Родя.
-Мы все уже выяснили, - с искренним сожалением сообщил переводчик. – Мы связались со штабом гардистов. Твое предписание – помахал он одной из бумаг.- Липа! Ты партизан. Ты разведчик, диверсант? Кто ты?
-Твой сообщник – у нас, – затушив сигарету, сообщил как бы за между делом немец.- Сейчас его допрашивают словацкие жандармы. Он уже сознался, что вы – лазутчики. Как ты думаешь, мальчик, откуда мне известны адреса, имена, фамилии? Твоя фамилия – Болташов, тебя зовут Родион. Кто мог сообщить мне твое имя, мальчик?
-Янош?! – вне себя от ужаса выкрикнул Родя. – Нет! Он не мог!
Он выдал себя. Он понял это по взглядам, которыми обменялись немецкий инструктор и переводчик. И тогда он завыл, забился на полу, и получив от полицая удар ногой в голову, ухнул в черноту.

 Солнце вспыхнуло в черноте, моментально ее рассеяв, и видна стала летняя просторная улица. По ней, взявшись за руки, шагали  Родя и его молодые родители. Такие красивые в своем счастье жить! Отец приотстал, мама с Родей потерли его из вида, и Родя крепче стиснул мамину руку. Впился в нее мертвой хваткой, когда ниоткуда вынырнула навстречу им старуха-боярыня.
-Мама! – закричал Родя без голоса. Потянул мать назад, но было поздно: старуха уже стояла перед ними. Она подняла лицо, и Родя застонал от ужаса – у нее не было глаз! Бельма! Бездны! Пустоты!
Старуха протянула к ним когтистую  руку, и в этот миг мама заслонила Родю собой…

В нахлынувшей черноте слышал Родя свой взрослый голос:
«Признаний поздние слова –
Давно увядшая листва –
Слетают прочь.
Прости, печальная вдова, -
Все в этом мире – суета,
Вблизи последняя черта,
За нею – ночь».

 Рода пришел в себя от холода и не сразу понял, ни где он, ни кто склонился над ним, вытирая ему лицо мокрым платком. И только узнав голос, произнесший с радостным облегчением: «Молодец! Долго жить будешь, орел!», узнал Яноша. Янош, тоже избитый, но улыбающийся, приподнял Родю подмышки и усадил, прислонив спиной к стене сарая.
-Где мы? – спросил Родя, хотя и сам уже вспомнил, что предшествовало его возвращению в явь.
-В плену, - ответил Янош. – Ты попался гардистам, потом – я им попался…
- Это я тебя выдал! – выдохнул Родя.
-Нет, – засмеялся Янош. Янош, кажется, нигде и никогда не утрачивал способность смеяться. – Это нас проследили. Раньше. Еще в Симферополе. Меня.
- То есть, кто-то нас…предал? – выговорил Родя страшное слово.
- Может быть, так, – ответил Янош задумчиво. И стал печально-сосредоточенным. – А может быть, мы потеряли… осторожку. Так бывает, когда долго все хорошо.
- Янош! -  затряс его Родя за руку. – Янош, они все знают про нас! И как зовут, и все! И про группу! Янош, вот как нам быть? Как предупредить наших?
- Тихо, тихо, - увещевающее заговорил  Янош, но Родя не слушал.
- Поздно, да?! - выкрикнул он мученически. – А как тогда жить? Всех подозревать? Про каждого думать :вот он, предатель?!...
-Так нельзя думать! – властно оборвал Янош. –Когда так думать, можно оклеветать! А это будет зло дважды: друг погибает, а враг остается делать свое чернее дело!
- Но ведь кто-то нас выдал!
- Мы сейчас где?  - заговорил Янош  и твердо, и ласково – Мы в басе, в тюрьме, в плену. Оттого, что ты будешь рвать свое сердце, мы  разве становимся свободны, получаем возможность действовать?
-И что? – спросил Родя обреченно. – Что теперь будет?
- Бог не выдаст, свинья не съест, – ответил Янош уверенно.
- Мы… провалили задание? – перешел Родя на шепот, тут только сообразив, что рядом могут находиться чужие уши.
- Мы провалили одни только себя, – успокоил Янош. -  А это не так страшно, правда? Мы мужчины, солдаты, мы всегда знаем, что один раз умрем в бою.
- Тебе хорошо, ты взрослый, ты все-таки пожил сколько-то! – неожиданно для себя расплакался Родя. – У тебя, может, и жена есть, и дети!
- Нет, – коротко сверкнул во тьме Янош и грустной, и ободряющей улыбкой, обхватил Родю за плечи и крепко прижал к себе. -  Я тоже не успел много. Но война не считается с наши желания. Если ты родился мужчина, ты должен умереть как мужчина.
- А когда это, уже скоро?..
- На заре. Это обычно делают на заре.
- А сейчас?..
-Ночь.
 Янош встал, пошел к двери и, постучав по ней кулаком, крикнул наружу: «Брат! Какой час?».
-Пять минут второго, сержант, – ответили из-за двери.
- Видишь! – обрадовался чему-то Янош. – До зари далеко!
- И что? Нас кто-то спасет? Партизаны?
- Словаки. Словаки – свои, они не убьют. Немцы убьют, а словаки – нет.
- Прикажут, и расстреляют, как миленькие! – шмыгнул носом Родя.
 Дверь заскрипела, приоткрылась, и часовой окликнул Яноша: «Войтех! Возьми!».
- Спасибо, друг!
 Янош принял у часового флягу, сверток с едой, и дверь вновь закрылась, схлопнув блеснувшую в просвете между ночных серых туч звезду.
- Вот видишь, тут сало, хлеб, чеснок, а ты  плачешь! Не умирай прежде смерти! Ешь!
- Зачем? – глухо всхлипнул Родя.
-Нам  нужны силы.
-Зачем они нам нужны?
-Силы всегда нужны, и чтоб жить, и чтоб умирать… Умирать – это быстро, это не так страшно, как ждать. Потому ждать не надо. Больше страшно, когда бьют, пытают…
- Я не хочу! - разрыдался Родя бурно, по-детски, - Я столько всего придумал, как мы жить будем после войны! Ты, мама, я, мои друзья, все те люди, которых мы спасли! А теперь ничего этого не будет?!
-Будет, мальчик, все будет. – Янош принялся вытирать лицо Роди своим мокрым платком. – Говорю тебе: словаки не убьют! Здесь немец один только есть, тот инструктор. Я не думаю, что он в эту ночь попросит сюда немецкие каратели. За ради нас двух! Нет!
- А гардисты?!
- Жандармы – это жандармы, их не пошлют. Пошлют стрелковую роту.
- А как же мама? – во власти жалости к себе и к оставляемому миру, Родя не слышал Яноша. – Сперва отца, а теперь еще и меня! И тебя!
- Мы вернемся. Поэтому нужны силы. Пей. Ешь. Не плакай!
- Мне маму жалко…
Родя потянулся дрожащей рукой за флягой, и, стуча о ее край зубами, сделал глоток. И услышал сквозь спазмы слез и частое, прерывистое дыхание голос, произнесший с горькой иронией:
«Еще всего одна война –
И некому считать потери!
Осиротевшая Луна
Уйдет в приемыши к Венере…»

- Быстрей! – скомандовала Софья. – Быстрей, товарищи! Быстрей!
 Она металась по дому, тормошила ничего не понимающих со сна матроса и солдата, спавших на полу в комнате Роди, швыряла им теплые вещи и одеяла, и торопила, торопила: «Быстрее!».
Она  уже знала, что беда – еще неслышная отсюда, незримая – неотвратимо приближается к ее дому, и, заразившись накатившей на нее паникой, военнопленные принялись лихорадочно собираться, натягивать поверх обмоток теплые шерстяные носки, совать в вещмешки  одеяла и свитера…Они были совсем еще мальчишки, чуть постарше ее Родиона.
- Вроде, тихо все…- попытался совладать с нервами морячок.
- Да, вы  еще успеете. Если быстро…- выдохнула София. И распахнула окно. – Через сад бегите. Дом увидите, с подковой над дверью. Постучите два раза, потом три и один. Запомнили? Скажете: «Софья послала за спичками».
- А вы?... – начал было солдатик, но София перебила: «Там свои, там помогут! Быстрей!
- А вы? - Настойчивей повторил солдатик.
- Айда! - подтолкнул его к окну морячок. – Нас не будет, мама Соня отбрешется…
- Да! - почти выкрикнула, тесня их к окну, София. –   Лишь бы не было вас!
- Жди с победой, мам Соня!
 София закрыла за ними окно и застыла, прикрыв глаза. Теперь шаги многих ног стали слышны и делались все громче, отчетливей. И когда в дверь заколотили, София вздохнула глубоко, перекрестилась и мельком глянула на себя в зеркало. Она была бледна, но спокойна. В обрывающейся жизни своей она сделала все, что успела. И она вскинула подбородок при виде тяжелых черных фигур на фоне ночи, и прямо поглядела в лицо безглазой старухи...

   Сопровождаемая старухой, она шла к машине, уже отрешенная от всего, чем полнится изо дня в день человеческая жизнь. Шла, готовая  к последнему своему смертному бою, и слышала голос своего взрослого сына: «…Они расстреляны в Дубках. Знакомы ли места вам эти?».

В щель между оконными занавесками Ипполит видел, как уводят Софию. Задышал тяжело, со свистом, подавляя крик, бросился  через веранду в сад, упал на бегу, споткнувшись о корень дерева, и услыхал над собой голос деда Паши: «Далеко ли собрался?
-Далеко,- одышечно ответил Ипполит. – Очень далеко.
- А не  спешишь? – поглядел на него с мрачной усмешкой дед – Или, думаешь,  Соня…
-Не она!- вскинул на него Ипполит исполненные страдания глаза. – Я! Я не выдержу. Я знаю, дед Паша.
-Так уходи, - буркнул дед, потупясь. – Колька сейчас тех двоих поведет, которые у Сони ховались, так и ты давай с ними…
-Куда? – постучал себя Ипполит по деревянной ноге. – Далеко я ускачу? А потом? Только обузой буду. Нет, дед Паша, нет… Не мешай мне.
 И он не пошел, пополз к дровяному сараю.
- Не буди лихо! – крикнул старик вслед ему.
- Так – уже! – отозвался из темноты  инвалид, и до слуха деда донесся грохот обрушившейся поленницы.
- Говорят, не наше дело знать сроки!  - поколебавшись, дед Паша двинулся таки к сараю.
- Кто это сказал, того распяли еще тысячу лет назад! – с нервным смешком ответил Ипполит. И взмолился. _ Отпусти меня! Не мучай! Не иди за мной! Я все делаю правильно!
 Выстрел прозвучал тихо, глухо. За лаем взбудораженных псов его и слышно-то не было. Дед Паша снял картуз, сунул в карман пиджака, прихватил стоящую у стены сарая лопату и вошел внутрь.

  От побоев, слез, предсмертной тоски Родя настолько изнемог, что больше не ощущал страха. С недоумением наблюдал он, как Янош аккуратно заворачивает в тряпицу сало и хлеб, проверяет, хорошо ли завинчена фляжка…
-Ты – как древний язычник. – прокомментировал он сборы Яноша на тот свет. – Это их с едой всякой, с конями закапывали…
- Мы до сей поры немножко язычники! – рассмеялся беззаботно Янош. – Все славяне такие.
- И фрицы, - буркнул Родя. – Они  верят в своих валькирий.
- Не замечал! – отозвался весело Янош.- Они верят в свой фюрер, и от это им потом будет тяжкое похмелье!.. Петух! – возвестил он
 -Ты слыхал?
-Нет.
- А я – да. Пора нам.
 Янош встал, потянулся, разминая суставы, и Родя тоже зашевелился, потому что снаружи и впрямь донесся хриплый крик петуха, а затем – шаги идущих в ногу людей.
-За вами, сержант. – Заскрипев дверью, часовой пустил в сарай тусклый, мутный свет раннего утра.
- Идем! – хлопнул Янош по плечу Родю. – Мы герои, Родион, а герои свой страх  не кажут. Они – смеются в лицо врагам!
 Он вышел первым, насвистывая, и Рода последовал за ним, изо всех сил стараясь держаться так же прямо и независимо.
Прощаясь, часовой отдал им честь.
 И они зашагали рядом, подросток и сержант, отделенные от пейзажа шеренгой расстрельной команды.
- Все хорошо!- подмигнул Янош Роде. – Это словаки!
-Заладил, - прошептал под нос себе Родя. Для веры в чудо он был сейчас слишком слаб.
 Янош вновь стал насвистывать, и Родя, глянув с тоской в клубящееся тучами небо – такое прекрасное! – собрался с духом и стал вторить Яношу. Так и шли они по раскисшей дороге, под серым сводом, среди шинелей цвета хаки, истерзанные побоями, но несломленные, а потому – красивые. Так вышли за село, где темнели под дождем поля неубранной кукурузы. Там расстрельная команда остановилась, перестроилась в цепь, и командир ее указал приговоренным на поле: «Туда! Бегом!»
-Нам – туда! – толкнул Янош в плечо оцепеневшего Родю. Спрыгнул с обочины на склон и, оскальзываясь на мертвой траве, протянул Роде руку. Но Родя уже вышел из ступора и разозлился на себя: «Я сам! Не девчонка!»
-Почему ты все время улыбаешься? – спросил он, нагнав Яноша, чуть не свалившись на него с разгона.
- Потому что я немного язычник! Наши предки верили, что смерть боится тех, кто  улыбается!
- Ты это сейчас придумал?
 Они стояли среди пожухших кукурузных стеблей и глядели снизу вверх на дорогу, на строй людей с нацеленными на них винтовками.
- Я в это верю, – спокойно сообщил Янош. – Это так. Смерть не трогает тех, кто ей улыбается.
- Она бабка, а не женщина. У нее нет глаз – только нюх!
-Зачем спорить! Мы сейчас узнаем, кто прав!
-Бегите! – крикнул им с дороги командир расстрельной команды и резким взмахом руки указал за горизонт. – Бегите!
-Я не побегу, – стиснул кулаки Родя. – Я не хочу, чтоб в спину…
 Янош  схватил его за руку,  поволок за собой, и почти тут же вслед им прозвучал залп. Янош рухнул, увлекая за собой Родю. Больно хлестнули по лицу сырые кукурузные стебли, и Родя припал к земле, вслушиваясь в себя. Сильно колотилось сердце, ныли кости, пекло в животе и под ребрами, но никаких новых ощущений не возникало. И крови не было.
 Родя повернулся к Яношу, пронзенный страшной мыслью «Убит!», и увидел, что Янош лежит на спине, глядя в хмурое небо сияющими, смеющимися глазами.
-Я тебе говорил, это словаки! Словаки не убьют!
- Ты знал?! – Родя приподнялся на четвереньки – Знал наверняка и молчал?!
- Как я мог знать? – Янош тоже стал подниматься. – Но я знаю своих.
 Стоя в рост посреди гниющего поля, они глядели, как возвращается расстрельная команда в село.
- Я сто раз тебе говорил: не надо бояться!
- Я и не боялся уже. Я ночью на всю жизнь вперед отбоялся.
Родя оторвал взгляд от дороги с серыми фигурками в отдалении, поднял к небу с набухающими в нем новыми тучами, и заговорил вдруг, словно считывал с неба:
«Я хочу умереть достойно,
Я хочу умереть спокойно,
Так, как положено мужчине –
Поэту и в офицерском чине,
И пусть над  могилою будет березка,
Простая березка без блеска и лоска…»

Тучи делались все толще, все ниже опускались к земле, а по пустынной, разоренной земле в сторону незримого горизонта шли двое – сержант и подросток в форме воспитанника словацкой дивизии.
- Откуда ты знаешь русский? – спросил Родя.
- Я учил. Я еще говорю по-чешски, по-немецки, по-мадьярски, на румунешти.
- Ты прямо профессор!
- Я был шахтер до войны. Хотел путешествовать много, посмотреть мир. Повидать Москву, Мавзолей тоже хотел, но я не коммунист! Я просто обычный парень. Я стал военный, а военный должен быть вне политики. Это правильно! Ты сейчас будешь спорить, а я не хочу!
 Он приостановился, прополоскал глотком воды рот и передал флягу Роде.
- Я не буду спорить, – пообещал Родя, тоже прополоскав рот. – Мой отец был коммунист, а мама – беспартийная… Как ты думаешь, что сейчас с мамой?
 Он взглянул на Яноша как на старшего, который одним словом легко разгонит  тучи беды, но Янош не стал врать: «Я не знаю. Я могу только верить. Верить, что все добро».
-А если нет?..
Янош не ответил, прошел вперед, и Родя выговорил в спину ему: «Тогда – все».
- Что – все? – резко остановился Янош.
-У нас ее не будет. Любви.
-Любовь – будет. Всегда. Мы для нее живем, – заговорил Янош жестко и жарко. - А любовь…- он помедлил, подбирая слова. – Любовь не бывает мертвая.
-Зато человек – бывает, - буркнул в землю у своих сапог Родя.- А нам, может быть, нельзя теперь в город!
-Мы туда не идем. Мы идем в отряд. Ты знаешь путь?
-Отсюда – нет.
-Тогда – находи! – потребовал Янош. – Ты найдешь, ты местный.
Они  пошагали дальше, но Родя вдруг остановился как вкопанный и незряче уставился в пространство перед собой – он услышал звук лопнувшей струны.

 Старуха-боярыня стояла в шеренге немецких автоматчиков, и София ее отчетливо видела. Яснее, чем немцев, но безглазое лицо смерти не пугало Софию. Сил бояться у нее  не было. Ни бояться, ни тосковать, ни любить…
Так ей казалось. Пока не появился Петр, муж, погребенный за спиной у Софии, в траншее, готовой принять и Софию, и тех, кто ждал  неотвратимого рядом с ней, слева и справа от нее… Петр возник за спинами карателей – весь светлый, сияющий, в белом, и раскинув руки, пошел к Софии. Сквозь строй, сквозь  старуху в шубе… И София улыбнулась ему и миру. В последний раз. Когда муж обнял ее, и они вместе упали в ров.
Она не услышала, как лопнула струна на гитаре. Услышал Родя. София знала, что он – услышит.

-Что? – затряс Янош Родю.
-Мама, - ответил Родя чуть слышно. – Убили маму.
И как воочию увидел то, о чем напишет годы спустя:
«Дождь непрерывно моросил.
С трудом передвигая ноги,
Я глину два часа месил
По ненаезженой дороге.
И вот, когда оборвалась
Дорога, проклятая мню,
Большая насыпь поднялась
С еще зеленою травою.
Очнувшись от своей тоски,
Почуяв запах горьковатый,
Я узнаю цветы-дубки,
Лежат на насыпи покатой.
И скромная их пестрота
Полна необъяснимой силой,
Как кровь, что в битве пролита
Над этой скорбною могилой…»
 Воспитанник суворовского училища, пятнадцатилетний, он остановился у холма, под которым упокоились его родители, и затих, вспоминая… Вот мама и отец раскачивают его на качелях, и он, хохоча, взлетает к самому небу. Вот отец достает из-за пазухи кудлатого маленького щенка, а мама выносит из дома миску с молоком, ставит перед собачкой, и та принимается лакать, смешно фыркая… А вот отец входит во двор дома с большим букетом роз. Лето. Во дворе накрыт стол, а за ним – веселые, нарядные гости: и деда Паша, и безногий Ипполит, и тетя Глаша, и чета Потаповых… Мама поднимается из-за стола навстречу отцу, и он вручает ей букет, и целует ее в губы, а гости выкрикивают что-то задорное, и хлопают в ладоши… И только Родя замечает, как недобро глядит Потапиха…

Таким же точно взглядом смотрела из-за изгороди Потапиха на Софию и Яноша, идущих к дому Болташовых. Они шли по противоположной стороне улицы, и Янош держал Софию под руку. Букет цветов София несла у лица, буквально зарывшись в цветы лицом, а Янош вышагивал горделиво, и поглядывал вокруг с дерзким прищуром, а на губах у него блуждала мечтательная улыбка…
 Родя, выскочивший из-за калитки навстречу матери, спиной поймал взгляд Потапихи – нож, угодивший между лопаток. Он даже задергал спиной, стремясь избавиться от «болючего» инородного тела, обернулся, и Потапиха тут же опустила глаза. Нагнулась, зашарила под кустами, высоко выпятив объемистый зад, и Родя забыл о ней. Отстранился мысленно, но недобрый взгляд ее так  в нем и остался, не опал с кожи – ушел во глубину плоти, чтобы напомнить о себе. Вдруг…

 Потаповы деловито грабили дом Боташовых, где и так все поставлено было вверх дном при обыске. Рассыпавшиеся по полу яблоки, гитара с двумя порванными струнами, книги не привлекли внимание мародеров – Потапов увязывал в тюк постельное белье, а его половина рылась в шкафу, снимая  одежду с плечиков.
 - Ну, а это тебе на что? – злился  Потапов и поглядывал тревожно на окна. – Ты в это не влезешь!
- А чего добру пропадать? – огрызнулась Потапиха. – Снесем на толчок. Вещички-то у Соньки – не чета нашим, любила она принарядиться! И от Петра ни в чем отказа не знала, баловал он ее, и после…
-На деньжата учительские не шибко-то разгуляешься! – сплюнул муж, покосившись с презрением на жену. – Умела б ты шить…
-Ой, а когда мне? – подбоченилась Потапиха. – Кто б тогда на огороде корячился, пока ты зенки заливаешь?! Петька, тот хоть непьющий был!
-Интеллигенция! – процедил ненавидяще Потапов. – Только где они теперь оба, умники!
- Подушки бери!
 - Я вот что скажу, – принялся Потапов увязывать в покрывало подушки. – Если б фрицы их не прикончили, свои бы все равно порешили. Потому как интеллигенция… Долго ты еще?! Соседи же засудачат!
- А и пусть! Не мы, так другие! А кому завидно…
- А нагрянут родичи Сонькины из деревни? На кого им пальцами тыкнут?
- Не нагрянут. Их, поди, и нет уже никого. На цыган они похожи, а цыган и жидов немцы подчистую изводят.
-То-то Сонька отбоя от офицеров не знала!
-Сонька красивая, ухоженная была, а деревенские – цыгане цыганами! А и приедут, так что? Побоятся рты разевать! Сонька-то не своей смертью померла!
- Ты не очень это! Дура! А ну, как вытурят немцев? Или, думаешь, они с собой нас прихватят? Нужна ты им, дура жирная! Что вещички мы бесхозные прихватили, это одна статья, эт не страшно, а вот ежли кто дознается, что мы оккупантов на подпольщиков навели…
-Типун тебе на язык!
-Ты – навела!..
-Ах же, ах же…- задохнулась от негодования и злости Потапиха. – А ты, значит, не при чем?! Чистенький?! Может, тебе еще и медаль положена?! «За борьбу с немецко-фашистскими оккупантами?»!
-Да заткнись ты уже! Разоралась!
-Сам заткнись! Муж да жена…
- Сам знаю!
- А знаешь, так чего…
-Да пошли уже от греха! Вон, Глафира  в окошко пялится…
- Пусть спасибо скажет, что я на Кольку ейного глаза закрываю! Что он вечно куда-то бегает! С Сонькиного подворья не вылезал! Ей бы в ноги мне поклониться, а …Ладно уже! – с сожалением обозрела Потапиха  мебель.-  Это – потом, если кто после нас не влезет…
 И они потянулись со двора Болташовых, нагруженные тюками, оставив в разоренном доме проявления души его – гитару и книги.
  Со своего крыльца, ухмыляясь ненавидяще и презрительно, глядел Колька, как Потаповы пересекают наискосок улицу. Глядел, пока не возникла позади него в дверном проеме Глафира. Глафира ухватила его за ворот пиджака и рывком втащила в дом.

Совсем как в том сне, что приснился ему в больнице, шагал «партизаненок» Родя с котомкой за плечами по тропе в горном лесу. Шагал среди взрослых, теперь уже хорошо ему знакомых людей…

- Здесь под каждым деревом человек зарыт, – жалобно по-детски, в спину жене произнес Родион Петрович. - Весь лес – одна большая могила…
 Вздохнул, сморгнул слезу и, приласкав ладонью гитару, стал тихо наигрывать в такт словам:
«…У тихой криницы, как в полусне,
Мальчишка присел на пенек,
Улитка свой домик несет на спине,
А он – вещевой мешок.
А партизаны «Землянку» поют –
Не слушать ее без слез.
…Бой продолжался десять минут
И десять жизней унес…»

 Партизаны грелись у костра посреди заснеженной поляны. Родю бил крупный озноб, и его всех ближе посадили к огню, но озноб не отпускал, и когда мужчины пустили по кругу флягу со спиртом, Родя попросил: «Дяденьки партизаны, и мне! Глоточек!».
- Еще чего! – возмутился командир. – Потерпи, сейчас отогреешься!
- Сейчас тебе Мила отвара даст лечебного, травяного!
- Сами так не отвар пьете! – укорил Родя.
-Нам положено!
- Нам сам товарищ Сталин прописал по сто грамм!
- А ты, Родька, дитя еще! – объявил дед Паша.
-Это кто дитя?! Я?! – от возмущения Родя подскочил и почувствовал, что его больше не трясет.
- Ты у нас геройский парень, кто спорит! Но здоровье твое мы побережем!
-Да меня убить завтра могут! Сегодня! А вы – здоровье!
- Живым – живое, - напомнил партизан в двубортном пальто, а партизанка Мила, крепкая, стриженная коротко девушка, сунула Роде кружку с дымящимся отваром: «Пей! Не ожгись, смотри! И не надо нам тут про убьют-не убьют, не каркай! Раз жив, значит, должен быть здоров, понял?
-А погибнуть мы тебе не дадим. Ты у нас вроде летописца!
-Кто как не ты стихи про нас сочинит?
-Лучше что-нибудь про любовь, красивое что-нибудь! – протянул мечтательно партизан Серега и поглядел украдкой на Милу. – Чтоб война и во сне не снилась.

Они пели песни в белой квадратной комнате, за окнами которой синело небо, и зеленела листва – молодые мужчины с наградами на гимнастерках и пиджаках, вчерашние фронтовики. Люди разных национальностей, они сидели за столом в доме Болташовых, в маленьком городке, затерявшемся в Кавказских горах, и пили за победу.
- «За победу мы по полной осушили, за друзей добавили еще!...» За друзей!
- Стоп! Отставить! Давайте, не чокаясь. За тех, кто не с нами, – перебил тост Родион и встал первым.  Остальные тоже встали, посуровели, потяжелели лицами и, опрокинув по рюмке, водворились на стулья и табуретки  уже  не в прежнем приподнятом настроении.
- Да, из тех, кто в сорок первом уходил, никто почти не вернулся, - протянул тоскливо конопатый парень в застиранной гимнастерке. – Морякам, летчикам еще, можно сказать,  везло, а пехота… Кто в  пехоте был, тех в самом начале повыбили, считай, подчистую.
- Ты в самолете горел?! - подскочил дагестанец со следами ожогов на лице. – Ты…
- Я ж не о том! – досадливо дернулся конопатый.
-Перестаньте! – вмешался Родион.- Мы для чего вообще собрались? Чтобы спорить, кто лучше воевал, кому славы больше досталось?
-Да из нас в сорок первом никто и не призывался, - вздохнул, как покаялся  не по возрасту степенный украинец, чернобровый и черноглазый, со шрамом через всю щеку. – Родион только.
-И я не призывался, ребята! Я – партизан!
- Слушай, партизан! Спой что-нибудь! – метнув короткий взгляд на летчика и пехотинца, готовых возобновить спор, попросил красивый грузин в тельняшке. – Наше спой! Про Черное море!
Родион себя  упрашивать не заставил, запел «Заветный камень, и на кухне, где Лиза торопливо рубила до доске зелень, шестилетний Родионов сын Санька спросил удивленно: «А разве папа был на море? Он же не моряк!»
- Он всегда мечтал быть моряком, - ответила, улыбнувшись ласково сыну, Лиза.
- И я всегда мечтаю!
-Значит, станете. Оба. И ты, и папа.
Лиза присыпала зеленью отварной картофель в глубокой миске и щелкнула сына по носу: «Станете, станете!».
-А ты что, волшебница, что так говоришь?
- Да. Я – добрая фея. Не веришь, спроси у папы!
-Но у нас даже моря нет! Одни горы!
-Значит, мы уедем туда, где море.
-Я не хочу! – испугался Санька. – У меня здесь друзья!
- У тебя везде будут друзья, - пообещал Лиза серьезно. – Как у папы. А раз в горах вы моряками не станете, ляжет нам дальняя дорога… Еще не сейчас!  -  со смехом успокоила она сына. Внесла миску с картофелем в комнату, и Родион, подскочив из-за стола, отодвинул для нее стул: «Лизонька, хватит уже суетиться!».
-Да, нельзя нас оставлять без присмотра! – подхватил  один из гостей. – Мы парни веселые, заводные…
- Что же вы все без жен? – улыбнулась лукаво Лиза.
- Горская жена должна сидеть дома! – потянулся к ней  рюмкой через стол дагестанец.
- А мы здесь все горцы! – подхватил конопатый. – Горцы разных национальностей!
- Моя жинка на сносях,- напомнил с гордостью украинец.- Народ восстанавливаем! Вот и вам пора о втором подумать! Ты как, Родион, готов?
- Не готов! – за отца, с порога, ответил Санька. – Потому что мы уедем с папой на море и станем моряками!
- Это как?! Это кто решил?! – возмутился в шутку грузин, и прочие подхватили, перебивая друг друга: «А здесь кто детей будет учить?». «Кто будет переводить наших горских поэтов, а?»,  «Ну, ты выдумал, малец! Уедут они!», «Кто вас отпустит?!» «Кто Кавказ будет прославлять в стихах?», « В веках!», «Не отдадим учителя, братва!».
- Тише, тише, друзья, что вы  так расшумелись?! – расчувствовался Родион и замахал руками. – Я еще никуда не уезжаю. Это я потом стану моряком! - подмигнул он насупившемуся сыну и привлек мальчика к себе.
- Обязательно стану! - шепнул он Саньке на ухо.

 Он стоял на палубе, в предрассветном тумане, моряк гражданского флота Родион Болташов, и в душе его вскипали волнами строки стихов:
« Море…
Не вижу в эпитетах смысла,
Если к морю, они относимы –
Было не раз оно ненавистно,
Но было всегда любимо.
Море воспето,
Море развенчано,
И в этом какая-то закономерность –
Море,
Оно как любимая женщина,
Которой с тоскою прощаешь неверность…
Бросаюсь доверчиво в теплые воды,
И море меня принимает радушно.
Море –
Оно какое угодно,
Любое,
Но только не равнодушное,
Море…»

 Вынырнув из утренней дымки, небо сделалось ослепительно-синим – летним небо над городком средь Кавказских гор. В белом домике на окраине городка Лиза кормила с ложки годовалую дочку, когда в комнату ворвался возбужденный донельзя Родион.
-Лизонька! – закричал он с порога. – Радость! Меня домой зовут! В Крым! Сбылось! Ты представляешь?! В Севастополь зовут, на флот! Переводчик нужен! Военный переводчик! Я нужен! Вспомнили обо мне, позвали!
И он пустился в пляс, размахивая руками и выколачивая чечетку по деревянному полу
 Лиза скормила дочке еще ложку каши и поглядела на мужа с нежностью: «Вот и сбылась твоя мечта, Родя».
- Я понимаю, мы здесь обжились, - спохватился он и заговорил, словно оправдываясь. – У нас тут дом, работа, друзья! И Наташка совсем еще махонькая…
- Когда мы едем? – спокойно прервала Лиза.
-Лиза! - прочувствованно выдохнул Родион. – Лиза, ты - лучшая! Лучшая на свете! Ты моя радость, моя ласточка, мое солнышко!
 И упал перед женой на колени? «Ты моя мона Лиза!».

 Родион глядел на море в ярких солнечных бликах и мысленно писал Лизе:
« Мне тебя любить не помешали
Перемены резкие в судьбе,
Штормами обоих полушарий
Путь мой обозначился к тебе…
…За плечами годы и широты.
Но всегда я верил, милый друг,
Корабли, вагоны, самолеты
Созданы не только для разлук…
…Отчего ж тревожными ночами
Светят вновь из глубины небес
Над тобой – звезды Полярной пламень,
Надо мной – алмазный Южный Крест».

Родион очнулся от обращенного к нему вопроса. Они стояли с командиром рядом на палубе, наблюдая, как сгружают с корабля в индонезийском порту  советскую военную технику.
- О чем задумался? – спросил командир. – Ты прямо, как не здесь!
-Да так!..- улыбнулся виновато Родион. И тряхнул головой, отгоняя от себя облако ностальгии.- Интересно, сколько мы здесь простоим!
-Успеешь прошвырнуться по лавкам! – усмехнулся понимающе командир.
- Надо бы. Сувениры обещал детям, друзьям…
-Болташов! – захохотал командир. – Ты ж мне корабль забьешь под завязку, если всем своим друзьям что-то прихватишь! Мы ж затонем!
- Не затонем. На это у меня денег не хватит! – успокоил Родион.
- Вот это хорошо, это радует! А то ж… Как ты про себя писал? Ну, ты вчера нам читал?
- «И что бы там  не говорили мне о характере моем, я помню всех, с кем мы дружили в существовании земном, - охотно напомнил Болташов. – Немало их я видел разных, живущих в памяти моей. Ну, не богатство это разве – такое множество друзей?!»
- Вот-вот! – удовлетворенно подтвердил командир. – Оно самое. Но ты за друзьями о главном не забывай! Нам с тобой тащить домой на коробке  кучу индонезийцев, и ни один по – нашему ни бум-бум!
-Зато наши матросы уже овладели индонезийским! – отмахнулся весело Родион. – Почти в совершенстве знают! Очень простой язык! И что удивительно, в их зыке нет слова «боль»! – увлеченно засверкал он глазами. – Они, когда что-то у них болит, говорят «Я чувствую ногу», «Я чувствую голову»! Какая изысканная простота, чувствуешь?! Язык предков! А полинезийский и того проще! Могу научить прямо здесь и сейчас! Барабан – «там-там»,  барабаны – «там-там, там-там»! Десятка два слов, среди них половина – русские: «нож», «коза», и каждый третий мальчишка – Маклай!
-Пора присоединять! – развеселился командир. – Делать их союзной республикой!
- Полигоном! – уже невесело сострил Болташов. И командир вздохнул, соглашаясь: «Точно ведь полигоном сделают. И будем мы служить здесь, пока не сдохнем».
 Тут же, спохватившись, он опасливо огляделся по сторонам и понизил голос: «Ты смотри при втором помощнике не ляпни чего такого! Оба загремим на хрен! Полигон раем покажется!»
- Я, по-твоему, идиот?
-Ты поэт, Болташов, а вы все с приветом! Что на уме, то и на языке. На кончике пера! Думаешь, в твои бумаги, что ты там пишешь  в каюте по ночам, в поэзию твою, никто нос не сует?
- У меня почерк не разборчивый! – попытался Родион успокоить «кэпа». – Я его сам с трудом разбираю!
- Кому надо, разберут, можешь не сомневаться. И идеологическую оценку дадут! - заверил кэп и поспешил заменить опасную тему патриотической – А если серьезно…Американцы, вон, атоллы под свои базы приспосабливают, а мы чем хуже? Почему это им можно, а нам нельзя?! Нам в плане противостояния, в мирных целях, очень бы не повредило здесь закрепиться! Заодно бы и слов у папуасов прибавилось!
-Матерных! – съязвил Родион. – А половина мальчишек была бы Вовками!
-Если в честь меня, то я за! – подхватил командир, снова повеселев. - Чем не имя для папуаса? Да только ты первый подсуетишься, чтоб они Родьками прозывались! Ты ж у нас спец по контактам с аборигенами! Смотри, как бы они тебя, как этого… Кука!
- Я всего лишь толмач, меня съедать смысла нет!
- Спирта много в организме? – подмигнул командир.
- В самый раз. Но Кука съели из глубочайшего к нему уважения – чтобы частица его личности вселилась в каждого туземца, и он стал таким же умным, как Кук!
-Тьфу ты! – сморщился командир. – Обед скоро, а ты такое… И чего они телятся?! -
Глянул он на часы, а затем на пирс, куда выгружали из трюмов самолеты. – Смогут они на этом воевать, как думаешь? Или вместо хижин используют?
- Ты попробуй, поживи в такой хижине! При здешней жаре!
- Тоже верно. В общем, если они в час уложатся, возьмешь мичмана Дорошенко, и пойдете знакомиться с контингентом. Заодно по лавкам прошвырнетесь. Я тебе список дам, чего мне жена с дочкой поназаказывали. Ты только смотри, не вздумай там-там купить! А то ж я наших знаю, превратят боевой корабль в джаз-банду! Ты лучше стихи вечером экипажу почитай. И полезно, и приятно матросам.

 Под чужим вечереющим небом, над чужим морем читал Родион Болташов стихи морякам. Короткий час тропического заката сменился ночью, но никто этого не заметил. Моряки внимали завороженно, а индонезийцы, будущие курсанты военно-морских училищ, ловили каждое слово, вслушиваясь в звучание зыка, на котором предстояло им не только говорить, но и овладевать знаниями.
« Выл океан
Третьи сутки подряд,
Штормом, смиряя свою тоску,
В неведомой бухте укрылся фрегат
С дырой в деревянном боку.
И ахнул видавший виды моряк,
Когда в предвкушении близкой земли,
Трюмов покинув привычный мрак,
По палубам крысы пошли…
…Когда ж океанище отрокотал,
И ясные звезды в небе зажглись,
Люди, пробоину залатав,
Дальше ушли.
Без крыс.
Не раз вспоминал я старинный рассказ
В суровые будни, от дома вдали.
Слава тому,
Кто в тревожный час
Не бросил свои корабли!»

 С чемоданчиком в руке, счастливо улыбаясь, приближался Родион к стандартной пятиэтажке в глубине микрорайона – своему порту приписки. Миновал двор с белеющим на веревках бельем, и уже собрался  нырнуть в подъезд, когда его окликнули звонко: «Папа!».
 Сын его Санька отделился от сидящих на лавочке пацанов и объявив им: «Я больше не  играю, ко мне отец с моря пришел!», бросился к Родиону.
-Дай! - выхватил он у отца чемоданчик, и, окинув Родиона подозрительным взглядом, справился с напором: «А где там-там?».
-Там-там – национальное богатство Полинезии, - как мог серьезно  сообщил Болташов. – За пределы страны вывозить запрещается.
- Но ты обещал!
- Я не знал тамошние порядки. И я что-то  не совсем тебя понимаю. Отец без там-тама это уже не отец?!
- Да ладно тебе! – по щенячьи ткнулся  ему в плечо Санька. – Просто я пацанам обещал! Они ждали! Мы же группу хотели сделать: бас-гитара, гитара и там-там. Клево было бы! Ни у одной группы  там-тама нет…
- Ты решил стать музыкантом?
Друг за другом – сын впереди – они поднимались по узкой лестнице на третий этаж.
- Да нет, но ты же и стихи пишешь, и на гитаре играешь, и  в море ходишь! Одно другому не мешает?
- Наоборот, помогает!
-Вот видишь! А ты почему радиограмму не дал, я б тебя в порту встретил!
- Я хотел сделать вам сюрприз.
- Это тебе сейчас будет сюрприз! Мама такой стол накрывает!
- Да?.. - искренне изумился Родион.
Санька поглядел на него торжествующе, нажал на кнопку звонка и не отпускал до тех пор, пока дверь не распахнулась. На пороге, сияя глазами, возникла Лиза – с прической, с макияжем, в выходном платье, и не в шлепанцах, а в босоножках на каблуках.
-Пришел! – объявила она, и тут же из комнаты выскочила с топотом дочь и, подпрыгнув, повисла у Родиона на шее.
-Как ты узнала?.. - и растроганно, и растерянно спросил Родион.
- Жены моряков такие новости узнают первыми, - ответила многозначительно Лиза, и Санька подхватил: «Не, па, правда! Нам никто не звонил!
- А я тоже вчера сказала, что ты сегодня придешь! – похвасталась Наташа, и Родион сгреб в охапку дочь и жену: «Вы у меня шаманки самые настоящие! Шаманочки мои драгоценные! Так, а теперь помогите-ка мне разобрать вот этот сундучок! В нем сокровища южных морей! Для вас и для друзей моих хороших. Саня, ты давай сбегай за штурманом! Лиз, ты не возражаешь? Давай мы пригласим Толю к обеду, он такой одинокий!
 Стало тихо. Родион, выкладывавший из чемоданчика на диван ракушки, бусы и кораллы, разогнулся и вопросительно оглядел родных. Они молчали, потупившись. Даже Наташка перестала нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Саня переглянулся с матерью, и Лиза проговорила медленно, осторожно подбирая слова: «Толя…Толя тебя не дождался. Он ушел месяц назад».
- Сердце? – утвердительно спросил Родион,  Лиза кивнула, а Родион устремил взгляд на фотографию на стене: с нее улыбались  широко  миру четверо мужчин у самолета. Четверо молодых, бесстрашных и – бессмертных людей.
-Сколько людей ушло! – страдальчески выдохнул Болташов и беспомощно уронил руки. – Сколько людей ушло от меня! А я всех помню так, словно жду…
«И странно глядеть
На сегодняшний мир,
Забыв о вчерашнем быте,
Когда высота – Ориентир,
Когда глубина –
Укрытие…»

 Родя сидел в лесу, возле носилок, на которых лежал раненый партизан Серега, паренек чуть постарше Роди, и утешал раненого: «Тебя на Большой земле вылечат, и ты вернешься. Нам еще долго здесь фрицев бить, много их еще, и на тебя хватит!»
- Нет, - прошептал Сергей, глядя во все глаза в белое холодное небо. – Балласт я…
- Никакой ты не балласт! – искренне возмутился Родя, и пошедшая Мила добавила с той же воинственной интонацией: «Чтоб я таких слов даже не слышала! Выдумал тоже!».
- Стыдно, - выдохнул Серега.
-Трусить стыдно! – возвысила голос Мила. – А тебя в бою ранило! Радоваться надо, что уцелел, живой!  Сколькие – вон! – указала она на дыбящуюся,  очищенную от снега  землю с рядами  крестов. – А тебя только ранило! Тяжело, да! Но не смертельно!
И она нагнулась к Сергею, присела на корточки у носилок, и погладила раненого варежкой по щеке. И Родя отвернулся торопливо.
- Поспешите, ребята! – крикнул, высунувшись из кабины «дугласа» пилот. – Задержимся, не проскочим!
-Уже все, - поспешил успокоить его командир отряда. – Считай, всех загрузили. Вот последний! – указал он на носилки с Сергеем. – Заноси! Все, Мила, все, потом нацелуетесь! На мосту после войны! – И всем корпусом развернулся к Роде. – А ты, Болташов, особого приглашения ждешь? А ну, давай в самолет!
-Я же не ранен! – вознегодовал Родя. И для пущей убедительности  ударил себя в грудь кулаком.
- Я кому сказал – в самолет! Живо!
- Так нечестно! Женщины остаются, Мила, а я…
- Разговорчики!
- Путь лучше Мила летит!
-Кто здесь командир? – шагнул командир к нему,  изображая гнев.- Ты?!
- Нет, правда! Пусть Мила! А я мужчина…
-Я тебе приказываю, партизаненок, дуй в самолет! Или тебя туда за шкирку закинуть?
-Тебя ветром шатает, какой ты боец? – включилась Мила, шагавшая возле носилок с Сергеем. Они с Сергеем  держались за руки и глядели неотрывно друг другу в лица.– Вот окрепнешь, подлечишься…
-  Чего много разговаривать! – выдвинулся из группы партизан дед Паша. И сгреб Родю в охапку.
- Я твоей матери обещал сберечь тебя, а я своему слову хозяин!
- Пусти!- вскрикнул Родя и забарахтался из оставшихся малых сил в руках деда. Но дед крякнул, хмыкнул, передал его человеку в летном комбинезоне и махнул прощально рукой: «Бывай!».

 Родя плакал в железной темноте, где одни стонали, другие бредили, а третьи, молча, тяжело думали каждый  о своем. Плакал беззвучно, привалившись к холодной стене, потому что некой частью себя, бестелесной, но зрячей, видел, как далеко внизу, со всех сторон окруженный врагами, ведет его отряд воистину смертный бой.
 Вот что-то крикнул командир, размахнулся, бросил гранату… А вот упала на бегу Мила, выронила трофейный автомат и осталась лежать, уткнувшись лицом в грязный, окровавленный снег… Дед Паша  бил прицельно, без спешки, как-то по-охотничьи, спокойно и обстоятельно, из-за бугра, сквозь переплетение голых веток, но его обошли сзади. Подкрался по-кошачьи брат Аслана Али…
Родя напрягся, стиснув до онемения пальцы, и тут рядом заговорил Сергей.
- Если мы долетим… когда долетим…- жарко зашептал он. – Я письмо Миле продиктую, а ты напишешь… Дойдет, как думаешь?
- Обязательно…- невнятно пробормотал Родя.
Он все еще был далеко на земле, в лесу. Там, добивая раненых, шагали за отступающим в беспорядке отрядом каратели, предводимые старухой в боярской шубе. Старуха остановилась над дедом Пашей, перевернула ногой в немецком сапоге, заглянула в заросшее седой бородой лицо… И снова заговорил Сергей.
- Как думаешь, нужен я ей буду такой, без руки?
-Мы всегда друг другу нужны, - ответил издалека Родя. – И живые, и после смерти, всегда…
И заговорил, будто считывая с невидимых небесных скрижалей:
Жизнь коротка –
И кто об этом спорит?
Но каждый унесет в свой смертный час
И твердь земли,
И небеса,
И море,
И всех, и все,
Прошедшее до нас…».

 По размокшей земляной улице он дошел до своего бывшего дома – пятнадцатилетний парень в форме суворовца. Стоял и смотрел на окна с чужими занавесками, на чужое белье под навесом. Смотрел и видел другой двор, другой мир: стол под летними деревьями, а за ним своих молодых родителей, и дедушку-боцмана, и деда Пашу, и безногого Ипполита с девушкой, на которую тот поглядывал робко и нежно, и многих других людей… Все эти люди смеялись, переговаривались, а безглазая старуха обносила их блюдом с фруктами. А потом появился Янош. Толкнул калитку, пересек двор, отодвинул, было стул, чтобы сесть к столу, но старуха развернулась к нему и простерла палец к сторону улицы: «Тебе здесь не место! Иди! И его забери! – подбородком указала она на Родю. – Вам – рано».
- Родя! – услыхал он в спину и вздрогнул, избавляясь от наваждения. От соседнего дома к нему спешила Колькина мать Глафира. – Живой! Нашелся! Ну, и чего ты стоишь тут? Пошли к нам! Пошли!
- А Коля?.. – преодолел Родя страх перед новым дурным известием.
-На заводе он! Вечером будет! – успокоила Глафира. – Вот уж обрадуется!
И повлекла за собой, на ходу рассказывая: «Коля книги ваши спас кой-какие, фотокарточки, потому что дом Потаповы разграбили сразу, как Соню увели, твою маму! Это ж они и донесли, Потаповы! Хотя, как докажешь?! Отпирались же в две глотки, на словаков валили! Ты к столу давай, Родя! Сейчас чайку попьем, а уж как Коля придет, тогда поужинаем вместе! Или ты голодный?
- Я – нет, спасибо… А ребята наши, Эдик, Костя, Аслан?...
-Всех выслали. – посуровела и погрустнела Глафира.- В одночасье. И татар, и армян, и греков. Всех под одну гребенку. Кто враг был, кто партизан, кто подпольщик – с этим даже разбираться не стали! Есть ты в списке в ихнем на выселение – и будь ты хоть Герой Советского Союза! Ой, как люди кричали, как плакали! – И Глафира, сама расплакавшись, принялась торопливо утирать лицо концами косынки. – Даже взять с собой ничего толком не дали! Коля Эдьку спрятать хотел, да бабка ихняя прибежала. У офицера-то, у энкавэдэшника, - список, и не верит он, будто Эдька в деревне где-то, на Украине! Семье грозит, что всех расстреляет! И Кольку! И пошел Эдька сдаваться!
 - А Франц?.. – спросил Родя, во все глаза, глядя в прошлое, на светлую улицу, где стайка детворы окружила добродушного соседа с осликом в поводу: «Дядя Франц, а как твой ослик кричит?». И дядя Франц протяжно закричал за осла: «И-а! И-а!», и ребятня стала вторить, в шумном восторге…
А сразу затем увидал Родя темную улицу оккупированного города, на которой поджидал его дядя Франц.
-Тебе, маме! – торопливо сунул он Роде в руку большой бутерброд.
-Так его еще свои. Немцы, в смысле! Он же в Сониной группе был. А ты не знал?! - изумилась Глафира.
-Нет.
- Вот и мы не знали! – вздохнула покаянно соседка. – Все косились на него, вслед плевали, пока за ним не пришли…
- А Эдьку с Костей, Асланку, их куда? От них писем не было?
- Ничего не было, – глухо выговорила Глафира. – Ничего ни от кого, и никто ничего не знает.
 Родя отошел к окну, глянул на сумеречную улицу и представил себе, как ведут по этой улице его друзей и соседей. Не ведут – гонят. Подгоняют прикладами древних, одетых в черное старух, и юных матерей с младенцами у груди, вырывают из рук и швыряют на обочины то, что сочли  ненужным, лишним – аккордеон, стопку книг, мешок с яблоками… Отгоняют пинками собак, норовящих разделить участь хозяев. Он видел  сосредоточенные, несчастные лица своих друзей.
Они видел радостные лица своих друзей – мальчишки носились по улице, играли в войну, кричали разноязыко…

 - Мы все росли на одной улице, ходили в одну школу! – говорил Родион Петрович и страстно и доверительно. – Русские, украинцы, болгары, греки, немцы, евреи… Все мы – дружили! Я с детства знаю несколько языков! В моих жилах течет разная кровь, и я всегда говорил, всегда повторяю: меня с самим собой рассорить нельзя! Вот за это, за своих друзей разных лет, разных национальностей, равно мною чтимых и любимых, я и хочу поднять  тост!
 Он опустился на свое место за длинным банкетным столом,
и сосед слева, представительный мужчина типично «номенклатурной» наружности, тот час же подался к нему: «Дружба – это святое, за это не выпить грех, а вот относительно депортации, ее уместности, правильности такого шага –  это тема  и на сегодня спорная. Да, с греками, с армянами погорячились, но…лес рубят – щепки летят! А крымские татары – статья особая! Не мне вам рассказывать! Сколько их батальонов сражалось на стороне фашистов! И в горы к вам, к партизанам, они карателей проводили по тайным тропам! И колодцы травили, и…»
- Да, – кивнул Родион Петрович. – И это было. Страшное было. Но мой друг Аслан в этом не участвовал.
Он вспомнил, как проснулся от условного свиста под окном. Вскочил, выглянул в окно, и Аслан, замахал ему рукой из кустов. – Будьте осторожны, - заговорил Аслан торопливо. – Мои братья что-то  учуяли. И еще! Они завтра поведут немцев в горы! И еще! Не подходите ко мне на улице! Встретите – смотрите, как на предателя!
-Родион Петрович…
- Аслан мой – частица своего народа, мой друг! Честно ли, справедливо ли это – целый народ, весь народ, назвать народом-предателем?!  Разве бывают вообще – народы-предатели? Вдумайтесь вы  сами в  эти слова!
И не дав аппаратчику ответить, принялся читать по памяти:
«Он петь любил,
Был в жизнь влюблен,
Шутить любил.
И неспроста:
Рассчитывал, наверняка, он
Прожить на свете лет до ста.
Который шел Тугану год?
Не знаю.
Помню – молод был.
…Прикрыв товарищей отход.
В бою он голову сложил.
Он спас меня.
А мог бежать –
В горах и щели,
И кусты.
На сердце руку положа,
Скажи:
А как бы сделал ты?
И вскинув глаза, с вызовом и болью посмотрел Родион Петрович в лицо своему холеному собеседнику: «Эти стихи посвящены памяти Тугана Тугаева, партизана».

 Когда совсем смерклось,  подчиняясь внезапному порыву, Родя вышел из Глафириного дома и огляделся. Тускло светились маленькие квадратные оконца по ту сторону улицы, а на середине дороги, напротив Асланкиного дома, стоял человек в военной форме и молча, тоскливо – совсем как сам Родя пару часов назад – разглядывал чужие занавески на своих окнах…
-Дядя Мустафа! – неуверенно окликнул Родя.
Офицер медленно повернулся, и Родя увидал его лицо с застывшими, заострившимися чертами, и пустой рукав гимнастерки под расстегнутой шинелью, и орден Красного знамени на груди.
- Я уже знаю, дядя Мустафа, мне сказали…- пробормотал без вины виноватый Родя.
- И что теперь? – без выражения спросил офицер. Не у Роди. У себя самого или у кого-то еще, верховного, высшего. – Как мне жить теперь? Зачем жить?
- Вы герой, дядя Мустафа!
- Герой?! – офицер зло, жарко сверкнул глазами, и по лицу его прошла длинная судорога. – Как может быть героем предатель?! Сын народа-предателя?! Ты – знаешь?! Можешь мне объяснить?!
- Это из-за братьев ваших, - торопливо заговорил Родя.-  Из-за Махмуда и Али , они…
- Они – да! - резко перебил офицер. – Их  я бы  сам… - и он рубанул воздух уцелевшей рукой так, словно в ней была сабля. – Но мои дети, моя жена, мать?!
- А вы напишите в Кремль, дядя Мустафа, самому товарищу Сталину! – посоветовал, окрылившись надеждой, Родя. – Вдруг он не знает, от него скрыли…
Дядя Мустафа не ответил. Глянул на Родю непримиримо, как на виновника беды, развернулся на каблуках и зашагал в темноту. Полы его шинели развевались, делая его похожим на большую раненую птицу. А чужие силуэты мелькали в окнах их с Родей домов, и белело на веревках их дворов чужое белье…

«И там, где был родимый дом,
Стоял я, боль смиряя в сердце;
Живут чужие люди в нем,
Поскольку выбыли владельцы.
Но выбыли они туда,
Где о прописке нету правил,
И к этим людям никогда
Они претензий не предъявят…»
Он стоял во тьме один, потерянный и несчастный, пока кто-то, неслышно подкравшись сзади, не закрыл ему глаза ладонями.
-Колька! – сразу определил Родя, и друзья обнялись.
-Вон… - указал Родя в темноту улицы. Он не мог так сразу переключиться на радость с горячего, горючего сострадания. – Дядя Мустафа. С орденом, с медалями… Не знаешь, куда Алиевых угнали, Эдьку с Костей?
- Не нашего ума дело! – резко оборвал Колька. – Будешь дознаваться, следом отправишься! Ладно, если куда-нибудь в Казахстан, а не посеверней, за «колючку»! Давай лучше о хорошем о чем-нибудь! Ты стихи еще пишешь?
И Родя ответил – стихами:
«Умолк войны тяжелый гром.
Пройдя дороги фронтовые,
Я снова в городе родном
За много месяцев впервые.
Осыпан рыжею листвой,
Пропахший сыростью тяжелой,
Меня встречает город мой,
Измученный и невеселый…»
-А повеселей ничего нельзя? – спросил Колька почти сердито. – Вообще ничего хорошего нельзя вспомнить?
И Рода вспомнил просторную палату, сплошь заставленную кроватями, и окна, за которыми синело мирное небо. Он стоял у окна, глядел на деревья с набухающими почками, и зачарованно улыбался.
-Ну, и что ты там видишь? - спросил с любопытством один из лежачих раненых.
- Весну, – ответил Родя. – Красиво. Удивительно красиво и тихо.
Тут они и вошли. Шефы-комсомольцы. И девушка с русой косой  заговорила громко и нарочито бодро, будто со сцены: «Здравствуйте, товарищи раненые!  Комсомольская организация нашей фабрики взяла над вами шефство, товарищи! Мы сделаем все, чтобы вы поскорее вернулись в строй и могли бить врага также геройски, крепко, как раньше!
 Родя во все глаза смотрел на нее – такую худенькую, бледную от малокровия,  но с ярким, синим, как небо взором, совсем юную, и она почувствовала его восхищение. И направилась к нему. И положила на его тумбочку большой кусок белого хлеба с маслом.
- Что это?- шепотом, на придыхе спросил Родя.
-Ешьте! – ответила девочка.
-Но он – белый!
-Да. Очень вкусный. Вы – ешьте! Вам надо.
-А ты?..- Родя попытался разломить кусок напополам, но девочка  буквально шарахнулась от него.
 -Нет, нет, я, спасибо, уже ела, я не хочу!- скороговоркой выпалила она.
И быстро отвернулась, сглотнув слюну.
- Мы придем к вам завтра, дадим концерт. А сегодня отдыхайте, товарищи. До свидания.
 Когда шефы ушли, в палате воцарилась тишина столь глубокая, что оглушительным казался щебет птиц за окнами.
- А знаете… - первым заговорил Сергей. – Я это есть не могу. Только смотреть могу.
-Это чудо какое-то, - выдохнул зачарованно и недоверчиво Родя.
И все они, через смерть и боль прошедшие люди, вновь замолкли, взирая благоговейно на куски белого хлеба…

 На столе у Николая стояла миска с черными сухарями. Их макали в гороховую похлебку и жевали медленно. Они ужинали втроем при свете керосиновой лампы – Глафира, Колька и Родя.
- Доказательств никаких нет, - говорила Глафира, а Колька кивал согласно. – Она же хитрая, Потапиха, змея подколодная!  Да, говорит, болташовские вещи мы забрали, все одно они бесхозные оставались, а время трудное! В этом сознаемся, а больше никакой вины нет за нами!
Колька молча глотал похлебку, и желваки играли на его скулах.

 А Родион видел, как в панике мечется по своему дому Потапов, в исступлении орет на жену: «Ну что, взяли тебя немцы с собой? Взяли, да?! Нужна ты им, жаба!
-Это  мне они не нужны…- огрызалась жена. – Никуда бы я с ними не подалась! И тебя б не пустила! Ты, чем глотку рвать, костюм достань выходной, значок ударника!
- Ты ж его выкинула!
- Нашел дуру! Я все документы на огороде закопала, под яблоней! Поди да отрой! А после опять шкатулку закопай, да поглубже! Там не только твои грамоты, там цацки золотые, они пусть лежат пока!
  - Ну, ты…Ты! А то не видал никто, как мы по домам шарили!
-А и что такого? Каждый, кто как мог, так и выживал! Если за такое к стенке ставить, некому страну будет восстанавливать! Ты подумай своей дурьей башкой! Ты – ударник был труда, всегда на хорошем счету. А Сонька с Петькой кто? Интеллигенция! Ненадежный элемент! Сонька, та еще и болгарка! А Болгария у нас кто? Союзник Германии!
- Соньку с прочими нацменами немцы в распыл пустили, - не унялся Потапов. – А мы – вот они, живехоньки!
- Сонька сама свое подполье и завалила! – объявила непререкаемо Потапиха. – Сперва Петьку сдала, что он коммунист! Чтоб не мешал ей с оккупантами развлекаться! У них это семейное! Вот и Валька...
-Ты! – взвыл Потапов. - Ты язык-то придержи! Ты!!
-А я что? – подняла брови Потапиха. – Я знать ничего не знаю. Может, это Ипполит всех сдал, потому и застрелился! А может, Сонька пыток не выдержала! С этим пусть разбираются, кому по штату положено, а мы люди маленькие!

 В дверь заколотили, застучали ногой, и Глафира с сыном переглянулись – и тревожно, и недоуменно.
- Кто?!! – вопросила Глафира, и голос Потапихи пропел  подобострастно: «Свои, Глаша! Я до Родьки!».
-О! – буркнула Глафира. – Помяни черта!
- Открывай! – посоветовал Колька. – Хоть узнаем, чего ее нелегкая принесла!
Глафира открыла, и Потапиха, прижимая к груди миску с яйцами, протиснулась в дверь.
- Ой, и правда Родька! – залебезила она. – Ой, радость! А я в окошко глянула – он, не он! Дай, думаю, гляну! Заодно и гостинчик занесу. И Мустафа вроде как объявился? Здесь он?
Ей никто не ответил, и Потапиха, постреливая по сторонам хваткими остренькими глазами, опустила миску на стол и воззрилась на Родьку с виноватой полуулыбкой: «Родь, мы тут вещи ваши кой-какие забрали на сохранения,  да все почти попродавать пришлось на толчке!  Ты уж не серчай, ладно?».
- Иди отсюда! - тяжело поднялся из-за стола Колька и сунул Потапихе в руки ее миску с яйцами.
-Ну чего ты, чего развоевался? – попятилась та. – Я ж от чистого сердца! Я повиниться пришла!
- Пошла вон, я сказал!
- Совсем совесть потеряла! – очнулась Глафира, оторопевшая  было от наскока Потапихи. – Мать извела, и еще смеет сироте в глаза смотреть!
- А ты докажи! – ощетинилась Потапиха. – Докажи, что я извела! Может, это ты! А может, Алимовы! А вы на меня всех собак вешаете! Так я жалобу напишу! За клевету!  Пусть разбираются с вами по всей строгости! Давно пора! Вон у вас гитара болташовская! Книжки! Сами, что ль, к вам перебежали?!
 Пятясь, Потапиха выбралась за порог, хлопнула дверью, и Глафира обронила вслед ей, и сердито, и озабоченно: «Вот же сучка! Ведь и правда напишет!».
-Пусть! – отмахнулся Колька. – Мы тоже грамотные! Потапов ударник? Так я тоже рабочий человек! И другие, вся улица!
Глафира покосилась на Родю, неподвижного, ушедшего глубоко в себя, и тронула его за плечо: «Ты заметил? Шаль на ней Сонина. Ты бы сдернул…»
- Еще чего! – взвился Колька. – Да она вся Потапихой пропиталась!
Да,- кивнул Родя. – Она уже не мамина…
Снял со стены гитару и внимательно осмотрел.
- Ты даже струны новые натянул! – не то поблагодарил, не то укорил он Кольку.
- Не я. Эдька. Мы тебя ждали. Думали, посидим…
-Сыграешь?- просительно взглянула на него Глафира. – А то ж все настроение перебила гадина!
 Родя кивнул, взял аккорд, и тут же первая струна лопнула со звуком, похожим на пронзительный всхлип.
-Эдька…- опустив гитару, прошептал Родя. – Эдька…

 Эдька вскрикнул отчаянно  и затих  в переполненном товарном вагоне, где он бился в бреду на коленях своих мамы и бабушки.

- А знаешь… - проговорил Родион Петрович раздумчиво. Они сидел на кухне, где Лиза раскладывала пасьянс, а Болташов маленькими глотками цедил вин. – Мне ведь хотелось ее убить, Потапиху. Но я… сдержался, смирил себя. Бог сам потом разобрался. Потапов на улице замерз пьяный, а Потапиху паралич разбил, и лежала она одна, никому не нужная, дети-то их раньше кто куда разлетелись, даже с праздниками не поздравляли… Одна только Глафира и ходила к Потапихе. Не знаю, правда, от большой ли набожности, а Глафира к старости очень стала религиозная, или наоборот…
 Он говорил и видел перед собой двух старух: одна с перекошенным навсегда лицом лежала на железной кровати в больничном коридоре, на голой клеенке, другая с презрительным торжеством разглядывала калеку. Неспешно выкладывала на тумбочку яблоки – такие же, как те, что рассыпались некогда  по полу  опустевшего Родькиного дома…
- И Валентина плохо кончила, очень плохо, - продолжал Родион Петрович. – Жена деда моего, я тебе рассказывал, помнишь?
-Помню, - ответила, не отвлекаясь от пасьянса, жена. И попросила. – Не увлекайся.
- Чем?
- Сам знаешь.
- Я по чуть-чуть… Я тебе про Валю хотел рассказать то, что мне потом, после войны рассказали. Она же родила от того немецкого офицера. Что с ним стало, не знаю, а она родила. Уже когда город освободили…

 Обступив плотным кольцом врача, женщины в линялых казенных халатах галдели наперебой: «Уберите ее!», « Вот куда хотите, туда девайте, а мы с этой шлюхой, с подстилкой фашистской и ее выродком…», «Мы ее видеть не можем!», «Не доводите до греха, доктор! У меня отца, брата повесили…», «У меня муж погиб за Родину, а я тут с этой…»
 Валентина сидела на койке у окна, сжавшись, опустив голову, но  в ее суженных глазах читалась непреклонная, злая работа мысли.
- Не кричите так, бабоньки, а то молоко перегорит! – увещевал доктор родильниц. – Я ваши чувства понимаю и разделяю, но нет у меня отдельных палат! Куда ее дену? На улицу? Права не имею! Так, все, бабоньки, девоньки, разошлись! Успокоились все, кормим детишек!
 К неподвижной Валентине приблизилась медсестра и выплюнув «На!», сунула ей в руки  живой сверток. Валентина опустила его на подушку, поглядела в маленькое, не по-младенчески осмысленное лицо, и вдруг, завопив истошно, на визге: «Смерть немецким оккупантам!», впилась что есть силы пальцами в тоненькое детское горло. И все замерли в палате – от неожиданности, от потрясения, от ужаса. Застыли соляными столпами. И тогда Валентина вскинула голову и с вызовом оглядела белые пятна лиц, одно за другим. Полтора десятка лиц, излучающих страх, жалость, растерянность, раскаяние, ненависть… На одном из них она задержалась взглядом – на мокром от слез лице юного Родиона, которого в этой палате не было. Стоя с дедом рядом, плечом к плечу, Родион плакал, и плакал дед. И Валентина забилась в корчах, закричала пронзительно: «Вы же этого хотели?! Этого добивались?! Так радуйтесь! Радуйтесь!».
 
Родион Петрович плакал, не вытирая слез.
- Понимаешь, - выговорил он виновато, – я ведь сначала, когда только узнал, позлорадствовал даже, порадовался:  дед отомщен! А потом так стыдно стало! Стыдно и горько! До сих пор стыжусь той мимолетной радости, Лиза! Она мне камнем легла на сердце!
-Родя, Родя! – Лиза убрала со стола недопитую бутылку. – Ты же не веришь в смерть!
- Мало ли, во что я верю или не верю, Лиза! Я верю в то, что я вижу и очень часто не хочу верить в то, что вижу! А иногда – наоборот – рад, что наперед знаю главное. Тогда я спокоен! И вот что интересно! – оживился он. – Видеть-то я вижу, но не слышу ни черта! Это, как немое кино! А все звуки у меня – тут! – постучал он себя по голове. –«Солнце вставало, солнце садилось
Тысячи лет для песчинки – Земли,
Семнадцать из них нам с тобою снилось,
Что мы друг друга нашли…»

 Родион решительно шагал по мокрым окраинным улицам – в шинели без погон, с маленьким чемоданчиком в руке. На нем и при нем было все, что успел он нажить в материальном мире за свои двадцать с небольшим лет. Кошка перебежала ему дорогу, но он не сбился со стремительного шага, по диагонали пересек переулок, толкнул покосившуюся дверь ветхого деревянного дома и по скрипучим широким ступеням стал подниматься в Лизину обитель – перенаселенную коммуналку. Миновал заваленный  рухлядью коридор, постучал в крайнюю дверь, толкнул ее. Дверь закрыта была изнутри на крючок.
Родион затряс дверь, и Лиза, всхлипнув, зажала уши ладонями.
- Лиза! – позвал Родион. – Открой! Я знаю, что ты дома! Открой! Я насовсем пришел, слышишь?!
 И она не сдержалась. Прокричала сквозь спазмы плача: «Уходи насовсем! Я все знаю!».
- Открой! Открой или я вышибу дверь!!
 Он и правда саданул плечом по хлипкой филенке, и Лиза вскочила, уронив стул: «Родя, милый, не надо! Забудь меня, и тебя восстановят!».
- Лиза, я выломаю дверь к чертовой матери! Никуда я не уйду!
 И она поняла, что да, выломает, ворвется, и отбросила крючок.
Он едва не сбил ее с ног на пороге, подхватил, обнял, прижал к себе.
-Родя, меня вызывали…- вырываясь, заговорила она. – Мне все объяснили…
- Что? Что объяснили? Что они умные, а я дурак?!
-Родя, я не дам, не позволю тебе поставить крест на твоей карьере, потому что я…
- Мне нужна ты, а не карьера! Жизнь, а не карьера!  Жизнь она – вот такая! – начертал он в воздухе сферу. – Как Земля, как Солнце! А вы мне тут чертите какую-то линию! От А до Б с конечной в пункте С! А не мое это, не по мне!
-Родя, когда ты успокоишься…
-А я спокоен! Я спокоен и счастлив! Потому что я все решил! Мы поженимся. Завтра. И завтра же уезжаем на твою родину, на Кавказ.
-У меня там даже могил нет родных…
-Зато там есть педагогический институт, и я в него поступлю! Уж туда-то меня точно возьмут, невзирая на твою голубую кровь! И вообще, Лиза, вспомни, куда лежит дорога русскому офицеру, когда он впал в немилость? На Кавказ! Так что я принял исторически правильное решение! Вытри слезы! Я их сам вытру! – принялся он осыпать поцелуями лицо растерявшейся, оторопевшей  от такого натиска Лизы. – Неважно, где мы начнем нашу жизнь, главное, что  мы ее начнем!

- Родя, скажи честно. Ты ни разу ни о чем не пожалел? – спросила задумчиво Елизавета Александровна Болташова.
- Ни разу! – по-мальчишески улыбнулся ей Родион Петрович. – Вот если б я другим позволил распоряжаться собой, тогда –конечно, жалел бы,  очень!
 Он встал, откинул седые кудри со лба и опустился перед женой на колено.
- Ты мне свыше предназначена, Лиза. Ты земной мой ангел-хранитель! Как я рад, что сразу же это понял!

Телефон звонил и звонил. Лиза, уже стоявшая за порогом квартиры,  поколебалась, поглядела на часы, но вернулась все-таки и сняла трубку.
- Слушаю, - проговорила она досадливо. И тут же закричала в ужасе. – Что?! Что вы сказали?! Где?!
- Мама!- затопотал по полу босыми ногами Санька. – Что?! Кто?…
- Папа, – прошептала Лиза. Опустилась на пол возле телефонного столика и закрыла глаза. – Папа попал в аварию.
- Его машина сбила?!
- Он разбился на самолете. Но он жив, Саня, он жив!
- Бежим к нему!
- Это не здесь, это в Китае…
Лиза медленно овладевала собой. Рядом был ребенок, ее перепуганный ребенок, которого она должна была успокоить.
- Нас туда отвезут? В Китай? Сегодня?
- Его сюда привезут. Потом.
 -Но мы сейчас должны быть рядом! Так надо! Это же важно для его жизни!
- Твой папа – необыкновенный человек…- Лиза поднялась, придерживаясь за стену, и опустила на рычаг гудящую трубку. – Он знает, что мы везде – с ним. Он это чувствует.
 И услыхала далекий, искаженный расстоянием и шумами эфира голос:
«…Последний луч блеснет и ляжет.
 Склоняюсь над письмом:
Любимая мне вновь расскажет
О городе моем.
И вновь проходит кинолентой
Он в памяти моей,
Как продолжение легенды
Давно минувших дней…»


 Он лежал на госпитальной койке и не то в бреду, не то в дурном сне повторял одышечно: «Лиза! Дети! Я вернусь!», а перед ним кадрами немого кино мелькали сцены пережитого кошмара; приборная доска; сосредоточенное, будто окаменевшее лицо пилота; его руки на рычагах управления. Немое кино постепенно делалось звуковым.
- Сажаю, – разжал губы пилот.
-Хвост отвалится, – предрек штурман.
- Ты что предлагаешь?
- А нам что так, что этак… Приборы, - штурман выругался матерно, от души. – И визуально – ни хрена, один туман этот хренов!
- Сейчас бы с чужой пташкой не поцеловаться!
-Хрен кто в таком тумане взлетит!
- А это не провокация? –  предположил второй пилот.
-Это погодные условия! – отрезал первый пилот. – Плюс паршивый человеческий фактор!
- Мы запрашивали Кунь-Минь, - напомнил Родион. - Нам дали добро на посадку.
-Это хрен когда было! – рявкнул штурман. – Мы уже сто раз с курса сбились в этом тумане хреновом! Когда приборы хреновы отказали!
- Спокойно, Толя! – попросил Родион. - Пока что все живы…
-Живы – это временно, переводчик! У нас же, блин, техника на грани фантастики! Может, там… - указал он пальцем вниз, за «брюхо» самолета. – уже не Кунь-Минь, а озеро Балатон!
- Я рад, что ты не потерял чувство юмора, – похвалил первый пилот. – Все! Я пошел!
- С Богом! – выдохнул, закрыв глаза, второй пилот и неумело перекрестился.  И все замолкли, затаили дыхание. Все  глядели на клубящееся за иллюминаторами месиво и – ждали. Удара о землю? О воду? Взрыва?..
 Самолет тряхнуло так, что сидевшего позади всех стрелка-радиста вынесло наружу вместе с креслом и дверью. Первый пилот саданулся головой о приборную доску, штурман завалился вбок и назад. А себя Родион обнаружил на полу у стенки кабины, «вперемешку» со вторым пилотом. Угасающим сознанием он увидел – снаружи и сверху! – распадающийся пополам самолет, и множество огней, отовсюду продирающихся сквозь туман к изуродованной машине. А в стороне от машины – старуху в боярской шубе. Она все дальше уходила от самолета. Уходила, не оборачиваясь.
- Ваня, ты ас! – погружаясь во тьму, пробормотал Родион. – Ты все-таки сел!..

- Главное, ты жив! – горячо убеждала Лиза. – А что в море ходить не будешь… Рано или поздно наступил бы в твоей жизни и такой день!
- Нет! – как стукнул Родион по столу кулаком. – Я моряк! Моряк должен жить и умереть в море!
Он сидел за кухонным столом и напивался в горестном одиночестве. Жена вошла, когда в бутылке оставалось на два пальца водки.
- Не все умирают в море, и ты прекрасно это знаешь! – как с трезвым, заговорила  с ним Лиза. – Большинство прекрасно устраивается на суше. Ты не штурман, не моторист, не командир корабля! Ты радист и переводчик…
 Она потянулась убрать бутылку, но Родион перехватил ее руку: «Ты перестала меня чувствовать!»
- А ты – нас? - жестко заговорила жена. – Дети привыкли тобой гордиться, а что они видят теперь, день за днем? Что ты им внушаешь личным примером? Что человека легко сломать, смять?! Да, у тебя поврежден позвоночник! Но ведь ты не пластом лежишь, ты ходишь! До магазина ты прекрасно доходишь, а до Центра занятости дойти – никак?!  Ты просто не хочешь! Тебя Виктор обещал устроить в НИИ!
-Сторожем?! – агрессивно справился Болташов.
- Почему – сторожем?! А даже если сторожем…
- Тебе мало моей пенсии?!
- Праздность – матерь всех пороков! – отчеканила Лиза. – Я не хочу быть женой алкоголика!
- А я – алкоголик?! Я, по-твоему, алкаш подзаборный?! Я стихи пишу! Вот! – потряс он лежащей на столе тетрадкой, вдоль и поперек испещренной каракулями.
- Это – пока! Ты еще не алкаш, но ты им станешь, если не возьмешь себя в руки! Родион, ты же сильный! Сильный, умный и жизнерадостный! Я не скажу ничего такого, чего бы ты не знал сам!
- Ты права. – пригорюнившись, кивнул Болташов. – Ты всегда права. Но сегодня я еще погуляю! Можно? Ко мне мужики придут сейчас, Толя мой несчастный с друзьями. Ты их не гони. А завтра…Завтра все будет по-другому, поверь!..Открой, это ко мне.
Лиза посмотрела на мужа с сомнением, покачала головой, но все-таки пошла к двери. И распахнула ее так резко и широко, что столпившиеся на лестничной клетке подвыпившие мужчины  попятились, тесня друг друга. Из толпы подвыпивших выделялся совершенно трезвый красавец Виктор. Он стоял позади всех и улыбался Лизе виновато и понимающе.
-Ты, Лиз… - первым опомнился бывший штурман Анатолий. – А мы думали, тебя нет! Нам Родька позвонил! Мы за ним!
- В комнату проходите, – пригласила сдержанно Лиза. И отступила, освобождая дверной проем. – Родя ждет. Родя, проведи гостей в комнату, а я закуской займусь. Нельзя без закуски.
 Она глянула удрученно на объемистую сумку в руке штурмана Толи, вздохнула протяжно и отправилась на кухню. Виктор последовал за ней.
- Лизонька!- заговорил он вкрадчиво. – Прости дурака! Я их уже возле вашего дома встретил! Надо было их куда-нибудь увести…
- Это невозможно!
- Или самому не приходить. Но я думал с Родькой еще раз насчет работы потолковать, пока есть возможность его приткнуть…
- Не сегодня.  Насчет завтра – не знаю. Я одно знаю точно, Витя, в жизни каждый отвечает лишь за себя.
Она распахнула холодильник и замерла перед пустыми полками.
- Жизнь становится лучше, жизнь становится веселей? – понял и посочувствовал Виктор.
- Лиза! - прозвучало  от двери. – Не злись, а? Ладно? Ну, бывает! На то мы и мужики!
 Бывший штурман неловко сунул на стол сверток с вареной колбасой и плавленые сырки.- Покромсай вот, и не надо ничего выдумывать! Хлебушек-то в доме найдется?
- Иди, Толя! – сунула Лиза хлебницу ему в руки, но он не унялся: «Ты ж мудрая, Лиза! Ты понимаешь! Это моя – ни хрена! Все пилит и пилит! Вот как списали меня на хрен из авиации, как подменили бабу! Так достает, что иной раз жалею, и чего я не разбился на смерть на том Кунь-Мыне?!

«С незапамятных времен
Днем и ночью,
Днем и ночью
Злобный старец Посейдон
Успокоиться не хочет… - декламировал Родион, возбужденно блестя глазами. –
С незапамятных времен
Посейдонит Посейдон.
Неужель ему не лень
Посейдонить по сей день?!»
 Лиза сидела за столом подле мужа, и он опирался о ее колено ладонью. По другую сторону его стула стоял костыль.
- За хозяйку!- провозгласил Виктор и поклонился галантно Лизе. – За прекраснейшую Элизабет!
И Болташов встал, оттолкнувшись от колена жены.
-Лиза – это самое дорогое, что я нажил за жизнь! – заговорил он прочувствованно. – А жизнь, уж поверьте, была яркая, бурная! В ней много было всякого! Много чего  еще будет! Но главное – это  то, что есть! Не у всех есть такая женщина, а ко мне судьба была как-то… особо милостива!
 Костыль упал, гулко стукнувшись об пол, но Родион этого не заметил. Он снова был в море. Один в каюте. Он писал стихи – письма жене:
«И снова ночь пришла на смену дня,
Звучит в эфире «Лунная соната»,
 И властно входит музыка в меня,
Как луч луны  скользит в иллюминатор.
У нас такая жаркая зима!
Атлантика гвинейским зноем дышит,
Мне хорошо из твоего письма
Про первые подснежники услышать.
 Прошел еще один разлуки день…»

- Родион Петрович! – перебил,  без стука ввалившийся помполит. – Я к тебе вот по какому делу! Ты когда заявление подашь?
-Куда? - с трудом выныривая из мира духовного в сиеминутную суету удивился Болташов.
- Как это - куда?! В партию!
- Я?! – часто заморгал Родион. – Я не считаю себя достойным.
-Как не считаешь?! – завелся помполит с пол-оборота. – Ты давай без лишней скромности! У тебя послужной список будь здоров! Ты даже словацкую награду имеешь – медаль «Заслуженный боевник против фашизму», Правильно?
- Медаль – да, имею, но…Тут, видишь ли,  какая беда… - улыбнулся доверительно Родион и щелкнул у подбородка пальцами. – Слаб я на это дело!
- На это у нас все слабы! – отмахнулся помполит. – Ну, почти все! К сожалению! - тут же добавил он и вновь снизил тон. – Это слабость простительная, если, конечно, до экстремизма не доходить.
- А я, случается, дохожу! – покаялся Родион. – Сам знаешь!
-Значит, будешь с этим в себе бороться. А товарищи помогут!
-Ой, не смеши!- искренне расхохотался Болташов, - Уж товарищи помогут! Ты первый!
-  А что? – посуровел оскорбившийся помполит. – Ты меня видел, чтоб я никакой по палубе кувыркался?! Все, хорош  выеживаться! Пиши!
- Прямо вот сейчас?
- А когда?
- Не могу я так. У меня сейчас в голове одни рифмы, образы… Я не совсем здесь, не совсем в себе!
- Ладно! – подозрительно оглядел его помполит. – Приходи в себя.  И чем быстрее, тем лучше! – щелкнул теперь он у себя под подбородком пальцами. – Если хочешь и дальше ходить в загранку!
 Когда он вышел, Родион мотнул головой, словно отгонял морок, и  прикрыв глаза, попытался сосредоточиться на том, что для него было сейчас важнее вступления в ряды КПСС:
« Брызжет Атлантика пеною белой,
Древнее Море Зла,
Тучка стремительной каравеллой
Курс наш пересекла.
Месяц пути, и в начале марта
Нас встретит родная земля…
Радуюсь я при взгляде на карту
Краткости февраля».

- Родион Петрович…- бережно беря Болташова под  локоть, склонился к нему тучный номенклатурный работник. Они вместе покидали банкетный зал. – Вы у нас, насколько я в курсах, единственный поэт – не член Союза писателей!
- Разве я один такой? – притворился удивленным Родион Петрович.
- Я имею в виду признанных, серьезных поэтов, сумевших заявить о себе. Неужели никто не может дать вам рекомендацию? Если так, я лично займусь этим вопросом!
-Не утруждайте себя! – протестующее вскинул руку Болташов. – разве Пушкин, Лермонтов, Есенин были членами каких-то союзов?
-Время было другое! В их время…
-Я отказался вступить Союз еще, когда мог иметь от этого какие-то выгоды, - невежливо перебил его Болташов. – А теперь мне это тем более ни к чему! Считайте, что я не хочу платить членские взносы! Кстати, действительно не хочу!
И расхохотался озорно, по-мальчишески в сразу ставшее официальным лицо.

- А может…вдруг это важно? – осторожно спросила Лиза.
Они сидели в своем белом домике на Кавказе, у распахнутого по-летнему окна, за столом, заваленным словарями и листами бумаги. Лиза штопала носок, Родион рылся в словаре.
- Для меня – нет! – убежденно заявил он. – Не хочу я состоять ни в каких союзах. Я для этого слишком независим. Обязательно с кем-нибудь сцеплюсь, врежу правду-матку в лицо…
- Но ты переводишь стихи первого человека республики!
- Ну и что? Для него что важно? Хороший перевод или наличие у меня корочек? Он знает, что у меня их нет! Но ему на это плевать, и меня это радует! Меня вообще радует, что первый человек республики – еще и творческий человек! Сначала – поэт, а потом уже – государственный чиновник!
- Родион! – безнадежно вздохнула Лиза и поглядела на мужа с ласковой снисходительностью. – Мне иногда кажется, что ты – мой младший ребенок! Не старший, а именно младший, который никогда не вырастет!


-В моей жизни было много Дней Победы! – признался жене не без гордости Родион Петрович.
Он все так же сидел на кухне своей малогабаритной квартиры, в обществе Лизы, и потягивал вино. – Я не о 9 Мая, их тоже было много! Я о моих личных Днях Победы! Сколько раз можно было пойти против себя, поплыть по течению, и все, казалось бы, сложилось лучше, иначе! Но на самом деле все было бы плохо! Это течение, оно бы разбило меня о рифы, переломало!.. Оно стольких переломало!

 Сергея Родя встретил у входа в Симферопольский вокзал. Человек без руки, в замызганных гимнастерке и галифе, в широченном, с чужого плеча пальто, собирал милостыню в сальную, утратившую первоначальный цвет кепку.
- Подайте инвалиду, герою войны! – гундосил он, то и дело, сбиваясь с просительного тона на требовательный. И  оглядывал  ненавидяще спешащих мимо людей. – Подайте на хлеб защитнику Родины! Не пожалейте рубля на хлеб защитнику! Суки!
- Серега! – окликнул его Родька, и тот вскинул на него воспаленные, выцветшие глаза. Обшарил ими ладную фигуру суворовца, прежде чем решился предположить». Родька? Партизаненок? Ты?..»
- Я, Серега, я! А ты?..Что ты здесь делаешь?
- Живу я здесь! – выдохнул Сергей зло. – Ем, сплю, нужду справляю, все здесь!
- Почему?..
- Потому! Ты-то сам откуда?
- Я в отпуск ездил. Теперь, вот, возвращаюсь в училище…
- Повезло! - сплюнул Сергей. – Да ты всегда был везучий!
Нахлобучил кепку на нечесаную шевелюру и сцапал суворовца за рукав грязной, когтистой лапой». Ты при монете? Есть тут место одно, тут рядом. Может, угостишь боевого товарища? Или брезгуешь?». – ухмыльнулся он, обнажив побитые зубы.
- У меня поезд скоро…- посмотрел Родя на часы. Родя был растерян, ошарашен и обезоружен жалостью.- Если мы недолго…
- Успеешь! Не пожлобишься боевого товарища в ресторан сводить?
- А нас пустят?
- А то нет!
- Ресторан- это, наверное, дорого…- подчитал в уме Родя свои скромные ресурсы.
- А мы ее закажем! Горькую!
- Может, не надо? Может, лучше еды, супа?... запротестовал Родя, но Серега уже тащил его сквозь суетливую серую толпу к светящимся желтым окна привокзального буфета.
- Я пить не буду! – предупредил Родя. – Я по форме, и мне еще ехать!
- А за День Победы? – бросаясь за сводный столик в углу, жадно блеснул глазами Серей. – Мы с тобой ни разу не отмечали! А ведь мечтали. Всем отрядом, кто уцелеет, собраться мечтали на… - Он жестом  подозвал проходившую мимо немолодую официантку и требовательно глянул на Родю. – Чем закусывать будем?
- А что вам надо? – справилась недоброжелательно официантка у Сереги и глянула с жалостью на Родю». Шел бы ты от него, суворовец! Ты ж погляди на него…»
- Рот закрой! – рявкнул Сергей. – Твое дело – обслуживать! Молча! Вежливо! Поняла?!
- Котлеты у вас есть? – спросил Родя вежливо. И получив утвердительный кивок, попросил. – Тогда – две порции. И хлеба побольше. И бутылку ситро.
- Ну, ты даешь, партизаненок! – расхохотался Сергей,  – Ты что, дите малое? Это ты в отряде в малых ходил, а теперь – мужик, без пяти минут офицер!
 И Родя вспомнил, как шел он за Сергеем след в след по заснеженной тропе Зуйского леса…

- Фляжку дай!-  протянул Сергей  руку назад. – Давай, давай, у тебя полная!
Принял флягу у Роди, сделал глоток и передал флягу дальше: «Мужики! Вам от партизаненка привет!».
- Что б мы без него делали! – пошутил кто-то впереди, и другой голос отозвался: «Да не жили бы уже!».
 - Партизаненок – наш НЗ! – покатилось оживление вверх – от человека к человеку. – Беречь его надо пуще зеницы ока!-
-Дяденьки партизаны! – взвыл Родя, провожая глазами флягу. – Вы мне хоть глоточек оставьте!
- Алкоголь в твоем возрасте – смерть! – объявила шагавшая за Родей Мила. – Это я тебе заявляю как медработник!
- А в Сережкином?! – обернулся через плечо вознегодовавший от  столь вопиющей несправедливости Родя.- Он меня меньше, чем на три года старше!
- Ну,  Сережке уже можно немножко, – отшутилась Мила.
- Но только под моим контролем!
- Была бы Милка жива, я б, может, не скурвился! – вещал Сергей в прокуренном привокзальном буфете.
 Родя взирал на него с беспомощным состраданием. Перед Родей весело пузырилось ситро в стакане, но Родя к нему так и не прикоснулся. И тарелку свою с котлетой он передвинул к Сереге. Сергей уже наполовину опорожнил пузатый графинчик.
- Я как узнал про нее, как ударенный ходил! Глупость, да?!
- В голосе Сергея вновь зазвенела агрессия, и Родя, глянув украдкой на часы, ответил первое, что пришло в голову.  «Не знаю».
- Да откуда тебе что знать, сопляку?! Тебе, вон, Родина мундир справила! Учит, кормит! А мы ей кто? Обломки, обмылки, отработанный  материал! Ты хоть видел, замечал, сколько нас таких?!
 Родя видел их – калек в шинелях, бушлатах и гимнастерках - поющих в поездах под гармонь, побирающихся на рынках, надирающихся  в буфетах и пивных, а потому слушал Серегу молча, не пытаясь оправдываться.
- Нас только бабы наши и жалеют! – разошелся Сергей. – У кого есть бабы. Вот была б у меня Милка…Ты Милку помнишь?
 Родя кивнул. Он вспомнил, как наткнулся в партизанском лесу, в зарослях кизила, на юных Милу и Серегу. Взмокшие, всклокоченные, счастливые, они целовались жадно и неумело, и Родя шарахнулся, торопливо застегивая штаны, вспыхнул от смущения… То же смущение он испытывал и сейчас, глядя на совсем другого Сергея.
- А мне кажется иногда, - продолжал говорить Сергей, все более заплетаясь языком,- что это я умер, а Милка жива. На врача выучилась, дети у нее, муж…
- А вдруг?...- с надеждой, у самого себя, спросил Родя. – Вдруг она выжила?
- Нет! – Сергей залпом опорожнил рюмку. – Я узнавал. Давай за нее, за наших! – потряс он остатками водки в графине и  приказал Роде. – Обнови! Или тебе за наших жалко?! Помянуть их жалко?! Сопля ты зеленая! Я перед ним душу наизнанку выворачиваю, а он…
- Я закажу тебе еще, закажу… - попытался угомонить его Родя. – А мне нельзя! Меня в комендатуру…
- Мужик ты или не мужик?! – взревел Серега и саданул кулаком по столу. – Вот я – мужик! Мужики сейчас в цене, мало нас! – приосанился он и выпятил щуплую грудь. – Так что меня и такого, и без руки с руками оторвут бабы! Отмоют, откормят! Да любую позову – прибежит! Вот хоть эта! – указал он на официантку и поманил ее к себе пальцем. – Точно ведь вдовая! Эй! – гаркнул он по-молодецки. – Еще графинчик сюда!
 Родя вздрогнул, он-то видел, что вместо официантки приближается к их столику старуха-боярыня…

Качались огни за черным окном вагона. Вагон качало, подбрасывало и, казалось, вот-вот зашвырнет куда-то в безбрежность Космоса. Родион курил, глядя в ночь, и видел тот летний день, что стал последним в жизни Сергея. Еще станет…
 Нетвердо шагая, Сергей попытается перейти улицу, споткнется о трамвайный рельс, и улица огласился пронзительным женским визгом. А когда из-под трамвайных колес выволокут мешок с костями, одна из женщин, вся в белом – не то врач, не то ангел – склонится над ним, и он подаст ей руку. Ту самую, что потерял в бою. Поднимется – трезвый, чистый, сияющий – и они с женщиной растворятся в потоке света. Станут частью огромной благостной синевы…
- И так бывает! – произнес у Роди над ухом командир партизанского отряда. – Что мы знаем о жизни-то? Ничего!
А доктор-хирург, погибший при оставлении Севастополя, улыбнулся и поправил очки: «Поэты знают о ней больше, чем мы, врачи. Больше, чем ученые».
- Это потому, что  по душе они  ближе к нам, женщинам – заявила  непререкаемо Мила. Вдвоем с Сергеем он возникли в поездном коридоре позади командира и доктора.
- А женщины, наши женщины, нас и в смерти не покидают! - добавил уверенно и гордо Сергей.
- Почему ты не помогла ему, когда он был живой? – укорил Милу Родя. - Он был совсем еще молодой!
- Он сам не захотел, – вздохнула Мила. – А раз не захотел…
 - А от меня вы чего хотите? – оглядел их всех Родион. – Для чего вы пришли?
- Чтобы ты нас помнил. И в горе и в радости. – ответила Мила.
- Говори за нас, нашими голосами, сохрани в себе наши лица! – приказал командир, и доктор добавил. «Иначе мы станем тенями земного мира».
- Мы в нем толком ничего не успели! – посетовал Сергей. – Так что живи и за себя, и за нас!
- Эй, парень! – голос проводницы разогнал видения, и Родя уставился недоуменно на невесть откуда взявшуюся женщину в железнодорожной форме. – Не спится? Может, чаю? А может, чего покрепче?
 Он уже знал, что она предложит затем, эта не старая, крепкая, изголодавшаяся по мужской ласке женщина. «Пойдем в мое купе, а? У меня есть все, что тебе надо!».
 И Родя кивнул, и пошел за ней по качающемся длинному коридору. А в противоположную от них сторону ковылял по проходу покойный боцман. И все оборачивался, и поглядывал на внука благославляющим взглядом…

 Его внук, в кителе без погон, счастливый и бесшабашный, стоял в коридоре поезда подле молодой жены Лизы, и смотрел восхищенно, как сверкают в синеве неба пики Кавказских гор.
«Создавая мир наш,
Бог седой,
От души, еще в начале где-то,
 Все, что было под Его рукой
 На клочке нагромоздил на этом.
-Декламировал Родя громко, и влюбленно поглядывал на жену.-
Под руку трубил подручных глас.
-Стойте, Боже!
Есть ведь земли кроме!
 Бог сердился: «Вот создам Кавказ,
 А на прочих землях сэкономим!».
 Но все это будет потом, после ночи…

В ночи, под большими деревьями госпитального парка, под луной, застрявшей в ветках деревьев, Родя  вглядывался заворожено в смутное лицо комсомолочки с косами.
- Я боюсь даже прикоснуться к тебе, - признался он. – Ты такая хрупкая…
- Я сильная, - ответила она и взяла его за руки.
- Я боюсь, тебе будет больно. Ты же знаешь…
- Да, тебя выписали, ты уезжаешь.
- Мы, наверное, не увидимся больше…
- Но мы уже увиделись!.. А если… Если тебя не возьмут в суворовское?
В голосе ее прозвучала надежда, но Родя заявил убежденно. «Возьмут! Пусть только попробуют не взять!».

Члены комиссии оглядели щуплого невысокого паренька скептически.
-Нет, – взглядом посовещавшись с коллегами, объявил председатель комиссии.
- Как – нет?! – вскинулся Родя.
-Ты сам- то погляди на себя! – сострадательно вздохнула женщина-врач. – В чем душа держится! Кожа да кости, маленький…
- Я вырасту! – перебил Родя.
- Ну, пока ты вырастешь, мир воцарится во всем мире! – решил шуткой подсластить горькую пилюлю крепыш с буденовскими  усами.
- И куда мне теперь?! В детский дом?! Мне, боевому партизану?! – сорвался Рода на крик.
- А у нас в детских домах кто, по-твоему? – повысил голос председатель комиссии. – Не дети героев?!
-А я сам – герой! – дерзко сверкнул Родя глазами.
-Тебе учиться надо, герой, школу заканчивать, - начала было увещевающее женщина-врач, но Родя вновь перебил. «Что ж вы меня тогда в училище не берете? Вам здесь только бугаи нужны здоровые, которые пороха не нюхали?!».
- Ты это – полегче! – рассердился усатый, но Родю понесло.
- Вас бы туда, где я был! – выкрикнул он с яростью. – В училище не возьмете – на фронт сбегу! Вот сбегу, как Бог свят!
 Его гнев, исходивший, казалось, из всех пор тщедушного тела, был убедительней любых слов, а последней фразой он рассмешил комиссию, разорвал густое, пропитанное усталостью напряжение.
- Иди, партизан! – рукой убрал  улыбку с лица председатель. – Ты принят.

Он шел, победно вскинув голову, а в сердце его пульсировали строки стихов:
«Нас было много, было очень много,
И, выполняя Родины наказ,
На пепелищах, фронтовых дорогах
Поодиночке собирали нас…
Не только ритмами фанфарных маршей
Мы мерили насыщенность минут –
Мы были дети, но мы были старше
Ровесников на целую войну…»

Родя проснулся от стона. Во сне он вновь брел с вещмешком по горной тропе и, услыхав стон, решил, что рядом кого-то ранило. Подскочил на койке и только тогда понял, что он – в дортуаре, а через проход от него мечется в дурном сне такой же парнишка.
- Мама!-  заклинал парнишка. – Не умирай! Мамочка!
Дернулся всем телом, свалился с койки, и Родя бросился к нему, принялся поднимать матрас и нашел под ним…сухие хлебные корки… И тогда как впервые услыхал Родя, что по ночному дортуару разносятся не только храп и сопение, но и невнятный говор, и всхлипывания, и скрежет зубовный. Вырываются из окон, проходят сквозь стены и сливаются в поднебесье с тем стоном, что тучей завис над страной.
Еще мечется в теплушке умирающий Эдик, а на лавке вокзала, свернувшись калачиком, спит Сергей. Спит голодным сном, подтянув к подбородку колени, комсомолочка с косами, и рыдает молча, уходя в неизвестность от ворот чужого уже дома дядя Мустафа… А возле братской могилы в Дубках стоит маленькая девочка с глазами, полными взрослой скорби: «К кому вы, дяденька военный?»
Таких у нас как будто нет…
Я обернулся удивленно
( А «дяденьке» пятнадцать лет,
На нем – суворовца погоны).
 Гляжу – девчонка в двух шагах.
- Здесь мать моя. А ты откуда?
Я сирота. Меня в Дубках
Чужие приютили люди,
А тут - мои отец и брат…»

 Они сидели с Яношем вдвоем в просторном номере Братиславской гостиницы, в низких креслах перед низким, красиво сервированным столиком, и обмывали «свеженькую»  боевую награду Болташова – его словацкую медаль.
- Заслужил! – чокнулся Янош с Болташовым рюмкой коньяка, и Болташов проговорил медленно: «Это не только моя медаль. Не совсем моя. Она – общая. Я ее получил за всех, кого наградить забыли, не захотели…
- Ты писал, - погрустнел Янош. – Ты подавал прощение за София. И что?
- А! – махнул рукой Родион. – Они такие важные, солидные, эти… Все-то знают лучше всех! Мать моя недостойна звания советской подпольщицы! Она же беспартийная была! Еще и не той национальности!
И они вновь наполнили  рюмки – на сей раз водкой, и выпили залпом.
- Им награда твои стихи, твоя память, – произнес  Янош после тяжелой паузы. – Это не украдешь, это – навсегда.
- Дай-то Бог! – покачал в сомнении головой Родион. - Знаешь, мне кажется иногда, что пройдет еще лет пятьдесят, и об этой войне забудут, о страшной нашей войне! Переврут все, приспособят под текущие политические моменты, а потом и вовсе забудут! Чтоб не осложнять себе жизнь. Вырастут другие поколения…
- Пока есть мы…
- А не станет нас, и будут вспоминать о ней, как о войнах Рима. У новых поколений будут другие цели, песни, мечты. Другие войны…
- Это зависит от того, как мы растим наших детей.
- Не преувеличиваешь ли ты нашу значимость? В принципе, мы уже все сделали, что могли. Почти все. Время – это события, а их все больше делается, все больше, они наслаиваются друг на друга, спресовываются, и мы оказываемся где-то в глубине кургана, заживо погребенные! Все мы, и живые, и мертвые, - заживо…
- Мне совсем не нравится такое твое настроение! -  объявил решительно  Янош  померкшему Родиону. – Ты всегда был орел!
-  То-то, что – был, - опустил Родион плечи, но Янош сильно встряхнул его за плечо: «Отставить горевать! Давай гулять будем, как молодые! Пока наши жены гуляют по Братислава!»
- Да, надо этот момент ловить! – встряхнулся Болташов. – У них своя культурная программа, у нас – своя… Ты не вино наливай, ты водку…
-  Может, хватит ее? – с сомнением поглядел Янош на почти полную бутылку.
- Без нее мы бы, может, никто и не выжили! В тех снегах, лесах! Без спирта! Это я там пристрастился. Ну, маленько! – подмигнул он насторожившемуся Яношу. И объявил с мальчишеским азартом, едва не потирая ладони от возбуждения. – А знаешь, мы  иранских офицеров научили пить водку. Они такие аристократы, в Англии учились, такие красивые люди! Они только коньяк – понемножку из серебряных рюмочек!  А тут – мы! Мы и арабов научили пить водку!
- Это не самый твой ценный вклад в мировую культуру, Родион! – улыбнулся лукаво  Янош и промокнул салфеткой седые усы. - Есть деяния краше!
- Я исполнил твою мечту, Янош! Ты мечтал побывать в разных странах, посмотреть, как там люди живут! Помнишь? Я тогда тоже загорелся. И – сбылось! Я объездил, обходит весь Земной шар! И могу тебе сказать, Янош, люди везде – хорошие! Плохих, темных людей везде – мало! Мир не зря называют Божий мир, Божий свет, белый свет! Злые люди, нелюди – это десант откуда-то… Не отсюда! За людей, Янош! За всех добрых людей!
Они не успели выпить, когда дверь номера распахнулась, и на пороге появились Лиза и жена Яноша со свертками и пакетами в руках.
Лицо у жены Яноша при виде бутылок на столе стало осуждающим,  обиженным и сердитым, и Лиза заторопилась, заговорила, всем светло улыбаясь: «Наши  мальчики вспоминают молодость! Это святое! Тем более, в такой день... Если мы помешали…
-Нет, нет!- подскочил Янош, и Родион горячо его поддержал: «Просим к столу, прекрасные дамы! Как вы можете помешать?! Без вас мы в этом мире – сироты! К вам мы рвемся из наших кругосветок, с войн, отовсюду, где оказываемся одни. Вам посвящаем картины, строки…
- Я тебе говорил – поэт! -  объявил своей жене Янош, и она тоже, наконец, улыбнулась.

  Родион смотрел в море, и видел глаза Лизы – серо-голубые в солнечный день, лучистые, как водная гладь…

 В театральном буфете, в антракте, Лиза и Виктор сдвинули бокалы с шампанским.
- Спасибо, Витя! – от души поблагодарила Лиза. – Такого дня рождения у меня еще не было!
- Рад стараться! – улыбнулся он.
- Нет, правда! Я уже и не помню, когда в последний раз была в театре!
-Тебе нравится? Я имею в виду спектакль? Или лучше здесь посидим, а потом погуляем по Приморскому?
- Витя! Уходить со спектакля, даже с плохого – форменный мове тон! А этот мне нравится.
- Ну, так! – развел Виктор руками. - Я заранее договорился с актерами! Чтоб старались! У моей дамы, сказал я, взыскательный вкус! И – день рождения! – и он подался к ней через стол. – Ну, а после?..
- Что – после?
- Ты когда последний раз купалась ночью?
- Никогда! Представляешь?! – расхохоталась Лиза. – И это жена моряка!
- Как там моряк? Все бороздит?- поинтересовался Виктор дежурно, и Лиза ответила, чуть пожав плечами: «Как обычно».
- Бедная Лиза! – исторг с чувством Виктор.
- Кто написал? - спросила она лукаво.
- Что?
- Не что, а кто? Карамзин! Ты ведь даже не читал, признавайся! А я не бедная, Витя, я счастливая! Правда! Мне такую чудесную телеграмму Наташа прислала с Севера, поздравили всей семьей! И Саша радиограмму прислал! И Родя! «Самой красивой, самой желанной»!
- Ты такая и есть, - он положил руку поверх ее руки. – И я не допущу, чтобы в такой день ты скучала.
-Я никогда не скучаю, Витя! Пусти, пожалуйста!
Она не сразу смогла перейти от легкой, похожей на шампанское безмятежности, к  неприятному удивлению, не сразу выдернула свою руку из-под ладони Виктора.
- Витя, ты хочешь, чтоб мы поссорились?
- Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Сегодня, завтра, всегда, – заговорил он,  проникновенно, призывно глядя в глаза ей.- И я могу это сделать, именно я!
- Что сделать?..- часто заморгала она.
- Сделать тебя счастливой.  По-настоящему!
- А я…
- Ты самой себе сочиняешь сказки! Красивые!  А время летит! Мы не юные, а у тебя никогда не было никакой своей жизни! У Родьки она есть, а у тебя – нет!
- Ты хочешь сказать…- тяжело сглотнула она и вскинула голову. – Хочешь сказать, что Родя по девкам ходит в иностранных портах?
- А он мужик или кто? – с вызовом усмехнулся Виктор.
С секунду они пристально глядели друг другу в лица: он – жарко, с вожделением, она – изучающе. Затем она спросила очень спокойно: «А даже если так?»
- Это так. И почему бы тебе не взять от жизни свое?
- В самом деле! – усмехнулась уголками губ Лиза. И стала очень серьезной, даже надменной. – Есть одно маленькое «но». Я жена моряка. Настоящая жена моряка».
-Ты, то есть, ждать его будешь даже со дна морского! - Он стал  раздражаться.
- Возможно.
Лиза встала со спокойным достоинством, сняла со спинки стула свою сумочку на длинном ремне, повесила на плечо, и оставив букет Виктора на столе, шагнула было к выходу из буфета, когда Виктор преградил ей дорогу.
- Извини!- выдохнул он. – Я не хотел тебя обидеть. Вас.
- Ты хотел как лучше, - мягко, с иронией произнесла она. –но тебя бес попутал. Давай считать, что ты просто излил мне душу.
-Лиза, не уходи!  - почти крикнул он. – Актеры обидятся! Лиза, не делай из меня подлеца!
- Витя, я же не девочка-дурочка, - укорила его Лиза. – Мне все-таки не шестнадцать, не двадцать  стукнуло,  я уже многое понимаю.
 И она прошла мимо Виктора к дверям зрительного зала -  величественная сорокапятилетняя женщина в далеко не новом, но элегантном вечернем платье.

 На немецкой резиновой лодке с мотором покидал Болташов с товарищами-учеными берега Антарктиды. Лодка, лавируя между айсбергами, борясь с волной, пробивалась в открытое море, к научно-исследовательским судам стран-участниц международного биологического эксперимента «Файбеко».
- Хорошо живем, победители! – зло перекричал непогоду сосед Болташова, молодой еще бородач. – Такую ерунду, и ту сделать не смогли! На немце идем! Вот они смастерили лодку с мотором, а нам – слабо!
- Зато мы в области балета…- подмигнул ему Болташов.
- А вот для человека, для удобства человека, у нас ну ни черта же не делается! – то ли не услышал, то ли не захотел услышать его бородач, и Болташов, толкнув его в бок, указал на еще одного участника  советской группы: «И резиновые лодки имеют уши!».
- Пусть слушает! – огрызнулся ученый. – Вдруг да станет за державу обидно!
- Это – вряд ли, – усомнился Болташов. – Не толкал бы ты  антисоветские речи на борту германской надувной лодки! Тем более, что вон тот герр, он, по-моему, отлично понимает по-русски!
 Промокшие до нитки, стуча зубами, они поднялись на палубу немецкого судна, и радушные хозяева тут же потащили всех переодеваться и согреваться шнапсом.
- А вот шнапс их против нашей водяры – фигня! – повеселел молодой ученый. – Есть и в нашей жизни что-то хорошее!
- Тише! – укорил его Родион. – Ты в гостях! Должен быть вежливым.
-Понял! – кивнул бородач. – Переведи им, что их шнапс – это что-то с чем-то! Правда, я бы сейчас что угодно принял на душу с чувством глубочайшей благодарности!
- Извините!- обратился к Родиону по-русски пожилой герр, что сидел в шлюпке неподалеку от них. – Я невольно стал свидетель вашего разговора. Я разделяю ваши патриотические чувства, вам и должно быть обидно, что ваша промышленность, наука… Но я хочу еще сказать, что не все немцы такие, как их описывает ваша литература.
- Откуда вы знаете русский? – спросил Родион, хотя уже знал ответ.- Воевали против нас?
-Тогда все – воевали. А потом я долго был в России, в плену, на лесоповале. Там было очень плохо. Даже хуже, чем в окопе! Многие умерли. Это были простые солдаты, которые подчинялись приказ.
-Да, - согласился с ним Родион. – Фанатиков, убежденных гитлеровцев, среди немцев было не так и много. Я это знаю не понаслышке.
 И вновь увидел себя подростком на темной симферопольской улице. И Франца, подзывающего его рукой с зажатым в ней большим бутербродом: «Тебе, маме…». А затем память Родиона унесла его еще дальше в прошлое, в просторный мир, где ватага мальчишек разных национальностей, окружив Франца и его ослика, просили наперебой: «Дядя Франц, а покажи, как твой ослик кричит!»… Все разом они вскинули головы к небу, в котором хохотал молодой немецкий летчик. Веселился, поливая свинцом воду с плывущими наудачу людьми, и берег, покрытый ранеными,  над которыми хлопотал измученный доктор…
- Мы, солдаты, простые люди, были заложниками войны, герр Родион, - говорил вдали немец с научно-исследовательского судна. – Мы, немцы, осознали свою вину перед другими народами. Вину Германии, вину Третьего Рейха как личную вину каждого…

- Историю всегда переписывают в угоду политикам, - вставил доктор из прошлого. Никому, кроме Родиона, не видимый, он шагал рядом с Болташовым в колонне ветеранов в День Победы. – Севастополь был заложником войны. Был приказ – держаться до последнего, и мы держались. Даже когда уже не могли держаться. Мы оттянули немцев от Москвы, от Сталинграда, помешали прорваться к Бакинской нефти… Неизвестно, сколько продлилась бы война, чем и когда закончилась, если бы в начале ее Севастополь не совершил невозможное. Севастополь как одно живое существо – мы…

Родион Петрович ответил стихами. И доктору, и детям, перед которыми только что выступал. Они гурьбой провожали его до ворот школьного двора.
«Где часто стонут суховеи,
Где чист прозрачный небосвод,
На Тридцать Пятой батарее
Встречаемся мы каждый год.
Все меньше нас при каждой встрече,
 Но верность долгу до конца
Участников войны прошедшей
Хранят упрямые сердца…»
- А мой папа говорит, что мы бы сейчас жили хорошо, как в Европе, если б немцы нас захватили! – услыхал он  рядом и оборвал стих, как если б натолкнулся грудью на штык.
-Твой папа так говорит? – не сразу обрел голос Родион Петрович.  И замелькали перед внутренним его взором картинки не такого уж далекого прошлого: немецкие патрули, вылавливающие советских военнослужащих, казненный дед с плакатом поверх окладистой бороды, лицо мамы, каким он видел его в последний раз, и множество других лиц…
-Твой папа…Извини, что я так о нем говорю…Он или глупый человек, или совсем ничего не знает! Теперь вам нашу историю, историю нашей победы, преподают западные учителя! Своими книгами, фильмами! Им важно сломить вас, сделать ущербными! А как  иначе они нас победят? Только если уничтожат наш дух, нашу культуру, память…
- Да не слушайте вы его, он дурак! – оттеснила от Болташова мальчишку девочка с сережками, и Родион Петрович  решительно вступился за пацана: «Он не дурак! Просто вы – дети, вы верите взрослым, всем взрослым, а они… Не все они порядочные, честные люди! Как бы я хотел, чтоб ваш опыт жизни не был похож на мой! Чтобы вам не пришлось воевать! Это так страшно! Миллионы людей – таких разных, ярких, живых! – погибают за горстку негодяев!..
 Шустрая девчушка, выслушав с преувеличенным вниманием взволнованную речь Болташова, нырнула в толпу одноклассников, вынырнула с другой стороны, возле  молодой, полной учительницы, и спросила? «Наталь Дмитриевна, о чем еще спрашивать?».
- Ни о чем, хватит, – распорядилась та. – Проводите за ворота, скажите хором спасибо, и все свободны. Цветы ведь  вручили?
- Да конечно, Наталь Дмитриевна. Сразу! Он же их вам передарил, вот они!
Девчушка выжидающе уставилась на «училку», и та задумалась тяжело – удобно или не удобно вторично вручить цветы ветерану. Решила, что удобно и передала девчушке букет: «Он их все равно не запомнил!».
- Приходите к нам еще! – обежав  вокруг группы детей, прозвенела та.
- У меня уже полный отвал башки!- пожаловалась полная «училка» коллеге. – Эти дедушки геройские, они как начнут говорить, их  не остановить!
- Да понятно, что скучно им, - согласилась коллега. – О них только раз в году  вспоминают! Вот они и дорываются! Жалко их!

«… А мне не скрыть своей печали:
Распалась вдруг Отчизна-мать,
За что мы жизни отдавали,
Мы не сумели отстоять…» - бормотал Родион Петрович, одиноко бредя от школы. – Какое счастье, что жизнь – это не только войны, что в жизни море светлых, талантливых людей! Море Света! Черный человек жалок, он замурован в хаос своего эго, обречен, приговорен к прозябанию. Он – вне мира, потому что мир – светел! Многокрасочен, един! Это понимаешь, когда начинаешь понимать языки других народов, думать на их языках… Тогда и свой – слышишь! Так-то мы не слышим его, смысл воспринимаем, и все! А ведь есть еще – звукоряд!...
 Он говорил и говорил, обращаясь к давно успевшим позабыть о нем детям, воображая себе их одухотворенные, с сияющими глазами, лица. Брел мимо магазинов, салонов, кофеен с вывесками на иностранных языках или подобии их, и делался все потерянней, все печальней. Слышал обрывки разговоров, на две трети состоящих из мата и междометий, и качал укоризненно голой.
- С праздником, дедуля!
 Родион Петрович вздрогнул и обернулся на голос. Он стоял возле уличного бара, и группа мужчин, встав из-за столика, салютовали ему кружками с пивом.
- Дедуля, выпейте с нами! За Победу! Не побрезгуйте, дедуль, такой день! Мы возьмем вам…
-Да я и сам могу! – встряхнулся Болташов.
- Не, мы угощаем! А то нечестно, некрасиво! Вас как зовут!
- Родион Петрович.
- За вас, Родион Петрович! Будьте здоровы! Долго живите и хорошо! Вы заслужили! Вы, конечно, совсем не то заслужили, что эти суки, правительство, вам устроили… Всем нам! Всей стране! Но в такой день… Ну их на хрен, козлов! Расскажите что-нибудь! Вы ж много чего знаете!
 И Родион Петрович стал рассказывать. Не о войне. Вспоминать о ней ему сейчас не хотелось. Хотелось – праздника. И он поведал о посещении советской делегацией французского сектора в Антарктиде: чистый домик, белый коридор, на дверях медкабинета – самодельный плакат: «Вытирайте ноги! Доктор не может мыть за вами полы, ему нужны чистые руки!».
- Стойте! – остановил перед этой дверью своих товарищей Родион. – Сюда так нельзя!
И перевел текст.
- О-ля-ля, пижон! – загомонили товарищи. – Мы что, с елки упали, про гигиену в первый раз слышим? «А они что, на уборщицах экономят? Или им по штату не положено?», «А медицинский спирт им положен?», « Для экстренных ситуаций!», «Так сейчас будет экстренная!», «Все свое носи с собой!», « Я и несу!».-
-Товарищи, приготовились! – перебил веселый шум Родион и постучал в дверь костяшками пальцев. – Месье ле доктор! Ну пувон антре?» И запел вдруг – а товарищи подхватили – песню о Нормандии-неман.

Родион Петрович пел, а все, кто сидел в уличном баре, подпевали – кто как умел, пропуская слова, выбивая ладонями ритм по столешницам, притопывая,  пели от души, в едином порыве, жарком, объединяющем…

Дверь кабинета в далекой Антарктиде приоткрылась, и импозантный доктор широком жестом пригласил гостей в сверкающий белизной кабинет.
- Ни хрена себе! – ахнул восхищенно один из гостей.

Сверкали снега под летним антарктическим солнцем, и сверкали ручьи, текшие в глубоких ущельях. И – совсем уж потрясающая картина – из ручьев этих пили воду олени…

- Папа! – не поверила Наташа глазам своим, рассматривая привезенные отцом фотографии. –  Нас учили, что в Антарктиде только пингвины водятся!
- Там водятся антарктические олени, - изрек Родион Петрович так, словно самолично этого оленя открыл. – Целые стада. А летом в ущельях цветут цветы.
- Папа, ты смеешься? В учебнике написано…
-Жизнь всегда больше того, что о ней написано! – возвестил Болташов, - Больше, глубже, загадочней! Для того чтоб это понять, не обязательно побывать в Антарктиде!
- Па!- от дверей позвал сын. – Жизнь штука богатая, глубокая и загадочная, и  в ней тебя вызывают в школу!
- Опять?! – ахнула из глубины дома Лиза, - Не успел папа появиться…Что на сей раз?
- Ма, можно мне с папой поговорить тет-а тет?
- Па, а можно я фотки училке покажу? – дочка все еще недоверчиво рассматривала оленей на фотографиях.
- Покажи.
- Наташка, давай уже дуй! – подстегнул ее брат. И закрыв за ней дверь отцова кабинета, привалился к ней спиной. – В общем так, папа. Я никого не избил, никому не нахамил, я только написал в сочинении, что Лермонтова мог убить кто угодно. Даже я, если бы жил в ту эпоху и был знаком с Михаилом Юрьевичем! Не из-за стихов!  Сугубо из-за  пренеприятнейшего  характера  Михаила Юрьевича!
- Ну и что? – искренне удивился Болташов. – Он был поэт, а поэт и государство несовместимы! Поэт всегда больше, чем власть, любая власть! А когда власть понимает свое бессилие, не справляется привычными средствами, тогда она нанимает киллера! А им далеко не каждый стать может! Ты на себя не наговаривай, Саня! Где это у меня? – принялся он лихорадочно рыться в своих бумагах. – Поручик Лисаневич, например, не смог стрелять в  поэта, он отказался.
«Так вы о Лермонтове?
Мне ли
С поэтом драться на дуэли?
Нет, князь, для подвига такого
Я не гожусь – мое вам слово…»
- То есть, поэт – избранник Божий, ему все позволено! – с язвительностью подростка подытожил сын. – А прочие – протоплазма!
- Прочие – повысил Родион Петрович голос, – это поэт, в эпоху которого они живут!
- И в чью же эпоху мы живем? Я, например? В твою?
- Не в мою! Я так много на себя не беру! Узнаешь! Но главное, сын, запомни: поэт всегда только защищается! Со стороны это может выглядеть как угодно, но за любым вызовом, любой колкостью, эпатажем всегда стоит незащищенное сердце! Поэт  старается выжить!
- Или умереть так, чтобы об этом помнили вечно! – поддел с упрямством максимализма Саня.
- Да! – прямо глянул ему в лицо Родион. – Человечеству нельзя без легенд! Без них оно утратило бы себя.  Любовь и смерть всегда ходят рука об руку, испанские поэты очень тонко это прочувствовали! Наши, русские, тоже. Взять хотя бы романсы!  Песни народные! Да все искусство на этом замешано, на любви и смерти… предсмертии…- И уже не сыну, а себе сказал тихо. – Свою смерть мы вскармливаем собой, поэтому она у всех разная…

 Едва не сбив с ног в больничном коридоре старуху-боярыню, Родион ворвался в палату, где на койке у окна лежало то, что не так давно было Виктором – мумия с глазами, полными муки.
- Что ж это ты, Витюша!
 Болташов заставил себя улыбнуться широко и уселся на край пустой кровати через проход. – Так вот взял вдруг да и заболел!
- Ты гитару почему не принес? – через силу прошептал умирающий. – Я же просил…
-Неудобно как-то, - повинился Болташов, выкладывая на тумбочку апельсины. – Больница все-таки… Ничего, друг, мы потом с тобой споем! Ох, заспеваем! Выйдешь отсюда…
- Я не выйду, - перебил Виктор. – Ты это знаешь. Я потому и просил, чтобы ты взял гитару. Умирать, так с музыкой!
- Брось! Не наше дело…
- Знаю, Родя, но я - умираю… Я грешный был человек…
- А кто нет?!
- Я к твоей Лизе клеился…
- Не ты один! Надо быть полным пнем, или импотентом, чтобы не увлечься моей Лизой!
- Я не знаю, есть ли Бог… Но если Он есть…Он вас слышит, поэтов. Проводи меня туда...
Он умолк, утомленный непосильным для него разговором, и Родион, помолчав, начал тихо:
«привычные пропорции нарушив,
Закат свои полотна развернул:
Огромная рубиновая груша
Ложится на янтарную волну.
И, возвещая ночь, неторопливо,
Чтоб мир полюбовался ею всласть,
Звезды вечерней голубая слива
Под солнцем угасающим зажглась…
Когда же колдовать закончил вечер,
В каюту я к товарищу сойду,
И если спросит, где я был, отвечу,
Что побывал в космическом саду…»
 Он не удивился появлению старухи-боярыни, не испугался, когда, склонившись над умершим, она закрыла ему глаза – яркую синеву, в которой парил образ ангела, так похожего на Лизу…

 Из яркой утренней синевы возник огромный монумент Христа. С неба над Рио первым встречал он входящие в порт суда.
- Мужики, бесплатный совет! – инструктировал доктор тех, кто к бразильским берегам подходил впервые. – Деньги в город не брать! Воруют по-черному! Если кому что надо купить, докера позовите, он купит! Еще и сдачу принесет до копеечки! В этом отношении они – честней не бывает! А сам выйдешь с деньгой – на ходу подметки срежут! Такой вот национальный психологический парадокс! А поскольку у них сейчас еще и карнавал…
-Так мы  на карнавал не попадем? – расстроился один из молодых членов команды.
-Повторяю для особливо непонятливых! Гуляйте! Но без деньги! Самый минимум засуньте в носок – на мороженое -  и храни вас вот он! – указал доктор на монумент.
- Они что, цыгане? - недоверчиво уточнил молодой.
-Они потомки рабов. У них это, может, хороший тон – грабить потомков колонизаторов! Вообще пришлых! Не знаю! Мое дело – предупредить! Все! Свободны! Мне еще поляну накрывать! Родион! Пошагали быстро-быстро в кают-компанию!
 - Кого ждем?- полюбопытствовал Родион, увлекаемый энергичным врачом вглубь корабля.- Мэра? Президента?
- Круче бери! Санэпидстанцию! Без их добро с корабля никто ни ногой! А их добро зависит от нашего гостеприимства, сечешь? Я водярой хорошей, дорогой еще в Союзе затарился. Надеюсь, хватит им! – понадеялся доктор, извлекая из сумки две литровые бутылки русской водки.
- Это смотря сколько  рыл привалит! – засомневался старпом, вместе с помполитом примкнувший к подготовке застолья.
-Вы, главное, сами не увлекайтесь! -  строго глянул на него помполит. – На себе любимых сэкономите, тогда и бразильцам хватит! Еще и останется. Не русские же люди эти бразильцы, не смогут они пить по-нашему!
- Открывай! – передал старпому доктор две банки черной икры.
- Ничего себе! – восхитился старпом.- Красиво жить…
- Я, между прочим, за  эту кучерявость свои кровные выложил! – налетел на него доктор. – Которые мне хрен кто компенсирует! Пострадал за общее дело! А вот не надо, Степаныч! – не дал он старпому донести до рта намазанный бутерброд. – Я не жмот, Степаныч, но надо советь иметь!
- Идут!- объявил Родион.
Пятеро бразильцев, сопровождаемых капитаном, лучились улыбками.
 Доктор жестом пригласил всех к столу.
-Родя, переводи, - скомандовал кэп, когда рюмки были наполнены. – Скажи, что мы рады их приветствовать у нас на борту, где у нас всегда полный порядок!
- За бразильско-советскую дружбу, короче! – вклинился старпом, которому не терпелось выпить.
Бразильцы оценили и выпивку и закуску – они обменялись между собой восхищенными междометиями. Доктор сиял.
- Спроси у них, где Педро, – обратился он к Болташову. – В прошлый раз Педро был. Коренастый такой, с усами. Я с ним законтачил.
- С Педро произошел несчастный случай, - перевел Болташов. – Он был неосторожен и попал под машину.
- Пусть земля ему будет пухом! – мгновенно отреагировал старпом. – Давайте, не чокаясь! Что ты им сказал, что они не пьют?
- Они не понимают выражение «пусть земля будет пухом».
- Ну, тогда царствие небесное, вечный покой! Это они понимают?
- Да, но Педро жив, он отделался переломом ноги!

 На палубе молодые матросы кокетничали наперебой с мулаткой, зазывно улыбавшейся им с пирса, когда членов санитарной комиссии под руки вывели на воздух. Бразильцы и русские обнимались, хлопали друг друга по спинам, и только доктор не разделял всеобщей веселости.
- Мужики, вы тут провожайте-встречайте, а я в каюту, - озабоченной скороговоркой объявил он. – Мне еще одну поляну надо накрыть. Кэп, у тебя водка есть?
- Да мы же вроде как отстрелялись! – удивился старпом.
- Держи карман! Вон, идут! – указал он на группу людей, деловито приближавшихся к сходням.
- Так то, наверное, самозванцы, – понадеялся старпом. – Пако, Жозе, вон те козлы, они кто? Родька, ты не все слова им переводи!
- Обижаешь! – ухмыльнулся Болташов. – Они не козлы, Степаныч, они тоже инспекция! Те были по крысам, а эти по тараканам!
- Японский городовой! – оценил бразильскую смекалку старпом. А кэп обреченно махнул рукой: «Ладно! Сейчас притабаню водку. У Димыча есть, я сам видел. Димыч, не щемись! – оборотился он к помполиту.
- А с икрой что делать будем? – не поддался на провокацию Димыч. – Я ж не такой запасливый, как наш док.
- Кабачковую тащи, с камбуза! – распорядился кэп. – Важна не закуска, а компания. Внимание, в смысле!!

  Монумент Христа над Рио-де-Жанейро стал ослепительно белым, а праздничный шум, долетающий со стороны города, усилился,  когда доктор и Родион, оба взмокшие, но все еще деятельные, приступили к изготовлению фирменного напитка из медицинского спирта и воды.
- Черт бы нас побрал, русских, с нашим гостеприимством! – причитал доктор, энергично встряхивая бутылки. – К американцам хрен кто так шастает, одни за другими, одни за другими!
- У американцев, значит, нет тараканов!
- Все у них есть! Кроме гостеприимства! А тараканы у них, кстати, не нашим чета! 10 сантиметров! И жрут все подчистую, даже синтетические  ковры! Но бразильцев это не колышет! Пусть жрут! Зато у нас тут и комаров завались, и этих… И не выговоришь, как называется!
- Знать бы, как выглядит…
- У инспекторов не вздумай спросить! Мигом предъявят!
- Что, с собой принесут, в кармане!?
- С них станется! Смекалистые, ну прямо, как мы!
- Так ведь и мы – потомки  рабов!
- Шш! Око не дремлет. Все, погнали в народ, пока Димыч им за меня какую-нибудь бумагу не подмахнул!

В кают- компании, русские и бразильцы, равно одуревшие от жары и возлияний, уже вовсю общались без переводчика. Инспекторов на сей раз  набилось в каюту человек двадцать – включая их жен, детей и престарых родителей.
 «В тесноте да не в обиде», кэп пел «Катюшу», а гости отбивали ритм ладонями по столу.
- Очень музыкальный народ! – радостно сообщил кэп вошедшим.
- Они нас в гости зовут! – подхватил старпом. – В смысле, в свой хауз!
- Бразильский он выучил только за то, что им разговаривал... – Кто? – поддел его доктор.
- Магеллан! – подмигнул доктору Болташов.
- А почему не Колумб? – удивился захмелевший изрядно Димыч.
- Ему было некогда, он тогда Сибирь открывал, - объяснил Болташов, разливая по стаканам зелье их с доктором производства.
- Серьезно?-  пуще прежнего удивился Димыч. И добавил уважительно. – Вот не подумал бы! А выходит, наш был человек!
-Вот потому никто и не знает, какого он был рода-племени. Не генуэзец, это, считай, доказано еще исследователями девятнадцатого века…
-Какой напиток! – прервал Родионов экскурс в историю один из бразильцев.  И зачмокал восхищенно губами. – Как этот напиток называется?
- Это старинный русский напиток, – сообщил с прежней серьезностью Болташов. – Называется он «шило».
-Ши – ло? – уточнил гость и полез за блокнотом. – Мне надо записать. Я буду всем рассказывать, что пил у русских… Как, ты говоришь, это называется?
-Дай-ка, - пришел ему на выручку Родион,  взял у гостя блокнот и ручку и написал крупными латинскими буквами: « Шило».
-Вы там что, адресами обмениваетесь? – занервничал помполит.
- Рецептами, – успокоил Родион.
- А чего он тебе шептал? Антисоветское что-нибудь?
- Он говорит, что шило с кабачковой икрой – это великолепно. Он теперь во всех кабаках будет заказывать шило.
-Мужики, а мы когда уже по кабакам двинем? – пьяно уставился на доктора старпом.
-Куда, куда?! – чуть не протрезвел от такой наглости помполит
- На карнавал. – снова успокоил его Болташов. – Переоденемся русскими моряками.
-Не шути с Димычем,- посоветовал док. – Он за нас башкой отвечает, так что и пьяный – на посту. Он еще тебе припомнит Колумба, открывшего мыс Дежнева.
- И коня Прежевальского.
- И коня!

Доктор и Родион одиноко брели по Рио-де Жанейро. Волны карнавала еще прокатывались по городу, замусоренному остатками праздничной атрибутики, но в знойный этот послеобеденный час люди предпочитали отдыхать.
- Док! – оглядевшись по сторонам, окликнул Родион судового эскулапа. – Мы Димыча потеряли. Я что-то его не вижу нигде!
- Димыч не пропадет.
-Наверное, он уснул возле нашего последнего чана. А он языка не знает!
-Родя! Не мне тебе рассказывать про международный язык жестов!
-И русский мат…Док, бежим! Бадья с чачей прямо по курсу! Ну, не могу я больше пить их сладкую горячую гадость!
- Вот когда начинаешь ценить вкус шила!
-Все, док, приплыли! Это он нам поварешкой машет, тот негр! Мы его смертельно обидим, если не глотнем его чачи!
-Русский с бразильцем – братья навек! – обреченно вздохнул доктор.
- Консул учил, что говорит надо «бразилианец»!
- Местным один хрен, а нам легче, как проще!
Бразилец возле чана и впрямь призывно размахивал черпаком и, когда моряки приблизились, протянул им, широко улыбаясь, грязный стакан, до краев наполненный мутной жидкостью – самогонкой из сахарного тростника.
- Кто первый? – с мольбой глянул доктор на переводчика. - Ты! Вдруг мне после тебя не хватит!
- После меня тебе в родном порту не хватило бы.
Родион вдохнул, выдохнул, опорожнил до половины стакан и хотел было передать доктору, но бразилец закричал протестующее и указал на чан, содержимого которого хватило бы еще человек на сто.
-Его чача лучше, чем у других, он ее варил по рецептам своего пра-пра-пра, - просветил Родион доктора и, собравшись с духом, допил теплую водку.
- Как бы я любил эту чачу, док, если б мне ее наливали в Крымских горах, когда я там замерзал!
И вспомнил, как, шагая по тропе, провожая свою флягу жадным, тоскливым взглядом, канючил: «Дяденька партизан! И мне глоточек! Дяденьки партизаны!»
Мимолетное видение прервал доктор.
-А где Христос? – внезапно заволновался он. – Ты уверен, что мы не заблудились?
- Христос на месте. Но против местного радушия он бессилен. Пей, док, и пойдем искать корабль. Но сперва - Димыча! Русские своих не бросают.

Он глядел с юта на гигантский монумент и, поскольку на палубе был один, бормотал вслух строки, обращенные к Рио:
«Человеку мир широкий нужен,
Вечного движенья непокой.
Весь как будто соткан из жемчужин
Тает сонный Рио за кормой.
Он устал от шумных карнавалов,
Буйного веселья Рождества.
Льется лунный свет на Корковадо,
На парящий монумент Христа…»

- Со мной что-то происходит, – пожаловался Родион Петрович жене.
Они сидели в креслах у телевизора и вполуха слушали очередной боевик с пальбой и взрывами. Лиза вязала. Родион Петрович вглядывался в себя.
- Я ничего не пишу. Давно. И даже не хочется, вот что странно! Ни писать, ни переводить. Может это и есть – старость?
-Есть время собирать камни и время бросать камни. – Лиза положила руку поверх руки мужа.
-Но со мной такого никогда не бывало! Я страдал от того, что не успеваю сам за собой. Может быть, все дело во времени, в его духе? Это время  в поэзии не нуждается.
-А какое – нуждается?  Нуждалось? Солдатских императоров, тоталитаризма?
- Войны. Толстый том не будешь таскать в вещевом мешке, читать в окопе. А когда знаешь, что тебя уже сегодня могут убить, а в тебе столько невысказанного,  такого, что выразить можно только через поэзию… Наверное, я взял на себя больше, чем смог поднять. Поэтому я никому не нужен.
-Родя! – повысила голос Лиза.
- Я все время чувствую себя виноватым. Перед мертвыми – за то, что все-таки не спас их от забвения. Перед тобой и детьми. Я пренебрегал вами, чтобы писать! И вот меня никто не читает. Мое время умрет вместе со мной.
-Рода, прочти мне, пожалуйста, из «Бесед с Абдаллой». Прочти, прочти! «Мне сказал однажды Абдалла: мать моя танцовщицей была…» Вспомнил? «Был отец известным музыкантом…»
«А меня поэзия влекла, - продолжил, чуть улыбнувшись ей, Болташов. – Не спеши у Музы брать дары –
 Мастерство лишь видимость игры –
Славятся наездники лихие,
Но куда сложнее ткать ковры…
Если в сердце нет своей мечты,
Своего не скажешь людям ты. –
Никакой премудростью Корана
Собственной не скроешь пустоты.
Время то бредет, то мчится вскачь,
Не спеши, хотя душой горяч,
Истинное творческое счастье
Лишь в конце дороги неудач.
-Не прощай обид врагам своим, - за него закончила Лиза-
Будь с друзьями добрым и прямым,
Не ищи в любимом совершенства,
Счастье в том что он тобой любим».
-Это в 64-м году писалось, - вздохнул Родион Петрович растроганно. – Посвящено моим иракским друзьям. Где они теперь, живы ли?..

 Он стоял в прихожей своей квартиры, когда сквозь запертую дверь туда вошла старуха-боярыня.
-Ты за мной? – скорей с любопытством, чем со страхом спросил Родион.
- Живи пока, – вскинула на него старуха страшные бельма.
- Я за Натальей.
И Родион закричал дико: «Нет!».
И преградил путь старухе: «Меня забирай ! Меня! Не тронь доченьку!»
А Лиза, выскочив из спальни, рухнула перед «боярыней» на колени: «Бога ради! Бога ради! Меня возьми, а ее оставь!»
-Не пущу! – рычал и рыдал одышечно Родион. – Не отдам!  Никого не отдам!
 Он кричал и видел, как мчится по пустыне всадник на ахалтекинском коне - туркменский поэт Махтум- Кули. Несется во весь опор и шепчет, как заклинание: «Мекка ты моя, Медина, дорогая, где же ты?». Он уже знает, что нет у него больше ни жены, ни детей, но не хочет, не может поверить в это. И все выстанывает голосом Родиона Болташова: «Мекка ты моя, Медина, дорогая…». А потом, словно пулей срезанный, падает на песок и катается по нему в корчах отчаяния, и стучит кулаками, и рыдает словами, бьющими из глубины боли: «Мекка ты моя, Медина…»
-Он опоздал, - шепчет Родион Болташов, разметавшийся в бреду на койке в своей каюте. – Когда он доскакал, они  были уже мертвы, его жена, дети…Бедный поэт, бедный Махтум-Кули! Он опоздал!..
 

Другой человек толкнул калитку  перед маленьким белым домом. Вошел и застыл, полный недобрых предчувствий. Уставился во все глаза на Аслана, выступившего навстречу ему из черного дверного проема: «Брат?..»
-Брат, – шагнул  к Мустафе  Аслан. Поднял руки, чтобы обнять Мустафу, и тут же их уронил. – Ты опоздал на два дня.
И Мустафа увидал глазами мечущегося в бреду Родиона  товарный состав, из вагонов которого выносили человеческие тела, и жену Мустафы, вырывающую у охранника трупик ребенка, и белого от гнева Аслана, а затем – этот дом, в котором умирала его жена.  Тихо угасала от горя, глядя сквозь потолок на звезды. И рыдал в пустыне у ног своего ахалтекинца туркменский поэт…
- Люди, люди, что вы творите? Почему вам не живется в мире?! Жизнь так коротка…

 Из квартиры Болташовых выносили Наташу, и шел рядом с носилками доктор, погибший на мысе Херсонес. Шел, положив ладонь Наташе на лоб.
- Ты спасешь меня еще раз? – спросил его Родион.
-Да, – успокоил доктор. – Она будет жить.
-Жить будет! – услыхал над собой Родион голос корабельного дока. – Кризис миновал!
-А мы уж думали, все, кранты переводчику!
-Димыч уже оду сел сочинять! На смерть поэта!
- Что со мной было? – усилием воли возвращаясь в мир сей, спросил Родион. Его окружали знакомые, такие радостные лица, что он попытался улыбнуться в ответ.
- Тропическая лихорадка, -  нарочито небрежно сообщил док. – Признавайся, ты в рубашке родился?
- Не знаю…
- Просто вот он такой у нас выродок живучий! – внес свою лепту в общую радость старпом.

- А может, я и впрямь – выродок? – проговорил Родион Петрович задумчиво. – Ведь сколько учился ходить в строю, а так и не научился! А еще хотел офицером стать! Почему так?
-Потому что ты – партизан, – легко ответила Лиза. – Чем самоедством заниматься, займись стихами. Тебе давно пора издать книгу.
-Я уже об этом думал, – оживился Родион Петрович. – Хочется издать небольшую книжечку, небольшим тиражом, для друзей, ко Дню Победы. Раздарить всем, кто у меня остался. К нынешнему Дню Победы я не успел, дай Бог дожить до следующего, денег достать…
-Родион, у тебя прекрасные дети!
- Я не хочу, чтоб они отрывали от своих детей. Не такие наши дети, как теперь говорят, крутые. Я сам. Возьмусь за переводы, глядишь, на книжечку стихов нахалтурю! Помогут! Поэты, которых буду переводить! – засмеялся он и тут же оборвал себя, виновато уставившись на жену.-  Лиза! А как же?.. Ты столько лет мечтала о новой стиральной машинке!
- С тех пор, как мы остались вдвоем, стирки у меня поубавилось, так что обойдусь старой.- похлопала его жена по руке.- Родя, я хочу, чтобы ты издал сборник!
- Что бы я  делал без тебя, Лиза! – прослезился Родион Петрович.- «Мекка ты моя, Медина..»


 Он сидели вчетвером – пожилые седоголовые люди, вчерашние друзья и соседи - Родька, Колька, Костя, Аслан – за столом во дворе дома Николая. Их улица еще сохранила прежний свой, довоенный вид, но за садами и низкими домиками ее уже виднелись наступающие на старый Симферополь многоэтажки. Их призрачные махины не замечали сейчас лишь постаревшие друзья детства: они глядели на бывшие свои родные дома. Костя и Родька – с ностальгической печалью, Аслан – с глухой яростью.
- Я вернулся! – исторг Аслан. – В свой дом! Вот он! Меня в него не пустили!
- В моем доме тоже давно поселились другие люди, - попытался  вразумить его Родион. – Разве они в чем-то передо мной виноваты?
-Тебя никто не гнал! Не вышвыривал за порог!
-Но это не мы, не мы тебя вышвыривали за порог, Аслан! – заразился его яростью подвыпивший Николай. –  Не я! Не он! А его…-  ткнул он рюмкой в сторону Константина . – его тоже, между прочим... Но он же не бросается на своих!
- Своих?! – резко развернулся к нему Аслан. – Свои не бросают! А ты  за изгородью  отсиживался, когда меня гнали мимо!
- А что я мог?! – в тон ему выкрикнул Николай. -  Я тебе что,  НКВД?! Лично товарищ Сталин?!
- Товарищ Сталин, - очень спокойно вмешался в их словесное побоище Константин, – не был сыном русского народа, который настрадался  не менее прочих. Погоди, Аслан! – вскинул он руку. – Я знаю, что ты скажешь. Что Крым - твоя историческая родина. Извини, а  почему не моя? Кстати, моих предков выпинывали  с родины дважды, сначала при Екатерины Великой, потом…
- Те люди, бабы с детьми, что живут в тех домах, - перебил Николай. – Они там уже третье поколение живут! Так что, пойдем сейчас, на них отыграемся?! Погром устроим, резню?! Вы приехали, чтобы их мочить?!
-Я  уж точно приехал не за этим, - ответил Константин, но Николай его не услышал: «Вам принцип важен, да?! Око за око?!»
-Справедливость! – запальчиво выкрикнул Аслан. – Историческая! Человеческая!
- Насчет исторической! – снова вскинул руку Константин. – Твои предки появились в Крыму в 13 веке новой эры! Одновременно с генуэзцами, которые почему-то никаких требований не предъявляют! Странно, да? Помолчи, Аслан! Не в пустыню они пришли, не на необитаемый остров, а на землю,  давным-давно населенную другими народами! Это я тебе говорю, как историк.
- И всех нас изгнать отсюда вправе только тавры и киммерийцы! – попытался шуткой разогнать тучи над столом Родион. – Так давайте за них, ребята! За наших общих предков – крымчан!
- А большой я на вас клал с вашей историей! – рявкнул Аслан. – Если нас не пустят в наши дома, мы все равно в них вселимся! Но тогда уже – силой! Сказано в Коране: «И убивайте их, где ни встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас, ведь соблазн хуже, чем убиение»! - - Какой-то Коран у тебя неправильный, - успел вставить Родион примирительно, но его перебили.
- Бей неверных?! – вскинулся Николай. – Так начинай! С меня! С Котьки! Он ведь тоже гяур, хотя его тоже…
- Вы о чем?! О чем?!- закричал вдруг с такой юношеской запальчивостью Родион, что все замолчали от неожиданности. – Вы себя слышите?! Мужики! Ребята! Мы же – друзья! Из нас каждый что-то потерял, но ведь и приобрел что-то! У каждого что-то есть, а чего-то нет! И это - нормально! Потому что это – Жизнь, а Жизнь – путь! И мы шли по нему вместе, и сейчас – вместе! Нам радоваться надо, а вы… вы на Жизнь посягаете! Давайте мы перебьем, друг друга, а наш  общий враг, государство это нечеловеческое, закопает нас в братской могиле, а землю с нашими костями продаст! Иностранцам! В частное владение себе заберет! И будет вся наша земля  разгорожена, разграблена, разбита на частные владения этих… этих… Вурдалаков! – не позволил он себе бранного слова - Что вы тогда делить будете?! Неужели вы не видите, что творится с нашей землей?!
- Плетью обуха не перешибешь, - процедил, потемнев лицом, Николай, а Аслан, глядя в стол, сказал глухо. – Я  семью привез. Мне отсюда деваться некуда.
- Я приехал на могилы своих родных, -  также тихо проговорил Константин. – Но их нет. Даже их у меня нет. Хорошо, что есть вы. За вас!
- Нет! Сначала – за Эдьку! – перебил тост Родион – Так будет справедливо!
 И отчетливо услышал звук лопнувшей гитарной струны.
И увидел за спиной Константина старуху-боярыню…


- А  ведь он знал, Костя мой, что ему недолго осталось! – горько жаловался жене Родион Петрович. - Он знал, а я… не захотел знать!  Он для того и приезжал, чтоб  проститься. И с живыми, и с мертвыми. На могилы, которых нет. Как мне больно, Лиза, как стыдно! Как это страшно, когда никому не можешь помочь! Случись, какая-нибудь новая беда, война, а я – старый!
 И Лиза, глядя на него с состраданием и  нежностью, как на больного ребенка, прочла негромко:
«Среди пустынных океанских далей,
В неумолимой медленности дней,
 Они полны загадочной печали –
Коротенькие встречи кораблей.
Увидятся,
Привяжутся борт к борту,
Взгрустнут иллюминатором нули,
И снова врозь,
Согласно поговорке:
«Мы разошлись, как в море корабли»…

-Разве мы разошлись? Хоть с кем-то? Хоть с одним из тех, кто был по-настоящему дорог? – молча, самого себя вопрошал  Родион Петрович, шагая после парада ветеранов по улице Ленина. По всей длине улицы – во всех ее скверах – уже отмечали праздник: на парапетах, на лавочках, на газонах расположились люди всех возрастов, многие – с маленькими с детьми, и милиция  не пыталась разгонять  импровизированные эти  пикники - с закуской, разложенной на газетах,  на картонных коробках,  на принесенных из дома скатертях, с выпивкой в пластмассовых стаканчиках и в бутылках…
 Родион Петрович шел между отцом и мамой, так навсегда и оставшихся молодыми, а позади них шагали гурьбой друзья его и товарищи: Сергей  под руку с Милой, штурман Толя, доктор- хирург, и командир партизанского отряда, и деда Паша с Ипполитом, и Костя с Эдиком, и  множество других людей…Их, конечно же, не видели те, кто праздновал Победу в пестро-зеленом скверике…
-Дедушка! Можно вас на минутку?
Их группы молодежи, сидящей на парапете, отделились трое парней.
- Дедушка, вы извините, если что не так… А давайте мы с вами выпьем! Верней – мы за вас!
- За Победу!
-Вы только не обижайтесь…
-Я - нет, я - наоборот.., - пробормотал Родион Петрович растроганно. И принял из рук парня в пестрой, расстегнутой на груди рубахе, пластмассовый стаканчик с портвейном. – Спасибо, ребята…
-Вам спасибо!
А незримый для ребят Янош союзнически ткнул Родиона в бок.
-Дедушка, мы вам вот что хотим сказать… Вы не смотрите, что мы такие …-  потряс парень полой пестрой рубахи - Но если сюда НАТО пригонят, Шестой флот, они в город не сойдут!
- Так и будут сидеть на своих  коробках, потому что тут, в городе, мы их так встретим…
- Мало не покажется!  Это мы вам обещаем!
Родион Петрович долго, пристально вглядывался в молодые оживленные лица, а когда парни вернулись к дожидавшимся их девушкам, он заплакал. Слезы заволакивали глаза, и ясный солнечный день поглотила ночь с заревом на горизонте.
- Оккупанты, каратели - это теперь свои, как бы свои! - шептал он, шагая сквозь это зарево. - Правители! Предатели! А мы никогда не умели сражаться против своих! Чужих - били, а от своих все терпели. Когда они начнут убивать детей, вот этих красивых храбрых детей, что смогу сделать я?! Кто я?! – вопросил он у появившейся из зарева Лизы. – Бывший партизан!
- Родя! – взяла его Лиза под руку, и день снова стал ясным – Родя,  бывших партизан  бывает. Если что и меняется, то ваше оружие.

- Очень хорошо, что ты пришел! – поприветствовал Кольку Родин отец. Колька мялся на пороге их дома и тискал в руке кепку. Отец жестом пригласил его в комнату.
– Мне не хотелось позорить тебя перед классом. Почему ты не выучил отрывок из «Витязя в тигровой шкуре»?
-А зачем? – честно возроптал Колька.- А если мне неинтересно, что там было при царе Горохе! Про каких-то там витязей! Я летчиком буду.
- А летчикам, значит, культура не нужна? – воззрился на него насмешливо отец Роди. – Ни летчикам, ни морякам, ни танкистам? Техника – да, а все, что для души – нет?
- Ну, Маяковский, это куда ни шло, все-таки пролетарский поэт, - неохотно уступил Колька. – А старая буржуйская культура уже умерла.
-Культура умирает, когда некому ее унаследовать, - как будто  согласился с ним Родин отец. – Тогда ее по крупицам приходится собирать, возрождать отдаленным потомкам неблагодарных наследников!
Он отошел к окну и заговорил, глядя в сад: «Николай, запомни, заруби себе на носу: поэзия бессмертна, потому что в ней – душа мира. Только через поэзию человек способен  выразить свою душу…»
Колька коротко глянул на Родю, призывая его в союзники, и посмел возразить учителю: «Вы коммунист, а про душу…»
-Душа есть у всего живого, - усмехнулся его простоте Родин отец. – Когда кто-то в себе ее убивает, наступает конец света для отдельной человеческой личности. Ну, а если ее не станет у всех…- и он развел красноречиво руками. – Никакой народ нельзя победить, пока в нем жива его коллективная душа – его культура…
- Поэтому поэты бессмертны? – проявил сообразительность Колька и снова глянул на Родю: ни от кого, кроме Родиного отца, Колька подобных откровений не слышал. Все другие говорили о простом, насущном, понятном. Родиного отца по речам его можно было бы счесть контриком, но он был коммунистом, а партия знала, кого назначать учителем!
- А как может умереть любовь к Жизни? – посмотрел на него с улыбкой Родин отец. – Поэты привнесли ее в мир и остались в ней. Они многим жертвовали в обыденной жизни, многим и многими, чтобы исполнить свой долг перед всеми.
Он  вздохнул, отвернулся от Кольки, который таращил на него не понимающие глаза, и закончил тоном уставшего человека: «Хорошо, Коля, можешь не учить стихи. Я не хочу, чтобы ты их учил из-под палки. Когда ты поумнеешь – а я верю, что поумнеешь - ты поймешь, что и о  самом простом, и о самом сложном никто не скажет лучше, чем поэт.
- Даже товарищ Сталин? – не поверил Колька ушам своим.
-Товарищ Сталин тоже поэт. По-своему.

Родя благодарно посмотрел отцу в спину, взял свой вещмешок и вышел из дома. Кутаясь в шаль, глядела ему вслед мама, а за спиной ее стояли плотной группой ее подпольщики – и знакомые, и незнакомые Роде.
На улице ребятня, обступившая Франца и его ослика, встрепенулась, и все дружно замахали руками пролетающему над городом учебному самолету, из кабины которого помахал им в ответ совсем еще юный Толя. Уже на другом – истребительном – самолете спешил он туда, где шли воздушные бои, в небо над Севастополем.
 Ночное военное зарево сменилось вспышками праздничного салюта, и огни его отразились в глазах многих людей: бойцов, умирающих на мысе Херсонес, и  военврача, и партизан из Родиного отряда…
Родион Болташов – подросток, курсант, учитель, военный переводчик, пенсионер – единый во всех своих ипостасях – шагал по тропе, а из-под каждого дерева, из-за каждого валуна поднимался ему навстречу человек, там некогда захороненный. И все они улыбались ободряюще Родиону, и он светло улыбался им. Он шагал к вершине горы, над которой парил монумент Христа – в синеве общего неба, и над Рио-де- Жанейро, и над Крымской яйлой. С лучистых горних высот Христос глядел и участливо и строго на сына своего, поднимающегося вверх трудной партизанской тропой. И звучала – во все струны свои – гитара, и аккорды ее накладывались на голос идущего: «Все дороги наши проложены по Земле, общей, как небо, и сухопутные, и морские – все в переплетении ее меридианов и параллелей…
Морякам
Космонавты сродни –
Знаем лишь мы
И они,
В мучительном поиске отыскав
Пространству и времени меры,
Что шарик наш – крохотный батискаф
С хрупкой броней атмосферы…
«Счастлив тот, кто разобраться смог
В путанице жизненных дорог –
Мы порой, как мотыльки наивны
И летим на первый огонек,
Но поэты, не скрывая чувств,
Не сомкнут перед тираном уст,
Ни одно высокое ученье
Не было враждебным для искусств…»
- Будь собой! Будь с нами! Твори! – шептали валуны, и деревья, и перистые облака, что, пересекая небесный лик, делали его то ласково-печальным, то одиноким по-человечески, то по-человечески счастливым…
2007, 2010гг.