Поведаю вам об одном своем старом знакомом, давно ушедшем в мир иной. Человек это был честный, добрый и порядочный, одержимый любимым делом, которое знал и почитал. Всего себя посвятил своему призванию. Историк, ученый, умница и профессионал. В общем несчастный человек. Людей он чурался, знакомств старался не заводить, компаний избегал, одинокий, замкнутый в себе. Но для меня, почему-то сделал исключение. Иногда, предварительно позвонив, он наведывался в мою мастерскую, обязательно прикупив к чаю, сушки или печенье. Рассматривая незатейливые холсты, он о чем-то спрашивал, интересовался, но скорее из чувства такта, живопись его увлекала мало. В эти редкие наши встречи, неторопливо беседуя за шахматной доской, Филипп свет Витальевич, случалось выговаривал мне за разбрасывание себя и за желание объять необъятное. В этом было что-то отцовское, заботливое, искреннее желание помочь и наставить на путь истинный, он был значительно старше меня.
- В Вас всего понемногу. Вы как солянка, сборная мясная. Но Вы вкусный собеседник, благодарный, умеете слушать. Наверное, поэтому с Вами легко и не скучно. А я видимо собеседник, сухой и неинтересный, да? Вечно все разговоры свожу к одному. - Филипп Витальевич умолкал и погружался в шахматы. Я же, зная, что все равно проиграю, в партию вникал поверхностно, без старания, украдкой разглядывал этого странного, седого и уставшего человека, жизнь положившего на алтарь науки истории. По крайней мере, он считал именно так.
Вы бывали в провинциальном краеведческом музее? В котором посетители случаются не каждый день. Там на полках экспонаты припорошены пылью, полы скрипят, билеты неприлично дешево стоят. А бабушка - пенсионерка, смотритель, считается обеспеченным человеком и дает взаймы, до зарплаты, потому что пенсия у нее, больше, чем оклады двух штатных научных работников. В музее есть директор, мой знакомый, кандидат исторических наук, одержимый своим детищем. Всю свою, уже немолодую жизнь, он посвятил музею и главному экспонату в нем. Когда-то давно, будучи студентом-историком, он участвовал в археологической экспедиции и откопал, в древнем могильнике, большую, красивую, медную бляху. Научный руководитель той экспедиции, выдвинул предположение, опираясь на некие признаки, что бляха эта, может принадлежать самому Тамерлану, ну или его коню.
- А это значит, друзья мои, - говорил руководитель. – По территории нашей области, проходил походом сам великий завоеватель. Это в корне меняет привычные знания, о том периоде и ломает весь исторический расклад.
Будущий директор музея, а тогда молодой археолог Филя, с головой бросился доказывать неоспоримую ценность своей находки. Ее важность, ее принадлежность. Он жизнь положил, он всего себя посвятил этой бляхе медной. Он носился с ней, он гордился отрытым в земле артефактом. Филиппа охватил научный азарт и не на год-два, а на всю жизнь. В доме тем временем, появилась жена, за нею следом как-то образовались дети, мальчик и девочка. Но медная бляха, как путеводная звезда, звала историка в путь. Он ездил в какие-то экспедиции, часто на свои деньги, сокрытые от жены, вырванные из скромного семейного бюджета. Участвовал в конференциях, симпозиумах, спорил там, доказывал принадлежность бляхи самому Тамерлану, ну или его коню. С ним соглашались, его слушали, давали советы, давали взаймы, а он бежал дальше. Что-то организовывал, кого-то увлекал, глаза горели, речи были пылкие, яркие и фанатичные.
Жена, которая по началу любила его, слушала открыв рот и верила в ценность бляхи, верила, что бляха однажды перевернет всю их жизнь, со временем устала, закрыла рот и махнула рукой. Стала втихаря изменять, в глубине души жалея своего стареющего студента - историка. Дети росли, отца всерьез не принимая, потому что в школе, над ним смеялись. Его знал весь наш небольшой городок. Он считался сумасшедшим и сам был как экспонат. Но случилось чудо, на склоне лет, историку удалось доказать принадлежность медной бляхи, правда не самому Тамерлану, а все-таки его коню. Это не меняло суть и важность открытия, главное он доказал, что один из походов, великого завоевателя, проходил по краю нашей области. Это же очень важно. Человечество ахнет. Мир станет другим. Монографию Филиппа Витальевича, опубликовал французский научный журнал. Старшие по науке товарищи, жали ему руки, хлопали по плечу, он наконец то защитил кандидатскую. Бляха заняла почетное место в краеведческом музее, а историк стал его директором. Первое время, в музей на экскурсии, водили школьников младших классов. Сам, новый директор, увлеченно рассказывал детям о эпохе Тамерлана, о его походах и завоеваниях. Филипп был горд собой. Свершилось. Он добежал, он пересек заветную черту. Правда оглядевшись на финише, его никто не встречал, не дарил цветов, не было оваций и пьедестала. Не было ни кубков, ни медалей. И следом никто не бежал, за ним никто не гнался, он не участник соревнований, он ни у кого, ничего не выиграл. Он бегун одиночка. Как бежал с медной бляхой, так с этой бляхой и остался. Не было журналистов и репортёров, никому не было дела до его открытия. Жена ушла, дети выросли. Историк был одинок и неприкаян. Часто, сидя в своем маленьком кабинетике, он перелистывал диссертацию, отрывал из нее листы и растапливал ими печку. Отопления в музее не было. И только бляха сияла тусклым, медным блеском, под стеклом, в главном краеведческом зале. Зала было три, два небольших, один главный. В центре зала, в отдельном стеклянном стеллаже, самодовольно мерцала бляха, пролежав несколько сотен лет в земле, а до этого болтаясь на взмыленной шеи лошади, теперь она сияла. Сожрав без остатка, человеческую жизнь, разрушив семью, кусок меди блистал, не стесняясь своего зеленого налета.
- Егор. - Филипп Витальевич отрывался от шахмат. – Вам опять мат. Вы совсем не хотите со мной играть, поддаетесь. Я же знаю, что Вы играете хорошо, не хуже меня. Почему Вы отдали мне эту партию? Хотите порадовать старика, из жалости? Не нужно Егор. Ей Богу, не нужно. В чем я меньше всего нуждаюсь, так это в жалости. Я знаю, что про меня говорят в нашем городке, дураки надо мной смеются, а умные жалеют. Дескать я несчастный человек, жизнь угробил, семью потерял, занимался ерундой. Все это не так, Егор. Я прожил яркую и счастливую жизнь. Занимался любимым делом, я не побоюсь этого слова, горел. Да, да, именно горел. Моя жизнь была наполнена событиями, интересными людьми, открытиями и разочарованиями. Успехом и неудачами. Но она состоялась, Егор. Понимаете? Она удалась. Я добился того, к чему шел. И ни о чем не жалею. Так что и Вы Егор, перестаньте поглядывать на меня с улыбкой снисхождения. Знайте, друг мой, я счастливый человек. Намного счастливее тех, кто посмеивается надо мной. Им невдомек моя радость, им неведомо счастье научных открытий. Поэтому, это мне их жаль, за их серые пустые жизни. Но Вы Егор, Вы художник, Вы творец, не огорчайте меня своей жалостью. Вам должно быть знакомо и близко, то чувство, когда весь мир подождет, потому что сейчас, родится чудо. Вы создадите новый мир, новую реальность. И подарите это людям. - Он осекся и замолчал.
- Филипп Витальевич, я Вам даже завидую. Все, что Вы сейчас говорили, я умом понимаю, но, к сожалению, гореть, мне увы не дано. Я и картины свои, в основном не люблю. Пока стою у этюдника, да, процесс увлекает, затягивает, погружаюсь в работу, рад как ребенок. Но итогом я всегда недоволен. Не потому, что у меня планка высокая, в Рубенсы не гожусь, я это знаю. Просто понимаю, что таких мастеровых, тысячи. Холстов таких как у меня, миллионы. Никому они не нужны. Вот и живу, ради сиюминутной радости, написания очередной мазни. Грустно. А Вам я завидую, потому что, Вы и дрались, и страдали, всерьез, по-настоящему. Не оглядывались на обывателя. Не боялись быть непонятым. Вам не страшна была участь средневекового алхимика, в поисках философского камня, который мог оказаться на костре, а мог умереть в своем подвале, надышавшись ртутью. Сколько их кануло и забыто? Но жизни их незаметные, были не напрасны, не пустые. Ведь это они проложили путь Ломоносову и Менделеев без них, не создал бы свою таблицу. Поэтому, скажите мне, Филипп Витальевич, что было бы, если Вам не удалось доказать, не вышло бы? Как сложилась бы Ваша жизнь, если бы не пришел успех? Признание Ваших трудов для Вас является венцом, заслуженным итогом? - Мой гость смотрел и слушал внимательно, с грустной улыбкой. Наверняка этот вопрос он задавал себе не раз. Для него это был вопрос риторический.
- Как историк, я Вам Егор, могу сказать сакраментальную фразу про сослагательное наклонение. Но не стану, отвечу, как есть. Это был бы крах, Егор. Гибель. Отчаяние. Как нераскрытый парашют. Что испытывает человек, осознавая, что парашют не раскрылся, а земля все ближе? Чем он живет, эти последние секунды? Видя, что нет спасения. Мы не знаем и никогда не узнаем. Так и я, Егор, боюсь даже представить, что со мною было бы. Не знаю Егор, честно говорю, не знаю. Наверное, я бы горько запил, это всегда было свойственно русской интеллигенции. - На последней фразе, гость усмехнулся и засобирался уходить. Не был он расположен обсуждать собственную персону. Я видел, что Филипп Витальевич торопится попрощаться. Мы не так близки, чтобы лезть в чужую душу. В родную, не всегда пускают. Может и не надо пускать?