Неведомая сила

               

Михаил сделал петлю. Проверил затяжку. Узел крепкий, верёвка прочная – не подведёт, не подкачает, выдержит. Он глянул на шведскую стенку, которую когда-то давно, как будто бы в какой-то другой жизни и в другой вселенной, сделал для дочери. Всё это было в другом измерении. И было ли оно? Может это был сон? Но шведская стенка есть – вот она перед глазами, а дочери нет. Укатила в штаты и исчезла. Навсегда.

Последняя перекладина шведской стенки как раз под потолком. Потолок 2.50. Нормально – ноги до пола не достанут. Михаил закрепил верёвку на гладко отшлифованном брусе и несколько раз проверил надёжность узлов. Задумался. Сейчас, держась правой рукой за перекладину шведской стенки, опираясь одной ногой о нижнюю перекладину, а другою болтая в воздухе, он был похож на грустную цирковую обезьяну, которую облачили в нелепую пижаму и заставили выполнять глупые и скучные трюки, от которых хотелось поскорее отделаться, получить свой наградной банан и улечься в уголке клетки спать.

Он вспомнил как маленькая Ниночка весело лазила по этим перекладинам вверх-вниз, как они ходили гулять в ботанический сад, купались в море, катались на катере… Втроём. Теперь он остался один. Маша ушла от него через месяц после того, как Нина вышла замуж за какого-то сомнительного американца. Они просто сбежали от него, потому что он им смертельно надоел. Неудачник, лузер, как сейчас модно по-американски. Они хотели, чтобы он их золотом осыпал. Да он и сам хотел, но не получилось. Все его бизнес-проекты проваливались. Прибытка на копейку, а сил истрачено… Да что сил – вся жизнь истрачена. Вся жизнь коту под хвост. Только и осталось в его жизни, что одна больная мать.

Михаил грустно посмотрел на большое жирное пятно между пижамными полосками и ещё раз сильно дёрнул за верёвку. «Надёжно. Не сорвусь». Он спустился со шведской стенки и подошёл к окну. «Последний раз взглянуть на солнышко, как Дюймовочка…» Он криво улыбнулся. Заходящее солнце рисовало на занавесках пурпурных глубоководных рыб. «Почему душа после смерти попадает на небеса? Может она погружается в глубины океанов и её пожирают монстры тьмы с фосфорными антеннами-глазами?»  Михаил упёрся руками в подоконник, а лбом прислонился к стеклу. «И матери облегчу участь. Сколько ж ей можно мучатся на этом свете?! Девяносто лет уже – это ужасно много. Из них восемьдесят в постоянных беспросветных трудах, мучениях, унижениях, болезнях, страхах, горестях. И как ей жить ещё не надоело?! Ну теперь одним махом… Без меня она долго не протянет. Ну там и встретимся – где-то в глубинах мирового океана».

Михаил задёрнул занавеску, влез на шведскую стенку, протиснул голову в петлю…
- Миша, Миша, голубчик, ох! Мишенька! – раздался молящий голос матери из соседней комнаты.
Михаил поморщился. «Вот всю жизнь она ломала все мои планы! И даже в самый последний момент… тьху ты… твою… Повеситься нормально не даст!» Он помедлил. «Нет! Вот теперь ей не удастся…»
- Мишенька, сынок, Мишенька! – плачущий голос сжал его сердце.
«А-а-бля! Сдохнуть и то невозможно! Что за жизнь!!!»
Он освободился от петли, спрыгнул со стенки и пошёл на зов матери.
- Ну чего тебе?
- Дай водички сыночек, пожалуйста, - в её глазах было столько кротости, доброты, терпения, что злость Михаила моментально улетучилась, и всё же он проворчал:
- Могла пять минут подождать.
- Я оторвала тебя от важного дела? – боязливо спросила женщина.
- Да. От очень, очень, очень важного… от самого важного.
- Прости меня сыночек, пить очень хочется, невмоготу, - она грустно улыбнулась, - кажется если сейчас водицы не выпью, то и…
Михаил принёс чашку с водой.
Елизавета Петровна жадно осушила её до дна.
- Спасибо, сыночек, спасибо, - с облегчением вздохнула женщина, - а теперь иди, делай своё важное дело.
Но теперь Михаилу не хотелось его делать. Он стоял насупившись.
- Чувствую скоро мне уходить, - сказала Елизавета Петровна и всхлипнула, - а так не хочется, так хочется жить.
- Хочется? Неужели жизнь твоя так хороша, что не хочется с ней распрощаться?
- Ой, Мишенька, жизнь-то не позавидуешь, и всегда такой была, а расставаться с ней не хочется.
- Почему?
- Не знаю, - Елизавета Петровна поправила простынь и вздохнула.
- Я понимаю там богатые, знаменитые люди к жизни привязаны, им умирать страшно. Вот Лев Толстой, например. Это же был самый счастливый человек за всю историю человечества: и богатый, и знатный, и не зависимый ни от кого, жил в своём имении в своё удовольствие как хотел; и самый знаменитый писатель в мире, и любящая и преданная жена у него была, и семья большая, и любовниц не счесть, и с царями он был на «ты», и все знания ему были открыты, и благополучие во всём и все земные блага, которые были доступны на то время, он вкусил. Вот он и боялся смерти, люто боялся. И его не то что можно – нужно понять. А у тебя-то: труд тяжёлый от зари до зари, муж-пьяница, который дарил тебе только тумаки, нужда, заботы, хлопоты, беспросветность. Ты ж даже на море ни разу в жизни не была –  в отпуске или на огороде корячишься или ремонт в квартире затеваешь. А сейчас вон прикована к постели.
- Да, Мишенька, жизнь моя была не малина, а сейчас так и подавно, но я не жалею, и руки на себя наложить и не пыталась никогда – грех это большой, да и не думалось никогда об этом. Мучилась, страшно мучилась порою, а жить всё равно хотелось. И сейчас хочется. Так жить хочется! – слёзы брызнули у неё из глаз и мутными солёными ручейками медленно заструились во впадинах глубоких морщин, словно пытаясь укрыться там от иссушения.
Слёзы задрожали на ресницах у Михаила, он сглотнул, отвернулся и уставился в окно. Ему стало жалко мать и… себя. В уголке оконной рамы на бледной паутинке подрагивал паучок, вяло шевеля лапками.
- Отчего же тебе так жить хочется? Что держит тебя в этом мире?
- И сама не знаю, сынок. Что-то держит. Сила какая-то неведомая.
- Отчего ж она других не держит?
- Не знаю, Мишенька, за других не скажу, а меня держит.
«А меня нет! Надо водки выпить, а то весь запал пропал», – подумал Михаил и отправился на кухню.

Бутылка была пуста. Он забыл, что допил её сегодня утром, когда обдумывал детали своего важного дела. Со злости он шваркнул бутылкой по подоконнику, но бутылка не разбилась. Михаил швырнул её на пол: «Даже бутылка не разбивается, может сегодня просто не мой день?» Как подкошенный, он повалился на табурет и опустил голову на стол. Ему хотелось плакать и жалеть себя.

Вдруг он услышал позади какой-то шорох. Обернулся. Перед ним стояла мать в ночной рубашке и виновато улыбалась.
- Как ты встала?! – Михаил глазам своим не верил.
- Не знаю, Мишенька, неведомая сила меня подняла. Я ведь виновата перед тобой, от важного дела тебя оторвала, вот и решила исправиться. На, делай своё важное дело, - и она протянула ему верёвку с петлёй.
Михаил увидел как волосы у него на руке становятся дыбом. Его бросило в холодный пот и он проснулся.

За неимением водки пришлось выпить стакан холодной воды.
С полчаса он сидел словно контуженный, затем с опаской зашёл в свою комнату. Верёвка с пустой петлёй неподвижно висела на шведской стенке. А куда ей было деться? Михаил облегчённо вздохнул. Ему почему-то казалось, что, войдя в комнату, он увидит в петле свою мать.

Он долго ходил взад-вперёд и размышлял, посматривая на петлю. «А может этот сон знак? Может она дала добро на… Может это указующий перст?» и т.д до бесконечности по кругу.

Наконец ему надоело это метание по клетке. «Хватит! Что задумал – делай! Хватит!!» Он влез на шведскую стенку, опять дёрнул верёвку для проверки и услышал как что-то тяжёлое повалилось на пол в соседней комнате.
- Ой-ой-ой!!! Мишенька! Спасай! – раздался паникующий голос матери.
«Видно не судьба!» – Михаил плюнул и спрыгнул со стенки.
- Ну что опять! – мать лежала на полу возле кровати и стонала.
- Снотворное хотела взять с тумбочки и… вот! в один миг… как это получилось и сама не понимаю, - причитая оправдывалась Елизавета Петровна.
- Видать неведомая сила тебя сбросила, - горько пошутил Михаил.
- Чего?
Он подхватил её на руки и уложил на кровать. Вспомнил как носил на руках Машу в день свадьбы и на душе вдруг стало так легко, радостно и приятно, что он просто опешил от этого чувства. Михаил сел на пол и уставился в угол комнаты, вспоминая все самые лучшие моменты своей жизни. А мать охала, ахала, благодарила и всё повторяла; «Ой, как умирать-то не хочется!».

Ночь промелькнула незаметно в думах и воспоминаниях. Михаил вошёл в свою комнату и отдёрнул занавеску. Серо-сиреневый свет начинающегося дня вытеснял ночную тьму. Хаос противоречивых чувств разрывал душу. Михаил посмотрел на петлю, сделал шаг по направлению к стенке и замер, прислушиваясь к тишине в соседней комнате.