Помошнянская девочка. Счастливые приметы

   
     Будем строить дом

   Как-то пришёл после работы папа и объявил, что связистам отвели землю сразу за территорией Дома связи, целых две улицы, по двенадцать соток на семью, и можно начинать строиться. Мы и до этого соблюдали режим жестокой экономии, а теперь и вовсе перестали ходить в магазин и на базар, покупали только хлеб, сахар, молоко и мыло. Среди застройщиков очень популярным был план, при котором в центре дома стояли плита с грубой, обогревающие сразу все помещения. Папе такой план не нравился, потому что комнаты были проходными. Он решил на одной половине поместить большую комнату с отдельной топкой, а на другой половине – кухню и спальню для дочерей. Мы были на всё согласны, лишь бы поскорее!

   Строительные материалы тогда у всех были одинаковые: стены - из самана, который делался прямо на стройплощадке, фундамент - из камня, который брали из ближнего карьера. С крышей ясности не было, но до крыши было ещё очень далеко. Теперь вечерами часто можно было увидеть папу над листом миллиметровки, старательно чертившего, стиравшего и снова чертившего план дома. Он мечтал, чтобы интерьер нового дома напоминал нашу городскую квартиру с трюмо, люстрой и письменным столом под зелёным сукном и настольной лампой под зелёным абажуром. Его идеальный план  сбылся лишь отчасти, вступив в противоречие с действительностью. Но  пока что идёт весна 1949-го, и нам ещё два года жить в домике конторы и мечтать.

     Я еду в Одессу!
 
   Катаясь зимой на лыжах, я много раз падала на мягкое место, иногда очень больно. Весной у меня сильно разболелся самый нижний позвонок, так что невозможно было сидеть. Рентгена в Помошной не было, поэтому железнодорожников и членов их семей в таких случаях направляли в дорожную поликлинику по бесплатному билету. Такой случай нельзя упустить. Мне уже тринадцать лет, и мама с папой спокойно отправляют меня одну, велев с вокзала на троллейбусе сразу ехать к бабушке Лёле. И вот я сажусь в общий вагон пассажирского поезда, который плетётся до Одессы (250 км) целых восемь часов, всю ночь.

   В Одессу поезд пришёл рано утром. Я села в троллейбус №1 и хотела честно доехать до конечной остановки, которая тогда была как раз напротив дома бабушки Лёли. Но, когда троллейбус остановился в начале улицы Подбельского, ноги сами вынесли меня и понесли к моему родному дому. Сердце гулко колотится под самым горлом. И вот я вхожу во двор, ещё пустой в семь часов,  и смотрю на свои окна. Почему мне хочется плакать? Боясь кого-нибудь встретить, я взлетаю на третий этаж и останавливаюсь перед нашей дверью. Позвонить? Выйдет надменная Лариса Павловна или кто-то незнакомый и спросит, когда мы заберём бабушку из кухни? А что я отвечу? Нет, нет, нельзя, надо встретиться с бабушкой в другом месте. И я тихонько ухожу, бросив взгляд на такой знакомый, такой любимый двор.

   В доме на улице Толстого меня встретили совсем старенькие, бестелесные бабушки Лёля и Минна и неугомонный шпиц Гарик. Дядя  и тётя  уже ушли на работу. Здесь так же темно и так же пахнет примусами, кофе и близким подвалом, даже днём горит электричество. Бабушка Лёля рассказывает, что она очень болела и что болезнь называется «дифтерик», что было письмо от дяди Жени из Франции, но отвечать нельзя и что я буду счастливой, потому что у меня расщелинка между зубами. Быть счастливой я я согласна, но когда оно начнётся, это счастье?  Пусть лучше зубы станут тесными, говорю я. Бабушка Лёля смеётся . Я похожа на неё, и у неё тоже видна расщелинка, когда она смеётся, но была ли она счастлива? Муж рано умер, её мастерскую разорили, просторную квартиру поделили на клетушки, а саму бабушку с сестрой задвинули в самый тёмный угол,, где окна упираются прямо в стену соседнего флигеля. Нет, я так не хочу. Может быть есть другие счастливые приметы? Например, родинки. У меня одна родинка на левой щеке, а другая – справа на подбородке.  Эта примета гораздо надёжнее!

  Потом я отвечаю на расспросы бабушек, пью чай из старинных сине-белых чашек и иду на рентген. Как оказалось, у меня просто трещина на позвонке и всё пройдёт само собой. Вечером пришли дядя и тётя и, как водится,  нашли, что я очень выросла, был знаменитый борщ тёти Полины и бутерброды с брынзой, которую она называет «бринзочкой».  Холодильников ещё ни у кого нет, поэтому и вчерашний борщ, и бутерброды я ем сквозь стиснутые зубы, но отказаться не могу, чтобы не огорчить дядю. Дядю я люблю, а к тётке питаю недобрые чувства. Впрочем, она первая объявила войну нашей семье. Это она запрещает бабушке писать сыну, потрясая перед ней партбилетом  (дядя беспартийный).  Она наговорила папе всяких гадостей про маму, отчего мама горько плакала.  И зачем она в сотый раз повторяет всем, будто я когда-то говорила: «-Вот вырасту и поеду в Москву на красной коняке !» - Противно слушать… Никогда я такого не говорила, тем более -  «на красной коняке», фу! Но нет у меня сейчас другого места в Одессе, надо терпеть.

   На другой день пришла бабушка Настя. Невесел был её рассказ о сиротской жизни на кухне. Но главное горе бабушки – нельзя переписываться с сыном и внуком, которые навсегда остались во Франции.  Я ещё не могла тогда понять всю жестокость этих обстоятельств, но тихие слёзы, струившиеся по морщинам, омрачили мою  радость оттого, что я в Одессе, где всё, всё так красиво, так любимо!  Из-за сильной глухоты бабушки я не могла утешить её какими-то ласковыми, негромкими словами. Она говорила, а я только кивала. Мы с ней погуляли по Соборной площади, полюбовались мраморным фонтаном,  я покачалась на цепях у памятника Воронцову, как делала когда-то давным-давно, а бабушка посидела на скамье, «любуясь на публику», как она говорила.  В Одессе уже была весна, тепло, «публика» надела что-то светлое и лёгкое, так что я тоже залюбовалась.

   Я проводила бабушку до нашего двора, простилась с ней  и зашла к моей детской подружке Лине Гун. Мы вместе вышли во двор, и я увидела всю нашу компанию и Люсика, которые играли в салки, и я с упоением бегала со всеми, и всё было, как прежде.   Мальчики нашего двора с шевелюрами и в городских курточках показались мне  такими красивыми и воспитанными, не то что наши, стриженые помошнянские. Я находилась в каком-то телячьем восторге и оставалась в нём и в театре, куда мы пошли с Линой на другой день на дневной спектакль.

   Я впервые была в великолепной одесской опере, впервые слушала оперу (а это была опера «Запорожец за Дунаем» Гулака-Артемовского)  не по радио, а воочию, слушала непревзойдённый дуэт Одарки и Карася, который мы с мамой не раз шутя распевали. Как тут не прийти в восторг!  Я подпевала, я что-то восклицала, размахивала руками, так что Лина попросила меня успокоиться и не жестикулировать так сильно. Я устыдилась и пришла в себя.

    Мы расстались на углу Коблевской и улицы Петра Великого, и я пошла такой знакомой дорогой мимо кирхи, мимо своей женской школы №80. Окна школы смотрели на меня отчуждённо. Было воскресенье, занятий не было и школьный двор со старым каштаном был пуст. Да я и не пошла бы на свидание со своим классом из-за странного чувства своей отверженности.   Дом напротив школы по-прежнему стоял в развалинах и не добавлял мне оптимизма.  Как это бывает, восторженное состояние сменилось унынием. Я поняла, что мне уже нет места в Одессе, среди этих воспитанных девочек и мальчиков, что моя судьба теперь – ни в городе Богдан, ни в селе Селифан.  Вечером я опять надолго уехала из Одессы.

     Прощай, семилетка! Прощай, детство!

   Осень 1949 года.    В седьмом классе лучших учеников приняли в комсомол по очень строгой, просто пугающей процедуре. Мы наизусть выучили Устав ВЛКСМ, могли без запинки отбарабанить права и обязанности комсомольца и штудировали последние решения и постановления партийных пленумов и съездов. Новоиспечённые комсомольцы стали с жаром посещать комсомольские собрания с заманчивыми танцами после них. Гриша Цёма уже не был таким авторитетом для нас.

    В класс пришла новая учительница географии Мария Гавриловна Бондарь. Она же стала нашим классным руководителем, так как славный Иван Поликарпович пошёл на повышение, стал инспектором школ в управлении дороги. Марья Гавриловна (так мы называли её) была молодым преподавателем и ещё более молодым классным руководителем. Она сразу получила прозвище «Марячка» (за платье с матросским воротником и с намёком на имя), и класс относился к ней покровительственно и слегка насмешливо. У Марячки была странная манера вместо буквы «хв» произносить «ф» , поэтому мы веселились над её словечками «фост», «фатит» и т.д. Но потом все вспоминали о ней очень нежно. Марья Гавриловна была незамужней и всё своё время отдавала классу.

    Русскую литературу нам теперь преподавала Александра Степановна Дегтярь, дама средних лет, с чисто русской внешностью и с правильным выговором. Нас, девочек, она поражала строгими элегантными костюмами и безупречными блузками. Конечно, восхищение не помешало нам дать ей прозвище «Русачка», но ведь для учителя русского языка носить такое прозвище даже почётно. Сейчас я тороплюсь закончить эту часть воспоминаний, поэтому страницы, посвящённые Русачке, впереди. Впереди ещё много лет, прожитых в Помошной, а пока подходит время выпуска учащихся, получивших неполное среднее образование, то есть закончивших семилетку.

По случаю выпуска многие девочки готовят новые туалеты. У Нилы будет новое шёлковое платье, я уж не говорю про Милу Белоброву и Лизу Семёнову, которым в Кировограде  шьют что-то очень модное в стиле «татьянка» с рюшами. А я? Мне тоже хочется новое платье!

     Моя дорогая мама, у которой уже давно не было ни одной обновки, порывшись в нашем «трофейном» чемодане, находит кусок белого шёлка, который был когда-то  частью парашюта. Но кто же сошьёт это платье? Я пока могу сшить только наволочку и простыню. Может быть, тётя Лиза? Но тёте Лизе не до меня. В доме у Нилы сильно пахнет хлорамином, потому что у дедушки Нилы нашли туберкулёз лёгких; Мария Александровна озабочена, тётя Лиза, боясь за своих мальчиков, без конца варит им масло с мёдом и ищет для них целебное собачье сало. Но от неё мы узнали, что хорошей портнихой считается мама нашей одноклассницы Лили Коваленко.

    У доброй и отзывчивой Лили Коваленко оказалась такая же добрая и отзывчивая мама. Она не была профессиональной портнихой, шила только для близких и знакомых, но согласилась сшить и для меня. Договорились, что это будет платье матросского покроя, с детства мной любимого, и я стала ходить на примерки.

   Однажды, когда я вышла от Лили и шла по безлюдной улице, ко мне деловито, молча подбежала небольшая чёрная собака, так же молча укусила меня за ногу и с видом исполненного долга удалилась в свой двор. Меня даже и пожалеть было некому, поэтому я тоже молча, тихо подвывая,  продолжала свой путь, а в довершение подлого нападения мне пришлось получить курс уколов против бешенства.

    Наградой за страдания мне было платье, в котором вы меня увидите на выпускной фотографии. Воротник и галстучек отделаны синим, юбка в складку схвачена поясом с твёрдой пряжкой. Хорошо, что не видны туфли, потому что они оскорбляли моё любимое платье. Нет, это не были модельные туфли, это были матерчатые полуботинки с кожаными коричневыми носами, купленные в сельмаге за тридцать семь рублей. Позже я узнала, что такие матерчатые башмаки назывались прюнелевыми. Кто придумал такое роскошное название для этого уродства?

    На этой фотографии мало кто из ребят улыбается, многие серьёзны, даже хмуры, но мы с Виталиком Елисаветским улыбаемся одинаковыми блаженными улыбками с одинаковым наклоном головы. Прямо и спокойно смотрит Нила Соколова, хмурится Алла Рязанова, гордо откинула голову Мила Белоброва, куда-то скосила глазки Лиза Семёнова и почему-то укоризненно смотрит Нина Ивлева. Вот и несчастная Жужутка – Алла Петровская, а с краю – наша новенькая девочка с далёкого Урала, со строгими синими глазами (поверьте на слово), Надя Сердюк. А в первом ряду передо мной - Лиля Коваленко, чья мама сшила мне платье.

   Мальчики расположились строго симметрично. Многих я уже не помню, но как забыть нашего признанного математика Симу Флейтермана, улыбающегося рядом с ним озорного карикатуриста Толю Аксёнова, достойнейшего Владика Полупана, самоуверенного Славу Лагоду и комплексующего Адольфа Стамболу, который в каждом слове слышал насмешку над собой и, будь у него кинжал… Густо усыпанный веснушками, с недобрым прищуром, Адольф стоит в верхнем ряду вторым справа. Откуда его маме в 1935 году было знать, что у детей военного времени имя Адольф будет навечно связано с ненавистной фамилией Гитлер? Над Стамболой нависает добродушный верзила Витя Козинец. Мальчиков небольшого роста посадили впереди: слева – нашего солиста Виталика Елисаветского, справа забияку Алика Грищенко, а в центре – Гену Харитонова с братишкой. Где вы сейчас, мои одноклассники? Вспоминаете ли меня, как я вас?

   Окончен седьмой класс, получен очередной похвальный лист, после торжественного акта сделана групповая фотография. Я сижу на почётном месте между Марьей Гавриловной и Василием Зиновьевичем, повесив где-то сзади руки.  Не было бала, не разлетались в танце складки моего парашютного платья. Не догадывался тогда никто, что это платье и было главной счастливой приметой.  А пока я буду учиться в школе дальше, но девочка Рита Красножен, кажется, осталась в прошлом. Я выросла.