Цикл "Рассказы из детства"
Дядька мой, Георгий, в городе считался известным адвокатом, а кроме того, большим чудаком. Мечтал, например, дожить минимум до ста лет. Ну что ж, дело хорошее - занимайся спортом, веди правильный образ жизни, не переохлаждайся зимой, не перегревайся летом, - глядишь, всё и получится! Но не получалось как-то у него быть праведником. Сибиряк, наполовину якут, мог в выходной день, за здорово живёшь, откушать столько водочки, что хлипкому мужичку средней полосы и не сдюжить. А то - построил у себя на краю огорода часовенку. Это он так называл её. Мало ли что там было - не пускал он никого в сие странное заведение. Мужики деревенские - кто во что горазд, такое болтали... Это они еще у него в бане не были! А баня, на самом деле, ничего так была, хорошая баня. Но вот предбанник утопал в коврах! На четырёх стенах - по ковру, на тахте - ковёр, на креслах - ковры. Да если б дядьке кто помог, он и на потолок бы ковёр прибил. Только вот никто и никогда эти ковры не мыл, пылесосом не чистил ... Чудак, в общем, был мой дядька.
Адвокат, если, конечно, хорошо учился, и копил опыт, обычно становится небедным человеком. Вот и дядя был весьма обеспеченным - по советским меркам. И баня, и огород, что я описываю, находились у него на даче, в деревушке Смолянка, что расположена на самом берегу Иртыша, в девяносто километрах от города. Милое местечко, в которое добраться можно только пригородным поездом. Сказывают, была и дорога, но шла она по такой верхотуре, по таким уклонам и скалам, что мало, кто отваживался по ней ездить. Так и заросла она карагайником, сгинула за ненадобностью, замытая дождями и талыми водами.
А дача у дяди была "богатая". Много вбухал он в неё полноценных советских рубликов, и была она ему большой отрадой. Внутри тесноватого, загромождённого мебелью и всякой рухлядью, домика, висели аляповатые репродукции известных картин, какие-то кустарные панно, потемневшие, пропылённые и пожухлые чучела тетеревов. Мне, ребёнку, весь этот кордебалет почему-то ужасно нравился, я могла, чихая, довольно долго созерцать, как янтарно поблёскивают глазки псевдо-птичек, как жирная муха ползает по носу дебелой красавицы на одной из репродукций, помещённой, для солидности, в раму. Любил дядя вечерами сидеть на высоком крылечке, и попивая холодный квас, терзать старую расстроенную гитару, выдавливая из себя "романсы". Деревенские мужички тогда, обходили его дом по соседней улице и бормотали под нос что-то невразумительное, но явно неприличное. Видимо, дядино пение рождало в их душах живой эмоциональный отклик.
Итак, дача была "богатая". По крайней мере, у запойных деревенских мужичков тяги к искусству не наблюдалось напрочь, и всё богатство их домов составляли лавки, колченогий стол, да ветхие стулья. Редко у кого был даже продавленный, не первой свежести диван. Поэтому хитников дядька побаивался. Но мужички, в свою очередь, дьдьку тоже боялись, знали что он "юрыст и большой человек в городе". Поэтому открыто брать у него, что плохо лежит, не решались. Другое дело, если его работа в городе держит, и дом закрыт-заперт на новый, но немудрящий советский замочек. Тут уж, как говорится, сам Бог велел... пить-то на что-то надо.
Поэтому, подумавши крепко, решил дядя , что должен на даче кто-то жить, (особливо, когда дела его задерживают в городе), и своим присутствием, так сказать, обеспечивать защиту его имуществу. Выбор пал на мою бабушку. Во-первых, специально брать сторожа - это ж ему платить надо, одним свежим воздухом тут не отделаешься, а это дорого. Во-вторых, бабушка и приберётся когда, и по хозяйству похлопочет, и в огороде порядок наведёт, сорняки-репейники под бритву срежет. А мужик-сторож, что он? Только деньги ему плати, да вдруг баловать начнёт, женщин водить, портвешок да бормотуху по вечерам пробовать? Ни к чему это. Примерно так рассудил дядя, после чего позвонил моим родителям, и договорился, что бабушка приедет в Смолянку уже в конце недели. Со мной. Потому как девать меня решительно было некуда, - родители работали, - не запирать же меня одну каждый день надолго ! А на даче царит свежий воздух, есть собака Берта на цепи, и малина!
Вот мы и в Смолянке!
Тёплый вечерний воздух, вобравший аромат нагретого солнцем кипрея, плывёт по деревне. Чуть дальше, по улице, у ругливой и придурковатой тётки Лидочки мычит большая однорогая корова. Собака Берта сонно чешет за ухом, позвякивая цепью. Малина, сверкающая огневым рубином, малина, посаженная вдоль штакетника, манит, зовёт, призывает, и просто требует, чтобы её набрали в жменьку, и тут же отправили в рот, где она, брызнув сладчайшим терпковатым соком, заполнит своим невообразимым вкусом всё горло! Она измажет губы, заставит закатить глаза от удовольствия, может быть, даже вздохнуть от полного счастья, - и много-много ещё таких сочных горсточек будет собрано и отправлено по назначению.
Я сижу на крыльце, пью парное молоко. Его принесла та самая Лидочка, ужаснувшись моей худобе. Привычно матерясь, она водрузила на крыльцо трёхлитровую банку, и поставила ультиматум: либо я пью молоко и здоровею, либо меня собака Берта примет за кость и сгрызёт. Я вытаращила глаза, и сейчас же налила себе полную кружку. Когда Лидочка ушла, бабушка сказала, чтобы я не волновалась, она меня никому не отдаст, даже Берте. А вечер плыл и плыл по деревне. Под крыльцом пели сверчки, над недалёким холмом всходил задумчивый месяц, бабушка мыла в тазу картошку, намереваясь её отварить к ужину... Эти тёплые, чудные мгновения навсегда врезались в мою память.
И лишь только закат погас за скалистыми горами на западе, я, ополоснувшись в большой лохани, водой, нагретой солнцем за день, блаженно вытягиваю ноги на чистой простыне, заботливо постеленной мне бабушкой. Завтра наверняка меня ждут приключения! Я собираюсь исследовать деревню и её окрестности, а ещё вдоволь наиграться на песчаном берегу широкого Иртыша. Закрываю глаза, представляя огромные зелёные звёзды, что склонились сейчас над дачей, и засыпаю под их еле слышный смех...
А завтра началось проливным дождём, и намерение исследовать окрестности пришлось отложить.
Мы с бабушкой долго завтракали, поминутно глядя в окно, долго пили чай с засахарившимся вишнёвым вареньем, и даже чуть не задремали обе под однообразный перестук дождя, когда ко мне вдруг пришёл гость.
Это был соседский мальчишка, этакий крепыш, чуть постарше меня, рыжий-прерыжий, конопатый, с рыжими же ресницами, окаймляющими большие синие глаза.
Важно вытерев о тряпку у входа ноги в мокрых стареньких кедах, он, неторопливо протянув мне руку, произнёс:
- Давай знакомиться, что ли... Я - Гриня.
Капли дождя скатывались по его волосам, щекам, попадали за ворот рубашонки, и весь он сам, и даже имя его - были такими ослепительно рыжими, солнечными в этот сумрачный день!
- Я бабки Прасковьи внук, мы с ней от вас через два дома живём, - сурово пояснил он и хмуро посмотрел на меня, почесав затылок.
Я молчала.
- Проходи, Гриня, проходи, попей с нами чай с вареньем, - ласково предложила бабушка, - а ты, Наташка, не стой , как пень, принеси другу чистую чашку.
Вот так уже и другу! Я исподлобья глянула на бабушку и потопала за чашкой.
Рыжий Гриня, услышав про чай, заметно оживился, уселся у окна на табурет, начал болтать ногами, и вдруг громко спросил:
- А конфеты у вас есть?
Бабушка на секунду замешкалась, и пообещала посмотреть в буфете. Я подошла к столу с чистой чашкой.
- Бабушка! - позвал Гриня, - а ваша девочка не умеет разговаривать, да? Она немая, да?
И жалостливо посмотрев на меня, он прошептал:" Бедная..."
Я жутко разозлилась.
- Сам ты не умеешь разговаривать! А я умею! И вообще... знаю больше тебя! Даже про Александра Макендонского знаю!
- Македонского? - Гринька оживился, и его лоб прорезала вертикальная складочка, - а кто он, Македонсков энтот?
- Эх ты, Македонсков...научись сначала говорить правильно, - я уже более снисходительно посмотрела на крепыша.
- Меня Наташа зовут. Мы в городе живём. А дача - дядина.
- Да-да, знаю, энтово, как его, Геворгия!
Мы с Гринькой посмотрели друг на друга, и вдруг, не удержавшись, прыснули оба и расхохотались. Лёд был сломан.
Дело в том, что Гринька угадал - в нашей большой семье дядьку Георгия действительно называли Геворгием. Такое у него было семейное имя.
А тут подоспела бабушка с ирисками, и следующие пятнадцать минут мы с Гриней сосредоточенно жевали лакомство, попивая чай.
- У меня, знаешь, щенок есть, Пудик, - делился Гринька, чавкая ириской и шумно прихлёбывая чай, в который ещё добавил сахару.
- А у меня только собака Берта, на цепи, во дворе, - ответила я, - она не моя, дядина, но мы с ней дружим.
- Вот дождь кончится, я тебя с Пудиком познакомлю, - пообещал Гриня, - сходим куда-нибудь, хоть на Каменушку.
- Я еще вчера наметила здесь всё обойти, да дождь помешал, - вздохнула я.
- Это ничего, что дождь, - заметил Гринька, - дождь знаешь как картошке нужен! А я тебе потом всё покажу. Эх! Здорово-то как, что ты приехала! С Пудиком, конечно, интересно везде бегать, но с товарищем еще лучше!
- А я разве товарищ? - удивилась я.
Гриня пытливо посмотрел на меня. Веснушки на его утином носике сияли, как маленькие солнышки.
- А то как же! Товарищ, конечно. Хоть и девчонка... девочка, - поправился он, - ты мне про того Македонскова всё расскажешь, а я тебе... да хоть кладбище покажу! Была на кладбище?
Я отрицательно помотала головой.
- Там такие могилки есть старые, - оглянувшись на мою бабушку, зашептал Гриня, - совсем на памятниках ничего не разобрать. На некоторых могилках ужи днём греются, а ночью - ей-богу! сам видел! - соврал Гринька, - огоньки меж могилок бродят... правда-правда! - жарко зашептал он, увидев мой недоверчивый взгляд.
На том и порешили.
Следующие два дня погода ещё испытывала наше терпение - чуть успеешь собраться побродить, посмотреть окрестности, как хлынет внезапный ливень, дороги развезло, везде лужи и грязь. За то я успела познакомиться с толстым щенком Пудиком - он был такой же рыжий и пухлый, как Гриня, просто вылитый хозяин! Когда Пудик бегал, он смешно переваливался на толстых коротких лапках - Гринька ведь тоже ходил чуть вперевалочку. Так что эти два дня мы не рисковали заходить далеко за деревню, а играли с Пудиком - он оказался весьма смышлёным, - и найдя на окраине черёмуху, сплошь усыпанную чёрными ягодами, отъедались ими до отвала, до оскомины во рту.
Но вот наконец-то пришли ясные дни, вновь засинело небо, стало жарко, лужи и грязь на дорогах высохли.
Гринька в тот день пришёл ко мне спозаранку, когда я ещё спала.
Постучал, дверь открыла бабушка - она вставала рано по стариковской привычке.
- Утра вам доброго, бабушка. А Наташка где?
- Так спит ещё, рано ты пришёл. Вчера заигрались вы, легли оба поздно. Иди и ты ещё поспи.
Гришка раздосадованно засопел.
- Вот ещё... если я сейчас сразу домой пойду, моя бабушка меня полоть заставит. И больше не выпустит.
- А ты, стало быть, от работы отлыниваешь?
Гриня грустно взглянул на неё.
- Ну не то чтобы... так, немного. Немного не страшно. Я потом всё сделаю, честно. Вот сейчас с Наташкой уговорюсь, и полоть пойду. Тайна у нас, понимаете?
Тут бы моей бабушке насторожиться, да порасспрашивать Гриню, но у неё самой была куча дел: бельё замочить, сорняки в клубнике подёргать, крылечко помыть. Поэтому она молча кивнула и пошла в комнатку, где я спала. Тихонько потормошив меня, засмеялась:
- Иди, Наташка, кывалер твой пришёл. Сбёг, говорит, от своей бабушки, да напрямки к тебе. Тайна у него, понимаешь, - покачала головой бабушка, - Да не задерживай его, смотри, Прасковья ждёт, полоть ведь надо. Погода добрая сегодня. А ну как опять дожди пойдут?
Я потёрла руками заспанное лицо, накинула платьишко, и босиком выскочила на крылечко.
Гринька ждал, нетерпеливо жуя соломинку.
- Эх ты, тайна у нас... зачем бабушке так сказал, вдруг не пустит?
- Да я и не сказал ничего! - начал оправдываться Гриня.
Минут пять мы шептались у забора, обсуждая планы на вечер.
- На кладбище надо, как стемнеет, идти. Днём-то там чевой делать? - рассуждал Гриня, - А в темноте вдруг огоньки увидим!
- Ты же говорил, там ужи на могилках греются...- робко вставила я.
- Ну, ужи... ужей мы и потом наловим. У меня их и за огородом, на скалках - знаешь, сколько!
А вот огоньки могильные увидеть - это дааа!
- Гринь, а зачем нам их видеть?
- Ну ты даёшь! Интересно же! Это же энти... неуспокоившиеся души бродят! Да ты не бойся, - он глянул на меня умоляюще, - мы одним глазочком только глянем, и сейчас же сюда!
Только бабушке своей, смотри, ни слова!
Ужей я не боялась. И других змей тоже. Я просто понимала, что лезть к ним не стоит, имела к ним уважение, и поэтому змеи мне лишний раз на глаза не попадались. А вот на счёт неупокоенных душ этого сказать не могла, - они материя тонкая, непонятная, мало ли, что им взбредёт в призрачную голову? Ещё и огоньки... вдруг прямо на меня полетит этот огонёк, что делать? Поэтому, поразмышляв после Гринькиного ухода, решила я как-то вооружиться на вечер.
Зайдя в небольшой чулан, оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего. Ой, чего только в этом чуланчике не было! Связками висела сухая кукуруза, несколько больших тыкв золотились своими боками. На кривовато повешанных полках были горками навалены старые фотографии и пожелтевшие от времени бумаги. Запылившаяся модель парусника стояла на подоконнике маленького окошечка - шёлковые паруса повыцвели, лак на корпусе яхты местами облупился. В солнечных лучах плавали и кружились бесчисленные пылинки. Я немедленно расчихалась.В сенях послышались бабушкины шаги. Ох, не хотела бы я, чтобы она меня тут увидела! Обязательно ведь допросит с пристрастием, чего мне понадобилось.
И вдруг у стены я увидела небольшую лопатку, на подобии сапёрной. Она была самодельной, но крепкой и хорошо слаженной. Я кинулась к ней, и успела поставить в самый уголок, у выхода. Как пойдём вечером с Гринькой, так я её потихонечку и вытащу.
Бабушка заглянула в чуланчик.
- Ты чего тут забыла?
- Просто интересно! Смотри, бабушка, корабль! - и я указала ей на парусник.
- Не трожь, смотри, ничего, а то Геворгий приедет и задаст тебе!
- Да я просто смотрю...
День катился своим чередом. Я прополола грядку с огурцами, протёрла пыль в жилых комнатах, набрала на обед полный ковшик малины.
Гринька, видимо, тоже усиленно старался заработать увольнительную на вечер:
находясь в огороде, я слышала, как бабка Прасковья за что-то костерит своего внука.
После обеда, погрузив на скрипучую тачку флягу, Гриня, прошествовал мимо меня к колонке с питьевой водой. Украдкой подмигнул мне, проскакал на одной ноге, и обернулся, широко улыбнувшись.
Бабушка заметила все эти манёвры и ласково усмехнулась:
- Ишь ты, кывалер...
Наконец, наступил вечер, стало прохладнее.
Во дворах мычали коровы, прося дойку, лаяли кудлатые собаки, пели петухи, кудахтали курицы. Бабушка позвала на ужин.
От нетерпения я всё ёрзала на стуле, и почти не могла есть.
- Чего не ешь-то? Кушай. Я картошку пожарила, как ты просила, без лука, огурцы вон какие вкусные! - бабушка удивлённо смотрела на меня, поверх очков.
- Гринька скоро придёт, мы с ним поиграть вечером уговорились.
- Вот как придёт, так и поиграете, а пока - ешь!
Я проглотила ещё несколько ложек, запила молоком.
Через несколько минут невдалеке пропела кукушка. Это был наш условный сигнал.
Я кинулась из-за стола, из чуланчика вытащила лопатку, и в сенях обула на босу ногу галоши. Почему-то мне показалось, что на кладбище лучше идти именно в них.
Бабушка в это время, на моё счастье, была в комнатах, поэтому я просто крикнула, что ухожу играть с Гриней, да и была такова.
Крепыш ждал меня в тени углярки, за забором. Некоторое время мы быстро шли молча к околице, не глядя друг на друга, не разговаривая. Требовалось поскорее покинуть деревенскую улицу.
Галоши были мне великоваты, и при ходьбе едва не слетали с ног. Я уже пожалела, что их надела. Но ведь не возвращаться!
Вот позади последние дома, баньки, пара-тройка пустых, заброшенных домишек, и мы на свободе!
И тут Гринька заметил у меня в руке лопатку.
- Что это у тебя? Дай-ка. Хммм... лопата. А зачем?
- Понимаешь, - замялась я, - она небольшая, но увесистая и острая. Мало ли...
Гриня посмотрел на меня опасливо:
- Это от покойников?
- Ну... да. Мало ли... - прошептала я.
- Так не поможет! Покойники уже мёртвые, их убить ничем нельзя! А вдруг ты меня с ними перепутаешь, саданёшь в темноте! И капут Гриньке!
Рассердившись, я выхватила лопатку из Гринькиных рук .
- Не собираюсь я никого убивать! Это так, для спокойствия, - гордо пояснила я, - и вообще, вдруг пригодится...
- Закопать кого- нибудь! - заключил Гринька.
Вдруг он уставился на мои ноги.
- А это что за шик-блеск от обувной фабрики "Скороход"?
- Галоши это. Не в туфлях же мне на кладбище идти.
- Кеды бы надела, самое то! А то, гляжу, галоши энти тебе большеваты - отстаёшь всё время.
- Ты просто идёшь быстро...
Так, вяло пикируясь на ходу, мы зашагали по пыльной просёлочной дороге.
- А долго ещё идти? - спросила я, когда увидела, что солнце зашло за горы.
- Видишь вдалеке во-о-он ту скалу? - показал Гринька, - так вот, до неё идти не надо.
Уже через сто метров мы свернули в сторону, к ограде кладбища. К этому времени почти стемнело.
Крадучись, мы пошли по ряду, вдоль первых могилок, всё дальше и дальше от дороги.
Кладбище было небольшое, средь могилок шелестели листвой тополя и берёзки. Идти было трудно: мало того, что с меня слетали галоши, но ещё мы с Гринькой постоянно запинались о старые ржавые венки, что были навалены прямо между могилок.
Наконец, мы добрели до небольшого холмика у молодой тополёвой поросли, и спрятались за ним. Посидели молча, периодически выглядывая из-за укрытия. Всё было тихо.
- Гринь!
- Ась?
- А долго мы тут сидеть будем?
Я видела, что Гринька кусает губы.
- Подождать надо. Вдруг, они появятся?
- Кто? Покойники?!
- Да ну тебя! Огоньки!
Мы помолчали еще несколько минут. Почему-то мне показалось, что в дальнем углу кладбища, под кривоватой берёзкой, кто-то хрюкает и иногда шевелится. Наверно, со мной сыграло злую шутку разбушевавшееся воображение. Или чей-то поросёнок забрёл за ограду? Подумав так, я немного успокоилась. Даже заскучала.
- Гринь!
- Ась?
- Нам с тобой что, всю ночь теперь так сидеть?
Гриня вздохнул. Почесал грязной рукой нос. И жарко зашептал:
- Понимаешь, я точно знаю, что огоньки тут бывают! Честное-пречестное! Давай ещё чуток посидим, ведь уговорились же! Ты же мой товарищ! А товарищи должны поддерживать друг друга и быть заодно! - он прищурился, - или ты боишься?
В стороне опять что-то захрюкало. Признаться, что я побаиваюсь, мне было стыдно, вдруг Гринька потом засмеёт меня?
Хрюканье стало громче.
- Гринь... а черти на кладбище ночью бывают?
- Черти-то?...- напряжённо спросил Гринька. И я поняла, что он тоже услышал хрюканье.
- Черти-то... - переспросил Гриня, - наверно, бывают. Не знаю... с чего вдруг спрашиваешь?
- Ты слышишь? Вон там, метрах в четырёх от нас, под берёзой, кто-то хрюкает. Как думаешь, это не могут быть черти?
Гринька ещё больше напрягся. В следующий момент, вдруг, неожиданно, он дико заорал, выскочил из-за холмика как раз туда, где хрюкали черти, потому что больше было некуда, и не переставая истошно кричать, перескакивая через старые могилки и поломанные кресты, побежал прочь.
Я, в ужасе прикусив язык, ломанулась за ним, не забыв, однако, лопатку. Сделала четыре прыжка и вдруг резко упала - обе ноги мои неожиданно потеряли опору, и я до пояса провалилась куда-то, в чёрную, жирную кладбищенскую землю.
Тут же с ужасом поняла, что это покойники меня утаскивают под землю, заорала, замахала руками, пытаясь выбраться.
Как вдруг два страшных покойника встали передо мной из травы! Лица их, в зыбком свете месяца, были раздуты и синюшны, руки, как грабли, перемазаны в земле. Закрыв глаза от ужаса, я начала изо всех сил отбиваться от них моей лопаткой, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть одно слово из бабушкиной молитвы.
Покойники пытались отбиться от моих ударов , но несколько раз я всё-таки смогла съездить им по гниющей плоти. Они тяжело отпрянули, глупо поглядев друг на друга, и один из них зевнул, обнажив почти беззубую пасть.
- Эй, чего орёшь? Да перестань ты махаться! Уймись!
На секунду я замерла, и мне показалось, что могила засасывает меня ещё глубже.
Я снова отчаянно заверещала. Тогда покойники вдруг подхватили меня с обеих сторон и вытащили из могилы наружу. Правда, босую. Галоши остались в могиле.
Но мне уже было всё равно. Очутившись поверх земли, я рванула, не разбирая дороги, по могилкам, по острым старым венкам, по пихтовому лапнику, укрывающему свежие захоронения, скорей - на просёлочную дорогу, по которой мы с Гринькой пришли сюда.
Так и бежала я по камням и пыли, босая, сбивая и раня ноги, с отчаянно колотящимся сердцем, к даче, где ждала меня бабушка.
Уже у знакомого забора ко мне вдруг кинулся кто-то. Я в ужасе замерла, выставив впереди свою верную лопатку - да-да, она всё ещё была со мной! Но это оказался Гринька.
Он был бледным, грязным, и даже в свете деревенских тусклых фонарей были видны капельки испарины, покрывающие его лицо. Выглядел он жалко.
- Натка! Натка! - и он, осёкшись, замолчал, опустив голову.
- Эх ты-ы! Кывалер! Бросил меня! - протянула я со слезами в голосе, вспомнив бабушкино смешное слово. И забежала в ограду.
Покойников звали Петруня и Пашечка. Это были известные деревенские братья-пропойцы, грузчики местного магазина.
Случилось им скоммуниздить во время работы три бутылки водки на двоих. Быстро заглянув домой, и покидав в авоськи немудрёную закуску, каждый, в тайне от своей бабы, - уже через десять минут встретились возле Лидочкиного дома, с целью приятно и культурно провести вечер на природе.
Но Лидочка не составила им компанию. Её попросту не было дома - убежала за какой-то надобностью к товарке.
Тогда зайдя в Лидочкин в огород, и надрав зелёного лука с укропом, Петруня и Пашечка решили, что та не обеднеет, и сама, дура, виновата, что ушла. Через пять минут они уже дружно шагали вдаль.
Деревенское кладбище привлекло их сентиментальными мыслями: вот тут, у забора, лежал их отец, Митрий Евсеич, Царствие ему Небесное, а чуть поодаль - матерь, Раиса Петровна. Немного поколебавшись, заняли они удобную позицию на небольшой полянке, свободной от старых венков, и начали пир. Захмелели, конечно, быстро. Поорали песни, поплакали пьяными слезами, и уснули сладко, крепко, под кривоватой берёзкой. Это их пьяный храп, похожий на хрюканье, мы с Гринькой и слышали.
Проснувшись в темноте от нашего дикого ора, они и сами сперва ничего не поняли: в голове еще шумела водка, ноги затекли от неудобных поз, но как-то они сообразили, что уже темно, а девочка-дачница попала в беду, и надо ей подмогнуть. Вот так всё и случилось. Героев этих я отделала по физиономиям своей лопаткой знатно. Одному чуть не сломала нос, другому раскровянила ухо и скулу.
Утром, узнав обо всём, бабушка здорово выдрала меня крапивой по голым ногам и мягкому месту.
Наперёд скажу, что стали этих пьяниц звать в деревне Покойниками.
На Гриньку, конечно, я была сильно обижена. Ещё бы! Это ведь была его идея идти на кладбище именно вечером! К тому же, бабушка лишилась своих любимых галош для работы на огороде. Поначалу, раскипятившись, она послала меня обратно, на кладбище, достать галоши из могилы. Но встретив мой испуганный взгляд, смягчилась, и сказала, что пошутила.
- Такие хорошие галошки были, - пожалела она напоследок, - хоть сейчас на танцы!
В первые дни, после ночного проишествия, я и нос из дому не показывала. Помогала бабушке в огороде, собирала уже осыпающуюся малину, сладкие кисти белой смородины. По вечерам, когда тёплый воздух плыл с холмов вниз, сменяясь ночной прохладой, я ложилась на крышу сараюшки, и смотрела в небо. По одной зажигались звёзды - только что на этом месте ничего не было, - и вдруг уже горит-переливается ясная звёздочка. Огромное светило в неимоверной дали. Перемигивается с подругами, мол, вот она, я какая! Так и лежала я иногда до полуночи, пока бабушка спать не позовёт.
Гринька тоже переживал. Иной раз проходил с расстроенным видом мимо забора, с надеждой посматривая в окна - не выгляну ли ? Пару раз даже пробирался к калитке - об этом сказала мне бабушка, - но в нерешительности останавливался, и смущённо уходил домой.
- Чевой не играешь-то с ним? - где-то на третий день допыталась бабушка
- Он меня бросил! Одну, на кладбище! - с обидой ответила я ей.
Бабушка вздохнула и села рядом со мной на крылечко.
- Трусоват, значит, оказался кывалер... да-а, беда-а!
- Вот как мне теперь на него положиться, а? - продолжала кипятиться я, - понимаешь, ненадёжный он!
Бабушка склонила голову в белой косынке, что-то обдумывая.
В этот момент Гриня снова прошёл мимо нашего забора, искоса печально поглядывая в мою сторону.
- Переживаат, - кивнула на него бабушка, - сам переживат, глядит-ко!.. Может, простишь его на первом разу? А он и исправится?
- Вот ещё! - воскликнула я. Обида всё ещё не давала мне покоя, - трус он! Трус! Не хочу дружить с трусом!
Бабушка только покачала головой.
На пятый день сидеть дома мне надоело. "Ну подумаешь! Я и одна везде полазаю, где хочу!" - решила я. Погода стояла отличная, почти макушка лета.
И как-то с утреца, положив в карман кусок хлеба с солью, и напившись "про запас" воды, предупредила я бабушку, что поиграю на ближних скалках.
Ближние скалки - небольшие выходы скальной породы, - находились за высоким и пологим холмом, в который упирался дядькин огород. Разумеется, я не хотела огорчать бабушку тем, что собираюсь предпринять поход по окрестностям. С огорода ближние скалки было всё равно не видать, - пусть думает, что я играю там, ловлю кузнечиков.
Гриньке, конечно, я даже не собиралась ничего рассказывать, куда и зачем пойду. Какая дружба может быть с трусом? А он тоже хорош:" Товарищ, товарищ..."
Пока я поднималась на холм полузаросшей тропинкой, видела, как мелькала его белая кепка на огороде. Наверно, он полол или окучивал картошку в этот час.
А мне было хорошо! Высоко в небе парили коршуны, выглядывая добычу, - иногда слышен был их странный клёкот. В степной траве колыхались кашки и белые верхушки тысячелистника. Я обошла холм по тропинке, он остался слева, а я продолжила путь выше в горы, через небольшой лесок. На опушке осинки пели на ветру, трепетали от малейшего дуновения, тут же зеленели молодые ёлочки, а ели постарше, как придворные дамы, стояли поодаль, чуть приподняв свои пышные платья. Заросшая тропинка, средь колючих зарослей, вилась вверх, и я с удовольствием, и почти вприпрыжку, шагала по ней. Какая красота была вокруг! Я на всю жизнь поражена этой красотой - ни белые пески юга, ни мангровые заросли Океании, ни дебри Амазонки, не сравнятся прелестью с родным мне Рудным Алтаем!
Всё выше и выше поднималась я к облакам. Внизу, в метрах пятистах, бродил-переваливался медведь, который, понюхав воздух, понял, что его владения посетил чужак. Медведь ходил по небольшой полянке, и согнув молодую осину, глухо заревел, видимо, пытаясь меня напугать. Удивительно, но я не испугалась. Знала, что иду мимо и не собиралась приставать к медведю с глупостями. Да и медведь понял это. Поревев ещё и порычав для острастки, почесав когтями толстую филейную часть, топтыгин побрёл ниже, в глубокие овраги с непролазным кустарником.
Тропинка привела меня к выщелаченному бетонному кювету. Как узнала я гораздо позже, это был водоотвод для грунтовых вод - метрах в пятнадцати находился высоченный вход в рудник.
Рудный Алтай потому и называется Рудным, что весьма богат своими недрами. Всего в пяти километрах от Смолянки, если идти по железнодорожным шпалам, расположился посёлок Огнёвка, так вот там шахт ещё больше! Об этом мне успел рассказать Гринька, когда мы ели с ним черёмуху на окраине деревни.
Поэтому, хорошенько изучив большой бетонный жёлоб, спускающийся куда-то вниз, на ту сторону горы, я решила продолжить исследование: вышла на небольшой утоптанный пятачок перед входом в рудник. Видно было, что выработка давно заброшена. Никого не было рядом, не было шума горных работ, не сновали мимо меня чумазые шахтёры. Разрывая бетон, в щелях дворика серебрилась полынь, бодяк, и другие сорные растения.
Огромные ворота штольни были почему-то приоткрыты. Заглянув туда, я увидела бетонный тоннель, уходящий во тьму. Из глубины его пахнуло кисловатой промозглой сыростью.
Медленно я зашла под бетонные своды. С каждым шагом становилось темнее. Штольня шла вниз, по наклонной, постепенно сужаясь. Под ногами похрустывал серый шлак, было слышно, как где-то капает вода.
Было ли мне страшно?
Да, было не по себе, даже жутковато, и по спине полз этакий мерзкий холодок, но
в то же время, я понимала, вот оно - настоящее приключение! Что именно этот подвиг родит завистливый вздох Гриньки, когда мы помиримся, а я, так уж и быть, расскажу ему про свои похождения!
Я ушла вниз по штольне довольно далеко, так, что солнечный свет в арке входа уже почти не был виден.
Но вдруг будто что-то толкнуло меня в сторону выхода! И совершенно непролазная тьма, что ожидала через три шага, и тяжёлый сырой запах плесени, и будто чьи-то осторожные шаги впереди...
Что бы там ни было, я поняла, что дальше идти не смогу. Тем более, у меня с собой не было ни какого света, даже спичек, не говоря уже о фонарике. К тому же, я вдруг почувствовала впереди пропасть. Бездну. Это было очень странное и страшное ощущение.
Уже гораздо позже мне рассказали, что это мог быть шахтный ствол - по сути, вертикально уходящий вниз колодец. Вовремя же я остановилась! А могла и упасть, и никто никогда бы меня не нашёл.
Но в те минуты, природное упрямство ещё боролось со здравым смыслом, - я стояла и думала, что же мне делать? Пройти ещё немного, степенно повернуть и пойти обратно, превозмогая липкий страх, или кинуться назад, во всю прыть, на какую я только была способна?
Но впереди опять раздался этот звук - будто кто-то, еле слышно, но тяжко и медленно поднимается ко мне из темноты. Сердце моё не выдержало, и я дала дёру - скорее, скорее, к небольшой щели света на выходе из штольни!
Наконец-то, выскочила, пробежала по бетонной площадке, и спряталась за выступом одной из скал, чуть выглядывая, и ожидая, что сейчас за мной выбежит кто-то ещё - непонятный и страшный.
Никто не появился. Ветерок по-прежнему трепал головки кашек и белого клоповника, внизу, в зарослях, насвистывала пичужка, только вот в рудник почему-то лезть мне больше не хотелось.
Да ещё огорчение! На ногах в тот день у меня были светлые тряпочные туфельки. Убегая от неведомого ужаса в штольне, я так их изгваздала мокрой глиной, что выглядели они теперь далеко не лучшим образом. От бабушки точно попадёт!
Тут бы мне, болезной, развернуться, да и пойти подобру-поздорову домой, быстренько помыв у бака с водой свои туфельки, пока бабушка не видит...
Но за выступом скалы, где я пряталась, была тропинка, которая звала куда-то вверх, петляя меж камней, осинок и кустов карагайника. "Быстренько гляну, куда она ведёт, и тогда уже домой!, - мелькнуло у меня в голове.
Не успела я оглянуться, как мои грязные ноги уже весело шагали вверх, по осыпающейся тропинке.
Однако, долго идти не пришлось.
Резкий поворот, и я вышла на большую поляну, где стояли вкруг четыре вагончика. Они были очень старые, обветшалые, краска облупилась с их стен, - один так почти на четверть врос в землю. Ах, это были бытовки, где, видимо, жили, работающие вахтами, шахтёры! Давно заброшено было это место. На большей части поляны зеленела высокая трава, и лишь справа трава была низкой, громоздились камни, и меж ними слышался звон ручья.
Возле одного вагончика лежали когда-то и кем-то наколотые дрова. Будь я повзрослее, меня, может быть, напряг бы колун, вбитый в большой свежий чурбак, но меня, ребёнка, такие вещи тогда не удивляли.
Я дёрнула дверь одного из вагончиков. Закрыта. Дёрнула дверь другого. Тоже. И так мне вдруг захотелось увидеть, что же там внутри! Недолго думая, я подкатила один из чурбаков к тому вагончику, возле которого лежали дрова. Пыхтя, поставила его на попа перед серым, тусклым, страшно запылённым окошком. В нетерпении, одной ногой вскочила я на чурбак, наконец-то заглянув во внутрь.
Внутри было темновато.
Со стены напротив на меня смотрел пожелтевший плакат про ударный труд. Ниже - выцветший старый вымпел, криво висел на гвоздике. В углу металлически поблёскивала буржуйка, у противоположного окна, на столе, стопками были сложены какие-то бумаги, старые газеты. На самом краю стояла алюминиевая кружка.
Вдруг что-то ворохнулось внизу, внутри, под самым окном.
Я прилипла к стеклу.
На меня глядел Глаз.
Я увидела Его потому, что именно на Него вдруг упал луч солнца. Глаз на секунду зажмурился, а потом вновь уставился на меня. Глаз был светлый, блёклый, почти рыбий, с редкими короткими ресницами.
Помню, как я мгновенно слетела с чурбака, упала назад себя, а потом, уже неведомо как, понеслась оттуда домой.
Я летела со скоростью кометы, не чуя под собой ног, и очнулась только возле дядькиного забора, через который видно было бабушку, поливающую грядки. Милую, родную, любимую бабушку.
Какой же я явилась пред её очами - в грязных туфлях, с оцарапанными ногами, тяжело дышащая от долгого бега!
Но грядки требовали вечернего полива, и поэтому, буркнув, что она потом со мной разберётся, бабушка сунула мне в руки лейку и подтолкнула к баку с водой.
Много позже, в августе, когда мы уже вернулись в город, и я готовилась к школе,
отец рассказал нам за ужином, что в районе Смолянки поймали двух беглых заключённых, которые сбежали из тюрьмы ещё по весне. Они прятались на старом руднике, в горах. Кто-то из местных жителей заметил чужаков, и сообщил куда полагается.
Мне очень хотелось рассказать отцу о своём приключении, но я благоразумно промолчала. Как вы думаете, правильно сделала?
Я о нём не рассказала даже рыжему Гриньке, которого увидела через год. Рыжий крепыш порядочно вымахал, и превратился в порядочного верзилу, а Пудик стал большим лохматым псом, и здорово облизал меня при встрече.
С Гринькой мы помирились. А как же иначе?
Смеясь, вспоминали потом наш кладбищенский поход, до отвала наедаясь на окраине деревни сладкой, терпкой черёмухой.
Иллюстрация: Karinakino