Мы предпочитаем путь познания,
никогда не обретая того, что ищем…
Джованни Пико делла Мирандола
Все считали его человеком тревожным и мнительным, с которым сложно иметь дело. Он знал об этом и старался ограничивать себя исключительно рамками делового общения. Хотя, собственно, никаких таких особенных дел ему вести и не приходилось, разве что раз в неделю он принимал от поставщиков по накладным книги, описывал их и заносил в каталоги.
Наш затворник работал библиографом, для которого книги заменяли и друзей, и собеседников, и надоедливых беспокойных соседей. Неудивительно, что весь окружающий его мир тоже имел книжную природу, и всё, что он принимал за реальность, так или иначе соотносилось с некогда прочитанным, часто далёким от подлинной сути вещей и явлений. Но эта его особенность мало кому была интересна, главное, что служебные обязанности он исполнял исправно, относясь к своей работе со всей серьёзностью и исключительным прилежанием.
Каково же было его изумление, когда на полке прямо перед его рабочим столом оказался неучтённый экземпляр, не проходящий ни по каким накладным и вообще нигде не упомянутый. При известной старательности и педантичности нашего библиографа такого не должно было случиться, но, тем не менее, неизвестно откуда появившаяся книга вызывающе заявляла о своём существовании крикливым пёстрым корешком, соседствуя с «Множественными состояниями бытия» Рене Генона и трактатом Роберта Гроссетеста «О свете или о начале форм».
Библиограф был немало удивлён такой странной находкой, но ещё больше его удивило то, что он обнаружил внутри книги, под крышкой вычурного переплёта.
Книга прямо и непосредственно обращалась к нему как к единственному читателю. Буквы на страницах вели себя независимо и свободно, хотя позволяли какому-то таинственному управляющему собирать их в предложения и слова, после чего разбегались по страницам, словно чёрные муравьи, меняясь местами и перетекая с одной строчки на другую. В первом абзаце буквы стояли смирно, чего нельзя было сказать об остальном тексте, где они выстраивались так, как им вздумается, правда, зачем-то соблюдая равнение по левому и правому краю.
«Тебя не должна смущать природа моего явления. Я открою тебе древнюю науку перехода от мира материальных воплощений к духовному бытию, ибо ты мой единственный преданный друг, способный постичь тайну этого божественного знания… Ты можешь наблюдать зарю Творения, закаты множества солнц, оказываясь в нескольких мирах сразу…»
Надеясь застать врасплох вольнолюбивые буквы, библиограф быстро перевернул книжный блок и заглянул на последнюю страницу книги. Только они разгадали этот хитрый ход и тотчас же пришли в движение, отчего ему удалось прочесть лишь небольшой фрагмент убегающей последней фразы: «…обладает всей полнотой знания; природою Абсолюта…»
Оставлять такую вещицу в хранилище было нельзя. Он положил её в свой портфель, несмотря на то, что диковинная книга уже лишилась своего разбегающегося текста, воплотившись в обыкновенный чистый блокнот.
Библиограф предчувствовал, что на этом его фантастическая история не закончится. Странная находка тревожила и сбивала с толку, заставляя думать только о ней, а ещё и о тех двух книгах,
что находились по соседству с новообретённой. Целые фрагменты текстов из этих книг вырастали в памяти и требовали от него немедленного комментария, словно это было очень важно для привычной жизненной рутины, хотя известно, что приватная жизнь ни в чём таком совершенно не нуждалась. К тому же у него возникло ничем не объяснимое желание выехать за город, которое навязчиво преследовало его повсюду – оно просыпалось с будильником и не оставляло его весь день, порой даже проникая в сны, наполненные фантазиями, связанными с обнаруженным таинственным томом, и полемикой с книжными умозаключениями Рене Генона и Роберта Гроссетеста.
Между стремлением к загородному вояжу и чудесным обретением книги очевидной причинно-следственной связи не существовало, однако новоявленный владелец этой необычной вещицы был совершенно уверен в зависимости одного от другого.
Поездку он наметил на ближайшие выходные и собирался пораньше выйти из дома, предполагая продолжение цепочки необъяснимых событий. До поездки за город он время от времени доставал внеинвентарную книгу и пробовал её читать. Но книга более не желала чудить, всякий раз являясь в таком обличье, что библиограф сразу же закрывал её и возвращал на прежнее место, поскольку его никоим образом не могли заинтересовать правила приготовления дезинфицирующих растворов или советы дачникам и огородникам. Оценив нежелание книги делиться с ним чем-либо важным, библиограф спрятал книгу в походный рюкзак и достал её только в дороге, когда за окнами электрички замелькали пригородные поля и редкие перелески.
Теперь книга притворилась заурядным малотиражным изданием неизвестного автора, где тот во всех неисчислимых подробностях описывал злоключения бедолаги, застигнутого грозой. Скупая и незамысловатая манера изложения заставила заскучать искушённого книжника, и он, почти не вникая в текст, уныло скользил взглядом по аккуратно вытроенным буквенным рядам, нарушаемым разве что межстрочными интервалами, отступами и знаками препинания. В таком режиме избирательного чтения библиограф неожиданно споткнулся об абзац, написанный хорошим литературным языком и определённо не тем автором, имя которого значилось на обложке:
«Это была одна из тех ужасных гроз, которые разражаются иногда над большими низменностями. Небо не вспыхивало от молний, а точно всё сияло их трепетным голубым, синим и ярко-белым блеском. И гром не смолкал ни на мгновение. Казалось, что там наверху идёт какая-то бесовская игра в кегли высотою до неба. С глухим рокотом катились там неимоверной величины шары, всё ближе, всё громче, и вдруг — тррах-та-та-трах — падали разом исполинские кегли…»
Он с интересом закрыл книгу и взглянул на титульный лист. Теперь у него в руках было прижизненное издание Александра Куприна «Новые рассказы» — «Чёрная молния» и «Мученик моды»…
Какая-то заочная перекличка с предыдущим текстом несомненно была, и чтобы обнаружить необходимое для понимания связующее звено, он вернулся к купринскому рассказу:
«И вот я увидал чёрную молнию. Я видел, как от молнии колыхало на востоке небо, не потухая, а всё время то развертываясь, то сжимаясь, и вдруг на этом колеблющемся огнями голубом небе я с необычайной ясностью увидел мгновенную и ослепительно чёрную молнию. И тотчас же вместе с ней страшный удар грома точно разорвал пополам небо и землю и бросил меня вниз, на кочки…»
Вскоре художественное повествование сменилось рассуждениями о квантовых флуктуациях, планковских размерах и параллельных вселенных. Книга вновь явила свою строптивую суть, обратившись сборником статей по теории струн. Разбираться в тонкостях «теории всего сущего» у него не было ни сил, ни возможностей. Он лишь попробовал осмыслить значения отдельных заголовков и пытался ухватить суть некоторых фраз из резюмирующих частей.
Метаморфозы с книгой ещё продолжались некоторое время, пока, наконец, книга не посчитала для себя нужным принять «планковский размер» или попросту исчезнуть, обратив свой материально-телесный образ в ощущение своего присутствия. Библиограф не обладал мнительностью и не мог похвастаться способностью «видеть, не видя, и слышать, не слыша», но всё-таки сумел почувствовать, что книга трансформировалась в нечто сопутствующее, разумное и всесильное.
Пока эта неожиданно объявившаяся сущность представала в предметном воплощении, библиограф не придавал большого значения происходящему, принимая всё за болезненную игру разума, во всяком случае, не усматривал за постоянными перестроениями обнаруженного им объекта какой-либо особенной физической природы. Ощущение довлеющей над ним неизъяснимой силы оформилось только после перехода сущности в её бесплотное состояние, а когда, оказавшись на платформе, он увидел надвигающуюся на него грозовую тучу, он понял, что всё время с момента обретения «книги» находился с вторгнувшейся в его жизнь сущностью в прямом информационном контакте. Весь горизонт перед библиографом заволокло огромное чернильное пятно, которое стремительно тянулось к солнцу, предвещая непогоду и неминуемую грозу. Единственным разумным решением было пересечь поле и дойти до ближайшей берёзовой рощицы, где можно было бы укрыться в чаще и переждать ненастье. Он любил эти места за красоту природы, за безлюдность открытых просторов и за ласкающую слух любого городского жителя звенящую благоговейную безмятежность. Летом здесь пели птицы, шелестели травы, и всё благоухающее воздушное пространство было наполнено беззаботным жужжанием насекомых. Но сейчас он был почему-то единственным путником в этой заповедной стране диких трав и цветов, и одиночество, против обыкновения, не умиротворяло его, а, скорее, пугало.
Гроза случилась невероятно быстро. Чернильная туча проворно заволокла всё небо, прижимая к земле белёсые струйки тумана, которые подхватывались тяжёлой массой влажного воздуха и включались в общее движение всего и вся. Цветы и травы покорно гнулись под грозовым напором, отчего луговая пустошь приобретала цвет матового серебра. Дождя не случилось, но громадный огненный шар молнии бесшумно катился над этим серебряным полем вопреки ветру, совершенно не ощущая противодействия среды. Библиограф пожалел, что пропустил подобное описание происходящего в книге, посчитав его неловкой фантазией неискушённого автора.
Но теперь это значения уже не имело. Пылающий шар неотвратимо катился навстречу. Он так легко и свободно передвигался над встревоженным полем, словно ему были неведомы никакие силы земного тяготения. Разминуться с его огненным телом не было никакой возможности. В двух шагах от библиографа шар коснулся земли, отчего всё пространство наполнилось оглушительным звоном, словно на землю обрушился весь небесный хрустальный свод. Разряда библиограф не почувствовал, только увидел перед собой чёрный мгновенный всплеск и ощутил удар в грудь, который отбросил его вниз, на мягкие луговые кочки.
Наступила глухая, ватная тишина, которая поразила его ничуть не меньше, нежели чёрная молния и внезапность произошедшей грозы. В воцарившейся тишине начисто отсутствовали какие-либо возмущения воздуха, словно в одночасье с Земли исчезла вся атмосфера. К тому же мир вокруг будто бы разделился надвое: с одной стороны – вплоть до берёзовой рощи тянулись ровные травяные луга, а с другой, под ними, как их неверное отраженье, проступало иное пространство, с разомкнутым горизонтом и искрящимся золотистым эфиром. Каждый из миров старался убедить библиографа в своей подлинности, хотя оба показались ему чужими. То, что он прежде принимал за реальность, стало почти неузнаваемым: берёзовая роща потеряла за собой синюю полоску далёкого леса и проваливалась в какую-то мутную серую пустоту, а чернильное небо замкнулось в узкое дырчатое полукольцо, за которым мерцала и переливалась огненная беспокойная бездна.
Двойственная реальность не столько пугала неудачливого путешествующего, сколько путала и сбивала с толку. Ему оставалось только гадать, в каком из миров он оказался. С одной стороны, он всеми своими чувствами был максимально вовлечён в происходящее, с другой – не мог не признать очевидной новизны в своём восприятии. Помнится, где-то он читал о неспособности слышать ангелов, которые «витают с пением вокруг наших хоров», поскольку сила и многомерность звучания их песен многократно превосходит возможности человеческого слуха. Наверное, нечто подобное было назначено и для зрения. Однако то, что он наблюдал сейчас, свидетельствовало об отмене этого родового табу. Перед его глазами разворачивалась картина, чем-то похожая на сон или эмоционально окрашенное воспоминание. Так же, как в ярком предутреннем сне, все привычные вещи были наделены особым сверхчувственным смыслом, и так же, как это случается при глубоком погружении в себя, – чёткими бликами былого полнилась его память, уничтожая пространство и обнуляя время.
Невозможно было с уверенностью сказать, что это – то ли это материализовавшиеся фантомы воображения, то ли чувственная обманка или же всё-таки спровоцированная молниевым ударом затейливая иллюзия. Зримый мир, даже в совокупности всех своих противоречий, обладал естественными признаками овеществлённой сущности, старался не казаться чем-то фантасмагорическим и не обескураживать посетившего его своей структурной несогласованностью. Но что действительно поразило нашего паломника в незнаемое, так это неожиданно воскресшие звуки, разорвавшие тишину и заставившие его осознать чуждую природу открывшегося инобытия. Всё внезапно заговорило, зазвенело, наполнилось вибрациями и шумами.
В этом изумительном мире звуков ясно различался негромкий речитатив, безусловно адресованный единственному слушателю, стремящемуся не только вернуть себе привычное бытие, но и желающему понять, что же с ним всё-таки происходит.
«Мой преданный и долгожданный друг. Все воплощённые миры утверждены и ведомы познанием, и у самосущего хранителя времени нет секретов для стоящих на пути истины. Поэтому всякий, наделённый сердцем и разумом, кто будет способен утвердиться в смыслах, непостижимых для рассуждения, сможет принять формы и образы, которые пожелает…»
Библиограф, совсем недавно обретший способность ощущать незримое присутствие таинственной сущности, сразу же понял, кому принадлежит произнесённый текст, но на этот раз совсем не оценил стиля: «Ну да разве так обращаются к друзьям! Наверное, такое обращение вполне уместно для "стоящих на пути познания и пребывающих во всех лицах", но вот для друзей – оно явно не подходит. Особенно, для друзей "преданных и долгожданных". Неплохо бы обойтись без тяжеловесной поэтики и разговаривать понятно и просто, как и полагается хорошим друзьям!»
Дерзкой отповедью довлеющей над ним сущности библиограф попытался стряхнуть с себя её очарование, чтобы в дальнейшем действовать более самостоятельно, как, впрочем, он и привык действовать, стараясь не попадать ни под какие влияния, способные стеснить разум и подчинить чувства.
На какое-то время все звуки смолкли, затих и напевный речитатив. Затем последовали взрывные щелчки, как будто кто-то незримый постучал пальцем по невидимому микрофону и знакомый голос продолжил своё приветствие, только теперь уже обыденным языком, без прежнего пафоса:
– С прибытием! Рад видеть тебя, дорогой друг! Шаровая молния изменила локальное пространство, раскрыв несколько свёрнутых измерений. Теперь их гораздо больше, чем в твоём привычном трёхмерном мире, который является одной из проекций подлинной реальности, мира идеальных сущностей, мира настоящих имён причин и явлений. Здесь у тебя есть возможность почувствовать абсолютную свободу и прикоснуться к недоступной ранее природе идеала.
– У меня есть ощущение, что пространства здесь накладываются друг на друга и при этом меняются их физические свойства.
– Ты имеешь возможность создавать образы по велению твоего разума. А мир, в котором ты пребываешь, был создан изначально и всякий из вас хранит в своей душе его образы, ещё не отягощённые плотью трёх измерений.
– Выходит, что Большой взрыв, запустивший процесс образования материи не более чем следствие преобразований пространственно-временных координат?
– С события Большого взрыва и начался отсчёт времени. Идеальный энергетический мир трансформировался в иной порядок существования. Материя и время имеют значение и смысл только в трёхмерной проекции подлинного бытия. Можешь и сам убедиться, что здесь одномоментно способны разворачиваться множественные события с разным масштабом, динамикой и причинностью.
В памяти библиографа мелькнули строчки из книг Еноха, Исайи и Иезекииля об Эдемском саде, которые всегда казались ему чем-то отвлечённым, надуманным, ненастоящим. Теперь же они наполнялись значением и воплощались в непосредственные объекты, в понятных формах и безупречной деталировке. На некотором удалении справа, он увидел дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, слева возвышалось дерево познания добра и зла, а между ними раскинулось гигантскими переплетающимся ветвями дерево жизни. Он зачем-то стал пересчитывать плоды на древе познания, но постоянно сбивался со счёта, всё время возвращаясь в исходную точку.
– Пустая затея, – голос невидимого собеседника, казалось, потерял всякие дружеские нотки и сделался необыкновенно сухим и серьёзным. – Эта задача не легче той, которую пытались разрешить средневековые схоласты, желая вычислить количество ангелов, способных поместиться на острие иглы.
– В чём же здесь тогда сложность?
– Потому что происходящее в мире образов непредставимо в трёхмерном мире, как невозможно описание объекта исключительно по форме его тени.
– Согласно такой логике вся моя прежняя жизнь – сплошная иллюзия и грубоватый слепок с недостижимого идеала?
– Не совсем так. Сознание нематериально и оно неизменно пребывает в многомерном реальном мире. Человек сам ограничивает себя, не принимая реальность, данную ему в ощущениях. Я затем и пригласил тебя, будучи заранее уверен в том, что увиденное укрепит тебя в правильности твоего выбора и избавит от лишних сомнений. Только при отсутствии сторонних влияний человек выказывает свою подлинную суть, и только тогда исчезают все противоречия между дольним и горним. Последнее не должно зависеть от первого, человек должен знать истинную цену всем искушениям и соблазнам материального мира, социальным связям, иллюзиям престижа, богатства и власти – всего того, что делает человека несвободным и уводит его от самого себя. А подлинная жизнь протекает здесь – в пространстве образов и смыслов, где возможно всё, где наличествует несколько координат времени, а само понятие бесконечности пространства лишено всяческого содержания.
Как бы ни был библиограф обособлен от своего окружения, но принять иную реальность отказывались не только все его пять чувств, но и разум, вполне допускавший такое. Человек, наверное, просто не может воспринять что-то не укладывающееся в его прежний опыт, особенно, когда это «что-то» представлено в парадоксальных формах, ни с чем неотождествимых.
Ничего подобного ранее с ним случиться просто не могло, но на память почему-то пришла его давняя таёжная история, когда он, заблудившись, плутал целые сутки. Он бродил по чащобе, продираясь через заросли и кусты в поисках хоть каких-нибудь следов человеческого присутствия. Но заброшенные тропинки давно потерялись в густой траве, где-то далеко позади остались выпасные луга, а тяжёлая тень от сплетённых крон не давала возможности разглядеть знаки промысловиков и охотничьи зарубки на стволах деревьев, если таковые, конечно, были.
Когда он понял, что уже не представляет как выбраться из таёжной глуши, его охватило крайнее беспокойство. Это паническое состояние поглотило его полностью, изматывало физически, угнетало волю и лишало душевных сил. Ломая ветки и спотыкаясь о валежник, он устремлялся на любой просвет в буро-зелёной стене леса, за которым в очередной раз оказывались лишь новые стены бесконечного лесного лабиринта.
Неизвестно сколько прошло времени его бессознательного блуждания, но он вдруг начал слышать и чувственно воспринимать лес, слышать его всем своим существом, чутко улавливая всякий далёкий звук, различая любое движение и предугадывая препятствия. Стало значительно легче дышать, беспокойство сменилось приметливым созерцанием, внимательным разбором всего, что он мог видеть и слышать. Но спустившиеся сумерки дали пищу не только его обострившимся чувствам, но и фантазии, позволив выйти на свободу всем мыслимым образам подсознания, заставив его мучительно выбирать между реальностью и диковинными тенями растревоженной памяти. Везде он видел мерцающие глаза хищников и их зловещие тени, в таёжном гуле ему чудились человеческие зовущие голоса, а меж деревьев мерещился дымок от спасительного охотничьего костра. Вся ночь прошла в борьбе между Явью и Навью, под утро ему даже показалось, что он набрёл на отдыхающих под буреломом шишкарей, с которыми вёл доверительный разговор, пока не осознал, что перед ним поросшие мхом и растениями-эпифитами вырванные непогодой древесные комли. И всё-таки чуткий слух, подаренный ему тайгой, как причастнику лесных тайн, его не подвёл. В отдалении он услышал шум ручья, а все лесные ручьи, как известно, текут в Амур, выйдя на берег которого уже несложно будет разобраться – куда ему идти и где искать людей.
По-видимому, воспоминания о злоключениях в дальневосточной тайге привели в движение всю мерцающую взвесь золотистого эфира: она стремительно взбурлила над только что оформившимися из неё эдемскими деревьями, поглотив их в своём волокнистом теле, и из микроскопических светящихся огоньков начала выстраивать контуры могучих сосен и высоченных лиственниц. Эти контуры множились и усложнялись, очерчиваясь всё яснее и ярче, и активно наполнялись смолистой древесной плотью. Наконец, перед взором библиографа предстала настоящая лесная глушь, дышащая пряным таёжным ароматом, звенящая птичьими голосами и погружённая во влажные тени солнцелюбивых крон.
Лес, на первый взгляд, был почти похож на земной. Но в этом «почти», если присмотреться, содержалось столько любопытнейших несоответствий, что они наверняка бы привели в замешательство любого учёного-натуралиста. Библиографа же, напротив, интересовало совсем другое. Увидев небольшой просвет в древесном частоколе, он инстинктивно направился туда. Только продираться, как прежде, через густые заросли дикой малины и барбариса ему не пришлось. Кустарники куда-то попрятали свои колючки, а колдобины и кочки сторонились от путника, стараясь не препятствовать его продвижению. Ему, действительно, ничего не мешало, тем не менее, эта «идеальная» заповедная глушь представляла собой такой же, полный теней и обманок, запутанный лабиринт. Блуждание по этому лабиринту походило на хождение по кругу: просветы в лесных стенах возникали то справа, то слева, но при этом общая картинка вообще не менялась. Плотный навес из сплетённых крон сосен и лиственниц почти не пропускал солнечного света, отчего верхние ветви деревьев едва читались на тёмно-зелёном фоне. Внизу лесной чащобы царил незыблемый полумрак, в котором обитали таинственные тени зверей и различных фантастических существ – иногда реальных, но чаще всего мнимых, рождённых воображением. Однако всё это не пугало, не приводило в трепет, не беспокоило. Поскольку в глубоком лесном сумраке смутно, едва различимо, ему мерещились удивительные вещи – как волк и ягнёнок, барс и козлёнок пасутся вместе, как корова идёт рядом с медведицей, а лев, точно вол, ест солому. Многомерный мир дарил страннику калейдоскопическую смену сочетаний внешних форм, в которых начисто отсутствовало содержание, поскольку оно могло быть назначено только самим странником и ни кем более. Время здесь, действительно, теряло всякий смысл и значение, его можно было посчитать или вовсе несуществующим, или, напротив, – ничто не мешало задать пару-тройку осей времени, чтобы параллельно принимать участие в нескольких событиях сразу.
Библиограф выбрал последнее, оказавшись ещё и среди отдыхающих под буреломом шишкарей. Лесные старатели сидели вокруг разведённого костерка под вырванным непогодой деревом и внимательно разглядывали приспевшего на огонёк. Шишкари не были похожи на тех, что встречались ему во время давнего путешествия по Приамурью, наполненного не только красочными впечатлениями от заповедной тайги, но и опытом блужданий по дремучему лесу.
Библиограф опять не смог сразу определить – сколько человек находится перед ним: пять… восемь? Зато как-то само собой пришло решение логической задачи древнегреческого философа Евбулида: с какого количества камней начинается куча или сколько людей необходимо собрать вместе, чтобы они составляли толпу.
Люди вокруг костра сидели близко друг другу, но никто бы не решился назвать их толпой или коллективом, слишком глубоко они были погружены в себя, и было заметно, что всех их разделял какой-то холодок отчуждения. Ту же разобщённость библиограф замечал здесь повсюду, даже лес не казался чем-то единым – столь индивидуально и обособленно выглядело всякое дерево, всякий куст или любая былинка. А когда количество неспособно переходить в качество, то невозможны никакие логические построения, и никогда и ничему не образовать целостного множества без сопричастности составных частей и их внутреннего единства.
Библиограф понимал, насколько неуместно и нелепо прозвучит его обращение к такому собранию, тем не менее, он всё-таки решил попробовать, в надежде, что кто-нибудь из псевдостарателей ему ответит. Встретившись взглядом с каждым из них, он произнёс:
– Предполагаю, что вам хорошо известно, каким образом мне выбраться отсюда.
В воздухе повисла пауза, и библиограф уже пожалел, что вызвал сюда этих особенных людей, а не быстрый ручей, текущий к большой реке, по которому некогда выходил из тайги во времена, когда лес был лесом, а шишкари были простыми людьми, собиравшие в свои мешки дары сибирской кедровой сосны.
– Странно… Ты и вправду хочешь покинуть этот совершенный мир? Здесь никому не приходит в голову что-то желать. Стремления человека ведут к страданию, которых нет в мире подлинной реальности, мире идеальных сущностей, мире настоящих имён причин и явлений.
– Наверное, вы просто не знаете, как вырваться из этого круга форм, лишённых содержания. По сути, здесь ничего нет, всё возникает из ничего и превращается в ничто, и ни в чём нет постоянства и законченности. Ваше всеведение даёт понимание бытия вещей, но не сообщает, как сделать так, чтобы наполнить их предметностью, вернув в осязаемый плотский мир.
– Ты пока ещё не всё понял и находишься лишь на пути к всеведению. Совершенство бесплотно как молчание, а пустота – тождественна постоянству и является лучшим вместилищем для света. Любой воплощённый образ теряет свою созидающую идею и может даже обратиться в свою противоположность, поскольку в материальной среде нарушается основной закон причинности, столь значимый в идеальном мире. Всякая причина с течением времени становится следствием, а следствие превращается в причину.
– «Не может молчать пространство, оно наполнено звучанием всех трёх миров. Оно полно, ибо нет пустоты, – возразил библиограф цитатой из одной нашумевшей книги, с которой заочно спорил по причине невозможности проверить её положения опытным путём. Но теперь, когда он получил такой опыт, то счёл для себя возможным познакомить с этими положениями тех, кто непосредственно к ним причастен и имеет сказать много больше, нежели мог уразуметь сам автор. – Что есть причинное тело? – Тень ауры. Каждая мысль, каждая эмоция и ощущение отражаются и отмечаются в виде излучений на ауре. Аура ткётся энергиями, и потому, как таковая, она действует не только на все существа, но и на всё окружающее её. Материя эта необычайно тонка, подобна сиянию алмаза, невесома и несжигаема.
Не огонь, но сияние окружает каждое живое существо. Мыслитель добрый окружается радугой и светом своим несёт целение. От такого мерила преобразится само строение жизни. Можно по праву называть Свет началом, которое ведёт к обновлению».
Все переглянулись, затем снова испытывающее посмотрели на пришельца.
– Ну если у тебя есть аура, подобная «сиянию алмаза», то зачем тебе «Мыслитель добрый», который укажет тебе – куда идти и зачем. Неистребима людская вера в приносимое кем-то чаемое «обновление». Хотя всякий человек – сам светильник и святилище, любое его движение – это стремление и воля, и если его цель – совершенствование, то он не будет искать дороги к началу своего пути.
– Но поскольку совершенствование приводит к развоплощению, то укажите мне, всё-таки, дорогу обратно. Развоплощение – это, по сути, утрата всего, что принято понимать под личностью, обращение её в ничто. А ваше обретение всеведения – не более чем созерцание фантомов просветлённого уединением сознания, когда уже не требуется ни усилий воли, ни одушевления желаний.
– Стремления – это естественная реакция на несовершенство мира. Они способны как упрочить связи с ним, так и привести к полному отчуждению от него. Тот, кто выбирает последнее, теряет, по твоему разумению, свою личность в этом мире, поскольку погружён в созерцание иной реальности, не отягощённой ни страданием, ни скверной. Кто-то называет её пустотой, кто-то ничем, а кто-то считает её вместилищем молчания и покоя. Но вспомни, когда ты заблудился в тайге, то все твои страхи и опасения исчезли только тогда, когда ты начал слышать и чувственно воспринимать лес, слышать его всем своим существом. Твоё преображение произошло мгновенно и неожиданно, как случается удар молнии в грозовом небе. Твоя личность в одночасье растворилась в лесе и одновременно воцарилась в нём, чутко улавливая всякий далёкий звук, различая любое движение и предугадывая препятствия. В таком состоянии стало значительно легче дышать, беспокойство сменилось приметливым созерцанием и внимательным разбором всего, что ты мог видеть и слышать. Поэтому все мы, которых ты сейчас видишь перед собой, ничего не потеряли, разменяв тварную ипостась на чистый и безличный дух. Присоединяйся к нам, раз ты сумел заглянуть за край материальной реальности и познакомиться с природою Абсолюта.
– Мне был бы предпочтительнее путь бодхисатвы, если вы полагаете, что я достоин вступить в поток познания подлинной действительности и могу очистить своё сознание духовным приумножением. Однако я считаю себя «одним из малых сих», как неспособным быть призванным, так и лишённым способности к пробуждению рассудка.
Библиограф так и не успел внимательно рассмотреть, с кем же из собравшихся он вёл такой продолжительный разговор. А когда попытался выяснить это, то обнаружил, что перед ним только поросшие мхом и растениями-эпифитами вырванные непогодой древесные комли. Такое уже случалось с ним во время блужданий по приамурской тайге, разве что на этот раз спасительный ручеёк струился тут же, между дремучих корней сосны, прямо на месте недавнего костерка.
Наверное, в такой мир сумел заглянуть Сиддхартха Гаутама, будущий Будда Шакьямуни, прежде чем осознать природу реальности, пробудившись от сна неведения. Библиографу вспомнились строки из «Уттаратантры», где утверждалось, что просветление наступает внезапно, подобно стремительному удару молнии. Сравнение, пожалуй, вполне уместное, поскольку взгляд за полог повседневности в идеальный мир бесповоротно ниспровергает все привычные представления и предписания здравого смысла. В этом идеальном мире невозможно сохранить за словами их прежние значения, поскольку все наличествующие образы не порождены сознанием человека, а обусловлены помыслами Творения. Прилагательные неспособны отражать свойства предметов в силу отсутствия привычных установлений ценностного характера – здесь неуместны критерии пользы и красоты, а категории добра и зла не наделены практическим смыслом. Существительные лишены оценочных определений и формальных признаков, поскольку могут вмещать в себя неизъяснимые для человеческого разумения образы.
Глаголы же, которые по своей природе обозначают действия, неисполнимы в принципе, так как в этом мире ничего не происходит, да и время здесь носит весьма условный характер, либо его попросту – не существует.
Ручеёк, столь надёжный проводник в прошлом, теперь был решительно бесполезен. Когда одна калейдоскопическая картина меняет другую, меж ними не предполагается качественных различий. Поэтому библиографа больше не удивляло стремление «стоящих на пути истины» избавиться от желаний. Когда любая прихоть принимает образ совершенной идеи и может быть визуально представлена, становится бессмысленным сам институт желаний, погружённый в немую пустоту и бесцветность. Это в материальном мире желание – есть инструмент воли, подобный сжатой пружине «тревожных чувств и мыслей сумасбродных». А здесь – ничего не значащая обманка сознания, не успевшего ещё перейти в режим безличного Абсолюта, в котором заключено всё сущее и потому лишённое человеческого измерения.
«Вот тебе и “Множественные состояния бытия”, с его “активным ” и “пассивным Совершенством”, да ещё и вкупе с “Совершенством абсолютным”, – зло пробормотал библиограф, вспомнив про книгу Рене Генона. – И никакого тебе здесь “Единства Бытия”, а то б я давно уже покинул этот райский уголок».
– Только Генон, в отличие от тебя, сюда приглашён не был, – в знакомом голосе не было ни сочувствия, ни обиды.
– Это и понятно, стал бы он что-либо писать после такого сомнительного путешествия, – отозвался библиограф, в отличие от французского философа приглашённый сюда как «преданный и долгожданный» друг.
– Ну, стал бы или не стал, это не известно. Верно лишь то, что не все «стоящие на пути истины» способны оторваться от земли, преодолев притяжение осязаемых форм. И, как оказалось, ты – один из таких противленцев.
– Да, хотелось бы всё-таки вернуть эти формы, а то не всегда удобно путешествовать «налегке».
¬– Вернуть несложно. Ты попал сюда через сингулярность в материальной среде, а подобные состояния крайне нестабильны. Любая турбулентность способна их разрушить…
– Хотелось бы не надеяться на специальные условия для моего возвращения, а обрести потребное наверняка, поскольку желания здесь имеют свою особенную природу. Вот, нельзя ли преобразовать этот ручеёк в трёхмерную проекцию? А дальше я как-нибудь сам.
– Можно, но при этом неизвестно что случится с обусловленным измерением, ибо время здесь не имеет своей выделенной координаты.
– Пусть так. «Преданным и долгожданным» принято помогать.
И библиограф, вопреки ожиданиям, даже не почувствовал своего перемещения. Тем не менее, оно случилось, в этом не было никаких сомнений, ибо с первых же шагов вдоль ручейка его ноги начали проваливаться в глубокий мох, а вездесущие кочки и не думали уступать дорогу. Вновь перед ним вырастали густые заросли дикой малины и барбариса, через которые приходилось продираться вслед за звенящим призывом бегущей воды.
Наконец-то объявилась и сама река – широкая, полноводная, с пятнами плоских причудливых островков. Двое мужчин в высоких резиновых сапогах втаскивали на берег большую лодку с поклажей, укрытую плотным брезентом.
– Эгей! Откуда вы, ребята?
– Местные мы, из Столбового. А ты, паренёк, откуда?
Библиограф опешил. Такого обращения к себе он уже давно не слышал, пожалуй, со времени своего блуждания по приамурской тайге. Спустившись к воде, он посмотрел на своё отражение. Зеркало реки отразило юношу в стройотрядовской куртке, в котором библиограф с лёгкостью узнал себя, в пору своего путешествия на Дальний Восток.
Он огляделся по сторонам. Чуть подальше, за мужиками с лодкой начинали тянуться выпасные луга, и где-то там, а он хорошо это помнил, должна быть дорога на Биджан, где, наверное, уже давно заждались студенческие друзья. При этом в его памяти творилось нечто невообразимое. Там, наряду с впечатлениями от дальневосточных достопримечательностей, возникали и гасли какие-то странные образы, навеянные, скорее всего, его перевозбуждением от длительного блуждания по дремучему лесу. Перед глазами мельтешили какие-то длинные ряды книг, небеса, исполненные золотого сияния, удивительные животные, сбившиеся в одно дружелюбное стадо и, особенно явственно – огромный огненный шар, катящийся прямо на него и врывающийся феерической чёрной молнией.
– Слышь, ты, паренёк, – кричали ему мужики из Столбового. – Иди вдоль берега до рыбацкой тропы, по ней к селу. Туда вчера ребята прибыли, кажись, тебя ищут…
Юноша поблагодарил мужиков и последовал их совету. А сознание продолжало полниться чем-то поистине фантастическим, которое почему-то безропотно принималось как должное и соскальзывало куда-то вниз, в заповедную глубину души, точно это могло иметь какое-то значение для его настоящей и будущей жизни.